Люди без якоря

Он сидел на моей кухне и ел колбасу, отгрызая её прямо от палки. Щёки его, не очень-то гладко выбритые, блестели о жира, а на лице было написано такое концентрированное блаженство, что тошно сделалось.
Он поднял на меня глаза. Самые обычные глаза, серые в крапинку, похоже на ржавчину на капоте серой машины.
Он облизнулся розовым, как у собаки или кошки, языком, и губы его изогнулись в смущённо-приветливой улыбке, а брови вопросительно приподнялись. Так, словно он — хозяин, не ожидавший гостей, а не посторонний мужик, вломившийся без предупреждения на мою кухню. смешно, но мне даже на мгновение стало неловко, но я тут же взял себя в руки.
— Мужик, ты кто? — спросил.
Он моргнул. Просто моргнул, но было в этом что-то настолько невинное и детское, что бить его этой же самой палкой колбасы (полтинник, между прочим, стоит!) мне немедленно расхотелось — настолько резко, что я даже устыдился своей мягкосердечности.
Он встал и немного отряхнул колени сальными от колбасы (моей!!!) руками. он оказался высоким и тощим, как червяк, сутулым, как зародыш Квазимодо, и бледным. Светлая щетина на худом, остром лице была почти незаметна, но я увидел, что росла она неравномерно, кустисто, такую вроде бы называют мексиканской — моя бывшая обожала, когда у мужчин была такая, чёрт её разберёт, почему.. Нос был острый и с горбинкой, и в веснушках, глаза — светлые, как чистая вода. На вид ему было где-то двадцать пять — тридцать, но был худющий, как студент-медик. Но всё же кое-какая мышечная масса у него была. Не думаю, что я справился бы с ним без вреда для своего здоровья… Особенно если он гибкий.
По позвоночнику пробежал жар, я засунул руки в карманы пижамных штанов и сжал пальцы в кулаки. Взять бы что-нибудь в руки, чтобы сразу огреть по башке и баста…
А тем временем Квазимодо в зародыше, словно не замечая моего напрягшегося позвоночника и коленей, улыбнулся мне так, как улыбаются влюблённые и дети, однако на его мальчишечьи-тонкой шее я заметил нехорошие красные отметины, будто его пытали каким-нибудь ошейником шипами вовнутрь.
— Я? — сказал он сиплым, сорванным голосом. — Витя.
— Оч-чень приятно. А я пророк Моисей. Чего тебе от меня надобно, сыне?
Голос прозвучал нервно и раздражённо — я сам удивился, но, думаю, мне простительно. Незнакомый мужик в два часа ночи! Пусть скажет спасибо, что сразу в челюсть не заехал! Хотя я хотел, да.
Честно говоря, я не знал, расслабляться мне, или нервничать ещё больше, когда в ответ прозвучал… Смех. Витя опирался на свои колени и дрожал всем телом, глаза его сияли, и даже колбаса выпала из рук. Вот козёл криворукий! Я машинально поднял колбасу и несильно огрел его по шее — не удержался, но и сильно ударить не смог. Что я, изверг — смеющегося человека бить? Тем более, что его смех перешёл в кашель, и на пол закапала тёмная кровь…
Я схватил его за плечи и помог выпрямиться. Стал бестолково бить по спине, чтобы смог нормально откашляться, но у него долго не получалось — кашлял, кашлял, кашлял, пока не выдохся и не повис на мне безвольным, благодарным кулем.
— Ты откуда здесь взялся? — спросил я хриплым от волнения голосом. Не хватало мне тут ещё трупа! Как я с милицией объясняться буду?
Он выпрямился, всё ещё мелко дрожа от смеха. У меня мелькнула мысль, что у него истерика — не такой уж я великий юморист… Может, его накачали снотворным, забросили сюда, и теперь у него амнезия, а колбасы от нажрался чтобы себя успокоить? Я всегда ем, когда нервничаю.
