Меньше чем одно мгновение

            




                Марат Хайруллин


                «Меньше чем одно мгновение»
                Роман о чеченской войне               
























                ЧАСТЬ 1

               
                Ххх         ххх         ххх

 Грохот начался, как только расцвело. Канонада, подобно старому тракторному мотору, неуверенно почихивая, с нескольких попыток, набрала обороты и, в конце концов, слилась в сплошной гул. При некоторой доли воображения, его даже можно было сравнивать с оркестром. Автоматы, гаубицы, бомбы, минометы, «грады», - все исполняли здесь определенную партию. И Максим Карташов, корреспондент новосибирской газеты «Вечерний курьер», очнувшийся на полу в подвале чеченского дома, с безмерной тоской прислушивался к бушующему снаружи кошмару.
Грозный штурмовали вторые сутки. 31 декабря на рассвете российские войска вошли в город. Бронированные колонны упорно двигались в центр, и, казалось, ничто не сможет их остановить. Но, достигнув конечной цели, войска натолкнулись на ожесточенное сопротивление. Маленькие отряды чеченцев появлялись как из-под земли, в упор расстреливали солдат и так же внезапно исчезали. Неожиданно оказалось, что главные силы армии отрезаны от окраин. Солдат никто не окружал, но отойти назад самостоятельно они уже не могли. Нужно было ждать подкреплений, которых не существовало, потому что ни один генерал даже в страшном сне не мог предвидеть, что сорокатысячный бронированный армейский корпус попадет в котел в первый же день наступления.
      Максим проснулся от того что, ощутимо вздрогнул пол. Скорее всего, это был штурмовик, положивший бомбу слишком близко к дому. Грохот снаружи сразу вернул Максима к реальности, и он вспомнил, где находится. Накануне журналист попал под обстрел и два часа лежал в канаве, пока не приползли чеченцы, - два брата Ахмет и Балу, чтобы помочь перебраться в подвал, где собрались семьи с окрестных домов. Не успели они спуститься вниз, как во двор, проломив забор, по-хозяйски въехала самоходка. Следом появились солдаты и стали окапываться на приусадебном поле. Их хорошо было видно в маленькое подвальное окошко. От выстрелов гаубицы в подвале обваливалась штукатурка, и Максим вдруг поймал себя на мысли, что всерьез пытается приготовиться к смерти.
Подкравшиеся боевики с соседних крыш в упор расстреляли солдат и попытались поджечь гаубицу, но она неторопливо развалила бортом сарай, и уползла, оставив лежать на мерзлой земле три трупа. Боевики подобрали оружие и тоже ушли. В темноте, когда канонада стихла, Ахмет и Балу сложили солдат в двухколесную тележку, где до того возили автоген, откатили в придорожную канаву и присыпали землей.
   -Потом похороним по человечески, - сказал, белозубо улыбаясь Балу, так словно война должна была кончиться в конце недели.
    Максиму он протянул большую, темную ладонь, в глубине которой горстью тусклых кругляшей лежали латунные медальоны. Белобородый старик Саидбек, читавший весь обстрел Коран, что-то буркнул под нос, взял резную палку и вышел. Улыбка Балу стала растерянной:
    -Зачем, они же не мусульмане…- пожал он плечами, передавая Максиму следом за медальонами пачку писем, - Возьми, отдай, там где-нибудь...
     Сейчас Максим проснулся в подвале один. Чеченцы, следуя еще мирным порядкам, вставали рано, и сразу расходились по домашним делам. Прожив в Грозном больше недели, журналист не переставал удивляться этой странной особенности горцев, вокруг рушился мир, прежде всего их мир, а они кормили овец, проводили в соседний дом газ, ладили стропила к недостроенному навесу, наверняка, кто-нибудь уже разбирал раздавленный танком сарай… Вот и сейчас, Максим слышал, как за стеной на кухне возилась женщина, и, готовя еду, старалась не греметь посудой, - не смотря ни на что, жизнь для нее продолжалась. Хотя на самом деле это было иллюзией, - прежняя жизнь кончилась 31 декабря 1994 года, когда город начали бомбить. А сегодня, второго января шло уже совсем другое время, и Максим понимая это, не спешил вылезать из-под одеяла, потому что тогда придется, в конце концов, идти сквозь эту новую, наполненную смертью жизнь в город, в гостиницу, где остались коллеги, вещи, аппаратура. В подвале вкусно пахло едой, но это казалось неестественно.
     Вчера вечером, подключив маленький телевизор к автомобильному аккумулятору, мужчины в подвале при мерцающем свете экрана рассматривали солдатские фотографии. Чеченское телевидение без конца крутило одну и ту же пленку новогодних боев, - закопченные лица пленных солдат, разъяренные бородачи из охраны Дудаева, пожары в ночном городе, подбитые танки и улицы, усыпанные трупами. Чеченцы читали в слух письма, серьезно кивали, в такт своим мыслям, и сдержано сочувствовали. Максим заметил, что письма матерей были похожи скупым убористым почерком. По сравнению с разукрашенными цветочками и красными следами поцелуев письмами девушек они выглядели даже убого. В каждом надушенном, разукрашенном девичьем конверте обязательно была фотография:
-«Служи так, как я тебя жду», - прочитал Балу на обороте карточки красивой полной девушки в купальнике, снятой на берегу моря, и почти по-детски обрадовался, узнав место.
- Это в Сочи, - уверенно сказал он, - Мы здесь вот были, - и ткнул толстым, как сарделька пальцем рядом с девушкой, вновь осветившись своей белой улыбкой…
Но улыбался в подвале только он один, остальные, отложив письма, вновь и вновь говорили о войне, о духе горского народа, репрессиях, истории и снова до бесконечности о войне. Иногда Максиму казалось, что находят какое-то особое удовольствие в этом бдении, у оплывшего свечного огарка и подслеповатого телевизора, рассказывая и рассказывая ему, словно за века умолчания этих разговоров, у них появился первый слушатель.
      Балу, наверное, понимая, что за все Максиму все равно не выслушать, скоро вызвал его на улицу, где после боя армия, как будто вспомнив о празднике, устроила иллюминацию. Невидимые самолеты бросали осветительные бомбы, которые расцветали в небе яркими шарами, заливая притихший город багровым светом. И под этими шарами Максим вместе с чеченцами бродил тенью по узким улочкам квартала, здороваясь, обнимаясь, и поздравляя друг друга, под глухой рокот рушившихся в центре разбомбленных зданий, который отдавался эхом по всему городу, как стоном.
Вечер для Максима и Балу закончился в компании двух девушек, говорящих по-русски без акцента. Мешая, друг другу они танцевали в маленькой комнате общежития под магнитофон, пили водку и закусывали салатами с колбасой. Постепенно мир приобрел приятную теплую туманность. Максим стремительно пьянел и последнее, что успел ясно запомнить, было удивление, почему полка с книжками и модными журналами здесь не обвалилась от канонады, как в подвале…
     Ночью он пришел в себя на улице, - крупные хлопья снега неторопливо просачивались сквозь, задранные к неестественно оранжевому небу, ветки деревьев. Максим стоял на коленях и блевал на свежий снежный покров. Сзади его поддерживали женские руки. Потом свечи погасли, и все кружащееся пространство заполнило мягкое тело девушки. Максим, уткнувшись в пахучую подмышку, плакал, и что-то говорил тонким слезливым голосом. На полу на разные голоса храпели Балу и вторая девушка.
Выплакавшись, Максим со своей подругой вышел покурить. В пустом коридоре они обнимались и мерзли у разбитого окна, а, вернувшись в комнату, вновь забрались в теплую кровать, и пили водку. Все это время Максим мучительно пытался вспомнить имя девушки, которое забыл и теперь стеснялся спросить.
В переполненный подвал они вернулись перед рассветом. Им оставили свободным один матрас, на который они повалились не раздеваясь. Перед тем, как заснуть, Максим думал о том, почему в подвале все спали в одежде. Глупо раздеваться, когда в любой момент убить, - накануне в соседний подвал солдаты кинули гранату, и Максим наблюдал, как вытаскивали под обстрелом тела двух стариков, удивляясь тому, что высокие кавказские папахи не соскальзывают со свесившихся голов… 
Он заснул, не успев до конца понять собственную мысль.
Стены в подвале вновь затряслись. Максим решил, что это была авиационная бомба. Чеченцы отлично научились разбираться во взрывах. Вчера они подробно рассказывали, что именно и как гремело за стенами. Та бомба, которая сейчас заставила трястись его убежище, весила не меньше двух тонн. Она уходила в землю на многие метры и там взрывалась. В такие воронки проваливались полностью многоэтажки. Но часто эти бомбы почему-то не срабатывали и люди, чуя опасность, обходили стороной небольшие, зияющие могильной чернотой дыры. Хотя это все равно не спасло бы их.
«Что же делать?»,- забилось в голове журналиста, стоило ему открыть глаза, и вчерашние воспоминания, казалось, лишь усилили его беспомощное отчаянье. Но лежать дальше тоже стало нестерпимым, - тошнотворное чувство страха, заполнившее каждую клетку тела вязкими испарениями, требовало каких-то действий. И Максим, наконец, рывком сел на матрасе. В комнату тут же заглянула женщина.
-Вы уже встали? – приветливо сказала она, и тут же несуразно поинтересовалась, - Я вам не мешала на кухне?
Для Максима все кавказские женщины были на одно лицо. В одинаковых темных платках и юбках они словно растворялись на заднем фоне сцены, все время занятые чем-то мелким по хозяйству. Ни сейчас, ни потом Максим не запоминал их имен. Они так и остались единым образом, и каждая из них при встрече казалось знакомой. Сейчас одна из них полила ему на руки воду из кувшина и стала собирать на стол обильный завтрак.
-Наши пытались с утра попасть в центр, да куда там. Стреляют, взрывают, кто где, ничего не понятно. Трупы на улице лежат, люди не хотят убирать. Да и зачем, через полчаса новых накидают, - женщина говорила с легким акцентом, иногда запинаясь, как будто подбирая слова.
     Накрыв на стол, она присела в стороне не краешек скамейки, теребя в руках кончик платка. Было видно, что ей очень хотелось поговорить, наверное, она радовалась, что гость остался дома один, и спешила использовать случай:
-Вчера на соседней улице солдаты зашли в дом, убили женщину и двух детей. Люди видят, - вещи тащат. Потом зашли, а их прямо в спальне все троих и убили. Зачем так, - ну бери вещи, зачем убивать? Муж этой женщины, со вчерашнего вечера где-то в центре…
   Максим ел и думал о том, как много тем для разговоров имеет война. Можно слушать часами, - кивать головой, удивляться, негодовать и улыбаться, поддерживая беседу, и все равно люди не остановятся, будут говорить и говорить. Сейчас Максиму больше всего хотелось выпить. Настоящее похмелье еще не наступило, он чувствовал в голове, ту идущую на убыль легкость, сравнимую с легким головокружением, за которой уже начинаешь болеть с перепоя. Но прервать женщину просьбой о водке не решался. Чеченца-мужчину можно было просить об этом в любой момент, но в их женщинах было что-то истовое. Если у кавказцев в разговоре сквозила хорошо подчеркнутая вежливость, с помощью которой они сдерживали свои настоящие чувства, то женщины часто разрывали эту грань, и топили собеседника в потоке эмоций.
   После завтрака Максим вышел на улицу. Невысокий, худой и растрепанный, как подсолнух, на ярком, почти весеннем солнце, заставлявшим сильно щуриться, он показался самому себе нелепым до крайней степени. Двигаясь по узкой улице к Заводскому шоссе, он вдруг подумал о том, что его отказ примириться с действительностью означает, что мир раскололся на две половины: на то, что могло существовать, и что, - нет. Согласно этой логике, бесконечное небо без единого облачка было реальным, а черные точки в нем, сыплющие огненными трассерами не имели на это права. Существовала теплая погода, грязный протаявший снег, но клубы дыма, черные над нефтепромыслами и белые над городом, не вписывались в действительность, точно так же как и зазубренные осколки под ногами. И уж конечно не имел прав на существование этот проклятый гул, заполнивший, тем не менее, не только все снаружи, но и все внутри человека. Максим понимал, что это раздвоение от того страх затянул, душит и гонит его вперед, но ничего поделать с этим не мог.
Жизнь вокруг продолжалась. Женщины шли за водой, дети гнали по улочке скотину, на углу квартала собрались сплетничать мужчины, все как один поздоровавшиеся с Максимом. Балу повстречался Максиму на Заводском шоссе. Чеченец стоял в толпе среди других зевак, вокруг обгоревшего и расколотого пополам броневика, рассматривая обугленные останки экипажа. Смерть застала солдат в движении, словно в попытке вылепить из них скульптурную группу, - пытаясь выбраться из разбитой машины, они застыли в живописных позах, как будто их расставил плохой скульптор. Черты их лиц заострились, но каким то образом сохранили свои выражения. Один из солдат, замер поперек заднего люка, как усохшая черная кукла в огромной каске, с удивлением разглядывая пустыми глазницами оторванную башенку машины, в которой устроились два чеченца и деловито снимали пулемет. Люди вокруг давали советы, и что-то одобрительно говорили на своем языке. От чего чеченцы в башенке явно работали на публику, как в театре.
-Вот ночью подбили, - сказал Балу, как всегда улыбаясь.
Автомат, незаметно устроившийся на его боку, казалось, ничуть не изменил поведение огромного чеченца. По шоссе мимо них шли вооруженные люди. Часто они вскидывали вверх кулаки и кричали «Алла Акбар». Балу, не прерывая разговора с Максимом, вскидывал руку и ревел ответное приветствие. У многих на шоссе за спиной были старенькие винтовки. До Нового года это древнее оружие на улицах Грозного напоминало Максиму почему-то о неприятном семейном скандале, но сейчас они уже не казались вздорными.
-Тебе же в центр надо, - говорил Балу и тут же стал напоминать мальчишку, которому страшно хочется обойти родительский запрет, - Надо сходить, я тебя провожу, - и когда людской поток незаметно втянул и потащил их в глубь города, его улыбка стала еще шире и счастливее.
