Черновые наброски

               

                Во время  создания «Недописанной  повести» остались наброски, которые я удалила для облегчения  чтения. Думала так: эти экскурсы в прошлое не всегда интересны читателю, зато автор в них прямо купается. Или наоборот –  страдает от повторно пережитого. А  потом поняла: это тот кусок моей жизни, который тоже  отражает  время. А время всегда хочется остановить…С удивлением обнаружила, что мемуары на нашем сайте читают даже с удовольствием. Потому и решила выставить этот неопубликованный раньше клочок повести.
                Нелегко даются мне эти воспоминания.  Угораздило меня взяться за тему, где главный герой ни у кого не вызывает симпатии. Хочется писать о семье, сестрах и папе, а приходится силком возвращать себя в тяжелейший год  моей жизни. Были там и радости, и надежды, которые никогда меня не покидали, хотя оправдывались редко. Но этот год ( имею в виду учебный, 1984-85) подвел жирную черту под целым периодом, чтобы подвести меня к новому рубежу…
                Год – это так, веха , запись в трудовой книжке, не он творит  нашу судьбу, а  один человек, во власти которого ты оказался. Вдруг обнаруживаешь, что  ты пешка в чужой игре, и больше не имеет значения ни уровень твоего образования, ни твой опыт, ни ум, ни творческие способности, ни человеческие качества, ни твоя личная жизнь, от которой зависит  множество других людей. Одним росчерком шариковой ручки можно морально искалечить, даже убить. И не  обязательно для  сей процедуры быть  значительной личностью, а нужно иметь в своем подчинении два десятка человек, не способных сопротивляться злой воле.
                Если говорить о заложенных во мне способностях и возможностях, исходя из характера, то признаюсь: я  определила их еще в юности,  назначив довольно низкую цену. Ведь без конца сравнивая себя с теми, кто сильнее духом, умнее, харизматичнее, интереснее, можно  или достичь совершенства (относительного),  или сломаться и  плыть дальше по течению, признав, что ты в жизни всего лишь та самая пешка,  кем-то переставляемая.
                Со мной случился   другой вариант: осознавая недостаток воли, смелости, интеллекта, способностей, я все-таки трепыхалась, сопротивляясь реальности. И это  стремление быть комильфо, не имея на то  убедительных оснований, производило на окружающих взаимоисключающее впечатление. Одним я казалась гордячкой, другим – сложной и глубокой личностью, а третьим – просто дурой.  Словом, одни меня переоценивали, другие –  наоборот.
                Так ощущала Я. Отношение к себе других людей я считывала мгновенно, как и зарождение нового чувства, его изменения и так далее.  Это сильно мешает в жизни.
                Природа, очевидно, начинила мой организм духом сопротивления, не позаботившись о сильном характере. Я никакая не сильная, скорее – слабая, но ненависть к любому проявлению несправедливости,  всегда оказывается сильнее страха перед последствиями моей так называемой борьбы со злом. И совсем не обязательно, чтобы несправедливость была направлена против меня. Я не молчу, когда обижают других. Естественное чувство самосохранения просто испаряется, я становлюсь беззащитной.
                Вот типичный случай  моего поведения – из молодости. Ведь ничего с тех пор не изменилось.
                Однажды я увидела, как карманный вор шурует в чужой сумке. Это было в трамвае, в человеческой толпе.
                – Что вы делаете? – громко возмутилась я. – Девушка, у вас только что кошелек вытащили!
                Мгновенно вся толпа устремила свои взоры куда-то в окошко, изображая  полную отстраненность. А  вор молча  стал продираться к выходу, бросив кошелек.в распахнутую сумику и наградив меня испепеляющим взглядом.  Девушка заахала, стала рыться в своих вещах,  и тоже – глаза в сторону, даже спасибо не сказала. Зато кто-то рядом со мною шепнул:
                – Вам что – жить надоело?
