«Земную жизнь пройдя да половины,
Я очутился в сумрачном лесу…»
(Данте Алигьери, итальянец)
Прелюдия
- Ну что, Лев, добрался? А балки-то заняты, – с легкой долей ехидства сообщил Мальцев.
- Кем? Воркутинцами? – сухо поинтересовался я, взбираясь на снежный бруствер.
Новость об оккупации единственного на всю округу постоянного пристанища меня ничуть не удивила и не слишком расстроила – в конце концов, не мы одни той весной слонялись по Полярному Уралу, обитые рубероидом балки-развалюхи все равно доброго слова не стоили, а у нас на такой случай имелась про запас достаточно вместительная палатка. Однако ответ Мальцева удивил меня до чрезвычайности.
- Нет, китайцами!
«Как изменился этот мир!» - подумал я…
Потеря себя – процесс специфический. Он не слишком быстр и многими даже не замечаем. Утрата присущих человеку индивидуальных черт, постепенно меняющая его личность, самим индивидом может восприниматься как некие этапы становления (типа – ну вот, теперь я повзрослел, остепенился, взялся за ум и т. д.). А если происходящие изменения несут в себе некоторый общественный позитив (например, бросил человек курить), то это как бы даже хорошо, хотя лично я себе представить Сталина без трубки или Черчилля без сигары не могу. Некурящий Черчилль – это уже, строго говоря, не Черчилль. Сам-то герцог Мальборо это прекрасно понимал, и потому продолжал прилежно дымить аж до девяносто шести лет, пока не помер…
В общем, в один прекрасный день я понял, что земное притяжение – не фикция, пиво – не панацея от хандры, женщины – не небесные создания, а здоровье и впрямь не купишь. Так я вступил в пору так называемого «среднего» возраста. Печальным следствием присоединения к этому сомнительному клубу стало то, что я перестал получать удовлетворение от того, что раньше приводило меня в восторг. «I can get no satisfaction!» - как сказал когда-то Мик Джаггер. Перестали приносить радость езда на велосипеде, смотрение хоккея и поедание пельменей. Я стал увиливать от походов в горы, прекратил лыжные вылазки в лес по выходным – кто не в курсе, для меня это в высшей степени нетипично. Да что там походы, вылазки и пельмени – я охладел даже к яичнице по-шебекински, а уж этот-то кулинарный шедевр я любил больше всего на свете. Что это такое? О, это такая хитрая глазунья, что яйца там, собственно, были не главное – вместе с ними на сковородке аппетитно скворчали и обжаренные помидоры, и золотистый репчатый лук, и копченая колбаска, и майонез, и кетчуп, и зелень… да бог знает, что я туда мешал! Причем изначально все это готовилось на утюге, потому что плитки у меня в Шебекино не было, и оттого вкус означенная смесь имела изысканнейший. Сие ностальгическое кушанье оставалось отрадой моего желудка долгие годы, даже после женитьбы. А теперь, вот, оказалась, что и отрада может перестать радовать…
Не верьте слезам из Москвы. В сорок лет жизнь не начинается – иначе, что же вы делали до того? Однако возникало ощущение, что этот срок мотал за меня какой-то другой человек.
Итак, из зеркала отныне смотрел уже не мальчик, но муж, причем с достаточно унылой и даже чуток одутловатой физиономией. Взрослеть и мужать, странное дело, больше не хотелось. Апофеозом внутреннего надлома стала поездка на Полярный Урал в 2009 году, после которой в голове засела трусливая мыслишка, зачеркнувшая добрую половину предыдущей жизни: «Да чтобы я еще хоть раз туда поперся!» Я ощущал себя настолько бессильным и жалким, что впору было кричать караул. Расстояние от железной дороги до ущелья Нырдвоменшор, всегда с легкостью преодолеваемое с полной нагрузкой максимум за четыре часа, я полз целых шесть, скрипя зубами и проклиная все на свете. Гора, на которую я прежде взбегал, почти не запыхавшись, да еще залихватски таща на себе лыжи, превратилась в непреодолимое препятствие. Настолько непреодолимое, что даже попытайся я на нее взобраться – а я и не пытался! – наверняка, до середины не долез бы из-за одышки и тахикардии. Конечно, погода была отвратная, и никто тогда никуда не залез. Это позволило мне сохранить хорошую мину при плохой игре. Но лишь я один знал, насколько игра была плоха…
Маленькие часики злобно тикали. Полный сил и во всех смыслах легкий на подъем рубаха-парень стремительно превращался в дряхлеющего зануду-домоседа. С этим надо было что-то делать.
Для начала я сменил работу. Но это, боюсь, только усугубило ситуацию, ибо элемент идиотизма и полного небрежения к творческому началу присутствовал на новом месте не в меньшей степени, чем на старом. Заводить новую жену я не собирался, ибо до сих пор испытываю острую приязнь к нынешней. И когда Сергей Леонидович и Пол Абдулыч по прошествии трех лет предложили тряхнуть стариной и вновь прокатиться на Полярный Урал, я, хоть и испытал легкую оторопь (ребята, я буду вам обузой!), но долго кочевряжиться не стал. Ибо понимал – в случае окончательного отказа на мне, прежнем, можно будет ставить крест. А прежнего себя я очень любил – гораздо больше того, в кого превращался.
Поезд идет на Север
Путешествие по железной дороге – не бог весть, какой подвиг. Есть люди, которым этот процесс даже нравится. Однако поездка в направлении Полярной звезды и впрямь разительно отличается от поездки на черноморский курорт. Поезд Москва-Воркута – это не просто перестук колес, позвякивание чайной ложечки в стакане с подстаканником и пьянка с попутчиками. Это нечто гораздо большее – разумеется, для человека, понимающего, куда его несет.
Молодой человек по имени Денис понимал это, как никто другой. И на стандартный вопрос: «Куда едем?» ответил так, что у меня от изумления отвалилась челюсть: «Сначала до Воркуты. Потом самолетом до Диксона. Потом вертолетом до аэродрома подскока на мысе Эклипс. Оттуда – к себе на заставу…» Как выяснилось, он командовал погранзаставой на мысе Челюскин. А ехал аж из Хабаровского края, где навещал молодую жену, одарившую его первенцем. Теперь, полагаю, челюсть отвалилась и у вас?
Всю дорогу этот симпатичный доброжелательный вьюноша слушал записи группы «Раммштайн», читал книжки и развлекал меня рассказами о том, они гоняют вездеходами белых медведей, стрелять в которых запрещено, и потому те настолько оборзели, что лазают по помойкам и создают угрозу жизни одиннадцати героям, волей судьбы заброшенных на крайнюю северную точку евразийского материка. Общаясь с Денисом, я от души радовался. Не перевелись, оказывается, добры молодцы на Руси! Которые, в случае чего, не щадя живота своего, и так далее… На моих глазах воскресала из пепла вера в офицерский корпус, изрядно подорванная за последние годы. И вот я вылез из поезда, а молодой старший лейтенант покатил дальше, навстречу оставленным без присмотра белым медведям.
Москва – Воркута. Это название о многом говорит и многое объясняет.
Мое первое воспоминание о главном для жителя Коми железнодорожном маршруте восходит к рубежу шестидесятых и семидесятых. Мы возвращались домой, и напротив нас в плацкарте ехала молодая женщина с практически новорожденным сыном. Не успел поезд отправиться с Ярославского вокзала, как младенцу крепко приспичило, и он, чуток покряхтев, столь могуче обделал свою неопытную мамашу, что моей собственной родительнице пришлось прийти ей на помощь. Я, как ребенок воспитанный (было мне в ту пору уже не то три, не то целых четыре года), тактично промолчал, но факт в памяти, что называется, отложился.
«Граждане пассажиры! Будьте внимательны и осторожны! На первый путь от перрона прибывает скорый поезд номер двадцать один Воркута – Москва! Стоянка поезда пять минут, нумерация вагонов с головы поезда!» Эти слова – гимн моего детства. Мы едем в отпуск! А вот другое: «Объявляется посадка на скорый поезд номер двадцать два Москва-Воркута! Отправление поезда в двадцать один час двадцать пять минут с третьего пути!» Это мы возвращаемся обратно на Север. Здравствуй, школа…
Впрочем, долгие годы моим уделом было махать поезду вслед за семьсот километров до конечной точки. Точка эта называлась Ухта – да, собственно, она и сейчас так называется. А Ухта, при всем моем к ней уважении – это отнюдь не Воркута, здесь и климат деликатнее, и масштабы не те. Ведь что такое крупная угольная шахта? Это целый подземный город с десятками километров горных выработок, штреков, стволов, железных дорог. Это циклопические наземные сооружения высотой в десятки метров. Это жилой поселок с многотысячным населением. Это горно-обогатительная фабрика, ремонтные мастерские, депо, котельная, электростанция... да много еще чего! А ведь таких шахт по Воркуте и ее окрестностям насчитывалось больше десятка. Парадокс, но Воркутинский район – самый северный, самый суровый – был одновременно и самым густонаселенным районом Коми АССР! И мне немного неловко перед воркутинцами, что их кровью и потом возведенный в Большеземельской тундре угледобывыющий монстр уступил пальму первенства по числу жителей сначала Сыктывкару, а потом и Ухте – пусть даже та и считалась всегда негласной промышленной столицей республики. Да, Воркута крепко изуродована за последние годы. Зияет пустыми глазницами выбитых окон обезлюдевший микрорайон Рудник. Поселок Хальмер-Ю, бывший центр добычи отличного коксующегося полуантрацита, закрыт и превращен в полигон для бомбардировочной авиации (Путин лично разрушил с борта ракетоносца Ту-160 тамошний дом культуры… ну, ломать-то – не строить). Уничтожены другие крупные поселки и шахты, помянем их, не чокаясь: «Промышленная», «Центральная», «Октябрьская», «Южная», «Юнь-яга», «Юр-шор», «Аяч-яга»… Но лично для меня навсегда судьбоносной останется безвестная шахта №4, куда в 1955 году приехала по комсомольской путевке простая ставропольская девчонка Эллина Карандашова с хутора Калюжный.
Девчонка та была хрупка, прекраснодушна, в чем-то даже наивна и со времен учебы в школе родного конного завода обожала балерину Галину Уланову, балет вообще, и всякое искусство во вселенском масштабе в частности. Однако воркутинские реалии столкнули ее с несколько иными вензелями и коленцами. Коллеги по работе оказались разношерстной публикой, в основном делившейся на две категории – «бытовики» и «политические». «Политические» в массе своей были латышами – один из них, Оскар, научил юную Элю искусству проявления пленок и печатания фотографий, подарив ей от щедрот фотоаппарат. В дальнейшем подарки она делала уже сама – первая зарплата в 1400 рублей едва не повергла бывшую колхозницу в шок! Тотчас в родное Ставрополье ушла посылка с такими яствами, каких там отродясь не пробовали. Да, Север тогда снабжался и оплачивался на славу… А как же иначе? Это в Донбассе шахтер, поднявшись на поверхность, видел цветущие сады. А что он видел в Воркуте, в пургу, полярной ночью?! Да ничего он не видел, если честно. И даже до общежития добирался по натянутому вдоль дороги тросику, чтобы в тундру не сдуло… Кстати, тоски по поводу голой местности и отсутствия древесной растительности Эллина не испытывала. К этому она, дочь степей, была привычна с детства. А вот к чему она была не привычна совершенно, так это к семге и ананасам – но привыкать к таким вещам было как раз приятнее всего. Злая мачеха-Воркута могла иногда прикидываться доброй матушкой…
У «девушки с красивым именем», как шутливо называл ее один из врачей районной поликлиники, красивым было не только имя. «Комсючка, я тебя схаваю!» - не скрывал своих вожделений один из наиболее злобных «бытовиков», банда которого держала в страхе женское население всего района – то кого-то изнасилуют, то кого-то убьют. Но ему, что называется, не светило – латыши-политические стояли за Эллину горой. Благодаря этому ей удавалось до известной степени избегать ненужных треволнений.
