10. Любовь и смерть

(Андрейкины рассказы.)

...Если, выйдя из бабусиной калитки, пойти вправо, то через четыре дома улица кончится. Кончится она небольшим пустырём, за которым вольготно расположилось огромное болото — рассадник комаров и лягушек.
В самом конце улицы стоял большой дом, хозяином которого был дядька Андрей. Окончание Войны застало его пацаном, юнгой Черноморской Краснознамённой флотилии. А когда юнга достиг годов, в кои мог бы попасть на фронт, война кончилась совсем. От обиды на судьбу, не позволившую ему рискнуть своей жизнью, молодой Андрей устроился матросом на минный тральщик «Упорный». На этот раз судьба оказалась к нему более благосклонна: возвращавшийся в родную бухту, прущий на полном ходу «Упорный» налетел всё же на мину. С чем боролся, на то и напоролся. Андрей, к тому времени старшина второй статьи, остался жив. И ему, как и всем оставшимся в живых членам экипажа, теперь было обеспечено продвижение по службе. Да ещё и по медальке дали за геройский наскок на фашистскую мину. Кто пошёл в военно-морское училище, кто списался на берег… Старшина Андрей в результате заделался боцманом. В этом качестве он и обошёл полмира. При этом у него в постоянном употреблении находились табак, мат и спирт.  При таком образе жизни у него весьма скоро случился первый инфаркт. После второго его списали из морского флота.
Андрей приехал в родной когда-то городок, построил крепкий дом на пустыре, рядом с болотом, женился на весёлой и глупой девушке, известной в городке как Дуся-прошмандовка. Дуся родила ему, одну за другой, двух девочек — Оленьку, всю такую томно-ленивую, мечтательно-ебливую (в мамочку), и Ленку, нормальную, работящую и добрую девушку, которая единственная из всей родни понимала Папу Андрея, любила и жалела его. Дядька Андрей ещё несколько лет проработал в речном пароходстве — толкал по реке своим буксирчиком баржи с песком, контейнерами, лесом и всем прочим. При этом снёс он множество речных бакенов, так как не признавал чужих фарватеров, всегда шёл только своим. За бакены его начальство клевало, но не почитать его за лучшего работника не могло. Выговоры и благодарности сыпались на его голову в равных количествах. Окончательно уйти на берег Дядьку Андрея вынудил третий инфаркт.
Ругаться матом Андрей перестал сразу — по причине того, что не было у него дома команды матросов, способных воспринимать даже простейшие боцманские фразы типа «Нахуяпоебеньпримандячилиотхуяривайтекебеням!». Причин бросить курить папиросы «Север» и «Беломорканал» он для себя не находил. Причина бросить пить спирт нашлась: перестали продавать спирт в бутылках по 0,5 литра, с головкой из сургуча на тонком горлышке, с лёгкой ноткой скипидара в ароматическом букете, с народным неофициальным названием «Сучок». Вот и пришлось перестать пить спирт, заменив его водкой с зелёной этикеткой и уже вполне легальным именем «Московская».
Дом Андрей выстроил себе шестикомнатный, да столько комнат и не надо было, треть дома пустовала. По одной комнате — дочкам, одна — гостиная-зал, одна — их с Дусей спальня, где они хоть и спали иногда, но и то — на разных кроватях. А чаще всё бывало иначе. Дуся могла три-четыре месяца быть примерной хозяйкой — готовить чего-то, печь-варить-жарить-парить (правда, мало кто мог рискнуть это скушать), убирать-скоблить-подметать-отмывать-гладить и всех-всех-всех терпеть. Потом ей встречалась очередная «любовь всей её жизни», она учиняла дома скандал и тарарам, кричала мужу, что он сгубил её лучшие годы, дочкам — что они выпили из неё и сок, и смак, и всю кровь до последней капельки. Дуся под это дело обычно разбивала с десяток разных посудин и разрывала в клочья пару шмоток либо простыней — для пущего эффекта. После чего, оправдывая давнишнее гордое прозвище «прошмандовка», уносилась в неведомые дали с новым своим возлюбленным. Прямо к пожизненному счастью! Только вот до счастья она так ни разу и не доехала: то у нового милёнка деньги кончатся, то командировка, то любовь пройдёт, то прежняя жена нарисуется… Иногда через неделю, иногда и через пару месяцев происходило возвращение блудной Дуси. Обычно с «сувенирами»: то с красивым, желтовато-фиолетовым синяком под левым глазом, то с триппером, то под ноль остриженная… Бывало, возвращалась Дуся не вся целиком, а без одного-двух передних зубов, безвозвратно утерянных во время любовных странствий. Бывало, появлялась дома не одна, а с целой гвардейской дивизией геройски злобных мандовошек, с которыми вела потом тяжёлые бои с помощью средств народной медицины. Последним её мачо был «прынц на коне». Монгол? Хакас? Калмык? Да кто же разберёт! Откуда прискакал? Куда увёз Дусю? А только вернулась она от него с главным подарком — сифилисом. До возвращения домой лечиться Дуся и не думала, а когда начала, то было уж поздно.
