Двое под зонтом и без зонта

Однажды в дождливый, бессолнечный и слизкий день я шёл на работу, или с работы, а может, в бар, или просто скитался на улицам полумёртвого города, не помню. Помню, что меня остановила девушка. Невысокая, немного нескладная, с короткими, топорщащимися волосами, носом-картошкой и брекетами. На запястьях у неё было множество браслетов: из бисера, из дерева, из металла, из пластмассы, а в руках она держала огромный блокнот в блестящих наклейках. И всё это — несмотря на то, что ей было на вид двадцать пять.
— Здравствуйте! — радостно, как старого знакомого, поприветствовала она меня. Я остановился и молча приподнял брови. Она не смешалась, как ни странно, под моим взглядом, как это часто происходило; широко улыбнулась и спросила голосом наивного ребёнка: — Ответьте на вопрос: из чего состоит мир?
С меня сталось бы устало сказать, что я спешу, и не теребите вы меня с такими глупостями… Но мне почему-то показалось, что так её уже много-много раз уже деликатно (или не деликатно) отправляли в пешее эротическое путешествие, и я сказал:
— Мир состоит из грустных и одиноких, сломанных самолётов и навсегда… — я выдохнул через нос. — Юных друзей.
На этом мой альтруизм закончился, я выжал из себя его последние капли.
Глаза у девчонки распахнулись с таким изумлением, что мне даже захотелось рассмеяться — но я промолчал.
— Разве? А почему, — она помолчала секунду, — почему же они… Юные?
То, что маячило передо мной, внезапно расширилось, стало ярче, больше, отчётливей, и я понял то, о чём подумал, едва только её увидел.
Она — не взрослая, она — дитя, ребёнок, девчонка! Взрослые не задают таких прямых и точных вопросов; взрослые не бьют с жестокостью Питера Пэна прямо в сердце копьями таких вопросов. И — взрослому я мог бы не ответить, а ей…
— А ты как думаешь? — я резко опустил зонт и тряхнул им. Капли дождя охотно забрались в мои волосы, перебирая их, точно пальцами, а я протянул зонтик над головой девчонки с брекетами. Она благодарно прижалась к моему боку, и мы оба знали, что это ничего не значит, просто она устала стоять под дождём, как бы он ей не нравился. А он ей нравился, я уверен.
— Потому, что они…
— Именно.
— Но почему? Как? — она растеряно взглянула в мои глаза, и в её взгляде не было ни намёка на смущение, какое было бы наверняка у взрослого.
Конечно, взрослому боязно лезть в чужой мир; для ребёнка же нет чужого и своего мира, есть один Мир, Мир с большой буквы, огромный, общий, а может быть — ничей. Но так или иначе: для ребёнка, для именно этого ребёнка, спрятавшегося под моим зонтом, не существовало границ между моим миром и её, и это читалось в её взгляде. Для неё моя боль уже была её болью, и в этом было что-то завораживающее и…
Мне казалось, что у неё очень тёплые руки.
Я закурил, не спрашивая разрешения.
— Их было пятеро. Разумеется, они были не сразу все вместе… Думаю, в таком случае у меня разорвалось бы сердце. Но они были. Билли, Джейми, Ирен…
— Девушка?
— Да. Ирен, Томас и Хейко.
Мы медленно пошли вдоль ярких витрин. В такую погоду особенно хочется сидеть в кофейне, пить итальянский экспрессо, слушать тихо-тихо наигрывающий где-то на заднем фоне джаз и смотреть на всех этих людей, что мечутся под ливнем, и думать: как же хорошо, что я здесь, в тепле, уюте… Я никогда не сидел в кофейне, когда лил дождь, если честно, но мне так казалось. Почему не сидел? Просто… Дождь мне нравился больше. Он создавал иллюзию, будто я один, один во всём мире, в своём маленьком коконе, освещённым тусклым светом через плотную ткань зонта, и в этом мире мне было немножко холодно, но уютнее, чем в любой кофейне мира.
Я выбросил сигарету и взглянул на девчонку. Она шла со мной, не спрашивая, куда и зачем. И чувствовалось, что она идёт со мной, что мы идём куда-то вместе, что нам не просто по пути. И это отходило именно от неё.
— С Билли мы познакомились, когда я был маленьким мальчиком. Ты видела, наверное: вот мальчики познакомились, а через два часа они уже не желают расставаться, будто братья? Так было с нами. Чистая и искренняя детская дружба. А потом — чистая и искренняя детская смерть. Глупая, правда… Побежал за бабочкой и сорвался в реку. Выловили, но не откачали.
Снова захотелось курить, но я посчитал, что две сигареты подряд рядом с девушкой — это уже как-то слишком.
Девчонка молчала и смотрела на свои кроссовки, порядком попорченные дождём. Не поднимая глаз, она спросила:
— А Джейми?
— Сын двух алкоголиков. Его взяли из приюта какие-то добрые люди. Порок сердца, паралич нижних конечностей. Мы познакомились, когда мне было тринадцать, и дружили до моего двадцатилетия. Как только я не пытался поставить его на ноги! В прямом и переносном смысле… У меня до сих пор такое ощущение, будто он всю жизнь был одной ногой там, за краем. От него постоянно исходила какая-то светлая, тихая грусть… Он был моим Маленьким принцем, инопланетянин с астероида шестьсот двенадцать бе как барашек. А потом его забрала змея. Причём в прямом смысле: он с приёмными родителями поехал в какую-то южную страну, он ещё писал мне на телефон, что влюбился в южанку… А потом его укусила змея. В руку. И он умер, и я не смогу навестить его могилу, когда захочу — она там, на далёком южном побережье.
