Любовь и смута. Глава2 ч. 2

Аббатство Святого Петра, как и значительная часть монастырей времен Людовика Благочестивого, существовало по уставу Бенедикта Нурсийского. Жизнь монаха-бенедиктинца представляла собой непрестанную череду физического труда и молитвы, смирение почиталось здесь ещё важнее аскезы, послушание означало беспрекословное подчинение аббату. Монах не имел права покидать монастырь, разве что по поручению и с разрешения настоятеля. Работа в монастыре была разной, здесь были свои ученые и художники, музыканты и поэты, повара, врачи, администраторы, кто-то трудился над переписыванием старинных рукописей в скриптории, кто-то всю жизнь потел на черной работе. Так или иначе, трудом всех этих людей, а также трудом монастырских крестьян в принадлежащих аббатству земельных владениях и был жив монастырь, являясь независимой, автономной единицей франкского государства.

Отец Вала, аббат монастыря, был знатным вельможей и занимал весьма высокое положение при дворе Карла Великого. Однако после смерти императора (славная ему память) решил удалиться от дворцовых интриг нового двора и уйти в монашество, о чем было подано соответствующее ходатайство императору. Людовик ходатайство одобрил и благосклонно даровал ему титул аббата в одном из монастырей Бургундии, присовокупив несколько добрых поместий, благодаря которым монастырь быстро превратился в богатое, процветающее аббатство.

Раз в год часть монастырского достатка приходилось отправлять в качестве подати на потребу королевского двора, причем весьма значительную часть, что очень расстраивало отца-настоятеля. Этот год не был исключением и, сидя в жестком кресле своей кельи, отец Вала с нескрываемой досадой слушал монотонный голос келаря, брата Антония, долговязого малого лет тридцати, который зачитывал ему длинный список отправляемых ко двору припасов.

-  Тысяча модиев хлеба, - читал келарь, -   сто свиней, двести кур, полторы тысячи модиев вина...

- Ну-ка подожди, - перебил его аббат, - какие ещё полторы тысячи?

Келарь оторвался от списка и вскинул на аббата недоуменный взгляд.

- Какие могут быть полторы тысячи, когда у нас у самих не больше двух тысяч выходит? Ты посчитай, сколько ты один ведер вина за год выпиваешь.

- Отче, по новому капитулярию отправлять меньше никак не получается, - попытался оправдаться келарь.

- Как не получается? Мы же с тобой уже говорили об этом, все посчитали... Вот скажи мне, чего ты у меня такой бестолковый? - раздраженно проговорил аббат, - Я знаешь что, отправлю тебя, пожалуй, пасти лошадей, а на твое место пригляжу другого, посмышлёней... вон, новенького мальчишку из Дижона в келари произведу, думаю, от него больше толку будет, как считаешь?

- Угу, - невозмутимо кивнул келарь, смиренно опустив глаза.

- Как он там, попритих?

- Ваш будущий келарь отдыхает в карцере, - охотно ответил брат Антоний, обрадовавшись, что настоятель неожиданно сменил тему отправки вина, которая ежегодно портила кровь и грозила потерей хорошей должности.

- Вот как? А почему он у тебя опять в карцере сидит, брат Антоний? Ему что, так понравился монастырский карцер, что он решил там поселиться?

- А куда его ещё, если он опять чуть не удрал? - с негодованием пожаловался келарь, - охрана поймала его в лесу.

- А у привратников что, в ту пору нашлись дела поважнее, чем охрана ворот?

- Отче, было послеобеденное время...

- Послеобеденное время? А я разве отдавал такой приказ — не охранять монастырские ворота в послеобеденное время? Если уж они у тебя спят там, так пусть хоть по очереди.

- Мой отец, говорит, вас зажарит как свиней, шлюхины дети и толстозадые бездельники — это его слова, - выложил брат Антоний, отвлекая внимание настоятеля от нерадивых охранников.

Аббат удивленно покачал головой.

- Вот скажи, откуда и почему совсем молодой человек, почти ребенок, употребляет такие грязные выражения, да ещё ни где-нибудь, а в святой обители? Куда катится мир, а?

- Отче, какой мир, такие и дети, - глубокомысленно заметил брат Антоний.

- Значит его отец нас зажарит?

- Угу.

- Ну-ка веди его сюда.

- Кого? - не понял келарь.

- Что кого? Я говорю приведи ко мне сына графа Дижонского. Я тебе уже говорил, что ты вином злоупотребляешь, потому и не соображаешь ни на денье.