Но совсем без треволнений не обошлось – правда, совсем иного рода. Как-то раз в шахте вырубилось электричество и отказала клеть – это, кто не в курсе, такой огромный лифт, который опускает и поднимает шахтеров в забой. Подъем на 550 метров по промороженным трапам-лестницам произвел на девушку неизгладимое впечатление – тут я, как бывший альпинист, ее очень хорошо понимаю… Потом шахтерской карьере Эллины и вовсе настал конец – в промштреке случился обвал, свалившейся с рештака глыбой угля ей сломало ногу, а вскоре после выписки из больницы правительство приняло решение о запрете женского труда на подземных работах. Решение в высшей степени мудрое, потому как еще один такой инцидент – и я, того гляди, мог бы не родиться.
С детства слушая лишенные всякой бравады, но все-таки в чем-то героические, рассказы матери о Воркуте, я нешуточно комплексовал перед ней. Ведь сам я так далеко на Север не забирался, тундры не видел, полярной ночи не нюхал, вместо полярного дня довольствовался банальными белыми ночами, да и куцые северные сияния, которые изредка случались в Ухте, не шли ни в какое сравнение с роскошными разноцветными всполохами, некогда приводившими в восторг мою юную маман. Словом, я жаждал увидеть и оценить прелести Заполярья самолично – хотя бы для того, чтобы избавится от вышеописанных комплексов и приобщиться к полноценной северной крутизне. Немногие нынче могли бы оценить этот слегка мазохистический энтузиазм, но… Представьте, каково это – всю жизнь вытряхиваться из поезда на полдороге!
«Воркута – столица мира!» - кто из северян, не слышал этого выражения? Москвича сия эзотерическая формула приведет в недоумение. А в наших краях она воспринимается почти буквально. Воркутинцы – горожане особого рода. Хотя бы потому, что май у них – вполне нормальный зимний месяц, разве что с оттепелями. И надо было очень ухитриться, чтобы построить этот город на вечной мерзлоте, в продуваемой всеми ветрами голой тундре!
Своя пора на каждой широте.
И тот, кто в Коми жил, тот знает это:
Когда метель буянит в Воркуте,
В Ухте весна, а в Летке просто лето…
Строчки поэта Альберта Ванеева, пожалуй, лучше всего характеризую нашу республику на всех ее девяти параллелях. А девять параллелей – это как от Киева до Петербурга. Разницу ощущаете? Вот-вот, не растут в Питере каштаны. А в Воркуте – картошка. Коми вообще больше, чем вы думаете…
Однако вечномерзлая Воркута, где люди вообще непонятно как живут – это все-таки экстрим. А вот южнее, в дебрях печорской тайги, жить уже можно. Туда-то, в один из местных леспромхозов, и распределился молодой выпускник Московского лесотехнического института по имени Виктор, с детства любивший лес и удачно совмещавший интеллигентские очки с накачанной фигурой борца классического стиля. Начинать ему пришлось со скромной должности мастера, но вскоре удача улыбнулась Виктору чуть шире: ему предложили место в леспромхозе ближе к Москве – аж на тридцать километров, если считать прежнее место работы. От таких предложений обычно не отказываются. И Виктор с усердием взялся за гуж, даром, что работать пришлось в поселке с непрезентабельным названием Глушь…
Волею судеб в там же леспромхозе проходила производственную практику наша знакомая Эллина, к тому времени справившая двадцатилетие и сменившая шахтерскую каску с лампочкой на ушанку лесозаготовителя. Эта-то ушанка, а также телогрейка и ватные штаны сыграли с Виктором шутку, когда он познакомился на нижнем складе с приезжим пареньком, крутящимся вокруг трелевочного трактора. Зашли в бытовку, разговорились. И тут выяснилось, что у собеседника под шапкой скрывается… роскошная коса! Дальше события развивались, как по нотам. Она была красива и прекраснодушна, он статен и перспективен. В последний день весны они расписались в поселковом совете Глуши, которую, кстати, года через три переименовали в Зеленоборск – по-моему, зря, Глушь было экзотичнее. Потом Эллина перетащила туда старшую сестру Надежду, а сама с семьей переметнулась далее к югу, в Ухту, где и осела окончательно, попутно заочно окончив лесотехническую академию в Ленинграде, ибо того требовал карьерный рост. Ну, а для меня разноцветные огоньки северной горловины железнодорожной станции Зеленоборск во время наших редких визитов к тете на долгие годы стали олицетворением Края Земли – дальше ни-ни! А так хотелось посмотреть – что же там, дальше!
Дальше – я учил по карте эти названия, как сокровенную мантру – были Рыбница, Талый, Каджером, Чикшино, Кожва, Печора, Сыня, Косью, Кожим, Инта, Кочмес, Абезь, Сивая Маска (ох, ну и название!), Пернашор, Ошвор, Сейда, Чум, Хановей, Юнь-Яга, Воркута… далеко ж ты был, мой заветный тупик!
Дело сдвинулось с мертвой точки, когда мне было уже сильно за двадцать. Сначала случилась командировка на комбинат «Воркутауголь» в декабре 1994-го. В купе скорого поезда я ехал один, и никто не мешал мне с замиранием сердца следить, как за Печорой вдруг начал чахнуть лес; как по заледеневшей Усе незримой чертой промелькнул роковой пунктир Полярного круга; как в разгар дня без солнца деревья исчезли совсем, и началась тундра – зловещее белое безмолвие до самого горизонта. А потом, как мираж, как нечто невозможное, в сгущающемся сумраке полярной ночи внезапно возникла залитая огнями Воркута. Столица мира, без всяких кавычек…
За несколько лет до этого случилось мне, будучи на практике в Италии, раскрыть географический атлас, изданный там же. Так вот, железная дорога на Воркуту была в нем… подписана. Словно река или горный хребет. Помнится, я не без гордости ткнул пальцем в надпись «Severo-Pechorskaya Magistral’» и показал ее своему знакомому из местных – знай, мол, наших! И вот, на исходе века я наконец-то добрался до конечного пункта этой знаменитой магистрали. Впрочем, в те времена она тянулась на семьдесят километров дальше, до упомянутого уже поселка Хальмер-Ю – вот уж, воистину, край земли! – и я еще успел застать отороченный затейливой колоннадой полуигрушечный вокзальчик на площади Металлистов в Воркуте и трехвагонный вечерний поезд, готовящийся к отправке на реку Мертвецов (так переводится Хальмер-Ю с ненецкого). Через год дорогу туда закрыли, рельсы разобрали, мосты порушили. Ну, а о том, как с помощью спецназа выкидывали из благоустроенных квартир самих хальмеръюсцев, не желавших переселяться в воркутинские общаги, в наших краях до сих пор страшилки ходят (1).
Довелось мне посетить и Инту – мрачный депрессивный город почти без световой рекламы, который некогда дышал здоровьем, а теперь дышал на ладан. Впрочем, в ту пору еще худо-бедно функционировали все пять интинских шахт. Ныне четыре из них закрыты и для верности – затоплены. Угольный гигант по сути дела умер. Впрочем, иначе при теперешних реалиях и быть не могло: в отличие от Воркуты, чей коксующийся уголь хотя бы отчасти востребован черной металлургией, энергетические угли Инты оказались вообще никому не нужны – спасибо «Газпрому», активно газифицировавшему всю нашу тепловую энергетику. Рад бы ошибиться, но боюсь, что если не случится какого-нибудь чуда, то лет через десять символ Инты, водонапорная башня «а ля Кремль», будет выситься над уже мертвым городом, в лучшем случае – над парой-тройкой тысяч оставшихся «счастливцев», обслуживающих газопровод и компрессорную станцию по перекачке все того же газа с месторождений Ямала. Достучались, короче, касками на Горбатом мосту.
Феномен советских шахтеров, зарабатывавших больше всех в СССР, а затем вдруг собственноручно похоронивших свое благополучие, заслуживает тщательного анализа – хотя бы как наглядный пример того, куда может завести жадность и недальновидность. Да, работа у них была не сахар – но государство, как могло, компенсировало им это огромными зарплатами, длительными отпусками и профсоюзными здравницами на Черном море. Летать после получки в Москву, чтобы вечером попить пива на Арбате, могли себе позволить только воркутинские шахтеры. И Розенбаум не зря пел: «Лечу я песни петь к шахтерам в Воркуту!» - это значит за о-о-чень длинным рублем… Зачем же было бить ломом в отлаженный механизм и требовать введения рынка? Кто внушил наивным стахановцам, что капиталистические отношения их тотчас озолотят, хотя любой сведущий специалист мог в два счета объяснить, где они все немедленно окажутся, случись такое в реальности? Уж кто-кто, а труженики «заполярной кочегарки» должны были шарахаться от идеи свободной конкуренции, как черт от ладана – с их-то себестоимостью! Может, им и пытались это объяснять. Даже наверняка – объясняли. Но обидевшиеся вдруг на советскую власть шахтеры не вняли голосу разума, а предпочли бастовать, стучать касками и перекрывать железные дороги. Так оно, конечно, было гораздо веселее, чем вкалывать в забое… Ладно, это их право. Но чего я им точно никогда не прощу – это того, что по их неразумным головам к вершинам власти вскарабкались те, кого к ней на пушечный выстрел нельзя было подпускать. Нравится гробить свою отрасль – гробьте, обойдемся нефтью и газом, но зачем тащить за собой в пропасть всю страну, отдавая ее на растерзание политическим жуликам?! В общем, в том, что случилось, примерно равная доля вины приходится на жадность и недальновидность, а вдобавок и наплевательское отношение к окружающим. Хотим, мол, жить еще лучше, а вы – как хотите. Окружающие, не будь дураки, захотели тоже, ибо дурной пример заразителен. Когда же мутная волна митингов, забастовок, политических спекуляций, приватизаций и экономических реформ схлынула, в сухом остатке пассионарии-углекопы получили руины шахт, опустевшие города и на диво разросшиеся кладбища... Короче, за что боролись – на то и напоролись. Мои поздравления.
(1)Говорят, что последний поезд на Воркуту отправлялся из Хальмер-Ю под зарево пожарищ – местные жители в порыве отчаяния и в знак протеста поджигали свои квартиры (прим. авт.)
Блеск и нищета Полярного Урала
Вскоре я «распечатал» последний неосвоенный участок великой магистрали – ветку Чум-Лабытнанги, эффектно пропиливающую Уральский хребет в направлении великой сибирской реки Оби. Хотя, если быть совсем точным, ветка сия является участком другой магистрали – печально известной «стройки 501», знаменитой «Мертвой дороги», которая должна была протянуться от этих краев до Игарки и далее, до Норильского промышленного района. Ее, кстати, почти построили – как водится, трудом заключенных, но, в отличие от Северо-Печорской магистрали, за которую мы хотя бы можем поклониться им в ноги, дорогу Салехард-Игарка после смерти Сталина бросили, так что кланяться тут теперь особенно некому и не за что. Сейчас, когда Север на глазах возвращается в первобытное состояние, это строительство кажется бессмысленным, но бессмысленность его прекращения на завершающем этапе вообще поражает воображение. Трудно сказать, чего в этом решении было больше – популизма (так и хочется сказать – дешевого, но нет, отнюдь не дешевого!) или цинизма (да в гробу мы видали и вас, и вашу стройку!). Как бы то ни было, героический многолетний труд тысяч подневольных рабочих был признан напрасным, безжалостно похоронен и предан забвению, а рельсы, паровозы и станционные постройки остались ржаветь в лесотундре. Единственное, что сохранилось – та самая ветка Чум-Лабытнанги, да еще небольшой участок к востоку от Надыма. И по ним, кстати, ходят поезда – это к вопросу о низком качестве полотна. Лично я его своими руками щупал. Ничего, ездить можно, хотя и не очень быстро – но это уже, скорее, из-за тяжелого профиля пути (а что вы еще хотели от горной местности!), нежели по причине плохой укладки рельсов.
