Толик

   Нас с мужем пригласили на юбилей к его другу Кольке. Сорок пять стукнуло мужчинке.
Муж, принарядившись с утра, укатил на работу, а я, отпускница, решила ехать на банкет сразу с дачи, благо хорошенькое платьице в гардеробе оказалось. Чего время терять на переодевания и салоны. И так красавица. Часа за два до праздника села на электричку  и покатила. Вышла я на окраине нашего, как бы раньше сказали, индустриального города и потихоньку (время еще терпело) пошла на рыночек за цветами юбиляру. Дорога моя проходила между старых  двухэтажек, построенных еще во времена царя Гороха. И вдруг услышала протяжное: «Тооолик!».
Это из окна второго этажа, свесившись на половину, молодая, полная женщина звала свое чадо. В тот же самый миг что-то щелкнуло в моей голове и мысли мои стремительно понеслись далеко-далеко к тому, другому, Толику, Толику из моего неблизкого детства.
   Жили мы в бедном районе на окраине. Все жители нашей хрущевки, так или иначе, знали друг друга. Кто работал вместе, кто малышей в один садик водил, а у кого дети дружили. В общем - «большая деревня». И был у нас свой Толик. Мужичек без отчества, без возраста и без очень многих «без». Жил одиноко. Но это одиночество никак на нем не сказывалось. Одиноко-то одиноко, но никак ни замкнуто жил наш Толик. Он всегда, с раннего утра и до позднего вечера, был в нашем дворике, где жизнь гейзером бурлила.  Дождь, снег, жара не были ему помехой. В дождь он спасал подъезд от потопа, бросая небольшие тряпочные мешочки с песком (где он только их брал-то) у порога входной двери, чиня воде препятствие. Зимой расчищал тропинки от снега, отбирая работу у, не очень сопротивлявшейся, дворничихи тети Вали, а весной и осенью освобождал двор от старой листвы и грязи. Всегда дяденька при делах. И еще одна особенность за Толиком водилась. Он всегда говорил. Говорил много и со всеми. В собеседники Толику годились и люди, и кошки с собаками, и, даже, облака на небе. Скучно Толику не было никогда.            Маленький, суетливый, в поношенном, но чистом костюмчике и с неизменной улыбкой на лице, Толик встречал любого, выходящего из подъезда словами: «Здрасьте, Вам!» и провожал его до угла дома, почти до трамвайной остановки. За это время он успевал рассказать все новости мирового и районного масштаба. Новостная лента заканчивалась всегда  одинаково: «Вот так-то, братец! А ты как думал?». И, не дождавшись ответа, что же все-таки думает «братец», Толик быстренько семенил назад во двор, где его ждали нескончаемые дела. Иногда, очень редко, Толик выпивал. Выпивал он очень умеренно и определить, что он, по его опять же словам, «пользовался» водкой можно было только по залихватской частушке, которую он задорно пел, сидя на лавочке у подъезда. «Сирбирянку брошу в ямку - пусть она валяется.
Интересно посмотреть – чем она питается!».
Ерундистика полная, но исполнителю так не казалось, и он был вполне доволен и словами и собой. 
   Ругаться Толик не умел, в принципе. Нет, иногда, когда что-то выбивало его из благостного состояния души, он все-таки шумел. Если сильно был рассержен, то с его уст срывались «страшные» ругательства: «собака чешская» или того хуже: «суки, в борозду!». Однажды, когда Толик «попользовался» водочкой и был особо разговорчив, я спросила у него, откуда он эти ругательства взял. А за одно и про «сирбирянку» вызнала. Все оказалось очень просто. «Собаки» были позаимствованы из старого фильма про войну, «суками» ругался его тятька, а «сирбирянка» оказалась «матаней».
 Один год сменял другой. Мы взрослели, старели, умирали и только Толик, по его же собственным словам, оставался в «одной поре». Улыбчивый, худенький, чистенький и говорливый.
 Одно время, был у Толика друг профессор Абрам Лейбович Кацман - породистый седой еврей с удивительно синими глазами. Парой они были восхитительной. Крупный Кацман и шустрый Толик радовали своим видом обитателей нашего дома каждый вечер. Пунктуальный профессор ровно в восемь вечера выходил, как он говорил, «на променад». Ну а Толик, вообще, никогда не опаздывал, так как постоянно крутился во дворе. Они чинно здоровались. Профессор раскатистым: «Здгаствуйте, мой дгуг!», а Толик радостным: «Лебыч…  вышел!».  Причем, произносил он это так радостно и проникновенно, как будто ждал «Лебыча» лет двадцать возле ворот Бутырки. Они здоровались за руки и шли гулять.
   Шел-то, по-хорошему говоря, один профессор, а вот Толик почти бежал, еле поспевая за размашистым шагом «Лебыча». Жестикулируя, размахивая руками, он торопливо что-то говорил профессору, как будто боясь, что не успеет рассказать о самом главном. Кацман слушал молча, слегка наклонив голову вперед, изредка вставляя слово-другое, чем приводил в дикий восторг неуемного Толика. Проходил час, другой и ровно в десять товарищи прощались. Прощались они тоже всегда одинаково. Толик говорил: «Лебыч, не болейте», а тот, в свою очередь, подняв руки над головой, отвечал: «Не дождетесь, гады».
На завтра все повторялось опять. Но однажды «Лебыча» не стало. Вспоминается, как Толик стоял у гроба, который на несколько минут поставили на табуретки во дворе дома, плакал и все время повторял: «Ну что же ты, собака чешская, а?». И к кому относилась эта «собака», к покойному ли или к самой смерти, спросить у него никто не решился. В этот день, после похорон, Толик впервые пропустил дворовую вахту. Мы это хорошо запомнили, так как вечером из Израиля приехала дочь Кацмана - Тамара и во дворе горячо обсуждали то, что она не успела проститься с отцом. На следующий день Толик был на месте и все пошло своим чередом. Своим чередом для нас, а для Толика, видимо он сам так решил, черед настал другой. Нет, он, по- прежнему, был улыбчив, суетлив, но вот говорить он стал мало. Очень мало. Он стал слушать…  Слушать, как когда-то его самого слушал старенький профессор. Иногда он произносил какое-то слово, казалось случайное и не к месту, а поразмыслив, ты вдруг понимал, что это и была суть разговора, его сердцевина, если хотите. Чудеса!.. Наш Толик стал Мудрецом. А может он и был им, только за его веселостью и беспечностью мы ничего не разглядели. Суетится, бормочет что-то, да и Бог с ним…
   « Тооолик!». Возглас молодой мамаши вернул меня к действительности. Надо же, я даже не заметила, как примостилась на лавочку возле детской площадки, где вовсю бурлила своя, настоящая, маленькая, жизнь. Беленький, шустренький мальчик, собрав возле себя стайку ребятишек, что-то увлеченно им говорил-говорил-говорил…