Бродяги отрывок из романа

Бродяги.


***
Шекспир сегодня снова вернулся подбитый. Выглядит он ужасно. Если бы я не знал, что он альфа, я бы наверняка подумал, что он сигма. Хромает, подскакивает – видно, что каждое движение вызывает у него боль.  Беатриче как-то пытается ему помочь, но он всех отгоняет от себя. Таким подавленным я его еще никогда не видел. С кем он, интересно встретился? Не иначе как с Кочевниками. С другими он наверняка бы даже не стал связываться.  Кафка явно оживился – он всегда питал определенную, если так можно сказать, зависть к Шекспиру, и,  наверное,  только и ждал его «преждевременной и неожиданной»….  Впрочем,  на этот раз они все собрались позже, чем обычно. Мисима ковылял бодрой походкой по парапету, Камю как всегда сопровождал его, идя чуть сзади него, Свифт вообще непонятно когда пришел, но выглядел он очень добродушно. Так все они подходили один за другим, один за другим – Шекспир, Беатриче, Кафка, Мисима, Свифт, Камю, Грин, Толстой, Элоиза, Монтегю, ну и конечно Дойл.
Все на месте. Время около восьми часов. Беатриче и Шекспир приехали, конечно,  вместе, по крайней мере,  на одном автобусе, это уж точно, про других не могу сказать – не все приходят со стороны автобусной остановки, а мне только ее одну из окна и видно. Больше ничего, другая сторона смотрит внутрь двора. Иногда под вечер  я вижу,  как темно-синее небо наплывает на него. Кафка тогда долго смотрит в небо, потом к нему присоединяются другие, Мисима, например,  подходит, и садится рядышком и по началу,  долго смотрит на него, а потом тоже поднимает голову вверх, и после него уже все понемногу затихают. Если их не мучает голод, то они некоторое время сидят и смотрят как огромный скат, чье брюхо усыпано звездами, проплывает и проплывает над ними. Конечно,  все это бывает, если позволяет погода, но все равно – они часто сидят и  долго  смотрят в небо. Вся стая. Потом Шекспир поднимает шум, расталкивает всех,  и они расходятся в разные стороны. Шекспир и Беатриче идут вместе, и обычно садятся на автобус десятку, хотя однажды я увидел, что и на пятнашке они тоже отчаливали. Свифт трусит куда-то в сторону трамвая, другие садятся по одному в каждый автобус или трусят вдоль дороги.  Если уж они и садятся в автобус, то  по крайней мере,  не больше двух в один автобус. Обычно на разные маршруты, но какая-то система в этом есть наверняка. Я пока что не понял,  какая именно, но она точно есть. 
Вообще-то они совсем не шумные, я бы даже сказал, что они какие-то не то что бы дрессированные, но,  пожалуй,  даже интеллигентные. Может быть это от того, что многие вполне симпатичные, породистые. Так,  на нос Свифту хочется нацепить очки, хотя глядя на бассетов,  всегда кажется,  что они их только что сняли. Грин вообще родом откуда-то с гор, и напоминает всех горных овчарок сразу, хотя сам и не очень крупный. В любом случае – в роду не без добермана.
 Когда Камю разворачивает кулек с какой–нибудь снедью, то делает это очень медленно, Мисима вообще ведет себя как настоящий самурай и обычно и ухом не ведет, сидит, как терракотовый воин,   только глазами косится, пока Шекспир не даст команды. Хотя все они, включая Шекспира, молчуны.  Я бы на них и внимания не обратил, если бы не заметил, что вижу их в разных частях города в течение дня.
После этого мне уже стало остро их не хватать, и когда я не видел их в окно, то начинал поглядывать на часы. Они, конечно, были не слишком пунктуальны, но разница в полчаса не так уж много для тех, кто сверяет свои биологические часы с расписанием транспорта.