    Чеченец оживленно переговаривался с соседями на своем языке, не забывая иногда переводить Максиму. Но новостей не было, никто вокруг не знал, куда идут. Впереди шел бой, и люди двигались туда, как будто перебирались на другую планету. Но Максим, словно кожей чувствовал пропасть между двумя мирами и оттого жадно озирался по сторонам, цепляясь за каждую деталь старой жизни, имеющей право на действительность. Навстречу попалась женщина с двумя ведрами воды, и он машинально отметил, что это хорошая примета и тут же с испугом отмел эту мысль. Незаметно в эти дни у него появилось суеверие, заключавшееся в полном отсутствии надежды на что-либо, - казалось, что только в этом случае, можно избежать беды.
Скоро Балу встретил знакомого. Маленького, хрупкого чеченца с лисьим лицом. В грязном солдатском бушлате, галифе поверх ботинок, он выглядел совершенно нелепо с огромным ручным пулеметом на шее. Казалось, что это он не несет оружие, а висит на нем.
-Кадир, - невообразимо ломаным языком представился чеченец и протянул маленькую ладошку.
Максим подумал, что он пожал скорее птичью лапу, чем руку. Но вокруг этого карикатурного бойца собрался на глазах журналиста маленький отряд и под его руководством свернул с шоссе в городской двор, окруженный стандартными пятиэтажками, у подъездов которых горели костры и собирались люди. Бой шел совсем рядом, земля под ногами дрожала, как будто ее знобило, отчего вокруг качались деревья.
Кадир привел свой отряд к подъезду, где пожилая женщина в клетчатом пальто, наклонившись над огнем, сыпала с подноса в котелок пельмени. Рядом стоял чумазый солдат с бокалом в руках и плакал навзрыд. Его лицо, потеряв всякую индивидуальность, корчилось в безобразной гримасе. Чистые голубые глаза, в которых не было слез, застыли в одной точке, словно разглядывая что-то недоступное другим. Люди вокруг не обращали на него внимания, может быть оттого, что грохот боя поглощал любые звуки, и солдат мог выплакаться, никого не беспокоя.
Женщина с пельменями, увидев прибывших, отложила поднос и молча налила каждому чай из стоящего рядом ведра, и широким жестом махнув на скамейку, где на аккуратно постеленной газете, лежали крупный куски хлеба и шоколадные конфеты. Балу взял стакан, неуклюже выбрал конфетку и, наклонив голову, прокричал женщине что-то прямо в ухо. Та кивнула и в свою очередь начала кричать в ухо чеченца.
-Рано утром пришел из города, - объяснял Максиму маленький чеченец, бывший, судя по всему, здесь своим, - Плачет и плачет, иногда только нормальный становится, а потом опять плачет, пацан совсем…
   -Она говорит, что там, через двор уже солдаты, - проорал в другое ухо Максиму, подошедший Балу, - Тебе в гостиницу лучше не ходить, ее еще вчера разбомбили, все журналисты разбежались.
    Неизвестно откуда, появившийся подросток, энергично закивал в подтверждении слов большого чеченца:
-Ничего не осталось, утром бегали туда, лучше не ходить, стреляют, - радостно кричал он.
Чеченцы вокруг улыбались, а Максима наполняло облегчение, оттого что можно не ходить вперед. Только сейчас он сообразил, что шел совершенно безвольно и бессмысленно вперед, и все время больше всего на свете ему хотелось повернуть назад, в подвал. После слов чеченцев, которые, казалось, только ради него и пришли сюда, Максим тоже, вдруг, стал улыбаться и начал внимательно разглядывать солдата, как будто вспомнив о своей профессии.
Солдат уже перестал рыдать и сел на бордюр. Он держал, разрисованный яркими цветами, бокал обеими руками и осторожно прихлебывал кипяток. Максим, почему-то решил, что солдат глухой. Из-под грязного солдатского бушлата выглядывал заношенный ворот пестрой байковой рубахи. Чем-то домашним и мирным веяло от нее, - Максим вспомнил, что у него в детстве тоже были такие. После частых стирок яркая пестрота пропадала, и они становились неопределенного цвета. Но сибирской зимой они грели лучше всего…
 Маленький чеченец, выглядевший со своим, непомерно большим оружием, самым не воинственным, начал стрелять первым. Сухой треск его пулемета, мгновенно перекрыл даже гул боя. Но и стреляя, чеченец выглядел нелепо, - трудно было поверить, что его фигурка трясется оттого, что он пытается кого-то убить. Максим, медля доли секунды, как будто не зная, что делать, бросился на асфальт, пытаясь затаиться за бордюром. Уже падая, он заметил, как женщина, бросив доску с пельменями, приволакивая ноги, как все немолодые и полные люди, побежала в подъезд.
-Куда, дура! – где-то рядом истошно по-русски заорал Балу.
В следующее мгновение Максим прижался щекой к асфальту и, скосив глаза, увидел женщину уже лежащей на редком снегу, обмякшей, как куль с тряпками. Рядом прыгали фонтанчики земли и снега. Каким-то отстраненным сознанием, он понял, что их обстреливают. Потом асфальт под Максимом подпрыгнул и ударил в грудь, сразу заложило уши, сверху посыпались осколки стекла, ветки и земля.
Максим точно помнил, что не терял сознания, но пришел в себя оттого, что маленький чеченец тряс его за плечо. На лице Кадира дрожала нервная улыбка, и он что-то неслышно говорил.
-Они ушли, - наконец до Максима дошли его слова. Возле убитой женщины столпились люди. Пуля попала ей в затылок и вышла где-то на шее. Из-под черного платка выбилась прядь волос и трепалась на ветру. Крови почти не было, но все вокруг были уверены, что женщина мертва. Женщины склонились и зачем-то трогали ее лицо. Затем двое мужчин взяли неестественно мягкое тело за руки и ноги, и оторвали от земли. И только тогда выплеснулась на грязный снег кровь, словно кто-то разом вылил ее из кружки.
Максим, все еще сидя на асфальте, огляделся. У стены дома курилась сизым дымком аккуратная воронка. Чуть дальше Балу методично бил по лицу солдата жилистой ладонью. Что он говорил, не было слышно, и оттого казалось, что эти двое заняты важным делом. Голова солдата при каждом ударе откидывалась назад, но на лице было сосредоточенное угрюмое выражение, совсем не похожее на то, с каким он плакал и пил чай. Как будто, солдат обдумывал что-то важное, не обращая внимания на чеченца. Наконец Балу развернул солдата спиной к себе и, что есть сил, пихнул кулаком, от чего тот чуть не упал и, пробежав несколько шагов, быстро пошел вперед.
-Пусть тоже убьют, - сказал чеченец, но на его лице совсем не было зла.
    Почему-то это удивило Максима, - как можно желать человеку смерти без злости? Женщину унесли, другая чеченка начала подбирать разбросанные кружки. Она внимательно посмотрела в глаза Максима, по-прежнему сидящему на бордюре, и вновь принесла ему чай. Максим вздрогнул, - на секунду ему показалось, что ничего не произошло. Ведь даже внешне картина почти не изменилась, - ни одна пуля не попала в ведро с пельменями, которые, наверное, уже сварились, газета с конфетами так же лежала на скамейке, люди по-прежнему о чем-то разговаривали, одну женщину заменила другая, а бокал с чаем у него все также в руках. Единственно, когда он взял его в руки, то с трудом удержал, так они тряслись. И Максиму вдруг показалось, что он прожил здесь целую маленькую жизнь, - все вокруг сделалось необыкновенно родным.
    -Пойдем, - прокричал Балу. Внешне он тоже не изменился, но, поглядев на него, Максим подумал, что теперь чеченец не повернет назад, пока не убьет кого-нибудь.
Потом Максим часто думал о том, зачем он пошел за чеченцами. И не находил ответа. От этих воспоминаний делалось до тошноты страшно, но в тот момент страх, как будто перешел к двойнику, который безвольно семенил рядом и наблюдал происходящее со стороны.
Вслед за Кадиром маленький отряд вышел со двора, и в который раз Максим с новой силой ощутил, как содрогается город. Он представился ему человеком, который корчится от боли, разрывающей его на части. Максим бежал за Балу, послушно повторяя все телодвижения чеченца, - нагибался, останавливался, приседал, не особо сознавая, где именно они находятся. Они пробирались среди каких-то полуразрушенных домов, разбитых заборов, пустырей, где горели кучи мусора. Один раз, привалившись спиной к обгорелому бронетранспортеру, Максим почувствовал острый запах горелой резины и, подняв глаза, увидел прямо над собой свесившуюся руку, скрюченную страшным образом, но лишь крепче вжался в бок покореженной машины. Впереди него, Балу, встав на колено, вскинул автомат и начал стрелять, словно смакуя, короткими, расчетливыми, очередями утоляя свою жажду убийства.
    Впереди, перегородив улицу, горел два легких десантных танка, вокруг валялись трупы солдат. Отряд Кадира обстреливали развалины недостроенного дома, где прятались остатки экипажей машин. Максиму даже со своего места было видно, что солдат там не меньше десятка. Они как-то суетливо размахивали руками и постоянно перебегали с места на место. Балу неожиданно поднялся во весь рост и, с перекошенным в неслышном крике лицом, бросился в развалины. Следом побежали остальные чеченцы. Максим отрешенно наблюдал, как нападавшие перемешались с зелеными фигурками солдат. Теперь они все вместе метались в развалинах, как будто в каком-то дикарском танце, исполненного тайного смысла, непостижимого для сторонних наблюдателей, и от того еще более жутким.
Потом из развалин выбежало несколько грязных и страшно бледных солдат, в тяжелых кирзачах и касках, натянутых поверх ушанок. Они бежали прямо к Максиму, пригибаясь и втягивая головы в плечи. Максим мог разглядеть даже выражения их лиц, одинаково исковерканные страхом и злобой. Одна из подбитых машин впереди вдруг с тяжелым скрежетом сползла на обочину, и на улице появился оглушительно ревущий тяжелый танк. Солдаты повернулись и, размахивая руками, побежали к нему. Серая, обвешанная ящиками и бочками, машина выпустила облако темного дыма и остановилась. Перед башней прорезался люк, и появилась голова в шлеме. Солдаты наперебой закричали что-то танкисту, тыкая руками в сторону развалин.
Голова исчезла, люк закрылся, и башня танка медленно развернулась. Казалось, что в этом не было ничего опасного, может быть, танкисты просто хотели показать на что-то, наподобие вытянутого пальца. И вдруг тонкое дуло плюнуло сгустком рыжего пламени, танк подпрыгнул и, окутался облаком белого дыма. Несчастные солдаты скорчились на земле, обхватив головы руками. Развалины немедленно расцвели грязной тучей взрыва.
   Башня развернулась в нормальное положение, и тогда Максим понял, что теперь ее палец указывал точно на него. Камешек ударил ему в лоб, журналист беспомощно оглянулся, и увидел маленького чеченца, который отчаянно махал рукой, высунувшись из бокового переулка. И Максим побежал. Время остановилось. Каждое мгновение отпечатывалось в мозгу стоп-кадром. Он не успевал осознать одну картинку, как на ее место приходила новая, такая же статичная и требующая разглядывания, как и предыдущая, но и она сменялась следующей и следующей, пока действительность вновь не обрела нормальное движение. Максим понял, что сидит на земле под деревом в безлюдном тупичке, и с хрипом заглатывал пропитанный гарью и порохом воздух. Рядом на корточках пытался отдышаться Кадир, как всегда, присохший к своему пулемету.
-Ну, ты и скачешь, как заяц, - наконец, выдохнул он и улыбнулся. Максим, неожиданно для себя, поперхнулся смешком.
-Балу убили, - в следующую минуту прокричал чеченец, - Я останусь с ним, а ты иди, скажи родным, пусть придут.
Максим даже не вздрогнул, хотя горячая волна в следующее мгновение окатила его с головы до ног.
-Я один не пойду, - спокойно сказал он, - Дорогу не помню.
Какое-то время они внимательно разглядывали друг друга. Чеченский сепаратист в тот миг выглядел, как никогда более, нелепо: из-под великоватой камуфляжной куртки-бушлата торчали, как две кривые палки, ноги в грязных галифе, обутые в уродливые ботинки с допотопными обмотками; темные костлявые руки, больше похожие на мышиные лапки, сжимались в ненатурально маленькие кулачки. Но каким-то образом он гармоничнее вписывался в окружающий хаос, чем медведеподобный, могучий Балу. И смерть гиганта чеченца в тот миг показалась Максиму куда, более закономерным явлением, чем, например, восход Солнца.
Кадир кивнул и повел журналиста в соседний переулок. Балу лежал в придорожной канаве, точно такой же, где вчера хоронил солдат. Максим так и не смог заставить себя подойти, - в памяти чеченец так и остался бесформенной грузной массой в узнаваемой одежде, но и только. Пока Кадир говорил с двумя женщинами, Максим сидел в стороне на корточках под штабелем кирпичей, перебирал осколки то ли «града», то ли еще какой смертоносной болванки. Эти тяжелые зазубренные кусочки железа, похожие на кляксы, валялись вокруг в огромном количестве и были уже тронуты крапинками ржавчины. Каждый из этих осколков прилетел сюда с единственной целью убить человека, но Максима эта мысль совершенно не пугала и он продолжал спокойно перебирать их, наблюдая, как женщины вынесли одеяло и накрыли труп.
«Зачем же? Он ведь мертвый», - мелькнуло в голове. Появление этого обычного одеяло, какое можно найти в любой гостинице, любой солдатской казарме или даже тюрьме, неожиданно отозвалось в Максиме искренней ненавистью, как будто, кто-то вознамерился согнать всех под одно это, одинаковое для целой страны, одеяло. И в следующий миг, журналист почувствовал, как внутри поднимается волна первобытного ужаса, грозя вырваться в открытую истерику. Максим полностью сосредоточился на внутренней борьбе, пытаясь сдержать эту волну, пока чеченец вел его сквозь город назад.
Он почти машинально попрощался, с приютившей его семьей, рассовал по карманам остатки вещей, - блокнот, диктофон, документы, и вышел на Заводское шоссе. Мимо него кто-то прокатил давешнюю двухколесную тележку. Оказывается, было еще рано. Одиннадцатый час утра. Город продолжал содрогаться. По шоссе продолжали двигаться к центру кучки вооруженных чеченцев, на обочине стояли зеваки, в глубине дворов женщины занимались хозяйственными делами. Иногда Максима останавливали и спрашивали, как дела в центре, иногда проверяли документы. Часто попадалась взорванная бронетехника. Но все это уже потеряло для него первоначальную остроту восприятия.