                Жить мне в те молодые годы еще не надоело. И  если учесть, что я в быту жуткая паникерша и даже трусиха., то такое отключение сигнала «осторожно, опасность!»,  означало лишь  временную  потерю разума. Может,  ненависть к любой несправедливости  превратилась  в инстинкт, затмевающий все страхи?
                Но это пример частного случая – из личной жизни, где всегда хватало  незаслуженных обид. Обычно они проходили, оставив на сердце царапину.. Больно, но жить можно. Любая рана рубцуется временем.
                А вот когда я столкнулась с социальной несправедливостью, заложенной в самой системе ( ее  все вокруг называли самой справедливой в мире),  это уже стало драмой.
                В повести «Последняя осень» и рассказе «Дневник 6-го Б» я описала такую ситуацию – столкновения одного человека с непробиваемой системой, основанной на коррупции. Этим модным ныне словечком тогда не бросались, скромно величая сие явление взяткой и блатом.
                Историю моего увольнения с подготовительных курсов Днепропетровского госуниверситета, где я проработала  6 лет, завоевав прочный авторитет , я описала в «Незаконченной повести»
                В начале  моего учительства  взятки давали и принимали застенчиво, тайно, в виде  подарков. И не они решали чью-то судьбу, а  наличие сильной  «руки наверху». По блату принимали в престижный вуз, или на хорошую должность.
                И меня устроили в школу по блату … Пять лет после окончания филфака  я ходила в гороно – отмечаться в очереди, чтобы попасть на работу в школу. Мой номер – 712 – почему-то не двигался ни в одну сторону, а те, кто были далеко позади, уже давно работали в школе… А тут за  пять минут все решилось! Просто одна преподавательница психологии, меня уважающая, пошла в обком партии (она была членом КПСС) и рассказала в нужном отделе, что есть такая выпускница ДГУ, Людмила Волкова, достойная учить детишек по уровню своей образованности, а вынуждена составлять расписание консультаций и перебирать бумажки.
                И вот я, в возрасте 30 лет, попадаю в школу номер 28, где  директором служит Камилла Константиновна Маркова, профессионал в своем деле. Вот кто мог оценить молодого специалиста, увидеть  его перспективу! Целых два года я была счастлива, потому что оказалась на своем месте и под опекой умнейшей женщины и честной.
                А потом Маркову перевели в театральное училище, назначив директором, где она проработала до самой пенсии, хотя никакого отншения к искусству не имела. Так укрепляли кадры. Раз историк по профессии да еще член партии – флаг тебе в руки!  Один год я преподавала там зарубежную литературу ( снова же – по протекции Марковой), и своими глазами видела, что Камилла Константиновна умеет рулить даже творческой средой.
                Театралам  повезло, а нам – куда меньше:  на место Марковой посадили чиновницу из райкома партии, совершенно далекую от школьных проблем.
Почти десять лет правила нами заурядная личность, с вялым характером, окружившая себя плотным кольцом подхалимов. С их подачи Анна Дмитриевна  и решала проблемы, опираясь только на личные симпатии и антипатии своего окружения..  Собственного мнения у нее не водилось.
                Но и злобной  директриса не была. Коллектив не разбегался, приспосабливался. Несправедливостей хватало, но каких-то мелких, без особого драматизма. Школа превратилась в тихую заводь,  с мелкой рябью неприятностей, но и без бурь.
                Возможно,  мы и нуждались в другом директоре – молодом, энергичном, творческом, современном. Но то, что получили взамен,   обернулось катастрофой для большинства!
                У нашей новой директрисы  имелся покровитель в горкоме партии такой мощности, что она легко решала все вопросы –  по звонку в горком. Прежней  директрисе  надо было долго и порой безрезультатно выбивать деньги на ремонт или оборудование, а эта,  молодая и бойкая, просто снимала телефонную трубку и заказывала необходимое. И получала на следующий день.
