Прошлой зимой

               
            

Лаптевы гостили в соседней деревне, приезжали  к кумовьям на свеженину (те закололи кабанчика). Короток зимний день и за выпивкой и разговорами пролетел он незаметно. Пришла пора прощаться, родственники долго не хотели  отпускать их и уговаривали остаться.
- Куда вы на ночь глядя с маленьким ребенком? Оставайтесь! – упрашивала кума Ольга.
- Крестьянину  когда и погулять – только зимой. Ведь редко видимся, даром что родня, - убеждал кум Олег. – И водка есть ещё. Чего ещё надо!
- Да её, проклятую в жизнь не перепьёшь, - слабо сопротивлялся Михаил, - Поедем мы… Гуляй, да дела не забывай. Да, жена?
- Едем-едем! Никаких разговоров! – живо отозвалась Татьяна. – Пока  доберёмся, ещё печь топить, ребёнка купать.
Это сразу убедило всех.
- Ну, раз так, то делать нечего. Выпьем на посошок, хотя бы…
- Сколько уж этих посошков!
- Ничего, поди, ещё один не помешает.
- Эх, кум, знаешь ты мою слабость, что не могу я на полную рюмку глядеть, - тотчас выпью! Поддержите меня, товарищи!
Все  выпили, закусили, помолчали. Татьяна вдруг, всплеснув руками, спохватилась: - Что же я сижу? Надо же мальца собирать!
Она подошла к дивану, на котором, среди подушек, лежал трехмесячный их сынишка Саша.
- О! Опять мокрый! Опять описался! Ах, ты разбойник мой, напрудил за день мамке работу… Цельную сумку пеленок теперь ей бедной стирать. Бессовестный ты мой! Солнышко ты мое!
Она стала перепелёнывать его.
Остальные обступили диван, восхищенно любуясь великолепным малышом. Словно солнечным светом озарилась неопрятная комната. Голенький Сашенька лежал, улыбаясь, сучил ножками, пускал пузыри, агукал, крепко хватал за нос отца, склонившего над ним свою кудлатую пьяную башку.
- Славный ты мой, голопузенький, - ворковала над сыном Татьяна влюблённо, чмокала его в попку, в животик, оглаживала нежно и бережно.
Малыш, словно чувствуя всеобщую любовь, вовсю разулыбался, показывая беззубые еще дёсенки. Его ничто ещё не тревожило в маленькой его жизни; все его любили и молока у мамки всегда было вдоволь.
- Вот дал бог нам счастье, сыночка подарил, Сашеньку. А ведь я чуть грех на душу не взяла… Хотела на аборт идти. Шутка ли – в сорок лет «залетела» как девочка. Сыны старшие в армии, дочка замужем, а мамка забеременела. Страм! От людей стыдно!

               
- Это мы по пьянке, в прошлом году на октябрьскую, не остереглись, - пояснил, немного смутившись, Михаил.
Жена, толкнув сердито его в бок, продолжала: - Фельдшерица – зараза всё пугала: «поздно вам рожать, да поздно вам рожать», каркала: «ребенок будет нездоров, вы с мужем много пьёте!»
- «Много пьёте!» -  повторила она противным, фельдшерицыным, верно голосом. – Поди не больше других  пьём! Послушались бы ее, заразу, так не было бы Сашуньки моего,  мальчика ненаглядного. Счастья моего не было бы.
- Авось вырастим, - говорил куму Михаил с пьяной рассудительностью. – Недаром говорят: где родился, там и пригодился. Только боязно за детей наших, время-то нынче какое, в стране безобразия творятся…
По пьянке они с кумом любили пофилософствовать, и, пока запрягали лошадь, всё ругали они власть, времена, президента.
Потом они ещё выпили и, развалившись на пышной горе свежей соломы в заложенных санях, лениво поругивали своих нерасторопных жен, которые никак не соберутся.
- Кум, ты извиняй, если что не так, - вдруг невпопад сказал Олег.
- Что ты, кум! Я исключительно доволен! – замахал на него руками Михаил.
На крыльцо вышли Татьяна с завернутым в одеяло ребенком и Ольга с сумками.
Пьяное прощание продолжалось. Извинения хозяев, благодарности гостей, приглашения приезжать, передаваемые приветы, - вся эта хмельная бестолковщина, как ни  долго продолжалась, в конце концов закончилась.
Ещё раз взбили солому, подоткнули ряднину, в ногах уложили мешки с гостинцами, сумки с пелёнками, запахнулись в колом стоящие новые тулупы; неловко, боком повалились в сани, ребёнка положили меж собой.
Пегая лошадка нетерпеливо переступала ногами, встряхивала головой.
Кум Олег на минуту исчез куда-то и вернулся с початой бутылкой и двумя стопками.
- Ну, по последней! На дорожку!
- Да я уже и так тяжелый, - слабо отказался Михаил, машинально беря протянутую ему стопку, - Только ты, кум, не по полной! – строго сказал он и икнул.
- Хватит тебе, прорва! – крикнула на мужа Татьяна.
- Да я что, - оправдывался Михаил, - только чтоб кумовьев не обидеть…
- Обижаете! – бубнил Олег, - я же со всей душой.
- Отстань ты уже от людей, - цыкнула на него Ольга.
- Обижаете! – стоял тот на своём. – На посошок-то!
Татьяна вздохнула с усталой досадой, выхватила у него стопку и, чтобы отвязаться от назойливого, выпила её одним махом.