Я нервно хихикнул от этой мысли, но, стоило мне столкнуться с Витей глазами, охота смеяться тут же пропала. Он смотрел абсолютно спокойно, трезво и даже холодно, уголки губ были опущены. Чуть прищурившись, он тихо сказал:
— Ты бы сам представился… Гостеприимный хозяин.
И в последних словах его прозвучало почти презрение.
Я сказал севшим голосом:
— Витя… Тоже.
Глаза его потеплели. Чуть улыбнувшись, как ребёнок, который сердцем уже хочет помириться, но умом хочет ещё немножко помучить провинившегося, он склонил голову набок.
— А ты Виктор, или Виталий?
— Виктор.
— А я Виталий.
Пару секунд мы молчали. От абсурдности этой ситуации у меня начала болеть голова, но страшно мне не было, да и бить Виталия не хотелось. Мне начало холодить ноги, я стоял босиком на кафеле.
Виталий с внешней отрешённостью смотрел куда-то в сторону, мимо моего плеча, только изредка стремительно обжигал меня взглядом — под ним становилось неуютно, но я старательно ловил его взгляды, будто пытался вызвать на игру в гляделки.
Наконец, когда я уже готов был начать зябко переминаться с ноги на ногу, Витя вдруг мягко усмехнулся и плавно опустился за стол.
— Ну, садись давай, — сказал, — поешь, ты же пожрать выполз? Или отлить?
Он показал подбородком в сторону коридора с туалетом, и я мало того, что жгуче покраснел, так ещё и снова почувствовал себя гостем в собственном доме.
За стол я хотел плюхнуться легко и вольготно, как хозяин, но в итоге опустился осторожненько и даже робка. А Виталий толкнул ко мне тарелку горохового супа и ободряюще ухмыльнулся.
— Ну, ешь.
И мы оба принялись за еду, как два старых приятеля, которые не первый раз ночуют вместе и коротают бессонные ночи за жрачкой.
Прихлёбывая чай из большущей супницы, Виталий спросил с набитым ртом:
— Слух, ты чего такой убитый-то? Болеешь?
Он быстро и непринуждённо коснулся моего лба рукой и сразу убрал руку. Я повёл плечом.
— Да, не, не болею, просто…
Он поднял голову и взглянул на меня пытливо. Несколько секунд мы боролись взглядами: мой угрюмый, против его насмешливого и внимательного. Я упрямо прикусил губу и чуть опустил голову, так, что смотреть стал уже исподлобья, упрямо и остро. Виталий несколько секунд выдерживал это, а потом — мягко рассмеялся.
— Не вынуждай меня наливать тебе водки, чтобы развязать язык, — сказал так легко и фамильярно, что ощущение абсурдности сменилось странным чувством дружественности. Я покачал головой: что за странный мужик, а? А может, мне это снится?
Ну, если снится, то… И бодуна завтра не будет, да? Во сне ведь не считается?
— А налей, — ухмыльнулся я, — да побольше.
Виталий радостно хлопнул в ладоши и немного потёр, будто разогревая. Легко и пружинисто встал, открыл холодильник, немного повозился, звеня стеклянной тарой, и вскоре я уже подносил ко рту стопку «Березовской». Виталий пил синхронно со мной, поглядывая из-под ресниц то ли смеющимися, то ли насмешливыми глазами.
Опустив стопку, он небрежно отёр губы и откусил еще кусок от колбасы. С-слабак!
— Ну?
Я пожал плечами.
— Охота тебе слушать?
Ответ прозвучал неожиданно серьёзно.
— Охота.
Я провёл ладонью по волосам. Ну, и что с ним прикажете делать? Молчать носом к стеночке?
— Да как-то дерьмово всё, Вить. Ощущение такое, будто вся жизнь… Не к чёрту катится, а просто… Не в ту сторону. Будто я ошибся где-то, и сейчас иду не по той дороге, а надо по другой. Там я был бы счастливей…
Ещё одна стопка обожгла горло холодом и жаром. Я зажмурился, зарываясь носом себе в ладонь. Ух, давно я не пил, кажется… Ещё накидаюсь до беспамятства, что этот тощий будет со мной делать? Колыбельную петь, чтоб храпелось лучше?