                Страх перед таким  невиданным могуществом, подкрепленный властным характером этой особы, заморозил коллектив.  «Новая метла» привела с собою приятельниц – бывших подчиненных,  проверенных на верность, и стала  шустро заменять ими тех наших учителей, кто уже успел сказать слово поперек или просто не так посмотрел.
                Нужно обнако  вернуться назад, чтобы еще раз задуматься о роковой роли случайностей в нашей жизни…
                Была у нас на курсе  незаметная такая девочка Валя. С черными маленькими глазками и бородавкой на переносице. Маленького роста, лишенная всякого женского обаяния.  Учились мы в разных группах,    редко пересекались, общих подружек не имели. На курсе было много личностей ярких, чем-то себя проявивших, а эта относилась к серым мышкам и не запомнилась.
                После окончания университета я  однажды столкнулась с нею на улице, и меня удивила ее реакция: Валя засияла,  чуть ли не бросилась мне в объятия. И тут же  стала расспрашивать о моих делах. А какие они были в ту пору? Хвастать было нечем. В чем я и призналась. Работала тогда в библиотеке профтехучилища, на половине ставки. Получала гроши…
                Зато она  с энтузиазмом стала рассказывать о себе:
                – Я работаю старшей пионервожатой, но не жалею! Столько интересных мероприятий провожу! Райком комсомола меня наградил грамотой! Мне пока часов мало дают, школа украинская, но ничего! У меня все впереди!
                А во вторую нашу встречу Валя  снова кинулась ко мне, как к родной,  но  сразу же объявила, что она теперь завуч по внеклассной работе.
                В голосе звучали уже другие нотки, горделивые.
                – Часы по русскому языку получила? – поинтересовалась я.
                – Мне как-то не до преподавания, дела заедают. Один класс имею, пятый. А ты?
                – А я лаборант на кафедре педагогики, но хочу в школу.
                – Тебе повезло, теперь у тебя на кафедре все свои! Сдашь  кандминимум, поступишь в аспирантуру.Будешь преподавать педагогику.
                – Я уже сдала два экзамена – философию и французский язык. Но занимаюсь зарубежной литературой, тему имею – по  творчеству Мериме. И руководитель есть, Нина Самойловна…
                Валентина на глазах как-то померкла. Однако успела сказать на прощанье:
                – И чего тогда переживать, что в школу не можешь устроиться? Нужна она тебе, если есть такой руководитель и тема диссертации?
                – Так я о школе с детства мечтала.
                – А на сколько экзамены сдала?
                – На «отлично».
                – Ну, еще бы…
                Меня тогда это многозначительное «еще бы» царапнуло. Но не стала я ей рассказывать, каких трудов мне стоили эти пятерки! Не денег, а трудов, времени, душевных сил!
                Больше мы с нею не встречались. И вот проходит больше десяти лет. Я уже тружусь в школе, ни о какой науке не мечтаю (она не совместима с учительством)…
Лето. Конец августа, я только что вышла из отпуска. Узнаю, что дирепктрису нашу уволили, но  пока никто не видел новую. А мне нужна подпись на какой-то бумажке. Иду на разведку: кто-то же должен подписать. Кабинет директора приоткрыт, и я вхожу.
                Возле  пустого стола  топчется Валентина, что меня удивляет, но никак не связываю ее появление  с увольнением Анны Дмитриевны. Вспоминаю, что Валя говорила о своей мечте устроиться поближе к дому.
                А дальше – диалог, который сыграл огромную роль в дальнейшей моей судьбе.
                – Люся, ты? Разве ты здесь работаешь? И давно устроилась?
                Она улыбается, но не лучезарно, а как-то странно.
                – Валя?! Что ты тут делаешь? Пришла на работу устраиваться? Говорят, нашу уволили, и ушла организатор внеклассной работы. Удобный момент,  лови!
                Она улыбается все так же, странно, потом усаживается на стул,  изрекает:
                – А я и есть ваш директор..
