Преодоление. Глава 3. Нет в мире разных душ...

Глава 3.
И. А. Бунин. "Нет в мире разных душ и времени в нём нет!"

Аудиокнига на https://youtu.be/4oGcTmgdlt4

Аккорды прекрасного и возвышенного звучат музыкой средней полосы России в непревзойденных по своему художественному мастерству рассказах и повестях Ивана Алексеевича Бунина. Писатель наслаждается ими так, как наслаждаются мелодией, бесконечно повторяя и варьируя её, связывая воедино вещи, внешне не похожие друг на друга и вместе с тем предзаданные друг другу темой. Талант, быт, вотчина, родная кровь – целое, из которого вряд ли получится извлечь, что прежде обусловило остальное. Всё есть аккорд, которым совершенным образом собрано воедино прекрасное и возвышенное, виденное с детства, с поэтикой преисполненной чувства души.
Рождение поэта всегда событие, причём событие отнюдь не само собой разумеющееся. Это чудо – появление преисполненной чувства души: «Ведь часто там, где мы должны мыслить, мы тупо стоим перед вещами и смотрим на них. Или стоим перед людьми, встреча с которыми должна нас взволновать, – а в нашей душе пустыня, ничего не возникает». (М. К. Мамардашвили. «Кантианские вариации». С. 9).
Внешние обстоятельства не достаточны; аккорд требует разрешения в сопереживании, тогда происходит чудо:
– Душа (не речь), преисполненная чувства, есть величайшее совершенство. В речи, в поэзии, в общественной жизни такая душа бывает не всегда, но она – конечная цель; её нет даже в брачной жизни. (Из «Наблюдений над чувством прекрасного и возвышенного» Иммануила Канта. С. 189).
– Я всё-таки… прежде всего поэт. Поэт! А уж потом только прозаик. (И. А. Бунин.  В записи Ир. Одоевцевой).
Не был ли прозаик рождён поэтом?.. Душа, преисполненная чувства, обретала речь, исполненную строфами, и если они не заводили метр и ритм, то всё равно повествовали в своей строгой размерности – живо, как только и может душа, и чувственно, как того хочет мысль: «Ведь на мысль тоже распространяются законы жизни. Для многих вещей нужно быть живым» (М. К. Мамардашвили. С. 9).


*   *   *

Щеглы, их звон, стеклянный, неживой,
И клён над облетевшею листвой,
На пустоте лазоревой и чистой,
Уже весь голый, лёгкий и ветвистый…
О мука мук! Что надо мне, ему,
Щеглам, листве? И разве я пойму,
Зачем я должен радость этой муки,
Вот этот небосклон, и этот звон,
И тёмный смысл, которым полон он,
Вместить в созвучия и звуки?
Я должен взять – и, разгадав, отдать,
Мне кто-то должен сострадать,
Что пригревает солнце низким светом
Меня в саду, просторном и раздетом,
Что озаряет жёлтая листва
Ветвистый клён, что я едва-едва,
Бродя в восторге по саду пустому,
Мою тоску даю понять другому…
– Беру большой зубчатый лист с тугим
Пурпурным стеблем, – пусть в моей тетради
Останется хоть память вместе с ним
Об этом светлом вертограде
С травой, хрустящей белым серебром,
О пустоте, сияющей над клёном
Безжизненно-лазоревым шатром,
И о щеглах с хрустально-мёртвым звоном!

3 октября 1917



После Бунина у нас есть тайна – память его и память о нём. И это одна и та же эрудиция (eruditio – память, лат.). Поэт и сейчас свою тоску «даёт понять другому». Если живы наши мысли и чувства, то жив и Бунин. И если его мысли и чувства живы для нас, то живы и мы. Проза хороша, пока жива в ней поэзия – «лучшие слова в лучшем порядке» (Кольридж), а слово живо, пока жив его смысл, который, хотя и может быть таким же тёмным, как хрустально-мёртвый звон щеглов в созвучиях аккордов и звуках мелодий.
Есть и другие следствия из аксиомы Кольриджа:
«Поэзия всегда желала отмежеваться от прозы. И типографским (прежде каллиграфическим) путём, начиная каждую строку с большой буквы, и звуковым ясно слышимым ритмом, рифмой, аллитерацией, и стилистически, создавая особый “поэтический” язык (трубадуры, Ронсар, Ломоносов), и композиционно, достигая особой краткости мысли, и эйдолологически в выборе образов. И повсюду проза следовала за ней, утверждая, что между ними, собственно, нет разницы, подобно бедняку, преследующего своей дружбой богатого родственника». (Н. С. Гумилёв. «Читатель». С. 236).
Язык открывает семиотические окна в смысловые облака художественных произведений. Бунин поэтичен и в прозе: его тексты, значки на бумаге – те, что выходили из-под пера, – семантический осадок вдохновения. Как отличны аккорды на линованном нотном стане от музыки, раскаляющей души, так отличен текст от своего смысла, всякий раз заново обретаемого при прочтении. «Музыка – это то, что соединяет мир земной и мир бесплотный. Это – душа вещей и тело мысли» (Н. С. Гумилёв. «Письма о русской поэзии». С. 153). Иван Алексеевич смысл этот, музыкально разлитый по городам и весям, выносил в композицию литературную. Весь опыт своего бытия, не ограниченного плотской юдолью, свой восторг и тоску переливал из чаш целокупных восприятий в кубок словесности.
– Я думаю, и невозможно найти точной границы между прозой и поэзией, – соглашался Николай Гумилёв, – как не найдём её между растениями и минералами, животными и растениями. (Н. С. Гумилёв. «Читатель». С. 237).


*   *   *

Этой краткой жизни вечным измененьем
Буду неустанно утешаться я, –
Этим ранним солнцем, дымом над селеньем,
В алом парке листьев медленным паденьем
И тобой, знакомая, старая скамья.

Будущим поэтам, для меня безвестным,
Бог оставит тайну – память обо мне:
Стану их мечтами, стану бестелесным,
Смерти недоступным, – призраком чудесным
В этом парке алом, в этой тишине.

10 октября 1917



Аудиокнига на https://youtu.be/4oGcTmgdlt4

http://www.ponimanie555.tora.ru/paladins/chapter_3.htm