Люди в лодках

ЛЮДИ В ЛОДКАХ

(повесть о рыбалке и людях)
1
Маленький Вовик яростно страдал. И оттого, что он был вынужден свое страдание тщательно скрывать, оно становилось еще более невыносимым. Если хоть кто-нибудь заподозрил бы истинную причину, Вовика ожидало бы самое ужасное, нечто с жизнью не совместимое – всеобщее осмеяние. Никогда взрослые не смогут этого понять: да, он двенадцатилетний толстый мальчик любит до красного тумана в голове восемнадцатилетнюю девушку. Да, у него просто дух захватывает при взгляде на нее… Наталья – это имя он невольно твердил про себя, как музыкальный мотив, как заклинание, наваждением оно повторялось и повторялось само собой, звенело в голове. В ней с внезапной силой раскрылось для него женское. Статная, широкобедрая, с узкой талией, свежей белой кожей, толстыми и чистыми губами она походила на великолепный фрукто-овощь, ожидающей руки, которая его сорвет, а у него (о ужас!) проcто не хватало роста дотянуться, дотронуться…
Все было в этом мире несправедливо. Вот взрослые могли за ней открыто волочиться и это никому не казалось смешным, зазорным. Как эти двое пьянчужек – Говорухин и Маторин, которых он невзлюбил с первого дня плавания, а к третьему по-настоящему возненавидел. После каждого перехода они с пошлыми прибаутками натягивали Наталье одноместную палатку. А один раз даже взяли с собой в шлюпку. На ночную рыбалку! О, как страдал тогда Вовик!
-Как ты себя чувствуешь, Вовочка? – спросила обеспокоено мама, молодой женщина с лицом миловидным, однако отмеченным уже печатью утомления, увидев что сын оставил у костра недоеденную кашу.
-Отстань! – яростно выкрикнул он, - Отстань! – и убежал в лес, где подождал пока не высохнут на глазах предательские слезы. А ведь он чувствовал, что обладает несомненными преимуществами перед ними во всем, хоть и неопределенными,но просто в силу возраста еще не проявленными… Но неужели она не видит, что он и так лучше их? Не пьет, не курит, не сквернословит (правда он стал с ужасом подозревать, что беспорочность для женщин является скорее недостатком). Но главное – ему везет в самом мужском из всех мужских дел – в рыбалке! Кто поймал самого большого окуня? – Вовик… Кто первый поймал щуку? – он, Вовик… И даже такому бывалому рыбаку как Кузьмич есть о чем с ним поговорить. И чем ей могут быть интересны эти сорокалетние старики, физически ничего особенного не представляющие, в жизни не добившиеся ничего сколько-либо значительного?
-Дети сейчас рано созревают, Ниночка, - сказала мама семнадцатилетнего Романа, самого молодого члена рыбацкого сообщества, не считая Вовочки – ее тоже мужчины не брали с собой на рыбалку и она целыми днями просиживала у костра.
-Вы думаете так рано? – испуганно спросила Нина.
-А что же, - вмешалась пожилая жена одного из рыбаков, - сейчас много информации!
И тут женщины начали спорить: хорошо это или плохо и стоит ли слишком рано посвящать детей в интимные вопросы.
Еще минут пятнадцать Вовик бродил недалеко от костра по прозрачному ельнику, делая вид, будто ищет брусничный лист (ягода еще не поспела). Самое удивительное, что Наталья, как и все, никого, кроме ребенка, в нем видеть не желала. Да и как могло быть иначе, если ему, несмотря на все просьбы отказали даже грести в шлюпке. Тяжелое двухметровое весло казалось взрослым слишком громоздким для мальчика, хотя он управился бы с ним, несмотря ни на что управился бы!… А вот Наталья гребла. Да как! – размашисто, откидываясь всем телом назад, так, что блузка натягивалась на упругих как теннисные мячики грудях, в тонкой талии, когда она сгибалась и разгибалась будто питон ходил – и не было заметно к концу перехода, что она хоть сколько-нибудь утомлена. А Вовик в это время должен был сидеть или на носу шлюпки, или в идущей на буксире фанерной двухвесельной кефалинке.
Вовик вернулся к костру, взял удочку и спустился к воде. Заскочив в кефалинку и отчалив от берега, он стал гонять туда-сюда свое суденышко напротив стоянки, изо всех сил работая веслами. Мама в это время, сидя на бревне у костра, усиленно делала вид, что не наблюдает за ним, ведь когда они собирались в Заполярье, она обещала предоставить ему полную самостоятельность. Отмахав веслами минут пятнадцать, Вовик немного успокоился и забросил удочку. Все мужчины уплыли на шлюпках и лодках в разные стороны озера в поисках рыбы, оставив, как обычно, нескольких женщин скучать, вдыхая чистый полярный воздух с дымком у костра и заодно сварить ужин. Вовик представил себе, как сейчас здорово в большой общей шлюпке, какая там сейчас особая мужская свободная и веселая атмосфера со смехом, рассказами, шутками и ему стало еще более тоскливо и одиноко.
«И Кузьмич с ними», - подумал он.

2.

Кузьмич его вторая боль. Боль обретенной и тут же утраченной большой дружбы. Кузьмич – настоящий моряк торгового флота из Калининграда, повидавший страны, о которых Вовик только в приключенческих книжках читал, - невысокий, но широкий и сильный, квадратной пробитой седыми нитями бородой, мужественным красным лицом, яркими голубыми глазами с тем особенным открытым выражением, которое бывает только у моряков привыкших подолгу смотреть на открытый горизонт.
А ведь как замечательно все начиналось! Там, в Кандалакше, перед выходом на маршрут они пошли вместе искать червей для будущих рыбалок на свиноферму – единственное место на этой скалистой, прикрытой лишь тонким слоем почвы земле, где их можно найти. Здесь многолетний слой свиного навоза образовал гумус, который и населяли черви.
В свои пятьдесят, несмотря на объемистый круглый живот Кузьмич был энергичен и крепок. В высоких сапогах, многокарманном синем спецкостюме и синей кепке с большим козырьком выглядел браво и живописно. Шагал, как истинный моряк вразвалочку, выкатывая живот. А эти двое, Маторин и Говорухин тоже за ними увязались. Проходя мимо помойки, Кузьмич подобрал консервную банку, вымыл в ближайшей луже: «Будет для червей: настоящий рыбак ни одной помойки не должен гнушаться!» – пояснил он важно и внушительно.
Вовик увлеченно рассказывал ему о повадках рыб, способах, времени года их ловли, видах приманок: его свежая недолгая память хранила по этому поводу столько информации почерпнутой перед путешествием из справочной литературы, которой хватило бы на сотню бывалых рыбаков различных широт. Кузьмич внимательно слушал, изредка кивая головой и делая короткие ремарки.
Над свинофермой стоял едкий щелочной дух свиного навоза и свиной мочи, но вскоре они перестали его замечать, настолько их захватил поиск червей: вначале Вовик боялся, что ничего не найдет, но когда обнаружил первого вдохновился и решил во что бы то ни стало обогнать Кузьмича, Кузьмичу же, как рыбаку опытному неудобно было отставать от своего подопечного и он тоже старался. Солнце припекало, лица блестели от пота, глаза слезились от едкого духа. Сопя и шумно дыша, они работали сапогами, сокрушая кучи дерьма и время от времени слышались – то удовлетворенный возглас Кузьмича, то восторженный крик Вовика, то торжествующее «Ага!» или «Во!» Говорухина и Маторина, которые трудились неподалеку. Именно сейчас закладывался успех будущей рыбалки. Надо было наковырять как можно больше червей: в тех краях, где они будут плавать целых десять дней не сыщется ни одного червячка. За каждым новым червяком, скользко извивающимся, норовящим распластаться, вытянуться в нитку до потери ощущения в кончиках пальцев – беловатым, розовым или темным, в рубчиках колечек, мерещилась рыба, которая еще плавает, не ведая своей судьбы, где-то в прозрачных глубинах, и скулы сводило от воображаемого дымка и вкуса ухи. То было уже началом охоты!
На второй день похода, когда они пересекли Колвицкое озеро и разместили стоянку на лесистом острове. Только поставили палатки, как Кузьмич неожиданно куда-то исчез. От нечего делать Вовик  пошел погулять вдоль берега, втайне надеясь обойти остров. Дул свежий ветер, шевеля мелкую свинцовую волну, быстро бежали низкие плоские северные облака, то закрывая, то открывая блестящее, как новенький алюминевый грош солнце, сквозь сияющую туманную дымку фиолетовой волнистой полосой прорисовывались далекие берега. Вовик шел и шел по мелкой чистой гальке, по годящемуся чистотой в песочные часы песку, не знавшему и никогда не узнающему пляжных людских тел, минуя один заливчик за другим, мысрк за мыском… и вдруг - Кузьмич! Нахлобучив на нос очки, в которых одно стекло было треснуто, склонившись, Кузьмич вязал какую-то леску. Здесь случайно оказались Маторин и Говорухин, вышедшие из леса одновременно с появлением Вовика.
-О, Кузьмич! – обрадованно вскричал Говорухин. – Вот ты где!
-Тихо, - сказал Кузьмич, многозначителдьно мотнув головой в сторону лагеря.
-А что? – удивился Говорухин.
-Не видишь, что ли, переметы ставит… - негромко сказал Маторин.
Вовик прекрасно знал, что такое перемет: леска, натянутая между двумя берегами залива с множеством навязанных на ней крючков. Один перемет по эффективности поспорит с сотней рыбаков – потому-то переметы запрещены, ибо если бы все рыбаки пользовались переметами, рыба на Земле быстренько бы перевелась. Сам же Кузьмич не далее как вчера вдумчиво и толково объяснял ему это, про красную книгу рассказывал, куда вносят все вымирающие виды. И вот Кузьмич - врун, Кузьмич браконьер?…
Вовик некоторое время остолбенело смотрел на Кузьмича, потом резко развернувшись зашагал обратно напрямик через лес. Лицо горело, как от незаслуженной пощечины. Как-то надо было прореагировать на случившееся, тоска и возмущение требовали выхода… Когда он услышал стук топоров, схватился за голову и, не вытерпев, заголосил: «О, как мне стыдно! Как мне стыдно! Кузьмич ставит переметы! О, как мне стыдно за Кузьмича!
Мужики, рубившие для костра сучья, недоуменно переглядывались. Наконец кто-то прикрикнул:
-Вовик, кончай вопить, инструктор услышит, Кузьмича штрафанут!
А потом на него напустилась мама, мама, которая учила его всегда быть честным и принципиальным, несмотря ни на что, мама, которая всегда во все последнее время уступала, тут была по настоящему рассержена: «Ну, как ты мог, ведь он к тебе так хорошо относится, как к сыну!» Ей очень не хотелось, чтобы у них с Кузьмичом разладилось. С первого дня он как бы взял их под свою опеку и Нина считала это полезным для мальчика лишенного отца.
Через полчаса мир в семействе был формально восстановлен. Вовик и Кузьмич сидели рядышком на толстом бревне, у костра, не глядя друг на друга. Молчали. Вовик хмуро смотрел на огонь. Он не ожидал, что все взрослые, и даже мама, объединяться против него, чувствовал себя несправедливо обиженным и ужасно одиноким. Устремленный в пространство философский взгляд Кузьмича будто говорил: «Ну, что ты сделаешь, такова жизнь!»… Мама Нина уже извинилась перед ним. – «Ну, что вы, - успокоил ее моряк, - ну, всякое бывает.»
-Что, Кузьмич, - со смехом спросил Говорухин после обеда, - выдал отца родного Павлик Морозов?
-Павлик Морозов, - кивнул утвердительно Кузьмич. – Наше же, советское воспитание, на предательстве основанное… Помните картину Ильи Глазунова? – в русской тройке сидят Сталин, Троцкий, а правит лошадьми кто? – Павлик Морозов!