***

На этот раз они пришли вовремя. Как обычно с разных сторон двора, словно собирались на какой-то пикник, после долгого рабочего дня. В зубах  у каждого была какая-нибудь добыча: кулек с заплесневелым хлебом, пол батона колбасы, кость от какого-то крупного животного. Даже если было совсем мало – они несли даже маленький фантик пахнущий молоком или  мясом, просто чтобы  не идти просто так. При этом они были вполне сытыми, и Шекспир с важным видом обнюхивал все эти пакеты и удовлетворенно махал хвостом,  источая благодушие всем своим видом. После осмотра они понесли все это к портику подъезда и Шекспир начал старательно разгребать лапами землю. Некоторые пытались помочь ему, но он лишь ворчал на них,  ожесточенно махая хвостом. После пятиминутного рытья он отодвинул в сторону небольшой камень,  и пропустил в образовавшуюся дыру Беатрис, как самую маленькую по росту. Она пролезла вниз,  и  тогда он стал подавать ей внутрь кульки, фантики и свертки – все, что было принесено. Когда она вылезла наружу, они все вместе задвинули камень на место, и, легко покачивая хвостами,  уселись недалеко от детской площадки. Камю безразлично улегся на землю, остальные в разнобой стали поднимать морды вверх,  глядя на небо. Казалось, что они сейчас все дружно завоют, глядя на луну, которую еще не было видно, однако они продолжали сидеть, поглядывая вверх. Некоторые так напряженно, что мне и самому захотелось поглядеть вверх, узнать, что же они там все-таки увидели. Может черно-белое зрение собак (как мы предполагаем) позволяет им увидеть нечто такое, что мы не в состояние разглядеть со своим хваленым цветовым?  Они продолжали сидеть,  не издавая ни звука. Время проносилось над ними невидимым ветром с ураганной скоростью – ведь собачий век короток, он проносится с такой скоростью, что в свои десять (если повезет) лет собака уже похожа на дряхлого старика. А ведь, если вдуматься, у них те же потребности, что и у нас – пища, безопасность, а тут еще оказывается,  они так же наблюдают небо. По делу мне надо было назвать их Коперником, Галилеем, Бруно, Бесселем, Койпером,  но,  по-моему, женщин астрономов было не так уж и много. Да и вид у них был такой начитанный, что ли, что в голову само собой пришло,  что они непременно писатели, только письменности пока  не изобрели. Но раз уж общаются, и у них хватает времени  на то, что бы кроме добывания пищи смотреть в небо  (хотя тресни моя голова, не понимаю зачем)  почему бы им не быть тем, кем они есть….  Но если бы вы видели Кафку и Мисиму, то первое, что пришло бы вам в голову, что они точно,  как-то пытаются запечатлеть все,  что их окружает. Невозможно представить, что дельфины, мол такие умные, даже лица узнают, а шимпанзе освоили язык жестов и умеют правильно выпрашивать бананы у людей в белых халатах.…  А у собак только охранный инстинкт, преданность и стайный инстинкт, и они в состояние только  нести службу и охранять нас от одиночества и грабителей!!
Ну ладно. Что-то я разошелся. Да и их я уже не вижу почему-то. Где это они?


***
Я не видел их уже несколько дней. Ни одного. Правда, мне и самому было как-то не до них, но все-таки интересно, что-же с ними там происходит. Да и где это «там»?

***
Через два дня они объявились снова все вместе примерно в одно и то же время за исключением Дойла.  Я все думал, куда это он мог подеваться. Средней величины пудель, похожий, как и большинство пуделей, на беспечного студента.  Потом, уже много позже, я узнал, что у нас в городе с завидной регулярностью проводят отлов бродячих животных. В частности, собак, потому, что бродячих котов, сбивающихся в стаи, что-то я не наблюдал. Каждую неделю по городу проезжал фургон, который вез собачью смерть. Останавливался он только у тех собак, которые сбивались в стаи. В связи с этим мне стал понятен ум Шекспира, каким-то непостижимым образом приучившим стаю собираться вместе только в определенное время в определенном месте. Да еще при этом издавать так мало шума, что их практически не было слышно. Они по-прежнему после дележа добычи, и ритуала закладки его под камень подъезда садились в середине двора и молча, глядели на небо. Сквозь окна сочился голубоватый свет телевизоров, где люди, наверное, совершенно не подозревая, смотрели в свое небо, даже не подозревая об их существование.  Шекспиру, конечно, приходилось считаться и с существованием человека, и с опасностью, которую он представлял для стаи.  Раньше основную угрозу для них представлял голод и холод, но у городских собак совсем другие задачи. Хотя, и задачи добывания пищи никто не отменял, но защита у них переместилась совсем в другую плоскость. Лично я очень плохо себе представляю каким образом такса, собственно человеком и выведенная,  будет охотится на зайцев в лесу, пусть даже и в стае. Их развитие пошло совсем в другом направление, потому что жить без человека они уже тоже не смогут. Эта неизбежность изменений подстегивала их своеобразную организацию стаи. Я даже не вполне уверен, что у них осталась привычная для любого зоопсихолога или там, этолога организация стаи. Может быть,  у них уже давно нет никаких там альфа самцов, ни альфа самок и все они подчиняются совсем другому закону стаи? Как будто отсутствие у них третей сигнальной системы, с которой мы так все носимся, как только о ней узнали, не позволяет им организовываться и общаться…


