Моя вселенная

Небольшой домик в горах, укрытый голубоватой завесой снежного дыма.
Огромное небо над головой, огромное, безграничное, нереально-синее небо с запахом лаванды и ледяной обжигающей мяты.
Шершавое медово-коричное дерево под пальцами.
Пальцы – белые, дрожащие, с проступающими тонкими венами. Пальцы с мёрзлыми острыми ногтями, острыми проступающими косточками.
Кости – какого они цвета? Костно-белый, наверное, самый идеальный белый в мире. Ни ирисы, ни тем более бумага — нет, все это неправильно, всё это слишком… Слишком на виду. Настоящее всегда прячется внутри. Кости — прячутся внутри, под плотью, под мясом, и они идеальны!
Но даже внутри во мне нет ничего идеального. Какая горечь подступает к горлу от осознания этого простого факта — для меня, перфекциониста, это вполне объяснимо. Мои кости, мои проступающие сквозь болезненно-тонкую, нездорово-бледную кожу – желтоватые, как будто пропитаны свечным воском. Коснись их малейшей огненной искоркой – и запылает костёр.
Как долго может пылать подожжённый человек?
Какая дикая мысль, или нет, даже скорее дикарская.
И так же дико искать в себе идеальное.
Искать – и не находить.
…Зато в тебе, ангел мой, идеального даже слишком много.
Ты хрупкая, тонкая и изящная. Когда ты улыбаешься, то на щеках появляются забавные ямочки, в них послушно ложатся тени. На твоих щеках играет румянец, а на лоб постоянно падает непокорный локон. Ты прикусываешь острыми молочными зубами нижнюю губу и сдуваешь прядь с лица. И этот жест тоже идеален.
— Игорь, — говоришь ты, прижимаясь к моему боку.
Я провожу шершавой ладонью по твоим тонким плечам и вопросительно поднимаю брови… Потом досадливо мотаю головой и отвечаю вслух:
— Что?
-- Огонь. Мы сейчас сидим возле огня, да? — говоришь ты негромко.
 И тянешь свободную руку к пламени, доверчиво раскрываешь мягкую ладошку. Я хмурюсь и на всякий случай отодвигаю тебя подальше от камина, чтобы ты не обожглась. Ты досадливо хмуришь брови. Надо, девочка, так надо, я не хочу, чтобы тебе было больно.
— Да, — отвечаю я.
— И… На шкуре. На чьей шкуре мы сидим, Игорь?
— Это медведь.
— Мед-ведь… — ты облизываешься, пробуя новое слово на вкус, тянешь его медленно и певуче. — Мед. Мёд. Медведь любит мёд?
— Да, — невольно улыбаюсь я и опускаю острый подбородок тебе на макушку. — Очень любит.
— Ведь он любит мёд, - по слогам говоришь ты и смеёшься открытому каламбуру, смеёшься легко, дробно – так, как могут смеяться только дети. – Поэтому он МедВедь. Да?
— Да.
Я касаюсь кончиками пальцев твоих волос. Я долго не решался к ним прикоснуться, долго перебарывал себя – я не привык кого-то касаться, но ты погибала без ласки. Моих слов тебе было отчаянно мало, и я научил себя прикасаться. К тебе.
— Медведь. О-гонь… О-гонь, — повторяешь ты, хмурясь. Не можешь найти ассоциацию, царапаешь острыми ногтями моё плечо. — Огонь. Какой он, Игорь?
— Огонь… — тихо тяну я. — Он… Красный. Красный — это тепло. Это жар. Наша кровь тоже красного цвета.
— Красный – кровь. Правильно, — киваешь ты.
Я улыбаюсь.
— Точно. Кровь — красная, раз красная, то, значит, горячая. Поэтому мы не замерзаем.
— Замерзаем, - ты хмуришься и мотаешь головой. — Мне часто холодно, и тебе тоже.
— Но до летального исхода это не доходит, верно? Красный цвет это жар в самой своей сущности. Тепло. Жар и тепло — это огонь, огонь — красный. Сердце огня — красное. Поняла?
— Да… — тихо говоришь ты.
В твоих глазах отражается багровое пламя, дрожащее, живое… В твоих глазах всё кажется удивительно живым.
Даже я.