3.

Мир между Вовочкой и Кузьмичом был как будто восстановлен, но дружба дала тонкую, но все расширяющуюся трещину. Хотя внешне как будто ничего и не изменилось – моряк был все так же ровен и доброжелателен, но в его отношении к мальчику все же почувствовался некоторый холодок. Исчезло что-то внутреннее, доверительное. Вовика он звал на рыбалку будто бы не столько по желанию, сколько по обязанности и Вовик живо почувствовав изменение тона стал отказываться. Вот тогда решил он ловить рыбу сам и стало ему вдруг везти как никому, ни Кузьмичу, ни Говорухину с Маториным, ни другим рыбакам. А началось все с того окуня.
Они плыли по озеру. Две шестивесельные морские шлюпки с тремя фанерными кефалями на буксире. Равномерно поднимались и опускались весла. Вовик сидел в легкой кефалинке, что была на буксире шлюпки, в которой находились Кузьмич и Наталья. Он вытравил за борт метров десять лески с блесной, потом стал выбирать и вдруг почувствовал, как леса неожиданно натянулась, резко, как живой нерв дернулась, ослабела, снова дернулась, и он сразу потянул на себя быстро перебирая. Ожившая леска то ослабевала, то снова натягивалась и дергалась, как боль, ужас, судьба, а он тянул, боясь хоть на миг ослабить натяжение, и сердце замирало: только бы не сорвалась, только бы не ушла! И, наконец, в лодку упал огромный пучеглазый, разевающий рот окунь. Изогнувшись и ударив хвостом, он подпрыгнул так высоко, что чуть было не выскочил из лодки, но Вовик упал на него, прижал грудью.
-Что у тебя там? – крикнул озабоченно Кузьмич из шлюпки.
-Окунь…
-Покажи!
-Боюсь выскочит, - сдавленно отозвался Вовик, не шевелясь и чувствуя грудью судорожные толчки толстого короткого рыбьего тела.
-Глушани! – подсказал Кузьмич. – Черпаком!
Удерживая окуня за хвост, Вовик последовал совету, потом поднял красноперую рыбу перед собой, чтобы все видели, крепко сжимая за жабры, все еще боясь, что она неожиданно оживет.
Вот тогда-то в голубых глазах Кузьмича мелькнуло удивление и обычно сдержанный на похвалы, он выдохнул: «Ну, Вовик, молодец!»…
 Ну а Наталья? – лишь скучающе скользнула взглядом по добыче.
А несколько часов спустя опять удача! Когда они расположились на новом месте и Наталья с ухажерами исчезла в неизвестном направлении. Вовик погрузился в кефаль, подгреб к небольшому покрытому прозрачным легким ельником острову напротив лагеря. Было уже двенадцать ночи: серебряное солнце стало золотисто красным, коснулось щетинок черной полоски тайги на противоположном берегу перед тем, как начать взлет к новому дню, молочно белые воды затихли, стеклянно замерли, стволы сосен засветились алыми раскаленными углями, в которые превращается горящее в костре дерево. Вовик забросил спиннинг и, когда стал накручивать катушку, неожиданно почувствовал сопротивление, будто блесна за что-то зацепилась и сердце снова жарко вспыхнуло. Вовик изо всех сил стал быстро крутить барабан, и барабан, то вдруг легко прокручивался, будто в холостую, то вдруг заедал, оказывая сильное и мягкое сопротивление, но Вовик был сильней!… Наконец вода у борта закипела и, подняв удилище, он перенес в лодку большую мелькнувшую белым брюхом рыбыну… - Щука!… Она змеино извивалась, яростно колотя хвостом. Вовик стукнул ее кулаком и она затихла. Лицо горело от возбуждения и он тихо запел: «О, я великий, великий охотник! О, я великий, великий рыбак!…» В тишине чмокала вода под лодкой. Теперь он мог хорошо разглядеть добычу. Все же это была небольшая щука, скорее щуренок. Спина зеленая с желтым тигровым крапом, у хребта зелень сгущалась до черонты, а к животу желтела, светлела и вместе с крапом растворялась в серебре. В ней чудилось что-то змеиное, может быть потому, что вместо чешуи была кожа… Желтая голова каждой своей линией выражала первобытную жестокость и прочность…   Не без труда он выдрал крючок с драгоценной блесной из усеянной мелкими, направленными внутрь острыми зубами пасти.
Вернувшись в лагерь, Вовик обрезал у щуки голову и насадил на шест, поддерживающий палатку -  пусть все знают, кто здесь настоящий рыбак!
Около двух ночи появилась Наталья с Говорухиным и Маториным. Вовик слышал, как Маторин ей что-то говорил и она громко, с готовностью, хохотала. Улов у них был – стыд: десяток маленьких, с ладонь, окушков - таких уважающие себя рыбаки, сняв с крючка, бросают обратно в воду.
Когда Вовик, возвращаясь от костра, проходил мимо палатки Говорухина и Маторина, невольно остановился, услышав голоса, и сердце его застучало быстро-быстро: он знал, что подслушивать нехорошо и, тем не менее, ничего не мог с собой поделать.
-Я же тебе говорил – она не такая, - послышался голос Маторина.
-Да, пожалуй, ты прав, хоть из рабочей семьи, да видать из тех, кто с твердокаменным правилом: до свадьбы – никому!… И ведь водки ни глотка не выпила!… И как чует: к ней чуть придвинешься – она от тебя!…
-Э-эх, я ж тебе говорил, человековед хренов, а еще инженер человеческих душ!… заладил одно: «Пробы ставить негде!», - в палатке что-то зашуршало, видно приятеля залегали в спальники.
-Да ладно, главное не бабы, а рыба! – вздохнул Говорухин.
-Главное – рыба! – эхом откликнулся Маторин.
-А все-таки, хороша! – крякнул Говорухин.
-Да-а, - мечтательно протянул Маторин. – Жалко, что здесь не юг, тела голого не увидишь. А какая классика, должно быть, представляешь? Какая задница!!!…
Они неожиданно дружно загоготали и Вовик чудом удержался от искушения выдернуть колышки и обрушить палатку, лицо его горело.
-Жалко, что все это не надолго, - вздохнул Говорухин, - кость широкая, мясо быстро нарастет. Через год-два выйдет замуж, родит, сразу все формы потеряются… Скороспелка…
Не удержавшись, Вовик выдернул один из колышков и бросился к своей палатке. «Подлецы! Гады! О, гады!… – думал он, сжимая кулаки, - и зачем, зачем она поехала с ними, неужели она не понимает, что им от нее надо?! Неужели ей это нравится!…»

…………………….

-Эй, что это, крыша провисла с твоей стороны? – спросил Говорухин.
-А, хрен его знает… - громко зевнул Маторин, - колышек выскочил, может сбил кто-нибудь…
-Может выйдешь, поправишь?
-А, хрен с ним, до носа не достает – и ладно…

………………………

А Вовик долго не мог заснуть. В лесу, где-то совсем близко, послышались короткие ахающие, женские выкрики, переходящие в  странно волнующие лунатические стоны, и сердце сжалось ужасом и стыдом от инстинктивного узнавания: стоны вдруг сменил плач, будто безутешно заплакал, зарыдал заблудившийся ребенок – тоскливо, жалобно, одиноко, - «О-о-о!… О-о-о!…» – вибрировал и нарастал он до надрыва, но на самой высоте, от которой душа дернулась от невольно жалости и желания броситься в дебри и болота на помощь, плач внезапно сорвался в сварливый скачущий хохот, будто потешалась довольная своей шуткой ведьма: «Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!…» Говорухин утверждал, что так кричат полярные совы…
 «И все же, что она нашла в этих сорокалетних стариках?» – с горечью думал он. Вот пройдет каких-нибудь десять, нет, пусть даже пять лет, и они стану настоящими стариками, а он будет молодым человеком в расцвете сил и, кто знает, возможно знаменит! Вовик правда еще не знал, чем же он прославится, но то, что это когда-нибудь случиться уже казалось неоспоримым. Ну и кого бы тогда предпочла Наталья? – злорадно подумал он, чувствуя как несут его вдаль теплые лучистые волны счастья. Как бы то ни было, само время работает на него, сама жизнь за него и против них… Уже сквозь сон он слышал, как вернулись мужчины. Они топали сапогами мимо палатки, кашляли, ругали неудавшуюся рыбалку.
-Во, смотрите-ка, а Вовик щуку поймал! – раздался, как сквозь вату голос Кузьмича.
-А-ах, ах, ах!… О-о-о, о-о-о, о-о-о, у-у-у!… Ха-ха-хаха! Ха-ха-хаха! Хо-хо-хохо!… - ахало, стенало, плакало и смеялось неведомое Чудо-юдо в тайге.

4.

