Всё не так как есть на самом деле

Всё не так, как есть на самом деле
Бесполезно тратить время на то, на что его бесполезно тратить.
 Они занимались именно этим. Тратили свое драгоценное время и никем не считанные мои деньги  на поминание моих бренных останков.
После первой вспышки радости я уже слегка пришёл в себя и, наблюдая за их хлопотами, сделал вывод, что мне никуда не хочется уходить. Странно, я так жаждал  свободы. Я добился её. Я получил её. Я свободен, но…
 Всё так необычно в этой жизни.
 Кстати, они называют мою жизнь ТОЙ, а свою - ЭТОЙ. Нет уж, милые друзья, родственички – жёны- любовницы и т.д. Это у меня - Эта жизнь, а у вас - ТА, и вносить в этот вопрос путаницу, всё равно, что одеть вместо собственных трусов трусы жены. А впрочем, что взять со слепых и глухих, какой с убогих спрос. Но, как бы там ни было, сам себе удивляясь, я не спешу от вас уходить.
Первую жену (я с ней разведён) увезли в кардиологию, оставив детей на попечение бывшей тёщи. Вторая (с ней я не расписан), как говорится, не отходя от кассы принялась делить контору-машину-дачу-гараж с роднёй с обеих сторон. Долги мои лучше разделите, родные, милые. Долги мои вам и не снились. Но кредиторы вас в покое не оставят, будьте уверенны.
Дифирамбы, певшиеся собравшимися, доставляли мне несказанное удовольствие. Будь я чуток умнее раньше, я бы обязательно провёл генеральную репетицию этого действа в собственном присутствии. Это же надо, ни одной гадости в мой адрес! Что же вы раньше-то, так вас растак, молчали? Да знай я о том, может быть,  и сам стал бы к вам относиться получше, чем обычно. Скорбите? Да ваша скорбь по мне сродни негритянской, когда чем дороже покойник, тем веселее музыка.
Расходились пьяненькие и довольные. Кутья, блинчики, чокаться не обязательно, (хотя бы ежели  не жесткие правила поминальные, так загуляла бы малина- ягода!). Тамадиху пригласили! Симпатичная такая бабёнка. Дерзкая. С собственным видением на мир. Уважаю актерское мастерство! Со слезкой в начале, впоследствии со всхлипом. Нет, скорее со ФСХЛИПОМ. Имя мое не перепутала, дату рождения не забыла, и намахнувши за помин души моей пяток рюмочек очищенной, воздав память вечную незабвенному усопшему несвоевременно МНЕ, предложила пройти в автобусы.
   А как же, всё по-людски, и памятник с цоколем. Надо же! Тужите милые, тужите, не перетужтесь только! А я тем временем развлекаюсь по-своему.,
Впервые я почувствовал это НОВОЕ чувство на кладбище, в ту минуту, когда первый ком земли был брошен на крышку гроба ближайшими. Стук! Не знаю, что там чувствовало тело, но во мне это стук отозвался толчком, подтолкнул меня вверх. Это было похоже на что-то… Что - то из детства, ощущение счастья, полёта, свободы…
 Ах, да, на качели! Когда падаешь сидя на качелях вниз, то сердце и желудок, замерев на мгновение от безотчётного страха, смешенного с удовольствием подскакивают вверх, а с подъёмом качели  происходит всё наоборот. Вверх, вниз, вверх, вниз ходят качели, но в этот же момент внутри тебя всё наоборот. Вниз – вверх, вниз – вверх. И сладко бьётся сердце. Да вы, наверное, помните! Только на этот раз качелями был я сам, качался туда-сюда невысоко, что называется между небом и землёй.
И теперь посреди вашей грусти развесёлой, я тоже не скучаю, но по-своему. Ваши утехи не для меня, а мои вам недоступны.  Вот почти никого и не осталось, ушли почти все, не пройтись ли  мне? Хотя, справедливости ради, слово пройтись, не совсем подходит к моему нынешнему способу передвижения. Очень трудно объяснить женщине, не познавшей экстаза, что такое мужчина. Точно так же невозможно описать на словах те ощущения, которые я испытывал…
Мне захотелось покинуть этот дом, помещение, гадюшник, называйте сборище данных поминающих меня как хотите. И что же? Всего лишь подобие мысли об этом, желаемом действии, и охватила меня мелкая вибрирующая пульсация, напоминающая в Той жизни «мурашки» по коже, и я оказываюсь за дверью! Нет, я не проходил сквозь стены, и не буравил взглядом пространство…
 Кстати, а что такое стены? По-моему, они помогают в своём доме. Но у меня наконец-то нет ни одного дома, куда я обязан возвращаться, хочу я этого или нет. Нет семьи, ни первой и не второй. Я свободен, как вечный никому ничего не должный бродяга! Меня вынесло, вытолкнуло что-то, через по обыкновению вонючий подъезд на улицу, на свободу. Хорошо! Мысли свежи и воздух свеж…
 Воздух свеж? Оказывается, я не ощущаю запахов. Ощущение свежести проходило сквозь меня без помощи органов дыхания, без носа, рта, кожи! А вчера?