— Снег.
Твой тихий голос, тонкие ладошки по шершавой колючей поверхности наста… Я укоризненно качаю головой, но не решаюсь тебе мешать — только сажусь рядом прямо на колени и тоже опускаю руки в снег.
Странно. Мне холодно, а ты часто дышишь и улыбаешься. Твои щёки раскраснелись — тебе тепло.
Тебе – огонь.
Да… В твоём сердце всегда огонь, моя дорогая.
— С-нег. Нег. Нега? Нагой? Наглый? Какой? — ты резко поворачиваешься ко мне, твои губы приоткрылись и нетерпеливо дрожат, вдыхая морозный воздух, а рука вцепилась в моё сухощавое запястье.
— Снег… — я тихонько обнимаю тебя за плечи и тяну к себе. — Снег – это хрупкость.
— Как бокалы?
— Нет… Снег – это хрупкость хрусталя, хрупкость хрустальной крошки.
— Хрупкость – хрусталь… Правильно. Хр, хр… — ты смеёшься негромко и ласково.
Я удивляюсь тебе. Ты любишь этот мир, искренне, как могут только дети. И то – не все… Как можешь только ты. Может, я думаю так потому, что я не знаю никого, кроме тебя?
Или потому, что не хочу знать никого, кроме тебя?
Да. Наверное, поэтому.
Ты, смеясь, изображаешь, как хрустит хрусталь, и я невольно смеюсь в ответ, тихо, почти неслышно. Тебе нравится мой смех, ты об этом говорила. Ты говорила, что мой голос – как бархат, обволакивает тебя, ласкает – ласкается, прикасается, отогревает. Ты говорила, что мой голос знает… Знает – что?
«Твой голос создаёт мою Вселенную», — сказала ты тогда немного смущённо, а потом окончательно стушевалась и скрыла заалевшее лицо за одеялом. Но сейчас одеяла нет, и я с наслаждением вглядываюсь в любимые черты, изучая их снова и снова. Тихим голосом над твоим ухом я говорю:
— Снег хрустальной дымкой окутывает землю. Оберегает траву, оставляет под собой летнее томное тепло и негу.
— Зачем? — ты приподнимаешь брови. — Ведь хорошо, когда всегда тепло.
— Не всем. А планета – место жительства для всех. На ней всем должно быть хорошо. Травам и цветам в том числе. Снег оберегает их, снег…
— Он их любит? — говоришь ты. — Поэтому оберегает?
— Да, — без заминки отвечаю я. — Точно. Снег хрустальная крошка, хрустальная дымка, нежная, легкая, морозная. Как иней на стекле. Помнишь, вчера рисовали на нём?..

…Когда-то ты спросила, какая она — ночь.
Я ответил, что ночь — она как большая чёрная кошка, и звёзды — это лоск на её шерсти. Ночь — это богиня, это прекрасная женщина в платье с белыми руками. И на них она любовно покачивает землю.
Она играет с этой глупой планеткой. Надоест – выбросит, ну, а пока – она позволяет любоваться бриллиантами на своей шее. Ночь носит бархотку, бархатную бархотку с пятиконечной звездой. Ты тогда сказала – хочу её потрогать… Прости, дорогая, прости — этого я не смогу тебе дать. Я могу только спеть тебе о ночи – спеть так, чтобы ты её увидела, почувствовала до самого дна своей души. Но эта песня совсем не подходит для колыбельных, а ты уже засыпала на моём плече.
Ты спала… Ну, а я в очередной раз перечитывал эту несчастную папочку.
«Кристина Данилова.
Восемнадцать лет.
Сирота.
Опекун – Игорь Данилов.
Диагноз:
 слепота. Был поставлен в возрасте девяти лет.
Полная внезапная потеря зрения. Двенадцать лет. С тех пор диагноз не изменялся»…

Так странно, Кристина, мой ангел, моё божество… Мой голос стал для тебя Вселенной. Мой голос – он знает всё. Он рассказывает всё. Он создаёт Всё.
А для меня Всем стала ты.