Приглашение

Дверь должны были починить почти полгода назад. Но никто так и не пришел. Будто потерялся у входа, долго переминаясь с ноги на ногу, так и не решившись войти.
С тех пор она, скрипучая и накренившаяся, продолжала надоедать своими завываниями. Изо дня в день, когда её пытались закрыть, она на мгновение застывала и, как только кто-нибудь осмеливался моргнуть, расслабив слипавшиеся глаза, наваливалась обратно к стене с мерзким скрипом. Совсем невыносимо было ночью, когда дверь скромно пряталась в тени, и тишина трепетно окутывала комнату. Но стоило шальному ветру проснуться самому, как он тут же решался будить всех вокруг. Делал он это самым верным способом: просачиваясь в комнату, он присаживался рядом с дверью.
Просыпались все, даже собаки. Лаяли все, даже люди.
И вновь где-то чуть слышны эти бесконечно сонные и виноватые извинения, как будто было за что извиняться.
Человек, снимавший эту комнату уже около года, так и не смог окончательно привыкнуть к невыносимому скрипу. Он скорее смирился с этим и принял, как должное, как неотъемлемую часть, которую приходилось терпеть. Вот только неотъемлемую часть чего?
В сущности, беспокоила она его лишь вечером да ночью. Весь день он проводил на работе и нередко оставался там ночевать. Назовём его Гражданином.
Жил этот Гражданин совсем в одиночестве, а в его съемную комнату никто не входил (даже сама хозяйка квартиры старалась рассчитываться с ним в коридоре).
Это был маленький, худощавый человечишка на вид не старше тридцати лет. Он мало говорил и не любил показываться на глаза остальным жильцам, но если всё же приходилось, то он всеми силами корчил своё нехаризматичное лицо, искренне надеясь, что собеседник заметит это и уйдёт прочь как можно скорее.
Никто не знал, чем занимается или занимался этот человек на протяжении своей жизни. Также никто не знал, чем же был озабочен он и в свое свободное от работы время. Когда удавалось заглянуть к нему в комнату сквозь полуоткрытую дверь, робко поскрипывающую от малейшего движения в коридоре: гражданин сидел или лежал неподвижно, абсолютно ничего не делая. Совсем ничего. Он просто находился в комнате – невозможно было охарактеризовать его пребывание как-то иначе. Открытая форточка, тяжелые бордовые занавески, дверь казались из-за чуть ощутимого ветра куда более живыми. Скорее, даже единственными живыми в этой комнате. А сам гражданин просто становился её частью, только наименее заметной.
Так шли дни, недели и месяцы. Соседи часто забывали о существовании кого-то еще в квартире, кроме них самих, и иногда не вспоминали целыми неделями. А когда подворачивался случай заметить призрака, проскользнувшего из прихожей в комнату, начинали между собой обсуждать его необычное поведение, сухо называя его “странный”.
Но все разговоры быстро заканчивались, часто обрываясь в самом начале. Они затухали, как затухали под вечер и свечи по всему дому, как затухали и сами квартиранты. А “странный”, также окончательно догоревший и истёкший воском, невозмутимо дожидался следующего дня.
Можно полагать, что люди работают ради чего-то. В этом случае, всё было несколько иначе. Никто, в том числе он сам, не знал – зачем? Всё это стало для него самоцелью. И он просто хотел дождаться завтра. Дождаться в тишине и покое, один. А завтра…завтра всё наладится.
Тот редкий вечер, когда у него между работой и сном оставался некоторый промежуток, он проводил без единого слова и шороха – в привычном умиротворении. Во всяком случае, насколько это было возможно с открытой дверью. 
Говоря откровенно, тишину он ценил и любил больше всего остального и очень сердился, когда кто-то хотя бы пытался зайти к нему в комнату, разрывая накопленный липкий туман его забытья, и что-то пытался спросить. А то и дерзил позвать на какой-либо вечер. “Странный” вечно говорил, не думая, и своё вязкое “нет”, которое тягуче повисало в воздухе, мешая, словно надоедливая муха.
Как только Гражданин оставался в квартире один, он молча смотрел на такую же молчаливую дверь. Временами, в раскрытое окно проскальзывал очередной порыв холодного ветра, и дверь начинала свои монотонные покачивания. Тогда гражданин пытался отвлечься и уснуть, но непрекращающиеся, чуть слышные жалобные всхлипы выворачивали наизнанку. И он вновь и вновь поднимал тяжелую голову и глядел тупо и безжизненно своими слипшимися глазами. Так случилось и в этот раз.
Озадаченно рассматривая дверь, он все никак не решался встать. Она покачивалась и напевала, будто зазывая его. Она приглашала выйти; уже не мерзко, а скорее жалостливо сопела, почти уверившись в тщетности своих стараний. Гражданин смотрел куда-то далеко, намного дальше, чем дверь. Намного дальше, чем выход.
Ему нужен был лишь повод, чуть заметный, совсем ничтожный, он начал уставать от этой неловкой паузы. И дверь, повинуясь, с рёвом начала своё излюбленное занятие. Скрип наполнил комнату чем-то тяжелым, что липло к стенам, мебели и самому Гражданину, и от свечей в коридор какой-то грудой мусора скопом вывалились танцующие тени.
Гражданин резко встал и уверенным шагом двинулся в направлении двери.