Свободный человек

Говорили, что у Генки Огольцова с химичкой того-этого. Не просто же так она ему пятерки ставит. Нет, конечно, Генка в химии этой лучше всех нас петрил вместе взятых, но между знаниями и оценкой иной раз огромная пропасть лежит. Это, конечно, Галка Мухина придумала.
Ей пятерки тоже ставили, но всегда с поправкой. Словно бы говоря: «Ну, ладно, Галя, молодец, но… ладно, так уж и быть».
Галка и бесилась.
Генка же выходил к доске, и словно фонарь какой загорался. Который его так освещал, что он лишь в выгодном свете выглядел.
Это, кстати, не только на химии было. Вообще так.
Вот идем как-то домой вместе, Дашка Васнецова и говорит:
- Ген, а ты пионером был?
Генка к нам из другой школы перевелся, но вопрос, конечно, это надо придумать. Кто не был-то, знать бы хотелось…
- Ага, - говорит.
А Дашка:
- Хотела бы посмотреть на тебя в пионерском галстуке…
- Только в галстуке? – это Галка, конечно.
Ржет, дура. Генка головой покачал:
- Вам, девчонки, языки отрезать нужно. Они у вас лишние, вроде аппендицита.
- Рудимент, - говорю. Я уже тогда в медицинский собирался.
Но меня, как обычно, не слышит никто…
Вообще это, конечно, только Генка так может – с девчонками из школы. С девчонками-то уже ходили, многие, но вот так, запросто…
Генка говорит:
- Вов, у меня мать в командировку свалила, хочешь, приходи.
Я не понял сначала:
- А что мы с тобой делать-то будем?
Галка в кулак прыснула. Дашка ее в бок пихает:
- А нас, Ген, приглашаешь?
Генка задумался:
- Ну, если шампусик купите…
Галка поморщилась:
- Жлоб ты, Огольцов.
- Ну, так придете?
- Подумаем! – это Дашка.
Прихожу к нему – рубашку какую-то ненашу надел, с заклепками. Джинсы, магнитофон разоряется. Батя у него журналист, по полгода в Америке, посылки оттудова шлет. Посылки вскрытые приходят, Генка злится. Я ему говорю: «Какая тебе разница, главное, что шмотки целые доходят…»
А он:
- Это ограничение человеческой свободы.
- Какой такой свободы? – ни черта я не понял. У нас ведь тоже не рабство, у нас коммунизм. Почти.
- Ты не понимаешь, что такое свобода, - Генка на дыбы взвился, - ты ее не видел никогда. Вот смотри, чтобы тебе понятнее было: если каждый день человека раком ставить и в зад иметь, он рано или поздно привыкнет…
- Сомневаюсь, - говорю.
- Говорю тебе – привыкнет! Вот и ты привык…
- А тебя что – ставили?
Обиделся я. Вечно у нас один Генка умный, остальные пацаны зеленые.
- С тобой, Митрофанов, бесполезно разговаривать!.. – и пошел сервелат резать.
Потом из кухни выглядывает:
- Вовка!
- Чего тебе? – лежу на диване, «Грюндиг» слушаю. Не жизнь у них, а именины сердца. А моя мать должна в 6 утра вставать, на завод переться…
- Ты бухло купил?
- Ты ж девчонкам сказал…
- Митрофанов, проснись и пой! Когда это девчонки бухло покупали?.. Слово «шутка» тебя неведомо?
Тут телефон зазвонил. Генка сорвался, нож мне сунул:
- Вовка, давай, у меня с Атлантой разговор.
Режу лук кольцами, как мать поучает. «Девушки любят хозяйственных. Ростом не вышел, так на стол умей накрыть». Генка возвращается. Вид у него странный, как будто сейчас заплачет. Только он не заплакал, конечно, а сообщает:
- Я, между прочим, Мухину для тебя пригласил.
- А ты вообще кого-то приглашал? – говорю. – Они сами навязались.
- Дурак ты, Митрофанов. Ничего ты в женщинах не понимаешь.
- А ты понимаешь?.. – и осекся.
Не факт, конечно, про химичку-то.
Девчонки заявились, расфуфыренные. Мухина каким-то поясом затянулась. Без шампанского, разумеется.
Генка говорит:
- А Митрофанов сейчас сбегает.
Тут меня зло взяло:
- Почему, - говорю, - Митрофанов? Кто у нас в доме хозяин?
Галка смеется. Генка ей подмигивает:
- Сходи с ним, чтоб не пузырился.
Пошли с ней. Галка голубятню разглядывает. «А тут голуби есть?»
- Тут все есть, - говорю, - и голуби. И алкаши.