***
Однажды я встретил Шекспира в автобусе, когда ехал по делам из одной конторы в другую. Оказывается, зайцы бывают такие разные. Он тихонечко сидел в углу, демонстративно и презрительно повернув морду в сторону. Беатриче лежала свернувшись калачиком под сиденьями. По чистой случайности мы вышли на одной остановке. Кажется,  на улице Туманной, и пошли в одну и ту же сторону. Точнее, это я пошел за ними, идти мне все равно было  туда же. Я раньше думал, что улица Туманная – это такой реверанс в пользу старинных душевных названий, но сколько бы раз я туда не приходил, там почти всегда держался туман. Он  или тек по улице, как река или прятался около домов, ожидая своего часа, а может быть точки росы.
Так мы и шли вместе. Он шел по своим собачьим делам, а я по своим человечьим, но с собачьей работой. Около десятого дома он остановился, уселся, провожая меня взглядом карих глаз. Беатриче тем временем что-то вынюхивала у  двери другого подъезда. Я покосился на него, и когда я обернулся, что бы посмотреть еще раз, то увидел его хвост из подъезда. Беатриче тоже нигде уже не было. Прошагав дальше, я мысленно отметил в памяти этот подъезд, эту улицу. Если бы я не знал их раньше, то вряд ли бы я вообще запомнил этот случай. В конце концов и собаки в автобусах ездят, и в подъезды заходят, вообще, не хуже нас ориентируются в этих каменных лабиринтах.

***
В другом конце города, дня два спустя, я встретил Кафку, который сидел как статуя около памятника инженера Стачиньского, засекреченного до такой степени, что даже вся его семья не знала за какие заслуги он удостоен памятника. Сам Стачиьский погиб, при загадочных обстоятельствах,  лишаясь по очереди голоса, слуха, зрения, осязания и, после потери обоняния впал в кому и уже из нее не вышел. Собственно памятник ему начали устанавливать, когда он еще находился в коме уже пять месяцев с полностью погибшим мозгом.
 После этого я встретил Свифта, который трусил по улице Интернациональной, пересекаемой тремя улицами, в название которых входили названия национальностей. Такие шутки градостроителей здесь встречаются на каждом шагу, можно сказать на каждом перекрестке. Свифт бодро свернул, тряся своими огромными ушами, во двор с такой огромной аркой, что там мог бы проехать строительный кран. Свифт размахивая хвостом и ушами прошел прямо к детской площадке, и уселся рядом с песочницей. Осталось встретить остальных. Кто там еще остался?

***
 В другие дни мне было совсем не до них. Просматривал подшивки газет за последние пять лет. Что-то  я там искал,  но сейчас не об этом речь. На одной из фотографий среди больших статей на целый разворот я увидел семейную фотографию Стачиньского с женой, дочерью и несколькими родственниками дальнего родства. Так вот что мне бросилось в глаза, правда, не сразу, а лишь после того, как я пролистнул страницу. Вернулся, и не поверил своим глазам – около его ног сидела собака удивительно похожая на Шекспира. Но, правда, очень уж похожая. Про собак в газетах обычно не пишут, даже если это собаки очень известных инженеров.
В стае Шекспира появился еще один персонаж. Пока не придумал для него имени. Надо будет перечитать классиков.


***
После этого, так сказать, происшествия, я снова поехал на улицу  Туманную. Как обычно на ней клочками плавал туман в районе цокольных этажей. По  памяти я подошел к тому подъезду, в который вошел Шекспир  когда-то, дня два тому назад. Конечно, его там не было. Около подъезда сидела какая-то старушка, очень опрятно одетая, даже, я бы сказал, не без вкуса. У нее я и поинтересовался, не видела ли она здесь собаку, похожую на большого эрдельтерьера. Бабушка вытарашила на меня глаза, как будто я спросил      что-то неприличное, и вдобавок глупое. «Так это же собака Генриха Вальдемаровича» - сказала она, оглядываясь по сторонам. «Генриха Вальдемаровича Стачиньского?» - уточнил я. «Да, да. Именно его. Она появляется здесь иногда.  «Иногда?!»- снова переспросил я. Наверное, выражение лица у меня было совершенно идиотское. Я-то ведь считал, что эта собака живет в моем дворе, и только иногда уходит из него. «Ну, конечно, иногда. Живет она здесь. Это верно. Но обычно приходит только по утрам. Тоскует…» - она подняла руку к глазам, как будто заслоняясь от солнца.   «А зачем она вам?»- на этот раз спросила уже она меня.  «Да так. Просто, собака уж больно симпатичная. Хотел узнать,  чья она» - сказал я, в надежде, что других вопросов, не последует. Кажется, мне это удалось, и я с деловым видом прошел в подъезд, постоял там с минуту, и вышел обратно, кивнув на прощанье.
Иногда заходит сюда, иногда не заходит. Со дня смерти Стачиньского прошло около двух лет…