— Мать вон болеет… Почки у неё, по-женски что-то. Доброкачественная опухоль, может перерасти в рак… Она не жалуется, но я же вижу, что ей страшно, хоть и бодрится. Она молодец у меня вообще. А вот Лизка, ну, сеструха моя, на неё забила ба-альшой и волосатый, отец давно уже скопытился, так ему и надо, скотина безмозглая. Да она по нему и не страдает, в общем-то, у неё там новый муж, она с ним всё время. Я, конечно, помогаю матери как могу, приезжаю там на выходные, но ей это, если по-честному, нафиг не упало. Да и мне ей в глаза смотреть тошно.
— А что так? Скандалит? Обвиняет в чём-то? Говорит, что на отца похож, мразина такая?
— Да нет же, придурок! Она… Она… — дыхания и слов мне не хватало, но я через силу заставил себя сказать: — Она меня жалеет. Ты понимаешь? Прямо чувствуется, что хочет обхватить голову и завыть на тему «сиротинушки казанской». А мне противно. Я и сам понимаю, что то, как я сейчас живу, только жалости и достойно, а всё равно тошно, так тошно — ты бы знал, а.
Виталий тихонечко усмехнулся и мягко опустил ресницы, а я, распалённый собственными словами, водкой и внимательным слушателем, продолжил:
— Ну, вот как я живу? Зачем? Не знаю. Вот зуб даю — не знаю! Работа — дом. Работа — дом. Эта долбанная работа — этот грёбанный дом…
Я хлопнул ладонью по столу.
— Не, я понимаю. Почти все ненавидят свою работу, но у меня был шанс, ты понимаешь, был шанс учиться и работать там, где мне, мать его, нравится. А я упустил. И из-за чего, Вить, ты можешь себе представить?
Громко и нервно расхохотавшись, я схватил его за ворот светлой футболки и потянул на себя. Виталий податливо наклонился вперед, и его светлые волосы чуть качнулись, скрывая от меня наполовину худое лицо. Немного ошарашенный этой податливостью, я отпустил его.
— Не из-за денег, не из-за каких-то благородных целей, типа семью содержать надо. Из-за бабы. Нет, ты представляешь? Из-за бабы загубил себе жизнь. А она меня потом бросила.
— Стерва, — прозвучало в ответ, прозвучало как-то насмешливо-равнодушно… Ну, мне так показалось. Я не обратил внимания. Просто кивнул: да, мол, стерва — и стал говорить дальше.
— Нет, я, в принципе, не жалуюсь. Живу, как видишь. Но как-то тошно жить. Нет, просто тошно. Бесцельно. Для чего мне это всё? Я о самоубийстве не думал особо… Но какого-то блока, запрета на него у меня нет. Пущу пулю в лоб и не поморщусь.
Светлые брови Виталия чуть приподнялись. Во взгляде читалось удивление, но губы усмехались. Странно, у него всегда на лице точно три выражения сразу? Губы говорят одно, глаза другое, брови третье…
Я осушил ещё одну стопку почти синхронно с Виталием и пожал плечами.
— Ну вот как-то так.
Блондин немного помолчал, задумчиво постукивая краем стопки о стол, а затем обронил — небрежно глядя куда-то в сторонку:
— А я тебя понимаю.
— Чего? — я удивлённо поднял брови. — Понимаешь?
Он пожал плечами.
— Ну да. У меня ведь так же было. Бесцельность. С самого начала. Матери я особо не был нужен, у неё был старший сын, мой брат, ему всё внимание, вся ласка, Мишенька то, Мишенька сё, Мишенька это, а я так — не пришей кобыле хвост. Отец? А что отец — он на диване перед телевизором. Я сначала пытался от матери чего-то добиться. То ласков с ней был, лебезил буквально… То наоборот, скандалил, чтобы внимание получить. Даже думал вены резать, прикинь? Вдруг она бы тогда обеспокоилась?
И, хоть во взгляде его теплилась почти детская надежда, я коротко усмехнулся и ответил:
— Идиот.
…и он не обиделся.