- Смешной ты, Вовка, - Галка говорит. – Но хороший.
Остановился. Бутылки в карманах позванивают. «Алазанская долина», еще не оценят.
- Так, может, - говорю. – Того этого?.. Зачем нам туда? – на окна показываю.
Она на меня так посмотрела – я сразу все понял. Вернулись.
А эти уже какой-то ликер открыли. Дашка сидит, руки на коленках по швам. Юбку натягивает.
- А на хрен я бегал? – говорю. Не слышат, конечно.
Открыл «Алазанскую», разлил. С Галкой хотел чокнуться. А она все в окно косится, словно на нем что-то интересное нарисовано.
- Какие у вас шторы! – говорит. – Я такие в Бурде видела.
- Матери знакомая портниха сшила, - Генка небрежно.
А Дашку уже за плечо приобнял.
- Пойду я, - Галка говорит. – Вспомнила – мама просила в продовольственный зайти.
И на меня смотрит – ждет, что предложу проводить. Как же, жди.
В коридоре сапоги застегивает. Голову низко-низко опустила.
- Пока, - говорит, - Вов, до завтра.
Надо было с ней уйти, конечно, но так мне интересно стало, чем там дело кончится…
А кончилось оно вот чем.
Выпил я «Алазанской», ликером заполировал. Потом еще откуда-то беленькая взялась… Вроде ж ничего не было.
Очнулся в сортире, голова на крышке лежит. Рубашка новая вся в пятнах.
- Митрофанов, - слышу, - ты живой?
Как ни странно – Дашка. Стоит в дверях, заботливость проявляет. Присмотрелся – а на блузке две пуговки с мясом вырваны. Она в этом месте пальцами придерживает, а глаза огромные, в пол-лица.
Генка бледный, бутылки пустые тасует на столе: туда-сюда, туда-сюда. Как карты в преферансе.
- Зашить же можно, - Дашке говорю. – Давай зашью, я умею.
Несу, сам не понимаю чего – только, чтобы ужас в ее глазах не видеть. У матери такие глаза были, когда отец с крана сорвался.
- Поздно уже, - говорит. – Ген, - к нему поворачивается, - налей мне что ли…
А у того руки трясутся. Да, это тебе не химичку в лаборатории зажимать… Хотя, может, и врут…
И тут в дверь позвонили. Генка, в ступоре, открывать пошел.
- Соседи, - говорит, - музыку укрутите…
Слышу голос химичкин – аж обалдел. Дашку локтем, мол, бутылки спрячь. И сам от водки ногой под диван пихаю.
Заходит. Она ж классуха у нас, забыл я сказать.
- А вот, значит, как… - и на Дашку смотрит, с оторванными пуговицами… - Культурно отдыхаете, значит…
А та вдруг вскинулась:
- А Вы... – аж задыхается. – Вы-то, Мария Елисеевна… Вы-то что здесь делаете?..
- А я, - да, конечно, выдержки ей не занимать, - пришла к Гениной маме, обсудить ее регулярное непосещение родительских собраний. А поскольку я никогда не могу застать ее дома…
- А, по-моему, Вы просто врете! – это Дашка, по щекам у нее красные пятна пошли. Начала одеваться.
Химичка ухмыльнулась:
- Гена, может быть, ты девушку проводишь? Поздно уже…
- Не надо меня провожать! – заорала так, что люстра закачалась, по-моему. – И вообще.. Больше… Никогда…
- Я тоже пойду, - говорю. Убрались они, обе.
- Куда ты пойдешь, Митрофанов, - Генка из ступора вышел. – Ты на себя в зеркало посмотри… Тебя же мать на порог не пустит. Хочешь, я ей позвоню, скажу, что ты ночевать останешься? Навру что-нибудь…
- Звони, - говорю, - ври.
Лег на диван, скатертью накрылся. Чую, что в жопе Геночка. Даже Митрофанов сгодился душевную кручину развеять.
Генка бутылки в пакет сгребает.
- Есть же одеяло, - говорит. – Что ты, как на помойке?..
- Что, - говорю, - не дала? Или… - не понравилось мне то, что надумал.
Он на меня глаза поднял.
- Откуда я знал? Откуда я знал, что она… Думал – ломается, отец говорил, бабы все ломаются… Думал, я ей нравлюсь…
Рукой махнул. Жалко мне даже его стало. Говорю:
- Может, еще передумает…
- Нет, - говорит Генка, - я ее знаю. Эта не передумает…
Наутро меня химичка к себе вызывает.
- Володя, - говорит. – Я могу надеяться, что ты выполнишь одну мою просьбу?
- Какую просьбу? – спрашиваю.
