Небесный ластик

Посвящается Ирине Виниченко.
Удачи тебе, дорогая!...


Его жизнь начала заканчиваться так же стремительно, как несколько лет назад буквально тащила за руку с уверениями удачи и непременной победы. И ведь были и удача, и победа, а с ними взлёт карьеры и множество ежедневных везений, рабочих, бытовых, жизненных, довольно быстро ставших привычными. Ему удалось не потерять ни лица, ни совести, оставив сердце открытым к чудесам и сохранив умение удивляться.
Апофеозом же его прекрасной жизни была встреча с любимой. Большой мир был открыт им, он распахивал объятия и улыбался их гармонии, радуясь их любви. Годы счастья вспоминались теперь как красивые глянцевые картинки, разглядывая которые, веришь, что так бывает, но, примеряя на себя, не можешь отвязаться от ощущения нереальности, даже невозможности и натужности, что ли. Любовь ушла, оставив лишь ту самую глянцевую память. Не было ни видимых причин, ни ссор, ни разладов, просто в какой-то момент настал пик отношений, поиграл заоблачными красками, и, поддаваясь установленным законам этой земли и человеческой нелепости, стал мерно и плавно опускаться вниз. Не осталось ни обид, ни неразделённого общего имущества, ни брошенных детей и собак, и даже хомяк не смотрел укоризненно в виду отсутствия, как его, так и всего перечисленного. Лишь горечь недоумения, которая иногда всплывала в сердце, отдаваясь реальной горечью во рту, напоминала о себе в самые, казалось бы, неподходящие для этого моменты удачных сделок и счастливых встреч. Позже он понял, что именно невозможность разделить радость и есть причина той горечи, но осознал это тогда, когда научился её бесследно стирать. Но об этом чуть позже.
В память о себе любовь оставила лишь случайно позабытую на стене картину, а может и не позабытую, а просто ненужную. Картина была нарисована его любимой, и он предпочитал думать, что она оставлена для него, как утешительный приз, что ли, как бы пошло это ни звучало, и не его любимой, а мудрой судьбой, поскольку изображение всегда приносило умиротворение и покой, и – высоким штилем! – даже усладу. Таинственный пейзаж диковинного леса или парка, и одним лишь мазком обозначенный силуэт лесного дома, буквально штрихом определённого мастером где-то позади деревьев, как фон, лёгкий, прозрачный и невесомый, каким бывает предутренний сон, дарящий всё самое желанное, что только можно пожелать. Вот именно за эту недосказанность, обещавшую, что всё будет хорошо, всегда и во веки веков, и никак иначе, он и любил этот рисунок.
Так что теперь он вполне мог сказать, что в его жизни, не очень-то и долгой, так, средней по вместимости, было всё. От успехов до ярких сердечных эмоций. Порой он усмехался про себя, что не понаслышке теперь знает, каков он, страшный и суровый кризис среднего возраста, поскольку полагал, что переживает именно его. Как же он был неправ и если б знал он! Если бы знал… Да вряд ли и изменил бы что, жизнь уже тогда казалась ему пресной, не сказать, что пустой и ненужной, но серовато-пыльной, хорошо изученной и без неожиданностей. Он так считал. Он ещё помнил вкус, цвет, и даже нюансы, именно что помнил, но провожал день за днём, уже не ощущая их. Их дом, а теперь только его, ещё хранил отзвуки наполненности и их общего жития, он не стал берлогой холостяка, вовсе нет, но перестал быть пристанищем, куда торопишься, и где ждут. Он шёл домой по памяти, переживая возвращение точно так же обыденно, как всё остальное. Работа никогда не утомляла его, но и она стала всего лишь перечнем должностных обязанностей и словно бы невзрачной. Плановые контракты, премии и корпоративы, достижения в целом, победы компании на рынке, проценты, кубки и лозунги… Он не отдалился от коллектива, не потерял друзей, не замкнулся  угрюмо в себе, не перестал ездить на отдых и наслаждаться привычками, просто всё это – встречи, любимая одежда, успешная работа, изысканности и комфорт – стало привычкой, и страшнее её не было зверя. Новые отношения не начинались, да и как бы, и когда бы, если им не давалось и шанса, он предпочитал им лёгкую и быстротечную встречу-флирт, не выходящую за время общения, положенного на чашечку кофе, подмену, устраивавшую всех.