Сутки незаметно сменялись сутками: солнце кружило по небу, не заходя за горизонт, то опускаясь до верхушек деревьев, то приподнимаясь над ними и оттого норовя заглянуть в глаза и ослепить. Погода менялась, едва ли не каждые полчаса: то все радостно блещет от обилия серебряного света, то вдруг набегут низкие тучи, застучит дождь и кажется мрак на многие дни – но дождь кончается так же внезапно, как и начинался и снова сияет солнце вместе с ветром от моря Баренца мигом высушивая тент палатки, гранитные скалы покрытые пятнами чешуйчатого лишайника и лесную хвою - и снова природа ликует!.. Даже беспощадная северная мошкара из-за свежих ветров не очень докучала.
На уху, однако, хватало лишь благодаря донкам – в основном окуни. Спортивная ловля на спиннинги, несмотря на все усилия мужиков за трое суток не дала почти ничего, кроме одной огромной кумжи, брюхо которой оказалось заполненным крупнозернистой красной икрой – каждому хватило ровно по десертоной ложке – только облизнуться! Честь поимки этой рыбины, однако принадлежала не нашим знакомым.
Этим летом рыба никак не хотела ловиться на спиннинг. Когда солнце розовело, опускалось совсем низко и ветер спадал, а вода становилась молочно-белой и стеклянно гладкой, рыба начинала играть: то тут, то там, совсем невдали от берега вдруг разбегались широкие круги, дразнящие воображение рыбачков. Мужики наперебой впустую забрасывали спиннинги, наконец, не выдержав, кидались в шлюпку и принимались бороздить озеро. Но рыба не хотела ловиться, как бы красиво, с нахлестом, не забрасывались российские и дорогие импортные спиннинги, сколько бы ни крутились катушки, и все возвращались, ворча на здешнюю рыбалку.
-Вода здесь слишком прозрачная, - объяснял Кузьмич, - рыба она тоже не дура – видит лодку.
Инструктора, рыжего конопатого парня, почти не видели. Всем он казался немного странноватым: немногословный, обычно посидев у костра с неизменной дурашливой улыбочкой, брал лодку, спиннинг и исчезал надолго в неизвестном направлении, однако, как и все возвращался без рыбы.
-Интересно, - сказал как-то Говорухин Маторину однажды, когда они удили рыбу с кефалины, - в походе через какое-то время окукливается некая общность людей: появляются даже свои шутки, словечки… возможно в древние времена так племена и образовывались, языки новые появлялись… А вот голова щуки на шесте – это же готовый тотем!
-Не знаю, - пробормотал Маторин, смотря на комара, сидящего на кисти, - для меня все эти люди как бы не существуют, не имеют отношения к моей жизни… Пройдет отпуск и я их больше никогда не увижу: какие-то фантомы… - комар был вялый и будто раздумывал укусить или не укусить, и пока он раздумывал Маторин его прихлопнул.
На четвертые сутки рыжий инструктор решил вести лодки на озеро Тикша, связанное с Колвицким протокой. Вышли довольно поздно, весла дружно подимались и опускались в воду, почти не сталкиваясь, как это частенько происходило в начале похода. Через час флотилия вошла в протоку, устье которой сторожила утопающая в гигантских розово-фиолетовых колосьях Иван-чая маленькая и почерневшая от сажи хижина с плоской крышей и железной трубой – охотничье зимовье. Дальше уже ничего не напоминало о людях. Лодки двигались, минуя поворот за поворотом, тревожа мелкими волами зеркальную гладь. Берега покрывала хилая заполярная тайга – низкорослые березы, сосенки, длинные узкие пихты с редкими короткими ветвями, словно остовы мачт с лохмотьями изодранных штормом парусов, - пейзаж дикий, суровый и сидящий на носу шлюпки Вовик испытывал те же чувства, что и первые исследователи неведомых земель.
Через полчаса лодки вошли в небольшое круглое, как блюдце, озеро, окруженное лесистыми сопками: ветви у молодых елей здешней тайги были настолько редкие, что сквозь них просвечивали стволы и все ближайшие склоны казались утыканными черными палками.
Флотилия пересекла озеро и пристала недалеко от устья впадающей в него речки. Речка приходила откуда-то с Севера, но не впадала в озеро сразу, а как выяснилось, около полукилометра шла вдоль его края, отделенная от вод озера длинным узким валом суши, изогнутым  саблей и поросшим соснами. У острия этой сабли и разбили лагерь. И снова Говорухин и Маторин ставили палатку Наталье – ближе к костру, под склоном, свою же, как обычно, расположили подальше от всех, на самом гребне.
После обеда Говорухин залез в палатку отдохнуть. Шипя и посвистывая ветер парусом надувал грубый холст палатки.
Полог откинулся и его взору явился задержавшийся у костра Маторин. Физиономия его сияла, глазки масляно блестели.
-Эх-хе-хе! – довольно кряхтел он, зарываясь в свой спальник. – А меня Наталья завтра брусничный лист собирать пригласила!… Говорят чай хороший на брусничном листу… - он потер ладони и мерзко захихикал.
Говорухин неопределенно хмыкнул.
-Схожу с Наташкой за брусничным листом! – повторил Маторин мечтательно, при этом с каким-то особенным удовольствием, будто пробуя на вкус выговаривая «брусничным листом», - пожалуй, я ее за задницу поглажу…
-Смотри, - предупредил Говорухин, - девица она крепкая, кость широкая, двинет так, что мордой в ягель угодишь.
-Все-таки, была - не была, поглажу! – причмокнул узкими розовыми губами Маторин. – Так, как бы невзначай руку положу…
-Ну-ну, - пробормотал Говорухин, ему было немного обидно, что Наталья предпочла Маторина. Он с раздражением подумал, что Маторин, в сущности, вовсе не такой умный человек, каким поначалу кажется, больше хитрый: специально напускает на себя таинственный вид, держится подчеркнуто обособленно от группы, немногословно… Как легко обмануть людей, в особенности женщин: за внешним немногословием, позой им вечно кажется какое-то глубокое содержание, а в сущности для дурака молчанье - щит… Он-то знал истинную цену «глубины» Маторина. Пока они удили рыбу Маторин обычно снова и снова неутомимо вещал, как его бедного притесняет и унижает на работе научный руководитель, пожилая климактерическая баба, жена известного академика, профессор Учесова. «И вот, она мне говорит ( при этом Маторин кривился, изображая Учесову): а вы, выйдите отсюда!… Понимаешь, как мальчишке на побегушках говорит! При всех! А она иностранцам мою работу показывает, понимаешь!… Ну, я говорю ( иронически кислое выражение), извините, и закрываю дверь…»
Иногда Говорухина поражало, как может Маторин отравлять себя, рассказывая обо все м этом, когда вокруг такая дикая первозданная, говорящая о вечности, природа и хотелось крикнуть: «да оглянись какая красота вокруг!… Посмотри же на эту тайгу, эти сопки… и вдруг какая-то полусумасшедшая Учесова! Забудь!»…   а одни раз не выдержал и сказал: «Да выплюнь , ты, все это дерьмо!» Маторин потемнел и, помолчав произнес: «Это моя жизнь!» - сухо и зло. Значит, моя жизнь для тебя дерьмо!"
Говорухин только рукой махнул.

5

Маленький Вовик по-прежнему страдал. Но в его страдании образовался просвет: у него появился друг. Роману недавно исполнилось шестнадцать и он тоже был из Ленинграда. После Вовика он был здесь самый младший из мужчин. Рыбалка почти не интересовала Романа. Большую часть времени он прогуливался по берегу, думая о чем-то своем. Казалось, окружающее его почти не касается: с таким же видом он мог бы прогуливаться по Таврическому саду, недалеко от которого жил. За время похода Роман не поймал ни одной рыбешки, однако, и не очень к нему стремился. Вовик слышал случайно у костра, как мама Романа рассказывала его маме о том, что Роман несчастно влюбился в одноклассницу, и она специально вывезла его на Север, чтобы сын мог отвлечься и развеяться. Но, увы, и рыбалка , и все красоты Севера оставляли Романа совершенно равнодушным и воспринимались им лишь как случайная декорация к его переживаниям: по-прежнему он жил в своей любви, в Ленинграде… Вовик все чаще составлял ему компанию на прогулках – он был частью Ленинграда, его домов, площадей, дворров и не мешал Роману. Роман рассказывая свою историю Вовику получал даже некоторое удовольствие, ощущение превосходства от образа трагического героя, разочарованного и умудренного опытом, эдакого Печорина. Он постоянно  анализировал свои слова, поступки, слова девочки, строил фантастические предположения и никак не мог понять почему она перестала с ним встречаться , а предпочла двоечника и хулигана из соседнего класса.
-Жизнь не имеет смысла, - говорил он, скучающе глядя на ветеренный холодный простор озера. – Ты еще не пожил, ты еще не понимаешь…
На вторую или третью прогулку Вовик, краснея, признался, что и он влюблен. Однако Роман не стал смеяться над младшим товарищем, он был слишком погружен в собственные проблемы и сообщение Вовика воспринял с вежливым равнодушием. Впрочем, Вовику большего и не надо было. Тем не менее из осторожности Вовик все же не раскрыл истинного объекта своей любви. В его рассказах Наталья стала Леной, она превратилась в ленинградку, девочку из старшего класса. Он даже придумал будто они пару раз встречались, беседовали, а одни раз он будто бы даже поцеловал ее на прощанье. Его рассказы обрастали подробностями, иногда противоречащими друг другу: так, один раз он сказал, что его возлюбленная блондинка, в другой начал расхваливать ее черные и волнистые волосы (такие были у Натальи). Сначала говорил, что она старше на два года, потом – на год. Впрочем, все эти противоречия Роман не замечал, он лишь вежливо, терпеливо выжидал, пока Вовик закончит, чтобы вернуться к своей теме. Каждый думал, что его слышит другой и это доставляло обоим какое-то облегчение, но когда Вовик возвращался в лагерь и видел там Говорухина и Маторина, ненависть и ревность вспыхивали с новой силой. Каждый раз, когда он их видел снова, невольно удивлялся, почему они вдруг не заблудились где-нибудь в тайге или не утонули, ведь инструктор говорил, что такие случаи каждый год происходят на Севере (к тому же они пьют много водки)… Ну почему, почему в этом году, например, на Севере заблудится или утонет кто-нибудь другой, наверняка, какой-нибудь хороший человек, а не они?… Но больше всего бесило то, что они как бы его и не замечали вовсе. Возможно, он почувствовал бы себя гораздо легче, если они на него хоть озлились бы... Но он для них просо не существовал, во всяком случае, как личность, для них он был всего лишь безобидным ребенком. А вот бы устроить им что-нибудь такое! - и Вовик придумывал многочисленные способы мести от продырявливания лодки и поджога палатки до отравления бледными поганками, но в следующий миг всякий раз понимая невозможность их осуществления (опасно все-таки и для мамы удар, если застукают!) едва не плакал от ощущения собственного бессилия. Когда печаль становилась невыносимой, Вовик кидался к берегу, брал кефалину и начинал бороздить взад и вперед акваторию вблизи стоянки, работая веслами до изнеможения. Однажды, именно тогда, когда он так яростно пахал воду напротив лагеря, Маторин, Говорухин и Кузьмич преспокойно удили рыбу из шлюпки на якоре неподалеку. Прошел уже целый час, но никто не поймал и рыбешки. Кузьмич твердо решил ждать клева, сколько бы это не заняло времени, Маторин не хотел в его глазах показаться слабохарактерным и тоже ждал первого успеха, чтобы предложение двинуться к берегу выглядело оправданным. Говорухину это порядком надоело, водка кончилась, было зябко и он тоскливо поглядывал на близкий берег, чувствуя себя пленником чужих амбиций. Спасение явилось в виде кефалины с Вовиком, вдруг возникшей между шлюпкой и берегом. -Эй, Вовик! - радостно закричал Говорухин, - ну-ка подгребай сюда!
Лодка подошла к шлюпке и Говорухин, смотав удочку, полез в нее.
-Давай к берегу! - скомандовал он.
Не проронив ни слова, Вовик заработал веслами, к собственному изумления выполняя просьбу заклятого врага, однако столь яростно, что брызги ливнем полетели на Говорухина.
-Эй, поосторжнее, брызги летят… - проворчал Говорухин. Но Вовик и не думал осторожничать, теперь он понял, что делать. Как можно глубже погружая весла в воду он рвал их так резко, что с каждым разом все больше воды с лопастей летело на корму, где угнездился Говорухин.
-Вовик, ты что, грести совсем не умеешь? - заорал Говорухин, когда ег снова окатило водой.
Вовик, сжав зубы, яростно греб и мстительно молчал.
-Легче, легче греби! - орал Говорухин сжимаясь и пятаясь увернуться от очередной порции ледяного душа. - весла до конца доводи, до конца!… - странная бестолковость Вовика его поражала.
-Шестой день похода, а грести так и не научился! - ругался наполовину мокрый Говорухин, вылезая на берег, и сразу пошел к костру сушиться.
В тот же вечер после ужина Вовочка взяв топорик принялся разгуливать по лесу вокруг лагеря. Ему понравилось отрубать сухие тоненькие сучья в нижней части стволов молодых сосенок - махнешь и летит сучок далеко прочь и даже не чувствуется, что перерубил его, будто из масла сучок. Так незаметно, поигрывая топориком, приблизился Вовик к палатке Говорухина и Маторина. У палатки сидел на корточках Говорухин, уже пререодевшийся в сухое, и хмуро на него поглядывал.
Вовик подошел к ближайшей сосенке, из палатки вылез Маторин и тоже уставился на него. Трах! - веточка летит на крышу палатки, совсем маленькая, безвредная, трах - другая…
-Тебе бы парикмахером работать, Вовик, - мрачно изрек Маторин, Трах! - третья веточка на крыше палатки… Лицо Вовика независимо отрешенное, топорик играет в руках, вновь нацеливаясь. Весь его вид показывает, что они для него ничто.
-Ты что, не видишь куда ветки летят? - рыкнул Говорухин. - А ну, вали отсюда!
Вовик не спеша удаляется. Еще одна пощечина! Лицо независмо отрешенное, побледневшее, сердце яростно колотиться.