Овдовев, Дядька Андрей совсем перестал появляться в семейной спальне. Сидел целыми днями и ночами на веранде, закусывая водочку макаронами по-флотски ли, яичницей-глазуньей ли, а то и просто хлебушком с лучком. Тут же на лавке и спал, укрывшись старым, видавшим виды бушлатом, положив под голову огромный боцманский кулак. С заглянувшим соседом бывал спокоен, говорил внятно и разумно, на пьяного совсем не походил. Приглашали в гости — приходил, начищенный, свежий, вроде даже весёлый, пел превосходно, плясал легко и красиво (это при своих 130 кило!), сколько бы ни наливали (ни разу не падал!), а если, поблагодарив хозяев, и шёл домой слегка раскачиваясь, так просто потому, что все моряки так ходят.  Вот только радости, воли к жизни в нём не было. Не жил он будто, а доживал…
Андрейка был серьёзно влюблён в его младшенькую, Лену. На подколочки злой Оленьки насчёт того, что надо бы подрасти чуток, а то сопли ещё пока зелёные, Андрейка внимания не обращал. Он давно предложил Лене пожениться (ну понятно, не сейчас — когда он подрастёт,  да Бабуся ещё сказала, что какая-то женилка должна вырасти сперва). Лена ответила влюблённому согласием, предупредив, правда, что к тому времени она уж старая будет. Андрейку грядущая старость возлюбленной не смущала. На том и порешили. Так что теперь Андрейка наносил свои визиты на правах жениха.
— Здласьте, Дядя Андлей! — приветствовал Андрейка будущего тестя.
— Здоров, тёзка! Ты водку будешь? — отвечал хозяин дорогому гостю.
— Нет, спасибо, — вежливо отказывал Андрейка, — я к Лене плисол, Лена дома?
— Дома, дома, заждалась тебя! Уже трижды с утра спрашивала о тебе, не приходил ли? Иди, ждёт она тебя, в своей комнате ждёт. Говорит, сегодня новую книжку тебе почитает, про Гулливера какого-то…
Однажды к Лене должен был приехать свататься взрослый конкурент Андрейки. Лена его не любила и замуж за него не хотела, вот и прикинулась в тот день больной. Андрейка, едва появившись во дворе Дядьки Андрея, стал свидетелем разговора Оленьки с другом конкурента, где она живописала все ужасы болезни сестрицы Ленки, объясняя остолопу, что сватам тут сегодня ловить нечего. Остолоп убрался с докладом к женишку. Андрейка же метнулся домой, схватил деревянный автомат ППШ (Деда Миша сделал — как настоящий! с оконным шпингалетом вместо затвора, чтобы им клацать) и часа четыре ходил с оружием под окнами возлюбленной, охраняя её покой. Конкурент так и не приехал. Забоялся, решил Андрейка. Ага, подтвердила ехидная Оленька, забоялся-обоссался! А Лена, когда узнала, обняла Андрейку (ну ясное дело — любовь!) и сказала, что ей жаль, что Андрейка так поздно родился. «И ничего не поздно — лано лодился, Бабуся говолит, сто я — недоносок!» — утешил её, как мог, Андрейка.
Умер Дядька Андрей сидя за столом, на веранде. На столе стояла недопитая бутылка «Московской»,  в сковородке остывали макароны по-флотски, в пепельнице догорала беломорина… Так и сидел, одетый лишь в трусы да майку-тельняшку, смотрел в никуда открытыми глазами.
Речное пароходство все заботы взяло на себя — гроб, памятник,  всё прочее… Машину дали — старенький бортовой ГАЗончик, весьма ещё крепенький. К нему — водителя, Лёшку-раздолбая, двадцатидвухлетнего бугая. Обязали и Петровича присутствовать в качестве распорядителя мероприятия («Смотри там, шоб всё нормально было, — инструктировало Петровича начальство, — шоб там Лёха не нажрался, машину не ухуйкал, сам не нажрись, речь там скажи, ну, шоб нормально!»). Петрович был главным профсоюзом и сам знал, как чего сделать, «шоб нормально было».
Оно и было нормально. Одетого в парадную форму Дядьку Андрея упаковали и погрузили в кузов с откинутым задним бортом. Перед тем покрутили-повертели, как водится, решая, куда ж его ногами-то?.. В передней части кузова поставили памятник, по бокам посадили Ленку и Оленьку да особо любящих похороны соседок (Бабуся — в числе первых, и выла-причитала едва не громче всех). Андрейка сел в кабину. Хотел за руль, да не пустили. За руль сел Лёха, всосавший всё же по секрету целую бутылку водки и закусивший её луковкой («шоб запаху не было!»). Мотор грузовичка заурчал, в кузове завыли громче. Процессия тронулась, увозя матроса в последний путь. Вцепившись в какую-то железку в левом заднем углу кузова, брёл за машиной Петрович в чёрном костюме, при галстуке. Петрович мысленно репетировал речь, лицо его было скорбно-серьёзным. Не отставая, брели соседи, человек двадцать. Замыкала траурную колонну пароходская «Победа» с четырьмя дюжими молодцами — копальщиками-носильщиками-закапывальщиками, абсолютно (пока) трезвыми.