Так уж ему повезло, что офис находился на расстоянии небольшой прогулки от дома, и дорога до него всегда проделывалась им своим ходом, это стало неким ритуалом, приносящим удовольствие от ощущения утренней прохлады, аромата цветущих лип, весёлых снежинок. Но и это перестало замечаться. Глянцевая память былых миражей. Понимание такого расклада пришло, как и приходит, вдруг, сопровождаясь неизбежной тяжестью собственной ненужности. Именно в такую прогулку после работы он и повстречал незнакомца. Вечер был один из череды подобных, разве что, почему-то чуть ярче сверкали витрины, и их отражение в лужах почти не отличалось от оригиналов, было разлитой частью большого целого на мокром асфальте. Для себя он сразу выделил этого незнакомца, внешность не привлекала ничем, но вот одежда, хотя и соответствовала сезону – был октябрь – выделяла моментально. И против воли своей он обернулся бы посмотреть хотя б на спину его, настолько потрясло воображение даже в вечернем свете будто светящееся пурпурно-алыми, что ли, – столь ярок был цвет – отбликами пальто. Цвет, мягко говоря, был непривычным для мужского наряда, и даже самые отъявленные эксцентрики не рискнули бы одеть такое. Не удержав недоумённой улыбки, он поднял глаза на лицо незнакомца, с трудом оторвавшись от любования диковинным его оперением, и неожиданно встретив прямой взгляд, несколько смутившись, всё же, улыбку продолжил. Взгляд этой яркой и явно не местной птицы был одновременно отстранённым и внимательным, почти изучающим, незнакомец вдруг кивнул, не то ему, не то своим мыслям, и продолжил путь, привлекая взгляды других прохожих, ослепляя теперь уж их.
Вторая их встреча произошла не менее неожиданно. Несколькими днями позже, возвращаясь домой, сворачивая во двор, он буквально налетел на незнакомца и остановился от столкновения. Пальто его уже не тревожило разум, сменив цвет на привычный серый, а вот выражение лица неуловимо изменилось. Показалось оно цепким, сосредоточенным, но при этом и загадочным, а губы удивительным образом выдавали зарождающуюся улыбку, которая, впрочем, так и не родилась, прочно держась лишь рамок отпущенного ей намерения. Безмятежность в глазах была таким диссонансом, что они казались отдельными существами. Короткая пауза очень быстро миновала миг знакомства, перешла в удивительный разговор и закончилась немыслимым по своей сути предложением. …
Он давно не курил, ещё в юности пробовал в студенческой компании, но не получил от этого никакого удовольствия. В эту ночь он, приспособив под пепельницу блюдце, с непонятно откуда взявшимся умением завзятого курильщика, курил одну за одной, вдыхая неожиданно вкусный дым и прихлёбывая вперемешку чай и виски. Как опытный переговорщик, чем и славился на работе, он не любил, когда ему ставили условия, не терпел диктата и односторонних вердиктов, тем более, вынесенных не им. Но в тот странный вечер, будто застывший в пространстве, который плавно стёк в не менее долгую ночь, он, стоя у окна и глядя в непроницаемое осеннее небо, наблюдая за гаснущими звёздами в окнах напротив, вспоминал слова незнакомца. Сказанное мало походило на предложение, скорее, это была сухая констатация того, чем он будет заниматься дальше, практически, план его жизни, которая с каждым словом, с каждой фразой незнакомца начинала наполняться нежданной радостью и осознанием пришедшего финала. Не как окончания всего, а как начала нового. Будто разбухающая от поступающей в неё влаги губка, его жизнь – а только сейчас он остро понял, что именно теперь это была жизнь, прекратившая серость прежнего существования, – обретала нужность, форму, значение, краски и смысл. Он перебирал каждое слово алого человека, и с каждой минутой они преображались, представая всё более простыми, понятными и даже очевидными, и было даже немного смешно, что он мог им удивляться или сомневаться.
На столе лежала небольшая стопка обычных на вид и по формату альбомов для рисования, переплетённых в плотные обложки. Почти обычных. Даже в свете фонарей, не отражаясь ни от каких ламп, они слабо мерцали спокойным и еле заметным, еле ощутимым глазу сиянием. Рядом с ними лежал обычный ластик, светлый школьный ластик, прямоугольный, удобный для руки, в этом он убедился, зажав пальцами, будто приготовившись стереть карандашный штрих. Обычная резинка, стёрка, которая была у каждого, только совершенно новенькая. Отныне его рабочий инструмент. Он, ластик и альбом. Достойная троица, подумалось ему.