6.

Весь год они мечтали о путешествии на Север - закоренелый холостяк Маторин и семейный (жена, сын) Говорухин. Каждого влекло на север свое: Маторин бежал от чувства сосущей космической пустоты и одиночества, Говорухин хотел одиночества, собирания раздерганной бытовыми тревогами личности.
Каждую пятницу они собирались пить пиво (на эти пятницы даже не покушалась жена Говорухина), штурмом брали гастроном на Лубянке, отстояв очередь в сотню человек, набирая пива и оказывались в ближайшей забегаловке. По мере того как количество полных бутылок уменьшалось (пустые сразу снимала со стола заботливая уборщица с лицом старого пирата, сдающая их затем в пункт стеклотары), беседа становилась все глубже, откровеннее, они словно приближались к чему-то самому главному, что должно объединить еще больше, несмотря на то, что у них были разные профессии: Маторин - врач-кардиолог, недавно защититвший кандидатскую диссертацию, Говорухин - филолог, пишуший в промежутках между стирками пеленок и экспедициями по магазинам работу "Метафорический ряд в прозе Ивана Алексеевича Бунина".
Маторин страдал от одиночества и часто думал о смерти. Мысль, что он умрет ужасала и гипнотизировала его. И то, что люди совершенно не желают замечать его страданий наполняло Маторина с каждым годом все большим к ним презрением, как существам грубым, низкоорганизованным, заботящимся лишь о пропитании и продолжении рода. Говорухин все же слегка выделялся среди этих насекомых: он умел слушать и иногда высказывал неожиданные мысли.
-Человек не может понять смерть, - говорил после третьей бутылки Маторин.
-Тот человек, который поймет смерть, сойдет с ума, - мрачно кивал Говорухин и, похоже, что на этот счет у него был собственный опыт. Говорухину казалось, что они подошли к той черте, за которой только лишь и начинается серьезный разговор, он хотел сказать, что Маторин слишком жалеет себя, а это грех, инфантилизм, это недостойно мужчины, но имено в этот момент (после третьей бутылки) в беседе что-то разлаживалось, ломалось. Она начинала рассыпаться. Сознание Маторина заклинивало, оно начинало буксовать на какой-нибудь одной фразе, которую он начинал бесконечно повторять на разные лады. Он становился агрессивным и не желал ничего и никого слушать.
-И пошли все к разэтакой матери! - обычно возвещал он и рычал: - На Север! На дикий Север!…
Ты представь, - хлопал он Говорухина изо всей силы по плечу, - сидим, значит. Мы одни у костерка, и вокруг никого, ни одной сволочи! Печем рыбку… беседуем…
-Да-а, - тянул Говорухин с усилием улыбаясь, ибо мало понимал зачем сволочить все человечество. Но прощал это приятелю, как оговорку. Ему и в самом деле такая перспектива казалась настолько фантастической, что он даже верить в нее боялся. Реальным был галдеж пивной, грязная московская зимняя темнота за окнами и то, что сегодня, несмотря ни на что, надо успеть купить литр молока и два батона хлеба, иначе будет нагоняй от жены, и разве могло существовать в этом мире что-нибудь другое?
-Представляешь, - повторял Маторин, - сидим мы. Значит. У костра, печем рыбку, беседуем…
Был у Говорухина и свой опыт. Когда-то и его сосала космическая пустота, будто сквозь какую-то брешь в груди, когда-то и он готов был выть от одиночества и открытия, что в каждом человеческом счастье генетически запрограммирована трагедия, когда-то он бежал на станцию, чтобы лечь на рельсы… Была долгая депрессия души, отчаявшейся найти понимание. Но когда появился сын, брешь чудесным образом закрылась, заросла, пришло ощущение, что жизнь - Чудо. Теперь он не смог бы чувствовать себя абсолютно одиноким даже если б захотел, через сына пришла связь со всем, с прошлым и будущим, с семьей человеческой, судьбой страны… И не таким уж важным стало, что твои устремления никто не понимает: "Не жалей себя, не сетуй, - твердил он себе и отчаянье отступило. Маторин напоминал ему себя в прошлом, но несколько запоздало зреющим, заторможенным на стадии предотцовства: мужчина без детей все равно что сирота. И об этом он хотел поведать Маторину, но надо было сделать это не сразу. Постепенно, не грубо и, возможно, именно там, на Севере, у костра это и получится!
Потом был необыкновенно жаркий московский июль, пестрая сутолка, площадь трех вокзалов, поезд "Москва-Мурманск", почти двое суток пути. Сначала на северо-запад, к Ленинграду, а с утра следующего дня от Ленинграда поезд повернул прямо на север и целые сутки полз по меридиану. Они миновали Петрозаводск, последний крупный город на пути, над крышами которого голубела до горизонта гладь Онежского озера. Природа на глазах разительно менялась: смешанные леса и поля, сопровождавшие поезд от Москвы до Ленинграда исчезли, потянулись безлюдные хвойные, в основном сосновые леса, сквозь тонкие золотистые стволы которых то и дело мелькали голубые карельские озера, из земли тут и там проступали гранитные глыбы и камни: к Северу все явственнее выявлялась древняя базальтовая суть планеты, слой плодородной земли становился все тоньше и в здешних лесах не встречалось уже вековых гигантов, обычных для средней полосы, могло пройти более часа, прежде чем попадался неизвестный городок, полустанок или деревянный домишко на берегу озера, одинокий среди тайги, тонущий в фиолетовых колосьях Иван-чая, и было удивительно думать, как могут жить в такой глухомани люди. После Медвежегорска справа потянулось что-то длинное, водяное, не то озеро, не то река, не то болото - Беломорканал. Редко по нему ползла какая-нибудь баржа.
Перед Беломорском лес понизился, над ним возвышались лишь ели - редкие, эгоистически обособленные друг от друга, с короткими щетиночками ветвей. Было полвина двенадцатого ночи, а лишь слегка озолотившееся солнце будто зацепилось, застряло на верхушках деревьев, просвечивая вагон сквозь окна - они догоняли полярный день. Потом станция Кемь. Дощатый сарай вокзала, унылые облезлые пятиэтажки, покосившиеся  в разные стороны столбы и палки, на гранитных, прикрытых жесткой травой серых материковых скалах, а меж ними натянутые веревки с сохнущим бельем (и тут своя жизнь!), а потом мост и страшная река внизу - бурая, стремительная, порожистая…
Глядя вниз, когда поезд громыхал над рекой, Маторин ахнул: "Вот идиоты! Летом все на юг, а мы на Север!"
Потом ненадолго заснули, а туманным хмурым утром Маторин почувствовал толчок в бок.
-Проснись, - тряс его Говорухин, - Полярный круг проезжаем!
Маторин открыл глаза. Поезд гремел по мосту через фиорд. На кольском берегу, сквозь, сквозь дождь серели пологие сопки с трапецивидными и тупоугольными вершинами.
-Здесь дождь, холод, куда мы, черт возьми, приехали! - возопил Маторин.
-Да не суетись! - рассмеялся Говрухин, бывший на Севере, - летом здесь погода каждые полчаса меняется.
И в самом деле, через полчаса, когда они выходили в Кандалакше, солнце ярко сияло, было по южному тепло, навстречу шла симпатичная девушка в белых шортах, а о дожде напоминали лишь лужи и ручьи на земле, да кусок намокшей афиши: "Внимание! Конкурс "Мисс Кандалакша" состоится…"
И вот теперь, лежа в палатке, уже достаточно далеко и от самой Кандалакши, Говорухин думал, что мечты все-таки иногда сбываются: завтра они возьмут лодку и махнут подальше от всех, к охотничьему зимовью…
Вдруг полог палатки откинулся и появился Маторин.
-Ты ж собирался с Натальей за брусничным листом? - удивился Говорухин.
-Эх, сорвалось, - стукнул себя по ладони кулаком Маторин, - видно испугалась чего-то… - маленькие черные глаза его сердито блестели.
-Ну, ну, бывает… и в рыбалке так, считай поклевка в этом ведь тоже какой-то интерес… - успокоил приятеля Говорухин, а на сердце вдруг стало необыкновенно легко и весело, жизнь показалась такой прекрасной, что захотелось петь.
-Эх, - крякнул Маторин, снимая сапоги, - главное не бабы, а рыба!
-Помни об этом, - подтвердил Говорухин, зевнув, и закрыл глаза.
-Значит завтра к зимовью! - услышал он сквозь сон голос Маторина.