***
Через несколько дней, меня занесло в то же место, в котором я встретил Свифта. Его там не было, но ощущение было такое, что он только что  ушел. Когда я видел его в последний раз, его огромные уши, угловатая голова и кривоватые лапы впечатались в сетчатку глаза, как голографическая картинка - слегка полупрозрачная, такая, что если моргнуть, то она может исчезнуть. Вот он облизывает нос, и пытается усесться, но неуклюже заваливается на бок. Хвост ему тоже мешает, и он,  вытаскивает его из под задней лапы, отчего заваливается еще больше.  Я отвел глаза в сторону, и увидел маленькую девочку, лет пяти или шести, которая очень увлеченно что-то рассматривала на коре огромной липы. Спросить больше было не у кого, и я подошел к ней. Что интересно, она отреагировала на звук моих шагов, и сразу же, не оборачиваясь,  сообщила мне, что бы я остановился, и не подходил ближе. «Что-то хотите спросить?» - спросила она басовитым низким голосом, больше похожим на мальчишеский.  «В общем-то, да, - начал, было, я, - ты случайно не знаешь, чья собака которая тут иногда сидит? Ну, такая с большими ушами и грустными глазами. Бассет, кажется…» « Это – Мартин Луиджи фон Бетенхоф третий. Только его хозяина больше здесь нет» – ответила она, по-прежнему не поворачиваясь ко мне лицом. «А что случилось?- после некоторого молчания спросил я, потому что девочка продолжала разглядывать кору дерева, - Что ты там разглядываешь, а?» «Хозяин  умер, а  Мартин продолжает его ждать. Ему больше ничего другого не остается….  Смотрите сюда, только осторожно. – Сказала она, поманив меня рукой опять же не оборачиваясь. – Вы  видели такое?» На коре липы сидела огромная улитка бледно зеленого цвета, внутри которой проблескивал небольшими вспышками желтый огонек. Она была похожа на большого светлячка.  «Что это?» – спросил я. Девочка неопределенно пожала плечам. «Мне кажется, она со мной общается, - сказала она снова, - вот, смотрите»  Она достала фонарик и посветила на нее, после чего слизень заморгал своим желтым огоньком гораздо интенсивнее. Она отвела фонарик в сторону, и поднесла к ней палец, и тогда слизень заморгал желтым огоньком не так часто, как раньше, но гораздо ярче.  «Ты думаешь, что это она так общается?» -  спросил я ее.   «А как же ему еще разговаривать?» - пробасила она в ответ.
Я поднял голову, и поглядел туда, где раньше видел Мартина Луиджи фон Бетенхофа третьего, которого я по нездоровой изощренности называл Свифтом. Перед глазами у меня уже стояла картинка моргающего слизня, который пытался что-то сказать маленькой девочке.