Как-то неожиданно шоссе обезлюдело. Когда начался пригород, Максим неожиданно понял, что грохот почти стих, превратившись в далекий гул, больше похожий на шум морского прибоя, чем на отголоски боя. Появился и на глазах загустел до молочной белизны туман, спрятав следы обстрелов, пожаров, разрушенные дома и поваленные деревья, оставив только загадочные силуэты тополей на обочине. Казалось, туман вернул в мир покой. Но, скрыв войну, он лишь замаскировал ее, и таившаяся где-то внутри опасность не замедлила заявить о себе.
Тишину прорезал новый звук, - где-то впереди стремительно нарастал металлический лязг и скоро пропитал туман насквозь. Максим в ужасе сбежал с дороги и бросился в грязь под тополя, вслушиваясь всем телом в дрожание земли под собой. В это, действительно, было что-то вселенски страшное, - затерянная в белом, туманном мире песчинка, которой был Максим и, невидимый кошмар, который лязгал железом и грозил раздавить его. И журналист отчаянно вжимался в сырую, холодную грязь, желая полностью утонуть в ней.
Сначала пришла яркая вспышка, ослепившая мозг даже сквозь закрытые веки. Затем грохот сотряс мир, и казалось, земля шаталась после него еще несколько мгновений. Оглохший Максим даже не сразу расслышал треск автоматов. Потом все стихло. Впереди расплывалось по туману чернильное пятно дыма. Максим до звона в ушах вслушивался в тишину, не решаясь встать. Он уже замерз до костей, когда уловил слабый звук:
       -А-а-хх, а-а-хх…- хрипело что-то с надрывом впереди.
      Из тумана показался неясный силуэт. Он хрипел и полз к Максиму. Прошло несколько минут, прежде чем, он превратился в фигуру человека, с трудом на локтях перебиравшегося по грязи. Максим оцепенел, - по какому-то наитию в белом море непроглядного тумана раненый танкист сумел найти дорогу к нему. Неожиданно раненый остановился, поднял на Максима глаза, по-детски всхлипнул и уткнул голову в землю. Максиму были ясно видны набухшие темные пятна на гимнастерке танкиста, но еще несколько долгих минут он не мог заставить себя подойти к нему. В нос, вдруг, ударил запах прелых листьев, одновременно пришло неприятное чувство липнущей к телу сырой одежды.
Максим подошел к человеку и попытался прощупать пульс. Теплое, вялое запястье не вызывало ни страха, ни отвращения. Смерть на ощупь (почему то он сразу уверился, что танкист был мертв), не вызывала никаких чувств. Максим перевернул тело на спину, достал из нагрудного кармана документы и, не глядя, переложил себе, туда, где лежали жетоны и письма солдат.
      Город кончился, и сквозь разрывы в тумане стали видны голые холмы без единого пятнышка снега. Вскоре его догнал обшарпанный грузовичок и довез до ближайшей деревни, которая в тишине тумане казалась вымершей. На выходе из деревни Максим почти наткнулся на белобородого старика в бурке и папахе, застывшего на обочине, как памятник.
     -Из города, сынок, идешь? – спросил старик ласково.
-Из города, - согласился Максим, невольно перенимая спокойный тон старика.
-Как там?
-Страшно, бои идут, - они помолчали, старик тяжело вздохнул и, как будто на что-то решившись, заговорил:
-У нас тоже страшно. Вчера ОМОН приезжал, по домам ходил, забрали всех мужчин. У меня двух сыновей увезли, а внуки еще раньше в город ушли. Теперь вот старики стоят на дороге и ждут. А сам-то кто будешь?
      -Журналист, - Максим подумал и зачем-то добавил, - У Бисаевых в городе жил.
Старик покачал сухоньким лицом, на котором блестели живые темные глаза:
        -Не знаю таких. Ты там-то напиши, сынок, правду. Все что видел…
        -Обязательно.
       Старик вновь погрузился на секунду в молчание, потом предложил:
       -Дорога у тебя не близкая, может зайдешь, женщины покормят.
       -Да нет, спасибо. Нужно идти, до темноты хочу в Горагорск попасть.
        -Дойдешь, только там, на дороге пост стоит, говорят, никого не пускают. Ну, тебя, наверное, пустят, раз журналист, - старик замолчал и потом добавил, - Вот что сынок, возьми одного человека с собой. Русский, в Грозном семья погибла. Немного не в себе, одного нельзя отпускать.
     -Где он?
      -А вон сидит, - старик кивнул в сторону навеса автобусной остановки.
      -Не вижу что-то.
-Он за ней сидит, прячется. Совсем плохо человеку, но он спокойный, ты не бойся, главное, уведи его отсюда. В России придет в себя.
     Где-то вдалеке вновь послышался знакомый лязг металла и рев двигателей. Старик задумчиво покачал головой:
     -Опять едут. Целый день туда сюда мотаются, по деревне круг сделают и назад. Что ищут?
    -Сейчас один при мне на окраине взорвали, - сказал Максим.
    -Как не взорвать, столько людей убили. Вот у меня детей увезли. Я бы и сам взорвал, был бы моложе.
   Шум нарастал. Максим торопливо попрощался со стариком и подошел к железной будке остановки, за которой, привалившись к задней стенке, сидел крупный, сорокалетний мужчина. Рядом лежала спортивная сумка.
    -Добрый день, - сказал Максим, тоже присаживаясь, мужчина в ответ безучастно кивнул.
     -Старик, говорил, что надо вместе идти, - мужчина еще раз кивнул и, поджав ноги, обхватил колени руками. Был он весь какой-то нескладный, мосластый похожий на неуклюжего деревенского парня.
      -Меня Женя зовут, – сказал он и протянул широкую ладонь.
     -Есть будешь? – прокричал Максим.
      Женя кивнул. Журналист достал вяленую баранину и свежие пахучие лепешки, которые собрали в дорогу чеченцы, и поделил. Когда колонна бронетехники проезжала мимо, они зубами жесткое мясо и сосредоточенно жевали. Танки на секунду остановились возле старика и свернули с асфальта в глубь деревни. Когда шум чуть стих, Максим не оглядываясь, пошел первым.
     «Господи, все еще утро», - думал он.
    Женя шел сзади время, от времени вытирая кулаком набегающие слезы.
      -Что у тебя случилось? – спросил Максим.
      -Да жену с двумя детьми убили, - вдруг, почти закричал навзрыд Женя.
      -Кто убил?
      -Бомба упала, я в туалет ходил, а их в доме взорвало, там лежат под домом.
      Максим оглянулся. Искривленное в гримасе, лицо Жени было уродливым, каким бывает оно у ребенка, когда тот долго и со злостью плачет. Они отошли довольно далеко от деревни, когда их вновь начал нагонять лязг гусениц. Максим беспомощно озирался, - туман рассеялся и голые, еле присыпанные снегом поля не могли служить убежищем. Пять хищных акульих силуэта танков, вынырнув из деревни, стремительно сокращали дистанцию. Первая машина, обогнав попутчиков, проводила их поворотом башни с нацеленным крупнокалиберным пулеметом. Колонна остановилась, - Максим и Женя застыли, физически ощущая направленное на них оружие. Из башни первой машины ловко выпрыгнул невысокий подтянутый офицер и подошел к Максиму. Из под его шлема выбивались соломенные вихры.
   –Кто будете? – приветливо спросил он.
   Максим в ответ протянул документы. Военные неторопливо рассмотрел их и спросил:
   -Куда идете?
   -Выходим из города, гостиницу у меня разбомбило, вот выхожу…
          -А этот тоже, что ль журналист? – перебил длинные объяснения Максима офицер, кивая на Женю.
     -У меня деток разбомбило, иду к родственникам, под Калугу… - тоже заторопился с объяснениями Женя.
-Понятно, поедете с нами, - решил офицер и вернул документы, - Подбросим до КПП.
Он уже не улыбался, как будто ему сказали что-то плохое. Распахнув задний люк своего танка, о сухо кивнул:
-Полезайте.
       Внутри десантного отделения воняло солярой и маслом. Максима вновь чуть не охватила паника, когда он протискивался внутрь, - за эти дни он столько раз видел эти машины, подбитыми на улицах Грозного, что был уверен в неминуемой гибели каждой из них. На скамейке внутри лежал солдат, увидев Максима, он хмуро уступил место. Машина дернулась и зашелестела по асфальту. Танк остановился, и давешний офицер выпустил их наружу.
-Обожди тут, сейчас придут, - буркнул военный и увел свою колонну по грунтовой дороге, уходящей за холмы.
Максим, щурясь на ярком солнце, оглянулся. Наспех оборудованный контрольно-пропускной пункт, был забит бронетехникой: тяжелые танки и изящные боевые машины пехоты, приземистые десантные танки и громадные самоходные артиллерийские установки. Вся эта техника фырчала и выпускала клубы черного дыма, меж танками сновали солдаты, грелись у костров и готовили еду. От всего этого мельтешения создавалось впечатление большого цыганского табора.
Женю уже успела окружить небольшая толпа солдат, и он, сжимая свои большие костистые кулаки, с ненавистью в голосе говорил им:
     -Убивайте их ребята, никого не жалейте, всех до единого убивайте, с детьми и бабами, чтобы духу их не осталось на земле…
Солдата внимательно слушали, но в глазах у них была не злость, а скорее затаенный страх.
«Ну, все. Теперь уже почти дома», - думал Максим, и впервые за сегодняшнее утро напряжение оставило его. Он почувствовал это так остро, что чуть не всплакнул.
Ххх       ххх    ххх

Кошмар для Юры Горюнова начался много позже того, как он вместе со своим взводом вошел в Грозный. В новогоднюю ночь бойцы его отделения сидели в броневике, слушали музыку и курили по кругу сигареты. Никто из них еще ни разу не выстрелил. Их колонна въехала в город на позднем зимнем рассвете и неторопливо проползла к центру, оставляя на перекрестках боевые машины и пехоту. Когда стемнело, отделение залезло греться в броневик, - день прошел спокойно и, казалось, что так будет всегда. У кого могло хватить смелости бросить вызов, той гигантской силе, частью которой они являлись? Лишь где-то далеко в центре еще огрызалась кучка непримиримых сумасшедших.
Настроение в машине было даже приподнятым, как у людей, которые хорошо сделали неприятную, но оказавшейся неожиданно легкой работу, – ведь сам факт их присутствия в городе уже означал победу. Передавая, друг другу сигарету, солдаты чувствовали себя ветеранами почти оконченной войны. Войны, которая оказалась не страшной.
И вдруг мир вокруг Горюнова взорвался. Сознание затопило нестерпимо яркой, белой болью и в следующее мгновение началось бесконечной, почти осязаемое падение во тьму.
Юра очнулся под небом. Прижавшись щекой к грязному, засыпанному пеплом ледку Горюнов наблюдал, как горит их броневик. Хищный, исполненный мощи и надежности корпус машины, которая только что была его домом, был расколот и горел. В языках разноцветного – красного, синего, зеленого пламени корчились те, кто жил в этом доме бок о бок с ним. Они горели так же ярко, как горят дрова в печке, но при этом еще метались и пытались вырваться. Сдетонировал боезапас, Горюнова окатило горячей волной, и он продолжил падение в мягкую тьму.
Вновь открыл глаза солдат, когда начало светать. Броневик только дымился, внутри угадывались обугленные фигурки экипажа. Юра с трудом поднялся и сразу понял, что повезло избежать огня не только ему, - вместе с оторванной башенкой из машины выкинуло и наводчика Рустэма Каралиева. Ноги Каралиева остались внутри, и он тихо истек кровью на асфальте рядом с Горюновым. Спокойное лицо наводчика было обращено к небу, словно он о чем-то замечтался перед смертью. Юра оглянулся, - вдоль дороги высились стандартные многоэтажки, в некоторых окнах горел свет, пожилая женщина катила по дорожке тележку с флягой воды. 
Стараясь не смотреть на подбитый броневик, и в особенности на черные, ставшими какими-то кукольными фигурки внутри, сохранившие страшным образом узнаваемые черты и выражения, Горюнов обошел машину и побрел в глубину дворов. Куда и зачем он шел, Юра не знал, - просто передвигал ноги в неизвестном направлении, пока не оказался во дворе, где женщина готовила еду на костре, разложенным прямо у подъезда дома. Она протянула ему большой фарфоровый бокал с кипятком, и тогда Горюнов вдруг разрыдался в голос, как маленький ребенок, - во всю силу легких. Выплакавшись, он сидел на бордюре и сосредоточенно глядел, как двигаются у подъездов фигурки людей. Когда очередная волна сумасшедшего страха захлестывала его, он вновь рыдал.
Сознание вернулось к Горюнову, когда неизвестный, огромный чеченец, вдруг, отхлестал его по лицу тяжелой ладонью и, пхнув кулаком в спину, выгнал.
Юра, сделавшийся вдруг расчетливым и осторожным, сосредоточенно двинулся в центр города, избегая открытых пространств и широких улиц. Не зная Грозного, он инстинктивно двигался, именно, в ту сторону, где, скорее всего, мог встретиться с нашими. Юра шел, пока не заболела язва. На призывной комиссии он объяснял, что у него гастрит, показывал справки, и все врачи, говорили, что с такими бумагами он будет обязательно комиссован. Но его все же аттестовали и отправили в Чечню. На солдатских харчах болезнь сразу обострилась и часто напоминала о себе приступами острой боли. Такими же, какой случился и сейчас. Пережидая приступ, он прислонился к стене выгоревшего магазина, под покосившейся вывеской «Продукты».
-Эй, эй, слышь, гляди сюда, - Горюнов не сразу понял, кто его зовет. В разбитое окно, дома напротив выглядывало лицо в солдатской каске.
-Свой что ли? – негромко спросил незнакомый солдат.
-Свой, - тоже понизив голос, ответил Горюнов, не рискуя пошевелиться..
-Чего скорчился, раненный?
-Болит, язва.
-Ходить можешь? Быстрее к нам. За угол, там дверь.
Горюнов поднялся и, приволакивая ноги, побежал за угол к подъездной двери, за которой слышалась возня. Что-то тяжелое сдвинули, и дверь приоткрылась.
-Быстрее, так твою, - матюгнулись шепотом оттуда, и Юра поспешил проскользнуть внутрь. В полумраке подъезда двое солдат торопливо придвигали большой шкаф к двери. Третий молча смотрел на Горюнова, и только когда дверь была блокирована, заговорил:
-Вроде точно свой. Как здесь оказался?
-Машину подбили, еле выполз.
-А-а, - равнодушно протянул солдат, бывший, видимо за старшего тут, - Давно?