- Понял, понял, отче, сейчас приведу.

Когда брат Антоний вышел, аббат подошел к стене и вытащил одну из плит, обнаружив внутри небольшую нишу, в которой лежали различной величины и разного цвета и формы печатей свитки. Отец Вала взял один из них и, задвинув плиту на её обычное место, снова водрузился на свое кресло.

Вскоре в келье появились брат Антоний вместе с Лантбертом, который остановился посреди комнаты, исподлобья поглядывая на настоятеля.

- Сын мой, ты уже не в первый раз пытаешься самовольно покинуть монастырь, это недопустимое поведение для будущего послушника, - сказал аббат.

- Я не хочу здесь быть, - ответил Лантберт.

- Отче! - сердито подсказал брат Антоний.

- Отче, - кивнул мальчик.

- Монастырь отныне станет твоим домом, привыкай, ты останешься здесь навсегда.

- Нет, отче, - уверенно возразил мальчик, - я не знаю, какой ворожбой я здесь оказался, но мой дом не здесь и я должен вернуться.

- Разве тебе не говорили... Вот, брат Антоний разве не объяснял тебе, что ты находишься в святой обители с ведома и по воле твоего отца?

- Это ложь! - вспылил Лантберт, забыв о вежливости, - отец готовил меня к воинской службе, мой долг служить государю с мечом в руке, я воин, а не монах!

Келарь развел руками, как бы говоря: «Ну вот, теперь вы сами все видите.»

- Ну а латынь-то ты знаешь, воин? - устало спросил аббат.

- Знаю, - отвечал сбитый с толку мальчик.

- А печать свою признаешь?

- Да.

- Очень хорошо, - одобрительно кивнул настоятель, - тогда на-вот, прочти, - аббат протянул мальчику свиток, который во время разговора все время держал в руке. - Только присядь сначала, - добавил он, кивнув на громоздкий сундук у стены.

- Что это?

- Читай, - терпеливо повторил отец Вала.

Первым делом Лантберт узнал печать на свитке — она была настоящей. Затем развернул и начал читать. Дочитал до конца и ничего не понял, хотя весьма сносно разбирал латынь. Перечитал заново. Это была дарственная, в которой говорилось, что граф Дижонский определяет своего сына Лантберта на пожизненное заключение в монастырь св. Петра, и в придачу приносит в дар этому монастырю тысячу серебряных денариев.

Документ вновь и вновь с неумолимым упорством повторял мальчику, что у него нет теперь ни семьи, ни дома. Но его разум отказывался понимать и принимать такое необъяснимо жестокое и хладнокровное предательство. «Он не мог этого сделать... он не мог... это клевета... это ошибка» - мысленно повторял как заклинание мальчик, упрямо мотая головой. Затем перечитывал документ и снова, раз за разом, убеждался, что это не клевета и не ошибка, а истинная правда, такая, какая есть. Наконец, в очередной и последний раз перечитав дарственную, мальчик больше не смог сдерживать мучительную душевную боль разочарования и обиды, бросил свиток на пол и  горько, беззвучно заплакал,  глотая слезы и тщетно пытаясь растереть их кулаками по лицу.

Отец Вала и брат Антоний (который сразу поднял с пола свиток и отдал настоятелю) молча наблюдали за мальчиком, ожидая, когда он справится со своим приступом детского горя и перестанет плакать.

Через несколько минут слезы иссякли, Лантберт успокоился, вытер насухо лицо рукавом и сказал, ни на кого не глядя:

- Уж лучше нигде не жить, чем здесь.

- Ты снова на неверной дороге, сын мой, - сказал аббат. - Ведь Господь не приемлет к себе грешников, что воспротивились его воле и по собственному почину, по своей глупости и слабости, свели счеты с жизнью, не имея на это права. Человек не по своей воле приходит в этот мир, и не ему решать, когда его покинуть. Хочешь отправиться прямиком в ад? Но ты же понимаешь, что вот оттуда ты уже точно не сбежишь и твоя душа обретет вечные мучения. И хоронить мы тебя не будем, выкинем в лес, на прокорм падальщиков.

Лантберт мрачно слушал и молчал, ответных доводов у него больше не было.

- Брат Антоний, - обратился аббат к монаху, - найди Лантберту работу, труд поможет ему все осмыслить и принять свое предназначение.

- Идем, - кивнул мальчику келарь, скептически воспринявший это показное смирение.