***
Когда я вновь встретил Кафку около памятника Стачиньского, он сидел,  как солдат почетного легиона и не хватало только аксельбантов и золотой медали для этого худощавого эрдельтерьера. Сам парк был не очень большой, но его запущенность и неухоженность наводили на мысль о его огромности. В центре этого небольшого парка был вечно не работающий фонтан, который наполнялся водой только весной, да и то не надолго, потому что по бокам у него были трещины, похожие чем то на  неправильной формы паутины. А в стороне от фонтана  стоял памятник Стачиньскому, сделанный из бронзы, позеленевшей и покрывшейся патиной и лоском времени.  Из зарослей орешника выглядывала зеленая старинная скамейка, которая по цвету очень напоминала лишайник – порыжевший  от ветров. Я медленно подошел к Кафке и приблизил к нему руку. Он добродушно ее обнюхал, и тогда я погладил его по кучерявой голове. Видимо, его очень давно не стригли, по этому на ощупь голова скорее напоминала войлок.  Кафка не выражал беспокойства, но при этом, похоже, воспринимал это как неизбежный каприз природы. Неожиданно со скамейки донесся женский голос: «Он тут все время сидит. Когда то с хозяином своим здесь гулял все время, теперь вот, то же самое…»  В дальнем конце скамейки, которая  одним своим концом находилась в орешнике, сидела девушка, которую я не сразу заметил. «А хозяин, наверное, умер…» - предположил я. «Нет. Он уехал. Не знаю куда, но, наверное, далеко из этих мест.»- ответила она, приподнимаясь со скамейки, и выражение ее глаз было невозможно определить, насколько они были черны. «А вы его знали?» - спросил я снова.  «Кого? Хозяина, - сказала она с улыбкой, - его здесь многие знали. Такой хороший сапожник был, что ремонтировал все, что под руку подвернется».  «Что же это он без собаки своей уехал? Забыл?» – продолжал я, одновременно гладя по куртинам головы Кафки и поглядывая на нее. Она замолчала, подошла ко мне, и запустив руку в густую собачью шерсть при этом глядя мне прямо в глаза, сказала: «Кто ж его знает…»
Так,  Кафка, сам того не желая, познакомил меня с Нелли. Она кивнула мне и едва заметным жестом руки предложила мне пройтись, по утонувшему в зарослях орешника, парку. Я так же кивнул в ответ, и  уже после того, как мы отошли на несколько шагов окрикнул Кафку. Но, ни на «ко мне», ни на  «пошли» он не отзывался. «Wstan, chodz z nami! - сказала Нелли,  - почему-то эта собака понимает только по-польски».  Потом мы долго бродили по парку, расшвыривая камешки асфальта. Разговаривали ни о чем, или о чем то, что обычно говорят друг другу, зная только имена. Потом, Кафка как то виновато гавкнул и уверенно зашагал прочь от нас сквозь кусты. Я посмотрел на часы, и определенно понял, что видимо, скоро уходит его автобус. Так Нелли узнала о кочевых собаках, точнее, то, что мне известно о них.   С этого вечера, а так же в последующие вечера,  на этих собак из окна  стали смотреть еще и пара черных глаз Нелли.
Иногда вечерами я подходил к своей стае и пытался покомандовать ими по польски. Klamstvo! Gdzie jest  toaleta? Ktory autobus jedze do Warszawy? Но они только улыбались в ответ (если конечно собаки умеют улыбаться, как бы нам этого хотелось) и лениво помахивали хвостами из стороны в сторону. Наверняка у них были и другие имена, которые им давали сердобольные бабушки, какой-нибудь «Балбеска», «Барбос», «Жучка», «Крючок» и так далее. Может быть,  они даже отзывались, по привычке всегда отзываться… Кто знает.



                ***
Нелли решила, что жить вместе – это,  пожалуй,  слишком уж громко сказано. Лучше уж умирать вместе, а то мы и так все делаем в изоляции друг от друга. Стоит хотя бы попробовать жить как эти собаки, которые кочуют  по городу в течение дня, и только после заката солнца или около того собираются вместе. Не могу сказать насколько мне понравилась ее идея, явно навеянная кем-то из классиков, однако,  несомненно, что-то в ней есть. В любом случае, она видела Мисиму  на площади Восстания с неделю назад, где он отбивался от очень рослых дворняг, но даже численный перевес с их стороны (их было около восьми хвостов)  не дал им преимущества в драке. Мисима, как и полагается питбулю, хватал их за ноги, впрочем не до полного травматизма, а лишь для того вывести их из строя, разомкнуть кольцо и выбежать из круга. Зная суровую натуру питбулей, можно было бы предположить, что ему проще было бы сразу перекусить им сухожилие, а уже затем вцепиться в горло мертвой хваткой. Но, то ли их было очень много, то ли это совсем не входило в его планы, но он продолжал без особой агрессии прорываться из окружения. Нелли не досмотрела до конца эту жестокую сцену, которой редко кто сочувствует, и крайне редко кто помогает,  боясь (вполне справедливо), что могут наброситься и на них – и ушла.
 Когда она в  другой раз увидела его сидящим в стае у меня во дворе, глядящих на небо, хотя оно и было закрыто тучами – она сразу вспомнила его в этой стычке с дворнягами. Я назвал таких бродяг «кочевниками», поскольку они беспрестанно перемещались по городу без всякой системы с шумом и лаем. Они являли такое разительное отличие от моей стаи, вполне оседлой, что на ум мне пришло практически сразу название «Кочевники».  Законы у них были вполне даже волчьи, очень часто менялись вожаки, нередки были стычки за еду, но при этом именно они чаще всего попадались под облавы собак.
Возможно именно по этому,  Мисима сразу же стал одним из ее любимчиков, а вовсе не эрдель Кафка или даже весьма загадочного вида Свифт, ковыляющий на своих кривых лапках бассета по двору. И даже не невзрачные самки нашей стаи – весьма чистоплотные, но меркнущие рядом с такими красвацами, как Грин , похожим одновременно на ирландского волкодава, тибетского терьера и водолаза, хотя может быть я просто не знаю его породы. Третья собака, прибившаяся к нашей стае (теперь она наша, хотя совсем недавно была только моей (наверное,  и нас кто-то называет «наш народ» именно по этой причине)),  была то же самка. Я назвал ее Шарлотта, главным образом из-за того, что Нелли очень не понравилось имя Бронте. Для нее оно ничего не выражало, но при этом было не слишком отражающее ее внешность. Такая знаете ли милая самка ротвейлера – маленькая и совсем не упитанная, даже в некоторой степени миниатюрная. Может быть,  самый последыш,  или как там еще называют последних кутят в помете.
Теперь каждый вечер, когда Нелли приходила ко мне, стряхивала зонтик в прихожей,  она неизменно спрашивала: «Ну, как там наша стая?». Обычно я отвечал, что пока никого нет. «Все правильно – говорила она – раньше шести они не приходят, предпочитают переживать катаклизмы поодиночке».