И все-таки некоторый отрыв от цивилизации здесь ощущается. Ощущается порой до такой степени, что даже не шибко оживленный торный ход на Воркуту кажется средоточием жизни и технологического прогресса. Очень странное место эта ветка, ведущая из одной части света в другую, и эту необычность ощущаешь буквально кожей. Одной из достопримечательностей находящегося на ней поселка Елецкий, например, долгое время была кирпичная дымовая труба котельной, поскольку она не просто покосилась, как Пизанская башня – она была искривлена по какой-то зловещей параболе, словно сошла с картины Сальвадора Дали! В десяти километрах далее у железной дороги до сих пор высится в тундре Бог знает, зачем построенное и черт знает, когда заброшенное пугающее сооружение, напоминающее гибрид доисторического дольмена и крематория. Я уж не говорю о ручных стрелочных переводах, деревянных шпалах и решетчатых снегозащитных заборах вдоль дороги, столь украшающих пейзаж тундровых железных дорог!
Так я впервые открыл для себя Полярный Урал. Сначала он возник где-то на горизонте похожими на облака заснеженными глыбами. Потом эти глыбы сгрудились вокруг нашего робко семенящего поезда. Поспешал-то он медленно, но, вообще, имейте в виду: «девятьсот-веселый» Воркута-Лабытнанги, на который мы пересели в Сейде – единственный в мире пассажирский поезд дальнего сообщения, чей маршрут целиком пролегает за Полярным кругом. Есть повод гордиться!
Проехав знаменитый, хотя и непритязательный, знак «Европа-Азия», мы засобирались на выход. Шел пятый час вечера, светило солнце, и видимость была миллион на миллион. Горы представали перед нами во всей красе. Захочешь – не заблудишься. Хотелось жить!
Доступность гор – вещь подчас парадоксальная. Казалось бы, чем севернее, тем недоступнее. Ан нет, на Урале все наоборот. Самый недоступный его участок – так называемый Северный Урал, то есть его отрезок к югу от реки Щугор – гора Тэльпосиз, знаменитые столбы плато Маньпупунер... Туда теперь кроме как вертолетом не добраться – уж очень далеко. На Приполярный Урал надо долго и нудно идти пешком от железной дороги, потому как даже ближайший его хребет, Обеиз, лежит от станции километрах в тридцати, а более серьезные горные массивы (Народа, Манарага и проч.) – и того дальше. Кожимский тракт, Вангырский тракт… вот и вся тамошняя дорожная сеть, если эти направления можно назвать дорогами. Как вариант, можно нанять «Урал»-вахтовку, и заброситься на ней из Инты поближе к горам. Забрасывались мы как-то раз таким макаром, то еще удовольствие – 70 км ехали двенадцать часов, до точки так и не доехали, по дороге пять раз откапывались…
А на Полярный Урал можно явочным порядком приехать на поезде! Вот так, просто сесть и приехать! После мук Приполярного Урала это представлялось каким-то чудом. Нет, при желании и здесь можно организовать «турецкий» поход с многодневной программой, никто не запрещает. Но даже высочайшая вершина Полярного Урала, полуторакилометровый Пайер, находится по сути дела в зоне «шаговой доступности» – как-то раз мы исхитрились промолотить отделяющие его от «железки» тридцать семь километров за один ходовой день! А попробуйте-ка выйти за один день откуда-нибудь из-под Манараги?
Полярный Урал и во всем остальном оказался совсем иным, нежели Урал Приполярный. Прежде всего, здесь не растет лес – вернее, кое-где есть кусты, и чахлые лиственницы в долинах иногда попадаются, но назвать это лесом не поворачивается язык. Поэтому вместо пил и топоров в заполярные походы берут примусы и изрядный запас бензина. Соответственно, никто не берет на Полярный Урал и складные печки для палаток, ибо топить их все равно нечем. Климат здесь однозначно суровее. Зимы – темнее. Поэтому зимой сюда не ходят – не из-за холода даже, а из-за постоянной темени. Но в том, что на Полярном Урале можно замерзнуть даже в мае, я как-то раз убедился на собственной шкуре. Дело было на Пасху, и мороз был, вроде бы, не такой уж сильный (градусов десять), но дул такой ветрище, что у новой палатки сломало дуги и нас в ней буквально размазало по склону. Бедняга Мальцев до того расстроился, что с горя стал хлебать неразведенный спирт, а меня во время обратного марша по тундре постоянно преследовало мерзкое ощущение, будто мой правый глаз настолько заледенел, что расколется, как стеклянный, если по нему постучать. Да, знатные ветра случаются на Полярном Урале...
Но в первое мое посещение этот горный район старательно маскировал свою коварную сущность. Всё, ну решительно всё мне тогда понравилось. Невольно вспомнилось, как за год до того случилось мне ходить с группой ухтинских туристов на Саблинский хребет, вот уж где я намаялся – туда полста верст по тайге и замерзшим болотам, обратно столько же, погода не пойми какая (то дождь, то мороз, а под самой Саблей ветер, как в аэродинамической трубе), ноги стерты, краски тусклы, руки ноют, дети не слушаются… А тут! Не поход, а просто курорт какой-то! Судите сами: идти от железной дороги до базового лагеря (бывшей базы геологов) всего 14 километров – мы проскочили их в тот же вечер; с погодой откровенно повезло; ручей Нырдвоменшор под горой Динозавр весело журчал по камушкам (единственный случай в моей практике – обычно его надо раскапывать из-под полутораметрового слоя снега и льда), зато река Собь еще не вскрылась, что позволяло без проблем пересекать ее, не рискуя замочить ноги. Плюс ко всему, нам удалось помыться в существовавшей тогда еще бане (одно название, конечно – так, простой щелястый балок с печкой и лавками), а восхождение на следующий день прошло вообще «на ура» – мы не только смогли сделать траверс обеих вершин Динозавра и собрать там целую коллекцию интересных камушков, но еще и пижонски скатились с горы по снежному кулуару на специально затащенных для этого наверх «ски-туровских» горных лыжах (хорошо все-таки быть молодым и здоровым!). Ну, а главное – невзирая на майские праздники, мы с Мальцевым были в ущелье ОДНИ! И в нашем распоряжении было два вполне сносных жилых балка, баня, изрядный запас топлива (дров и угля) и открыто текущий ручей с вкуснейшей прозрачнейшей водой!
Надо ли говорить, что я влюбился в это ущелье по уши, в душе отказываясь признавать поездки сюда походами, поскольку присущий классическим горным походам элемент насилия над собой здесь отсутствовал напрочь. Разговор с друзьями-туристами велся примерно в таком ключе: «Куда собрался? – Да так, в балки под Динозавром…» На этом месте полагалось небрежно махнуть рукой – мол, несерьезно все это, но чего уж там, надо же как-то побаловать себя. Потом, когда здоровья у всех поубавилось, а с погодой везти перестало, ситуация стала меняться. Оказалось вдруг, что эти жалкие четырнадцать километров еще тоже надо как-то суметь преодолеть, да и после этого окрестные вершины отнюдь не будут ждать вас с распростертыми объятьями. В общем, первомайский «поход выходного дня» со временем трансформировался в настоящий поход, а после и вовсе начал напоминать экспедицию – настолько тяжко стали даваться нам эти километры по косогорам. Ситуация усугублялась тем, что ходили под Динозавр многие, а заботились о содержании базы, похоже, мы одни. В результате какая-то сволочь вначале спалила баню; потом неизвестные умники пустили на дрова нары одного из балков, чем, по сути дела, привели его в нежилое состояние. А мы-то для предотвращения подобного самоедства регулярно таскали туда деревяхи из поселка на своем горбу! Что, кстати, тоже отнюдь не способствовало увеличению скорости передвижения…
В общем, так замечательно начавшись, всё постепенно дрейфовало в сторону одряхления и распада. Но самое тяжелое впечатление оставило закрытие поселка Полярный (110-й километр лабытнангской «железки»). Вообразите себе – исчез центр притяжения целого туристического района! С магазинами, где можно было закупить провиант и хлебнуть пивка; с клубом, где всегда можно было с комфортом погреться в фойе; с замечательной средней школой, в спортзале которой наш брат-турист мог в случае чего найти себе ночлег… В 2003 году по случаю юбилея Полярного была издана иллюстрированная книга, которую мне посчастливилось купить. Казалось, перспективы у «геологической столицы» Полярного Урала самые радужные – ведь миновало уже лихолетье 90-х, когда рушилось все и вся. Однако и в новом тысячелетии нашелся умник, который решил, что регион обойдется без минералогических изысканий и потому Полярный (как тот «скрипач» из фильма «Кин-дза-дза!») – не нужен. И случилось самое худшее из того, что мы могли себе вообразить. В 2009 году лишь занесенные снегом руины да забытое на пустом складе опрокинутое гинекологическое кресло напоминали, что когда-то здесь жили люди и рождались дети…
Километрах в пятнадцати западнее Полярного, на границе Европы и Азии (но уже на территории Коми) находится железнодорожная станция, которая так и называется – Полярный Урал, и откуда тоже начинается ряд туристических маршрутов. Согласно книге свердловчанина Н.Рундквиста, в 1991 году на этой станции проживало 23 человека и 17 собак. Теперь – никого. Нам с Мальцевым в 2005 году посчастливилось застать двух последних жителей Полярного Урала: пожилого хохла-западенца Кузьмича (на вид – вылитый Жванецкий) и его жену из местных коми. Жили они, как пушкинские старик со старухой, тридцать лет и три года в убогой деревянной халупе. Но, увы, отнюдь не у самого синего моря… Когда Кузьмич говорил «весной», это значило – в июне. За долгие годы, проведенные на Севере, они с женой привыкли к такой жизни. И держались на обезлюдевшей станции до последнего, с тоской глядя, как разъезжаются их бывшие соседи. Но постепенно уединение и тишина, нарушаемая лишь редкими тепловозными гудками и завываниями вьюги, стали их тяготить. Они явно истосковались по живому человеческому общению… Мы с Мальцевым возвращались тогда из того памятного похода, когда нам ветром поломало палатку, и единственным местом, где мы могли рассчитывать на ночлег, была половина двухквартирного домика, где проживали последние из здешних могикан. И вот что удивительно – они видели нас впервые в жизни, но не просто приютили, а приняли, как дорогих гостей! И надо было видеть, как загорелись глаза Кузьмича, когда за ужином я предложил немного побалакать на его ридной мове… Пожалуй, так они не загорались даже когда мы выставили на стол поллитровую бутылку спирта! Наградой нам была целая сковорода свежевыловленной жареной рыбы и роскошный ночлег на пружинных койках с чистым бельем – это после вчерашнего-то зябкого полузабытия в раскатанной ветром по склону палатке и десятикилометрового марша по продуваемой насквозь ледяной тундре!
О чем мечтали эти люди? Естественно, чтобы когда-нибудь убраться из этой дыры, где, кроме них, никого не осталось. Но не на Юг, и даже не в среднюю полосу. Как о манне небесной, мечтал Кузьмич о переезде… в расположенный ближе к Лабытнангам большой поселок Харп. Там, по крайней мере, не надо было топить печь углем и таскать воду ведрами. «Жалко только, что квартиру дают на пятом этаже!» - единственное, на что сетовал Кузьмич. Север, он затягивает, и так просто от себя не отпускает. Наверное, поэтому северяне, резко сменившие на старости лет климатическую зону, умирают быстрее прочих.
Посетили мы и главную достопримечательность станции Полярный Урал – знак «Европа-Азия». Забавно, знаете ли, было стоять на самой границе двух частей света и двух субъектов федерации, сознавая, что между твоими раскинутыми руками два часа разницы.
