Хранительница детских жизней

Сэм всегда приходит первым, когда улицы ещё свежи и пахнут росой. По ещё светлым, чистым тротуарам звонко стучат его башмаки. Он закидывает руки на прилавок, и я вижу, как его маленькие пальчики до боли сжимают несколько светлых, умытых потом и кровью просто работящей семьи, монеток. Я невольно улыбаюсь, представляя, как этот рыжий сорванец прыгает вокруг своей молодой, но уже немного замотанной этой жизнью, где присесть-то толком некогда, матери, хватает её за рукава, заглядывает в лицо, пытается состроить жалостливые глаза, целует щёки и тараторит: «Мам, ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйстаааа», вероятно, уже и сам забыв, что именно выпрашивает; а потом вскрикивает радостно и чисто, звонко целует мать в щёку и бежит по свежим улицам сюда, ко мне. Я даже волнуюсь немного, когда он неожиданно пропускает день или два, хотя знаю, что такие дни — это конец месяца, когда родительской получки не хватает на мороженое. Но сейчас ещё не конец.
— Здравствуйте, миссис Бентли! — радостно здоровается со мной Сэм. — Мне, пожалуйста, вот это, клубничное…
Он задыхается от восторга, мне кажется, я даже слышу, как колотится в предвкушении сердце в его детской узкой груди, и с улыбкой вручаю ему рожок клубничного. Сэм широко улыбается, чуть не подскакивает на месте, как Буратино, стукнув о брусчатку своими огромными башмаками, и почти кричит:
— Спасибо, миссис Бентли!
Его серые глаза светятся искренней признательностью, но только несколько секунд: ведь его ждут великие дела и свершения! А главное — нужно съесть мороженое. И он ест, и его лёгкие ноги несут его куда-то вглубь города, где уже галдят другие ребятишки, щёлкает скакалка, звенит мяч, ударяясь о землю, и многое другое, что так необходимо детям в этом возрасте.
Сегодня — четырнадцатое число, а значит, должен прийти Колин. Это высокий, необыкновенно серьёзный, бедно одетый мальчик с необыкновенно гладкой и нежной кожей и — грубыми руками рабочего мужчины, но уж никак не десятилетнего ребёнка. Он держится с королевским достоинством, а его длинные каштановые волосы (на самом деле, я уверена, он просто забывает их подстригать) лежат на плечах так, как лежали бы у заправского художника, эдакого столичного пижона. К моему прилавку он подходит не торопясь, как будто бы даже нехотя, медленным, задумчивым взглядом, явно скопированным у кого-то из взрослых, обводит витрины, задумчиво пересчитывает те несколько жалких монеток, что выделил себе самому на покупку маленькой детской радости, и покусывает тонкие губы. Иногда он украдкой кидает на меня взгляд из-под необыкновенно густых ресниц, и я знаю, что пока я не предложу ему что-нибудь, он будет стоять здесь до второго пришествия, ведь это так унизительно для такого гордого мальчика — просить самое дешёвое мороженое открытым текстом.
Поэтому я неизменно почтительно спрашиваю:
— Здравствуй, Колин, милый. Чего бы ты хотел сегодня? — так, будто бы у него есть выбор, чего ему хотеть.
— Ммм… — в чёрных глазах Колина светится благодарность, но губы он поджимает, якобы всё ещё находясь в задумчивости. — Мне не хочется сегодня шоколадного, — говорит он, доверительно наклонившись к окошку, — а клубничный у Вас, миссис Бентли, не сочтите за обиду, приторный. Поэтому мне, пожалуйста, ванильный… За восемь центов, — в последней фразе этого необыкновенно гордого мальчугана звучит обречённость, но он всегда добавляет её, переступая через свою гордость.
— Пожалуйста, Колин, — улыбаюсь я немного печально, — вот тебе ванильный.
— Спасибо, миссис Бентли.
Колин берёт рожок с ванильным мороженым очень осторожно, будто боится, что наземь упадёт хотя бы одна сладкая капелька. Несколько секунд он пристально смотрит в мои глаза, лишь этим взглядом позволяя себе выразить благодарность, а потом отходит к ближайшей скамейке, располагается там с поистине небрежным королевским изяществом и принимается неторопливо кушать — именно кушать — мороженое. Он щурится навстречу жаркому июньскому солнышку, вытягивает вперёд натруженные ноги и то и дело по-кошачьи мягко облизывает тонкие губы, боясь упустить хотя бы одну капельку угощения. Спустя пятнадцать минут — ровно, я засекала! — он встаёт, не спеша отряхивает свои потёртые штанишки — и срывается с места. Этот тонкий, строгий мальчик работает в работном доме, пытаясь скопить достаточную сумму на операцию матери. Я не знаю, чем она больна, знаю лишь, что Колин возвращается домой затемно, едва-едва волоча ноги, и неизменно прячет красивое лицо за длинными волосами, как будто боится, что я его узнаю. Я узнаю, конечно, но никогда не подаю виду.
Дальше следует некоторое затишье, но после полудня, когда солнце устаивается на небосклоне и тяжесть жары на плечах постепенно становится невыносимой, начинается наплыв покупателей. Больше всего, конечно же, детей: моя лавочка находится совсем близко от школы, и как только прозвучит звонок, оттуда выбегает целая гурьба ребятишек, и как минимум четверть из них немедленно кидается к моему прилавку — и тут только успевай раздавать шарики сладкого белого льда.