Взять в руки альбом он смог только днём. Похмелье не мучило, спал прекрасно, голова была ясной, и даже огромное количество выкуренных за ночь сигарет не повлияло на состояние. Чашка кофе принесла забытый и, как оказалось, столь долгожданный аромат, и в утреннем свете начинающегося дня и новых событий он грустно вздохнул, вспоминая прошедшие мимо него годы. Сегодня всё было как когда-то с ней, когда жизнь была жизнью, запахи её духов кружили голову, шутки смешили, и никогда не хватало времени на двоих.
Понимая, что это не нужно, но подчиняясь ещё привычной логике, он дошёл до офиса. Не так уж хотелось ему соблюсти положенные процедуры, бессмысленность их была на виду, скорее, хотелось проверить обещанное незнакомцем и закрепить возродившееся в нём самом торжество жизни. Его видели, замечали, с ним здоровались в ответ, но никто не замечал его первым. Он вошёл в лифт, стоявшие в нём люди посторонились, впуская его в общее пространство, среди них была и парочка знакомых ему, но никто не среагировал на его присутствие, атмосфера общего персонального равнодушия, обещанного алым, укрывала его лучше плащя-невидимки.
Наслаждение происходящим охватило его, как восторженный ребёнок он бродил по городу, заходя куда вздумается, проголодавшись, купил, как давным-давно, пакет кефира и мягкую сдобу, направился в парк и там, загребая дорогущими ботинками подсохшую листву, с упоением, заново, остро, пронзительно-отчётливо и ярко открывал запахи, звуки, цвета.
Он не вспомнил другого такого дня, как ни старался, верно, его и не было. Это был день-обретение, день рождения, сродни тому, когда обречённому на смерть дарят амнистию, развязав глаза и сняв с головы мешок уже на эшафоте. Первый день новой жизни… Жизни!
Первый альбом он долго не решался открыть, держа его в руках над столом. Страниц в альбоме было немного, этот был потоньше других, но и остальные не были объёмными. Неведомое мерцание исчезло, обложка явила себя обычной ламинированной сутью, внешние цвета всех альбомов стали одинаковыми. Потянувшись за ластиком, рукавом вязаного свитера он задел уголок альбом, который немедленно, словно получив приглашение, открылся на первом странице. И началось Чудо. Потом он немного привык к этому, не стал считать обыденным, но просто немного привык, первый же миг заставил его замереть и перестать дышать. Над альбомом, выплывая из него, поднялось словно сияние, формой и цветами напоминая полупрозрачную радугу. Сияние как бы клубилось, не меняя формы и цвета, не выходя из занятых границ, и постепенно улеглось обратно в альбомную страницу. Аккуратно перелистнув её, он повторно замер от увиденного, алый предупреждал его о максимально корректной работе с Книгами – так он называл альбомы, но и без его предупреждения он был очарован и поначалу несколько скован. Развёрнутый лист являл собой неведомую субстанцию, иначе это было сложно назвать, такого, подумалось ему, ни один земной человек не видел никогда. Это была книга и одновременно экран, на котором на неведомом ему ранее языке разворачивались события чьей-то жизни. Он одновременно смотрел фильм, читал книгу и слушал рассказы множества голосов, общавшихся с ним и друг с другом одновременно. Поднявшееся над страницей  особое поле давало тот самый эффект присутствия, но сравнить его с каким-либо знакомым ощущением было невозможно. Он не просто наблюдал за происходящим, которое охватывало с десяток лет жизни какого-то человека, начиная с первых дней его рождения, но и был его участником и наблюдателем, оставаясь здесь и находясь там одновременно. Он видел и понимал, знал и предвидел, и одновременно чувствовал за каждого в отдельности и за всех сразу их эмоции и переживания. Первые ощущения были подобны взрыву, прожитое им за краткий миг можно было – весьма примитивно и относительно – сравнить с ускоренным, как сжатым, просмотром калейдоскопа-сериала, состоящего из целой жизни, который приснился во сне.
Буквально вынырнув из альбомного мира, он с удивлением увидел, что настенные часы показали лишь пять минут его отсутствия в реальном времени, при этом, как вспоминал он потом, не потерялась связь с внешним миром, оказалось, что его мозг будто записал все звуки и события извне: звук подъехавшей машины, запищавшая сигнализация, залаявшая собака и женский голос, позвавший кого-то.
