08-02. Жизнь по закону маятника

Тибетская йога утверждает, что мы должны с безразличием относиться к тому, что с нами происходит. Оно – всего лишь след наших прошлых поступков, наша карма, которую следует изжить, не накапливая новой. Карму создает наша личная привязанность к происходящим событиям, как отрицательная, так и положительная. Успенский этот же самый процесс называет отождествлением себя с происходящим – сном сознания. Это теория. На практике же все происходит не так: я, подобно маятнику, перехожу из одного крайнего состояния в другое, противоположное,  постоянно отождествляюсь с внешними событиями.

Мы часто принимаем объект и его смысл за одно и то же. Но смысл – это совсем не то, что наблюдаемый нами объект чувств – видимый мир вещей, в который мы втянуты нашими чувствами. Объект не изменяется, но его смысл становится другим. Мы легко очаровываемся новизной впечатления, потом становимся пресыщенными ими, а позднее снова думаем, что все не так уж плохо и возвращаемся к старому. Реально мы живем в невидимом, психологическом мире и не видим друг друга. Каждое лицо является для нас событием, а мы – функцией жизненных событий. Если дела идут хорошо – мы чувствуем себя великолепно, если плохо – мы подавлены. Мы не можем изменить жизнь, но изменить смысл внешней ситуации в наших силах.

… С приятелем, с которым мы еженедельно встречаемся на занятиях, мне стало трудно контактировать. Я ничего не могу с собой поделать, но он раздражает меня полным отсутствием внешних проявлений творческого мышления и тягой к стадности, слепой готовности выполнять предписания Учителей, «как велено».  Раздражает полная невозможность услышать, что он сам по каждому поводу думает или чувствует.  На его общие, всегда позитивные и правильные реплики, ничего не дающие ни уму, ни сердцу, мне отвечать скучно, и это ужасно. Либо я придумала его в свое время, либо, наоборот, вижу черное там, где есть белое, и сама нахожусь на ужасающе низком уровне развития…

…На работе большую часть времени мне хорошо. От Литвинова уходить не собираюсь, по крайней мере, по своей инициативе. Почему-то верится, что мы, выплывем и даже когда-нибудь разбогатеем, хотя разных проблем в организации - выше крыши. Я наблюдаю в себе другие персоны и другие состояния, по сравнению с тем, что было со мной совсем недавно. Раскованная, уверенная, неплохо ориентирующаяся в нашем запущенном «спектрэнерговском» хозяйстве, острая на язык и, как оказывается, нужная многим, я сейчас совсем не похожа на ту старую, запинающуюся и неуверенную в себе даму из администрации, страдающую по поводу своего неопределенного настоящего.

Мы совсем не знаем, как поведем себя в неожиданных обстоятельствах. Образ себя, который мы придумали, весьма однобок. У Антонины Васильевны прямо на рабочем месте случился приступ. В офисе было много народу, но на помощь позвали именно меня. Персона, руководившая в это время моим поведением, меня удивила. Ей хватило умения вызвать скорую, сделать больной энергетический и точечный массаж, укутать ее в теплую одежду и даже поддержать настроение шутками и спокойным, уверенным тоном. Я даже не подозревала о существовании во мне подобной личности! К приезду врачей, моей «пациентке» значительно полегчало. Может и правда, не такая уж я неуклюжая и беспомощная, а в моих руках есть добрая энергия, в которую я упорно не хотела верить раньше? Несмотря на трагичность события, тот день я почувствовала себя счастливой – впервые за много лет я оказалась нужной, полезной и … «своей» на работе, а фирма, дела которой мне не безразличны, - стала по-настоящему «моей» фирмой…

За два года моей работы в СЭ появилось много новых сотрудников, из старожилов, включая и меня, осталось семеро. В параде  постоянно меняющихся коллег, видимо, спрятан какой-то особый смысл. То меня носило по чужим коллективам, то мимо меня проносятся новые люди, чтобы научить новым видам взаимоотношений. Вглядываясь в отражения, мелькающие в зеркалах моего Я, я приобретаю необходимый опыт. Смысл приходящей информации мне до конца не ясен. Как из окна поезда, передо мной мелькают новые пейзажи, но поезд несется дальше, а я даже не знаю, куда он мчится и где остановится. Надо ли это знать? Думаю, что нет.