               
Олег с пьяной умилённостью осклабился благодарно: - Вот это по-нашему, вот спасибо, кума, уважила.
Татьяна дала тумака мужу: - Едем уже, идол!
Михаил обиженно дёрнул вожжи. Лошадь тронула с поспешной готовностью, будто наскучив долгим прощанием.
Полозья задорно заскрипели…
Сначала ехали Лаптевы весело и даже пели. Правда, ни одной песни дальше первого куплета не помнили и со смехом и добродушной руганью путались, спорили и начинали другую, новую песню. И тоже не могли вспомнить слов. Смеялись над собой.
Скоро Михаила совсем развезло. Выпито было немало. Его стало мутить, потом стошнило. Он, свесившись из саней, мотая головой, громко стонал. Татьяна по-пьяному громко смеялась над ним: - Идол ты! Обгадил всю дорогу! Гляди, шапку не потеряй!
Тут ещё – и смех, и грех! – напала на него икота, а жена всё смеялась, пьяным хохотом заливаясь над бедолагой.
В конце концов Михаил сполз куда-то вниз и уснул, всё икая сквозь сон. Татьяна нахлобучила ему шапку поглубже, чтобы спьяну не потерял.
Она бережно взяла сына, откинула угол одеяла, заглянула в личико спящему мальчонке, счастливая улыбка озарила ее простоватое, добродушное русское бабье лицо.
Татьяна затянула было колыбельную, но малыш и без того крепко спал. Чтоб не придавить по пьянке ребенка, она положила его повыше, укрыла теплее, и, подоткнув одеяло со всех сторон, запахнула еще и полой своего тулупа.
Лошадка споро бежала по знакомой дороге. Вечер был тихий, хотя погода портилась и к утру, по всему видно было, занепогодит, завьюжит.
Набирали силу сизые сумерки, сгущалась тьма в придорожных оврагах. Среди однообразных снежных полей там и сям тревожно темнели перелески и дальний бор густо чернел на свинцовом фоне вечернего неба. Унылый вид заснеженной природы навевал неодолимую дрему.
Скоро пьяный сон сморил и Татьяну. Она и во сне улыбалась. День прошёл хорошо и все было у Лаптевых пока хорошо.

В этот же тревожно-притихший, словно ждущий ненастья вечер, в набирающие силу сгущающиеся сумерки та самая «фельдшерица-зараза», которую недобрым словом вспоминала Татьяна Лаптева, возвращалась из райцентра совсем не в таком благостном и довольном настроении.
Звали «заразу» Нина Ивановна Климова и ехала она злая-презлая: зарплату дали только за апрель и май, а она рассчитывала (да и начальство обещало) получить деньги и за лето.