Альбом оставался открытым, и чудесная картинка не прекращала своего существования, не замирала ни на миг, переливаясь, двигаясь, рассказывая, будто живая. Удивительно, но он не испытывал ни жалости, что ему придётся уничтожить такую красоту, ни сомнений, но первые движения ластика дались ему с непривычным трудом, словно пальцы не сразу вспомнили монотонность движений. А вот ритм поймался сразу, рисунок – так он стал называть это – исчезал, соприкасаясь с ластиком легко и напрочь, без следа, оставляя после себя обычный гладкий альбомный лист, не приходилось даже давить на лист, достаточно лишь было принять решение и начать, провести ластиком даже не столько по рисунку, а, скорее, над ним.
С каким-то упоением он погрузился в работу, напрягать пальцы не приходилось, ластик был зажат между ними, но чувствовался, будто через тончайшую прослойку чего-то мягкого, невесомого. Резинка не оставляла никаких следов от рисунка, не требовалось стряхивать отработанные катышки в сторону, хотя рука была готова и к этому, привычно изогнувши кисть наотмашку. Сам же ластик не изменился нисколько, уголок, которым он водил по-над листом, остался нетронутым. Второй раскрытый лист являлся продолжением первого, то же описание жизни, в подростке он угадал ребёнка с первого листа, окружающие его люди и события всё так же плясали в дивном хороводе событий и лет. Альбом закончился на удивление быстро, всего-то четыре листа, да и то, последний был заполнен едва ли на четверть. Закончив стирание, он отложил его в сторону и удивился странному ощущению, словно он только что прикоснулся к чему-то безжизненному, но не мёртвому, а нейтральному, что ли, и почудилось ему, что в стоящей рядом сахарнице живого было куда больше…
Вот так и потекли его дни. Первое время он работал усердно, по нескольку часов не отрываясь от стола, волшебный вид внутреннего содержания альбомов постепенно терял своё тонкое очарование. Всё шло так, как обещал алый. Жизнь, несмотря на странность её течения и непривычный ритм, была полна сама собой, радость от заново обретённого не притуплялась, вспоминая прожитое, он мимолётом, как над страшным сном, ужасался и ёжился. Работа не доставляла труда и напоминала ему обычную надомную, которая когда-то, в студенчестве, у него уже была. Бытовые заботы были не затруднительны, кредитка не оскудевала, слякотная осень перешла в красивую зиму. Разноцветные листья замело снежным покрывалом, прогулки доставляли почти детскую радость, какой он не испытывал со школьных лет, когда весёлой гурьбой вываливался с друзьями из школы, и чувство свободы от забот распирало грудь. Друзья не забывали и звонили, нимало не удивляясь его затворничеству, работа в компании ушла в прошлое, будто и не было, звонками и визитами его не тревожили, значит, обходились, сами. Соседи встречались изредка, близких отношений он никогда с ними не поддерживал, обычная шапочная вежливость незнакомцев из соседних квартир. Жизнь шла чередом, меняя лишь листки календаря и вид за окном.
Альбомы были разные, самый короткий состоял из половинки страницы, а самый длинный – целых 12! Это альбом был самым занимательным, невероятной насыщенности по событиям, ощущениям, людям. Стирать его было одно удовольствие, легко и даже как-то приятно, он поймал себя на том, что даже напевает незатейливую мелодию.
Иногда ему казалось, что некоторые люди и события выглядят и кажутся ему странно знакомыми, будто виденные или слышанные ранее, но это не отвлекало и не мешало. Проводив в неведомое несколько лет, прогуливаясь однажды уже другой зимой по лёгкому морозцу и любуясь снежными шапками на ветках, он задумался над тем, что его жизнь сейчас по своему течению чем-то напоминает его прежнее существование. Там были серые монотонные будни, не окрашенные ничем, сейчас всё ярко, желанно и радостно, казалось бы, никакой связи, но общее было – это некая плановость событий. Как и тогда он не мог не просто уйти от властно захватившей его реальности, но даже задуматься над происходящим, так и сейчас он жил, словно в соседнем мире, где пересечение с этим миром происходит постоянно, но изменению не подлежит. Впрочем, не так уж это его озаботило, и, тем более, не вызвало печали. Любой из прошедших дней этих неописуемых лет он с лёгкостью променял бы на несколько лет своего прошлого, наступившего после того, как ушла она. Временами ему казалось, что он что-то неправильно помнит из событий, и что его память создала некую параллельную реальность, которая предпочтительнее и спокойнее. Годы, когда он прожил один, будто скрутились в один жгут, сотканный из неразличимых одинаковых волокон. Всё в них помнилось ему, будто произошедшее не с ним, а как прочитанные истории с его участием. Он поразился, насколько легко ему сейчас жить одному, без неё, но поразило не это, а что так же легко ему было лишь до встречи с ней.
