Московит и язовит. Банный день в Германии

 Шубинская баня

Из статейного списка Истомы Шевригина
«… А отъ Липсика въ городъ Пурренъ, а отъ Пуррена въ городъ Невберихъ… а отъ Шубина въ городъ Мариенберихъ, - по та места земля и городы Сасского князя. А отъ Сасского рубежа Чешскою землею по Прагу семдесятъ верстъ»…

Из подневника:
«Саксонской землёй ехалось легко, на каждом шагу харчевни, с лошадьми порядок. И гнать незачем: Грим далеко, а про разбойников он наплёл. В Саксонии король Август лихих людишек поприжал, не высунься. Так что весь вред шёл от итальянского толмача Франческо Паллавичино. Чем дальше к югу, тем безобразнее он себя вёл.

На второй или третий день после Лейпцига остановились в местечке между Шубином и Мариенбергом. Дворики, дорожки, по улочкам детишки бегают и вся живность дворовая: козы, собаки, куры, утки. Весь скотный двор, как у нас. Чего нет, это кошек. Уж такие у них нравы. Днями толпу встретили. Бешеные, орут неистово: «Смерть Иуде». Мы башками по сторонам: какой Иуда? Оказалось, кот, старый, несчастный. Связали беднягу и с колокольни – вниз. От радости ревут как оглашенные. На наше возмущение добрый немецкий кучер огрызается свирепо: «Кого жалеть? Бесово отродье?!». И как тут выдаст нам страстей за всю Европу:
- Это что? А известно ль господам, как во Франции на святые праздники народ душу отводит? Э, то-то же, жабоедов*, их, вином не пои - дозволь переловить всё пушистое поголовье, а потом – жгут, топят, душат. Или набьют, под завязку, в бочку и пекут! А то ещё посадят кошку на шест, снизу костёр разведут. В стольном городе Париже на Ивана Крестителя чернь до тех пор не успокоится, пока ей на потеху не насуют полный мешок живности, а потом сволокут на главную площадь, подвесят и жарят! Жабоеды умилятся, кто гогочет, кто рыдают. И нет для герцога и принца большей чести, как быть произведённым в кошачьи палачи. Да что и говорить, коль сам король от счастья хлопает в ладоши?! – Живописал весёлый кучер.
Нам оставалось лишь пожать плечами:
- Европа!
- Ну, да пусто место свято не бывает: кошку истребили, крыса пошла, чуму принесла, а та весёлого народу выкосила раз в сто больше, чем весёлый народ – кошек.
А это уже Поплер по-русски подытожил и мне подмигнул»...

***
Немецкая зима не чета нашей. Морозит редко. И снег не стелется горностаевой шубейкой. Так, паутинки изморози, иней, да на холмах тюбетейки плакучие. Народ одет по лёгкому легко: уплотнённые пурпурраны*, стёганые плащи...
Место это, объяснил Половицын, давно облюбовано путешественниками, которым по нраву добрые харчевни с дешёвой ночёвкой. А в большой гостинице «Наркисс» есть знаменитая мыльня.
- Баня? Туда и веди! Когда ещё доведётся по-людски попариться? - решительно ухватился Шевригин, который знал, что говорил: в этот день устраивалась весёлая русская братчина в честь угодника Николы Зимнего*.
Сказано – сделано. И каждый взялся за своё. Один лишь Половицын шатался, как неприкаянный, потом вдруг как заверещит. Не сразу и дошло, «почто заходится болезный». Оказывается, его белый мул с чёрной бабкой на передней левой захромал на правую… правда, неясно, на какую...
- И, вообще, негоже переводчику, на муле срамиться, ровно он пономарь, – брызгая зеленоватой от фенхеля слюной, нёс он через Поплера и, точно на старинной «гравюре», весь картинно вывернулся боком.
- Чего же ты хочешь? - удивился Истома. - На то и ночь дана, чтобы себя в порядок привести.
 
До сих пор невозмутимый Шевригин не выказывал миланцу своего норова.
- Я набил себе копчик, заработал чирей в промежность и требую приличный отдых. – Заливался толмач. - А ещё - заменить мне мула на лошадь и поднять жало… ой!
Зрачки его вдруг вспрыгнули на нос - в зловещей близости там проминалась дуля. За нею каменный кулак. И знак в переводе не нуждался.
- О, fick-fick machen!* – заржал Поплер, восторженно тыча в позеленевшего Половицу, и, стукнув себя по ляжкам, аж присел от смеха. А он это делал не чаще, чем пономарь на клиросе.
В глазах миланца свежо и сочно засияли любецкие «тыквы» из таверны, когда они откушали шевригинских кувалд. Уже миг спустя Половичка бил земные поклоны, рассыпался в любезностях, а закончил смиренной просьбой отрядить с ним Тихуна с Молчком «по одной немаловажной надобности, а именно: купить сухого провианта и лекарств для моего потёртого седалища».
Истома не мог понять: на что сухоед, когда и без того на каждую версту по пять харчевен? Однако спорить не стал, лишних склок он не любил, а хлыщ умиротворялся «малой кровью». Что до молодёжи, подумал он, ей новые впечатления только на пользу. Гонцу пришлись по вкусу усвоистость и любознательность парней, из расторопность и сноровка. Не в пример ему, парни всё хватали слёту, с первого дня уже зная, как у них «покушать, попить, переночевать»...

***
Паллавичино было не узнать. Резко вытянувшись и начисто позабыв о «ранах» в промежности, он шествовал надутый, разбитной: ни дать, ни взять, цесарь. Не тот, что царь, а о двух ногах – цесаркин самец. Именно эта пернатая живность важно переваливалась вдоль дорожки, словно бы копируя миланского предводителя. Нарочно приотстав, парни тихо посмеивались. То кивнут на распяленных кур или, может быть, распухших перепёлок, то вдруг переведут глаза на предводителя.
А у Франческо, и впрямь, было в точности такое «оперенье». Узловатое брюшко обтянуто исчерна-лиловой претиной* в серебристых рожках. На тонкой шее небрежно повязан малиновый платок – ровным счётом цесаркин зоб. И так же, с мелкой судорожкой ног, побрякивал он шпорами на чёрных узеньких пигашах – сапожках с длинными носками на конском волосе. И так же длинную худую шею венчала мелкая головка с загнутым и сплюснутым с боков носом. А лицо, как у царской курицы, затянуто прыщами, багровыми, никогда не заживающими - итальяшка ежеутренне драл их, кровил, заражая новые участки, отчего кожа походила на выпуклую карту с преобладанием красного глинозёма и сморкливых вулканов.
 