Через четыре года окна дома Кузьмича были уже заколочены и в нем никто не жил, зато на станции появился новый желтенький вокзальчик для прибывающих вахтовиков. Но, несмотря на его веселенькую раскраску, мне почему-то было немного грустно…
Собские аки и прочая живность
Если бы мне поручили подготовить статью в энциклопедии об этих экзотических зверях, я бы классифицировал их именно так – Aka sobiae. И описал бы как средней упитанности длинношерстных млекопитающих семейства псовых, обитающих в нечеловеческих условиях и потому имеющих характер исключительно человечный и дружелюбный. По какому-то странному недоразумению их держат здесь ради охраны (незнамо чего), но сторожевую ценность собские аки представляют меньшую, чем самый миролюбивый пудель, и даже меньшую, чем наша рыжая сука Шейла, столкнувшись с которой, вор, по крайней мере, рискует быть зализанным до смерти. Собские аки для этого слишком скромны, максимум, на что они способны – это поднять шум. Наблюдал я однажды, как собская ака гонялась по поселку за зайцем – надо ли говорить, что заяц совсем не пострадал. Аки с реки Собь до такой степени синантропны (в смысле, любят тереться возле людей), что с приглянувшимся человеком могут отправиться хоть к черту на рога. Этому я был свидетелем три года назад, когда одна из местных ак протаскалась с нами весь поход, безоглядно бросив уютную конуру на 110 километре ради сомнительного удовольствия наматывать пешие версты по исхлёстанной пургой тундре в компании посторонних людей. Более того, эта ненормальная ака предприняла попытку в жуткую непогоду залезть на Рай-Из, откуда её вообще едва не сдуло ветром. Вот до какой степени доверял нам этот облепленный льдинками комочек шерсти! Ну, а восхождение в тот раз так и не состоялось – причем именно потому, что в какой-то момент за глупое животное стало уже настолько страшно, что было принято решение с полдороги валить вниз.
Но собские аки, как уже говорилось выше, все-таки жмутся к людям. Тундра же, странное дело, способна дать прокорм и приют другим, менее зависимым от человека существам. Например, в свой феерический первый поход на Полярный Урал (когда мне все понравилось) я пожалел, что не захватил с собой ружье – столько вокруг порхало куропаток. Регулярно попадались зайцы-беляки, причем таких габаритов, что, право, неясно, за счет чего они тут так отжираются. В средней полосе длинноухие, говорят, гложут зимой осиновую кору, но на Полярном-то Урале девять месяцев в году нет вообще ничего, кроме снега! И, наконец, лемминги – развеселые шустрые зверьки, напоминающие маленьких хомячков. Эта публика непостоянная, то они есть, то их днем с огнем не сыщешь. Как и полагается мышевидным грызунам, лемминги не прочь подхарчиться от человека, и потому любили жить в балках под Динозавром, приятно разнообразя быт путешественников. Нет, они правда чертовски милы, хотя при попытках взять в руки кусаются. На вершине же местной пищевой пирамиды стоит хищная птица не идентифицированной нами породы, периодически величаво кружащая над долиной. Полагаю, от нее бедные лемминги имеют большие неприятности…
Вот, пожалуй, и всё. Высоцкий был прав – воронье на Севере не водится.
О вечном
Беда не в том, что человек смертен. Беда в том, что, он, выражаясь языком булгаковского Воланда, «внезапно смертен». Это, очевидно, усвоила и моя жена, потому что в горные походы она провожает меня с большой неохотой, искренне полагая, что лучшего способа внезапно и по-дурацки расстаться с жизнью не найти. В чем-то она, конечно права. Баланс ушедших в горы и вернувшихся оттуда имеет некоторый люфт. Однако это еще не повод считать всех, кто туда идет, безответственными идиотами. Равно как и считать мудрецами тех, кто видел складчатую местность только на картинках.
Она не права. Для того чтобы до срока отправиться на незапланированную встречу с праотцами, совсем необязательно подставлять голову под камнепад или срываться в пропасть. Собственно, никто из моих близких друзей так жизнь не кончил. Хотя сам я, конечно, разок вернулся из похода на носилках. А вот иных я успел оплакать, причем при гораздо менее героических обстоятельствах.
Начало марта, снег по пояс, кладбище. Он на два года моложе меня, и уже в гробу. Не самый плохой расклад – одного своего друга, одногодку, я проводил на погост более двадцати лет назад, когда нам обоим не стукнуло еще и по четвертаку. Мечтал наш Мишутка – поэт, ловелас и жизнелюб – на зависть всем прыгнуть в Москву-реку с Краснолужского моста, но вместо этого утонул в невинной Строгинской пойме. А с одноклассником его – вернее, с памятью о нем – я встретился пять лет спустя. Крымская скала, Форосский кант. Скорбный каменный тур, табличка: «Дима Петри, 1966–1996». Вот так оно, по скалам-то лазать. Так что, может быть, и права в чем-то моя жена…
Вообще, я свою жену люблю и слушаюсь. Иногда даже затаив дыхание. А иногда слова супруги способны сделать меня поистине другим человеком – причем лучшим. Достигается это отнюдь не путем нотаций – это у Натальи как раз получается неважно, да и бесполезно поучать взрослого человека. Тут другое, и вот вам типичный пример.
Жила-была у нас кошка по имени Пука. Вернее, сперва у нас с подачи сестры и ее мужа, злостного аллергика, появилась кошка с еще более странным именем – Гитлер. Прозвали ее так из-за черного пятна на лбу, комично напоминавшего косую гитлеровскую челку. Кошкой Гитлер была весьма любвеобильной, поэтому размножалась регулярно и подарила миру немало радости в виде котят различной степени очаровательности. Одной из ее дочек и была Пука – наполовину сиамка, наполовину не пойми что. Невезение ее началось сразу: из всего помета она выглядела наименее симпатично, и, нашедшиеся было хозяева, через неделю вернули ее обратно. Больше желающих приютить темнолицее «не пойми что» не нашлось, и Пука осталась жить у нас. Через год Гитлер разродилась очередной партией котят, из которых мы оставили себе Масяню – совершенно очаровательное пушистое создание, не чета страшноватенькой грубошерстной Пуке, которую, на моей памяти, и к груди-то никто ни разу не прижал. Да и она, подсознательно чувствуя нашу неприязнь, сама на руки не очень-то давалась. Зато Масяня, конечно, стала всеобщей любимицей. А Пука… ну что ей оставалось делать – бродила по квартире, тосковала. Всем, естественно, было плевать на ее чувства. Каждую весну Пуку отправляли в ссылку на дачу до самой осени, лишь бы глаза не мозолила. Там она с горя бросалась в объятья соседских котов, благодаря чему также ежегодно приносила пригоршню котят, которых тотчас топил дедушка Витя во избежание лишних хлопот. От этого настроение у Пуки, понятное дело, не улучшалось. В глазах деды Вити она тоже выглядела чуть ли не вавилонской блудницей, поэтому Пуку хотя и кормили, но на этом внимание к ее персоне со стороны людей заканчивалось.
А потом ее загрызла собака.
Бездыханную Пуку нашли на соседской грядке. Она лежала ничком, закрыв голову лапками – словно в последний миг надеялась, что это может ее спасти от оскаленной пасти убийцы. Увы, собаку (или их там было несколько?) это ничуть не тронуло. Дед подоспел слишком поздно. Он тоже не стал проливать над бедной Пукой горьких слез – просто взял и закопал ее в лесу. Что поделаешь, деревенское воспитание, да и скольких пукиных котят он перетопил уже к этому времени, чего ж мамашу непутевую жалеть? Не то, чтобы ему совсем не было ее жалко, но… это ведь всего лишь кошка! Я так и сказал Наталье, с оторопью увидев, как она вдруг разрыдалась, узнав о гибели не слишком жалуемой нами Пуки.
- Это была несчастная кошка!!! – сквозь слезы выкрикнула Наталья, - Ее никто не любил, все хотели от нее избавиться!!!
В эти короткие фразы было вложено столько боли и запоздалого раскаяния, что я сам едва не разрыдался. И тотчас мысленно поклялся, что с этой женщиной я не расстанусь никогда, и ни при каких обстоятельствах – разве что меня тоже загрызет какая-нибудь зубастая тварь.
Впервые что-то вроде пресловутого катарсиса я испытал, посмотрев в студенческие годы фильм «Человек дождя» с Дастином Хоффманом. Второй раз – после этих слов супруги по поводу никому не нужной и всем надоевшей кошки. До того случая я полагал себя достаточно чутким и даже душевным человеком. Теперь стало ясно, что всю жизнь я был, в сущности, такой же бесчувственной скотиной, как и большинство представителей рода Homo Sapiens. Мне вдруг вспомнилось, как лет десять назад я равнодушным кивком проводил на пенсию по инвалидности нашу тогдашнюю уборщицу, еще ранее разжалованную из лаборанток по причине слабеющего зрения. Она уходила тогда от нас навсегда, практически в никуда, она была в панике, нормальная жизнь для нее закончилась, в глазах ее стояли слезы и рука, протягиваюшая «бегунок», дрожала, а я с ней… как с той надоевшей кошкой. Вот тебе Бог, вот тебе порог. Короче, прости меня, Ира Филиппова, если сможешь. Воистину, я бывал редкостной сволочью, если не видел в конкретном человеке конкретной пользы. Пожалуй, когда-нибудь мне это аукнется, и буду ли я роптать – большой вопрос…
В общем, одно потянуло другое: пожалел животное – пожалел человека, контакты тонких душевных струн промыты и отшлифованы, сердце вновь готово к любви и состраданию. И я буду тщательнее смотреть под ноги, потому что случись со мной какая неприятность – жена и впрямь расстроится. Другое дело – Огромный, этот представитель новой волны хоть и закатывает иногда истерики, когда его заставляют делать уроки, но на наших похоронах точно не прольет ни слезинки. И это правильно, ибо сказано – пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов, а ты иди и благовествуй!
Но вот есть человек. И есть горы. И баланс – не сходится. О чем это говорит? Да ни о чем. Он не сходится и на равнине. Не до такой степени, скажете вы? А кто считал? То, что мы уже лет двадцать не видели похоронных процессий и не слышали звуков духового оркестра, еще не значит, что простые бюргеры перестали до срока переселяться в мир иной. Так что все мы одним миром мазаны, Наталья. Все под одним небом ходим…
Вопль отчаяния над Сейдой
Альпинисты, как это не покажется странным, отнюдь не камикадзе и не шахиды – даже те, кто покоряют заоблачные кручи Гималаев, а не скачут, вроде меня, по заснеженным уральским пригоркам. Идиотские фильмы вроде «Вертикального предела», где залихватские скалолазы ни за понюшку табаку гробят себя и своих коллег, а потом норовят взорвать окружающий ландшафт с помощью взрывчатки-вампира, боящейся солнечного света, всерьез воспринимать нельзя – это такой же бред, как современные фильмы про войну. И если с кем-то что-то случается, так это происходит одновременно и трагичнее, и прозаичнее. Никто там, на склонах, не несет пафосной околесицы и не дает страшных клятв. Все просто молча, стиснув зубы, выполняют свою задачу. Сказал бы «делают свое дело», но какие дела могут быть у человека в горах? Там же одно сплошное развлечение!
И потом, почему мы думаем сразу о самом грустном? Можно ведь для начала всего лишь покалечиться. Ногу там сломать, например. Так, чтобы и тпру, ни но. Вот тогда самая веселуха начинается! С трупа-то что взять? То ли дело калека – он и продукты потребляет, и внимания требует…
А всего-то делов – забыл присесть на дорожку. И на тебе, получи и распишись.
После того инцидента Наталья стала следить за неукоснительным выполнением означенного ритуала и категорически запретила мне совершать в походах восхождения. Ослушался я буквально через год, хотя, уезжая на Полярный Урал, обещал сидеть внизу, бренчать на гитаре и пить водку, а на склоны даже не соваться. По моему возвращению (теперь уже в целости и сохранности) жена на радостях нарядилась в костюмчик «секси» и закатила домашний банкет, но, узнав о моем обмане, пригрозила оргвыводами. Я заявил, что победителей не судят. Она сказала, что я не победитель, а безответственная свинья. Я попросил ее предъявить мне хотя бы одну ответственную хрюшку, чтобы в дальнейшем брать с нее пример. Шутки шутками, но отчасти понять Наталью было можно – кому охота месяцами таскать горшки из-под гипсовой куклы, пусть даже и любимой? А она уже разок это проходила и повторять не хотела.