8

Вдвоем разогнали щестивесельный ял и он мчался, сквозь частые звонкие пощечины вдребезги расшибаемых мелких волн. Черно-зеленые дикие пологие сопки окружали круглое зеркало озера с парой крохотных плоских островов - на каждом по обреченной на вечное одиночество сосне. Говорухин глянул на ближайший круглый, как блюдце, островок, на сосну и ему вдруг показалось странным, что вот они скоро уедут, а сосна останется здесь. В его жизни будут происходить разные события, а сосна так и будет стоять здесь, даже когда он о ней не будет вспоминать: вечно одинокая и, кажется, совсем не несчастная в своей неподвижности и слепоте. Она будет стоять здесь и летом, и в стужу, в полярную ночь: жить, дышать, выделять смолу, в жару и в мороз, рассыпать на ветер семена, всем безвестная - и десять, и двадцать, и сто лет, расти пока ее не свалит ураганный ветер с Севера или пока не засохнет и умрет естественным путем… И какое еще в мире бесчисленное количество ветвей, ракурсов, судеб, одновременное существование которых даже отдаленно представить себе человеческому сознанию невозможно. А возможно ли представить себе некое сверхсознание, которому все доступно, лишь по той причине, что все это существует!? Да что говорить, если даже о собственной сложности человек не имеет представления. Он представляется сам себе точкой в пространстве - мыслящей, говорящей, совершающей поступки, но лишь когда что-нибудь заболит: рука, нога, палец, сердце - он понимает, что точка состоит из частей, а когда приходит к врачу и врач напоминает ему о тех взаимосвязях и взаимоотношениях в нем, о которых он, живя не подозревал, раскрывая ему лишь крохотную известную частичку, в глазах его поселяется грусть не столько от сознания своей близости, сколько от смутного ощущения непостижимости той сложности, которая он и есть…
-А ведь эта сосна еще конвои зэков видела, когда их через озеро на баржах…
-Раза в два была поменьше, - прищурился Маторин.
-И-р-раз!…И р-раз! - командовал Говрухин.
Громадные весла равномерно поднимались и опускались почти без брызг в чугунную с синим отливом воду.
-По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах!… - заголосил Маторин хрипло.
Вот и ориентир - сосна на берегу с перекрученными извитыми северным ветром ветвями, устремленными в трагической мольбе на юг, к теплу. За сосной - протока, соединяющая озеро Тикшу с Колвицким.
Они сделали короткую остановку. Говорухин застрекотав катушкой отпустил за борт блесну. Маторин отхлебнул водки из прихваченной фляги. "А тебе не дам!" - скривился он хитро Говорухину и, поболтав флягу, спрятал под лавку.
Через полчаса пути по протоке впереди показалась хижина зимовья, черная, с плоской крышей и торчащей железной трубой, а за ней туманная гладь Колвицкого озера с призрачно дальними берегами. По озеру двигались крупные пологие волны, от него дуло холодным ветром.
"Бр-родяга судьбу проклиная! Тащился с сумой на плечах!" - завопил Маторин.
Сейчас они и в самом деле походили на каких-то ханыг, обросшие, в прокопченных дымом куртках, штанах, сапогах… - ничто не напоминало в одном врача, молодого ученого, в другом филолога.
Бросили весла напротив зимовья и здесь Говорухин стал накручивать на катушку лесу и стразу почувствовал сопротивление.
-Зацеп! - первое, что подумал испуганно, но барабан прокручивался еще и еще: сопротивление то слабело, то мягко усиливалось.
-Давай, давай! - хрипел у него за плечом Маторин, но Говорухина и не надо было уговаривать: главное было сохранить натяжение лески, главное крутить, ни на секунду не ослабить… Наконец, метрах в пяти от лодки возник какой-то водоворот - там извивалось что-то змеиное, длинное (но ведь в заполярье нет змей, - глупо подумал Говорухин). Конечно же, это была не змея, вода у лодки вспенилась и над бортом показалось длинное белое брюхо рыбины. Она упала на дно лодки колотя хвостом: хищная длинная морда, зеленая спина с желтым крапом - щука!
Говорухин ударил ее кулаком и она затихла. Однако немалая! - с руку взрослого мужчины! - он смотрел на добычу, не веря глазам - первая щука в жизни! Лицо горело, тихо журчала вода под бортом.
-Ну, спасибо, Север! - выдохнул Говорухин в низкие серые небеса.
Они подошли к берегу, высадились, привязали лодку к кривой березе и направились к зимовью.
Говрухин отбросил приставленную к двери палку, заменяющую замок, и вошел не в дом, не в избу, а именно в настоящую хижину, о которых только читалв детстве в рассказах Джека лондона. За ним Маторин. Сквозь единственное поделенное на четыре квадратика оконце проникал тусклый свет. Здесь было довольно чисто и пахло деревом. Слева - крытые войлоком нары, такие широкие, что на них могла бы свободно разместиться артель рыболовов, справа - каменная печь с аккуратно сложенными до потолка сухими сучьями (заготовка охотников на зиму). Перед окошком - столик с керосиновой лампой, пара кусков серой крупнокристаллической соли… Пользоваться чужими дровами было равносильно воровству и они отправились на болото за зимовье. Хвоя на ветках поваленных здесь кем-то ранее стволов еще не осыпалась и не вся порыжела. Найденной у стены зимовья ржавой пилой умудрились отпилить пару крупных поленьев от одного из стволов, наломали сосновых веток, что посуше. Разжечь сырую древесину было делом нелегким, ржавые сухие иглы вмиг вспыхивали, стремительно прогорали, а более крупные ветви огонь не успевал схватить, и только после третьей попытки огонь перестал гаснуть.
Пламя со свистом и потрескиванием струилось и завивалось меж ветвей, желто-алое, рыжее, золотое, с зеленым и голубым оттенками. Хвоя перед тем как исчезнуть навсегда на миг вспыхивала драгоценной бахромой. Скоро воздух у костра стал таким горячим, что обжигал лицо и приходилось отодвигаться. Ветерок норовил нагнать в глаза и ноздри щекочущий дым. 
Щука лежала на зеленой траве и теперь Говорухин мог рассмотреть хищницу как следует. Пожалуй больше той, что Вовик поймал! Все в ней и злобно старушечье выражение, и острые бесчисленные направленные внутрь зубы, и тигриный крап на змеином теле будто воплощало в себе жестокость и жадность. Говорухин безжалостно разрезал брюхо щуки от жабер до анального отверстия: живот у хищницы был пуст, лишь тонкий, как бельевая веревка, кишечник, судя по которому она довольно долго голодала. Он нарезал щуку на доли, нанизал по хорошему куску на остро отточенные прутики и, усевшись у костра, приятели принялись печь.
Ветер неожиданно стих, белые воды озера застыли, уши заложило от тишины. Недалеко, на выступающем из воды камне - неподвижная птица - какой-то вид полярной чайки. В своей неподвижности она казалась Говорухину перенесенным из зоологического музея экспонатом.
Неожиданно серо-фиолетовые облака и воды Колвицкого озера соединил, перечеркнув наискось пространство тонкий белый луч.
-Что это, энэло? - хмыкнул Маторин.
-Какое-то здешнее оптическое явление, - предположил Говорухин. - уж явно не солнечный луч, солнечный расширялся бы книзу…
-Бог! - усмехнулся Маторин.
-Безусловно, - серьезно кивнул Говорухин.
Луч постоял еще с минуту и растворился.

Белое щучье мясо оказалось нежным и сладковатым на вкус. И кристаллы серой соли оказались кстати.
Покончив со щукой, они сидели молча, слушая тоненький изменчивый писк пламени, потрескивание сучьев. В пламени было что-то колдовское, завораживающее. В исчезновении неверных контуров ветвей, грозном ало-черном меняющемся и переливающемся узоре чудились  тайные знаки бывших и грядущих вселенских катастроф.
А вот поди ж ты, - молвил, наконец, Маторин, - а ведь именно такие пмоменты потом и вспоминаются как лучшее в жизни, и что интересно - без женщин…
-Потому, что лучшее с женщинами всегда кончается плохо, пошло, гадко - так, что уж потом и это самое лучшее вспоминать не охота, - сказал Говорухин. - Вот, к примеру, какую красивую любовь Бунин описал к Варваре Пащенко, а под конец не удержался, соврал, чтоб до конца красиво вышло - мол умерла от чахотки и наказала ему не говорить, чтобы видите ли не расстраивать, а в жизни просто и пошло - сбежала с другим и думать забыла…
-…А потом, в те лучшие минуты все же какое-то неестественное возбуждение, за которым усталость и истощение. Разве с женщиной может быть такая ясность сознания и покой?!…
-А вот увидишь красивую задницу, первый за ней побежишь, - съязвил Маторин.
-Ну уж это потом, - усмехнулся Говорухин. - Гляди-ка, а птица на камне до сих пор не шелохнется!
-Спит она…
-Если бы спала, голову под крыло спрятала…
-Значит нирвана…
-Пожалуй, - сказал Говорухин, - говорить ему дальше расхотелось. Хотелось как можно дольше так вот молча сидеть у костра и смотреть на огонь.