Солдаты, придвинув шкаф, устроились на корточках по сторонам заложенного мешками подъездного окна. Только сейчас Юра разглядел небольшой очаг, сложенный из кирпичей, в котором тлели угли.
-С 31 декабря, - коротко ответил он.
-Курить есть?
-Нет.
-Ну ладно. Пойдем к летехе.
Как показалось Горюнову, они бесконечно долго поднимались по глухой, лишенной окон лестнице и оттого почти не тронутой войной. Были видны кривые надписи на стенах, совсем как в обычном доме, как в том, где жил Юра. В том подъезде пацаны тоже писали ругательства и названия любимых рок-групп. Там были даже ехидные строчки про него и его девушку Сашу, - весь дом знал, что они дружили с самого раннего детства, чуть ли не детского сада.
Сейчас, измученно поднимаясь вслед за солдатом по лестнице, он понял, что за эти дни ни разу не вспомнил, ни о Саше, ни о матери, ни о доме, - вообще ни о какой другой жизни, как будто ее и не было. Никакого удивления от этого открытия он не испытал, лишь машинально отмахнувшись от этой тени воспоминаний о своей девушке.
-Свои, - крикнул солдат и грохнул кулаком в закрытую изнутри дверь, ведущую на площадку последнего этажа.
-Кто свои? – недовольно буркнули изнутри.
-Свои, открывай, что ль, - тут бойца до старшого привел, - солдат пнул дверь грязным сапогом.
Через несколько долгих мгновений на той стороне задвигали тяжести и, дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы в нее мог протиснуться человек. Пробравшись вслед за своим провожатым, Горюнов чуть не упал, - долгий подъем совсем доконал его. В глазах потемнело, и несколько секунд он не мог сообразить, где находится.
-Во! Это кто еще с тобой? – раздался хриплый голос.
-Я ж говорю, - приблудился. Где старшой?
В голове Юры прояснилось, и он смог оглядеться. На небольшой лестничной площадке столпилось несколько солдат, с любопытством разглядывающих его.
-У себя, спит вроде, айда провожу, - ответил высокий вихрастый сержант, и, растолкав солдат, вошел в дальнюю, из выходящих на площадку квартир.  Горюнов шагнул следом и пошатнулся. Кто-то тут же придержал его за локоть. Сержант скрылся в квартире и через минуту появился снова:
-Заходи, - коротко кивнул он.
Молодой, помятый со сна, лейтенант стоял посреди комнаты и сосредоточенно подпоясывал короткий солдатский бушлат офицерским ремнем. Только этот ремень и отличал в нем офицера. Во всем остальном лейтенант походил на своих солдат: такой же небритый, закопченный, осунувшийся и нескладный. Покончив с ремнем, словно это было важным ритуалом, лейтенант, хмурясь, спросил у Горюнова фамилию и номер части. Затем выслушал рассказ о бое. Все время, пока Юра сбиваясь и еще больше волнуясь от этого, говорил, лейтенант стоял неподвижно, уперев руки с черными ободками грязных ногтей в бока, внимательно разглядывая нелепого солдата свысока. Про чеченцев, на всякий случай, Юра не стал говорить, объяснив, что прятался по дворам, пока не вышел на них.
-Ну ладно, жрать хочешь? – голос лейтенанта был по- прежнему неприветливым и строгим, - Андронов, что у нас там осталось?
Сержант, который сидел на корточках, оперевшись о стену, пожал плечами:
-Только тушенка, - безразлично сказал он.
-Неси, и бойцам раздай.
-Как вчера? Одну на троих, - уточнил Андронов, отрываясь от стенки нехотя разгибаясь.
-Приходиться экономить, - говорил чуть позже лейтенант, когда они по очереди передавая ложку ели холодную тушенку, -Тоже сидим здесь второй день, ждем подкрепления. Обещают с минуту на минуту, да что-то не идут…
Горюнов, вдруг, подумал, что этот лейтенант не похож на офицеров, которых он знал в своей части. Здесь, на передовой, как будто стерлась та грань, которая отделяет офицеров, как некое высшее существо от простых солдат. И Юра понял, что ему сейчас очень приятно и даже хорошо есть из одной банки втроем и слушать офицера.
Взвод десантников, которым командовал лейтенант, как и взвод Горюнова, в новогоднюю ночь вошел в Грозный. Но сразу попал под огонь на проспекте Ленина, - центральной и самой большой улице города, прорезавшей его насквозь. Когда начался ожесточенный бой, лейтенант завяз со своими пятью десантными машинами в незнакомых дворах.
Не было ни связи. Ни боеприпасов, ни какого-либо разумного плана действий. Зимний день стремительно переходил в сумерки и офицер понимал, что у остатков его взвода, залегшим в скверике посреди квартала, в темноте не останется никаких шанцев. И тогда они заняли ближайшую девятиэтажку, заложив все выходы и окна на первом этаже.
В течение ночи на крыше дома они упорно пытались вызвать по переносной рации своих. Это была странная ночь. Самолеты регулярно сбрасывали осветительные бомбы, заливавшим желтым светом центр города. Но даже в короткие перерывы между ослепительными шарами тьма не наступала. Пожары шли в каждом доме, - ленивые, какие-то неспешные языки пламени, казавшиеся призрачными из-за клубов дыма, застлавших Грозный, вырывались из окон домов, словно жители, сойдя с ума, решили таким образом обеспечить себе свет и тепло. Время от времени в домах что-то взрывалось, и тогда летели огненные обломки, похожие на фейерверк.
Все это хорошо было видно лейтенанту сверху, продолжавшего на всех доступных частотах бормотать в эфир:
-Орел, орел, я галка три, прием…
Но сквозь треск, помехи, обрывки чужой чеченской речи, какие-то точки и тире ничего не было слышно. Только однажды эфир отозвался густым, казавшимся очень близким басом:
-Тебе чего, галка?
Лейтенант вздрогнул и спросил:
-Кто говорит?
Вместо позывного, в наушниках раздался издевательский смех и тот же голос, в котором теперь ясно чувствовался не русский акцент, ответил:
-Что птички, поджарили хвосты?
Выругавшись, взводный отключился. Связаться со своими удалось только, когда расцвело, - им, наконец, ответил позывной, который отыскался в кодировочной таблице лейтенанта, - «СКАЗ-3», штаб дивизии. Штабисты долго расспрашивали, где они находятся, просили ориентиры, спрашивали какие дома рядом и в конечном итоге стали использовать их, как корректировщиков артиллерийского огня.
Следующий день прошел спокойно, они посылали поправки по результатам очередного налета, - с крыши хорошо было видно, куда ложатся бомбы и снаряды. Чеченцы давали о себе знать лишь угрозами и ругательствами по рации. Лейтенант запретил солдатам отвечать. Но скоро начали садится аккумуляторы рации, заканчивалась и еда, и тогда он отдал приказ ломать двери квартир. К его удивлению в некоторых из них оставались жильцы, большей частью старики, решившие сторожить пожитки, не смотря на обстрелы и бомбы…
В тот момент, когда он вместе с Андроновым и Горюновым ел тушенку, лейтенант думал о том, что так долго продолжаться не может. Успокоение, которое он испытал после того, как удалось связаться со своими, вновь сменилось тревогой. Лейтенант начинал понимать, что, судя по всему, подкрепления придется ждать долго. Взводный видел, что внизу хозяйничают шайки боевиков, - небольшие, хорошо вооруженные группы людей, перебегающих от дома к дому. Пока они еще не наткнулись на их многоэтажку, но что будет, когда у себя в тылу чеченцы обнаружат корректировщиков?
Старательно облизав ложку, он передал ее Андронову и тяжело поднялся. В углу стояло несколько автоматов. Выбрав один, лейтенант осмотрел его, затем вздохнул и достал из подсумка, висевшим здесь же на стенном гвозде, рожок:
-На вот, - буркнул он, протягивая оружие Горюнову, - Своего, я так понял, нет. Патроны береги, последние остались, не стреляй и, вообще, сиди тихо…
В коридоре грохнуло так, что заложило уши. В комнату влетело серо-белое облако дыма и пыли. Хлопнула, полусорванная с петель, дверь квартиры. Тут же оглушительно затрещали автоматы, и вновь один за другим раздалось два взрыва. Сквозь пыльный туман, мгновенно застлавший комнату, Горюнов увидел, как кривятся в гримасе крика губы лейтенанта, и понял только, что надо бежать за ним.
Взводный выскочил на площадку, заполненную дымом, обломками, приглушенными, но от того не менее истеричными воплями, вспышками, треском, визгом пуль, и, дав, расчетливую, короткую очередь в сторону развороченной двери на лестницу, в проеме которой уже появилась бородатая фигура, или скорее даже призрачный силуэт, лейтенант полез на чердак по последнему лестничному пролету. Горюнов бежавший следом на мгновение встретился глазами с солдатом, сидящим у стены, который схватился обоими руками за уши, - из под ладоней обильно текла густая серовишневая кашица.  В страшно расширенных глазах раненного было пусто.
Юра направил автомат в сторону входной двери и нажал курок, выстрелов не последовало, но бестелесный силуэт боевика в проеме все же отпрянул назад, и Горюнов торопливо полез наверх.
Взводный схватил его за шиворот и втащил наверх:
       -Все, все, обложили, - орал он, захлебываясь в собственных словах, - Андронов, гадина, быстрее…
Горюнов перекатился через плечо и встал на коленях в двух метрах от лейтенанта, склонившегося над люком чердака и готового в любой момент его захлопнуть. И тут же в крышку что-то ударило с чудовищным скрежетом. Долговязую фигуру офицера сложило пополам и швырнуло в сторону. Разломленная крышка отлетела в другую, снизу повалил дым, по щеке Горюнова что-то ощутимо чиркнуло.  До Горюнова, наконец, дошло, что он не убрал предохранитель на автомате. Аккуратно передвину «собачку», он гусиным шагом подобрался к взводному, настороженно целясь в сторону люка.
-Яйца, мои яйца… Без х… оставили, падлы, - стонал, еле шевеля неестественно белыми губами офицер.
Как его отшвырнуло взрывом, так он и остался лежать: сложенный пополам на богу, руки, разметанные в стороны, - верхняя, безвольно свешивающаяся за спину, нижняя, вытянутая вперед. На месте живота и паха было месиво крови и клочков одежды. Красная лужа уже начала натекать на рубероид крыши. В люке показалась голова. Горюнов успел разглядеть грязно-зеленую повязку на лбу и небритые скулы, прежде чем трясущимися руками вскинул автомат и коротким, как учили, судорожным движением пальца пустил очередь. Пули с визгом выбили фонтанчики мелких обломков смолы перед лицом боевика. Голова исчезла.
        -Сюда, сюда… - хрипел лейтенант.
Горюнов не сразу сообразил, чего он хотел, но догадавшись, одной рукой полез в подсумок взводного, достал оранжевую коробочку и без конца бросая тревожные взгляды в сторону люка, вколол в бедро раненного все три ампулы обезболивающего. Через несколько секунд глаза раненного закрылись, и он замолчал. Вдруг стало тихо.
Тишиной это в полном смысле слова нельзя было назвать. Город вокруг Горюнова продолжал громыхать, но после короткого боя все остальные шумы не воспринимались человеческим ухом.
Еще не осознавая произошедшего, Юра осторожно переложил верхнюю руку лейтенанта вперед, чтобы она не висела таким страшным и неудобным образом. Что делать дальше он не знал, день только начинался. В небе, где-то под темными, нависшими сплошным ковром, тучами, кружили маленькие вертолеты.
-Свои, - прошептал с тоской Горюнов.
Казалось, нет ничего проще, чем прилететь сейчас вертолету за ним, и его жизнь будет в безопасности, - это займет всего несколько минут. Какая мелочь, - минуты и его жизнь…
-Эй, русский, не стреляй… Солдат… Слышишь меня? - до Горюнова не сразу дошло, что голос звал его. Крепче сжав, уже замерзшими, ладонями автомат, Юра с ненавистью уставился на люк. Вдруг, он почувствовал, как капли пота стекают по спине. Пока он сидел на крыше пот успел стать холодным.
-Эй, давай поговорим. Слышишь меня, солдат?
-Чего надо, - отрывисто, срывающимся на хрип, голосом крикнул Горюнов.
-Послушай, слышишь, выходи, куда тебе деться? Мы не тронем тебя. Слышишь, жить будешь. А, честью клянусь.
-Нет.
Юра нервничал, казалось, что указательный палец пытается самостоятельно нажать курок и дать бесполезную очередь и его с трудом приходится сдерживать.
-Эй, послушай тут у нас твои солдаты, ведь убьем, если не выйдешь, А? Слышишь?
Неожиданно Горюнов понял, что нужно делать. Дрожащими руками он полез в нагрудный подсумок-«лифчик» недвижимого лейтенанта и достал гранату «лимонку».
-Эй, ведь кровь твоих друзей будет на тебе, слышишь…
-Слышу, сейчас, - торопливо отозвался Горюнов.
Неловко привалив автомат к плечу, он сорвал чеку, и бросил гранату к люку. Не долетев, тяжелое чугунное яйцо проскакало несколько сантиметров по краю и свалилось вниз. Горюнов успел услышать гортанное не русское ругательство, прежде чем раздался взрыв. Из люка повалил дым, и Горюнову стало весело, на мгновение он даже улыбнулся.
-Ну, теперь я тебя, сволочь, живым не выпущу, - сказал тот же голос.
Горюнов в ответ заорал мат. Чеченец выстрели в край люка из гранатомета. Крыша под Юрой ощутимо вздрогнула, рубероид пошел трещинами.
Как-то незаметно для себя Горюнов почувствовал, что его перестала трясти горячка боя. Вместо этого пришло ясное сознание своего положения, отчаянного, но почему-то ему не было страшно. Юра понял, что по-прежнему сидит, открытый со всех сторон, на корточках возле лейтенанта в нескольких метрах от люка. По щеке текла кровь, и он никак не мог вспомнить, когда его задело. Рана, или скорее глубокая царапина, шла от виска до шеи. Кровь продолжала течь под одежду и вся левая половина туловища уже насквозь намокла. В подсумках лейтенанта он нашел индивидуальный пакет и кое-как обмотал голову. Бинт тут же промок, но крови стало меньше.