Отсутствие свободного времени существенно подрывает мои возможности описать то, что я наблюдаю и чувствую, о чем размышляю. Сколько интересных и весьма несимпатичных моих персон промелькнуло в моем сознании за последнее время  и бесследно улетучилось, не оставив следа на бумаге. Думала, что познакомилась уже со всеми, но нет – череда их образов не иссякает. Вот только что я имела четкое намерение пропустить занятие йоги и уехать в воскресение на дачу, отказавшись от предложения прогуляться по лесу с одним из моих друзей. Последний в очередной раз обидел меня неопределенностью своих планов, а точнее – низким приоритетом, который он присвоил моей персоне в ряду его других намерений. Прошло всего ничего – полчаса, как во мне уже персона с другим настроением. Она с удовольствием пошла на занятия и между делом подумывала: «А почему бы не поехать в лес? В конце концов, удовольствие побывать на природе важнее потакания страданию из-за мелких уколов по самолюбию и моим претензиям к характеру моего приятеля, который мне не муж, не сват и не брат!»

Я сержусь на своего друга, но… (вот и еще одна Персона со своим мнением!) такие ли уж мы с ним разные? Разве я не становлюсь буквоедкой, не рвусь в «передовые», не желая оставаться в тени, не живу чужими, приобретенными мнениями, не проявляю свое умственное убожество по причине лени думать, читать, развиваться, практиковать услышанное и на собственном опыте узнавать ему цену?  Конечно, все это можно отнести и ко мне! И если бы  мне неожиданно подвернулся знакомый, более жаждущий общения со мной, чем этот, мой вечно колеблющийся приятель, разве я не изменила бы своих планов?  Так в чем же дело?

Во мне постоянно живет масса претензий к другим. Мало того, к миру вообще. Но мир для меня – не наказание. Вопрос «Нас сюда послали или мы упали?» для меня решается однозначно – послали. Но даже в этот глагол я вкладываю другой контекст, чем Тилопа. Я не считаю, что земное, человеческое бытие для нашей души есть нечто вроде места поселения для провинившихся. Слишком велика здесь, на Земле радость открытий, узнавания и приобретения опыта, который наша душа получает в теле в страданиях, а иногда и только благодаря страданиям. Я совершенно не представляю себе мир вечного блаженства, который якобы естественен для нашей души в ее бестелесной форме. Что она в этом мире делает? Чему радуется там, где радость нескончаема и постоянна, что узнает, если все знание уже заключено в ней? Совсем немного времени требуется для наступления пресыщения этим вечным блаженством. Мы находимся в упоении, достигнув вершины, к которой шли долго и трудно, но более суток никто на этой  вершине не захочет жить. Экстаз притупится, и нам снова захочется одоления новых вершин, получения новых, неизведанных впечатлений. Нас, конечно, сюда послали, но не в наказание, а на работу, равно необходимую и нам, и тому, кто нас сюда послал, ибо Он – это мы, а мы – частица Его. Таковы его Игра, его Воля, его Желание исследовать мир, который Он сотворил, мир, получивший благодаря его замыслу способность развиваться самостоятельно и даже непредсказуемо.

Во мне много противоречий. Я возражаю тем, кто этот мир не любит и отвергает как иллюзорный, грешный, ошибочный и лишенный смысла и, в то же время, имею к этому миру претензии. Гораздо больше, чем все те, кто меня окружают. Временами я настолько его ненавижу и хочу от него убежать, что совершаю поступки, похожие  на пассионарность. Таковы ли они на самом деле? Не знаю.

Еще одно противоречие моих персон - это, с одной стороны, болезненный патриотизм, ненавидящий космополитов и яро защищающий русские корни, а с другой - мой западный тип мышления и бытия, для которого абсолютно неприемлем как раз русский способ жизни – расхлябанный, ленивый, непредсказуемый, расточительный и пьяный.

У меня есть масса претензий к людям, а ведь они, если не сливки, то, по крайней мере, выжимки из более или менее культурной петербургской среды, худо-бедно образованной, занятой конкретным общественно-полезным делом, малопьющей, весьма относительно, но все же начитанной, живущей в Петербурге, где сама архитектура и климат способствуют поднятию общего уровня. Я все время забываю о другой части населения, составляющей большинство. Это тот самый  «простой народ», выходец из провинции или коренной житель, чьи обрывки разговоров, пересыпанные матом, я слышу в вагонах метро, на улицах, в магазинах и в электричках, с кем я встречалась на приемах граждан в районной администрации.  И они - еще не самые низы: с низами я практически не сталкиваюсь - с массой бездомных, наркоманов и хронических алкоголиков, от которых так плохо пахнет, что я убыстряю шаг и отворачиваюсь, стараясь не пускать в свое сердце жалость к ним по причине ее полной бесполезности. Этих, к счастью, не большинство, большинство живет в среде, стоящей на одну ступеньку ниже моей. Но и в этой «народной» среде я едва ли была бы способна ужиться. В ней можно только родиться с самого начала, чтобы потом уже не замечать ее убожества. А ведь она как раз то самое «русское раздолье», которого не объять умом западному человеку.