***
Возглавив выдающийся поход, крапчатый воевода упустил одно: тут отродясь не слыхивали про аптеки. Вследствие чего рейд отнял добрых полчаса, которых бы хватило трижды пересечь селенье вдоль и поперёк. Но вот на самом отшибе зажелтела вывеска «Alles ist hier» («Здесь есть всё»). Жженная на тёсаном каповом дутыше надпись не врала: здесь было, если не всё, то – довольно всякостей. И прежде встречая «универсальные» лавки, миланец всякий раз до глубины души возмущался: «Почему ревнивые цеховые корпорации не подожгут бессовестного конкурента? Разве неизвестно им, что для уважающего себя ремесленника и потомственного лавочника нет большего позора, чем смешать фирменный товар с сомнительным, не говоря про чужеродный?».
 
Так и здесь, зелень соседствовала с фаршем, рыба с пивом, а лекарства делили полку с роговыми гребешками. Хозяин лавки Адам Шмаль был выкрест. Не гонясь за цеховыми привилегиями, он не робел за честь коммерсанта и при этом оставался цел. В том, что его неправильную лавку вот уже лет десять обходят погромы, конкуренты винили «политику». Дескать, под кровлей «Alles ist hier» находят привал иностранцы, а кому нужен международный скандал? Хотя, наверняка всё было проще. Для шубинцев нет ничего дороже уюта постояльцев. А порядок в отшибной лавке – дело десятое. Так и получилось, что всеядная монополия «Здесь есть всё» была на руку всем, кроме пары честных кустарей.
Тихун вдруг тихо пихнул «брата».
- Вижу, - процедил тот, наблюдая, как прибавивший ходу Франческо остановил прохожего, а, может быть, тот - его.
 
Прохожий был крепок, если не толст – сложно понять под сиреневой распашной хламидой на меху: вся в тесьме, до пят, из локтевых прорезей в узких рукавах торчат упитанные ручищи, двубортный отложной воротник отогнут, раскрывая грудь, стянутую морковным, с блёсткой, чекменём. На золочёном поясе - сабля, на пёстрой перевязи – пара пистолей. Маленькую голову венчала чёрная лисья шапка с лебяжьим пером. Этот наряд разительно отличался от немецких платьев, неуловимо намекая на что-то родное. Но более всего «братьев» смутило пшиканье. Слов они не разобрали, но частое «пш» навело на мысль, что на прохожем снизу всё-таки жупан с накинутым кунтушом*!
- Эге. Боюсь, не глянется всё это бате, – подметил Молчок.
В последнее время рязанские сироты, не сговариваясь, звали промеж себя Шевригина «батей». Тихун не усомнился в правоте друга:
- Ага, петушок-то наш закрякал, тьфу - запшикал.
- Молчок, – кивнул Молчок.

Важнецкий петушок уж поспешал обратно. Пшикающий собеседник, надвинув шапку, ушагивал прочь. В конце улочки он обернулся, на миг мелькнуло гладко бритое лицо с кручёными вовнутрь усами, два узких глаза, и левый, кажется, косил. Миланец уже поравнялся с «братьями» и, заговорщицки подмигивая, довольно цокал. При этом он привычно полузгивал семечки фенхеля.
- Кто таков? - небрежно кивнул вслед незнакомцу Поликашка.
Половичка ополтинил плутовские зенки: «русска не понимай»
- Wer ist dieser?* – старательно проговорил Стенька Тихун, не отводя глаз.
Поперхнувшись, толмач вытаращился, затравленно моргнул, побледнел, опять выпучил глаза, покраснел. «Русише парюбьки натюрлих» знают немецкий или, как там у них, «на араБа берут»? Увы, грубые склавинские лица, как всегда, непроницаемо строги. Зеленоватая слюна за сочилась по уголкам рта.
Стёпа Тихун сплюнул, но тут же, пересилив, расплылся в слащавой улыбке:
- Мадхен ист?

Паллавичино не мог поверить своим ушам: их интересуют девки!? Спроси, кто другой, - миланец бы не удивился. В таком-то возрасте! Юбчонку на лужок - девчонку на стожок... О, мама мия! Он помнил себя в эти годы. А тут два здоровых лба, кровь с молоком! Что это: хитрая ловушка или её величество природа берёт-таки своё? А что, зима на солнце, юг всё ближе, плюс итальянские ветра.  О, Италия! Ах, Венеция! Вы, словно две близняшки, которых не развести… Точь-в-точь, как два этих русских близнеца одного лица. Один Молчок, другой Тихун. Мольче и Тиффани. Русые двуногие жеребцы. И красный резаный овал вкруг носа Тихуна – это всё, что их отличает. Не считая глаз: у Тихуна они серые, а у Молчка голубые. И ещё, наверное, забыв о разнице в носах - коротком и прямом у Молчка и чуть вздёрнутом у Тихуна. И, наконец, посадка плеч - покатый Эсквилин* у Мольче, и горская крутая «бурка» у Тиффани…

…Половичка истомно смежил очи и зачастил. Знойные рулады слетали с языка, руки отчаянно разгребали воздух. Когда вулкан временно иссяк, таранда пожевал губы и решительно ткнул в сторону соседнего дома. Переглянувшись, рязанские хлопчики пожали плечами, но пошли.
Два этажа, зашторенные розовые окна, внизу уютный палисад. На приближение гостей крайняя занавеска отдёрнулась, и глаза парней ожгло румяное личико, а ниже - два побледнее, на том же теле.
Коротко гоготнув, оба круто повернули к «Наркису». Расставив руки, Половицын что-то стрекотал вослед, потом брезгливо плюнул. Ещё минуту спустя красиво звякнул молоточек, ему тоненько вторила «мадхен».
Но «братья» убегали без оглядки.
 