               
С чувством вины и с досадой вспомнила она, как пришлось ей объясняться перед дочкой. Иринка училась в сельхозтехникуме на бухгалтера и группе одевалась чуть не хуже всех остальных девчонок. Многим обделённая (Нина Ивановна растила её одна, муж давно умер), дочка уже и не плакала, когда мать объясняла ей, что зарплаты не платят.
- Ой, доченька, потерпи. Я хоть займу, а купим тебе к весне куртку и сапоги, - словно оправдываясь, повторяла она. Но Иринкины глаза, полные слез, стояли перед ней.
Нина Ивановна в сердцах стегнула усталого гнедого мерина, тот от неожиданности вздрогнул, дёрнулся, пробежал шагов пять и снова перешёл на размеренный шаг.
Больше она его не била.
Кутаясь в полушубок, она думала о дочке, о работе; вспоминала, как давным-давно в такой же унылый зимний вечер провожала мужа на станцию, и он улыбался и обещал вернуться скоро, сразу же по окончанию обследования. Вышло не так, как они надеялись. Обследование  подтвердило самое худшее, была операция – уже ничем не помогшая, и смерть его, и вдовство её – вдвойне горькое в тридцать с небольшим лет.
Так она ехала, плакала потихоньку, словно втайне от всего мира, жалела себя, дочку, мать, мужа.
Вдруг впереди явственно послышался приглушенный детский плач. В морозной тишине это было так неожиданно и жутко, что она испуганно перекрестилась и, близоруко щурясь, стала вглядываться в сумеречную даль.
Плач был всё ближе, он не прекращался ни на миг. Взахлёб и истошно кричал ребёнок в холодной безлунной тишине. Фельдшерицу била крупная дрожь, словно стужа  враз стала сильнее.
Мерин остановился, виновато опустил голову. Перед ним, возле укатанной колеи, лежал огромный пухлый сверток, из глубины которого и рвался детский плач.
Нина Ивановна поспешно выбралась из саней и с невольным криком «Боже ты мой!» - схватила сверток и стала, испуганно причитая, качать его с полузабытой нежностью.
Ребёнок, почувствовав себя на человеческих руках, перестал плакать, агукнул, почмокал губами и закрыл глазки, засыпая.
Нина Ивановна осторожно уселась в сани, бережно, как самую драгоценную кладь, положила ребёнка к себе на колени, тихо понукнула Гнедого.
- Да что ж это такое? Что творится на белом свете! – с бессильным отчаянием думала она. – Дитя безвинное за что страдает? За какие грехи? А если б не ехала я, если бы не припозднилась в райцентре, то что? Замёрз бы малец.
От этих жутких мыслей её передернуло. Она растерянно огляделась вокруг. Весь мир словно оцепенел.



               
Ничто не могло ни подтвердить, ни опровергнуть её догадки, ничто не могло дать ей ответ на все её злые и растерянные мысли о том, как дичает её народ, и никому до этого нет дела.
Наконец она добралась до своего села. Было в нём тихо. Даже собаки не залаяли. Улица тонула во мраке. Лишь кое-где в окошках виден был робкий свет керосинок и свечек. Нина Ивановна помянула недобрым словом энергетиков, которые взяли моду отключать электричество в девять часов вечера.
Она свернула в Заречье. Она знала, куда ехать, и правила к дому Лаптевых. Найдёныша своего она признала сразу, только поначалу ввело её в заблуждение незнакомое клетчатое одеяло, в которое тот был укутан. А так – конечно, это Сашенька Лаптев, - признала Нина Ивановна.
Мудрено было не узнать. Теперь наперечёт детки в деревне… Рожали в последние годы мало, не то, что в прежние времена.
На дворе Лаптевых стояла могильная тишина. Теряясь в догадках, Нина Ивановна поднялась на крыльцо. Тронула дверь – заперто. Затарабанила кулаком, потом забухала ногой. Без результата.
Вдруг что-то страшное, огромное и лохматое высунулось из-за угла. Испуганно охнув от неожиданности, Нина Ивановна отшатнулась, но тут же поняла, что это всего лишь заиндевевшая лошадиная голова.
Фельдшерица сбежала с крыльца и, завернув за угол, увидела в полутьме идиллическую картину: невыпряженная лошадь мирно щипала сено из стожка.
Всё стало Нине Ивановне ясно: лошадка привезла спящих крепко, по-хмельному, супругов Лаптевых и стала во дворе.
Нина Ивановна попыталась разбудить их, да куда там! – ответом ей было пьяное мычание и храп. Потом она махнула рукой – авось проспятся. Накрыла спину лошади заснеженной дерюгой. Подумав, бросила другую ряднину и на спящих пьянчужек.
Решимость и уверенность вернулась к ней. Пугающая неизвестность исчезла. Всё встало на свои места. Это пьянка. Это просто пьянка.
Она давно жила уже на белом свете и в этом селе; много видела, знала и понимала. Она как-то разочаровалась в боготворимом ею раньше народе. Произошло это как-то страшно – буднично. Нет, людей этих она жалела. Жалела и любила по-прежнему их всех, терпеливых, стожильных, незатейливо живущих.
Пришлось брать малыша к себе.
Мать её, Вера Никитична, уже начала тревожиться за пропавшую, а обещавшую вернуться засветло, дочь. Увидев её с ребенком, она недоуменно спросила:
- Это что за суразенок? Ирка, что ли, нагуляла вместо учебы?
- Ты что, мама? В своем уме? Помоги лучше, - и протянула ребенка.
Нина Ивановна рассказала матери все. Старуха, охая и крестясь, слушала, пила сердечные капли, поминутно причитала: - «Что ж это деется».
Они попили чаю, стали готовиться к ночлегу, решив, что утро вечера мудренее.