Вчера, я пока ещё помню, пахли волосы. Волосы первой пахли несвеже, застоялым табачным дымом, и несло перегаром из её рта так, словно она закусывала дешёвую водку репчатым луком. Собственно, так, оно, скорее всего и было. Помню запах второй. Кладбищенский ветерок доносил до меня аромат персикового крема, духов, которые я ей…
 А впрочем, к чему? Я её тоже не любил. К чему?
Да, Ленки вы мои Ленки, вчера вы пахли по-разному. Да почему вчера? Всегда. А сегодня? А сейчас? Сегодня не знаю, не чувствую, почти ничего не помню, Да и наплевать мне на это, неинтересно. Самое интересное в сей момент то, что меня несло. Не как прославленного Остапа, а в физическом смысле этого слова. Меня что-то тащило, волочило, словно невод, который наполнен травою морскою, и я знал, что я пуст, но, тем не менее, должен был идти куда-то…
Я страдал от непонимания происходящего. Я знал, что должен оказаться… где? И там узнаю что-то… что? Но, тем не менее, я отчетливо осознавал, что не хочу туда, что не желаю ничего и никого узнавать. Нет, я никуда не двинусь с этого места!
И, вдруг, пропала свобода и лёгкость передвижения. Тысячи острых иголок впились в меня, кололи требовательно и часто, усиливая страдания мои. Ну почему опять боль? Неужели её недостаточно было в Той жизни? Я устал, оставьте, оставьте меня в покое! Но влекло меня неудержимо, и… неужели я теряю сознание? Этого не может быть…


Вокруг меня было мокро и противно. Вот уже как неделю я привыкал к своему новому телу, к слезящимся глазам, к постоянно разъезжающимся лапам. Особенно давала себя знать заживающая рана на купированном хвосте. Но гнуснее всего были не испражнения моих однопомётников, а ощущение бесполезности и беспомощности. Но было у меня своё, тайное торжество, что не канарейка я, не черепаха Богом изуродованная, не крыска ползающая по плечам у хозяев, а стал я ПСОМ! И не такса я, короткокриволапая , не болоночка кудрявая, и не свинокрыс-бультерьер, а благородный ризеншнауцер я. И даже пол мой был оставлен мне. Спасибо тебе, Господи!
Нас было девять. Вернее будет сказать, их было восемь, нормальных собачьих щенков. Я был девятым. И не прав будет тот, кто скажет, что я чем-то отличался от всех остальных. Более того, я был многих крепче, сообразительнее, по человечески хитёр.
Во время сосания поднималась такая возня, такой скулёж, что мне хотелось взвыть. Да к чему же? Поскуливая и повизгивая точно так же, как братцы мои лохматые, я подползал суке под брюхо и тыкался собственным ли… собственной мордой в разбухший от молока и терзания щенячьими зубами сосок. Сука лениво отворачивала от ненасытных утроб брюхо, стряхивала нас, но…
- Не лезь, это моё, – так думал я, отпихивая от самого дойного соска нахальную сучку, злейшую и мстительнейшую изо всех нас щенков.
Ведь ты всю жизнь свою собачью будешь плодить на радость хозяйскому карману, тебя и возьмут-то для бизнеса собаководческого, откормят, станешь племенной, или как там вас называют. А мне… Мне расти и крепнуть надо. Я ведь не дурак, я всё правильно рассчитал. Ну, кто в наше время возьмёт крупного, красивого, хотя и слегка глуповатого щенка? Нежная и ласковая, а самое главное – беззащитная и одинокая. И я обязательно полюблю её, всеми силами собачьими, и буду любить до конца дней своих собачьих.
Ночами тёмными и тягучими я представлял себе, как войдёт женщина, ОНА, возьмёт меня на руки и унесёт в свой дом. Моя шерсть будет для неё тепла, а её грудь, к которой обычно прижимают щенков – для меня мягка. Сколько растут собаки? Кажется год. Так ведь это не долго. Я вырасту, и горе тем, кто посмеет обидеть мою единственную любовь. Мою богиню, мою Хозяйку. Ведь я буду очень крепко её любить. А если… А вдруг меня… И я гнал свои страхи и опасения собственным визгом, скуля на весь дом. Если бы я мог орать! Вспыхивал свет, и хозяин «мамаши» моей, матюкаясь, относил меня на место.

- Чу-у-дак! Разорался! Спи давай! – и, достав меня из угла, не очень бережно опускал в меховой сопящий клубок.
Я переставал скулить, но вновь отползал от запаха псины подальше в тот же холодный угол и вспоминал. Пытался вспомнить ВСЁ,  от начала до КОНЦА.

Возвращение сознания я ощутил в тот момент, когда кровь моя, падающая на пол сквозь набрякший больничный матрац остановилась. Перестали шлёпать тяжёлые капли, боль в ране унялась, забрезжил свет, и проступили очертания потолка. Не знаю или попросту не помню почему, но я был уверен, что сознание моё наконец-то прояснится, меня престанет терзать физическое нытьё, и всё станет понятным. Я выживу, и всё будет просто и легко. Я ждал.