Они вышли из кельи настоятеля, спустились по лестнице и, пройдя по нижней галереи, пришли на монастырскую кухню, где хозяйствовал немолодой монах грузного телосложения, весьма внушительного и строгого вида.

- Брат Иов, принимай помощника, - сказал келарь повару. - Делай все, что брат Иов тебе велит, ты понял? - сказал он мальчику, глядя на него с недоверием.

Лантберт кивнул, показывая, что готов быть послушным и брат Антоний удалился.

Мальчик остановился, разглядывая столы с утварью, большой очаг, корзины и мешки, которыми были уставлены стены кухни.

- Чего застыл? - сказал повар, - иди лук почисти, - он кивком указал на корзину с грязно-желтыми клубнями и, неизвестно по какой причине - может для придания скорости, может для приободрения, шлепнул новенького всей мощной пятерней по мягкому месту ниже спины. Этот развязный жест сыграл непредвиденно роковую роль в судьбе брата Иова, потому что, не имея привычки к такому вольному обращению с собой, Лантберт, не долго раздумывая, а точнее, совсем не раздумывая, схватил ближайшую чугунную плошку и огрел пожилого монаха по лбу.

Монах взвыл и, схватившись за побуревший лоб, с воплями выбежал из кухни:

- Аааа! Уберите от меня этого демона в детском обличье! - раздавалось на весь монастырь, пока повар несся в сторону покоев настоятеля.

Прислушиваясь к этим душераздирающим воплям, Лантберт взял тесак для рубки мяса (ничего более подходящего вокруг он не обнаружил), подсел к корзине и принялся прямо на полу разрубать луковицы, чтобы легче было счистить шелестящую чешую.

Однако появившийся вскоре в кухне келарь, увы, не оценил по достоинству его любовь к труду, раздраженно рявкнув мальчику:

- Лантберт, иди за мной!

- Но я ещё не сделал, что мне велено, - дрогнувшим голосом проговорил Лантберт.

- Оставь это, - ледяным тоном приказал в ответ брат Антоний.

Мальчик нехотя поднялся и зашагал следом за монахом.

Вскоре он опять был в келье аббата, откуда только недавно вышел, чтобы провести время в праведном труде и раздумьях о монашеском предназначении.

В келье сидел непрестанно стонущий повар. Мальчик украдкой окинул его презрительным взглядом, что, не ускользнуло от внимания аббата.

- Лантберт, как ты посмел ударить брата Иову? - суровый и холодный взгляд настоятеля ясно давал понять, что снисхождения не будет.

- Ответь, ведь ты же не безумец, - продолжал отец Вала, - ты должен уметь отвечать за свои поступки.

Лантберт молчал, опустив голову и разглядывая деревянные половицы.

Аббат тоже замолчал, ожидая от мальчика ответа или хотя бы чего-то похожего на раскаяние, и размышляя о том, какая предстоит трудная и долгая работа, прежде, чем этот юноша научится быть смиренным и милосердным последователем Иисуса Христа.

Так и не дождавшись ответа, настоятель обратился к монаху:

- Брат Иов, отправляйся в лечебницу, мне все понятно.

Повар вышел, недобро зыркнув на мальчика.

Аббат же обратился к Лантберту:

- Сын мой, наш устав строжайше запрещает любое зло и насилие ближнему. Человек, преступивший это, тотчас будет подвергнут наказанию для острастки от подобного преступного поведения в будущем. Мне очень жаль, Лантберт, что, уже не первый день находясь в святой обители, вместо того, чтобы учиться смирению, ты на каждом шагу проявляешь такие богомерзкие качества как гордыню, гневливость и непослушание. Но мера беззаконий переполнилась, сын мой. Думаю, наказание, которому ты будешь подвергнут, заставит тебя переосмыслить твое нетерпимое отношение к ближним.

Аббат кивнул своему помощнику, дав понять, что краткая отповедь завершена и келарь с мальчиком вышли из кельи.

- Что, опять в карцере меня запрете? - мрачно спросил Лантберт, шагая за долговязой фигурой брата Антония.

Ответа не последовало. Так же молча келарь открыл уже хорошо знакомую мальчику дверь, впуская его в маленькое, грязное, вонючее помещение, именуемое карцером, и молча закрыл её за ним.

- Да, давненько я тут не был, - грустно усмехнулся мальчик, усаживаясь на соломенный лежак.

Оставшиеся полдня он был занят обдумыванием различных планов побега, резво шагая по комнате из угла в угол, сосчитав, кстати, что карцер был не больше пяти шагов в длину. Когда совсем стемнело (в помещении было небольшое окно, но не полагалось светильников)  он лег спать.