Альбомы появлялись на столе по мере того, как он заканчивал работать с очередной стопкой, и не раньше. Он не задавался вопросами, откуда они появляются, кто и когда их забирает, это события принимались им как само собой разумеющееся, как не возникало вопроса, например, о смене дня ночью. Ластик по-прежнему не изнашивался, оставаясь совершенным и новеньким.
Он стал позволять себя некоторые вольности в работе, решив в какой-то момент, и почему-то считая себя вправе решать, что это позволено и, более того, допустимо. Однажды он не стёр часть весёлого лета, очень уж весело мальчишка катался на велике, подаренном бабушкой, он бросал руль, смело поднимал руки, крутил педали и заливисто хохотал. В другом альбоме он оставил кусочек последней страницы, где женщина вышивает неземной красоты свадебное платье. Ещё в одном не пожелал стереть блестящую защиту диссертации молодого учёного, выступлению которого стоя аплодировал весь огромный зал. В третьем, четвёртом и пятом выборочно обходил чёрные метки горя и щемящей тоски, оставляя их полностью или частично. И были ещё и ещё другие альбомы, и оставались в них сохранённые им островки и кусочки пройденной жизни, переходящие в нестёртую память уже не альбома, но Книги. И откровенно испугался он, когда неловким движением, подхватывая падающий на пол альбом, нечаянно задетый им, схватился за страничку и порвал её. Это было откровением. Он полагал, он считал, он верил и почти неведомо откуда знал, что заполненный альбом невозможно повредить, но этот оказался исключением. Со странным звуком, которого не существует в природе этого мира, а может и не только этого, страница надорвалась, замерла в попытке оставить невозможное, но, не смея сопротивляться течению события и чьей-то воле, продолжила надрываться дальше, пока он не догадался разжать пальцы. Альбом, закрывшись, наконец-то упал на пол. Трясущимися руками он поднял его и, не посмев открыть, отложив в стопку уже отработанных. Он так и не нашёл в себе силы открыть его. Руки упорно отказывались подниматься, а мозг трусливо потакал им, не подтверждая команды. Когда же обнаружил новую партию полных альбомов с целыми листочками, не смог сдержать вздох облегчения. Он не боялся наказания, в конце концов, сама жизнь или то, что он принимал за неё после расставания с ней и до встречи с алым, закалила его и приучила отвечать за себя и других. Но ещё долгое время он не мог забыть странное чувство неповторимого, невозвратного и словно безнадежного.
Последний альбом из текущей стопки показался ему странным. Он даже удивился такой мысли. Все альбомы были для него одинаковы, он не видел существенной разницы, кроме их толщины и объёма. Но этот альбом заставил его сердце замереть, через миг он даже зажмурился от пронзившего его ощущения чего-то наступающего, такого, когда ты точно знаешь, что происходящее изменит твою жизнь и никогда уже не быть по-старому. Чувство было таким острым, что он не стал открывать альбом, вернул на стол, положив как можно аккуратнее и тише, стараясь не стукнуть и не задеть, как не причинить боли живому существу. Странная тишина пришла к нему. Пропало тиканье часов, перестал подвывать ветер на улице, пытаясь проникнуть через форточку в дом, колпак вакуумного безмолвия накрыл его сразу, стремительно, плотно. Он не шевелился, не то, чтобы боялся, просто знал, что это скоро пройдёт, только надо пересидеть, переждать, пережить…
Потихоньку вернулся звук, глазам вернулась чёткость, а мыслям – ясность. Он понял – время пришло. И открыл альбом. С первой страницы он понял, что этот альбом не такой как все, что это вовсе не альбом, но Альбом, но та самая Книга, о которой говорил алый. Это грозное осознание заставило его ещё яснее вспомнить слова алого, который предупредил, что огрехи в его работе недопустимы. Недопустимы эмоции, жалость, увлечения, потакания, сопереживания, привыкания, содействия, влияние, словом, ничего из того, что нельзя пощупать руками, но на что так чутко срабатывает человеческое сердце. Их разговор с алым был из разряда происходящих с ним ныне чудес, первым из всех, если не считать чудом их первую встречу. Казалось ему потом, что длился он буквально пару минут, но, судя по стремительно почерневшему вечернему небу и надвигающейся уже ночной темноте, этих минут было много десятков. Да и говорил ли с ним алый об этом, или были только слова приветствия, знакомства и извинения, что напугал его неожиданным своим появлением, он не мог сказать точно. Слова-то он помнил, да только совсем не помнил, слышал ли он их или они сами проявились потом в его памяти. До сего момента, когда альбом стал Книгой и встревожил его, об этом и не думалось. Набравшись храбрости и даже мужества, вздохнув, прощаясь с чем-то, чего он не понял ещё сам, он открыл Книгу и начал погружаться в привычное действие. Только вот ластик не торопился брать и применять, как должен был бы.