Теперь делать было абсолютно нечего. Забрав патроны и гранаты лейтенанта, он сел, прислонившись спиной к вентиляционной трубе, и приготовился ждать. Сколько прошло времени, Юра не знал, но как ему потом казалось, совсем немного, когда из-за трубы сразу с двух сторон вышли чеченцы с автоматами:
-Ну, что солдат, приготовился подыхать, - сказал пожилой, обросший седой щетиной кавказец и потянул из-за пояса кинжал.
Горюнов с отстраненным ужасом, будто наблюдая со стороны, смотрел, как ползет, вороненая полоска старинной стали из ножен.

Ххх ххх ххх
Если бы только кто-нибудь мог представить, сколько раз здесь в Моздоке Саша Воронина в глубине души пожалела о своем упрямом характере. Ведь, именно, из-за него она, студентка первого курса медицинского университета, оказалась в Богом забытом осетинском райцентре с больной женщиной на руках, – матерью его жениха Юры Горюнова.
Тремя неделями раньше в родном Саратове все представлялось предельно ясно. Когда Юру восемь месяцев назад призвали в армию с хронической язвой, Людмила Петровна не успокоилась, пока не добилась через Министерство обороны его комиссования по болезни. Что могло быть проще, чем приехать в военную часть под Самарой, и предъявить приказ министра обороны. И Сашенька, не смотря на отговоры родителей, решила ехать, – у пожилой Людмилы Петровны, кроме сына никого не было.
В гарнизон Синелужки они добирались больше трех дней. Сначала в холодном плацкартном вагоне до Самары, затем на тряском автобусе, который еле полз по замороженной дороге. На КПП военного городка их высадили, и они почти час стояли, на морозе пока дежурный лейтенант долго вызванивал кого-то по телефону. Потом им пришлось идти в темноте до комендатуры навстречу пронизывающему ветру, а затем еще три часа ждать прихода замполита полка. Подполковник, слегка полноватый, но все же подтянутый, появился, шумно топая сапогами и стряхивая с усов капли стаявшего снега. Снял белый полушубок и, весело пробасив машинистке за барьером:
-Привет Люсенька, - скрылся в кабинете коменданта.
На женщин, которые сидели в дальнем углу приемной с чемоданами, зажатыми между колен, он не посмотрел. Вновь замполит появился спустя полчаса, когда за окном стемнело, и Люся начала одевать дерматиновый чехол на электрическую печатную машинку.
-Эти? – тем же, показным баском, спросил он, наполовину высунувшись из-за двери, и когда женщина кивнула, кашлянул и коротко бросил, - Проходите.
-Вот, Федорыч, снова приехали, - сказал подполковник, едва Сашенька и Людмила Федоровна переступили порог чистого, натопленного кабинета.
За большим, идеально опрятным, без единой бумаги столом сидел комендант – седовласый майор и молча рассматривал женщин. Людмила Петровна сразу поняла, что мужчины только что выпили.
-Давайте, что у вас, - протянул руку замполит, развалившийся в кресле сбоку от стола, – Знали бы, сколько вас сюда едет.… От дел только отрываете……
-Я за Юрочкой Горюновым, комиссовали его, - протягивая папку с документами, робко, почти заискивающе проговорила Людмила Петровна.
-Эх, ну и люди, - вдруг скрипучим, режущим слух голосом сказал майор, - А Родину кто защищать будет?
-Так он же больной, как ему-то, - поспешила оправдаться Любовь Петровна.
-Да все они, то больные, то кривые, и все, между прочим, служить не хотят. Здесь армия, мать, а не детский сад, - распалялся майор, – Закон знаете?
-Погоди, Федорыч, - прервал его подполковник и вновь громогласно прокашлялся, возвращая папку, которую вяло, полистал, - Как вас?
-Людмила Петровна.
-А это кто? – вдруг заинтересовался Сашей майор.
-А это невеста Юры…
-Ах, невеста значит, ничего, повезло парню…- хохотнул подполковник, но тут же вернул строгий тон, –Одним словом так, – отпустить мы вашего сына пока не можем.
-Ну почему же, бумаги ведь…
-Поймите, это армия. Соответствующие документы должны прийти из штаба округа, а туда из Москвы…
-Да вот же это все – приказ министра, предписание из округа, его же, здесь в окружном госпитале проверяли…- Людмила Петровна, торопливо перебирала многочисленные бумажки с печатями в папке.
Подполковник Владлен Семенович Химичук недовольно поморщился, – на самом деле он врал. Приказ на увольнение в запас по здоровью рядового Горюнова уже больше месяца лежал в штабе. Но три роты и без того на четверть неукомплектованные личным составом срочно отправлялись на Северный Кавказ. Рабочих рук не хватало катастрофически, и командир решил забыть о Горюнове. А в результате ему, Химичуку, приходилось теперь выкручиваться перед этими женщинами.
Хотя, по его собственному разумению никаких объяснений он давать был не обязан, – армия есть армия, и если человек нужен ей, то он должен оставаться в строю, какие бы бумаги не собирали гражданские.
-Мы должны вашего сына проверить еще раз, на специальной комиссии, – наконец, нашелся замполит.
Людмила Петровна перестала ворошить листочки и, подняв голову, впилась взглядом в подполковника.
-Сколько можно проверять? Вы что издеваетесь? – неожиданно грубо вырвалось у Саши.
Подполковник бросил на нее, сразу ставший злым взгляд и, кривя губы, проговорил:
-Сколько нам будет нужно, столько и будем проверять, девушка. Не надо вмешиваться не в свое дело.
Только сейчас Саша разглядела, какие у замполита тонкие губы.
-Я хочу увидеть Юру, – голос у Людмилы Петровны был ровным.
Химичук про себя чертыхнулся и устало вздохнул на весь кабинет,- Ну, вот что мать, - с сыном вы увидеться не сможете, это армия, он служит. Представляете, что будет, если все родственники начнут приезжать к нам без конца?
-Где мой сын?
-Где ему быть? В армии, конечно, - усмехнулся замполит.
Людмила Петровна закричала так громко, что Саша невольно вздрогнула, а подполковник вскочил со своего кресла:
-Где! Где, мой ребенок! Покажите его мне сейчас же! – голосила женщина, – Что вы с ним сделали!
-Ничего, ничего, жив и здоров ваш сын, - бормотал офицер, с которого вдруг сошел весь румянец.
-Люся, неси воды, - зычно крикнул со своего места майор, которого эта сцена, казалось, ничуть не смутила.
С графином в руке вбежала машинистка. Подполковник налил воды и протянул Людмиле Петровне стакан, но женщина неожиданно, что есть сил, ударила офицера по руке.
-Где мой ребенок!? Отвечай же!
Вода выплеснулась на брюки и замполит, как-то по-заячьи, отскочил назад:
-В Моздоке, в Моздоке твой засранец, там ищи его, - от внезапности всего произошедшего Химичук выдал военную тайну и, поняв это, со злостью грохнул стаканом по столу майора…
Всю обратную дорогу: сквозь поднявшуюся снежную бурю до гарнизонной автостанции и затем на том же автобусе до Самары, Людмила Петровна тихо и горько плакала в шаль. Сашенька оглушено молчала, – майор буквально вытолкал их из кабинета, когда подполковник отвернулся к окну и злобно махнул рукой:
-Гони их на х…, Федорыч…
Замерзшие и усталые до крайности, они вошли в теплый, ярко освещенный железнодорожный вокзал. Посреди зала Людмила Петровна вдруг уронила чемодан и схватила Сашеньку за локоть:
-Поедем в Моздок, доченька, ведь убьют Юрочку, поехали прямо сейчас…
Так за неделю до Нового года они оказались на Кавказе. Добираться до Моздока оказалось проще – холодной электричкой от Минеральных Вод. Правда, женщинам, привыкшим к российским морозам, здешний климат показался скорее слякотной осенью, чем зимой, - лишь на подъезде к Моздоку они увидели снег. По нему, сияющим под полной Луной, время, от времени деловито урча проезжали танкетки. Боевые машины в реальности женщины видели впервые, и поэтому все происходящее им казалось одновременно и тревожным и таинственно-загадочным.
Моздок оказался маленьким, неопрятным районным городком, который переполняли военные. В единственной гостинице, куда они дошли далеко за полночь, мест не оказалось. Пришлось возвращаться на вокзал и устраиваться в деревянных креслах зала ожидания.
Эта ночевка и стала причиной болезни Людмилы Петровны, – наутро острый приступ ревматизма так скрутил ее, что женщина, едва проснувшись, закричала от боли. «Скорая» приехала лишь через час и увезла обоих. Потом Сашенька долго сидела в приемном покое, и ей казалось, что в более несчастного и одинокого человека на свете, чем она нет.
Пришла медсестра и принесла список лекарств, которые нужно было купить для Людмилы Петровны. Оставив чемоданы у дежурного врача, она отправилась на поиски аптеки. Днем городок выглядел еще более неряшливым, чем ночью. Выпавший накануне снег успел растаять, оголив непривычно рыжую землю. По узким, кривым улицам ходило, огромное число вооруженных солдат и офицеров. Они покупали у торговок водку и печенье, и часто смеялись грубым смехом, видимо реагируя на какие-то свои шутки.
В аптеке, которую девушка с трудом нашла в центре городка, она долго ждала пока фармацевт, длинная и высохшая до пергаментной желтизны кавказская женщина, наговорится с толстой посетительницей в черном платке. Женщины говорили на странном гортанном языке, в котором Саша не могла уловить ни одного знакомого сочетания звуков.
Собравшись с духом, девушка попыталась прервать их вежливым «простите». Обе женщины тут же удивленно уставились на нее:
-Не видишь? Я занята, – без всякого акцента сказала фармацевт и вернулась к разговору. Наконец товарки шумно распрощались, и продавец протянула худую, темную ладошку Саше:
-Давай, что у тебя?… Нет, это только в коммерческой аптеке, - едва взглянув на рецепт, равнодушно сказала она, - Иди на базар, там все есть.
На шумном и неожиданно огромном рынке Саша отыскала простой лоток, на котором лежали в беспорядке лекарства. Усатый и галантный небритый осетин, рассыпавшийся в комплиментах и шутках, завернул в газету необходимые препараты, содрав при этом втридорога. Но Саша была так рада этой собственной маленькой победе, что не обратила внимания.
Возвращаясь назад, она с удивлением поняла, что страх и отчаянье начали уступать в ней необъяснимо приподнятому настроению. В голубом, не зимнем, а больше весеннем небе светило яркое и теплое солнце, с рынка тянуло вкусной смесью запахов кизячного дыма, свежеиспеченного хлеба, чебуреков, а так же еще чего-то душистого и пряного, что отличает любой восточный базар. В людском потоке военные почти не встречались, а если и попадались, то среди шумной кавказской толпы выглядели потерянно и чужеродно, не вызывая в ней былого тревожного чувства. И от всего этого на душе делалось легче и спокойнее.
В палате Людмила Петровна встретила Сашу хорошей новостью, кажется первой за их путешествие. Оказалось, что одна из сестер
поможет им устроиться ночевать в вагонах, которые пригнали для беженцев. Так к вечеру этого дня Саша поселилась в плацкартном вагоне на запасных путях Моздокской станции. Через два дня к ней присоединилась Людмила Петровна.
Два состава с пассажирскими вагонами, задвинутые на самые дальние запасные пути Моздокской узловой станции представляли в те дни особый мир, похожий на шумный и доброжелательный табор. Люди, населявшие его, большей частью чеченцы и солдатские матери, искавшие своих родственников и матерей, жили в приподнятом состоянии духа, какое бывает, когда удается преодолеть первые трудности. И первым преодолением для всех в этом таборе, было обретение временного пристанища – вагона, где было тепло, где можно было посидеть за столиком и попить чай, где можно было в любое время прилечь или присесть на собственную полку… Одним словом, первая победа заключалась в том, что люди вновь получали те бытовые мелочи, тысячами которых привыкли пользоваться ежедневно, не задумываясь об их значении. И вероятно среди живущих в этих вагонах не было ни одного человека, который не возблагодарил бы всевышнего за это. Именно это объединяло и сближало всех.
Соседом Саши и Людмилы Петровны по плацкарте оказался семидесятилетний старик-армянин, представившийся «дедушкой Бисропом» и чеченка средних лет Мадина, приехавшая на поиски пропавшего мужа. Бисроп жил в Моздоке уже больше месяца, с тех пор, как Кантемировская дивизия предприняла первый неудачный штурм Грозного. Танковый снаряд разрушил его квартиру и старик с женой решил пробираться в Армению, где у него оставались родственники, но в Моздоке его бабушка неожиданно слегла и через три дня скончалась.
-Все деньги ушли на похороны. Что делать? Куда добираться? – вздыхал, выставив огромный нос, щупленький старичок, - Послал телеграмму и жду…
Людмила Петровна, которая не вставала в эти дни, лишь горестно вздыхала со своей полки и жалостливо качала головой, утирая не высыхающие глаза. Поводов для слез у нее теперь было много. Вечерами, когда солдатские матери, пробегавшие весь день в пустую по Моздоку, собирались у свечных огоньков плотными кружками, слезы текли ручьями – женщины слушали страшные рассказы, составленные из слухов и сплетен, наполнявших Моздок, вспоминали каждая своего сына и не могли сдержать слез.
Бисроп в эти часы, когда вагон превращался в плакальщицкую, жался к окну в дальнем купе подальше от всех или беспокойно курил в тамбуре:
-Ой, сколько горя, сколько горя, - повторял он шепотом Саше, которая тоже не могла выносить эти слезливые сборища пожилых женщин, предпочитая по вечерам общество ласкового старика, -Послушай, милая, в мое время, когда с фашистом дрались, так женщины не выли. Плохо, очень плохо – у нас, если собака под окном воет, так и застрелить могут. Плохая, очень плохая примета, а тут живые люди…Плохие времена, Саша. И, ты, такая красивая молодая девушка, приехала за этим горем. Погоди, за бедой бегать не надо, сама тебя найдет. Пока молодая, надо без горя жить…
Энергичная и деятельная Мадина, бывшая единственной чеченкой в вагоне, осуждала матерей за эти бесконечные слезы:
-Чего плачут, чего плачут? Плачь, не плачь, а не поможешь. – ворчала она и, одолжив в соседнем вагоне ведра, звала Сашу воровать уголь.
