Мрак

Ночь. Здесь всегда ночь. Здесь всегда темно. И холодно. Почему нет тепла? Почему миллиарды звезд за обшивкой не могут согреть проклятые восемь кубических метров каюты? Темно и холодно. И тишина. Зачем появилась тишина? Кому нужно молчание, кроме самого себя? Может, холод и молчание – друзья навек, объединившиеся в лучшее лекарство против здорового рассудка и чистого разума? Рассудок нельзя потерять. Нельзя потерять в рубке управления, нельзя потерять даже в двигательном отсеке, а потерять его где-нибудь на цветущей Земле было бы просто глупо. Но что делают восемь кубометров тишины и непроглядного мрака? Они с силой втягивают в мрачную феерию, в азартную игру – кто сдаст первым. С одним лишь условием – сдать может только человек.
Вам доводилось играть в прятки с самим собой? Я четырежды облазил всю каюту в поисках утерянного равновесия, но, боюсь, утратил его навсегда. Не так-то просто жить в темноте, когда другой я, правильный, сидит тут же, в паре метров, и наверняка показывает, что надо делать. Но его не видно из-за проклятого молчания. Вот вы, например, встречали когда-нибудь самого себя? Наверняка нет, это и отличает нас друг от друга. К кому это я все время обращаюсь? О, Андромеда, неужели и я сдал? Выдумал себе слушателей и сопереживателей, наивный идиот, когда кругом нет ничего, совсем ничего нет! А вдруг… а вдруг выдуманные мной люди существуют? Появились из ничего! Неужели я – Творец? Как же там… из ничего создать нечто, из тишины слепить звук, а корабль – новорожденная Вселенная, которая только и ждет, чтобы ее заполнили жизнью! Или мир уже создан и функционирует, и даже люди, настоящие, живые люди, тоже есть, а мои мысли, обращенные к ним, есть не что иное, как свидетельство того, что мы все еще вместе. И пока мрак не рассеется, пока существует в нем молчание, существую и я, а пока есть я, не утративший до конца самого себя, но так и не обретший здравый рассудок, затерянный во тьме корабельной каюты, их мир живет и процветает, и они помнят, чем грозит выход на Простор.
Страшно ли мне? Уже давно не страшно. Ужас подкрадывался к сердцу, когда при восьми g мы не могли уйти от проклятой гравитационной ловушки. Стало совсем не по себе после взрыва главного двигателя на трехминутном форсаже. В первый раз я по-настоящему испугался, когда корабль, содрогаясь каждым узлом, завис на секунду, словно оправляясь после недавнего потрясения, а потом начал падать. Медленно и долго падать. Страшно было, когда Стэйн устроил пальбу в библиотеке. Страшно было, когда Гозбри, а за ним и Виницкий бросились в бездну без скафандров. И потом было страшно. Целый месяц бесконечного кошмара, на грани релятивистского парадокса, нескончаемый месяц отчаянной борьбы за существование. Замкнутая система. Ракетная клетка. Несравнимо с простым полетом, где каждый к каждому – как к последнему человеку во Вселенной и как к самому себе, но здесь, когда судьба предопределена на тысячелетия вперед и участь незавидна – здесь человек перестает быть человеком. Стоит лишь заглянуть в иллюминатор или развороченное взрывом машинное отделение, как космос навсегда впивается в мозг и начинает медленно поедать остатки чистого разума. Очаг мысли тухнет, как слабая свеча на сильном ветру. Или в вакууме.
Сколько уже молчит корабль? Надо думать, надо мыслить, надо вспоминать!.. Вы слышали это? Как будто смеется кто-то в коридоре. Кто там?! Неужели бедняга Гозбри, неразлучный со своим калькулятором, вернулся, чтобы забрать и меня во мрак? О, кто так стонет? Бессильно стонет, вперемежку с ударами сердца? И удары эти – как гонг, зовущий на последний маневр перед концом. Боже, да ведь это мой стон! А сердце? Мое сердце! А смех? В коридоре. Смех. В коридоре. Спокойно! Проклятая темнота! Неужели миллиард светил не могут прожечь ее навсегда? Чёртов Гозбри, продолжает хохотать. Что смешного в том, что он умер?! Когда он сиганул через грузовой люк, на ходу превращаясь в камень, я не смеялся. Уж скорее бы последовал за ним, но не засмеялся. А сейчас-то зачем смеяться? Некого винить, что Лукерман свихнулся.  