Читаю Людмилу Петрушевкую, чтобы хоть немного познакомиться с ее нашумевшим творчеством. Впечатлений масса – самых отвратительных. Вот пьесы для театра, написанные Петрушевской в начале 70-ых годов. С безукоризненной точностью дана фотография жизни рядовых российских семей. Правда, для меня как раз рядовыми они не кажутся: все неразрешимые проблемы нашей семьи - просто цветочки по сравнению с их образом жизни! Впрочем, лишь на мой взгляд! Герои Петрушевской  другой жизни не знают и поэтому свою воспринимают нормально - сквозь мутное стекло ежедневных выпивок. В их  домах постоянные застолья, сборища родни, соседей, дальних и ближних друзей, стихийно появляющихся и исчезающих за столом. У всех – нехватка денег, жилья, общей культуры, профессии, зато - избыток детей, болезней, бывших и настоящих супругов и сожителей, случайных знакомых и обильной закуски, которая даже при острой нищете всегда имеется на столе рядом с обязательной бутылкой! Без бутылки никакие гости в доме не появляются. Здесь воруют пенсию у матерей, здесь одалживают и не возвращают деньги, здесь берут поносить и теряют чужие вещи, но зато здесь устраивают на ночлег случайных знакомых, совместно матерятся и совместно напиваются – и все это беззлобно и бездумно. Они не только беззастенчиво пользуются чужим, но и легко раздают свое, делятся тем, что есть, не думая о завтрашнем дне. «Мой дом – моя крепость» - это не их девиз. Они легко прощают обиду и, наговорив кучу грубостей, все равно жалеют своих  случайных собутыльников, примиряясь с ними за общей выпивкой. Их интересы не выходят за рамки животных и бытовых: разве что перескажут друг другу услышанные по телевизору новости или  чужие житейские истории.

От чтения пьес Петрушевской меня начинает мутить, как мутило бы, попади я в подобные семьи лично. При этом, я прекрасно понимаю, что эти люди - скорее правило, чем исключение российской жизни. Больше того, они добры, открыты и бесхитростны, на них так же, как на русском «авось», держится наш мир, а в годы войны или при трудовых мобилизациях, начнись у нас снова сталинский режим, именно они все вынесут и нас спасут. Жалкие и серые, эти люди во многом добрее и терпимее меня, а может быть, и духовнее, как это ни дико звучит. Они из тех, кто сможет подобрать на улице заблудшего и опустившегося человека, обогреть и опохмелить его, невзирая на собственную тесноту и нищету. А я этого не сделаю никогда, побрезговав чужим, дурно пахнущим пьяницей и вполне здраво рассудив, что мое благодеяние ничего в его жизни по сути не изменит, но  еще больше усложнит мою собственную жизнь, предназначенную, как я это себе почему-то вообразила, для интеллектуального накопления опыта…

Как можно одновременно ненавидеть и эту русскую, широкую душу, бездарно убивающую и себя, и все вокруг, и западный прагматизм с его «правильностью» и равнодушием к всеобщим проблемам в угоду личным, презирая тех, кто сбежал из России только потому, что там жизнь сытнее и «правильнее»?

Впрочем, вот еще несколько забавных воспоминаний. Не мне ли было так удивительно счастливо и тепло, когда однажды я осталась с Геннадием Тарбеевым после работы в его «Контакте» и мы на троих с его другом «раздавил» бутылочку водки, закусив простой, холостяцкой закуской прямо из горячей сковородки на  его неприбранном столе?

А разве не счастливой я ощущала себя на нашем рабочем застолье после субботника в новом офисе СЭ с незатейливым столом, с бутылками и с «гонцом», посланным за добавкой на собранные по кругу рубли? Мы тогда сидели рядышком - усталые, дружные, расслабленные и пьяные - несли какую-то чушь, пили за здоровье шефа и за процветание фирмы, а я чувствовала себя счастливой, потому что все окружающие меня люди были в тот момент мною любимы… Уж не в действии ли алкоголя заключается тайна нашей русской души и ее извечной тяги к соборности?

Кто же я – западный или славянский тип? А может быть, – дикое, запутанное смешение того и другого? Моя беда не во множественности моих персон (у кого их мало?), а в их противоречивости и лютой непримиримости по отношению друг к другу. Отсутствие гармонии между моими внутренними Я и есть причина моей постоянной борьбы с внешним миром, моего поиска отличия, а не  сходства себя с другими.