Наконец, Говорухин встал и пошел к хижине:
-Пойду-ка немного отдохну.
-Надолго?
-Вздремну с полчасика…
-А я, пожалуй, еще позабрасываю…
-Позабрасывай! – зевнул Говорухин. Потягиваясь, - только лодку без меня не отвязывай… Кто на Севере в одиночку - пропадет…
-Знаю, знаю…

Маторин еще некоторое время сидел у костра. Сегодняшнее положение казалось ему крайне несправедливым: вся добыча принадлежала Говорухину, а он не поймал и рыбешки. Он посмотрел в сторону озера: оттуда снова дуло холодом, брели к берегу серые стеклянные волны. Встав, Маторин решительно направился к шлюпке. Долго ее отвязывал от березы, Говорухин прикрутил ее старательно, к двум ветвям, будто предчувствовал желание приятеля, и разматывая узел Маторин шепотом матерился. Потом он вскочил в шлюпку, выбрал на борт веревку и оттолкнулся от берега длинным веслом…
Некоторое время он вертелся в протоке, прилаживая весла в уключины, разворачивался: управиться одному с двумя веслами, каждое из которых рассчитано на нехилого матроса, было  не так-то просто. Наконец, придал шлюпке нужное направление и, медленно выгребая, вышел из протоки в озеро. И сразу почувствовал, как поднимают и опускают его волны и тут же подумал, что слишком отдаляться от берега, пожалуй, не стоит. Зимовье развернулось к нему темной слепой стенкой и теперь не было видно ни двери, ни окошка, лишь черный квадрат.
Маторин поднял спиннинг со дна лодки и, сделав заброс в сторону озера ( красивый заброс, как он не без оснований отметил про себя), застрекотал катушкой, наматывая лесу. - Пусто… Еще заброс – снова ничего… Черный квадрат еще более уменьшился, превратился в квадратик, но ветер вдруг сник, озеро притихло, лишь слегка покачивая лодку, будто задремавшая нянька люльку. Он сделал заброс  с кормы, с носа, в сторону озера, в сторону берега - бесполезно… Резкий холодный порыв ветра со стороны берега вернул его к реальности, ветер с холодных оголенных сопок, с моря Баренца. Дунуло еще из чьих-то мощных ледяных легких, развернуло лодку и быстро понесло от берега. Маторин тихо выматерился и, накрутив катушку, положил спиннинг на дно лодки и, усевшись на лавку, схватил двухметровое весло, надеясь быстро развернуть лодку носом к ветру. Он навалился на правое весло, тяжелая лодка нехотя дернулась, но в следующее мгновение что-то мелькнуло и его свалил неожиданный мощный удар в грудь, он упал на спиннинг, едва не стукнувшись головой о днище и прямо над его носом прошла рукоятка левого весла, о котором он совсем забыл…Извернувшись, выскользнул из-под нее, чувствуя резкую боль в груди. «Уж не перелом ли!» – мелькнуло самое ужасное, закашлялся и каждый кашлевой толчок отдавался резкой болью. Черный квадратик хижины с безмятежно спящим Говорухиным стал еще меньше и первое, что представилось Маторину как выспавшийся Говорухин выходит на порог хижины, не видит привязанной лодки и как глаза его удивленно округляются. А ведь они никому не сообщили куда направляются, опасаясь, что чего доброго кто-нибудь за ними увяжется. И как тогда его найдут?…- хотя зимовьеи находиться на обратном пути рыбаков в Колвицкое и мимо него не пройдут. О себе он подумал лишь в следующий момент: зацепиться за один из островов и ждать пока не подоспеет помощь на катере или на вертолете, – через два, три или еще через сколько дней? Ничего себе отпуск! Он с любопытством слушал от инструктора, когда тот рассказывал о подобных историях с другими, не прочь был бы принять и сам участие в таком приключении, только в качестве спасателя, а не жертвы подобного приключения. Тоскливые холодные медленно переливающиеся из одного в другой голодные сутки – ягоды в тундре еще не успели созреть. Какое унижение! Кандидат наук!… Главное – спичек нет!… Только бегать по берегу, по скалам и кричать, как идиот, звать тот самый плебс, который он так презирал,!
Он растер грудь: нет, похоже не перелом, и хоть дышать больно, но с каждым вдохом боль отступала и он мог дышать все глубже. Он ненавидел бессмысленную предательски сокрушившую его силу, это озеро, этот Север!… Лодку все также влекло в туманную хлябь к неизвестным островам и берегам. Превозмогая боль, он схватился за весла, выровнял их и сел прямо посреди скамьи… Нет, перелома, слава Богу, не было, он мог шевелить левой стороной. Морщась от боли, даже перестав мысленно материться, развел в разные стороны рукояти тяжелых весел… Наконец, лодка нехотя развернулась и, потеряв парусность уже не столь быстро отдалялась от берега. Теперь надо было грести, грести ,что было мочи, пока ветер не усилится… Он может здесь налетать порывами… Инструктор рассказывал, как погибли в этом озере в прошлом году рыбаки. Плыли на такой же шлюпке, под парусом, а ураганный ветер прошел полосой посреди озера: в живых не остался никто, нашли лишь перевернутую лодку и парус, а вокруг все было тихо и ясно… Ну у него хоть паруса нет из-за которого их перевернуло!… Маторин налег на весла, делая гребки, еще и еще, он работал и работал, но ель торчащая на ближнем мысу, которую он выбрал за ориентир, так и не отодвинулась от квадратика зимовья – он стоял на месте… Словно кто-то могущественный потешался над ним и Маторин разразился безобразной бранью... Пот заливал глаза, сердце стучало в глотке, но лодка оставалась на месте ,как прикованная… И злость не помогала и тогда он почувствовал ( не понял – понимал он и раньше, но как-то абстрактно), а именно почувствовал, что есть некто или нечто сильнее его, перестал сквернословить, обессилившие ватные руки не вытягивали весла, стали его врагами. «Господи, прости меня грешного, беру все свои слова назад!» – возопил он душою. И тут, как в сказке, ветер стал стихать. Боясь потерять хоть мгновение, Маторин навалился на весла (откуда только силы взялись!) и, о чудо! Зимовье стало медленно приближаться… Маторин выровнял дыхание, стараясь делать гребки как можно более эффективными, не слишком глубокими, исчезли куда-то даже боли в груди… Через несколько минут лодка подошла к берегу, правда в метрах ста от зимовья… Маневрируя, Маторин провел ее вдоль берега и, наконец, вошел в тихую протоку. А ветер на озере засвистел всерьез, и на волнах замелькали белые злые барашки.
«Конечно, это случайность», - думал Маторин, - но в этой случайности сквозила раздражающая его трезвый ум двойственность.
Дверь зимовья открылась, на пороге появился Говорухин и, при виде Маторина в отвязанной шлюпке, глаза его стали удивленно округляться точно также как представлял себе Маторин.