                – Ты-и?!
                Это вырвалось от искреннего удивления. Ну, не видела я эту мышку директором! Не вписывалась она даже внешне в интерьер кабинета!
                – А чего ты удивляешься? Я уже пять работаю директором вечерней школы. Думаешь, с дневной не справлюсь?
                Боже мой, как она смотрела на меня теперь! Куда девалась серая мышка? Теперь она походила на крысу с блестящими  от злобы  глазками!
                – Нет, я рада. Просто неожиданно. Я на этом месте представляла  толстую тетку из горкома партии, которую вытурили за плохую работу, – пошутила я. – И вдруг – современная, молодая…
                Она тут же растаяла,  вернувшись в облик суетливой мышки.
Потом вскочила, протянула лист бумаги и ручку:
                – Ты мне поможешь? Я ведь тут не в курсе… Никого не знаю. Подскажи имена тех, кого ты считаешь самыми лучшими учителями. Ну, кого любят дети, родители, кто не лезет в подхалимы. Говорят, у вас было этих подхалимов многовато…А мне нужны  профессионалы, которые могут сделать школу образцово-показательной  – не только в районе. Знаешь, как моя школа гремела в районе? Я из нее такую куколку сделала!
                Ну, подумалось мне – даже радостно,   если из вечерней школы можно сделать куколку, то уж из нашей, где  контингент наполовину из интеллигентных семей, и подавно!
                Я взяла ручку и записала всех – самых достойных – с моей точки зрения, совпадающей с мнением  учеников и их родителей.
                – И себя не забудь, –  добавила Валентина.
                – Ладно тебе, меня ты и так  запомнишь.
                Так я подписала смертный приговор самым лучшим нашим учителям…
                После моего ухода ( через полгода после назначения Валентины), травля остальных получила впечатляющий размах.
                Она мне не простила ни удивления («Ты-и?»), ни  тона. Я  разговаривала с нею не как подчиненная, а на равных, в то время как остальные мои коллеги теряли от страха голову и просто немели в ее присутствии!
                Мне была объявлена негласная война, которую я проиграла, но зато имела радость в течение полугода говорить в лицо этой  (сами подберите слово) все, что я думаю о ее стиле руководства и  подлых методах выживания  неугодных учителей.
                Об этом я впоследствии и написала повесть «Последняя осень». Но мне так хотелось навести порядок хотя бы в придуманной реальности, что я сделала в конце хэппи-энд.  Московский рецензент моего первого сборника  справедливо усомнился в реальности такого конца: «Мало верится, что в таком запуганном коллективе сразу несколько человек преодолели страх и взбунтовались».
                В конце второй четверти я  пришла в кабинет  Валентины  и  молча положила заявление на стол.
                – Правильно, Люся, – по-свойски, дружелюбным тоном сказала эта змея подколодная. – Нам не сработаться никогда.
                – Да, у нас разное представление о честности и порядочности, – ответила я, покидая кабинет.
                Еще два года после этого она терзала коллектив, выживая ради устройства «своих» даже тех, кто был неприкасаемым. Например, Доротти Львовна Бурлан, учитель английского языка, которой школа гордилась много лет, создавшая замечательный кабинет с помощью родителей,  вдруг стала жертвой травли. Вот уж чего никто не ожидал! Фотография ее не сходила с Доски почета отличников народного образования  в гороно и районо,  все знали, что Бурлан Д,Л. – образцово-показательный учитель, на уроки которого водят учителей города! И ведь она никогда не перечила директрисе, помалкивала, но и в окружение начальства не вписывалась, была порядочным человеком.
                Правда, перед моим уходом Доротти Львовна сказала мне, мужественно глядя прямо в лицо:
                – Людмила Евсеевна, извините меня за то, что я не могла открыто стать на вашу сторону. Я – не борец, понимаете? 
                – Извиняю, – легко ответила я, понимая, что требовать подвигов от других смешно.