Чтобы в вагоне весь день и ночь было тепло, чтобы вечером и утром можно было без проблем вскипятить титан, необходимо было на сутки около десяти ведер угля. Уголь достать было негде, кроме как, воруя из других составов, которые приходили на станцию для нужд города и военных. Угольные вагоны находились на станции Моздок-товарная, которая располагалась несколькими километрами дальше. На пути к ней стояли воинские эшелоны. Вот эти военные транспорты с солдатскими теплушками и платформами, на которых стояла военная техника, и были главной преградой. Нужно было поздно ночью, пробраться через эти вагоны к угольным составам, взобраться на высокие бункеры и руками сбрасывать вниз смерзшиеся куски угля, затем наполнить ими ведра и идти назад, то и дело, переползая под вагонами, ожидая в любой момент окрик часового.
Воровать уголь Саша боялась до ужаса, но делать было нечего, - остальные женщины лишь вздыхали, но по причине своего возраста идти отказывались… Между тем, Саша все более и более начинала понимать, что жизнь в Моздоке была абсолютно бессмысленна для их цели. Целыми днями слоняясь с Мадиной и другими женщинами по Моздоку она убеждалась с бесполезности своих усилий. В военной комендатуре Моздока, молодой офицер-летчик с наглыми глазами откровенно посмеялся над ней:
-А мы то здесь причем, девушка? Мы отвечаем только за аэродром, а он в пехоте.
-А где же командование? – спросила Саша
-Это военная тайна, - сказал офицерик и широко, всеми зубами улыбнулся ей в лицо, словно радуясь ее замешательству.
Некоторые чеченки и матери утверждали, что командование и главный штаб операции находится на территории огромного военного аэродрома. Туда Саше удалось пробраться лишь раз, да и то дальше колючих ограждений ее не пустили. Большинство матерей дежурили у КПП аэродрома, надеясь перехватить выезжающую машину с каким-нибудь начальником, который может найти их сына или родственника. Саша стояла с ними несколько дней, отчаянно бросаясь под колеса очередному кортежу "джипов" за стеклами которых угадывались начальственные физиономии, которые при виде женщин недовольно морщились. И к концу второй недели в Моздоке Саша окончательно убедилась, что единственным способом найти Юру, была лишь поездка в Грозный.
                ххх  ххх  ххх

«…Дорогие мои, если бы вы только знали, как я скучаю по всем вам. Особенно по детям. Как мне хотелось встретить Новый год с вами, но ты Люба понимаешь, что это служба. Устроился я хорошо, вместе со мной в комнате живет еще двое ребят. По нынешнему раскладу это очень хорошо. Питаемся в местной офицерской столовой при гарнизоне. Кормят, как здесь шутят, с учетом военного времени. Начальство обещает перевести нас вскоре в столовую летчиков, там еда получше. Но это все мелочи. Насчет боевых не беспокойся, как нам и обещали перед командировкой, платить будут оклад плюс командировочные плюс боевые, – 100 процентов. Одним словом, не плохо. За меня особенно не беспокойся, вскоре это все кончится, одна-две недели не больше. Так что к Старому Новому году ждите.» - писал в своем блокноте в полдень 2 января старший оперуполномоченный особого отдела при штабе войсковой операции майор Андрей Валерьевич Берзин, прилетевший накануне с проверкой на блокпост под чеченским городком Горагорск.
В Новогоднюю ночь здесь устроили перестрелку с собственным полком, шедшим на Грозный. Кто-то не пустил зеленую ракету, и полк открыл шквальный огонь по блокпосту. В результате шесть мертвых солдат и офицеров. Берзин, прилетевший разбираться накануне, добросовестно взял у всех объяснительные и на этом считал свою миссию законченной. Узнать версию другой стороны было уже невозможно. Полк давно завяз в Грозном и связаться с ним не было ни малейшей возможности.
Впрочем, свои обязанности Берзин выполнил, а дальше пусть начальство решает, кому оторвать голову. В конце концов, подобные случаи обычное дело на любой войне. Поэтому, собрав и подписав все протоколы, Берзин, в ожидании вертолета на Моздок, писал письмо родным.
Майор чуть не подпрыгнул, когда взревел телефон на тумбочке.
-Да, майор Бер…, тьфу, черт. «Жасмин восемь» слушает, - поправился Берзин, вспомнив позывной блиндажа. Эта мнимая военная показуха за два дня его здорово начала раздражать.
-Андрей Валерьевич, это «ромашка три», - раздался в трубке хриплый голос, - Не помешал?
-Нет, - буркнул Берзин.
Третьей «ромашкой» был капитан Шестаков, местный замполит.
-Тут разведчики вывезли из Грозного двоих.
-Что, прямо из самого Грозного?
-Нет. По дороге подобрали. Может, глянете?
-А чего такое?
-Подозрительные какие-то, может по вашей части.
Шестаков, пьянствовавший в новогоднюю ночь, дрожал за свою шкуру и откровенно пресмыкался перед особистом. Хотя, на его месте ничего другого и не оставалось делать. Берзин невольно поморщился, - идти на КПП почти за километр по грязи и холмам не хотелось. С другой стороны, могло и в самом деле оказаться что-то интересное. Привезти штабным крысам в Моздоке живых боевиков было заманчиво.
-Ладно, иду, - сухо сказал он и дал отбой.
«Ну, вот и все, буду заканчивать. Работа зовет. Самое главное, ты должна помнить, что только твоя любовь убережет меня от любых пуль. Только твои молитвы сохранят и меня, и наших детей. Миллион поцелуев и тебе, и им.
Горячо любящий всех вас муж и отец Андрей. »
Берзин аккуратно сложил листок в планшет, накинул куртку и вышел наружу. От промозглой сырости утра остались только неприятные крупные капли на брезентовом пологе блиндажа.
«Как будто зимой может выпадать роса. Хотя на этом чертовом Кавказе все может быть,» – отметил про себя Берзин, стряхивая капли ладонью.
На Кавказ он не любил приезжать даже в санаторий, и уж тем более, в командировку. Впрочем, сейчас только в военную командировку и можно было сюда попасть, отдыхать в санаториях не позволял скудный офицерский оклад. Свой последний отпуск Берзин, как и многие офицеры, провел на огороде. Копал картошку и таскал навоз для родителей жены. Почему-то сейчас майору это вспомнилось с долей горечи и обиды. Может быть за то, что сейчас ему приходилось шагать по грязи среди палаточного городка, а ту картошку ест кто-то другой.
Шестаков встретился ему, когда петляющая сквозь расположение батальона тропинка вывела на вершину холма, у подножия которого находился контрольно-пропускной пункт, - наспех сколоченный шлагбаум поперек специально разбитой дороги. Именно, по этому шоссе и шел полк на Грозный, когда кто-то из дежуривших на КПП забыл дать в ответ сигнальную ракету, из-за чего полк и открыл огонь, решив, что в темноте скрывается неприятель. Сейчас о ночном бое напоминал только, изрешеченный пулями грузовик-кунг, уныло стоящий у обочины на спущенных шинах.
-Здравия желаю. Как отдыхали? – капитан, поднявшийся по холму наверх, заметно запыхался. Офицеры поздоровались.
-Чего там у тебя, показывай, - Берзин не счел нужным отвечать на лишний с его точки вопрос замполита.
Мешковатый и краснощекий, с оттопыренными ушами, на круглой, как арбуз, белобрысой голове капитан вызывал у майора глухое раздражение. Сам Берзин в свои 37 лет выглядел чуть грузноватым, но осанистым, спортивным мужчиной, с породистой шевелюрой и бородой. То есть именно так, как должен выглядеть настоящий, боевой офицер. Майор знал это и всегда заботился о поддержании своего вида в любых обстоятельствах. Даже здесь, практически на передовой, он вел себя соответственно этого образа.
-Вот, вышли только что, подозрительные какие-то, - говорил Шестаков, пока они осторожно спускались вниз по скользкому склону.
-Чеченцы что ли?
-Да нет, вроде нет.
-А в чем тогда дело?
-Один вроде как журналист, по документам выходит в Казахстане раньше жил, короче подозрительный.
-А второй?
-Второй говорит, что беженец. Но тоже ведь из Грозного, жил там с чеченцами. Кто его знает, чем занимался?
Они спустились к подножию холма. Солдаты подожгли автомобильную шину и Максим с Женей грелись с подветренной стороны, стараясь не попасть по клубы черного дыма. Они и в самом деле не выглядели боевиками. Высокий белобрысый мужик был чуть младше самого Берзина:
-«Типичный русак, » - определил его майор.
Второй был совсем мальчишкой, худым и с каким-то изможденным лицом, на котором то и дело появлялась рассеянная, счастливая улыбка. Берзин проверил паспорта. На первый взгляд все было в порядке. Он задумчиво похлопал документами по ладони.
-Надо брать, - возбужденно зашептал ему на ухо Шестаков, - Чего это здесь шляются, в расположении боевой части, может вынюхивают что? Хорошо бы допросить, как следует в Моздоке. Все равно порожняком летите…
Берзин задумчиво поглядел на беженцев: мужик топтался перед ним похожий на голодного медведя попрошайку из зоопарка, а молодой равнодушно смотрел в сторону, лишь улыбка по-прежнему была на его губах, словно ему было безразлично куда смотреть, только бы не видеть офицеров.
-Пустой же вертолет, Андрей Валерьевич, а тут хотя бы допросите досконально, узнаете что там в Грозном делается. Они же только что оттуда, - возбужденно шептал Шестаков.
Раздражение, как загноившаяся заноза, вновь зашевелилась в Берзине:
-Временно задержаны, - резко и брезгливо сказал.
Круто поворачиваясь майор успел заметить с невольным удовлетворением, как вздрогнул пацан и беспомощная гримаса поползла по его лицу. Но тут же забыл о нем, думая о чем-то другом.

Ххх        ххх   ххх
Потом, в течение всех лет последующей жизни, Максим свыкся и примирился с одним из самых удивительных свойств человеческой жизни, – в единый миг менять свое содержание и качество. В последствии с ним часто происходило подобное не вызывая ни особого удивления, ни сколь ни будь заметного сожаления. Но тот первый раз на блокпосту под чеченским городом Горагорск запомнился на всю жизнь, – такого полного непонимания происходящего, оглушенности и подавленности он не испытал ни до, ни после.
Высокий, со смоляной, аккуратно подстриженной бородой, офицер, рассматривал документы Максима какие-то секунды, а затем точным, резким движением схлопнул книжицу паспорта и коротко бросил:
- Временно задержаны.
Офицер сказал эти слова без всякого особого выражения, но в сознании Максима они прозвучали оглушительным ударом колокола. Только секунду назад он безмерно радовался, что, наконец, выбрался из этого проклятого ада, выбрался к нашим, к своим. И даже не радовался, а переживал какое-то вселенское облегчение от того, что кончился кошмар, и немыслимую благодарность за ту безопасность, которую несли ему эти перемазанные грязью и сажей солдатики.  Но уже через миг, Максим тупо смотрел в спину удаляющимся офицерам, уносящих его документы и не мог понять, как, кто, каким образом, осмелился лишить этих драгоценных чувств, составлявших в тот момент смысл его существования.
Изменения Максим и Женя, у которого тоже отобрали документы, почувствовали сразу. Солдаты, которые несколько минут назад дружелюбно толпились около и предлагали сигареты, разом оставили их, и вокруг образовалась зона отчуждения. Женя, лицо которого после слов офицера, казалось, вытянулось еще больше, бормотал, не замечая обреченности, сквозившей в голосе:
-Вот ведь как. Свои же, я же тоже русский. Ну, ничего, наверное, разберутся.
Максим не обращал внимания на его слова, испытывая даже, что-то вроде, злорадства за те бессмысленно-жестокие напутствия, которые полчаса назад он давал солдатам.
Уже ближе к вечеру с холмов спустился рослый парень, одетый в добротную камуфляжную форму и кроссовки, и лениво спросил у одного из солдатиков:
-Эти что ли? – и, когда тот кивнул, вскинул автомат и сухим, как щелчок, голосом начал отрывисто кричать, - А ну, встать! Руки за голову, в колонну по одному! Одно лишнее движение, - стреляю без предупреждения. Прямо, в гору, марш!
Оказалось, что в лощине за холмом спрятался целый военный городок, – Максим с удивлением рассматривал ряды боевых машин, аккуратные палатки, среди которых копошились солдаты. Некоторые из них, бывшие ближе всего к ним, бросали свои дела и с неподдельным страхом глядели, как если бы мимо вели очень опасных и экзотических зверей.
-Ты у меня еще поверти башкой, - вдруг раздался за спиной Максима, который шел за Женей, спокойный, твердый голос охранника, - Пристрелю, сука.
Их подвели к микроавтобусу, возле которого ожидали еще два спецназовца в масках и с собаками на поводке. Пока Максим и Женя забирались и укладывались, как им приказали, на пол лицом вниз один на другом, огромные псы захлебывались в лае и рвались с поводков. Но стоило охранникам залезть следом в салон, как псы успокоились, и спокойно улеглись на пол рядом с арестованными.
Микроавтобус куда-то недалеко ехал, затем дверь отворилась, но Женю с Максимом не поднимали и они еще долго лежали, рядом с пыхтящими и поскуливающими от нетерпения собаками, слушая разговоры курящих охранников:
-«Ротики» хорошие, злобные, но у них главный недостаток, - дыхалка, тренировать надо, - объяснял кому-то, видимо водителю добродушным голосом владелец самой здоровой собаки: черного ротвейлера, - Я, когда к армии ее готовил, то утром раз десять по лестнице на десятый этаж и обратно. Но, правда, сначала в спецназ все равно не брали, сказали, - тормознутая порода, не сразу бросается. Так Граф инструктору на полигоне руку прокусил, короче, сразу на войну нас…
Невидимая Максиму рука, сильно потрепала загривок пса, в ответ на что, тот благодарно заворчал.
Когда им, наконец, разрешили выйти наружу, Максим увидел, что их привезли на вертолетную площадку. У приземистого военного вертолета стоял военный без знаков отличия, но по уважительному обращению окружавших его офицеров, было понятно, что это большой начальник. Он внимательно поглядел на арестованных и тихим, усталым голосом сказал:
-Опустите руки, кто журналист?
-Я,- поспешил откликнуться Максим .
-Разберемся, отпустим, - так же тихо сказал начальник и, пожав плечами, добавил, - И чего претесь сюда, сидели бы дома. Ладно, летите, - махнул он рукой офицеру с бородой и, тяжело развернувшись, неторопливо пошел к ожидавшей его машине.
В салоне вертолета Максима и Женю задвинули в самый дальний конец, следом влезли спецназовцы с собаками и только потом, возле самого входа сел, арестовавший их офицер, бережно примостив на коленях сияющий кожей, дорогой чемоданчик-«кейс».