Все последующие годы я приседал, как ошпаренный, и изо всех сил старался понять свою жену. Делал я это настолько прилежно, что перестал штопать походные бахилы, сломал лыжные палки и разучился вязать схватывающий узел, а булинь не умел вязать и раньше, так что лет через десять я стал совершенно обычным (то бишь, нормальным) человеком, пусть и с некоторыми остаточными тараканами в голове (а у кого их нет?). Вот с точки зрения нормального здравомыслящего обывателя я и прошу воспринимать данный текст в дальнейшем, потому что я не Федор Конюхов и даже не Ольга Иннокентьевна Шевчик, чтобы жить одними походами. Для меня это способ освежить чувства и пощекотать нервы, но отнюдь не образ жизни. И, по большому счету, никогда им не был – даже в лучшие годы, когда и здоровье наличествовало, и спортивные амбиции не угасли. Но и теперь, хоть жизнь безвозвратно ушла за перевал, а нет-нет, да и наденешь в кои веки прокопченную анораку, навьючишь старый рюкзак, встанешь на лыжи, вдохнешь морозный воздух, подставишь лицо ветру, окинешь взглядом безбрежные тундровые дали и чувствуешь – мое, мое! Вот этого супруге моей разлюбезной точно никогда не понять. Да я и сам себя в такие моменты с трудом понимаю.
И вот поезд снова идет на Cевер. Цель прежняя – Полярный Урал, ущелье Нырдвоменшор. Компания стандартная – Сергей Леонидович, Пол Абдулыч и ваш покорный слуга в качестве бесплатного приложения. Не в том смысле, что ехал я без билета, а в том, что мои бородатые друзья, как ни крути, всамделишние альпинисты (Пол Абдулыч семитысячники брал, Мальцев – вообще профессиональный инструктор), а я к этому делу давно сбоку припеку. Впрочем, никаких спортивных целей мы в этот раз не ставили – во-первых, все приличные маршруты в горном узле Нырдвоменшора нами давно пройдены (за столько-то лет!), а во-вторых, здоровье уже не то (последнее касается преимущественно меня, но и бородатых ребят тоже). Зато имеется запас хорошего настроения, крепких напитков и, для вящей душевности, гитара. Романтика!
Да уж, романтика… тринадцать часов ехать в общем вагоне пассажирского поезда, да еще порознь, потому что по милости копуши-Мальцева, затеявшего собирать рюкзак в последний момент, мы вообще едва не опоздали на поезд, и места нам достались… ну, какие остались – ни стол не накрыть, ни песен не попеть. А с другой стороны, это так напоминало прежние времена, что наворачивалась слеза умиления – вот ведь, годы идут, а ничего не меняется. И Мальцев все такой же раздолбай…
Утро встретило нас уже за Интой. На станции Сейда, где предстояла пересадка на лабытнангскую ветку, вытряхнулись часов в десять. Погода шептала – давненько Заполярье не встречало нас таким веселым ярким солнышком. У путей немного подтаяло, чуть поодаль вполне нормальные сугробы. Для похода – самое то. И наше настроение, слегка подпорченное перипетиями переезда, стремительно полезло вверх. Хотя человек посторонний при виде окружающей действительности скорее пришел бы в ужас.
Дело в том, что Сейда – типичный «мертвый» поселок. Жизнь здесь теплится только у железнодорожной станции (ее закрыть не получилось – узловая все-таки), но стоит пересечь пути, как ты оказываешься в мрачном царстве руин и брошенной техники. А ведь я помню совсем другую Сейду! Вот стоит трехэтажный остов бывшей школы – когда-то местные дети получали здесь аттестаты зрелости. А вот на этой проплешине стоял продуктовый магазин «Нирвана», оборудованный в стальной бочке. А в этих развалинах на первом этаже размещалась некогда почта. В общем, только мертвых с косами не хватает. И – тишина…
Но кто напустил мор на этот «град обреченный»? Кто развалил дома, расколошматил школу и – видимо, озоруя – разрезал пополам огромный резервуар для горючего, да так и бросил его ржаветь под открытым небом? И, главное, что стало с жителями – или их тоже уничтожил все тот же лютый ворог? Отвечаю по пунктам: власти, незнамо кто, переселены, но отнюдь не в Сочи. Точнее, все в ту же Воркуту, которая, кстати, еще севернее, и где елки, в отличие от Сейды, расти даже не пытаются. Таков был конец совхоза «Победа», некогда снабжавшего Воркуту свежим молоком и прочими продуктами животноводства.
Итак, Сейду я видел всякую – и живую, и не очень. Но вот чего я здесь никогда не делал, так это не ходил на реку. А река здесь знатная – Уса! Читателю не из наших мест это название ничего не скажет, так что вот несколько фактов. Уса – крупнейший приток Печоры, причем по водоносности в месте слияния она, пожалуй, даже превосходит старшую сестру. Несмотря на сравнительно небольшую длину (всего 654 километра) воды Уса несет очень много (больше, чем текущий через пол-России Дон!), и какой воды – прозрачнейшей, преснейшей! Истоки Усы находятся на Полярном Урале, в экологически чистом районе, и поэтому город Воркута пьет поступающую по водоводу кристальную усинскую водичку, а не воду из петляющей по тундровым торфяникам реки Воркуты. В нижнем течении Уса – могучий исполин, ее ширина превышает километр, Сейда считается течением верхним, но река и тут немаленькая. И сейчас у меня было время, было настроение и было желание прогуляться и посмотреть на это гидрографическое чудо.
Мы шли через бывший поселок и, то ли солнечная погода было тому причиной, то ли действительно в Сейде что-то изменилось, но она вдруг показалась мне не такой безнадежно мертвой, как прежде. Появились редкие «дачники», поддерживающие в относительно жилом состоянии свои кособокие халупы. Это очень своеобразные хозяйства, здесь не сажают картошку и редиску (не растут, проклятые!), зато исправно гавкают собаки и сушатся на заборах заячьи шкурки, а то и шкуры зверя покрупнее. От крайней «дачи» до реки рукой подать, и признаки ее приближения буквально бросались в глаза – сначала притулившийся у обочины катер «Сейда» с рубкой, изготовленной из старого «пазика», затем – принесенная половодьем самоходная баржа с гордым названием «Победа» (тезка почившего совхоза). По всей видимости, когда-то здесь процветало судоходство, но нынче – увы, увы… Масштаб разлива, выбросившего на берег злополучную баржу, впечатлял – до реки оттуда надо было спускаться по лесной дороге еще метров сто, а подъем воды должен был составлять по меньшей мере метров восемь!
Наконец, мы достигли берега, и я получил возможность без помех окинуть глазом усинские дали. Это было красивое место. Река имела здесь внушительную ширину метров в триста и совершала плавный поворот, так что выше по течению вдалеке был виден железнодорожный мост через приток Усы – реку Сейду, давшую имя станции и поселку. Летом Сергей Леонидович ухитрялся здесь даже купаться, хотя вода все равно была ледяная. Ну, а сейчас, в начале мая, здесь и вовсе не было ничего, кроме снега и льда. Тем не менее, на сердце легла такая нега и умиротворение, что я подумал, что уже ради этого стоило сюда ехать. В любой поездке всегда надо искать новое. А это было новым. Чтобы закрепить ощущение, я предложил Мальцеву прогуляться на тот берег. Такой роскоши не позволял себе прежде даже он, и потому охотно согласился. Почти сразу нам попалась лунка для подледного лова с лежащей рядом бутылкой из-под… лимонада «Дюшес». «Ну и рыболов нынче пошел!» - искренне удивился я.
Проваливаясь по колено в снег, мы минут за десять добрались до противоположного берега. «Уса покорена!» – к месту вспомнилась фраза из тридцатилетней давности телевизионного репортажа о завершении строительства самого длинного в Коми моста, что на железнодорожной ветке Сыня – Усинск. Через Печору я по льду хаживал, теперь вот и Уса покорилась, ага. И пусть это ровным счетом ничего мне не стоило, чувство глубокого удовлетворения усилилось. А виды отсюда были такие, что если бы в компании с нами был ослик Иа, он нипочем бы не сказал: «Так я и знал, на этой стороне ничуть не лучше!» Место это было одновременно и дикое, и уютное. Теперь были видны не только мост, но и возвышающаяся над станцией ретрансляционная вышка – это немного притупляло сладкое чувство оторванности от цивилизации, но, с другой стороны, скрашивало грустные мысли о неказистом настоящем и горьком будущем Сейды. Агонизирующий поселок словно говорил, назидательно подняв палец в небо: «Нет, весь я не умру!»
Как мы с Мальцевым ни старались, а убить больше одного часа, гуляя по поселку и реке, нам не удалось, поэтому, когда мы вернулись к ожидавшему нас Пол Абдулычу, до отправления поезда на Лабытнанги оставалось еще столько же. И мы опять отправились фланировать по платформе, вдыхая непередаваемые ароматы горелого угля, креозота и солярки. Ничем другим на станции Сейда не пахло ни-ко-гда, и этот коктейль меня, как ни странно, заводит. Он действует на подсознательном уровне, словно во мне взводят курок, спустить который предстоит на горных склонах. Еще одна «фишка» Сейды – высокий монотонный звук, тоскливым фальцетом разносящийся по станции из невесть где спрятанных динамиков. Чтобы его описать, впору перефразировать Горького: «В этом звуке – крик безумья, море боли, ужас смерти, и каскады безнадеги слышат люди в этом звуке!» Одновременно и жуткий, и печальный, и убаюкивающий, словно бесконечная череда телеграфных «тире», он призван сигнализировать о приближении поезда или производстве маневровых работ, но впечатление такое, будто он звучит над Сейдой ВСЕГДА. И даже не звучит, а ВИСИТ. И если бы существовал способ облечь умирающий поселок в саван, то это был некий «звуковой саван». Наверное, такие же звуки издавали на последнем издыхании марсианские треножники из «Войны миров» Герберта Уэллса… Что я испытывал, слушая эту «музыку сфер»? Раздражала ли она меня? Пожалуй, да, это для моей психики было тяжеловато, но без нее я Сейду представить уже не могу. Поэтому – пусть звучит и дальше. Поскольку, когда этот вопль отчаяния заглохнет, это будет означать только одно: окончательную смерть.
Под тот же тоскливый звук подошел поезд, пока еще не наш – скорый Москва – Воркута. Теоретически мы могли вчера сесть и на него, сэкономив несколько часов и потратив уйму лишних денег. Плюс, конечно, риск, не успеть на стык в Сейде в случае опоздания. Потому мы этот вариант проигнорировали, не в скорости счастье. И еще этот поезд был какой-то странный…
В раньшие времена, когда деревья были большими, цены маленькими, а от дизайна девчачьей школьной формы у пацанов загорались уши (при том что секса в СССР не было), на железных дорогах существовал железный порядок – что на вагоне написано, туда он и едет. Для этого на вагонах крепились специальные трафареты с указанием маршрута. Фирменные экспрессы могли себе позволить роскошь иметь надпись с названием поезда крупными буквами. Так что если на вагоне было написано «Сура», так поезд стопроцентно шел в Пензу, коли «Вятка» – в Киров, а уж если «Красная стрела» – добро пожаловать в Ленинград!
На вагонах поезда, идущего на Воркуту, стилизованными под иероглифы буквами было написано «Москва – Пекин». Тогда я еще не знал, что это знак свыше.
Отель «Ледяная тундра»
«Девятьсот-веселый» из Воркуты прибыл в Сейду точно по расписанию – при его вальяжном графике движения опоздать было сложно. Здесь к нему прицепили московские вагоны, перегнали сдвоенный тепловоз на противоположный конец состава, и поезд неспешно покатил обратно на север. За станцией Чум северное, воркутинское, направление сменилось на восточное, лабытнангское. Как поется у Андрея Широглазова в «Прощании с Воркутой»:
Вот и все, крутит вьюга прощальное танго,
На зубах первым снегом хрустит огурец,
Позади отворотка на Лабытнанги,
Впереди – отворотка на Череповец…
Долгие годы «отворотка на Лабытнанги» была сиволапой золушкой Северной железной дороги. Теперь здесь заметно некоторое оживление, и немудрено – Ямал проект серьезный, требует материалов и рабочих рук. Поэтому прокладываются дороги, строятся вокзалы и прочее. В поездах случается невпроворот гастарбайтеров, причем из таких солнечных краев, что диву даешься, каким ветром их занесло на Крайний Север. Того гляди, именно дорога на Лабытнанги, а не ход на Воркуту, станет считаться главной. Но поселки вдоль нее продолжают пустеть и закрываться. Такой вот парадокс.
