Снусмумрик

Подходил к концу шестьдесят четвёртый день раскопок. Вот уже два месяца мы не были дома. Стояла удушливая жара, воздух был недвижен и густ, как кисель. Казалось бы, какая же тут беседа? Какие разговоры, когда все устали и вот-вот отключатся? Однако поговорить всё равно хотелось. Придвинувшись к лаборанту Жоре, светлоголовому лаборанту, у которого смелости не хватило бы меня послать куда подальше, я хлопнул его по спине и сказал:
— Вот скажи мне, друг сердешный, сколько весит твой баул с личными? — и хитренько так прищурился. Жора смутился:
— А вам зачем?
— А на спрос. А кто спросит… — я ущипнул его за нос. Парень отвернулся, кусая губы. Я немного помягчел и потрепал его по русым волосам… — Да не дрейфь, парень, говори, как на духу. Тут все свои. Ну? Сколько? Четыре? Пять?
— Да не мучай ты его, Семёныч, — лениво приоткрыл глаза-вареники «дядюшка Мао», обрусевший китаец. Ответить «арапчонку Петра Первого» я не успел — Жора вдруг выпалил скороговоркой:
— Четыре килограмма семьсот граммов. Это ничего, да, Николай Семёнович?
— Вообще-то, друг сердешный, — я напустил на себя строгий вид, — по правилам…
— Когда это ты следовал правилам? — Лёня насмешливо, проницательно улыбнулся. Ободряюще похлопав вконец запуганного Жорика по плечу, он принял «позу философа»: откинулся назад, заложив руки за голову, и оленьими глазами посмотрел в чёрное особенной чернотой южной ночи небо. — Мы все превышаем положенные нормы…
Снусмумрик едко и насмешливо улыбнулся ему из темноты.
— …почти все, ладно. За редким исключением.
Снусмумрик усмехнулся — так-то. Мол. У меня по коже пошли мурашки от этой жуткой, прямо скажу, улыбки. Чтобы прийти в себя, я заговорил, перехватил у Лёньки эстафету:
— А как иначе-то, Жорик? Как все это оставить дома? Фотографию родных, носки, которые тебе жена связала…
Жорик смущённо улыбнулся и повернул в руках карандашик.
— Или бабушка.
— Или бабушка, — легко рассмеялся я. — Любимую книгу — как оставишь? Ту самую куртку, в который на первые раскопки ездил, дочкой сплетенный браслет-талисман… Как оставить? Никак!
В темноте Снусмумрик пожал плечами и потихонечку закурил. Я поморщился и сглотнул слюну — бросаю! — но смолчал. Он же не стал со мной спорить, хоть и, я точно знаю, был строго противоположного мнения! Вот и я не буду.
Помолчали. Снусмумрик курил, дядюшка Мао ел тушёнку из пластикового контейнера, кто-то шелестел книжными страницами…
Молчание снова нарушил Лёня.
— А вот… кто мы по-вашему, господа присяжные заседатели? — он взглянул на нас глазами Остапа Бендера и по-лисьи обаятельно улыбнулся.
— Как — кто? — нахмурился я. — Археологи.
— Это по факту. А в философском смысле?
— В такую жару, — мужик, похожий на потного борова, чьё имя я никак не мог запомнить, утёр пот с лица, — и о философии?
— Лучше прилипнуть, чем примёрзнуть, — отпарировал Лёня и, открыто дразнясь, весело вскинул на меня глаза: — Что скажешь, «друг сердешный»?
Рукой или ногой я дотянуться до него не мог, швырять было нечем, так что я только лениво плюнул ему под ноги и задумчиво прижал пальцы к губам в своём привычном задумчивом жесте. Философия — явно не моя стезя, но и отступать перед кем-то, даже перед дружеской подначкой, я не привык.
— Ну… Исследователи. Ищейки. Берём след и…
— И тянем за него, как за ниточку, — я узнал радостный, бойкий, как у птички, голос нашей новой лаборантки. — И разматываем историю, как клубок!
Я усмехнулся. Когда-то и я, сорокавосьмилетний здоровый крепкий мужик, был таким же восторженным романтиком, как щенок радовался найденному осколку керамической вазы и представлял, что столетия назад держала эту вазу в изящных руках прекрасная наложница жестокого султана. Потом всю эту романтику из меня, конечно, вымыло проливными дождями, высушило палящим солнцем… Проще говоря, выбило её из меня, как пыль из мешка — археология оказалась не только исследованием таинственного, загадочного и неизведанного, но и долгим, вдумчивым, кропотливым трудом до седьмого пота, тяжкими месяцами вдали от дома, жены, детей, маленькой внучки.
— Бог мой, Леночка, не говори ерунды, — хмыкнул кто-то из темноты. — Мы — обыкновенные падальщики, наживаемся на давно мёртвом, благо, что не жрём, а пользу приносим. Науке, ага. Да кому она нужна, наука эта…
Я нахмурился и покачал головой. Нельзя так, она же ещё совсем ребёнок, романтичный, светлый!
Сказать я ничего не успел. Меня опередил Снусмумрик.
— Не слушайте его, Лена. Мы… Мы — последние романтики и первые путешественники во времени и безвременье. Помните, мы нашли фургончик в пустыне, дом на колёсах? Время там остановилось: фотографии в сепии, пластинка со старым вальсом, пыль, пыль, пыль… Ветхое, наполовину рассыпавшееся свадебное платье в шкафу. Словно другой мир, и мы там побывали! А ты — падальщики…
Перед моими глазами стояли грациозные руки восточной наложницы.
Все смотрели на Снусмумрика с растерянным изумлением. Ему было пятьдесят два; бездетен; в разводе; он всю жизнь провёл в экспедициях — из огня в полымя, из полымени в лёд…
Его глаза горели азартом семнадцатилетнего.
Бывают же такие… Идиоты!