Картины рождения и раннего детства проносились привычным фоном, коляска, три года, песочница, садик, школа. А вот и его первая любовь, девчонка-соседка, такая близкая и такая недосягаемая. Выпускной, где им впервые разрешили попробовать шампанского под наивным присмотром родителей. Весёлые годы института, капустники, зачёты, рефераты, курсовые. Первая поездка в горы. Диплом. Женитьбы двоюродного брата, смешной-то он какой, бледный, взволнованный. Работа одна и вторая. Вот и его фирма, где трудился последние годы. Встреча с любимой. Их море, счастье, солнце. Весёлые компании и хорошие друзья. Забавный щенок. Затяжной полёт под куполом счастья... Скорбящие лица. Поминки. Памятник с её фото. Снова его работа. Работа. Работа. Работа. Работа. Работа…
Виски лился в стакан легко и почему-то звонко. Или это звенело в его ушах, он не знал. Он больше ничего не знал, и не хотел знать, постигнув за краткий миг, длившийся всего-то навсего небольшую вечность, всё, что произошло тогда и сейчас. Он закурил, удивляясь, что не чувствует табака, и прихлёбывая виски, уже не удивлялся, что не чувствует вкуса.
Он не думал, почему попала к нему эта Книга, и чья неведомая оплошность привела её на стол под его руки, не знал, да и не хотел, но был безмерно признателен и благодарен этому растяпе. Его любимой присказкой в бытность не столь давнюю была фраза про человеческий фактор. Как ни делай хорошо и ответственно, но просчитать до точки не получится никогда, нет гарантии, что Аннушка не разольёт масло.
За окном красиво вечерело, через пару недель канун, а за ним начало зимних праздников. Ёлки, фейерверки, салюты, хлопки пробок, крики поздравлений и яркий запах мандарина. И непроходимая тоска.
Ошибочно положивший не в ту стопку альбом сделал его Книгой, и подарил, вернул ему память. Вернул остроту боли и невыразимую невыносимость его одинокого бытия, когда даже их..., нет, тогда уже только его собака, сорвавшись с поводка, не вернулась домой, не в силах вынести поселившиеся в нём одиночество, горе и боль, и никакие поиски бродяги не дали результата.
Не выпуская бокал, он открыл свою Книгу, взял ластик и принялся за работу. В этот раз он точно знал, что не оставит ни единого пятнышка, тщательно вымарав даже не родившуюся возможность, исключив огрехи и случайность. Он, как положено, сотрёт всё. Кроме встречи с ней. Он стирал свою жизнь, сосредоточенно делая самую важную работу из всех, которые у него были. Ластик скользил и уносил с собой всё, аккуратно и безвозвратно расплетая волокна прожитых лет тугого жгута, который можно было сравнить лишь с верёвкой висельника.
Он стирал, правя саму возможность возрождения и попирая законы всего живого и сущего, беззвучно и бесслёзно плача, и самому было неясно, от радости или чего-то другого.
Исчезали картинки Книги, скручивалась спираль, предвещая не то вселенский коллапс, не то рождение сверхновой. Работа спорилась, да и о чём говорить, стереть опытной рукой вершителя какие-то сорок лет ... да разве ж это сложно. Истончался его мир и таял он сам, пропадали привычные контуры и очертания, гасли звуки. Но твердыней в наступающей зыбкости оставалась её картина, где всё чётче выступал из-за деревьев созданный одним лишь штрихом мастера лесной дом, где тебя любят и ждут, становясь из фона передним планом, основательным и несокрушимым, но всё таким же лёгким, прозрачным и невесомым, словно предутренний волшебный сон, дарящий всё самое желанное, что только можно пожелать.