***
В гостинице готовились к бане. Вместительный подвал целиком был отведён под мыльню. Посредине впритык - четыре сплюснутых бочковыми обручами бадьи, по грудь. Хозяин называет их «ваннами». Ровно в преполовении* ванны пересекает доска под жёлтой холщовой скатёркой, уставленная чашками, кувшинами, мясными и сырными закусками. Подвальный пол выложен неровной, но цветистой плиткой. Стены местами забраны кустарной мозаикой с морскими чудами: медузы, коньки, петухи и пышногрудые рыбохвостки, уже знакомые по эзельской таверне.
Хозяин, дядюшка Мориц, человек с улыбкой крупной лошади, калил сложенные в виде двухаршинного камина плиты. Средних лет прачка и стряпея, согрев на кухне воду, подтаскивали её в тазиках и вливали в бадейки. При виде этой канители, Шевригин усмехнулся и попросил втащить сюда самую большую жаровню, после чего увлёк за собой Поплера. В дверях столкнулись с Молчком и Тихуном. Со стыни оба потянулись к топке.
 
Назад гонец и толмач ввалились с мешковиной, собравшей коконом булыжники, ссыпали добро на мелкую решётку поверх жаровни. Дядюшка Мориц сходил наверх, откуда приволок мешок с шорохливой трухой.
- Чего это? – не понял Шевригин.
- Сбор из трав, - ретиво начал Поплер, - туда входить алтей, равно как ромашкя со сладкий… - но чем дальше, тем чаще сбоил при подборе слов: - ах да - укрёп, эм-м-м… придорожник, и э-э-это, как его-о-о… крошённый зверя-бей…
- Он перебрал ещё дюжину непереводимых имён и, вконец запутавшись, махнул рукой.
- Так не пойдёт, - усмехнулся Молчок и, запустив ладонь в мешок, степенно перебрал находки: - горечавка, просвирник, постенница, бузина, воловик, дикий лён, листья ракиты, зелёный овес… Всё по правилам, как дедЫ учили.
- Эка ведь, а то я, грешным делом-то, подумал, что немцу баня в диковинку, – смутился Истома, тря и нюхая порошки.

- Что вы, сударь? – засмеялся на поплюев перевод дядюшка Мориц. – За другие страны не знаю, а по Германии бань хватает. Немцы, скажу вам без увёрток, стараются блюсти тело в чистоте, независимо от своего ценза. А если и зависимо от ценза, то разница такова: бедные моются в общественных банях, богатые - в личных банях. При родовых замках нашей знати, господа,  имеются даже отдельные залы для бань и даже для бассейнов, господа, втрое вместительней того, какой я имею честь представить вам, господа. Скажу больше, господа, есть у меня некий постоялец, он поэт, стихи сочиняет. Так каждое лето поэт приезжает к нам из неблизкого города Гера - и только ради принятия ванны, господа. То есть, ради того лишь, чтобы потомиться в тазике по четыре-пять раз на день. Всю воду, бывает, изведёт. Но платил исправно, дурного не скажу, господа.

- Вона как! – искренне порадовался Шевригин. – А что ж нам и самой завалящей баньки не попалось?
«Братья» спето подхватили: «Да, отчего»?
- Неточно просили, - допустил хозяин. - Да и не везде, это верно, господа, ценят у нас чистоту, - вежливо и долго всматривался он в гостей, после чего решительно заключил: - как, впрочем, думаю, и у вас. Люди бывают опрятные, а бывают немножечко, господа, неряхи.
- Что верно, то верно, - согласился Молчок, - а есть люди опрятные, да им устав не велит. Вот тоже мы со Стенькой страсть, как любим попариться, а в монастырях ни-ни. В строгости плоть содержат, хотя у отца Олимпия не совсем обитель, и для отроков запрета нет: что ни речка, то твоя.
 
- Да, да, господа. Вот и наша церковь не жалует скопища голых людей, господа, - хозяин грустно покачал головой, - а католики даже гонения на чистоту устраивают. По этой причине, господа, далеко не всякий смеет предаться омовениям. А уж о монахах наших разговор особый, господа, не будем портить аппетит, - осёкшись, точно увидал клопа, он прошагал к печи.
- Вот что, давайте начистоту, - впрягся Поплер, обращаясь к своим. – Нет  секрета, все гонения святых отцов – они против простой человек. Ибо знать нелегко проверять. И знать поэтому в бесприступных замках всякую утеху себе дозволит.
- А что, вот и Половица плакался: его за мыльное пристрастие не сожгли едва, - припомнил Тихун, щупая камни на жаровне.
Дверь скрипнула.

- Лёгок на помине, - кашлянул Молчок и сырку ущипнул с поперечной доски.
На пороге возник Паллавичино, румяный, довольный, с кошачьей улыбкой, руки в боки, ноги врозь. Из подмышки буреет сулея. Хозяин встал, мелюзгу плечом двинул и вон.
- Говоря по правде, не только Русь с Германией баней славны, – как бы не замечая насмешника, продолжил Поплер. - Я вот, пока по Польше пробиралься, так в некоторых городах сам видел и слышал указ, где жителям повелевают не реже один раз на неделя мыть в общая баня. И нарушителю грозит пеня и, в плохой случай, яма.
Истома насупился: будучи для Паллавичино Федькой Филипповым, Вильгельм Поплер напрасно помянул Польшу (пусть, и по-русски). Но итальянец, как будто, пропустил мимо ушей.
- Хм, – усомнился Молчок, - так то бумага, а в жизни всё инако.
- А ещё, - Поплер приложил палец к губам, - впрочем, бабий пол тут не рядом, можно и громко. Болезнь одна есть заморная*, с Америки ввезёна, она на оба носа мужика точит: нос по низу и нос от верху. Заразна, не приведи! – толмач осенил себя крестом. – Чего уж грех таить, после её на Европе и баня вполовину опустела.