Следующий день тянулся очень медленно, тем более, что ближе к полудню мальчик весьма ощутимо проголодался, но никто, как видно, не собирался приносить ему еды. Подумав, что про него забыли, Лантберт что было сил постучал кулаком в дверь, но не услышав никакого ответа, оставил это бесполезное занятие. Ничего не оставалось делать, как ждать.

Ждать пришлось до самого вечера и мальчик чуть не подпрыгнул от радости, когда дверь все-таки отворилась и незнакомый монах кивнул ему на выход.

Монах привел его в трапезную, где Лантберт совсем приободрился, почувствовав витавший над столами, приятнейший запах свежеприготовленной еды, однако, его радость длилась совсем недолго, а только лишь до того момента, когда монах, не пустив мальчика занять свое место за столом, отправил его к брату Антонию, который ожидал мальчика около высокого стола, где лежало Священное Писание для чтения вслух во время трапезы.

- Читай вслух и громко, - приказал монах мальчику, указав нужные строки, а сам отправился ужинать.

Лантберт посмотрел на братию, собравшуюся за столами трапезной — все ждали, когда он начнет чтение.

«Ну и ладно, чтоб вы подавились!» - со злостью подумал Лантберт и принялся громко читать отрывок из Евангелия.

После ужина, так и не съев ни крошки, Лантберт снова оказался в карцере. Его переполняли голод и гнев, и эти неприятные и сильные чувства не давали ему возможности спокойно усидеть на месте - он бегал по маленькой комнате как заведенный. Потом принялся от души барабанить кулаками и ногами в дверь, но ответом ему снова была лишь гробовая тишина. Тяжело вздыхая, он выпил питьевой воды из кадушки, стоявшей в углу карцера, и лег спать.

Весь следующий день мальчик не мог ни о чем думать, кроме еды. Он беспрестанно пил воду из кадки, но от этого есть хотелось ещё больше. Он пытался думать о чем-то другом, но мысли упорно возвращались то к жареным куропаткам, то к мясному пирогу, то к жаркому с капустой, изводя его. Так мучительно, минута за минутой прошел и этот день.

Вечером дверь снова отворилась, и монах позвал Лантберта с собой, снова приведя его в трапезную. «Хоть бы краюху хлеба!» - простонал мысленно Лантберт, но его опять оставили без еды, заставив читать Евангелие.

Посреди чтения Лантберт вдруг умолк на полуслове, почувствовав приступ тошноты и головокружение, строчки букв на мгновение как будто размылись.

- Лантберт, читай громче, - холодно приказал аббат.

К вечеру следующего дня мальчик совсем обессилил и лежал на соломе, то хмуро глядя на стену перед собой, то впадая в состояние, промежуточное между сном и бредом. Иногда он плотоядно поглядывал на свои пальцы, но тут же закрывал глаза, боясь сойти с ума.

Когда за ним пришел монах, Лантберт даже не посмотрел в его сторону, но тот подошел к нему сам и настойчиво поставил на ноги:

- Ну-ка вставай, - приказал он мальчику и повел его в пыточную (как мысленно прозвал Лантберт трапезную). С каждым шагом мальчик чувствовал, что его покидают последние силы. В этот вечер аббат не дождался его чтения, так как едва войдя в трапезную, ничего не слыша кроме звона в голове, мальчик свалился в обморок.

Вновь обретя сознание, Лантберт обнаружил себя лежащим не на соломе, а на удобной кровати, но не в общей комнате, где он уже ночевал в перерывах между арестами, а в каком-то другом помещении, где он ещё никогда не был, и где горьковато пахло какими-то травами и уксусом.

Звон в голове утих, но головокружение и тошнота стали только сильнее.

- Очнулся? Садись поешь, - сказал подошедший к нему монах. - Много сразу нельзя, потом ещё дам.

Лантберт сел, придерживаясь рукой за кровать, и жадно проглотил предложенное варево, не успев почувствовать его вкуса.

- Где это я? - спросил он, оглядываясь вокруг.

- В лечебнице, - последовал ответ.

- Почему я не умер? - проговорил Лантберт себе под нос.

- Что, очень жалко себя, да? - усмехнулся лекарь.

Так же говаривал ему отец, давно, ещё в детстве. Лантберт с удивлением взглянул на лекаря — шрам через лоб, широкие развернутые плечи, прямая осанка, длинные большие руки — все это выдавало в монахе бывалого воина.