Пока вертолет летел, прижимаясь к земле, Максим неотрывно глядел на проносящиеся внизу холмы и думал о том, что, скорее всего, уже вечером его должны отпустить. Само слово «разберемся» указывало на это, - он никак не мог понять, с чем должны были в его случае разбираться военные, ведь достаточно было посмотреть в документы, где все черным по белому написано: кто он и для чего приехал.
Но последующие события оказались страшнее самых диких предположений. По прилету их вновь уложили на пол автобуса и куда везли. После очередной остановки дверь неожиданно распахнулась и чья-то сильная рука за волосы выволокла Максима на улицу.
-Что, попался наемник, я тебя… - надрывался над ним чей-то грубый голос.
Максим успел лишь заменить перекошенное злобой бритоголовое лицо верзилы, железнодорожный вагон и давешних охранников с собаками, которые снова захлебывались в лае, как его швырнули лицом в черный от угольной пыли снег и придавили сапогом. Удары резиновой дубинки обрушились на спину. Максим закричал, через секунду раздались вопли Жени.
-Извивается, как змея, тварь…- услышал, сквозь собственный крик, Максим деловой голос и в следующий миг, та же рука с необычайной легкостью подняла и швырнула его на ступеньки вагона, - Бегом, п…!.
В полумраке тамбура Максим пробежал сквозь строй здоровенных спецназовцев в масках, пытаясь уворачиваться от сыпящихся со всех сторон ударов резиновых дубинок. Потом его загнали в одну из камер и, раздев догола, обыскали. Через минуту впихнули голого Женю, с охапкой одежды в руках.
-Что же это такое, что же, за что? – всхлипывал и бормотал он, натягивая дрожащими руками одежду.
-Что гниды, не наговорились еще. Сейчас выведу, поговорим, - заорал неожиданно подскочивший охранник к решетке камеры, - Стоять, руки за спину.
Максим, который успел одеться раньше и сесть на деревянную полку, поспешно вскочил.
-Что, пришли к своим, - не удержавшись, прошептал он, когда Женя оделся и встал рядом.
-Ну, зачем ты так, зачем… - захныкал тот.
Они стояли так, несколько часов, на протяжении которых с воплями и избиениями привозили арестованных в соседние камеры, пока один из охранников не подвел к решетке двух офицеров, один из которых был с видеокамерой.
-Который, - спросил белобрысый лейтенант, с микрофоном в руке, и когда охранник указал на Максима, нерешительно потоптался на месте, - А вывести его нельзя, неудобно как-то, журналист все же…
-Нет, – отрезал человек в маске, которая делали его похожим на обезьяну.
-Ну что ж, давай так, - кивнул офицер оператору и тот, включив яркий фонарь, направил камеру на Максима, - Расскажите, откуда вы и как попали сюда.
После интервью, на протяжении которого Женя то и дело пытался сказать о себе, офицер вдруг вскинул руку со сжатым кулаком и как-то стеснительно улыбаясь, сказал:
-Держитесь ребята, - после чего ушел.
Максиму и Жене, наконец разрешили сесть.
Прошло три дня, на протяжении которых ничего не происходило, если не считать, того, что их камера постепенно наполнялась. К вечеру первого дня их было уже пятеро. На следующий день восемнадцать, а на четвертую ночь в камере размером со стандартное железнодорожное купе укладывалось спать 26 арестованных. В основном это были пожилые чеченцы, собранные военными с окрестных сел. Старики спали на полу и нижних нарах, те, кто помоложе, на средних. Женя и Максим устроились валетом на одной из верхних полок. В таком положении они провели несколько суток, - размяться в переполненной камере было негде.
Целыми днями все они напряженно прислушивалась к допросам, которые беспрерывно шли в соседних камерах:
-Повторяю, кто у вас в деревне поддерживал Дудаева? – говорил усталый голос невидимого следователя.
-Никто, мамой клянусь, - отвечал хриплый голос, судя по всему уже не молодого человека..
-До чего вы лживый народ, чеченцы, клянетесь по каждому поводу, - усмехался следователь и вдруг вызверялся, - А ну гад, говори, кто за Дудаева в вашей деревне, а то сейчас выведу и шлепну…
Вечером в столыпинском вагоне воцарялась тягучая, душная тишина. Мимо решеток по коридору мерно ходил охранник в маске, арестованные изредка переговаривались. Общей беседы не получалось. Максим лежал головой к решетке и сосредоточенно пытался поймать дуновения свежего воздуха из открытой форточки тамбура, в которой была видна часть кирпичной стены. В вагоне жарко топили, и заключенные задыхались. Вечером, когда стихали побои и допросы, люди униженно клянчили у надзирателей валидол.
В эти дни Максим, скорее инстинктивно, чем осознанно принял правильный образ мыслей, который как ему потом казалось, и помогли пережить это заключение. После ареста у своих, после надежды в вертолете, он вдруг понял, что эта надежда и есть самое страшное. Нельзя ни в коем случае верить в то, что тебя освободят, а нужно примириться с тем, что уже не выпустят.
-«Из машины не выпускают»- повторял он слова Солженицына.
В эти дни он вдруг понял, прочувствовал до дрожи, до самых кончиков нервов, почему эту систему, в недра которой он угодил, сравнивают с механизмом. Почему эти охранники в масках со зверскими воплями избивают каждого прибывавшего, а потом, по вечерам добродушно улыбаясь и даже подшучивая, раздают сухари, и избитые ими люди (в том числе и он сам, - не чеченец и уж точно не боевик), улыбаются в ответ. Почему эти же охранники могли жечь сигаретами и методично забивать в течение часа, сменяя друг друга, чеченца, который возмутился на грубое отношение, а потом ссорится в своих купе в начале вагона из-за тушенки (а тот чеченец лежал тут же рядом, за тонкой деревянной стенкой – утром его, истекшего кровью унесут). Почему по ночам приходят два белобрысых, полных, невысоких человека в клоунских маскарадных масках, в прорези для глаз которых смотрели кроличьи глаза, и тыкали в какого-нибудь из заключенных, которого тут же уводили охранники. Почему после этого всю ночь они не могли спать, прислушиваясь к далеким воплям.
Максим это обдумал и принял, и даже привык. Он не держал зла на избивавших его охранников, которые, по его разумению могли избить так любого, даже собственную мать, что только доказывало их обезличенность, неодушевленность и незлобивость, - ведь не будешь же всерьез злиться на камень, о который споткнулся по неосторожности? Привык к сухарям, духоте, недвижимости, к туалетной, со вкусом ржавчины воде. И лишь к этим двум рыхлым блондинам он не мог привыкнуть.
Днем они появлялись без масок, и с какими-то блудливыми улыбками подходили к камерам, набитыми только что принятыми чеченцами, которые стояли, уцепившись за прутья, и в изумлении смотрели в тамбур. Все новоприбывшие вели себя одинаково, – они, как только что пойманные дикие животные, жались к ограде своей клетки, не понимая, почему, по какому праву их лишили данной Богом свободы. Блондины, продолжая улыбаться, молча хватали за эти чеченские пальцы, которые держали прутья и начинали выкручивать. При этом они пыхтели, а их большие влажные глаза неторопливо и даже задумчиво оглядывали все остальные камеры (один раз, только один раз Максим встретился с этим спокойным взглядом и тогда понял, что настоящий ужас он пережил не в Грозном, а здесь под этим влажным взглядом, - такая волна кошмара окатила его).
Чеченцы вырывали пальцы, и белобрысый отлетал назад, раскрасневшийся и довольный, обмениваясь понимающей, веселой улыбкой со своим напарником, и в этот момент, когда они глядели друг на друга, их глаза наполнялись особой теплотой и даже нежностью, сродни то ли братскому, то ли гомосексуальному чувству.
-Гоните их отсюда, - сказал после первого появления блондинов самый старший охранник. Но каждый раз рядовые лишь молча наблюдали за ними, хотя Максим и видел, что даже им неприятны эти шутки штатных палачей, которые те повторяли с регулярностью ежедневного ритуала.
Вечером четвертого дня Максима впервые вывели на допрос. В пустой камере сидел давешний бородатый майор и сосредоточенно писал в планшете, разложенный на коленях. Лишь дописав, офицер поднял на него свои льдистые глаза и кивнул, приглашая садиться. Достав новый бланк протокола допроса, Берзин стал отрывисто спрашивать:
-Имя, фамилия, отчество…
Заполнив анкетные данные, он поднял взгляд, и молча несколько минут, внимательно рассматривал собеседника. Максим видел, что это лишь игра, - некий заученный жест, с которого следователь, видимо, считал нужным начинать любой допрос:
-Ну и зачем тебя понесло в Грозный? – спросил после минутного молчания Берзин.
-Я журналист, из Новосибирска, приехал по заданию редакции, – сказал Максим, давно придуманный ответ. – У меня даже разрешение  было.
-Мы еще разберемся с  твоим редактором, зачем это он посылает журналистов в район боевых действий.
Начиная этот допрос, Берзин уже прекрасно знал о его бессмысленности. Этот пацан успел на блокпосту передать весточку в Новосибирск с водителем санитарной машины, и в штаб операции звонили из аппарата уполномоченного по правам человека при президенте, интересуясь его судьбой. Как выяснилось, у него было даже разрешение Министерства обороны.
Сегодня утром Берзина вызвал начальник и отматерил. И дело было даже не в ошибке майора, который поленился, как следует проверить все сопроводительные документы Максима, а в том, что из-за него в отлично отлаженный карательный механизм попало некачественное сырье. Если бы существовала возможность единым взглядом окинуть весь театр военных действий, вникая в суть действий каждого подразделения, событий на каждом участке, то любой бы увидел, что единственным отлично действующим подразделением, был этот конвейер спецслужб.
Только здесь, на всем протяжении, - от ареста чеченцев по селам и до водворения в «столыпинские» вагоны, наблюдались порядок и четкое взаимодействие всех частей и деталей сложного карательного механизма. Ни в авиации, ни в пехоте, ни в артиллерии, ни уж тем более в штабе и тыловом обеспечении даже близко не было ничего похожего на это отличное исполнение службы. И вот Берзин нарушил этот порядок, как если бы в зубчатую передачу вдруг попал камешек. Теперь этого журналиста необходимо было выпустить. Собственно, дальнейшая судьба арестованных людей никого не волновала. Вполне возможно, что после допросов и избиений где-то там, в России, куда их увозили, заключенных, в конце концов, выпускали. Главная же досада и неприятность особистов в случае с Максимом заключалась в том, что его выпускали раньше, не прошедшим полную обработку. Ни Берзин, ни его начальники, ни надзиратели, - никто не понимал, чем этот журналист отличается от всех остальных людей, попавших в их руки. Он точно так же был виновен, или помечен, как любой другой попавший в механизм. Только потому, что он умудрился попасть, а другие нет.
Поэтому Берзин и пришел на этот последний допрос, хотя никто его об этом не просил, так как уже был отдан приказ, утром выпустить Максима. Поэтому он и выговаривал сейчас Максиму, изливая свою досаду:
-Пишите всякое говно про армию, - говорил он холодным, злым голосом.
Если бы позволяли размеры камеры, офицер ходил бы из угла в угол, а так приходилось сидеть нос к носу, отчего со стороны сцена выглядела, как интимная беседа двух близких друзей.
-Ты разве не понимаешь, что эти сволочи черножопые везде, абсолютно везде. В России уже дышать невозможно без них. Куда не поедешь, в любом райцентре завелись. Только армия их и сможет поставить на место. А вы пишите такую дрянь…
Максим внимательно слушал майора, правда, не совсем понимая, какое отношение к нему конкретно имеют слова офицера.
-Вместо того, чтобы помочь, пишите и пишите, - сказал Берзин и без всякого перехода поменял тему, - У кого жил в Грозном?
Максим послушно ответил на все вопросы: у кого жил, с кем встречался; послушно нарисовал план подвала дудаевского дворца, хотя особо рисовать и было нечего, – просто длинный коридор с двумя комнатами и бройлерной. Сам порядок этих вопросов, говорил о том, что сидящий перед ним офицер ничуть не сомневался, что он журналист, и что ни в чем не виновен.
-Скажите, а когда меня отпустят? – осторожно спросил он, когда майор начал складывать бумаги в планшет.
-Не знаю, решать будет начальство, - хмуро ответил Берзин и кликнул надзирателя.
Эта ночь была особенно тяжелой для Максима. Все предыдущие дни и ночи, лежа в неудобной позе, он занимал тем, что мечтал, иногда, как ему казалось, даже грезил наяву, придумывая себе новую счастливую жизнь. Этой ночью мечты не шли, - встреча с майором вернула его к реальности. Заставила почувствовать воочию то, с чем он уже давно примирился, - отсутствием свободы навсегда. Он вдруг осознал со всей беспощадной реальностью, что его больше не выпустят.
Максим вспоминал, сколько сидели Солженицын, Шаламов, Домбровский и другие люди, успевшие написать о ГУЛАГе и, думал, какой срок дадут ему, с учетом демократии в России. При этом он, как и Берзин, абсолютно не брал в расчет вопрос о собственной истинной виновности или наоборот, невиновности. В эту ночь он, вдруг, горько пожалел, что сбежал из содрогающегося Грозного. И если бы у него была сейчас возможность, пережить эти дни сначала, он остался бы в Грозном. Нашел бы себе полезное занятие и остался там. Жить в России с осознанием того, что ты лишь сырье для этого механизма, было страшно до ужаса.
Утром неожиданно их камере дали консервы – по банке перловой каши с мясом на человека.
-Жрите, а то скажете потом, что голодом вас здесь морили, - говорил добродушно и весело офицер, бывшим старшим в вагоне, - Мы ведь фактически от себя отрываем. Никакого пайка на вас не положено, вот и делимся, чем можем.
До этого дня заключенным давали лишь горсть сухарей один раз в день и один раз выпускали в туалет оправиться и набрать воды в пластмассовую плошку. При этом ни умываний, ни прогулок было не положено. Максим только успел съесть свою банку, как за ним пришли и отвели через весь состав в штабной вагон. Огромный, белый как лунь полковник сидел в маленьком купе, приспособленном под кабинет. Когда к нему привели Максима, он, не вставая с места, рылся в паспортах, вываленных кучей на нижней полке.
-Шляетесь здесь, делать не фига, - зло ворчал он, швыряя документы, - Как фамилия, сколько денег было при себе?
Максим назвался, но только, когда полковник достал из внутреннего кармана и стал отсчитывать купюры, неожиданная догадка осенила его:
-Так меня выпускают? – несмело спросил он.