                ***
Сегодня Толстой пришел какой-то весь подбитый на обе лапы. Прихрамывал на обе передние, если можно так сказать его стиль передвижения, когда боль была в обоих опорных лапах, которые он  старался как можно меньшее время ставить на землю. Наверное,  он прыгнул откуда-то с большой высоты, и как это следовало ожидать для таких массивных собак,  приземлился не очень удачно.  Ризеншнауцеров иной  раз очень странно наблюдать. Все время кажется что их массивное тело должно быть только в прыжке, атаке, нападение. Когда они спокойно идут,  кажется что аллюр для них выбран крайне неудачно, лишь когда они спокойно сидят, то они смотрятся гармонично – всего один миг и они должны прыгнуть, как пловец в воду, но они поднимаются и начинают,  виляя своим  куцым хвостом вилять из стороны в сторону на своих длинных задних ногах.
Так вот  Толстой ковылял по стремительно пустеющему двору, когда все уже сидели на парапете одного из подъездов, глядя в небо. Очевидно,  сил у него не было и он положил морду прямо на лапы, укладываясь поудобнее. Кафка поглядел на него, как мне показалось, сочувственно. Мисима же положил лапу прямо на его глову. Издалека казалось что он слегка поглаживает его. По-моему именно тогда Нелли и предложила  взять себе пожить Мисиму. И почему это женщины всегда хотят кого-то приютить, пожалеть, накормить – для них это почти одна из форм существования разумных существ, хотя поступают чаще всего при этом совсем уж не разумно. Как  существа с другой планеты. Что до меня, то крокодилы или питоны гораздо гуманнее добрых голубей вяхирей, которые убивают сородичей только для того, что бы повысить свой статус в коллективе. Тогда как крокодил убивает всего один раз в месяц, тихо бесшумно хладнокровно не мучая изнуряющей охотой.  Если смерти -  то мгновенной, если болезни – то скоропостижной.   По мне это было бессмысленной затеей, даже если он и жил когда-то в квартире, то сейчас все это уже было в далеком прошлом,  и,  брать бы пришлось уже всех.
 Я думаю, что она не согласилась, хотя и кивнула головой мне в ответ. В ее черных  глазах почти ничего не отражалось, в плане  эмоций, конечно. Однажды я пытался найти границу между зрачком и радужкой в ее глазу и, к удивлению своему обнаружил, что зрачок кажется светлее. Она рассмеялась, и сказала, что это только из-за освещения.  Потом она немного подумала и сказала примерно следующее.
Другой человек, как город. Ты его изучаешь, главные проспекты, маленькие улочки, тупики, площади, злачные места. Изучаешь его привычные маршруты, опасные районы, привычки таксистов и прочее и прочее. Ты блуждаешь в нем, тебе он может нравиться или пугать,  или вдохновлять, а потом ты привыкаешь к нему, и понимаешь, что раз уж ты прижился в этом городе, то сможешь прижиться и в другом, и все будет примерно одинаково….       Это я собственно не  просто о городах или просто о людях,  я это -  про любовь, пожалуй, привязанность  а может и  страсть. Хочется тебе к примеру,  очень в какой-нибудь город, а потом попадаешь туда – и началось, как раньше в другом. Только тебе уже  все не так неожиданно и толпы на вокзалах, и ночное освещение, да и подсветка в фонтанах. 
Может быть она и права. Мне сложно об этом сказать, но,  наверное, что-то в этом определенно есть. Хотя я и попал сюда,  особенно ничего не выбирая. Мне все равно где жить, лишь бы эта жизнь не привносила помех в мою частоту.  В этом городе, насквозь пропахшем секретностью, так что даже продавщицы  в хлебном никогда сразу не отвечают тебе на прямой вопрос что сколько стоит, жить очень легко, кто знает цену невмешательства в свою жизнь. Здесь редко спрашивают про работу – это дурной тон. По этой причине можно совершенно спокойно работать дворником и никому об этом не говорить, а если увидят тебя на улице с метлой и горой опавших листьев  - то это ерунда, у всех есть свои тараканы в  голове. После того как одна из правительственных делегаций нашла директора одного из КБ пересаживающим цветы на клумбах удивляться тут совсем перестали, и эта черта распространяется на все явления жизни. Ураган? Ну,  ураган, что тут такого?! С неба падают лягушки? Ну да,  они же земноводные вот и плавали там в свое удовольствие.