Да, Лукерман слетел с катушек, я повторю, если вы не поняли! Проклятый идиот! Думал, спасет нас, перебив все иллюминаторы в навигаторской. Поделом ему. Эх, напустили в корабль темноты. И холода. И смерти тоже слишком много напустили. А света мало. Почему звезды такие жадные? Триста тысяч альбертов на восемь кубических метров тишины, да плюс вспышка в четыреста миллиардов люмен на восемь кубометров темноты – это ли не предел космической мощи? Нет-нет, далеко не предел! Да сжечь проклятого Гозбри в огне сверхновой, чтобы не драл так глотку! Наивные мертвые астронавты – они еще надеются, что я им открою! Этот глупец Джонсон, вечно они с Лукерманом заодно. Даже в шахматы вместе играли. Вот и доигрались. Нечего было тратить тепло корабля на такую ерунду. И здравый рассудок нечего было тратить. Теперь можете стучаться в каюту сколько угодно. Неужели они думают, что я открою дверь? Мне хватило мужества не разблокировать вход в библиотеку, хотя там был  Стэйн. И пробоина в обшивке. Воздух со свистом вылетал в вечный мрак, давление падало катастрофически быстро, и до последнего момента ослепший Стэйн молил о помощи, уговаривая выпустить его в космос. Хороший был парень, но жаль, мертвый. Задолго до того, как перестал двигаться. И эти его глаза, когда стало ясно, что мы катимся в грохочущий ад межпространственного хаоса, эти его огромные, полные безумного отсвета звездных огней глаза. Я наблюдал его смерть еще там, в рубке управления. Экипаж все понял и принял. Выхода не было, как не было и виновных. Виновных не бывает в космосе. А Стэйн просто не выдержал. Бравый парень Стэйн, когда вернешься за мной, не суди строго своего капитана… Зачем же ты принялся дырявить обшивку в библиотеке своими проклятыми пулями, напуская в корабль еще больше темноты? Будто бы не доставало ее прежде. А что мне оставалось делать? Не было другого выхода, не было!
Черная дыра не выросла из-под земли. Черные дыры вообще редко это делают. Бывали, конечно, случаи, но тогда мы шли в плоскости эклиптики Млечного Пути, наперерез пылающему Ядру, немного в стороне от нормального потока времени, шли без горючего, тысячекратно обгоняя свет, и нам оставалось только молиться физическим законам, чтобы Стрелец А не захватил корабль в свои гравитационные объятия. Может, тот момент – это остановившийся момент сиюмгновенности, момент «сейчас», лишь озаглавленный другим исходом? Что было после сумасшедшего маневра в сердце Галактики? Мы вырвались на простор, погубив половину экипажа, вышли на круговую, параллельно Рукаву Персея, затормозили гравитационно, выжили. Сейчас мы навеки зависли в точке, где знакомые человеку пространства и силы соприкасаются с законами «той стороны». Наверное, мифический Горизонт Событий раскинулся сейчас во всей красе перед иллюминаторами, но не для меня блеск его роковой неизбежности, не мне назначен взгляд в его распахнутую пасть. О чем я говорил? Ах да, аномалия эта выпрыгнула перед нами на излете гиперпространственной параболы, когда мы возвращались в точку, откуда стартовали миллиарды эпох назад, в спокойном течении времени. Виницкий дежурил у штурвала, пока мы проверяли состояние нашего чувствительного груза, груза, который надо было доставить любой ценой в назначенный срок в назначенное место. И сигнал тревоги. Казалось, что корабль завыл каждым своим узлом, каждой своей переборкой, протяжно и горестно завыл, предчувствуя смертельный исход в неизбежной схватке. Мы повалились в противоперегрузочные кресла, и Виницкий сразу же дал полное ускорение по оси. Металлическая громада скрежетала и извивалась в предсмертной агонии, но трюмы все еще были надежно сжаты в магнитных захватах. Мы помнили, что грузовые отсеки важнее, чем что-либо другое в этой Вселенной.
Я видел Джонсона, когда он встал с кресла и побежал. Куда было бежать? Зёв гравитационной ловушки был распахнут в какой-нибудь минуте свободного падения. В минуте нормального пространства. И пространства-то нормального не сыскать бы в этом хаосе. А тут были секунды, считанные секунды. Может, Джонсон хотел дойти до планетолёта? Черные дыры, да ведь это правда! Жаль беднягу – даже от кресла далеко отойти не успел. Двадцать g – не для человеческого материала, особенно, если это предельное ускорение на моментальном рывке. Да, космос не для людей… Вот и бродит, наверное, по кораблю. Поговорить с ним, что ли? Нет, нет! Разве говорят с теми, кто умер? Неважно, что он стучит в дверь – открывать нельзя. Здесь слишком много темноты. И холодно. А вдруг они погибнут из-за этого? Вдруг мои восемь кубометров холода доведут массу мрака в космосе до критической отметки, и все они умрут – громила Лукерман, остряк Гозбри, вечный трудяга Джонсон, даже неулыбчивый Стэйн и Виницкий с его редкой бородкой, которую он всегда отпускал во время полета? Пусть уж спокойно управляют кораблем, а я не буду им мешать. Не стоит мешать погибшим астронавтам, которые ведут корабль сквозь гравитационный вихрь. Груз должен быть доставлен, а кто справится с задачей лучше них? Никто.
Как мало воздуха! О Вселенная, как тут мало воздуха! И тепла! Мрак… убивает… свет…