Половицын кислорыло вслушивался, внюхивался и чуть ли не вгрызался в неясный разговор, как бы урывая некие слова. А потом вдруг как заверещит:
- Самые чистые люди - в Италии, - глазёнки же Истому так и сверлят. - И сподобила нас на чистоту Римская империя, наследницей которой мы – итальянцы - являемся, а там, в императорском Риме, были тысячи бань, каких теперь нет во всём свете, и была система водопроводов и канализации, что, впрочем, для вас слишком сложно…
С растущим любопытством Шевригин приглядывался к трепачу, который, зная «только немецкий», зачем-то отзвонил по русской речи Поплера. Но Поплер, точно услышав, резко осадил Половицу, по-русски:
- Врёшь, братец! Вы там, в Италии своей про чистота вспомнила, как лишь чума серпом пройдясь и первыми грязнулю выкосив.

Франческо поморгал, посверкал бельмами, потом попросил слова, сносясь с Поплером, но глядя по-прежнему на Шевригина. Одобрили. Сбивчиво и торопливо из уст южанина лилась правдивая эпопея про то… Как сын выдающегося мыловара развивал обширную сеть мыло-торговли, раскинувшей щупальца от Аликанте, Савоны, Генуи, Венеции и Неаполя до Севильи и Амстердама… Пока не разорили его марсельские монополисты, которые на корню подрезали фамильный рецепт Паллавичино - лепестки гвоздики - целым букетом цветочных добавок. Личные горести перебивались банной эпикой всех времён.
- По числу мылен ни один город мира не сравнится с Веной и Парижем. Там их не меньше тридцати. На втором месте ваша Германия, особенно, Нюрнберг и Эрфурт, - с вызовом он стрельнул зрачками в Морица, показавшегося с мешком уголька. - В Польше первенствует древний Вроцлав, где бань столько же, что и в Эрфурте, то есть по дюжине. Вы мне верьте, имея такой душистый бизнес, я изучил всю помоечную, то есть моечную конъюнктуру Европы. Но, положа руку на сердце и даже забывая свой итальянский патриотизм, вынужден раскрыть стратегический секрет: столицей банного промысла является невнушительный швейцарский город Баден. Уже век назад в нём действовало 30 великолепных бань, и даже чернь имела возможность воспользоваться двумя уличными бассейнами. Но есть и вещественное доказательство абсолютного преимущества Бадена. И оно вот – перед вами.
С этими словами южанин повернул сулею плоским боком, там был выдавлен рельеф: по пояс в кадке баба и мужик.
 
– Это не что иное, как герб города Баден, дарованный ему императором Фридрихом.
- Это что же, ты хочешь сказать, что побывал во всех городах, про которые нам тут молотишь? – простодушно спросил дядюшка Мориц, складывая на животе ладони, больше похожие на лосиные рога.
- Что значит, молотишь? – возмущённый Паллавичино упёр в цесарские бока кулаки. - Разве у кого-то тут могут ещё оставаться сомнения? Не только побывал - во всех этих городах у моей корпорации были свои филиалы. Да будет вам известно, господа «Фомы неверующие», что за пристрастие к мылу и к чистоте меня преследовала инквизиция, и только её вмешательство обусловило начало заката моей феноменальной коммерческой карьеры, которой громко завидовали эти, как их, герры… Фуггеры*.
Ответом на царственные речи был сдавленный, но общий хохоток. Синея от гнева, итальянец лихорадочно врылся в карман, и после долгих раскопов вынул сиреневое яичко.
- Вот натуральное венецианское мыло, видите тиснение, увы, оно стёрто стихиями и конкурентами, – гордо покрикивал маленький мыловар. – Однако попрошу мне поверить, вот в этом самом месте стоял герб города Венеция. Было время, я там процветал, отказавшись от жира, от золы и впервые введя в число ингредиентов соду, добытую из самых чистых озёр. И доныне я и только я, Франческо Паллавичино из славного Милана, один знаю секреты масел, которые включены в состав вот этого мыла. Одно из них оливковое, но я попрошу никому и никогда не распространяться об этом. Под страхом смерти…

В этом месте дядюшка Мориц беззаветно навёл на оратора свой зад, прикрытый тесёмочкой кожаного фартука, и глухо примолвил:
- Я бы сильно хотел посмотреть, герр, что бы вы сказали, увидав бани в Эрфурте. Я бывал там семь раз, герр, нигде банное дело не развёрнуто так, как в Эрфурте. Чего стоят одни только нежные пальчики юной омывальшицы из Эрфурта, что трёт вам спинку, а вы можете её поцеловать в ушко, и не только…
Навостривший мохнатые ушки Франческо так и не узнал, что - «не только», потому как:
- Тьфу! – откликнулся громко Истома.
- Тьфу, тьфу, - радостно вторили «братья».
Смышлёный шубинский лис заглох на вдохе.
- В этом доме есть ледяная вода? – спохватился Истома.
- И чем париться? – усугубил Молчок.
Дядюшка Мориц не сразу уразумел, о чём они. И пока Поплер объяснял, оба русских умахнули - каждый за своим. Половицын затравленно зыркал по сторонам и не нашёл ничего умнее, как отчпокнуть пробку. Зубами и громко.
- Чашки, чашки, скорее чашки мне! – потребовал он.
Тихун поднёс не спеша. Торопясь и булькая, итальянец начал наполнять их красноватой жижей. 
- Вино!? – хозяин задохнулся от возмущения и покинул мыльню.
А дальше произошло такое!!!

* Жабоеды – презрительное прозвание французов немцами

Пурпурран – куртка

Братчина Николы Зимнего – календарный русский праздник, отмечался 6 декабря.
«О, fick-fick machen!» (нем.) – «О, чёрт-чёрт, сделайте это!»

Претина – накладной хитон, застёгнутый лишь на боковые завязки

«На прохожем снизу всё-таки жупан с накинутым кунтушом» – польский жупан (старинный шляхетский сюртук) носился под кунтушом (престижным костюмом с прорезными рукавами, дорогим поясом, обычно в расстёжку)

«Wer ist dieser?» (нем.) – «Кто это?»