10

С первого дня похода проблему, что же главное бабы или рыба, Кузьмич решил определенно - рыба! Но никогда еще в жизни ему в рыбалке так не везло, как здесь: за семь дней всего три окуня! К тому же он явно проигрывал Вовику, у которого на счету было две крупные щуки, самые крупные окуни, а мелких - не сосчитать. И вот моряк решил - коли рыба не дается по воде, ее надо добывать посуху: идти к верховьям впадающей в озеро речки, где по рассказам инструктора водится форель. Об этом намерении он объявил накануне вечером у костра.
А на следующий день, после завтрака он сразу стал собираться. И пока укладывал банки  консервов для предполагаемого обеда в тайге в рюкзак, Вовик как-бы случайно оказался недалеко от костра. Он втайне надеялся, что Кузьмич позовет его с собою. Он, правда, не знал, сможет ли согласиться или нет, гордость и любопытство боролись в нем. Вовик стоял молчал и смотрел на озеро, будто от нечего делать, чувствуя как пересохло во рту от волнения. Но Кузьмич так и не позвал его: никому и никогда он не прощал предательства.
Молча закрыв рюкзак, он закинул его за спину, взял удилища и зашагал вперевалочку от лагеря, не оглядываясь, и Вовик отвернулся, сдержав слезы и пересилив желание посмотреть вслед. А над озером бежали  низкие плоские облака, и где-то заплакала и захохотала неведомая птица…
Вначале Кузьмич решил идти вдоль берега реки. Река у впадения в озеро была широка и неподвижна, у берега в воде чернели, будто сваи, столбики кочек, выступая над поверхностью воды султанами серебристой травы.
Тайга тут отступила от берега, открывая низменный заливной луг, усыпанный белыми цветами пушицы, будто клочками белой шерсти. Луг словно гостеприимно приглашал прогуляться. Кузьмич смело сделал шаг вперед, и нога его тут же провалилась по самый пах в землю. Он рванул ее наверх и коричневая грязь звучно чавкнула, неохотно отдавая ногу, а яма еще некоторое время сохраняла форму сапога. Стало ясно - по заболоченному лугу не пройти. Изменив тактику, он взял от реки вправо и, приметив с какой стороны светит солнце, вошел в тайгу. Тут и там сквозь тонкий слой почвы проступали гранитные скулы материковой платформы. Стволы и нижние уже засохшие веточки маленьких елочек (в здешнем климате они старели, не успев стать молодыми) покрывал чешуйчатый сребристый лишайник. Неприхотливый, он лежал пятнами даже на камнях, березы то жались к земле стволами, то извивались вверх, сосны, напротив, были стройные, тонкие, но кроны их с загнутыми вниз, в отличие от южных сестер, ветвями казались перевернутыми. Тонкий слой здешней почвы не выдерживал мощных стволов и то и дело, попадались поваленные деревья, образующие ощетинившиеся острыми рогами веток и лапами корней непроходимые баррикады, которые ежеминутно приходилось обходить. Высотой с соснами здесь могли поспорить лишь ели, более похожие на палки, увешанные редкими волчьими хвостами. Их печальный вид не внушал никакой надежды. Нога то с хрустом проваливалась в полусгнившие, превратившиеся в труху ветки, покрывающие землю, то ступала на серебристо-голубой губчатый ягель, перед глазами мелькали и кружились крохотные мошки.
Через пятнадцать минут Кузьмич взмок, как в парной. Неожиданно справа блеснула вода. Это была та же река, только в этом месте поуже (метров двадцать шириной). - По всему судя, река делала здесь большую петлю и, если он будет продолжать идти вперед, то вернется на то же место, где был: значит надо идти назад, чтобы вода все время оставалась слева. В течение часа Кузьмич миновал еще два поворота реки. Река хитрила, играла в прятки, вела его то вперед, то назад, извивалась серпантином. За час он отдалился от лагеря едва на километр по прямой. Достигнув третьего поворота, Кузьмич решил попытать удачи.
Река здесь была неширокой - метров десять от берега до берега. Вода прозрачная, как воздух - казалось, две среды разделяет лишь тонкое стекло: виден был каждый бугорок глинистого, коричневого без единого пятнышка водорослей дна с рельефом какой-то небольшой занесенной сюда течением ветки посреди русла.
Кузьмич зачерпнул ладонью холодную воду и с наслаждением стал пить. Слетающие с руки капли разбивались, дробились, превращаясь в крохотные серебристые бусинки, которые бежали некоторое время по стеклу перед тем, как слиться с ним. Мазнув лоб, нос и руки антикомариной пастой, Кузьмич развернул удочку, насадил на крючок червя и забросил подальше. Грузило упало метрах в пяти от берега и, когда разошлась рябь, сквозь воду можно было четко видеть розового червяка одиноко висящего над глиняной пустыней дна. Усевшись поудобнее, моряк стал терпеливо ждать. Из осоки напротив, неожиданно выплыла утка с выводком утят. Утка деловито покрякивала, утята забавно кувыркаясь ныряли. Вдруг утка тревожно крякнула, шумно взлетела и, описав круг, исчезла за осокой. Когда Кузьмич посмотрел на воду утят уже не было. Кузьмич подумал, что утка-мать специально отвлекла внимание человека, дав утятам возможность скрыться и усмехнулся.
Он неподвижно просидел еще полчаса. Солнце припекало, зудели комары, не осмеливаясь, однако, садиться на открытые лицо и руки. Пару раз он вытаскивал удочку, поправлял червяка и снова забрасывал. Червяк из розового стал бледным и безжизненно, совсем непривлекательно висел в воде над голым дном. Наконец, Кузьмич решительно поднял удочку, выбросил размочаленного дохлого червяка, сложил снасти, и одев рюкзак, двинулся дальше.
Теперь он пошел через тайгу, держась правее, чтобы сократить путь до предполагаемого изгиба реки. Тайга встретила его все теми же прелестями бурелома, одна из веток, крепкая как рог быка,  мстительно боднула его в бедро, чуть не порвав крепчайшие брезентовые штаны. Кузьмич шепотом выматерился, освобождаясь от нее. Снова пот лил градом и щипал глаза. Полный решимости моряк ломился вперед, как медведь, хотя каждый шаг давался с трудом и ноги проваливались то по щиколотку в грязь, то по колено в лесную труху. Неожиданно кривые березы и елочки расступились, сосны и ели отшатнулись назад и, подняв лицо, он увидел нечто, что заставило его остановиться, как от удара в лоб. Впереди над фиолетово холодным пламенем колосьев иван-чая поднималось в небо сооружение, не волшебный терем, не ведьмина избушка на курьих ножках, а домик с четырехскатной крышей на четырех растопыренных мощных столбах - лагерная вышка! Казалось она едва не задевает проплывающее серое облако. Лестница, по видимому обвалилась, дожди и солнце выбелили балки, будка наверху выглядела вполне сохранной, лишь кое-где  в бортиках на местах выпавших досок зияли щели. За вышкой серели дырявые крыши каких-то хибар - бараки…
Небольшое открытое пространство перед лагерем покрывал зеленый и голубой мех с черными оспинами пеньков.
Кузьмич вспомнил: рыжий инструктор говорил, что недалеко от озера находятся остатки одного из сталинских лагерей каких здесь множество.
Кузьмич стоял и смотрел на вышку но что-то мешало ему подойти ближе. Об отце своем он ничего не знал: мать сразу начинала плакать как только он пытался что-нибудь выспросить о нем, повторяла, что говорить об этом до сих пор опасно. Знал только - был инженером и арестовали, когда мать была им беременна. И чтобы не висело клеймо "сын врага народа" пришлось дважды менять фамилию: сначала на девичью материну, затем на фамилию отчима. Осторожность?… Предательство?… - Но ведь это было совершено ради него и мать хотела как лучше… И кто знает как сложилась бы жизнь не смени он фамилии: уж флота ему бы точно не видать!
И все-таки странно: был человек и ничегошеньки от него не осталось, кроме самого Кузьмича - вот этих рук, ног, туловища, головы с уже седеющей квадратной бородой - но это физическое, внешнее, а в памяти, в словах, в душе?… - ничего, кроме эхом звучащего в пустоте отчества… - Кузьмич, сын Кузьмы… Где-то правда были родственники отца, с которыми мать  отношений не поддерживала: видно все же произошло что-то неприятное между ними… Да теперь уже и узнать не у кого - восемь лет как мама - покойница… А он сам уже не только отец, но и дед - дочка родила в прошлом году крохотную внучку, которую он обожал, как никого в жизни, даже больше самой дочери, когда та была малышкой. Вот о нем будут помнить, с него как бы род и начнется, а что за ним - яма…
Тоненько и жалобно заплакал в тайге голос, сорвавшись в дикий издевательский хохот, будто сам бес потешался над ним. Кузьмич выругался и тут же невольно перекрестился. Кто знает в каком из тысяч лагерей сгинул отец, есть ведь доля вероятности, что в этом!…
-А если бежать? - вдруг мелькнула дикая мысль, и он затравлено оглянулся на какой-то миг почувствовав себя заключенным, превращенным в дешевый механизм движущий тачку, лопату, топор, пилу, механизм несравненно более дешевый чем эти неодушевленные орудия труда. Бежать… да только как?!… И хитрая речка, и болото, и непроходимый бурелом - надежней всякой стражи: вот он физически здоровый, крепкий человек за два часа прошел по прямой всего каких-нибудь несколько сот метров, что же говорить о заключенном дистрофике? Один путь вел отсюда в мир - водой: из Тикши через протоку в Колвицкое. А протока день и ночь охранялась. Капкан… Да и куда денешься, если сбежишь? В любом месте, где бы ни жили люди на просторах самой огромной в мире страны: в городе, селе, оленеводческом стойбище - всюду уши НКВД, всюду "стучали", кто из страха, кто из убеждения…
Кукзьмич снял рюкзак. запустил в него руку и извлек плоскую серебристую флягу. Отвинтив горлышко, сделал два крупных глотка. Он стоял и смотрел на вышку, чувствуя как теплом разливается в животе и груди водка, как все окружающее становится ярче, контрастней, четче, глубже - теперь он мог воспринимать не только весь предмет в целом, но и каждая деталь окружающего мира как бы приобретала самостоятельность: к примеру, глядя на ближайший розово-фиолетовый колос иван-чая теперь можно было легко сфокусироваться на любом цветочке его составляющем, в голубизне неба засквозила золотистость и в тоскливой вечности беспамятного мира появилась надежда.
Наконец, глубоко вздохнув, как усталое животное, он убрал флягу в рюкзак и зашагал прочь, стараясь думать только о рыбе.
Скоро он вышел на какую-то тропинку. Судя по кучкам черного маслинобразного помета это была лосиная тропа. "Любая тропа ведет к воде", - подумал он. Через несколько минут хода он наткнулся на другую тропинку, пересекающую ту, по которой шел, потом третью… Вся тайга здесь была пересечена лосиными проспектами.
Потом, вспоминая, Кузьмич так и не мог понять, как он его не заметил. Рассматривая очередную кучку помета, он поднял глаза и увидел в нескольких шагах от себя гигантского лося. Сохатый неподвижно стоял, перегородив тропу и повернув к нему безрогую длинноухую голову с широким, как покрытый шерстью скифский щит, лбом, в котором чувствовалась необыкновенная физическая мощь. Кузьмич застыл, лихорадочно соображая, опасны ли лоси в это время года (судя по отсутствию рогов не очень). Лось свысока смотрел на человека, человек на лося. Лось будто говорил: "Кто ты такой? И куда идешь?! Или ты не знаешь, что здесь хозяин я, а не ты, или тебе напомнить об этом?…"
Кузьмич не двигался и не отводил глаз. Наконец, лось, видимо решив, что попавшееся на пути существо не стоит большого внимания, двинулся дальше через чащу, неторопливо, с достоинством, необыкновенно тихо и грациозно для такого могучего тела, высоко приподнимая сильные, тонкие, в белых аристократических чулках, ноги и аккуратно, бесшумно ставя их. Лишь один раз хрустнула веточка перед тем как он скрылся.
…………………………………………
В тот день природа к Кузьмичу все же смилостивилась. Вечером, выйдя на озеро в лодке, он поймал сига. Но когда подходил к лагерю, неся перед собой драгоценную серебристую желтоглазую рыбу, встретил Вовика. Вовик поднимался по крутому берегу, пыхтя, тащил на спине что-то тяжелое.
-Вовик, что у тебя там?
-Щука… Чуть лодку не перевернула, - глаза Вовика возбужденно блестели.
Щука и в самом деле была огромная, едва ли не в рост Вовика - таких еще никому за время похода выловить не удавалось, настоящий леопард!
-Ну, Вовик!…
-А у вас что?
-Сижок...
-Тоже хорошо, - утешил Вовик.
Все, за исключением тех кто был на рыбалке, сбежались к костру увидеть необыкновенный экземпляр. Триумф!… Вовик держал щуку за жабры, а хвост рыбины лежал на земле! Потом он положил рыбу на землю, достал нож и отпилил крупную, как у собаки, голову. - Возьму домой! - сказал он.
Свернутая питоном щука заняла целое ведро.
Вовик подошел к палатке. На двух ее поддерживающих шестах торчали полуоткрытыми пастями в небо две щучьи головы. Меньшую он выкинул и на ее место водрузил новую.
Говорухин проходя мимо вздохнул: голова над входом в его палатку явно уступала в размерах новой добыче Вовика.