               
Саша проснулся, они перепеленали его, завернули в простыню. Он расплакался громко и неутешно.
- Покормить бы его, - раздумчиво сказала Вера Никитична. – Молока что ли дать ему? У меня есть кипячёное.
- А как? Соски ведь нету. С ложечки, поди, он ещё не сможет.
- Давай-ка я ему пряничка нажую, в тряпицу завяжу, да и дам ему, пусть мусолит.
- Так нельзя, мама! Ведь микробы.
- А как я тебя маленькую успокаивала, когда в поле работала. И микробов никаких не знали. Слава богу, выросла.
- Кончим этот разговор, мама! – строго прикрикнула Нина Ивановна.
Старуха обиженно поджала губы.
Они намяли ложкой пряник в чашке с тёплым молоком, и, завернув в узелок чистой тряпицы, сунули в жадно раскрытый детский ротик, заходящийся криком.
Малыш затих, сосредоточенно зачмокал.
Женщины, склонившись над ним, просветлённо улыбались.
Они уложили Сашеньку на старухину кровать у печки, подбросили дров и стали укладываться и сами.
Задули керосиновую лампу. Легли. Корвалол не помогал. Они лежали в тёмной комнате. В углу под иконами тихо теплилась лампадка, потрескивали дрова в печи. Женщины вполголоса разговаривали, уже без злобы вспоминали спящих на морозе Лаптевых.
В то время, как «фельдшерица-зараза» со своей матерью-старухой, уложив мальчика, попили чаю, приняли корвалол и пытались уснуть, но не могли заснуть, и вполголоса тревожно шептались, беспокоясь за спящих в санях у себя на дворе  Михаила и Татьяну Лаптевых, - как бы не замёрзли проклятые пьянчужки; в то время, как Нина Ивановна, не выдержав в конце концов, сердито приказав матери – «Ты лежи, я сама сбегаю, может, добужусь», стала, кряхтя и ругая на чём свет стоит алкашей, потерявших стыд и совесть, поспешно собираться, и шла потом по тёмной зимней ночной улице, поспешая, словно боясь опоздать, - в это самое время на дворе Лаптевых происходило следующее.
Татьяна проснулась не от холода. Что пьяному да сытому лёгкий мороз. Пришла пора кормить ребенка. Набухшие груди горели, словно налитые кипятком. Противно липла мокрая от сочившегося молока кофта.
Гудела похмельно голова…
Татьяна, глубоко вздохнув, открыла глаза, увидела над собой яркие звёзды на фиолетово-чёрном небе, узнала свой двор, крышу сарая. Рядом храпел, привалившись в бок жене, Михаил. Лошадь хрупала сеном и зябко переминалась.
Татьяна, выпростав из тёплого нутра тулупа, протянула руку к одеялу, под которым был ребёнок, и обомлела.
Ужас словно дубиной по темени ударил её.
Она дико закричала.