— Ага, я знаю. Ну, вот… Глупый был, что сказать. Потом стал по подъездам со шпаной всякой мыкаться, пиво пил, курить начал, даже наркоту предлагали — отказался, самосохранение работало ещё. На гитаре им играл, песенки пел. Счастлив был жутко! Думал — нужен кому-то наконец-таки. Стелился перед ними, как кот в марте. У них так было: чуть что случилось — ко мне. Выплакаться, напиться, комнату мою покрушить… Маман-то моей похеру было на всё, у неё Мишенька… Я поначалу радовался, как щенок. Думал, нужен кому-то стал, а хер там! Использовали меня как жилетку и подставку под гитару. Я как это понял в шоке был таком… Наивном, детском...
Он налил себе ещё водки и залпом выпил, так быстро, взахлёб, что на глазах выступили слёзы. Виталий нетерпеливо стёр их рукой и торопливо закусил. Я отметил про себя, что водки осталось буквально на два глотка и поморщился. Быстро же мы… У Виталия вон, уже язык немножко заплетается, делает длинные паузы, чтобы подобрать слова, да и меня потихоньку разбирать начинает.
— Ну, разорвал, короче, все контакты с ними, какие смог. И взялся за учёбу. Решил поступать в медицинский, и знаешь, почему? Только не смейся. Потому что я думал, что хотя бы там буду нужным. Хоть кому-то. Благодарить будут со слезами не глазах… А потом я встречу и полюблю какую-нибудь милую медсестричку, или пациентку. Я хирургом решил работать, думал, это всего нужнее. Ну… Отучился. Стал работать…
Он замолчал, покусывая губы. Взгляд его значительно посмурнел, потяжелел, он задумчиво стал постукивать по столу ногтями, глядя куда-то сквозь бутылку. Что он видел там? Не знаю. Но вряд ли что-то приятное.
Спустя несколько минут я легонько тронул его за плечо.
— Стал работать — и?
Он слегка дёрнулся, не вздрогнул, а именно дёрнулся, наверное, даже сердце у него пропустило пару ударов, а взгляд, метнувшийся к моему лицу, обжёг меня острым испугом. Я преодолел желание отшатнуться.
— Ну, что и, — хмуро сказал Виталий, — ничего «и». Знаешь, ужасно смешно было, когда я пришёл к пациенту своему после операции… На сердце вроде… Или на почке… Не, на сердце. Операция — часов шесть, семь, ассистентка в нули, еле ноги передвигает. А этот удод павлинистый иконку целует и молится: спасибо, боженька, спасибо, боженька. Тьфу! Боженька! Глас небесный сказал, чтобы всё заросло, как же, а я тут совсем не… Не пр… Да мать твою! Не причём.
Эти слова неприятно кольнули меня. Не, задетое самолюбие хирурга — вещь понятная, очевидная, но в бога я верил искренне, крещёный был. Нехорошо это, так издевательски растягивать: «бо-о-оженька, ага». Грешно.
Но говорить этого я не стал, видно же, что Витьке сейчас не до того. Хех, забавно, двадцать минут его знаю, а панибратски Витькой зову.
Кстати о знаю…
— Не, это всё здорово, но как ты тут оказался? — спросил я, наваливаясь на тощего всем телом.
И снова эта странная податливость…
Он легко накренился назад и обхватил меня руками — иначе я бы точно грохнулся. Щёку мне согрело его дыхание с пока ещё острым, даже свежим запахом водки, которые назавтра превратится в мощное перегарное амбре. Но это будет завтра, и вообще…
Какое завтра?! Это мне снится… Снится. Верно?
— А я… Не, ты не поверишь… — он нервно рассмеялся и взъерошил себе волосы. — Ну, короче… Я путешественник во времени.
Наверное, если бы не опьянение, я бы рассмеялся. Оттолкнул бы его. высмеял. Покрутил пальцев у виска, наконец. Но я был уже достаточно пьян, чтобы только по-детски приоткрыть рот и выдохнуть:
— Серьёзно?
Его голос снизился до немного хриплого шёпота.