Наблюдая за собой, пытаясь анализировать собственное состояние, скосив взгляд на грудь, увидел бинты. Сверху девственно чистые, наложенные плотными рядами, они напоминали матросский патронташ времён революции, только без патронов. Но я-то знаю, где и что. Например, то, что под этими тряпками, прямо под левым соском есть маленькая дырочка. И почти  такая же под левой лопаткой. И ещё я был уверен, что осталось совсем немного…
Я ВЫЖИЛ!
Медленно смакуя победу, я поднялся и отошёл от стола. За белой дверью, ведущую в коридор из реанимационной, слышались мягкие шаги и приглушённые голоса. Такие приглушённо-шаркающие шаги можно услышать только в больничных коридорах и в доме престарелых.
С каким-то болезненным любопытством я разглядывал себя по частям. Ничего страшного, узнать можно. Хотя ростом я мог бы быть и повыше, и эти по-юношески хилые плечи… Да… Раньше я нравился себе больше. Вошла белохалатная сестра. Не могу сказать, что бы она была удивлена или напугана, увидев меня. Всё так же неторопливо и приглушённо шаркая тапочками, привела врача. Исполненный равнодушного достоинства эскулап, подержав меня за запястье и заглянув в зрачки мои, поставил диагноз. Я хохотал! Я прозрел, а они ослепли! Они все, все слепые! Я ВЫЖИЛ!

Щенков разбирали постепенно. Я уже научился вести себя прямо противоположно ожидаемому от меня поведению. Если неподходящие мне хозяева начинали интересоваться спокойным и уравновешенным щенком,я начинал лаять и носиться по комнате, лезть всем под ноги, теребить брючины и шнурки. Меня нетерпеливо отпихивали, прицениваясь к другим. Я прятался в угол и скулил, если нас тестировали на смелость. Спасался тупостью, леностью, всеми доступными мне средствами берег свою шкуру от ненужных мне людей.
Нас оставалось двое, когда вошла она. Она! Боже, что это было за чудо! Да такую женщину я и в прошлой жизни не пропустил бы мимо, а уж сейчас! Я показал всё, на что был способен. Она смеялась, ласкала меня, приговаривая ласковые глупости, теребя мои уши и почёсывая мне пузо. А как она пахла! Я млел! Свершилось! Пришла! Она! Моя! Хозяйка! О, если бы я умел говорить, если бы я мог словами выразить всю радость, переполнявшую меня! Спасибо, Господи! Спасибо!
Сучка, та самая, которая питала ко мне взаимную неприязнь подошла к моей богине, властительнице души моей и лизнула ей руку. Ощерившись, я покусал её так, что она… Она нахмурилась.
- Злющий ты какой, оказывается. За что же ты её так?
Она взяла сучку на руки и принялась говорить ей те же самые слова, которые минуту назад говорила мне.
Ах, женщина.
Я остался один.
По ночам я больше не скулил, не беспокоил измотанного содержанием такой оравы щенков хозяина, вел на удивление ему себя примерно, и даже делишки грязные свои проделывал на специально подстеленной для этих целей газете. Меня хвалили, щедро кормили и предлагали «материнские» соски. Я отказывался. Мне было не грустно, не тоскливо, мне было никак. Я вспоминал.

Перед взором моим слегка покачивались чаши огромных весов. Перед мысленным взором, если быть точным. Глаза мои были закрыты, и открывать их у меня не было никакого желания. Боль утихла, тело успокоилось, и я наслаждался приятым бездействием. Меня никуда не влекло, не рвало на части болью – полный покой.
Я слегка плотнее сомкнул ресницы. Странно. Картинка, плывущая у меня под веками не менялась. По-прежнему тихо покачиваясь, весы не исчезали и не спешили давать место следующему видению. Я помню, в той жизни всегда было так: закроешь глаза, и череда мыслей, вызывающих зрительные образ, зачастую нелепые и не имеющие окончания, тянется вереницею, сменяя друг друга. Но всё не так,  наоборот всё в этот раз.  Образ, находившийся перед под веками, был монотонным и навязчивым.
От скуки, вызванной однообразием ситуации, я попытался открыть глаза. Новый сюрприз новой жизни. Я не мог этого сделать, точно так же как не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Значит бездействие моё принудительное?  В Памяти всплыла, нелепая, по-моему мнению, фраза: «Врач прописал вам полный покой»… А на этот раз кто мне его прописал? Да что за издевательство? Я только начал жить свободной, независимой ни от кого и ни от чего жизнью, и тут же кто-то вторгается в неё, диктуя свои условия. Что за чёрт? То, что моя неподвижность с закрытыми глазами и видением дурацких весов дело чьей-то неведомой мне воли, я не сомневался ни на йоту. И мне расхотелось покоя, я горел единственным желанием открыть глаза и избавить себя хотя бы от созерцания дурацких весов.