                ***

Скоро неделя, как все спокойно и все приходят приблизительно в одно время. Вполне целые и невредимые. Дожди начинают включаться ночью и продолжают течь в течение всего дня. Фиолетовый  зонтик постоянно  плачет на полу и от него остаются три небольших лужицы.
Нелли продолжает упорствовать и настаивает что бы мы взяли Мисиму к себе, ну, или,  по крайней мере, выходили кормить всю стаю вечером. Она так настойчива, что порой мне кажется, что это ее личные собаки, а не просто одна из тех  собак,  из за которой мы и познакомились тогда в парке, когда я получил первый урок польского языка.  «Может быть,  стоит сшить ему хотя бы комбинезон цвета хаки?»  – спрашивал я ее как то, когда зонтик почти высыхал, но она только улыбалась, шутливо грозила мне пальчиком и уходила на кухню, тихонько позвякивая посудой.
Мы часто гуляли вечером,  не взирая на погоду. Даже когда весь город был залит молочно белым светящимся туманом, появившимся как будто бы из под земли – мы все равно бродили по улицам с огромными, как старинными кораблями домами. Люди появлялись и исчезали в тумане,  оставляя за собой некое подобие постепенно затухающего ручейка светящегося тумана. Он свивался в кольца,  потом снова затухал и  едва заметно мерцал иногда совершенно независимо от освещения. Вообще туманы здесь не такая уж редкость. Две реки, которые  своим слиянием ограничивают старый город от нового, хотя и не очень большие, но от них достаточно часто поднимается туман и начинает течь по городским улицам, постепенно поднимаясь вверх, где сливался с облаками или растворялся, если было ясно.