До конечного пункта было километра три по пыльной, ухабистой дороге. Было невыносимо жарко, душно, пыльно и тоскливо. Андрейка откровенно скучал.
— А почему мы едем так тихо? Ты быстло не умеешь? — пытал он Лёху.
— Птму…шта! — отвечал Лёха, с трудом разлепляя глаза.
— А где у тебя газ? А где толмоз? — продолжал Андрейка допрос засыпающего Лёхи.
— Где-где… в Кыргыр…гынгде, вот где! — не сдавался упорный Лёха. — Ота тута газ, — показал Лёха рукой.
Для этого ему пришлось пригнуться, а выпрямиться он так и не смог: сон одержал коварную победу. Машина продолжала тихонько переваливаться на ухабах. Спящий Лёха рулил левой рукой и левым же ухом. Нога водилы съехала с педали газа и отдыхала на полике. Обороты стали потихоньку падать.
Андрейка просунул свою ножку под выбывшего из строя Лёху и поставил её на нужную педаль. «Едем!» — обрадовался ГАЗочик, и Андрейка тоже обрадовался. «Эх, ты! — сказал он спящему Лёхе. — Не умеешь быстло ездить, только я умею!» И придавил ещё. Машинка запрыгала на ямках не хуже кузнечика. Лёха бился тыквой об руль, но спал. Андрейка радовался и давил на газ. Отставшая кучка соседей, провожающих покойничка, переходила с рыси на галоп. Петровичу было невозможно уже сохранять скорбное выражение лица — он бежал, прыгал, громко матерился, но железяку почему-то не бросал. Расстёгнутый пиджак хлопал полами-крыльями, придавая Петровичу сходство с пингвином, пытающимся взлететь. Галстук трепетал за спиной. Вой в кузове стих, вместо него слышались громкие бабские повизгивания, да дружные «ой!» и «ай!». Памятник гремел, Дядька Андрей, втиснутый в гроб, подпрыгивал вместе с ним, пугая вцепившихся в борта тёток. В моменты прыжков машины на кочках правая рука покойного приподнималась и шлёпала его по пузу, отчего создавалось впечатление, что Дядька Андрей отгоняет назойливых мух. «Па-па-ру-ка-ми-ма-шет!!!» — взвыла дура-Оленька. «Стой, ****ь, куда прёшь?!!» — орал почти летящий пингвин Петрович. Обогнавшая по обочине всю процессию «Победа» громко бибикала. Лёха наконец-то треснулся головой так, что проснулся.
Осознав тот факт, что он заснул и разогнался, Лёша обосрался серьёзно. Решив спросонок, что это не он сам, а этот мелкий пацан испугался, Лёха сказал «не ссы, щас я…» и резко затормозил. Гроб въехал в памятник, слегка его примяв. Бабы прилипли к кабине дружной лепёшкой, выдохнув в этот момент весь воздух громким «у-ух!!!». «Победа» тоже остановилась, подняв тучу пыли. Петрович наконец-то оторвался от машины и улетел приземляться кубарем в придорожную канаву. В наступившей тишине за стеной пыли стали слышны сопение и топот нагонявшего всех табуна…
После того, как немедленно отстранённому от руля Лёхе четверо дюжих молодцов по приказу пыльного пингвина с удовольствием вломили ****юлей, чинный ход событий был восстановлен. Доруливал катафалком сам Петрович. Правда, речь его была чуть короче, чем планировалось («Ну.. эта… Ну, давай, Андрюха!.. Ты там, как говорится, эта… Вот. Ну а мы… потом — тоже… Как говорится. Вот. Ага! Прощай, да!..») , да ладно, никто и не слушал. В остальном — нормально всё было. На обратном пути подобрали спящего Лёху, закинули его в кузов, так и доставили на поминки. За столом тоже всё было нормально.  Жрали, пили… «Шоб ему там было хорошо!» — «Шоб земля ему — пухом!» — «Шоб стоял и деньги были… Ой! Не, бля, не то! Щас скажу! Шоб Царствие ему, во! Небесное!». Оленька почти ничего не кушала, не пила. Почти. Такая безутешная! Так плакала за папой!.. («Нет, Лёша, я правду тебе говорю! Мы едем, а Папочка мне рукой машет… Будта гаварит: пращай, дочииинька!.. И ничё не брешу. Дурак ты Лёха. Нет бы потеш… утешить даму!»)
Лена ушла в свою комнату и сидела там молча, только глаза были полны слёз. Первых за эти два страшных дня. Вошёл, напиханный едой, еле сбежавший из-за стола Андрейка. Постоял рядышком молча. Потом погладил её плечо и сказал: «Лена. А ведь это не Лёха — это я вас быстло плокатил!» Лена обняла Андрейку крепко-крепко и с облегчением заревела в голос, как будто какой затор прорвало! И Андрейка заревел вместе с ней. Легко. Просто так. За компанию. Чтобы ей стало легче реветь. Так и ревели, пока слёзы не закончились. Только их никто не видел и не слышал: за столом пьяно орали «Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг!»...
 Такая она, первая любовь…