Близняшки Уотсон, две смуглые, зеленоглазые девочки с жёсткими тёмными волосами. Одна из них — неизменно с ободранными коленками и привычкой слизывать с верхней губы выступающие капельки пота, другая — украшающая тонкие, по-детски беззащитные запястья атласными ленточками и кокетливо поглядывает на мальчишек. Я знаю, что она ходит в танцевальную школу: мой сын так же неуловимо пританцовывает на месте, отрабатывая танцевальный шаг и разминая ноги при каждом удобном случае. А её сестра — юная дворовая разбойница, но мальчишки на неё заглядываются намного больше, а она и в ус не дует, плутовка.
Скромный, очень тихий мальчик, чьей фамилии я не помню — только имя, Робби. Тоненький, маленький и белый, как молоко, с тонким, красивым лицом, но некрасивыми угрями. Его светло-голубые ясные-ясные глаза скрываются за огромными блестящими очками в роговой оправе, а каштановые волосы тщательно зачёсаны назад. Он всегда строго и немного даже чопорно одет, даже в самое адское пекло, и я так и вижу за его спиной призрак его матери, протяжно вопрошающий: «Ты желаешь оставить мать сиротой, Роберт?! Прекрасно — тогда, конечно, сними пиджак, сними, юный обормот, простынь, заработай в старости радикулит, и…». Он никогда не улыбается, только когда ест мороженое — мелькает на губах призрак той особенной, неповторимой улыбки счастливого ребёнка, какой, как я считаю, должны улыбаться все дети планеты…
Чуть позже приходят ученики старших классов. Они обычно подходят компаниями: кто-то галдит и смеётся, кто-то вполголоса обсуждает учёбу, кто-то подходит молча, разморенный жарой… Часто подходит парочки. Мне нравится наблюдать за ними. Есть что-то особенное в том, как ласково и тепло смотрит на девушку парень, спрашивая: «Какой мороженое тебе купить?». Конечно, таких не абсолютное большинство: многие отпускают пошлые шуточки… Но всё же такие есть. Некоторые парочки долго целуются перед моим прилавком, и ни я, ни подходящие сзади покупатели не решаемся прервать их, опьянённых своей любовью.
Каждый день в одно и то же время приходит одна пара: парень на инвалидной коляске и его девушка, огненно-рыжая, с широкой улыбкой и ясными, смешливыми глазами. Она покупает себе и парню два брикета мороженого, часто целует его испачканные сладким льдом губы, и парень беззвучно смеётся и обнимает её из своего неуклюжего положения. Однажды, когда я уже отходила от прилавка, к ним подошла симпатичная девочка с синими глазами и сказала:
— Я часто вижу вас, когда вы гуляете. Вы такие молодцы! Не сдаётесь, несмотря на все трудности… Скажите, это ведь, наверное, действительно тяжело, и…
Рыженькая подняла ладонь и, чуть нахмурившись, покачала головой:
— Это не трудно, — твёрдо сказала она, — мы просто счастливы, не заморачиваясь ни над чем, — и, наклонившись, поцеловала парня в кудрявую макушку, — правда ведь, Аксель?
Весь день после этого события у меня было тепло на душе.
Ближе к вечеру, когда день уже стареет и готовится к смерти, чтобы дать место для нового дня, мои клиенты становятся старше. Многие взрослые подходят к лотку застенчиво, как бы не решаясь купить себе маленькую сладкую радость — конечно, ведь они же взрослые! Название мороженого они говорят так, как будто сообщают мне шифровку иностранной разведки, и мне каждый раз хочется весело и озорно рассмеяться им в лицо, опалив их усталые, хмурые лица, на которых лежит печать повседневных забот и горестей, солнечным пламенем детства. Но вместо этого я только широко и весело улыбаюсь им, и в глазах у некоторых иногда мелькает что-то светлое и солнечное в ответ.
Поздним вечером клиентов становится всё меньше: в основном это выбравшиеся на прогулку пенсионеры и родители, возвращающиеся со своими детьми из парка аттракционов или с какой-нибудь другой прогулки. Удивительно, но пенсионеры никогда не стесняются купить мороженое, наоборот, в их глазах светится чистая и тёплая радость оттого, что — пусть ненадолго — но они вернутся в золочёное время детства.
Ровно в одиннадцать часов вечера я закрываю свой лоток и, уставшая, выхожу наружу. Душно и сладко пахнет листвой, вечерней росой и подступающей бархатной ночью. Я сладко потягиваюсь, щурясь, гляжу в звёздное чистое небо… А потом кладу в кассу несколько пенни и беру один-единственный брикет из своего бесконечного запаса. Именно это — вечерний брикет мороженого после долгого рабочего дня и, конечно, сотни детских, юношеских, взрослых и старческих улыбок — я считаю своей настоящей зарплатой, а вовсе не столько-то там фунтов в неделю.
Сидя на бордюре тротуара я неторопливо ем мороженое — и свято уверена, что редкие припозднившиеся прохожие видят не матрону лет пятидесяти, а очередного ребёнка — озорную девчонку с круглым лицом в веснушках.