Эсквилин - один из семи римских холмов

Преполовение – посередине, по центру

Заморная – благодаря оговорке толмача, прилагательное приобрело двойной смысл, имелось в виду: «заморская», а получилось «заморная» (давно мёртвая)

Фуггеры – цеховые ткачи Аугсбурга, ставшие богатейшими коммерсантами и ростовщиками Германии; в 14-17 веках контролировали значительную часть европейской торговли и промышленности, финансировали династию Габсбургов.



Глава 27. «Аква вива» по-русски

Степан дунул мощно, от души. В адских лепестках, шипя и расчехляя жала, наливался алой злобой «седой шмелятник»: «Укушшшу»…  Дунул ещё. Жала рванулись – не достали.
Тихун! Один! И сильно увлечён! Довольно церемониться!
По быстрому расставив чашки на доске-столешнице, миланец на цыпочках прокрался к заднику и отомкнул малую дверку. Одна за другой в купальню пронырнули четыре смазливых «мадхен». Девушки были почти раздеты, не считать же платьем сухие жёлтые веночки да кургузые алые фартучки выше колен?
Паллавичино подозрительно оглянулся. Но Тихун был, казалось, целиком поглощён раздуванием трескучего огня. Непристойно жестикулируя, сверкая дёснами, Половицын заставил пару красоток влезть в пустые бадьи по левую сторону дощаного стола. Ещё одна, повиливая бедрами, пустилась на цыпочках к прыщавому шалуну. Вскоре их отделяла лишь свисающая с потолка верёвка.
Переброшенная через ворот, другим концом она крепилась к кадке с кипятком. При помощи верёвки  кадка подымалась к потолку, где, накренясь, размеренно брызгала сразу из трёх носиков разной величины. Дядюшка Мориц был чрезвычайно горд своей «небесной лейкой».

Четвёртая в это время подкралась к Стёпке и, хихикнув, прыгнула ему на спину. Как бы не так! Ученик Олимпия даже не дёрнулся, но оказался вдруг правее, а девка притопила пяткой увал писклявых красномордых «шершней».
- У-уййй-а-а-а-а-о-о-й-охо-хо-хууу-и-и-а-а-а!!!
На душераздирающие вопли ворвались…
…Поликашка - с берёзовыми вениками. Да-да, эти самые хрустящие прутья волок в мешке он от самой Рязани. На открывшееся греховодие Молчок справно рявкнул: «Гоморра!!!» - и сунул веник в кипяток. Девки в бадьях осклабились сладко и гадко, - ждали.
…вторым, с объёмистым тазом подёрнутой ледочком воды, влетел Шевригин. Вмиг оценив размах беспутства, широким прохватом, от темечка до пят, обдал он бледное бугристое сплетение из Половицы и его девицы.  Как щука в проруби, та отдырявила рот: ап-ап... Теплокровный итальяшка, на свой лад, выстукивал зубовный марш. Срамница, глотнув воздуху, захромала к тыльной дверке, но поскользнулась и, чтобы не упасть, вцепилась в потолочную верёвку. Кадка весёлым плеском вмяла итальянский пах:
- У-у-у-уй!!! – и с паркОм умчалась в выси.

Девка раскорячилась по полу, но верёвку не выпустила. Наоборот, вкогтившись мёртвой хваткой, припустила на карачках. Лейка дядюшки Морица врубилась в потолок, окатив Половичку крутым кипятком. Зубная оторопь сменилась жидким воем. Трижды додумчиво вздрогнув, лейка перевернулась и с громовым «ура» короновала итальянца. Надсадный миланский альт захлебнулся женским визгом – то Молчок, дымя вениками, охаживал бесстыдниц из порожних бадей.
…и тут вломился третий - дядюшка Мориц с бочонком пива. Едва не выронив его, дядюшка отрывисто зареготал.
…последним явился Конрад Доплер. Он только что задал лошадям корму. При виде двуногих кобылок добрый малый разинул пасть и остолбенел. Так и стоял, пока не дали пива…

***
Спустя четверть часа в немецкой бане царила духмяная благодать под частый хлёст берёзового веника да редкий бодренький кряхтёж. В седом густом пару млело пятеро: три русских и два немца. Итальянца за ноги уволокли в опочивальню. Злосчастный миланец от пупка до колен покрылся волдырнёй, но не с кипятка, а от пролившейся сулеи. И как-то так, само собой, упрочились за ним сразу два почётных прозвища: Вранцишка и Цесарчик.
- Вот так винцо! – качал головой дядюшка Мориц.
- Ничего, разберёмся, - пообещал Шевригин, встал за чем-то и оступился. Плюх! Со смехом поднимаясь, нашарил тиснёный мыльный кругляшок.

- Ну, это бабкам на одну подмышку, - высмеял сокровище Молчок.
…Мужики восседали в наполненных ваннах, с узкой столешницы неспешно попивали пиво, да время от времени хлопали друг друга пахучими вениками из неведомой дядюшке Морицу русской Рязани, чьи бани ни в количестве, ни в чистоте не уступали великому французскому городу Парижу, имперской барыне Вене, не говоря про гербовый городишко Баден.
Жалея нового товарища, не умеющего обеспечить купальню льдом, царский гончик подробно расписывал устройство ледника, каким пользуются истомские мужики. В средине рассказа дядюшка Мориц подскочил, извинился, взметнул свои, не мало, 7 пудов и довольно проворно слетал за грифелем и бумагой. А, ставя точку, поднял бесцветные стрекозиные глаза:
- Сколько я должен, герр Томас?
- Как? – напрягся Истома, а поняв, отмахнулся.