Тем не менее, пока местное население еще остается, его надо кормить. Поэтому раз в два дня к поезду прицепляют вагон-лавку (дорогие москвичи, знаете ли вы, что это такое?), снабжающий провиантом немногочисленные полустанки и мелкие поселения по лабытнангской ветке, и тогда он не просто кланяется каждому столбу, а кланяется подолгу. Как раз на такой вариант мы и напоролись. Стало быть, на 110 километр, нашу отправную точку, поезд прибывал минимум на час позже обычного…
Станция Елецкая, по местным меркам – крупная. Одноименный поселок Елецкий, в котором осталось человек восемьсот, а жило когда-то несколько тысяч. Минута славы Елецкого связана с крайне неприятным событием – лет десять назад здесь зимой разморозили систему отопления, и вот тогда-то Елецкий несколько дней гремел по всем центральным каналам телевидения. Честно говоря, за людей было действительно страшно. И за людей, и за поселок – могли ведь и закрыть, как Хальмер-Ю. Но пожалели. И слава Богу, не то лабытнангская ветка, и без того не шибко многолюдная, вообще стала бы производить впечатление выморочного места. Однако сам Елецкий что-то утратил. Во-первых, знаменитую трубу. Во-вторых, если раньше к каждому поезду сюда съезжались ненцы на оленьих упряжках, дабы торговать меховыми тапочками и пимами, то в последние годы этого почему-то не наблюдается.
Дождавшись встречного, движемся дольше. Хорота. Полярный Урал. Все, следующая остановка – наша. Но время-то уже не пять, а шесть часов вечера, даже начало седьмого! Искать дрова, а потом насиловать себя ночным переходом? Или выйти на маршрут утром? Рисковать при таком раскладе никому не хотелось, и потому встал вопрос ночевки. А где ночевать на сто десятом километре? Поселка-то больше нету…
На самом деле, это, конечно, не было большой проблемой. В крайнем случае, можно было поставить палатку. Но… ночевать в палатке в поселке, пусть и бывшем – это выглядело как-то уныло, не комильфо. В прошлый раз, оказавшись в подобной ситуации, мы испросили у двух чудом оставленных здесь что-то охранять мужиков разрешения переждать непогоду в одном из занесенных снегом балков возле железной дороги – и получили заветные ключи. За исключением протухшей воды в баке под умывальником, все остальное нас устроило – тут был свет, электрический обогреватель, две кровати, стол – словом, все, что нужно для кратковременного существования трех человек. А существовать нам здесь предстояло, как выяснилось, не так уж мало, почти двое суток, так что даже пришлось разок воспользоваться услугами пресловутого вагона-лавки на предмет пополнения запасов провианта и воды. Главное – воды, потому что возможность набрать канистру из вагонного резервуара избавляла нас от необходимости топить снег или в пургу идти ковырять лед на Соби. Пурга же была такая, что проходящие поезда были едва различимы с расстояния в пару десятков метров. Поскольку к этому времени мы давно избавились от юношеского максимализма, нам оставалось лишь отсиживаться в тепле, совершая редкие вылазки в поселок на предмет разжиться досками для ремонта и отопления балков в нырдвомышорском ущелье. Над головами у нас с самолетным гулом вибрировал терзаемый ветром российский триколор на торчащем рядом флагштоке. Его рвало буквально в лоскуты. Куда уж там выходить на маршрут!
Впрочем, был случай, когда я именно в такую погоду на него и вышел. Правда, шел я тогда в обратном направлении, с ущелья на «железку», и потому преимущественно катился под гору, да и ветер, к счастью, был попутным. Зато я был один. Так получилось – все могли позволить себе роскошь пурговать лишний день в балках, а мне кровь из носу надо было на работу. В результате я встал спозаранку, собрал рюкзак, с помощью деревянного бруска и металлической дужки от ведра худо-бедно починил развалившуюся надвое лыжную палку-телескоп, хлебнул чаю и тихо ушел по-английски. Вернее, шагнул в какую-то несусветную муть. Пока я продвигался по ущелью, ветродуй еще можно было терпеть. Но в открытой тундре с погодой творился уже полный беспредел, и спираль бедствия начала раскручиваться. У меня последовательно порвались ремешки креплений на обеих лыжах; пока я чинил лыжи, унесло в тундру перчатки (я погнался было за ними, да где там!)... и т.д., и т.п. Помнится, я кричал что-то богопротивное, грозя небу кулаком и им же стирая с лица снежную крупу, подозрительно смахивающую на замерзшие слезы:
- Да что ж тебе от меня еще-то нужно?!
К счастью, боженька оказался не из обидчивых; кроме того, в недрах рюкзака чудом нашлись запасные перчатки, хотя и дырявые, не то я, как пить дать, вернулся бы домой без нескольких пальцев. Но этот миг отчаяния я запомнил надолго – творящееся вокруг действительно напоминало ад кромешный, с той лишь разницей, что в аду, по крайней мере, должно было быть жарко. В тот раз я установил рекорд скорости, преодолев свой четырнадцатикилометровый «Via doloroso» менее чем за три часа, и опять-таки благодаря ветру – он дул мне в спину с такой силой, что на одном горизонтальном отрезке я, наверное, с километр не отталкивался палками, меня просто несло. Но страшно подумать, что было бы, если бы он вдруг хоть на часок сменил румб…
В целом тот случай придал мне уверенности в своих силах – мол, для меня теперь невозможного мало. Попутно надо заметить, что я и прежде периодически совершал экстравагантные поступки. Как-то раз в шестилетнем возрасте, движимый инстинктами естествоиспытателя, я сдуру подпалил кирпичный сарай с толевой крышей (черный дым был столбом и аж две пожарные машины приехали); через пару лет меня угораздило притащить домой пойманных в луже за городом пиявок, до смерти перепугавших пришедшую к нам в гости подружку матери; затем я ухитрился проехать без рук на велосипеде целый километр от дома до детской поликлиники, форсировав по пути две проезжие улицы, включая проспект Ленина; потом несколько лет развлекался тем, что, скрючившись в три погибели, лазал по трубам городской ливневой канализации, пока не перестал там помещаться. Но с тех пор я, видимо, несколько поумнел, потому что после того исторического марш-броска желание экспериментировать с прогулками по тундре в пургу у меня больше не возникало, ибо это было реально неприятно, если не сказать страшно. Не возникало оно и у моих друзей. Так что мы терпеливо отсиживались в теплом балке, пока ветер не стало возможным перевести из разряда штормового в разряд «сильного до умеренного». И только после того как, флаг на флагштоке перестал жужжать, а начал по-нормальному хлопать, мы дружно нацепили лыжи и двинулись в путь. А с нами одна из собских ак. Дальнейшее описано выше. Временный занавес.
Многострадальный триколор на о/п 110 км за три года нашего отсутствия все-таки порвало в лоскуты – в этом не было никакого сомнения, поскольку теперь его место занимал менее статусный флаг Ямало-Ненецкого автономного округа. Выцыганить ключи от балка нам в этот раз не удалось, халява кончилась. Зато мы получили совет доброго сердца: обратиться за помощью к парню на снегоходе, встречавшему поезд. И, о чудо, парень тот оказался не то совладельцем, не то администратором местной… гостиницы! Услышав, что в заброшенном поселке открылась гостиница, мы не поверили своим ушам. На кой она здесь, недоумевали мы, усаживаясь в санный прицеп снегохода. Выяснилось, что очень даже на кой. Несмотря на то, что с геологическим прошлым Полярного было покончено, вокруг него остались стоять горы, а на ближайшем к поселку высоком холме раньше даже были проложены лыжные трассы. Так вот, движимые праведной идеей, что красоты должны приносить доходы, ребята отгрохали у подножия горнолыжного склона, примерно в километре от железной дороги, неслабых размеров постоялый двор о двух этажах – деревянный, но со всеми удобствами.
Это был культурный шок. Вернее сказать, культурный шик. Последнее, что я мог бы предположить найти в заброшенном богом и людьми поселке – это гостиницу с опрятными номерами, чистым постельным бельем, горячим душем и баром с телевизором! И пусть в баре пока еще не подавали закуски и напитки, но никто не запрещал приносить все это с собой. Равно как и готовить горячее – на нормальной кухне, в нормальной посуде. Кого как, а меня на протяжении всего вечера упорно преследовало ощущение нереальности происходящего, из серии «ущипните меня». Такого просто быть не может! Но все было взаправду. И на окраине мертвого поселка Полярный, у черта на куличках, мы действительно сидели в баре со свежевымытыми головами, ели с тарелок и смотрели телевизор!
Чувства на Севере умирают быстро. Те же воркутинцы в массе своей не чувствуют себя несчастными – они просто привыкли к июньскому снегу. Так же и в походах – через три дня после выхода на маршрут тебе уже кажется, что на свете не существует ничего, кроме мороза, ветра, каши с тушенкой и выворачивающих ступни косогоров. А уж мягкая постель и чистое белье… такие вещи забываются, словно их никогда и не было. И потому, когда сии неслыханные блага приносят тебе на блюдечке с голубой каемочкой, в реальность их веришь поначалу с трудом.
Итак, веселый островерхий теремок приютил троих усталых путников. Хотя это типичное пижонство – говорить об усталости, не пройдя ни метра, но, вкусив благ цивилизации там, где их не должно быть по определению, невольно становишься пижоном.
- Предлагаю назвать эту гостиницу «Отель Ледяная тундра»! – мелодично звякнул я стаканом об аналогичную тару товарищей, - Самое подходящее название.
- А, может, она уже как-нибудь называется!
- Да никак она не называется! Ты где-нибудь видел вывеску?
Вывески действительно не было. Зато во дворе надо было смотреть под ноги, чтобы не зацепиться за трос монтируемого бугельного подъемника для горнолыжных трасс. Отель «Ледяная тундра» определенно ждало большое будущее!
Брали здесь по-божески – 750 рублей с носа за ночь. Право слово, за такой комфорт в преддверии похода я бы дал и больше. А настоящая ледяная тундра ждала нас на следующее утро.
Возвращение
Спортивное мероприятие чуть было окончательно не превратилось в фарс после того, как Пол Абдулыч высказал идею нанять молодого человека на снегоходе, дабы забросить нас до самого Нырдвоменшора. Не скрою, тащиться туда на лыжах, пусть даже в относительно неплохую погоду, хотелось не очень. Тем более что накануне мы наломали дров – вернее, разломали и распилили дощатые остатки того, что некогда было поселковой баней, и теперь изнемогали от дополнительного груза. Однако новизна, новизной, но должен же быть предел, за которым поход превращается в балаган! И я, не скрою, вздохнул с облегчением, когда выяснилось, что молодой человек уже кем-то ангажирован, и помочь нам не сможет. В самом деле, не хватало еще, чтобы нас шерпы в гору на паланкинах несли! Для того я сюда возвращался?
Смотритель «Ледяной тундры» не отказал, однако, в любезности довезти нас с вещами до традиционного отправного пункта – железной дороги. То есть, по крайней мере, сократил наш путь на одну пятнадцатую. Но дальше нам оставалось полагаться лишь на собственные силы.
Вот этот момент был для меня в этот раз психологически самым сложным. Элемент новизны отсутствовал, зато явственно нахлынули воспоминания предыдущего похода – как я едва не сдох, ползя с волокушами сперва вверх, потом на полусогнутых скатываясь вниз, потом опять неоправданно набирая высоту, и вновь ее теряя. Зато теперь у меня была новая игрушка – навигатор GPS. Эта штуковина здорово разнообразила досуг: в частности, она честно сообщала, что мы ни хрена не двигаемся. Вернее, ползем, как черепахи. Но я, в отличие от прошлого раза, не дох! Что-то изменилось. Не совсем, но я нащупывал в себе способность не только тянуть лямку, но и любоваться окрестными пейзажами.
Пересекаем Собь. Лед на ней надежен, хоть на тракторе катайся. А ведь всякое бывало – Сереге Мальцеву сотоварищи пришлось как-то раз пересекать реку, когда поверх льда шла полая вода. Теперь путь лежит наверх. С дистанции в несколько километров Полярный выглядит почти как живой – не видно ни выбитых стекол, ни проваленных крыш, ни то, что огромные резервуары из-под горючего пусты, как карман нищего. Железнодорожный мост через Пайпудыну просматривает уже не в профиль, а почти анфас, ведь «железка» в этом месте делает по отношению к нашему маршруту элегантный изгиб. А затем все признаки цивилизации скрылись за бугром. И только редкие вешки продолжающей набирать высоту тракторной дороги (вернее, направления) напоминали о существовании человечества.