- Вы раньше были воином, а теперь стали монахом? - спросил мальчик, желая убедиться в правильности своей догадки.

- Тебе-то какое дело? - удивился лекарь, даже не столько вопросу, сколько наблюдательности мальчика.

- Почему вы здесь? - не отставал Лантберт.

Лекарь, в свою очередь, пристально посмотрел на любопытного мальчика. Такого разговорчивого пациента у него никогда не было: монахи следуя уставу, не пустословили зря, а мирские, которых здесь тоже бывало предостаточно, если и говорили, то только о собственных болячках и невзгодах.

 Оставив свои склянки, он сел рядом с мальчиком.

- Люди обращаются в иночество, когда чувствуют непреодолимый зов души, когда они ясно слышат и понимают, что Господь призывает их для служения ему. Есть, конечно, здесь и лишние сыновья, вроде тебя, но больше по доброй воле, вот и я из их числа.

- Да разве можно добровольно здесь находиться?! - воскликнул мальчик.

- Веришь ли, я вот сожалею, что так поздно принял постриг, - сказал лекарь, - Вот на этих руках, - он продемонстрировал свои ладони, - так много человеческой крови, что боюсь, не успею искупить её всю, даже непрестанным трудом и молитвами.

- Убивать врагов святое дело, - убежденно заявил Лантберт.

- Нет, друже, ты ошибаешься, в убийстве человека не может быть ничего святого, ради чего бы оно ни совершалось. А когда-то убивать приходится не только врагов, но и своих земляков, своих товарищей отправлять на верную смерть. Потом всю жизнь ты помнишь каждого из них, ни один из них не оставляет тебя в покое.

- Вы здесь потому, что хотите искупить свою вину перед убитыми и перед Богом? - уточнил для себя Лантберт.

- Не только свою, но и других, всех тех, чей долг воевать и убивать.

- Значит, когда я буду убивать врагов нашего государства и короля, вы здесь будете молиться о моей душе, -  вывел Лантберт.

Лекарь нахмурился.

- Послушай доброго совета, сынок, - сказал он, - оставь пустые мечтания, мечтательность вовсе не к лицу мужчине. И думать забудь, чтобы пытаться сбежать отсюда. Если всерьез разгневаешь отца-настоятеля — сгноит тебя заживо, и никто даже имени твоего не вспомнит.

- А разве я его ещё не разгневал? Он же чуть было меня голодом не уморил! - с удивлением воскликнул Лантберт.

В ответ монах расхохотался.

- Если бы он пожелал твоей смерти, ты бы сейчас лежал в гробу, а не в кровати, - объяснил он мальчику. - Это была посильная для тебя епитимья, для умерщвления страстей твоей юной души. Не более, чем отеческое наставление. Здесь все через это проходили, и не единожды.

- Здесь всех мучают голодом?

- Не только, все по-разному. Умерщвление плоти всегда болезненно и мучительно, но без этого не будет ни монастырей, ни иноков, потому что человеческую греховность можно искупить  только страданиями. Потому и Господь страдал, и у нас другого пути нет. Монах может донести до Бога свою молитву только если подвергает себя жестокой аскезе, только через презрение к желаниям плоти.

При этих словах Лантберт перестал слушать лекаря — он мысленно перенесся в Дижон, ему вспомнилась приветливая девочка, что улыбнулась так ласково, ему вдруг захотелось вновь увидеть её и нежно расцеловать её милое личико.

- А у вас разве не было своей семьи, там, в миру? - спросил он невпопад, перебив монаха.

Лантберт тут же пожалел, что задал этот вопрос, увидев, как, и так от природы темные, глаза лекаря вдруг совсем почернели, подобно как во время летней грозы солнце вдруг скрывается за черными тучами и ясный день становится ночью.

- Да была семья, - всё же ответил монах, - моя жена и дети погибли от голода во время осады города норманнами. Я в это время усмирял восстание сервов на юге, и не успел спасти родных, - сказав это, лекарь оставил мальчика и отправился к своим травам, ступкам и колбам.

Тем временем, в лечебнице возникла длинная фигура келаря.

- Как Лантберт, брат Агобард?

- Да вот, все на работу просится, - отвечал лекарь, - и чтоб побольше, да потяжелее.

- Угу, - буркнул брат Антоний, разглядывая бледное, с потемневшими веками, лицо мальчика. - Завтра чтоб раньше всех на заутрени был, - строго сказал он ему.