Немец долго ещё не мог поверить, что «рецепт» достался «за так». Пришлось «по матушке». Отстал. Но ещё дольше дивился, как же так: «Ведь это коммерческий секрет, у всех он охраняется частным правом владельца»? На что и выдал свежую мыльную байку:
- В Германии, господа, очень много деловых людей, которые, господа, знают все правила и законы оформления торговых патентов. И патенты эти, господа, весьма строгие. За секрет вот этого самого ничтожного кружочка мыла могут повесить. Да-да, господа.
Отставив кружку и гоня благоуханный пар, Истома недоверчиво крякнул:
- На мыло то бишь пустят.
Шутка осталась без перевода, и Мориц продолжил:
- Скажем, в королевстве Англия есть город Лондон, господа, так вот их государь Генрих ввёл для своих мыловаров привилегию. Лондонским мыловарам, господа, даровано право мыться в бане со своим мылом.
 
- Тоже мне привилей? – хохотнул Истома. – Мыловарам - мыться, да при том со своим же мылом…
- Но в этом же вся штука, как вы не поймёте? – сощурился жалеючи Мориц. - В Англии, господа, мыло долго было привилегией знати, мыловары тайно, конечно, пользовались своим продуктом, но в баню, господа, им разрешили брать своё мыло в виде особой чести. При этом ни один мастер иного цеха не смел, господа, помыслить о таком счастье. Для мыловаров же это было воистину счастье, господа, дотоле им запрещалось даже ночевать на чужих дворах, как бы чужие мастера за кружкой пива не выкрали их секрет. И за нарушение закона, господа, полагалась смерть. 
- Их садили на кол, предварительно помазав мылом. – Мрачно проронил Поплер, не то шутя, не то всерьёз.
Роли поменялись. Теперь уже ахал Истома:
- Чудны дела. У нас не то, что не скрывают, со всем миром делятся.

А про себя додумал: «Вот она, правдочка ихняя. Государя нашего Сарданапалом кроют, что двух здателей* Покровского собора зрения лишил, а сами за брусок сала его ж создателей казнят».
- Пользуйтесь, – прибавил вслух. - И булыжник не забудьте - для пару который. Ну, а для пущей укрепы я кваску ещё заделал. Завтра вечор отведаешь.
- А у нас на деревне мылов не водят, – протянул Молчок, – по старинке обходимся, дедовским приёмом: щелоком звать, это когда золу в кипятке замесят да в печке выпаривают...
 
***
- Скажи, почто ты так… э… не сердито, что ли, на причуды ихние ответствуешь, развраты на корнях не пресечёшь?
Наконец-то, из уст Тихуна прозвучал вопрос, который давно терзал обоих и которого заждался сам гончик.
Шевригин повертел ломтик солёного и липкого, как смалец, сыра, мягко посмотрел в глаза одному, другому:
- А почто? В чужой монастырь со своим уставом не суйся, ты тут гость. Но на чужой устав не поддавайся - свой проверни, вот примерно, как Молчок наш веник рязанский, дозорам всем назло.
И ещё чуток спустя:
- Ванна, бассейна – штука, конечно, занятная. На любителя только. По мне, так после нашей парилки лучше нет, чем в прорубь махнуть, альбо по сугробу кувыркнуться.
Эти слова подытожили банный день в весёлую русскую братчину Николы Зимнего.

***
Утром Франческо, он же теперь Вранцишка, нахохлясь и плюясь, хлебал зелёный суп с клёцками. Поплер и Конрад ушли на базар.
- Стёп, а ну тресни гада по хребтине, - мирно вдруг попросил Шевригин, не подымая глаз, - да в оба кулака.
Тихун удивлённо отложил ложку, засучил рукав. Половица напрягся, затем мелко весь затрясся и, вжав шею, тонко подвизгнул:
- За щто? Не можно ведь.
По-русски!
- Вот ведь как! Мы знать не знали, а ты и по-нашему, случается, кумекаешь, – захохотал Шевригин и за шкирку придёрнул мошенника к правому кулаку, внушавшему итальянцу необъяснимое благоговение.
 
- Ви мне, конечно, не доверялли, и я это понималли, - струхнул толмач. - Но я скрывалли язИк, боялли, что ви будете подозревать. Ви встаньте всего только на мой место: вот ви встретилли меня в Любеке, то бишь я первый, кто вам попалли на дорога, и сразу тот, кто вам так нужен – итальянский толмаччо! Который зналли ваш язык! Разве такое правде подобно? Но а потом, раз солживяв, я уже не зналли как сознавать, кто я. А потом не зналли, как услужить, и решилли, что вас надо замасливать и сталли искать для вам путтана и добрый вин, и вот за всё это мы горько поплатилли, – плут льстиво переводил бегучие глазки - ровно угольки метал.
- А не желаешь ли, братец, испить, чем нас угостить намерялся? – подступил Молчок, доставая откуда-то сулею с остатками жижи. – Из гербового города Бодуна, поди, целительскими водами пресловуцего*?

- Не я это, - лепясь к столу щекой, пищал Половица, - аптекарь это. Адам...
«А кто ж ещё? У нас сызвека шишки на Адама».
- На конце конца, я же и ожёг взялли на пюпок и на ножки.
- Э, да ты ябедник, – брезгливо повёл головой Шевригин. - Бог с тобой, терпеть недолго, утресь и распрощаемся.
- Не надо, умоляй. Увидите, я буду шёлковиччи.
Истома промолчал.
Вранчук не соврал. С того утра его, как подменили. На баб смотреть не мог, сам еле двигался, «ножки» изогнулись в ухват, а руки пугливо прикрывали умотанный ветошью пах?