Как-то вдруг я начал замечать некоторые перемены в навязанной мне ситуации. Весы прекратили покачиваться, застыли, и донца огромных чаш начали освещаться, словно после окончания спектакля подавался свет в зрительный зал. Плавно, не торопясь, чтобы не поранить внезапною яркостью уставшие глаза зрителя. Только всё происходило не так, не так как на самом деле. Спектакль только начинался, действие ещё не развернулось. Я ждал словно не взрослый зритель, а первоклашка выхода деда Мороза.  Предлагался сюжет. О чём? И вдруг я всё понял. Смешны и наивны были все мои предыдущие вопросы. Тот, в которого я никогда не верил, судил меня. Вернее, судил мои поступки.
И чаши задвигались, заплясали, словно на них неравными пригоршнями бросали песок, а на самом деле бросали мою жизнь, по частям и кусочкам, по дням и годам, и я смотрел на себя ЕГО глазами. Смотрел и слушал голос, звучавший над прикрытыми веками.
- Смотри, вот мальчик сажает деревья, давая им жизнь и будя землю от зимнего сна. На деревьях лопаются почки, потому что соки вошли в них, и правая чаша опускается вниз. Не слишком низко, но достаточно для того, чтобы левая чаша поднялась вверх. Поступок мальчугана – благо. А вот мальчик грешит ложью, а вот ещё раз, но грехи эти по-детски мелки и незначительны и им никак не перетянуть своим малым весом тяжесть поступков благих.
- Смотри, вот юноша с трогательными глазами помогает щенящейся суке, и опустится это на правую чашу. Но этот же юноша усыпляет эту же собаку руками ветеринара. На левую ли чашу опустим мы это деяние? Нет, на правую чашу, потому что живая тварь была избавлена от предсмертных страданий.
- А теперь этот возмужавший мальчик грешит блудом, но что этот грех по сравнению с тем, что он дал жизнь ребёнку. Видишь, он целует его! А вот и второй, третий, и все эти жизни так же опустятся на правую чашу. Ты видишь, как она низко опустилась? Ты рад этому грузу? Конечно, я знаю, тяжесть эту приятно созерцать и осознавать. Ты чувствуешь её? Ощущаешь всю её полноту?
Я смотрел и слушал, слушал и смотрел. Чем ниже опускалась чаша, тем сильнее меня охватывало необъяснимое ощущение легкости, непередаваемое ликование. Собственная значимость переполняла меня. Светлый сладкий пар в душе, я не мог объяснить сам себе всю гамму чувств, охвативших меня в одночасье, не умел понять толком, что ЭТО такое.
Но в чём дело? Что произошло? Почему левая, до сих пор еле наполненная чаша медленно, но верно двинулась вниз? Но… Я ведь всё правильно понял? На правой чаше лежат основным, самым тяжёлым грузом подаренные мной кому-либо жизни! И правильно рассчитан вес моих всевозможнейших, но таких невесомых грехов? Ведь так? Значит… О, Бог мой, но я никогда и никого не убивал, я провёл ту жизнь с чистыми руками! На моей совести нет  ни капельки крови! Не может быть!!!
 Я не видел, что заставляло левую чашу двигаться вниз, но понимал, то там лежит что-то настолько мерзко-тяжёлое, что ещё немного, и мои поступки благие станут легче пуха. ВНИЗ! (Стойте!)…ВНИЗ! (да стойте же)! Вниз! (остановитесь, вы!) вниз. Проклятая тарелка опускалась, и с её движением меня покидало ощущение блаженства. Да, вот оно, правильное определение переживаемых мною до этой минуты чувств. Это Блаженство покидало меня, и с мукой этой нельзя было сравнить даже ту боль, которая не так давно терзала меня.
Раньше я никогда не молился. Может быть, потому что не умел?
- Не лги, ты просто не верил, но у тебя это не самый тяжкий грех. – Да, я не верил, но…
И я начал молиться. Я просил, умолял, уверял, оправдывался, обещал и клялся, льстил и заискивал, только бы не уходило Блаженство, только бы не кончался свет в душе моей. Он молчал. И лишь тогда, когда чаша остановилась и я, увидев содержимое , лежащее на её дне,замолчал, скованный ужасом, ОН сказал слово.
- Смотри.
На чаше, на практически пустой чаше лежал новенький, поблескивающий смазкой пистолет. Я раньше любил оружие, и не только любил, но и умел хорошо стрелять. И ещё: я не только знал этот пистолет, но и точно мог сказать: Кем и когда и в кого был сделан из него один единственный выстрел. Мной. В меня. Мне вынесли приговор.
Я плакал
Не знаю, сколько времени прошло после того, как выплакав все слёзы по утерянному блаженству, я забылся. Меня ничто не беспокоило. Ни видения под веками. Ни голоса. Воспоминания не приходили ко мне. Чувства мои молчали, члены были неподвижны, лишь ощущение пустоты в теле и пустоты в душе властвовали мною.