— Ага…
Его глаза немного пьяно, темно и жарко блестели в нескольких сантиметрах от моего лица.
— Ты понимаешь… Я как-то пришёл на крышу. Пивка попить, одному побыть. Вдруг вижу… Мужик стоит. Высокий такой. Лицо испитое. Тощий. Одет как-то странно, я не видел никогда такого. Всё в каких-то кармашках, какие-то кольца на одежду пришиты пластиковые или вроде того. И одежда на лётчицкую немного похожа. Весь в щетине, волосы грязные. Стоит… Голубей кормит. Рядом бутылка дешёвого вина, ну, я подошёл, говорю: бать, а можно я глотну? Он поворачивается…
Виталий прижался лбом к моему лбу, его ладони стиснули мои предлечья. Зрачки его были расширены и возбуждённо блестели, и, кажется, я, даже не касаясь его толком, мог услышать и даже почувствовать, как бьётся у него сердце. Сильно-сильно. Бе-ше-но.
— А у него по губам кровь. Тёмная такая. Он её вытирает и говорит: «Можно, сынок». А мне уже не до пива и не до вина. Я спрашиваю, что с ним, могу ли помочь, я, мол, врач… А он смеётся так, будто у него туберкулёз в последней стадии и говорит…
Он хрипло и горячо выдохнул. Всё внутри меня собралось в одну большую пружину, я весь подобрался, приготовившись к худшему: что он на него накинулся, что он умер у него на руках, что он сбросился с крыши! Волнение Виталия передалось и мне, теперь уже моё собственное сердце бешено колотилось, и я, замерев, застыв истуканом, жадно ожидал продолжения.
— Говорит — можешь.
Теперь уже настала моя очередь с хрипением выпускать воздух.
Мне захотелось огреть Виталия по голове чем-нибудь тяжёлым, чтобы не пугал меня так больше, но он — точно почувствовал! — продолжил говорить, зачаровывая меня словами.
— И достаёт из кармана вот это.
Виталий резко поднял руку вверх, и на его тощем, жилистом запястье я увидел намотанные в несколько рядов стеклянные бусы. Обыкновенные стеклянные бусы, такие в каждом ларьке продаются едва ли за полтинник! Да что там, это было даже не стекло — стеклярус, но почему-то он переливался всеми цветами радуги, хотя освещения в кухне практически не было… Он будто бы источал свой собственный внутренний свет, и если чуточку приглядеться, то можно было заметить: каждая бусинка отличалась от предыдущей. Ни одной одинаковой.
Но всё же…
Я смотрел на Виталия, кажущегося предельно серьёзным, с искренним недоумением.
— И что же это? — спросил я хрипло.
— Это миры.
Мне оставалось только ошарашенно моргнуть, ожидая объяснений.
Виталий резко отстранился от меня, и всё тело, успевшее немного вспотеть от его близости, обожгло прохладой. Виталий быстро и немного нервно провёл ладонью по волосам и, пощипывая себя за щетину, как студент на экзамене, быстро стал тараторить:
— Короче, мне этот мужик рассказал, что эти бусы — чётки тех, кто умеет путешествовать во времени. Это не каждому дано, понимаешь? Если эти бусы найдёт тот, у кого нет склонности… Это будут просто бусы. Но у меня склонности были. И я их развивал. Старался…
Он сглотнул и с какой-то болезненной, чуткой нежностью погладил пальцами угловатую поверхность стекляруса. Я смотрел на Виталия, не отрывая глаз и не осмеливаясь даже моргать. Постепенно мне становилось холоднее — хмель спадал…
Виталий резко поднял глаза.
— Этот мужик. Он умер. Умер и передал эти бусы мне. Эти бусинки… Их коллекционировали тысячи путешественников до меня, а с чего всё началось не знает, наверное, даже солнце. Некоторые бусинки нанизал на нитку я сам.
В горле у меня было сухо. Я хотел было глотнуть водки прямо с горла, но вовремя остановился — спиртное только усиливало мою жажду. Облизнув сухие губы — неприятное, дерущее ощущение — я глуховато выговорил:
— И сколько ты уже так… Путешествуешь?