***
Заполночь Шевригин и Поплер отлучились по нужде, а на обратном пути замешкались у толмаческой спальни.
- А шарик вранчишкин меня позабавил, - говорил негромко Истома, поглядывая в неплотный зазор и слегка его расширяя. - Я думаю, отчего бы  в собольи шкурки мыла не подложить? Против тли. Ты как?
- Думаю, что это бабка на два говорил, - усомнился ливонец, с гордостью являя знание фольклора второй Отчизны. - То ли дело - сухие травки. Они себя доказал. Думаю, пора в лавке выкреста Адама свежей травка купить.
- И то, – подпуская в усы улыбку, согласился Истома. – Утром зашлю мальцов. А насчёт мыла не шучу – отчего не обзавестись для нашей торговлишки? А чтобы без оплошки, завернём-ка в мыльный город Баден. Путём пойдём коротким. Я вчерась с дядькой Морицем перетолковал, он и путейку начеркал. После обеда к югу завернём…

Увлечённый картой Поплер прошагнул в спальню - поближе к лунному окошку. Справа взрывчато прибулькивал Паллавичино. После долгого изучения в лунном сиянии ливонец озабоченно цокнул:
- Та сторона мне неведома, знамо, будешь Половицу взять.
- Да? – короткое слово отразило глубину сомнений и борьбы. – Что ж… мы люди отходчивые. Что ли простить Вранцишку-то? Ты как?
- Я бы ни за как, - хмуро изрёк Поплер, у него были свои счёты с язвовитым миланцем.
- Жалко бросать, - оттаивал Истома, подмигивая ливонцу. – Дурачку без нас не выкарабкаться.
- И чёрт бы при нём, – поупорствовал толмач и моргнул ответно. – Иной вопрос, что в Бадене лишь он разберёт. Я в той стороне не знаток.
- Значит, без Половицы никак.
На том и порешили, вышагнув из покойчика. В темноте взбельнуло - Поплер обронил карту старины Морица...

***
Утром, ещё затемно, когда честной народ обеих стран радостно посапывал, та же дверь скрипнула, и в прихожей постелилась тень. Паллавичино. С тихими охами бедолага двигался на выход. Вот откинулся засов, вот хрипло отворилась входная дверь. Лунный половик метнулся в ноги, прохватил, разлёгся до стены. Дышал ночной морозец. В створ ломился пар.
Тёмная фигурка вывалилась во двор, пугливо оглядываясь, похромыляла. Брела разборчиво, стараясь наступать на нежную порошу, а не на хрусткую ночную наледь. Ни звука, ни крика, ни лая… Зябко поджав хвосты, собаки спали по тёплым затишкам.   
Миланец быстро успокоился и больше не оборачивался. Куда? Вперёд-то что ни шаг, навзрыд давался. Минуты не прошло, как на пороге возникла рослая пара. Не «мальцы» Шевригина, - он сам с Поплером, плотно теснясь к домам и заборам, взяли тихо след.
 
Как и догадывались, итальянец ковылял к лавке «Здесь есть всё». Легко его опередив, залегли у колодца - от порога влево. Из неприметного, вросшего в стену домика заворчал цепной пёс. Заискивающе поцуцкав, Поплер швырнул ему ломтик вяленого оковалка. Пёс почавкал, присмирел. Как раз: у двери, покачиваясь, возник Паллавичино. Дыша с присвистом, он поднял руку, но не постучаться, а протереть глаза. Тревожно оглядевшись по сторонам, обошёл ступени, упёрся в стену и осторожно заскользил вдоль неё – ближе и ближе к засаде. Прикрывшись «домиком», Поплер и Шевригин притворились парой чурбаков. Отсчитав четыре окна, миланец остановился, не добрав до колодца - пятого. Ещё раз оглядевшись, злоумышленник трижды стукнул ногтём по стеклу, выдержал полминуты, щёлкнул ещё.
Створка приоткрылась, изнутри донёсся сиплый лающий кашель: «кха-кха-кха». И после паузы в четвёртый раз: «апчхи». Оба – Истома и Вильгельм – готовы были побожиться, что чихали не в пример нежнее.

- Bia;e na czarnym,* - подал голос итальянец.
Поплер с удивлением потянулся к уху Шевригина, но тот, прижал палец к губе.
- Aqua… viva*, – отвечали из окна в два голоса.
- Dzi; na obiad, id; na po;udnie, tak aby utrzyma; Baden*, – довольно шустро выдал Паллавичино.
- Что? – отрывисто вскричали на том же языке, в окне возникла спесивая физиономия, уже виденная намедни Молчком и Тихуном, но на этот раз без шапки с пером.
- Уксусный заговор не задался, - виновато оповестил итальянец.
Поскользнувшись, он кое-как удержал равновесие и дрожащей левой четвернёй вклещился в подоконник.
- Что, значит, не задался? – польские пальцы свирепо сдавили итальянскую лапшу. – Скажи, сорвался. И провалил его, клянусь Богом, ты, макарона!
– Не получился, пан Маджич, - мягко упёрся итальянец и попытался вытянуть пальцы. - Не моя вина. Фатум! И все целы, кроме меня.
За спиной приземистого ляха мелькнуло бледное лицо в золотых кудельках. Дикие глаза, точёный носик и ни пятнышка румян. Шевригин впился, но лицо уже скрылось, оставив лишь голос:
- Бездарный выскочка!

- Тише, Казя! – заволновался крепыш, во мраке гладя что-то свободной рукой. - Выдвинуться раньше не успеем, - его правая нажала изо всех сил.
- У-у-у, - подвыл Франческо. - А вы постарайтесь, – и приправил польские слова жидким «соусом» отборной миланской брани, разобрать которую злобный поляк, слава Богу, не сумел. – Если не успеете, то эту колымагу легко обставить верхами. Ай, пусти! Не сумеете это сделать в соседнем городе, поставьте засаду в следующем. Да пусти же!
Маленькая ручка с изумрудом на мизинце коснулась поляка, и он ослабил хватку. С проклятиями Паллавичино выдернул ладонь и что-то нашарил за пазухой.
- Вот – я снял копию с маршрута. Это всё, что я осилил, ибо в ближайшие дни вряд ли сумею быть полезным.
- Что за новость? Почему? – возмутились в голос мужчина и женщина.
- Готовя вечером заговор, я с риском для жизни совершил опаснейший трюк и получил травму… боевую, – сокровенным шёпотом поведал миланец. - Мои раны так ноют, что много дней придётся провести в кровати. Вот и сейчас, преодолевая муки преисподней, я сделал всё, что мог, хотя, клянусь Мадонной, при таких ранениях, этого бы не сделал никто...
- Кроме Самсона и Геркулеса, – закончил поляк.