Положив голову на лапы, я повторял как школьник перед экзаменом слова приговора Его, горевшие в памяти моей: «Назначено тебе отныне прожить жизнь свою любя изначально, до смертного часа твоего. Любя всех и вся, но более всех её, властительницу души твоей, ЖЕНЩИНУ. Прожить тебе назначено с ней рядом жизнь свою и искупить любовью и преданностью грех твой. Но полюбить тебе, назначено, будучи обличённым в тело живое, но не человеческое. Душа же и мысли твои останутся неизменными. И, прожив отмеренный тебе срок с любовью и верностью, ты получишь прощение и право выбора жизни следующей. Не сумея её полюбить, не получишь и выбора, вновь и вновь возвращаясь в тело живое, но не человеческое, до озарения истинной любовью грешной души твоей. Да будет так».

Не знаю, сколько времени прошло с тех пор. Теперь мне было всё равно. Мне было никак. И когда меня отдавал молодому, весьма приятной внешности мужчине (за цену весьма немалую), я даже не роптал. Смирившись с долгой жизнью в собачьей шкуре, со смертью одряхлевшего и запаршивленного пса и в результате с новым отбыванием наказания в теле живом, но не человеческом, я говорил: «Спасибо, Господи».

Ехали мы достаточно долго. Я лежал на переднем пассажирском сидении,  рядом со мной примостился пакет, в котором на ощупь угадывалась пузатая бутылка и коробка. Машину он вёл уверенно. Не дёргаясь, не газуя лишний раз, но и не взвизгивая истерично тормозами. Я сам так умел. Оценивая хозяина по меркам прошлой жизни, я знавал таких людей. Самодостаточный, находящийся в мире с самим собой, пренебрежительно-снисходительный к другим, умеющий поговорить практически на любую тему с псевдо-интеллектуальными интонациями, в состоянии решить почти любую проблему почти любого человека.
 Костюм, кожаного запаха обувь, мужественная стрижка. В общем, Мэн. А уж Женщины вокруг него вьются, в этом я не сомневаюсь. И что он женат – это у него на лбу написано. Но то, что он хранит верность …
 А собственно, что это я расскулился? Сам-то сам каков был? За что наказан, ПЁС! Вот и лежи, молчи.
Малый щенячий рост не позволял мне выглянуть в окно, иначе возможно я мог бы узнать район и улицы, по которым мы ехали. А так мне оставалось просто лежать, уткнувшись собачьей мордой в пакет.
Я принюхался. Конфеты! В той жизни я вряд ли определил бы по запаху содержимое пакета. Но теперь… Может быть прогрызть коробку и добраться до них? Я с увлечением принялся за дело, отметив про себя, что я не только к новой оболочке почти привык, но и скоро обзаведусь полным комплектом собачьих замашек. А куда денешься?

До конфет мне добраться не удалось. Так, коробку попортил слегка, до обидного по щенячи. А вы пробовали прогрызть пакет целлофановый? А затем и коробку, а ещё горобку в коробке? То- то!
Мы приехали, и хозяин, подхватив меня под мышку вместе с пакетом, вошёл в подъезд (вот за что ненавижу кошек и котов, так это за их омерзительнейший запах) и поднялся лифтом на шестой этаж. Опустив меня на пол прямо в прихожей, пронёс пакет на кухню, и тут же вышел, заперев за собой дверь.
- Вот те раз, - пронеслось в голове, - он завёл себе собаку, а я заполучил хозяина. Ни подстилки тебе, ни миски. А поесть? Или попить? Это же элементарно! А где газета для «дел»? Ну, если уж так ленив ты, то мог бы опустить меня на землю перед подъездом. Неужели же я не справился бы? Что я тебе, соба…  А, ладно!
Мстительно сделав  лужу на коврике у порога, я отправился осматривать квартиру. Ничего особенного, весьма и весьма средне. Кухня с обшарпанным линолеумом, со столом под не новой клеенкой и двумя табуретками под ним, какие-то дешёвые посудные шкафы…
 Но чисто. Мне даже в какой – то момент за лужу в прихожей стало неловко. Спальная, кровать, шифоньер. Зал… ого, да он художник, мой хозяин! Низенькая тахта, перед ней журнальный столик с под-пи-лен-ны-ми ножками для уменьшения высоты его, и куча полотен. Везде обонятельные следы какого – то творчества. И как – то в тоже время на студию не похоже…
Из-за сумрака в комнате я не мог разглядеть всё как следует, и, плюнул на разведку, отправился в кухню. Да… а на вид мой хозяин гораздо респектабельнее.
Пристроившись около кухонной батареи, я дремал. Сумерки сгущались, и в квартире повисла та гнетущая тишина, монотонный звон которой слышишь только тогда, когда ты один. И на меня наваливалась как раз та дрёма, которую принято называть сладкой, когда я почувствовал подошедших к двери ещё до скрипа ключа в замке. Но настолько мне было глубоко плевать, кто там пришёл, и я заткнул бы лапами уши, если бы мог, но… увы. Пришли двое, Он и она.
По тембру женского голоса я сделал вывод, что она курит. Нет, не запоем, а только тогда, когда захочет. А хочет она курить, когда возбуждена эмоционально. Но не всегда же это бывает! В общем, голос был приятен, с лёгкой, наверняка волнующей мужчин хрипотцой. Мне было интересно глянуть на неё, но намеренно не спешил появляться. Во-первых, я был обижен на хозяина, а во-вторых, мне, как я понял, предстояло получить нагоняй за попорченный презент. Ведь не для меня же он покупал конфеты с шампанским.