                Не борец! И все – не борцы. И я не борец,  а жертва.
                И вот судьба свела меня на подготовительных курсах Днепропетровского госуниверситета с мужем Доротти Львовны, историком Ильей Юльевичем. Он и нарисовал мне красочную картинку издевательств  над его любимой Доротти. Чего только не вытворяла  «эта дрянь», когда понадобилось освободить место для  очередной подружки из бывшей школы! Она хотела создать невыносимую обстановку, чтобы Доротти сама ушла. Известную личность убрать было  трудно. Две других англичанки приспособились к Валентине, войдя в ее окружение. Да и были обе позубастей Доротти. Но когда директриса задумала отобрать кабинет, поселив там кого-то своего, вот тогда не выдержало и сердце Ильи Юльевича.
                – Каждый день она плакала, Людмила Евсеевна! – рассказывал мне наш историк. – А я утешал. Но кабинет! Ее детище! Столько труда – и вдруг: «Вы перейдете в другую комнату, Доротти Львовна, мы ее тоже оборудуем, но позднее, а там будет сидеть…» Ну я и пошел в райком! Два месяца ходил, рассказывал об этой сволочи. А мне в ответ:  нужно представить документально подтвержденные перегибы в руководстве, а устные жалобы не пройдут нигде! Угомонитесь, мол, дорогой товарищ Бурлан! Или ищите компромат.А она, зараза, такая осторожная! И любовник в горкоме, говорят, сам второй секретарь… И тут один ученик Доротти признается, что каждый вечер в пионерской комнате старшая пионервожатая со своей подружкой – организатором внеклассной работы собирают десятиклассников и устраивают гульку! С вином! Обе молодые, незамужние, Валькины протеже, она ж их перетащила из прежней школы, вы помните! А мы  с Доротти ему говорим: не верим тебе, быть такого не может! Две взрослые тети с пацанами… в пионерской комнате… Докажи! Он и доказал. Принес фотографию, которую сделал прямо во время  очередной вечеринки, когда все понапивались и ничего не соображали! Представьте картинку:  комсомольцы  с пьяными лицами сидят рядком под алыми стягами и портретом Ильича. На столе бутылка вина или водки, , а прямо по центру, на фоне пионерского горна и барабана – в обнимку со старшеклассниками сама пионервожатая… Поет что-то с видом алкоголички, а парень ее обнимает и целует в шейку!  Три фотки – и все убойные, как говорит наша молодежь! С ними я и пошел в горком партии. И с письмом, где родители мальчиков подписались под признанием, что их дети ежевечерне после восьми  часов уходили куда-то, а возвращались  выпившими. Это был последний гвоздь, который я забил в гроб директрисе! – с комичным пафосом закончил Илья Юльевич.
                С  Ильей Юльевичем можно было говорить о чем угодно. Его эрудиции хватало на поддержание любой темы. Но когда он заговаривал о политике, я пугалась искренне. Ему казалось, что все вокруг настроены так же критически и потому стоят доверия.
                Страной правили больные старики, уходящие на тот свет один за другим. Андропов управлял страной из Кремлевской больницы, подключенный к аппарату  искусственной почки. Я помню, как гудели все заводы и пароходы в день  его смерти, и мы не работали четыре дня!      
                А потом  «не приходя в сознание, приступил к обязанностям Генерального секретаря КПСС», как шутили тогда,  73 летний старик Черненко.
                – Слышала новый анекдот? – спросил как-то  меня мой муж после работы. – Весь завод смеется. –«Почему Черненко выступает перед тремя микрофонами? – За один он держится, по другому ему передают кислород, а в третий ему шепчут,что говорить».
                Утром девятого марта нас разбудили гудки.
                – Мама, что это? – испугался наш отрок Денис.
                – Кто-то из членов политбюро копыта откинул, – пошутил  его папочка.
                Оказалось – Черненко.