Когда мы подходили к площади Восстания (место которое было хорошо известно в городе, как место встреч всех категорий – от деловых до романтических) мы заметили идущего вдалеке человека. Туман к тому времени, хотя и рассеялся, но все же был очень различим. Он светился перламутровым белым светом и на его фоне силуэты людей выглядели тенями. Ни одежды, ни его лица мы естественно видеть не могли, но рядом с ним шла тень огромной собаки. Голова почти достигала его пояса и  сама она была такая массивная, что вызывала чувство невольного восхищения. Тут он зашел в какой-то магазин с модной одеждой, и собака сразу же исчезла в свете магазинных огней.  Нелли тоже наблюдала эту странную парочку, и одного моего взгляда было достаточно, чтобы  мы не сговариваясь одновременно пошли за ними следом. Нелли прихватив меня за локоток, застучала каблучками по асфальту.
Там было все залито светом. Тот человек достаточно рассеяно смотрел на манекен. Он был совершенно один. Ни собачьих следов, ни запаха. Мы переглянулись,  ничего не понимая. И встав немного наискосок,  наблюдали за ним. Он достал из кармана зажигалку, пощелкал ею, спрятал опять обратно в карман. К нему попыталась подойти продавец, но как то шарахнулась в сторону, как будто что то ее не подпускало к нему. С другой получилось приблизительно то же самое, только она вообще остановилась сделав только первый шаг. Мы тоже решились подойти поближе, аккуратно подходя сбоку. И когда мы подходили ближе, то мне то ли из-за того, что я видел, что с ним была огромная собака, то ли из за того, что я чувствовал, что она там находится – почему то сразу расхотелось подходить к нему.
Насколько я смог понять, у Нелли возникло схожее чувство. Она вцепилась мне в руку, как будто перед ней стоял не человек, а огненный столб.  Мы остановились в нескольких шагах от него,  не зная что предпринять – сразу уйти или как то привлечь  к себе внимание. Как тут он обернулся, полувопросительно глядя на нас. О чем то  он помнится спросил, что то про то, что подошло бы ему  больше. Мы даже что то ему ответили, вроде бы.
А потом Нелли спросила, очень тихо: « Скажите, а собака у вас есть?». Он удивленно посмотрел на нас. Казалось, он вспомнил  печальную историю, о которой не хотел говорить, но все же собрался, посмотрел сначала на манекен, потом в пол, словно искал взглядом точку опоры: «Да. У меня была собака. Славный такой сенбернар. Погиб года два назад. А что?»
Ледяные мурашки сползли у меня с головы за шиворот и прокатились толпой до самого копчика. Я не находился, что сказать еще. Нелли, похоже, тоже. Тут он снова сказал: « Но мне кажется, иногда, что он до сих пор со мной. Глупо конечно, но темных подворотен я не боюсь. Он когда еще жив был,  одним видом отпугивал, тех, кто ему не нравится. А те, кто ему были безразличны, тех он игнорировал, плюшевый мой…». Потом он засобирался, как то пожевал губами. Рука его скользнула по бедру, заползла в карман, и он грузной походкой пошел к выходу.
Минуту спустя мы вышли следом, но он уже куда то ушел. Вот так дела, подумал я. Если бы я не видел этого собственными глазами, я ни за что бы в такое не поверил. Хотя видел я только тень в тумане. Нелли только и сказала, что это невозможно, но все может быть, поскольку случается всякое. Но вот такого она точно бы не смогла придумать.

***

Если меня когда-нибудь кто-нибудь спросит, в чем собственно странность тех существ за которыми мы с Нелли наблюдали время от времени в четыре глаза, я,  конечно, затруднюсь с ответом. Первоначально мне показалось, что это просто забавная стая из разношерстных собак, весьма породистых. Потом что-то показалось мне странным в их поведение, их точной организованности во времени. Потом мне показалось странным, что они странным образом схожи в своих биографиях, или, даже точнее, биографии их хозяев пересекаются. Теперь мне странно, что некоторые из них понимают по-польски лучше, чем по-русски. Сейчас, оглядывая серую бездну двора, затянутого тучами, мне кажется, что я даже вполне уверен, что привлекло меня то, что раньше не подозревал увидеть в собаках – светлую печаль. Не тоску по хозяевам, не звериную преданность, не ожидание возвращения. Только светлую печаль, которую вполне можно возвести в статус новой религии.
Чаще всего собаки или теряются, и тогда тоскуют хозяева, или собаки остаются сиротами – и долго уже не живут, они или переезжают к родственникам, где тихо доживают свои дни, глядя в полную миску,  либо сидят на им одним знакомых переулках,  вчитываясь в запахи. А чаще всего исчезают вслед за хозяевами, оставаясь, некоторое время в памяти тех, кто их когда-то видел.  Но, что бы так, оставаясь вместе, переживать им одним ведомую печаль, смотреть в небо, ожидая, или высматривая звезды…   Никто из нас, не живет в одиночку, даже думая, что это так. Все мы объединяемся в группы, и это кажется естественным. Для собак, которые сами  привыкли жить в стаях, и когда раньше их стая была семьей из нескольких человек, это тоже кажется естественным. Но все равно, что-то меня здесь настораживает, и мне даже сложно понять  что именно, хотя слова почти все сказаны. Спросить бы их самих, но как это сделать? Вот в чем знак вопроса.
Нелли тоже не может мне помочь – для нее-то как раз все просто. Те, кто жил с хозяевами, когда-то,  продолжают объединятся, с теми кто жил с хозяевами. А кочевники – это поколение собак, которые уже несколько поколений живут самостоятельно. Как только у бродяг появятся кутята, то через одно поколение все станет как обычно. Обычные дворовые бездомные собаки, которые пытаются выжить без тех качеств, которые им приписывают сейчас. Но пока все без изменений. Может быть,  большинство из них стерильны, но даже это не решает этой трудно формулируемой загадки.

***