Хозяин шуршал тапочками, ворковал что-то интимное, и, обещая интересную программу, вёл в кухню.
- Ну, конечно, - тосковал я, - привёл любовь очередную. Теперь мне придётся каждый день или еженедельно, не велика разница, наблюдать его похождения. А я тоже человек. Вот уж воистину, собачья жизнь!
Легкие женские шаги прошелестели в направлении кухни, включился свет, что такое!... Этого ещё не хватало! На меня обрушился шквал визга, восторженных причитаний, беспорядочных восклицаний. Дамочка меня тормошила, вертела во все стороны, прижимала к себе и отдаляла для более детального рассмотрения.
- Оставь меня в покое, родная! Вас таких у меня теперь очень много будет. Причём, ни одна из вас не скажет: «Фи, какой омерзительный!» Вы все теперь будете мной восхищаться и просить дать вам лапу. И что? Каждая будет иметь право вот так меня тискать? Слуга покорный.
Я извернулся половчее и цапнул своими пока маленькими, не способными оторвать кусок мяса, но очень острыми зубами за руку. Она охнула, скорее даже ойкнула, но не бросила меня, а бережно опустила на пол.
Я тут же залез под стол. Мне казалось, что хозяин тут же начнёт меня учить приличным собачьим манерам, произносить различные «ФУ», «НЕЛЬЗЯ», и т.д. (я бы на его месте задал мне приличную трёпку). В запале я начал честить их обоих вслух.
К моему удивлению, хозяин не стал меня наказывать. Он как-то странно хмыкнул и, пробормотав что-то, повёл её в спальную.
Ну конечно, я подожду, я ведь всего лишь собака. А тут зов плоти. Вот утолит голод свой, глядишь, и обо мне вспомнит. Ведь не просто же так он приобрёл за такие деньжищи меня. А сколько ещё вкладывать придётся? А прививочки? И есть я намерен не менее трёх раз в сутки. И не кошачью порцию, а пёсью. Лишь бы не вздумал он меня кормить «настоящей» собачьей едой.
Они целовались, а я хотел есть. Они поедали конфеты, запивая их шампанским, а я хотел пить, ещё я хотел в туалет. Но, в отличии от человека, псы более терпеливы. Ни за что не заскулю, не залаю, не попрошу милости.
Я не вылез из-под стола даже тогда, когда в прихожей слышались звуки прощальных поцелуев, бормотание, сетование на судьбу, не так часто дарящей им такой прекрасный вечер, ласковый задыхающийся шёпот. Дверь захлопнулась, пробормотал удаляясь лифт, в прихожей стало тихо, и на какое-то мгновение мне показалось, что я остался один. Тихие шаги в сторону кухни, свет, мягкая рука на моей голове.
- Вот и всё, пёс. Теперь мы вдвоём. Не будешь кусаться?
она села рядом со мной на пол, вытянула меня из-под стола.
- Господи, ты, Боже мой! - Я всё понял. Всё оказалось не так, всё вышло наоборот, - Спасибо, спасибо тебе, Господи!
От облегчения навалившегося лапы мои подкосились, и я, плюхнувшись всей своей тяжестью ей на колени, закрыл глаза.
Меня назвали Лайв.

Отчего я в первый вечер нашего знакомства отнёс её к разряду...? Скорее всего я был раздражён, разочарован и оценил её как утеху, забаву хозяйскую. Теперь, когда я вспоминал (всё реже и реже) щенячью пору, мне становилось смешно. Глупая псина, а ещё мнил себя не дураком. Сумерки ему помешали рассмотреть. Да ведь сразу должно было стать ясно, что такой пижон не будет держать у себя в комнате студию. Да и по-всему было ясно, что не ему я был нужен, раз он сразу же бросил меня.
Она... Она не был из той породы женщин, на которых женятся. С ней было интересно говорить, смеяться часами, гулять по городу, очень хорошо с ней молчалось, без неловкости и натянутости.
Друзья-приятели валили к ней толпами, пачками, штабелями. Богемная публика. Частенько устроившись в углу за диваном, я слушал то полубезумного поэта, читающего свои вирши, на мой взгляд, совсем безумные, то размахивающего руками прозаика, жадно поглощающего бутерброды, то ползающего по грифу пальцами пьяного в дым барда, то... Да мало ли кто к ней хаживал! И, что меня поражало, это вечно ровное, доброжелательное ко всем без исключения расположение. Она не делила окружающих её на хороших-плохих. Разве только что на интересных и не очень. Но для того чтобы быть не занимательным для этой женщины человеком, необходимо было обладать менторским тоном и славиться великим занудством. Искорку Божью она умудрялась находить во всех. И её любили друзья-приятели и ценили. Я это знал, видел, чувствовал. Единственные дни, в которые её дом был закрыт для всех без исключения гостей – суббота, воскресенье. Она в эти дни встречалась с ним. Но, не смотря на правило, чаще всего мы проводили выходные вдвоём.