Вокруг громоздились горы. Севернее – массивы Ханмей и Харбей. Южнее и ближе (кажется, что на расстоянии протянутой руки) – Рай-Из и выгнувшаяся причудливым острым горбом гора Динозавр. Туда мы и держим путь. В фиг знает который раз, а впечатление – будто в первый. Вот отсюда, например – сбрасывать высоту и потом снова ползти вверх или траверсировать склон? Лыжи у меня неокантованные, ну его на фиг, этот траверс. Мальцев упорно гнет свою линию, и в конечном итоге оказывается в выигрыше. Наконец, подбираемся почти к самому входу в ущелье. Здесь нас ждет местное чудо света – огромная, в несколько гектар, наледь, красиво просвечивающая голубым из-под белых переметов снега. Понятия не имею, как это место выглядит летом, но большую часть года оно представляет собой форменный ледник, и передвигаться по нему на лыжах бывает затруднительно. Ноги разъезжаются, палки не воткнуть, сзади шаркают о заструги волокуши с дровами… И все равно это ледяное поле я люблю, потому что оно предвестник завершения утомительного марша и вообще тут красиво. За наледью еще одно веселенькое местечко – Улыбка Динозавра. Названо так с моей легкой руки по аналогии со знаменитой кавказской Улыбкой Шхельды, а уж та «улыбка» - всем улыбкам улыбка. Представьте себе заваленную метровыми каменюками долину истерически орущей горной речки, по которой вы с риском сломать ногу, километр за километром, продираетесь к подножию горы, и вдруг у самого истока (то бишь промоины в обрыве ледника, откуда она вытекает) речка внезапно успокаивается, образуя тихую заводь с приветливым песчаным пляжем; и вы уже не смотрите остервенело под ноги, а получаете возможность, наконец, отдохнуть и полюбоваться этой самой Шхельдой во всей ее красе! У Динозавра улыбка попроще, но и в ней есть свое очарование. Здесь тоже тихо журчит (хотя и подо льдом) речка. А, главное, здесь начинается нырдвоменшорское ущелье, где уже нет того выматывающего душу ветродуя, столь достающего на основном участке трассы. Контраст этот порой бывает просто разителен. До звона в ушах.
Подмывает идти по руслу речки, но, вспомнив, с каким трудом приходилось выбираться потом наверх, в этот раз решено идти верхами сразу. Теперь уже дойдем, теперь уж балки никуда не денутся. Эта мысль расслабляет настолько, что мы с Пол Абдулычем даже не предпринимаем усилий догнать усвиставшего вперед Мальцева. Медленно, мучительно медленно восточная вершина Динозавра справа по ходу движения разворачивается к нам привычным ракурсом. Слева – Рай-Из, впереди – днепрогэсовский гребень замыкающей ущелье Трапеции, еще дальше – другая трапециевидная гора, раза в два выше. Все знакомо до слез умиления, везде я побывал. И неужели снова это увидел?! Последний привал мы устроили уже в поле видимости балков. С расстояния 800 метров они по-прежнему казались недосягаемыми…
Наконец, со слегка выложенными на плечо языками, наша скромная кавалькада достигла цели.
- Ну что, Лев, добрался? А балки-то заняты! – с легкой долей ехидства сообщил Мальцев.
- Кем? Воркутинцами? – сухо поинтересовался я, взбираясь на снежный бруствер.
- Нет, китайцами!
«Как изменился этот мир…» - подумал я.
Тут-то мне и вспомнились вагоны «Москва–Пекин». Под Воркутой они выглядели очевидным бредом. Но чтобы этот бред воплотился в столь очевидную явь?!
- Какого черта они тут делают?
- Нефриты ищут.
- Зимой?!!
Бред не только воплощался, но и усугублялся. Если кто не в курсе, геологические изыскания на предмет поиска всяких там камушков зимой никто не проводит – для этого существует полевой сезон. Нарушать это правило могут только откровенные мазохисты. Или китайцы. Впрочем, нефриты тут действительно находили, даже ближайший водопад (большую часть года – ледопад) называется Нефритовый. А китайцы, как известно, этот камушек любят. И в любую дыру без мыла пролезут…
В любую-то любую, но чтобы на Полярный Урал?! Может, это не китайцы, а ненцы? Тоже ведь узкоглазые. Сомнения рассеяли два качка славянской внешности, занимавшие ближний балок. Они подтвердили – да, с ними семеро китайцев, те работают, а они выполняют роль начальства. «Скорее, надсмотрщиков…» - подумалось мне.
Китайцы ютились в соседнем балке, ходили строем, с нами не общались и вкалывали, как ломовые лошади, даром что сами были мелкие и плюгавенькие. Меня не оставляло жуткое ощущение подневольности их труда – одежда и повадки гостей из Поднебесной могли бы служить наглядной иллюстрацией к «Одному дню Ивана Денисовича». А ведь известно, что лучше калымить на Гондурасе, чем гондурасить на Колыме… Что творилось в их шаньдунско-хэйлуцзянских головах, когда они увидели наши ямало-ненецкие майские сугробы? Что они здесь забыли, на что рассчитывали?
Как ни странно, их белые хозяева тоже имели слабое представление о том, где они оказались. Один был с Дальнего Востока (очевидно, именно он нанимал этих кули), другой из Подмосковья (этот, видимо, обеспечивал транспортировку), все сношения с цивилизацией они осуществляли с помощью снегохода, и были страшно удивлены, что мы пришли сюда на своих двоих. Видимо, они были свято уверены, что забрались в такую глухомань, где могут без посторонних свидетелей обтяпывать свои, полагаю, не вполне законные, делишки. Увы, в этом они жестоко ошиблись. Напротив, в это время года они оказались на весьма бойком месте, о чем мы им честно сообщили. Словно в подтверждение наших слов, вскорости к нам присоединились еще двое туристов из Воркуты.
Вернулись с работ китайцы, затарахтел бензиновый генератор, и под потолком балка зажглась лампочка. Привычный мир рушился на наших глазах…
- Вот смотрите, - сказал я, - Сегодня наши ими помыкают. А завтра?
Ответом мне был многозначительный взгляд Пол Абдулыча. Вообще, сам факт проникновения самой многочисленной нации планеты на наш Крайний Север – то есть туда, где появления ее представителей можно было ожидать меньше всего – производил гнетущее впечатление. Здрасьте, и сюда добрались! Да, пока что они здесь рабы бессловесные. Но ведь так не будет продолжаться вечно! Трудолюбивые как муравьи и плодовитые как кролики (а иначе откуда их полтора миллиарда взялось?), они когда-нибудь заинтересуются нашими краями всерьез, и тогда пиши пропало. Пустующего жилья здесь к тому времени будет предостаточно. И разбери потом, кто ненец, а кто китаец. Они, небось, и приехали сюда под видом местных.
- Учите иероглифы, ребята. В ближайшем будущем может понадобиться…
С трудом заготовленные доски использовать по назначению не удалось – палить в палатке их было негде, дарить незваным гостям ущелья (или уже хозяевам?) не имело смысла (им и так регулярно привозили дрова, напиленные в чахлом реликтовом лиственничнике километрах в пяти ниже), а заниматься ремонтными работами в балках, занятыми посторонними, не очень-то хотелось. В результате впервые в «прихожей» нашей палатки появился дощатый пол, и досками же были прикрыты ее стенки снизу – неслыханный, хотя и никчемный шик!
Погода с вечера не задалась, сыпал снег, ограничивая видимость, так что решено было обойтись без рекогносцировки, а посвятить остаток дня маленьким радостям бытия. Поужинали, попили коньячку в честь дня международной солидарности трудящихся, попели песен и легли спать пораньше в надежде, что завтрашний день подарит нам мир, солнце и надежду.
Утро встретило нас ослепительным солнечным светом. Сильнее всех это взбодрило Мальцева, который, едва продрав глаза, схватил мой фотоаппарат и убежал вверх по ущелью фотографировать склоны. По дороге ему попались китайцы, вереницей тянущиеся спозаранку к своим каменоломням. Эти бедолаги не знали тут ни выходных и ни праздников.
Часа через полтора Сергей Леонидович вернулся, и мы наскоро обсудили план дальнейших действий. То, что в такую погоду надо идти на гору, было очевидно. В равной степени было очевидно, что совершать альпинистские подвиги я все еще не способен. И тут я вспомнил, что осталась неподалеку вершина, на которой я ни разу не был, и которая, пожалуй, была по зубам даже мне нынешнему! Речь шла о так называемой Лопате – субвершине Восточного Динозавра, возвышающейся над его юго-восточным гребнем (на снимке она слева). Все годы истории моего посещения Полярного Урала я этот жандарм-переросток упорно игнорировал в силу его спортивной бесперспективности, и вышло так, что он остался единственным местом в ближайшей округе, куда не ступала моя нога.
Мероприятие неожиданно приобрело для меня смысл. Появилась не просто задача, а цель! Одно дело ползти по склону, пока организм не скажет: «Шабаш, поворачивай…». И совсем другое – забраться на пусть невысокую, но вершину, откуда все дороги ведут вниз не потому, что дальше идти невмоготу, а потому что так оно и есть. Да плюс я там еще ни разу не был!
Итак, расклад сил перед атакой на Динозавр вырисовывался следующим. Сергей Леонидович штурмует гору в лоб, по центральному кулуару. Пол Абдулыч вместе со мной держит путь туда же, но через Лопату. Дальше он сваливает с Лопаты по гребню в сторону основного склона Динозавра, где объединяется с Мальцевым для продолжения восхождения, а я могу с чувством выполненного долга валить вниз. Или идти вслед за Пашей. Ну, это вряд ли, с кривой ухмылкой покачал головой я. Чего я там не видал?
Да уж, зелен был виноград… А ведь когда-то мы с Мальцевым я на этот несчастный Динозавр чуть ли не на ночь глядя лазили – размяться для лучшего сна. Но укатали, видать, сивку крутые горки. Теперь дай Бог на семисотметровый пупырь вскарабкаться… Хотя… ну, граждане, неужели я и этого не сделаю?
Вышли около десяти часов утра и сразу же разделились согласно намеченного плана. Пересекли занесенный снегом Нырдвоменшор, он здесь течет в подобие глубокого оврага, склоны которого на противоположном берегу довольно крутые, и уже на этом отрезке можно оценить свое физическое состояние. Пока чувствую себя достаточно неплохо. Могло быть лучше, но – неплохо. Крутизна склона на следующем участке сравнительно небольшая, необходимости в кошках нет, остается ритмично переставлять ноги и налегать на лыжные палки. Паша галантно тропит впереди, я стараюсь не отклоняться от его следов. Потихоньку набираем высоту. Видно, как внизу, на ручье, сосредоточенно копошатся китайцы – отсюда они особенно напоминали муравьев. Полагаю, и они могут считать нас жалкими ничтожными личностями, безрассудно тратящими силы незнамо на что. Но для того, чтобы увидеть наши потуги, им требовалось, как минимум, поднять головы, а они себе такой роскоши позволить не могли.
Итак, не проявляя каких-либо сверхусилий, мы по заснеженной «сыпухе», заваленной местами камнями покрупнее, поднялись к гребню. Слева отсюда открывается вид на «спусковой» кулуар с Динозавра (когда-то мы катались по нему на горных лыжах), впереди маячит главная вершина, справа мощным куполом нависает Лопата. Не такой уж он и маленький, этот пупырек, при ближайшем рассмотрении! Между прочим, Полли до того дня на нем тоже ни разу не был. На пике Ленина был, на Хан-Тенгри был, на пик Победы – и то лазил, а на Лопату – шиш! Смех и грех, короче. На сию неприступную вершину лезем в лоб. Здесь крутизна склона чуть повыше, камни сильно разрушены, так что приходится смотреть в оба, чтобы не спустить каменюку на товарища и не попасть ногой в какую-нибудь щель. Но не более того. Так и не провесив ни одной веревки, мы с Полли через два часа после покидания палатки забираемся на макушку Лопаты.