Я достал из кармана телефон. Несколькими движениями пролистал далеко-далеко вниз, и открыл одно из самых давних сообщений, которое хранил, удаляя ради этого всё остальное — его последнее сообщение. «Тут потрясающий закат, и Она потрясающая в этом алом свете. Добрых тебе снов, друг, и до встречи — завтра у нас самолёт. =))».
Я с хлопком закрыл мою потёртую старомодную раскладушку и продолжил, хоть меня об этом и не просили:
— А через два года я женился, и это была эра Ирен, Томаса и Хейко. Они были моей семьёй. Ирен, моя светлая, нежная Ирен с дьявольщинкой во взгляде и особенной улыбкой. В уголках её губ как будто таился какой-то секрет, и я никак не мог разгадать… Пока ей не диагностировали рак груди. Томас был её отцом. Из той породы дядюшек, которых сначала ненавидишь за их ворчливость и чопорность, а потом мчишься к ним что есть мочи, потому что оказывается, что два бокала хереса вполне способны его разговорить, а говорит он так, что кажется — в прошлой жизни он был каким-нибудь бардом, рассказывающим старинные сказки. Мне хочется верить, что в следующей жизни он тоже будет Рассказчиком Сказок, — я подчеркнул эти слова интонацией, — и никогда не притронется больше к спиртному. После смерти Ирен он спился. Иногда я навещаю его. Он живёт в Бруклине, в какой-то квартирке, где пахнет собачьим дерьмом и молью, но это уже не тот Томас. Не мой друг. Но в память о нём я приношу ему еды и два зелёных яблока. Раньше он любил их, а теперь — не знаю…
Мы прислонились к мокрой стене автобусной остановки, и влага, стекающая с неё, медленно стала пропитывать мою рубашку, морозя лопатки и позвоночник.
Девчонка стояла рядом со мной и смотрела на свои кроссовки.
«Зачем я рассказываю ей всё это? — подумал я, досадливо хмуря брови. — Она сама попросила. А я — эгоист, который с радостью выплеснул всё это дерьмо на бедного ребёнка, и плевать, что ему двадцать пять, а то и больше!»
Сейчас, без этой улыбки, девчонка и впрямь выглядела намного старше. Может быть, ей даже было все тридцать.
Я тяжело вздохнул и виновато ссутулил плечи.
«Если будет молчать следующие пять минут — извинюсь и уйду», — решил я и взглянул на часы, фиксируя время.
Минута. Две. Три.
— Ливень идёт… — тихо-тихо проронила девчонка, глядя на стену дождя, от которой нас отделял козырёк остановки.
— А люди стоят, — откликнулся я, — тоска.
Четыре.
Пятая минута готова была булыжником упасть к ногам в кроссовках, когда девчонка вдруг выдохнула:
— Ну, а Хейко?
Я не могу сказать, обрадовался я, или разочаровался. Я просто ответил, опуская руку с часами в карман:
— Мой пёс. Его сбила машина две недели назад.
— Ох…
Она впервые за всю мою долгую (по моим меркам) речь заглянула в моё лицо, и я понял, что в глазах у неё стоят слёзы, и что без улыбки она и впрямь выглядит вдвое старше.
— И… И неужели у Вас и впрямь совсем никого нет? — глухим голосом спросила девчонка.
Я пожал плечами.
— Сын. Есть сын. Он воюет во Вьетнаме, и я не думаю, что увижу его когда-нибудь.
— Не говорите так! — она вцепилась в мою руку, и ладонь у неё была ожидаемо холодная и влажная, а я уже понадеялся… — Увидите, обязательно увидите, война не может быть вечной!
Слёзы всё же брызнули из её глаз.
Я улыбнулся, неожиданно легко и приятно, хоть и отвык от этого выражения на своём лице, и мягко стёр слезу с её щеки пальцами.
— Не может, но она может быть очень долгой. И, знаешь… Без меня сумеют навоеваться.
Я помолчал. Рука устало, будто не было сил уйти, лежала на плече девчонки, а она не желала стряхивать, наоборот, держалась на мою руку, как будто я сейчас исчезну, или она вот-вот провалится, и держится из последних сил.
Голос мой прозвучал глуховато, и говорил я медленно и с трудом, как Ирен, когда счёт её жизни пошёл на дни.
— А я всё чаще думаю: может мне… Улететь к ним?
Ливень продолжал идти, а люди стоять. И тоска всё ещё плескалась в моей душе.
Через полчаса подошёл автобус, красный, нет, алый, умытый этим дождём. Девчонка отпустила мою руку, как-то странно, коротко взглянула в мои глаза — и уехала. Я продолжал стоять, приблизившись к стене, и пальто, пиджак, жилет, рубашка постепенно промокали насквозь.
Через два часа, придя домой, я обнаружил на своей руке надпись зелеными чернилами. Улица, дом, квартира, «Приходите» и три восклицательных знака. Надпись размыло дождём, и я даже удивился — почему не почувствовал, когда она писала её на моей коже? А может, не писала, а выжигала взглядом и слезами? Глупости, что за мистика.
Мне вспомнились её отчаянные глаза, в которых столько света, что хватит, чтобы осветить большую-большую галактику, и я измотанно, но светло улыбнулся, закрывая усталые глаза.
Быть может, в череде навсегда юных друзей появится ещё одно имя; быть может, мой сын действительно вернётся, вернётся, возьмёт в жёны эту девчонку с брекетами, и сделает всё, чтобы она не стала «навсегда юной». И тогда навсегда юным — душой — стану я.
Улыбаясь, я настежь раскрыл большое окно в гостиной, и впервые за много-много лет позволил холодному, бушующему ливню ворваться в мой маленький камерный мирок. И чему-то ещё, чертовски важному, нужному именно в этот момент, именно мне, именно сейчас. Но я пока не знал названия этому «чему-то ещё», ведь своего имени девчонка мне так и не сказала.