Нежная блондинка, с изящными кистями рук и узкими ступнями, слегка болезненной бледностью и внимательным взглядом, она не была красивой. Но было в ней что-то необъяснимое, обаяние, изюминка, чёрт его знает что, но она была интересной женщиной. С ней было хорошо всем. Но...
Иногда мне казалось, что если бы не необходимость кормить меня (слава Богу, она кормила меня «не настоящей собачьей едой», а со своего стола), то сама всю жизнь «сидела» бы на одних бутербродах и кофе. Да, ещё яйца всмятку, на которые я смотрел, истекая слюной. Я их тоже любил. Но мне не полагалось.
Когда ей приходилось заниматься уборкой или стиркой, по квартире летало всё. Летали табуретки, отбрасываемые в сторону нетерпеливой, стремящейся сделать быстрый шаг ногой. Летали чашки, ложки, когда она мыла посуду, которая билась в неимоверном количестве. К счастью, я надеюсь.
Она не умела ни шить, ни вязать, её могла облапошить даже не очень ловкая торговка, финансы она не распределяла вовсе. Как придётся, так и выйдет. Она не умела... В общем, она не умела делать ничего из того, что должна уметь делать нормальная хозяйка с точки зрения пса, который когда-то был мужчиной. Женой, в распространённом понимании этого слова, она быть не могла. Справедливости ради сказать, на ней с удовольствием бы женился любой из богемных гостей её, но, но, но... Ей был нужен только он. И только. А он... Он не любил её.
Зато она писала. И работы её находили сбыт, пользовались умеренным спросом. При всей своей безалаберности, она обладала вкусом, тонким чутьём, видением. Я никогда особо не разбирался в живописи и мог оценить картину лишь интуитивно, но то, что она творила, мне безумно нравилось. Однажды она писала меня, пока я, как ей казалось, спал. Мне трудно передать, что я чувствовал, когда она подвела меня к готовому полотну. Кстати, первым зрителем её работ всегда был я, и гордился этим.
Оскаленная, страшная морда пса, клыки испачканы кровью, а сквозь эту морду проступало искажённое страданием человеческое, мужское лицо. Меня продрала дрожь, я пятился от картины, а она удивлялась:
- Н, Лайвик, миленький, что с тобой? Это просто фантазия, бред. Тебе не нравится?
Мне нравилось. Очень. Она не продала картину, и не подарила ни поэту, ни актёру, ни даже ему.

А как любила она меня! Как она меня любила!
- Мальчик, хороший мой пёс, Лайвик, милый, хороший...
Я не знал отказа нив чём, о чём может мечтать любая собака. Меня ласкали, почёсывали, вычёсывали более чем регулярно, гуляли со мной запоем. Меня заставляли бегать по утрам, и мне это доставляло несказанное удовольствие, потому что я наконец-то почувствовал мощь и силу собачьих мышц. Посещение  собачьей школы – удовольствие ниже среднего, во всяком случае, для меня. Я ведь не дурак, как вся остальная псовая братия. Сидеть? Боже, какая сложность! Лежать? Да сделайте одолжение! Тот курс, который было положено пройти за полгода, я прошёл за месяц. Ну, не дурак же я!
Вернувшись с выставки собак, я был угнетён. Год пролетел незаметно, и не только вырос физически, я стал отменным породистым псом. Да-да, я стал СОБАКОЙ. И вырастили меня на славу собаководческой братии. Удался я по всем статьям и статям, экстерьер был отличен.
Моя оценка оказалась настолько высока, что создалась нерасписанная очередь. Мне предлагались жёны, красивые породистые суки с мощными лапами и развитым тазом, дабы продлить славный род собачий. Господи, упаси меня от этого! Я не хочу спать с суками! Я не хочу плодить щенков, пусть даже породистых и дорогостоящих. Я собака, да, но не настолько же! Я хочу тёплую, живую, сладко пахнущую женщину. Она радовалась. результатам выставки, смеялась, кормила меня сырым мясом, сулила мне многих и многих подруг.
Он пришёл ближе к обеду. Сценарий их встреч был знаком мне настолько, что я уже в который раз отправился в спальную, предоставив кухню им, а после традиционного шампанского с конфетами, уступил место интимных встреч для них, улёгшись под облюбованным мною ранее столом. Надо сказать, что он практически не разговаривал со мной. Я тоже не добивался его внимания. Мы были безразличны друг другу.
Слушая звуки любви (мне по-прежнему не удавалось затыкать уши), я размышлял. Размышления мои сводились к несчастной жизни моей, к невыполненной программе отбывания наказания, к убеждению самого себя полюбить хозяйку мою, не смотря на раздражающую меня её любовь к нему, которой я при всём усилии мозгов своих собачьих не мог ни осмыслить, ни принять.
Он уходил. Я в пол уха слушал навсегда запрограммированные человеком мужского пола, по- собачьи это называется – кобелём,  слова прощания, и сквозь лёгкую дремоту грезил. Грезил о той, о богине, которую смог бы полюбить по настоящему, навсегда, до скончания моей собачьей жизни, но я не мог. Не мог полюбить её! Я жалел мою хозяйку. И в то же время представлял себя на его месте, на месте хозяина моей хозяйки. Необъяснимы были мои чувства, но я ясно понимал, что на его месте я поступал точно так же. Так же приходил бы два раза в месяц, принося шампанское с конфетами, и так же уходил, почти сразу, вылезая из постели. Не знаю почему, но я поступал бы так же. Я не любил её.