- Герой, - усмехнулась спутница.
- In nomine patris*. Чего не совершишь во славу Божию, - как бы не замечая иронии, выдохнул Паллавичино.
- Брось же их к дьяволу, - предложил поляк.
- Нет, мне надо домой, в Италию, – скорбно вздохнул Франческо. - А сил моих уж нет. И если меня бросят, я погибну. А если с ними - на карете повезут. Даст Бог, отлежусь, поправлюсь, там, глядишь, и пригожусь.
- Второй толмач мне кажется знакомым, - сказал поляк, – он походит на одного монаха, за которым я гнался по пятам. Тот негодяй оторвался. Правда, был он рыж и с тонзурой. А этот сед и бородат.
- Нет, это тупорылый драгоман моих клиентов, он никогда не мог быть монахом, – верный себе, поспешил оспорить миланец. - Всё, мне пора.
И «герой» поковылял назад.
- Ты погляди-ка, - только и промолвил Шевригин.
Поплер лишь повёл головою.
– План меняется в глазах.
 
***
…Три часа спустя лавку «Здесь есть всё» посетили два рослых постояльца из «Наркиса». Один из них сжимал в руке список сушёных трав и кореньев. Гостей встретил сам Адам Шмаль. Небольшого росточка, волос рыжевато-седой с пролысками, пейсов не носит. На шипочках карих глаз поигрывают лучами круглые стёклышки - очки. С лица не сходит чуть кривая усмешка, то ли игрива, то ли брезглива. С нею и зазвав, герр Адам сиял, приплясывал, как перед лучшими друзьями, силком за стол усадил.
Когда же Молчок в попытке отнекаться смял присвистнувший кошелёк, выкрест кивнул в дальний угол. Оттуда пылала пара синих очей. Златокудрая незнакомка в сиреневом платье, с талией уже и туже чулка, рассыпала улыбки, катая их, как «золотой налив». Когда же парни смущённо потупились, она звонко катнула по столу золотой.

Наливай! Ах, всё уже оплачено? Ну, и дела. Худо ли?
Уваживая даму, молодые упрямцы присели и, отметЯ вино с грудинкой, довольствовались сыром с молоком. Тем временем, пособляя себе пальцами и ужимками, выкрест на ломаном русском доложил, что очень любит московитов, ибо детство провел под Пронском, где принял католичество, но вот уже двадцатый год кормится в неметчине. Старый Адам божился, что с великой радости желает закатить «русскую пирушку нынче же на обед, и никаких отговорок».
На ещё более уродливом немецком Молчок отвечал, что пирушку лучше перенести на вечер, ибо, ввиду болезни их товарища, решено задержаться до утра. «А там поглядим», - по-русски закончил парень.

Адам Шмаль всосал в улыбку все свои морщины, а красотка захлопала в ладоши так, как будто что-то поняла. Так и сяк, с горем пополам, уговорились, что в восемь вечера весь «Наркис» пожалует вкусить щедрот от «Alles ist hier»…
В то время как парубки неспешно уминали сыр, их экипаж уж третий час катил на Вену. До обеда ребята добросовестно провозились в саду дядюшки Морица, пока, наконец, позёвывая, не легли соснуть…
Минуты не прошло, как, перемахнув забор с той стороны двора, «братья» задами пробрались на дальнюю околицу, где их терпеливо дожидались два мула дядюшки Морица. Ведь хозяин «Наркиса» от всего сердца рад был  насолить (и, конечно же,  не лично Адаму Шмалю, избави Бог), а злостному нарушителю постоялого законоположения…

Пан, пани и старый выкрест прождали гостей до поздней ночи. Выпростав жбан вина, они трижды поругались, семижды прокляли москаля с его помётом, перемыли косточки Франтишеку, да и, закрыли лавку. Уходя последним, старый, но зоркий Адам заметил вдруг в солонке крошечное солнце. Что такое, русские кутята не взяли польский золотой? Но у старого Шмаля нет такой привычки. «Дзиньк» - монета поздоровалась с еврейским кошельком.
Юркнув в общую спальню, толстяк и красотка не успели разобрать постель, - в окошко постучали. Трижды. Не дожидаясь четвертого удара, полураздетые, распахнули створки. К их изумлению, вместо угрястой рожицы миланца во весь проём сияла лошадиная улыбка дядюшки Морица. Робко икнув на голый бюст пани, он с заботой водрузил на подоконник бочонок и пробасил с расстановкой:
- Living Water. Russische*.
 
Не успели глазом моргнуть, его и след простыл. Первым опомнился пан. Без лишних слов макнул в посудину палец. Облизав, сообразил, что где-то уже пробовал этот странный напиток. Во рту пересохло. И тут осенило: лето, жара, Полоцк, горы трофея. И среди них бочки с вязкой, вкусной жидкостью…
Поляка обуяла вдруг такая жажда, что он хлебанул прямо из бочонка.
- С ума сошёл! – взвизгнула пани.
Его рука невольно дрогнула.
- Берёшь от того, кого ещё утром должны были схватить как отравителя!
- Уже не схватят. Кроме того, это не уксус и не яд.
- А что?
- Он же сказал: Living Water. Russische. Русский квас.
По усам стекло, во рту осталась капля… Горькая…


* Здатель – на Руси зодчий, архитектор (имеется в виду легенда об ослеплении Иваном Грозном Бармы и Постника, построивших Покровский Собор «Василия Блаженного»)

Пресловуций – именитый, прославленный, знаменитый

Bia;e na czarnym (польск.) – Белое на чёрном

Aqua… viva (итал.) – Аква вива, то есть живая вода

«Dzi; na obiad, przenie;; si; na po;udnie, zmiany st;p w Baden!» (польск.) – Сегодня в обед выдвигаемся на юг, курс меняется на Баден

In nomine patris (латынь) – Во имя отца

«Living Water. Russische» (нем.) – Живая вода. Русская.


Фрагмент исторического романа "Московит и язовит", опубликован: "Русское эхо", № 7, 2014.



Разворот глав: http://www.proza.ru/avtor/plotsam1963&book=31#31