11

Стояла ясная тихая погода, солнце пекло по крымски, но маняще поблескивающие воды оставались полярно студеными. Шлюпки приближались к лесистой косе, врезавшейся на полкилометра в зеркало озера. Здесь предстояло провести последнюю ночевку: от косы оставался последний переход до базы, где маршрут заканчивался.
Взмокшие от пота гребцы швыряли рюкзаки на берег, тащили их наверх по крутому склону. И снова Маторин и Говорухин ставили Наталье палатку.
-Ну, куда ставите на самом проходе! - проворчала Наталья.
Глаза Говорухина округлились: "Смотри-ка, девочка на нас уже покрикивает!"
-Ну как? - наконец спросил, когда они с Маториным закончили работу.
-Складка на крыше! - указала Наталья сварливо.
-Выпорю! - погрозил ей пальцем Говорухин.
Затем, как обычно, мужчины поставили палатку себе. Первым в нее влез Говорухин, готовясь как следует расслабиться и отдохнуть. Однако, как только он снял сапоги, полог вдруг откинулся, ворвался Маторин с мечущими глазами.
-Наталья купается! - прошипел он, - за косой, в заливе!
-Да ты что! - ахнул Говорухин, подскочив, - Скорей!…
Они бросились к рюкзакам за плавками: мат, летящее в стороны ненужное барахло… Маторин оказался проворнее и, переодевшись, высочил первым. Натянув штормовочный костюм, Говорухин впопыхах перепутал сапоги: правый напялил на левую ногу, левый на правую. Только вскочив он обнаружил, что носки смотрят в разные стороны. Даже в армии, во время боевой тревоги, он не совершал подобной ошибки, разве когда-нибудь в трехлетнем возрасте. Он все же побежал, но шагов через десять, взвыл от боли, чуть не упал, остановился и, шепотом ругаясь, скача то на одной, то на другой ноге, поменял сапоги, теряя таки драгоценное время. Когда бросился вперед, Маторин уже исчез за стволами, а позади раздался гневный вопль Вовика, на который он почти не обратил внимания.
-А-а, смотрите, смотрите все! Они бегут глядеть как Наталья купается! - Вовик вопил торжествующе, гневно, злорадно и бессильно.
Никто из взрослых у костра, однако почему-то не стал смеяться над Говорухиным и Маториным, разве некоторые лишь еле улыбнулись, а мама сказала:
-Ну, что ты, Вовик, тише, тише…
О, как он завидовал бегущим туда без смущенья Маторину и Говорухину! Он стоял на крутом берегу, стиснув зубы, устремив взгляд на залив. Вдали медленно, почти торжественно, черный на фоне ослепительного блеска воды и солнца входил в воду изогнутый змеей женский силуэт, загадочный, недостижимый, как лохнесское чудище.
Говорухин и Маторин едва поспели. Они добежали до берега, когда Наталья, окунувшись и поплавав, уже вышла из воды и, смотря на озеро, грелась в лучах жаркого солнца.
О, Наташ, и ты здесь?! - приветливо замахал ей Говорухин, - Как водичка? А мы вот тоже купаться собрались…
-Ничего, - зажмурилась Наталья.
Ее фигура их ожиданий не обманула: мраморно белая с гипнотизирующей плавностью линий - единый очерк, в котором плавно и неуловимо одна часть тела переходила в другую - лишь две узенькие полоски материи разрывали эту непрерывность, будто рассекали живое…
Содрав с себя одежду до плавок, они, первый Маторин, за ним Говорухин, смело двинулись в озеро. Когда вода дошла до колен, Говорухин почувствовал, что от холода начинает ломить кости, но отступать было никак нельзя.
Господи, да какая там "водичка"! Эта глупенькая девочка воплощала в себе всю щедрость природы, самую нежнейшую ее часть - жемчужину в раковине. Не первой молодости, не вполне здоровые, мужики барахтались костлявыми подсушеными интеллектом телами, серьезно рискуя схватить простуду, несмотря на то, что жутко ломило кости, жгло как огнем кожу, лишь бы продлить мгновения любования этим великолепным, роскошным телом, коченели, болтая ни о чем, обласкивали жадным взглядом фигуру. А в уголках пухлых губ зрела победительная улыбка не девочки - женщины! Она сильнее их! Рухнуло все: образование, возраст, ум, опыт, социальное положение… - она сильнее их просто в силу того, что она это она! И ей не обязательно быть умной, как они, годами, десятилетиями напрягать и тренировать мозги или мышцы, рваться куда-то, делать карьеру, учиться, копить знания, навыки. Она сильнее их! Ей не надо ничего делать, чтобы их победить! Как просто и здорово все в этом мире устроено! Надо быть лишь осторожнее и не допускать этих акул слишком близко, усвоить ряд необходимых, старых как мир, приемов, проявить характер, надо лишь умело произвести отбор.
Она стояла, щурясь под солнцем, не спеша одеваться. Ей и в самом деле не было холодно (здоровье у нее было, как у гусыни). Не верилось, что ко-то когда-то (а скорее всего уже совсем скоро!) будет обнимать и целовать это тело, принадлежащее даже не ей - Природе, Богу, Волшебству… "Скорее всего какой-нибудь сопливый хулиган, у которого не хватит воображения даже оценить… - мстительно думал Говорухин.Наконец,, почти околевшие и побагровевшие, будто ошпаренные кипятком, один за другим мужчины выползли, вышли из воды, еле сгибая руки и ноги, и тут Наталья, заканчивая представление, набросила на себя клетчатую рубашечку.
А в ельнике, багровый, стыдясь себя, за ними подглядывал Вовик. Он тоже видел: эти стройные легкие колонны ног и плавные плечи и планетарные полусферы, все стремилось к некоему центру, смыкалось, сжималось, сходилось в нем, прикрытом лишь полоской трусиков с розовыми цветочками - нечто глубинно таинственное, манящее, сулящее неимоверное, лишь предчувствуемое, но не испытанное еще наслаждение, в котором рискуешь потерять самого себя, раствориться, как гибнет паучок оплодотворивший самку. Вовик лежал, вцепившись в землю, как в последнюю опору, чтобы не сорваться в гибельную пропасть, смотрел сквозь наворачивающийся на глаза туман слез и шептал, как клятву, - "Не забуду!". Он точно знал, что когда-нибудь он победит своих соперников, обойдет их через год, десять, пятнадцать, двадцать лет, когда они станут дряхлыми и бессильными, а он, сильный, цветущий придет к ней и она встретит его такая же молодая, как в этот миг на озере, потому что Наталья никогда не состарится, она - бессмертна! 

12

Лесистые берега постепенно сближались, озеро превращалось в широкую, несущую свои воды к Белому Морю реку. Лодки летели, как стрелы, слаженно работали тяжелые весла, по шесть на каждой, не сталкиваясь, не цепляясь, как вначале путешествия. Шли последние минуты похода и вот-вот должна была показаться база.
Все происходящее казалось Вовику немного странным, каким-то полусном, в котором уже ясно помнишь, что вот-вот должен проснуться. О Наталье сейчас он почему-то совсем не думал, она как-то сразу будто перестала существовать для него, расставаться с Кузьмичом было не жалко, ведь в жизни его ожидало еще столько интересных встреч и событий!… Всеми мыслями он был уже дома, в Ленинграде, где будет рассказывать школьным приятелям о том как ловил рыбу в Заполярье и в подтверждение удивлять всех огромной высохшей щучьей головой, которая лежит у него в рюкзаке. Возможно он ее поставит к себе на письменный стол и она будет таращиться на него своими желтыми глазами, когда он будет делать уроки. С Романом они договорились созвониться, но автору известно, что так как они жили в разных концах города и больше не станут друг другу необходимы этого не случится.
Роман думал о том, как позвонит своей девочке и каковы будут его первые слова: нужно, видимо, заговорить как ни в чем ни бывало. О Севере он упомянет вскользь, как о чем-то вполне для него обыденном и это должно произвести впечатление. Здесь, вдали от Ленинграда все проблемы казались ему разрешимыми, а будущее туманно розовым, теплым.
Наталья была довольна, что до смерти наскучившее ей путешествие, большую часть которого она просидела у костра, судача о том, о сем с женщинами, заканчивается. Ее радовала мысль, что она скоро увидит маму, которая конечно же накормит ее блинами (а папашка наполнит свой любимый стаканчик водочкой), увидит родной подмосковный городок, невзрачный, но милый для нее уютом привычности. А потом они встретятся с Петей. Петя мальчик серьезный, спортивный, учиться в пэтэу. Из него может получиться хороший жених… Ощутив свою женскую силу она думала теперь о Пете не как раньше, как о равном, как о друге, а несколько свысока. Да она, если захочет таких как Петя найдет вагон с хвостиком! Она даже, может, быть заслуживает чего-то большего! Пусть он ее еще попробует заслужить, а потом уже все остальное, и только после свадьбы, что бы там ни болтали о сладостных удовольствиях искушенные любовью в подъездах и подворотнях подруги! И с Петей у них будет не как у других, а хорошо, правильно, он не будет пить, как папашка, не будет гулять как кот, она уж примет меры, только попробует!… А потом у них пойдут толстенькие забавные детки! Думая об этом и слыша плеск воды, Наталья от удовольствия даже прикрыла глаза.
-Э-эх, сур-ровый край! - крякнул, глядя на стальную гладь Маторин. - Больше я сюда не вернусь никогда!
-А я бы бросил монетку, да где-то в рюкзаке валяется, - улыбнулся Говорухин. Главного разговора у них так и не получилось, теперь стало ясно, что они еще более разные, чем казалось вначале путешествия. Говорухин понял: за долгие годы одинокой жизни для Маторина его горе, горе одиночества и смертности, стало настолько значительным, что он почти возлюбил его, неосознанно обожествил и тот кто в нем усомниться станет первейшим его врагом. Сам же Говорухин вспомнил о своем сыне и теплая волна толкнула его изнутри. Он удивился, как мог так долго жить и где-то скитаться без этого потешного и требующего защиты малыша и почувствовал легкие угрызения совести.
-Интересно, что сейчас в газетах пишут? - спросил один из рыбачков.
-Может, в России уже переворот произошел и Горбачева сместили? - высказал предположение другой.
Никто на шутку не ответил: "А вдруг и вправду переворот?…"
Кузьмич молчал, думая о предстоящей медкомиссии. В прошлом году врачи нашли у него на электрокардиограмме какой-то лишний крючок, но в море пустили. Надо бы на всякий случай, задобрить председателя медкомиссии, бабу немолодую и вздорную: для этого, пожалуй, пригодиться английский косметический набор, который он привез из последнего плавания.
Впереди, за мысом, на низком берегу показались сарайчики и  гигантские рыбины перевернутых вверх днищем лодок.
-База! - крикнул рыжий инстуктор.
Послышалось нестройное, протяжное "Ура!"

………………………………………

На берегу Тикши уже ничего не напоминало о присутствии человека, кроме черного пятнакострища, кучи срубленных веток, да пары пустых консервных банок, которых забыли убрать. На рассвете сюда вышел сохатый. Низкое розовое солнце приподнялось над краем черной сопки, лучи скользили вдоль молочной тихой воды, придавая ей румянец и ствол одинокой сосны на острове засветился, будто раскаленный металл, гнедая шкура сохатого золотисто засверкала, переливаясь. Лось шумно повел ноздрями: странные существа исчезли, воздух был чист и свеж.