Из оцепенения сладкого сна меня вывели прикосновения её рук. Она плакала. Плакала навзрыд, с судорожными всхлипываниями, и что самое неприятное, с какими- то приглушенными стонами, словно неощенившаяся, потерявшая в утробе щенков сука.
Отвернув свою собачью морду в сторону, я пытался высвободиться из кольца рук, но повиснув на моей холке, она всё больше раздражала меня. Я не больно укусил её. Замолкнув, она опустила руки, и повесила их вдоль тела. Бессильно.
Она простояла у окна почти до утра. До утренних сумерек. Меня не вывели гулять, не покормили.  «Ждёт», равнодушно думал я, бродя по квартире. «Интересно, из – за чего они поцапались? Да не всерьёз всё это.» Знавал я и раньше подобные сцены. Они всегда неприятны, и кроме гадливого чувства не оставляли ничего, помимо  равнодушия.
Спать мы легли отдельно.

Комната была полна народа. Суетились соседи, плакали подруги, подавленно молчали. Молоденький курсант, стоя на коленях у подоконника трясся всем телом, уткнувшись лицом в портьеру. Голосила мать, отец глотал валидол.
Я не уходил из прихожей. Я ждал. Ждал и, о чудо, вспоминал, что за этим последует. Похороны, поминки, памятник с цоколем, и что – то ещё…
Об меня спотыкались, я всем мешал, они мне мешали, но я не уходил. Жалели, ценили за преданность и тоску собачью, пытались подкормить, подсовывая мне куски лакомые под мой чуткий собачий нос, (меня мутило, идиоты), но я не мог ни есть, ни двигаться. Я ждал…
И комната пахла муторно, каким – то сладко приторно вонючим запахом, и мне казалось, что я опять теряю сознание. Правда, я не помню, что бы это происходило однажды со мной, но что – то противное… Я ждал.
Они  не знали, что когда она не проснулась, и, подойдя к ней, не ощутив языком тепла её тела, узнав носом холодность её лица, по щенячьи поскулив, я для себя всё решил.
Он вошёл неуверенно. Впервые неуверенно, и впервые без своего проклятого шампанского. Заглядывая ему в глаза, ходя за ним по пятам, я видел в глазах его растерянность, непонимание. Он был растерян! Ничего не понимал! Нервно куря на кухне, (как не покурить), не скорбел, не мучился! Просто не понимал! Ах ты…
Я слонялся за ним по пятам. В кухню? Давай в кухню, пока ты куришь, я подожду, сидя у твоих ног, не отходя от тебя ни на шаг, глядя тебе в лицо. Ах, неужели, приспичило? Давай! Я лягу у двери, и не сведу с неё воспалённых долгим ожиданием собачьих глаз. В спальню??? ДААААААААА!


Принято считать, что когда долго, очень долго ждёшь чего – то, острота ощущений при достижении получаемого желаемого притупляется. Нет той бурной радости, которая могла бы быть, если бы не такое долгое и нудное ожидание. Так говорят.
Нет, поверьте мне, ВСЁ НЕ ТАК КАК ЕСТЬ НА САМОМ ДЕЛЕ! Всё в точности наоборот.
Вы попробуйте, попробуйте снести ожидание, как снёс его я, и вы почувствуете восторг точно так же остро и ярко, как я испил восторг его горла. Вы дождётесь, и будете упиваться удовлетворённостью, так же как я захлёбывался результатом собственного ожидания, когда, не разжимая челюстей, я оттолкнулся всеми четырьмя от него, поваленного на кровать, на ту самую кровать…
А теперь, я буду тебя охранять, радость моя, ожидание. Я никому не дам к тебе подойти. Неужели я настолько глуп, что бы позволить отобрать у меня, принадлежащее мне по праву? Да, я собака. Теперь я собака, хоть не всё так, как есть на самом деле.
Что? Дубину? Кол? Да плевал я на вас на всех! Ведь страшно, не так ли? Ещё бы не ужас! Окровавленная, скалящаяся морда, странное, хрипловатое бульканье за телом принадлежащему этой морде. Только я не скалюсь. Я смеюсь! Смеюсь и хохочу утробным рычащим смехом.
Милицию? Давайте, пожарных не забудьте, мало ли что. Я плевал на всех них так же как на вас. Теперь у меня никто не сможет забрать моего БЛАЖЕНСТВА! Никто. И уродуйте меня как Бог черепаху, бейте меня кольями, делайте из меня кровавое месиво, я дождался своего часа! Теперь я могу уйти совсем, но я не уйду.И вы не узнаете никогда, что я опять вернусь в тело живое. И не боюсь я тусклого стального блеска в ваших руках, я всё это уже проходил.  Пусть будет опять так, но я не уйду!
Потому что моё настоящее блаженство – стоит того!