Виталий пожал плечами. Голос его прозвучал мне в ответ поразительно трезво. Стеклянно-трезво.
— Когда путешествуешь во времени, перестаёшь проецировать его на себя.
Голову мою охватило сухое пламя. Я вцепился пальцами себе в волосы, сжал виски ладонями — холодными, как лёд. Господи, это абсурд. Это просто чудовищный фарс, или очень странный сон… И вообще, это неправда! Такого быть не может. Бред. Бред сивой кобылы. Да!
На спину мне ложится ладонь — такая горячая, что я дёргаюсь от её лёгкого прикосновения.
В голосе Виталия звучит не злая, даже чуточку печальная насмешка:
— Ты мне не веришь. Да?
Я поднимаю голову и вижу, как он прикусывает губу, и смотрит пристально и тяжело. Мне хочется, как подростку, обхватить себя руками и начать раскачиваться из стороны в сторону. Слишком много информации, голова, кажется, начинает распухать, чтобы затем разорваться, разлететься осколками черепной коробки в разные стороны… Я пристально и затравленно смотрю на Виталия, и сердце бьётся как-то нехорошо, болезненно. Но почему-то говорить «не верю» мне не хочется. Будто я сломаю что-то этим «не верю». Или что-то упущу.
Виталий смотрит на меня очень долго, мне кажется, минут пять, не меньше… А потом тихонечко усмехается и небрежно-аккуратным движением накидывает мне на шею те самые бусы, сжимая другой их край бледноватыми пальцами. Прохладный стеклярус словно бы накалился до ста градусов по Цельсию, и я чуть было не закричал от боли, а потом…
А потом меня мягко оторвало от стула и пола. Воздуха вокруг не было — пустота, вакуум… Невесомость. Такая потрясающая, немного болезненная лёгкость, такая, что хочется раскинуть руки, закрыть глаза — и лететь, лететь, лететь…
Было такое чувство, будто я — воздушный шар, и мой пилот только что скинул вниз мешок балласта. Последний мешок. И теперь я лечу, лечу вверх, ничем и никем не сдерживаемый, и Виталий тихонько смеётся одними глазами рядом.
А когда невесомость закончилась, сменившись душным, сладким ароматом южной ночи, на моей шее появилась крохотная красная отметинка — будто содрали немного кожи. Заметив это, Виталий тихонечко усмехнулся и коснулся её пальцем.
— Терпи, — сказал негромко, — это не лечится…
Впрочем, мне сейчас было плевать. Нас окружал древний Рим во всём своём отвратительном великолепии.

***

Шея кровоточила.
Кровоточила вот уже… Не помню. Когда путешествуешь во времени перестаёшь проецировать его на себя — так говорил Витька. Говорил… Неприятно, до сих пор неприятно поправлять себя на прошедшее время. Тяжесть других миров и других времён слишком давила на него, и однажды утром он просто не проснулся, задушенный этим. А может, и своими воспоминаниями тоже. Он ведь оказался намного старше, чем почудился поначалу. И с тех пор бусы-миры — и воспоминания — душат уже меня одного…
И это становится уже невыносимым.
Настолько, что мне уже хочется — необходимо! — переложить эту тяжесть на чужие плечи. И пусть несёт он.
Он — это мальчик, что стоит на пороге книжного магазина. Я навёл о нём кое-какие справки. Всё как полагается: обожает фантастику и фэнтези, родители в разводе, он им больше обуза, чем любимый сын, старшая сестра мыкается по вечеринкам и так называемым впискам, а он, тоскуя в одиночестве, проводит часы, дни, недели за книгами, ни на секунду не желая выныривать из своего мирка.
А ещё он так трогательно напуган, что мне хочется дать ему конфетку.
— Что… Что у вас с шеей?
Его голос ощутимо дрожит.
— Ничего, — говорю я, улыбаясь грустному ощущению дежа вю, — просто давят… Другие миры.
— Другие… Что?
И испуг в глазах мальчонки сменяется восторгом.