                – Опять праздничный траур на три дня объявят, – скааал  мой ехидный супруг. И угадал.
                Но страна не плакала, а шутила. Свежие анекдоты появились через  час после объявления траура. Позвонил коллега мужа, сказал весело:
                – Слушайте анекдот:  по телевизору начинается программа «Время». Диктор траурным голосом произносит: «Товарищи! Вы, наверное, будете смеяться, но нас снова постигла тяжёлая утрата».
                – Ура! В школу не надо идти! – крикнул наш несознательный сынок
                Все мы хорошо отдохнули за эти праздники, плавно перешедшие в траур. Я побывала в гостях у сестры и папы, потом к нам приезжала  дочка, Ирочка, с  мужем и внуком,  Женькой.
                Приехала в университет умиротворенная, из головы вылетела даже причина такого щедрого по времени передыха.
                Села в лифт, поздоровалась с немкой, назовем ее Надеждой. Блеклая такая особа, я с нею и двух слов не обронила за полгода работы. Она у нас была новенькой.
                Стою, о своем думаю, вспомнила потешного своего Женечку, трехлетнего внука, похожего на ангела без крылышек, но такого подвижного, что за ним невозможно было уследить. Улыбнулась, наверное. И тут слышу:
                – Вы почему смеетесь? Такое горе в стране, а вы…улыбаетесь!
                – Какое горе? – не сразу врубилась я. – Неужели снова кто-то умер?
                – Как вы можете?! –взвизгнула Надежда. – Черненко умер! Вы что – не знаете?!
                И на глазах у нее слезы! Натуральные!
                – Господи, – вздохнула я с облегчением. – А я испугалась, думала – на курсах кто-то…
                Лифт остановился, и возмущенная Надежда пулей вылетела из него.
                В  предбаннике наших курсов не протолкнуться. Осталось пять минут до звонка.
                – Здрасьте, – услышала за спиной голос  приехавшего следом за нами Ильи Юльевича. – А хотите анекдот?
                – Тише вы, – прошипела я, прикладывая палец к губам и кивая в сторону Надежды.
                – А что? – удивился этот наивный недотепа. – Нас слышит начальство?
                Бледная немка с заплаканным лицом метнула в нас  гневный взгляд.
                К своим аудиториям  я шла вместе с Ильей Юльевичем и удивлялась:
                – Нет, почему до сих пор вы на свободе?
                –  Да бросьте, все всё понимают! – улыбнулся он. Слышали? «Радиокомментатор на похоронах Андропова: Все Политбюро в полном составе идет к могиле!...»
                – Не актуально. Этому анекдоту не меньше года.
                – Какая разница? Смешно.
                Я рассказала о встрече с Надеждой.
                – Быть не может! Она что – дура? Прямо плакала?
                До чего мне симпатичен этот человек! Я люблю таких – эмоциональных, искренних, немножко инфантильных в быту, но очень надежных в трудную минуту. Душевная неиспорченность лежит в основе  подобных натур. Им везло на хороших людей, их не травмировало неожиданное предательство, но они прекрасно ориентируются в общественных проблемах.
                Я знаю, что Илья Юльевич – хороший муж и отец,  да и просто человек, и везде, где он работает, умудрился не  нажить врагов. Основная его  работа – учитель истории в школе. Слышала от других, что его любят  дети, потому что не злопамятен, как многие учителя,  и справедлив.
                Я знаю от Доротти Львовны, как тяжело далась ему борьба с ее директрисой.. Он ведь сердечник, и после завершения  той истории угодил в больницу  в предынфарктном состоянии.
                Оба они уехали в Израиль – не выдержали той атмосферы, которая царила в годы короткого правления Андропова.
                Говорят, Илья Юльевич не прожил  в зарубежье и года – умер от инфаркта. Что стало с его верной женой – Доротти Львовной, не знаю. Говорят, переехала к сыну в США.  Как жаль, когда такие люди покидают нашу несчастную страну!