Что я ощущал в этот момент? О, это был сложный коктейль из весьма противоречивых чувств. Отчасти противоречивость эта объяснялась тем, что я все-таки зверски вымотался, и потому не мог предаться безудержному ликованию. Конечно, я был доволен, что выполнил программу-минимум. И что честно поднялся сюда не на носилках шерпов, а на своих полутора ногах. Кто там сказал, что Лев уже не тот? Нет, наш Лев тот еще! С другой стороны, «покорение» Лопаты отняло у меня несоразмерно много сил, и было в достаточной степени иллюзорным, поскольку дальше по гребню еще на добрые четыреста метров, занимая полнеба, возвышалась вершина Динозавра и я, унимая одышку и сердцебиение, понимал, что путь туда мне заказан. То есть, я мог бы, изнасиловав организм, медленной скоростью доползти туда к вечеру, но погода уже начинала портится, и ставить все мероприятие под угрозу, да еще не получая никакого удовольствия, мне не хотелось. Особенно расстраивала необходимость сброса высоты между Лопатой и Динозавром: после столь тяжело давшегося ее набора это казалось почти кощунством! Словом, я чувствовал себя слегка чужим на этом празднике жизни.
Микроскопический Мальцев, давно обогнавший нас по высоте, махал нам руками со склона большой горы, призывая к решительным действиям. Похоже, он был свято уверен, что для меня забежать на Динозавр по-прежнему ничего не стоит. Увы, это было не совсем так… Заглянув в сброс по ту сторону Лопаты, я честно признался Пол Абдулычу, что с меня на сегодня хватит. Полли, два часа слушавший мое натужное сопение и пыхтение, согласился, что я и так прыгнул выше головы. В знак благодарности я отдал ему свой фотоаппарат для съемок дальнейших спортивных подвигов, а сам начал неторопливый спуск по знакомому уже пути подъема. Не пригодившиеся страховочная система и ледоруб смотрелись на мне, как золотые аксельбанты на форме маршала папуасской армии…
Надо ли говорить, что без меня у ребят все прошло, как по маслу – хотя и Пол Абдулыч потом отмечал, что запыхался больше обычного. Что ж, часики тикают, энтропия нарастает, и это правило распространяется на всех… Ну, а я, вернувшись в лагерь первым, в очередной раз устроил себе внутренний разбор полетов. Мог ли я идти дальше? Да нет, бред, об этом и речи быть не могло. Однако, несмотря на то, что программа-максимум мне не покорилась, нельзя было не отметить определенный прогресс. Похоже, я все-таки сделал небольшой шаг от психологической пропасти, в которую едва не рухнул три года назад. Или привык к своему состоянию настолько, что сумел в нужный момент, что называется, стиснуть зубы. Так или иначе, но сегодня я впервые за несколько лет стоял пусть на второстепенной, но вершине. Да еще такой, где я раньше не бывал.
В общем, я, как мог, убедил себя, что я молодец. И потому песни вечером пел с особым воодушевлением.
Наутро пошли на ледопад, где я едва не покалечился, с размаху вогнав в ледовую стенку вместо передних зубьев кошек большой палец правой ноги. Взвыв от боли, я с помощью ледоруба и обеспечивавшего страховку Мальцева кое-как забрался на вторую ступень ледопада, но о том, чтобы штурмовать третью, и речи быть не могло – всегда неплохо державшиеся на моих валенках с бахилами кошки сегодня то и дело норовили предательски соскользнуть или съехать, что, собственно, и привело к вышеописанному членовредительству. А потом одна из них и вовсе развалилась надвое, словно намекая – забрался вчера на свой пупырь, так пора и честь знать. И я, хромая, побрел вниз, к лыжам…
В верховьях ручья, как обычно, копошились китайцы. О титанических результатах их усилий свидетельствовали сложенные в пирамиды блоки пиленого льда и снега. Надсмотрщики беззаботно катались в это время с ближайшего склона на пластмассовых волокушах. Более очевидной демонстрации презрения начальства к подчиненным трудно было представить.
К вечеру разбитый палец и прилегающая часть ступни приобрели живописный цвет спелой сливы, что вызвало у меня некоторую озабоченность касательно перспектив завтрашнего возвращения на «железку». Но перелома, судя по всему, удалось избежать, а ушиб можно было и перетерпеть. Опять же, идти предстояло преимущественно под гору и налегке – возвращать доски на место их заготовки мы, понятное дело, не собирались. Вместо этого мы, скрепя сердце, оставили их циничным эксплуататорам китайских трудящихся с убедительной просьбой использовать их исключительно на благо, то есть для ремонта балков. О, если бы мы знали тогда, перед какими свиньями мечем бисер…
История с китайским присутствием на Полярном Урале имела, как оказалось, весьма неприятные (прежде всего, для нас, туристов) последствия. Началось все с того, что мы имели неосторожность сообщить о ситуации на Нырдвоменшоре смотрителям «Ледяной тундры», и вскоре об ищущих нефриты китайцах знала каждая собская ака. В начале лета в незваную артель нагрянули гости при погонах, проверили у всех документы и поинтересовались, не занимается ли здесь кто-нибудь незаконной разработкой полезных ископаемых. Наши качки-обалдуи честно ответили, что лично они здесь только пинают балду и качают мышцы, и это была святая правда, потому что в плане рытья шурфов они действительно палец о палец не ударили. Китайцы притворились заблудившимися туристами и тоже заявили, что они не при делах, а ямы и пирамиды на ручье оставлены инопланетянами. Гости при погонах сделали вид, что поверили, и участливо препроводили детей Поднебесной домой. Россиян не тронули – формально предъявить им было нечего. И тогда эти оставшиеся без дармовой рабсилы моральные уроды (вот оно, лицо современного отечественного бизнеса!) не придумали ничего лучше, как в отместку (кому?!) облить балки бензином и поджечь, после чего тоже свалили с Нырдвоменшора, оставив за собой дымящиеся головешки и мерзость запустения. Знали бы мы заранее, что у них на уме и чем все закончится – глядишь, ледорубы пригодились бы еще разок… Я не кровожаден, Боже упаси. Но всякой сволочи надо давать по рукам (и по башке) до того, как она нагородила дел, а не после.
Итак, когда-то в ущелье было два жилых балка и баня. Ни осталось ничего. Кроме гор, конечно. Истребить их не под силу никаким моральным уродам.
Поезд идет на юг
«Вот и всё, за окошком пока лесотундра,
Но к утру ее сменит сплошная тайга…»
(Андрей Широглазов, русский)
Именно так, юг – с маленькой буквы. Потому что Север – это территория. А юг – направление. По крайней мере, в наших краях. Наверное, мы будем нелепо смотреться в родном бесснежном городе с лыжами и притороченными к рюкзакам волокушами. Но нам это давно привычно, и мы не обращаем внимания на недоуменные взгляды прохожих. Потому что мы вернулись из другого мира.
Север суров, и не будем кривляться, доказывая, что это не так. Я в данном случае не про Вологодчину, которая тоже считается Русским Севером. Я – про вот это. Про зловещую черту Полярного круга. Про голую тундру без единого деревца. Про пургу, сбивающую с ног. Про майские сугробы в рост. Про ледоход в июне. Какая сила тянет нас сюда? Непонятно. Но тянет. И порой со страшной силой. Возможно, эта любовь поверхностна. Я не родился здесь, не живу в этих забытых богом краях и даже не коротаю тут месяцы на вахтах. Я приезжаю сюда изредка, ненадолго и в сравнительно благоприятное время года. И каждый раз мысленно ужасаюсь, когда думаю о том, как люди живут (выживают!) здесь зимой, в разгар полярной ночи. Но сквозь этот ужас проглядывает и гордость – ведь живут же, ведь могут, ведь построил же кто-то когда-то и этот поселок, и эту железную дорогу! А местные? Да им тундра вообще дом родной! Но сам бы я, конечно, едва ли поменялся судьбой и с ними, и с Кузьмичом, последним жителем станции Полярный Урал. Впрочем, Кузьмич – я очень на это надеюсь – в конце концов переехал в вожделенный Харп, который хоть и тоже Заполярье, но там, по крайней мере, растут деревья. А уж каким курортом после всего этого кажется родимая Ухта! Честное слово, после визитов на Полярный Урал я перестаю ощущать себя северянином. Ну, какой к лешему Север, если у меня на даче растет клубника?!
В Сейде пересели на московский поезд. Теперь уже до утра никакой нервотрепки не предвидится, и я снова расчехляю гитару. Еще не слишком поздно, можно себе позволить на радостях слегка потерзать слух попутчиков. Почему на радостях? Ну, любая дикая местность приводит в восторг дважды – первый, когда туда попадаешь, и второй – когда оттуда выбираешься. Сказано это было кем-то про тропические джунгли, но, по-моему, то же самое в полной мере относится и к безлесному Полярному Уралу. А за окном поезда и впрямь пока еще лесотундра. Но к утру ее, что характерно, и впрямь сменит сплошная тайга…
На краешек полки напротив подсаживается сухопарый мужчина с красивыми чертами лица.
- Простите, можно я посижу, послушаю?
- Да ради бога!
Потом, выходя в перерыве между песнями покурить в тамбур, мы много с ним разговаривали. Виктор Билль, из немцев, пятьдесят пять лет, большую часть сознательной жизни шоферил на Севере, теперь вышел на пенсию и едет на родину, к семье. Насовсем. Я его понимал – не будучи представителем коренных народов, жить там сложно. Можно притерпеться, но полюбить… это не каждому дано.
Стольких комплиментов по поводу своего репертуара и манеры исполнения я давно не слышал. Зацепил я, видать, в тот вечер, какую-то потаенную струнку в душе сурового полярного шоферюги… На верхней боковой моим песнопениям благосклонно внимала средних лет стройная женщина, разрезом глаз похожая на казашку. Странно, но, несмотря на поздний час, она тоже ни разу не попросила меня заткнуться. А наутро – о, чудо! – еще и поблагодарила за вечерний концерт. Эх, не зря я таскал с собой в поход свою видавшую виды «балалайку»… хоть какая-то польза от меня была.
То-то и оно, что «хоть какая-то»… Едва ли я был полезен в спортивном плане. Однако не случилось и самого страшного – я не стал обузой. И мне больше не лезли в голову дурацкие мысли типа «кой чёрт меня сюда занёс?» С погодой в этот раз – да, повезло. И я, конечно, здорово мучился на марше и восхождении, другого и не ждал. Но я не дох! Не валился с ног от усталости и даже пунктуально делал отсечки GPS на каждой ключевой остановке. Не то, чтобы я обрел себя прежнего, но я его почувствовал. Это придавало оптимизма, хотя оставалось одно «но» - тикающие часики.
Лампочка, перед тем как перегореть, на короткое время начинает светить ярче. Вот так смотришь, как дребезжит раскаленная добела вольфрамовая ниточка на молибденовых стерженьках, и думаешь – а надолго ли это? Я не обольщаюсь. Скорее всего, этот поход был лебединой песней моего альпинизма. Но не спеть ее я не мог. И счастлив, что все-таки это сделал.
г. Ухта, январь – апрель 2013 г.
Постскриптум
Вскоре после описываемых событий "Ледяная тундра" благополучно сгорела. Совпадение? Не думаю.
Мечта Василия Кузьмича Олейника и его супруги осуществилась - они переехали жить в Харп. Жить? Ну, к Кузьмичу это сейчас не относится, он вскоре умер. Такие дела, как сказал бы Курт Воннегут.
Сам я тоже едва не расстроил жену. Отделался, однако, сравнительно легко - отключкой и гемоглобином тридцать восемь, что с жизнью, конечно, несовместимо, но не в моем случае. Короче, слава добрым докторам.
И только горы стоят, как вкопанные. А я теперь смотрю на них снизу вверх.
Нырдвоменшор. Возвращение к себе
© Copyright: Лев Тощой, 2013
Свидетельство о публикации №213111600010
Свидетельство о публикации №213111600010
Рецензии