- Не разносить сплетни о том, что произошло у вас вчера вечером? Видишь ли, Гена Огольцов идет на медаль и мне не хотелось бы… Да и Даше, мне кажется, было бы неприятно…
- Хорошо, - говорю, - а, если Даша сама проговорится? Родителям, например?
Про Генку-то я уверен был.
Химичка на меня глаза сощурила:
- Плохо, Володя, ты знаешь женщин…
С Генкой после школы идем. Генка злой, мать вернулась, хай подняла, что в квартире не прибрано.
Говорю:
- Слушай, скажи по секрету, у тебя с химичкой было что-нибудь? Уж больно она приставучая…
Генка как заорет:
- Митрофанов, если бы тебя не в совке воспитывали, то ты бы понимал, что такие вопросы задавать неприлично!..
И тут меня как накрыло. Значит, про Дашку он мне жалуется…
- А тебя, - говорю, - где воспитывали? В Швейцарии, что ли?
- Меня-то, - гордо, - родители научили, что такое человеческое достоинство…
- Ну, и что же? – говорю. – Такое это?
- Это значит - отвечать за последствия своих поступков…
- И что, - говорю, - отвечаешь?
- Надо будет – отвечу… - хмуро. – Мне отец всегда говорил…
Тут я еще больше взбесился.
Отец ему говорил… Отец ему говорил, как девок в койку заваливать…
- Твой отец! – говорю. – Тоже мне личность!.. Да он стукач обыкновенный!
Зря у меня эти слова с языка сорвались, ох, зря, много я потом об этом думал… Ну, так, говорили у нас во дворе, разное…
Генка остановился:
- Что ты сказал, Митрофанов? Ну-ка повтори, что ты сказал!..
Промолчать бы мне, но у меня уже резьбу сорвало:
- А что повторять?.. Стукач он и есть. Сдает он там всех, поэтому ему и посылки, и по телефону звонить разрешают… Можно подумать, ты сам не знаешь…
Только не договорил я. Генка размахнулся и по зубам мне съездил. Потом еще, и еще, я ему ни разу в ответ дать и не успел. Лежу на земле, а он надо мной наклонился:
- Ну, что, извинишься, или добавить?
Лучше бы он этого не сообщал.
- Да ради, Бога, - говорю, - только от своих слов я не откажусь.
Генка сплюнул и ушел.
Через две недели слух по двору прошел – Генкиного отца из Атланты отозвали. У меня верхний зуб шатается – мать верещит, к стоматологу в кооператив тащит, бесплатные, говорит, только себе в жопе копаться умеют.
Все спрашивает:
- Да кто ж тебя так?
- Упал, - говорю, - ударился.
Тут свободного человека возле школы встречаю. Меня поджидает.
- Вов, - говорит, а сам какую-то хрень в руках вертит – письмо, оказалось, - тебя можно по-человечески попросить?
Как ни в чем не бывало. Словно я и на земле не валялся, а он меня в рожу не озадачивал. Всегда поражаюсь людям – насрать в душу, и словно это в прошлой жизни было.
- Ну? – говорю.
- Передай ей письмо. Она со мной говорить не хочет, ни по телефону, никак. Просто тебя, как человека, прошу – передай.
Тут у меня в голове помутилось.
- На колени, - говорю, - встанешь – передам.
У Генки глаз задергался, как у припадочного.
- А ведь это, Вовка, - говорит, - это ж подлость…
- А не подлость, - сообщаю, - в зубы давать. Мать в кооператив водила, зарплату тратила, а она у нее с гулькин нос…
Приврал, конечно.
Генка развернулся и прочь пошел. Идет и, словно, перед ним ковровая дорожка расстилается. И сейчас кадиллак подъедет с президентом Америки, тот ему руку пожмет и по правую сторону от себя укажет.
Уметь все-таки это надо.
- Генка, - говорю. – Давай ты свое письмо, передам…
А он даже не обернулся.
Смотрю, Дашка подошла. Вслед смотрит.
- Чего он тебе говорил?
- Так, - говорю, - домашку по алгебре спрашивал.
- А я, - говорит, - матери так и не сказала… Она уж из меня клещами вытягивала – где была, почему в таком виде… В школу идти собиралась…
- А, - говорю. – Так помирилась бы…
- Вов, - говорит, - да разве ж это по-человечески?.. Что ж я вещь?.. Или вы все такие?..
- Не знаю, - говорю. – Мы все разные, - подумал, - хочешь, в кино сходим? Или так и будешь страдать?
Головой покачала.
- Ну, дело твое…
Пошла к остановке, в музыкалку поехала. А я за бельем в химчистку пошкандыбал.