-Выпускают, выпускают, - проворчал полковник, протягивая деньги и, вдруг, смягчился, встретившись с ним глазами, - Ну ничего пацан, вот приедешь домой, махнешь стакан водки, и все забудешь.
При этом пальцы офицера сделали удивительно ясный жест, как будто он и в самом деле поставил на край вагонного столика стакан с водкой. Когда Максим спускался по ступенькам вагона, тот же самый охранник, который только что пинками гнал его через все вагоны к полковнику, мягко придерживал сзади за локоть:
-Осторожно, не упади, от неожиданности, голова не кружится? - говорил он.
Максим, щурясь на яркое, совсем весеннее солнце осторожно (хотя голова у него и не кружилась) спустился на талый снег. Перед вагоном стояли и сосредоточенно курили следователи, видимо в ожидании начала рабочего дня. Среди них Максим сразу увидел Берзина и, не помня себя, от счастья подошел к нему и пожал ему руку:
-Спасибо, большое спасибо, я этого никогда не забуду, даже не знаю, как отблагодарить вас, - говорил он, захлебываясь собственными словами.
Берзин молчал, но на его всегда спокойном лице проявилась смесь удивления и явного не удобства перед товарищами, словно им стало известно, нечто постыдное о нем. Лишь потом, спустя полчаса, овладев собой, Максим решил, что его порыв был смешон и нелеп. Причиной освобождения был не этот холодный следователь, а, скорее всего та визитка, которую он умудрился передать на блокпосту водителю санитарной машины, вывозившего раненных из Грозного.
Составы со «столыпинскими» вагонами, образующий первый на этой войны концентрационный или, как его назвали российские власти, фильтрационный пункт, стояли на пищевой базе, причаленные к эстакадам овощных складов. Выйдя из ворот базы, Максим сразу попал в плотное кольцо женщин, тянущих к нему фотографии и называющих какие-то фамилии:
-Посмотри сынок, может, видел, - наперебой кричали ему.
Максим беспомощно озирался и бормотал:
-Плохо, все очень плохо, бьют, - и вдруг, заметив, выходящих из ворот базы караульных, резко оборвал себя на полуслове, протолкался сквозь чеченок и почти побежал прочь.
В то утро Саша Воронина вновь чувствовала себя потерянной и абсолютно беспомощной. За неделю пребывания в Моздоке не удалось ничего, совсем ничего узнать о Юре. Куда бы, она не обращалась, в лучшем случае военные равнодушно пожимали плечами, в худшем начинали кричать или упрекать:
-Что вы девушка ходите здесь, чужое время забираете, ваш парень выполняет долг перед Родиной, мужчиной становится, а вы бегаете за него, стыдно, - выговорил ей какой-то майор со смоляной бородой, к которому она подошла с отчаянья у входа в местную гостиницу (Мадина сказала, что все штабное начальство живет здесь).
Утром, 6 января, Саша окончательно уверилась в том, что единственной возможностью найти Юру, было самой ехать в Грозный. Но как туда попасть она не представляла. Между тем, Мадина собралась идти к воротам овощной базы, на которой по слухам держали арестованных, и Саша без всякой надежды, просто чтобы не сидеть в опостылевшем вагоне, увязалась за ней.
Когда невысокий, заросший щетиной парень в помятой, словно изжеванной одежде, вышел из ворот базы, они уже больше часа дежурили там, безуспешно пытаясь заговорить с входившими и выходившими офицерами. Среди них был и давешний майор, так неприятно сказавший Саше. Завидев его среди других следователей, направлявшихся на базу, девушка почему-то поспешила спрятаться за спины чеченок.
Потом вышел Максим. Саша и все остальные каким-то внутренним чутьем угадали в нем только что освобожденного заключенного. Женщины бросились к нему. Но парень ничего не хотел рассказывать. Он лишь щурился на солнце и рассеянно поводил глазами по фотографиям пропавших отцов, мужей и сыновей. Заметив военных, парень вздрогнул и поспешил вырваться из кольца женщин. Чеченки еще несколько шагов преследовали его, пытаясь, что-то выспросить, но вскоре отстали.
Саша долго смотрела в спину парня и, вдруг, в самый последний раз решила попытать счастья. Незнакомый парень шел так быстро, что Саше удалось догнать его, только через квартал:
-Погодите, пожалуйста, подождите, - окончательно запыхавшись, крикнула она.
Максим вновь вздрогнул, но, оглянувшись, остановился, глядя на девушку откровенно затравленным взглядом.
-Извините, я хотела только спросить вас, - приблизившись, начала объяснять Саша, - Понимаете, я ищу своего парня, он служит, в Грозном. Понимаете, он болен, его уже комиссовали, а мы не можем его найти, -Саша говорила очень быстро, словно опасаясь, что незнакомец снова убежит, - Может вы видели его, ну случайно, - закончила она, отчего-то сильно волнуясь, достала фотокарточку и протянула ему.
Максим узнал Горюнова сразу, не смотря на то, что, на фотографии он был не бритоголовым, веселым и даже упитанным. Но ошибиться было нельзя, - это был именно тот, рыдающий в захлеб, боец, встретившийся ему в одном из грозненских дворов. Максим поднял глаза на Сашу, и первый раз внимательно поглядел на девушку.
Почему-то в тот миг, его больше всего поразила молочная белизна ее кожи, и он решил, что она необыкновенно хороша и красива. Максим кашлянул и кивнул:
-Кажется, я его видел…
Они зашли в кафе, наполненное дымом и запахом горелого масла. Журналист торопливо кушал горячие чебуреки, стесняясь своего неряшливого вида и особенно неприятного запаха, который шел от него, рассказал девушке все. Потом Саша привела его к Людмиле Петровне, и Максиму пришлось повторить рассказ под всхлипывание десятков матерей, которые тоже показывали фотографии солдат.
-Что же делать, что же делать? – бесконечно повторяла Людмила Петровна и плакала. Максим сидел, откинувшись на стенку, вагон неожиданно неприятно напомнил ему «столыпин». Напротив сидела Саша, и отрешенно глядя в окошко, перебирала кончик косы, длинной и тяжелой. В вагоне стало тихо, где то в углу вдыхал Бисроп, матери, выслушав рассказ и, наплакавшись, незаметно, как тени разошлись и Максим почувствовал себя здесь совершенно чужим и ненужным.
-Ну, я пойду, извините. Всего доброго, - пробормотал он и неуклюже, боком двинулся к выходу.
На улице журналист вздохнул полной грудью, наслаждаясь свежим воздухом и солнцем. Перед вагоном играли дети, пожилая женщина, не смотря на прохладу, стирала, расставив тазики на двух табуретах. Максим купил в ларьке, больше похожим на сарай несколько бутылок пива. Он сидел на корточках, прислонившись к стене какого-то заброшенного здания напротив состава, пил пиво и через полуприкрытые веки смотрел в небо.
Ему был 26 лет, и он был совсем один. После армии он сразу женился, но через год развелся. Еще через полгода ему сообщили, что его дочь инвалид. Помогать семье Максим не мог. Нищенская зарплата в газете не позволяла даже снимать комнату. Он жил в ведомственных общежитиях, из которых его постоянно выгоняли, поскольку Максим много пил и в пьяном виде становился шумным и драчливым. Денег не хватало даже на еду. Он жил только за счет командировок в районы, где корреспонденту из областной газеты  хорошо наливали. Между командировками он ходил полуголодным. Он настолько привык к чувству голода, что иногда мог спокойно не кушать по три дня и нормально работать, среди достаточно благополучных и сытых коллег. Родители, которые в свое время буквально выпихнули его из дома, были где-то далеко в Казахстане и тоже не желали ему помогать, как и старшие сестры, которые тоже не были особо благополучными. Да Максим и не просил их.
За эти годы он привык быть один. После свалившегося на него развода, болезни дочери, беспрестанного пьянства, которое заменяло ему нормальную жизнь, одиночество и нищенство воспринималось им как норма. Норма, в которой не было места не только обеспеченности и благополучию, но и чувству привязанности, стремлению к моральному совершенствованию, желаниям познавать мир в лучших его проявлениях. Строго говоря, жил Максим как растение, которое нуждалось вместо воды в поливе водкой. В той жизни, если была водка, Максиму не было ничего нужно. Единственно водка не могла подавить сексуальность в молодом организме. По ночам Максим страстно желал девушку, но это было лишь крики плоти. После развала семьи даже думать о любви к кому-либо Максиму было больно. Ему иногда казалось что, то место в душе, которым люди умеют любить, у него было вырвано с мясом. Если бы водка могла одновременно с этим убивать и это желание, то, возможно, он думал бы, что счастлив. Но водка, словно в отместку только разжигала в нем похоть.
 Но сейчас, думая о Саше Максим, не желал ее, как всегда хотел любую привлекательную девушку. Нет, ему было хорошо и покойно, от неожиданного нахлынувшего на него чистого чувства – он вдруг увидел, человека, девушку, которая, бросив все, поехала в это пекло за своим любимым. За нищим, пьющим, брошенным собственной семьей Максимом никто и никогда, никуда не приехал бы.  Максим был настолько твердо в этом уверен, что подсознательно считал это одним из самых важных качеств или особенностей, или, скажем, правил окружающего мира. И когда он увидел вдруг нарушение этого правила, то это в тот момент, опять же неосознанно показалось ему почти чудом. После тюрьмы, избиений он сейчас просто наслаждался чувством от увиденного им прекрасного проявления человеческой природы. Правда, осталось небольшое сожаление.  Это чувство появилось из-за того, что ему больше не придется увидеть эту девушку.
Максим вздохнул и быстро зашагал вдоль состава по направлению к станции. Но, пройдя до конца первого вагона, он, вдруг, развернулся и решительно пошел назад. Людмила Петровна сидела в той же обреченной позе, а Саша собирала вещи в чемодан, когда он появился вновь.
-Знаете, я могу найти вашего сына, вы мне только скажите, куда его потом привезти, - сказал он им. Уже потом, когда он сидел в тряском автобусе, увозившим его на Кизляр, Максим окончательно уверился, что вывезти из Грозного того солдата и есть прямой долг, впервые придающий его жизни полный смысл. Теперь ему, казалось, что освобождение Горюнова оправдывает, все, что с ним случилось до того: и страх, и арест, и избиения. Хотя, сейчас он даже представить не мог, каким образом, вообще можно найти человека в содрогающемся городе. Тем не менее, Максиму было теперь особенно хорошо думать о Саше, оттого, что теперь эта девушка ждала и его.
       Он переночевал в Кизляре на деревянных скамьях железнодорожного вокзала, а утром выехал в Хасавюрт, дагестанский городок на границе Чечни. После полудня старый и совсем разбитый автобус «газик» повез его и десяток других пассажиров в Аргун, откуда до Грозного было совсем недалеко.
                Конец первой части.

               

                Часть 2
                Ххх          ххх        ххх
 
«Южная зима переводится на русский только, как грязь и…, нет, - только, как грязь…» – думал майор Берзин в сумерках наступающей ночи, сидя на приступке бункера объединенного командования в Грозном, - «Хотя, с другой стороны, где в России нет грязи?»
Он вздохнул. Образ огромной страны, утонувшей в жидкой, холодной грязи только добавил тоски и в без того мрачное настроение. Вторая его неделя в содрогающемся Грозном подходила к концу.
-Товарищ майор, оставьте покурить, - маленький солдатик топтался перед Берзиным.
Майор с отвращение смерил его взглядом и отдал, наполовину выкуренную, сигарету. За последние два часа это была уже третья, которую не давали ему докурить солдаты, страдающие без табака. Берзин в сердцах выматерился про себя, - на дворе конец двадцатого века, а наша армия, как всегда, сидит без элементарного. У солдат на передовой не хватает даже сигарет. Но, по большому счету, Берзину на это было наплевать, если бы «стрелки» не досаждали офицерам, и тем из жалости приходилось делиться последним. Это раздражало.
Где-то в районе дудаевского дворца гулко застучал ДШК, четко разделяя каждую выплюнутую пулю. Чеченцы в ответ огрызнулись автоматными очередями, и началась очередная бесполезная перестрелка. За полуразрушенным костелом рядом с бункером глухо ухнул танк из боевого охранения штаба. С позиций ОМОНа на правом фланге взлетело сразу три ракеты, и коротко затявкали милицейские короткоствольные «калашниковы». Берзин вжался в стенку, тремя метрами дальше прилег в глубокую танковую колею давешний солдатик. Приподнявшись на одном локте, он неторопливо со смаком докуривал до самого корня, выпрошенный «бычок».
-«Кухонный боец», - узнал его, наконец, Берзин.
Он таскал с кухни обеды в генеральский бункер, хотя самого генерала-главнокомандующего в Грозном еще не было. В городе шли бесконечные бои. Чеченцы дрались с какой-то звериной хитростью и упорством, совершенно непонятным в том безнадежном положении, в каком они находились. Дудаев, на которого, собственно, и должен был охотиться Берзин, чуть ли не в открытую разъезжал по Грозному и по всей Чечне. А армия, который уже день топталась в квартале от бывшего обкома партии, ставшего теперь президентским дворцом.
Впрочем, даже самый ограниченный военный всерьез не поверил бы, что Берзин или любой другой особист, сможет организовать поимку Дудаева. Потому что спецслужбы в армии занимались тем, что следили за своими же, - для этого они и были созданы. И Берзин, который тоже знал это, занимался на передовой своим привычным делом, то есть выявлением текущих настроений. Бессмысленность этой работы в боевых условиях понимал даже он сам, но продолжал исполнять ее с настойчивостью и аккуратностью, с какими привык делать все.
Как всегда, беспорядочная и бесцельная перестрелка быстро утихла. Солдат поднялся и побрел к зданию бывшего морга, где теперь была кухня. Берзин проводил его неприятным взглядом, - с каждым днем войны солдаты наглели на глазах, скоро вообще перестанут замечать офицеров и отдавать честь.
-Как дела в безопасности? – спросил, вышедший из бункера полковник Савельев.
-Нормально, - буркнул снизу вверх Берзин, и, сообразив, что по-прежнему прижимается к стене, поспешно поднялся.
-Что за пальба?
-А хрен его знает, - офицеры замолчали, достали сигареты и сели на приступку.
Савельев, боевой офицер, прошедший весь Афганистан, недолюбливал особиста. Как большинство офицеров, он ненавидел эту войну, именно, за ее бессмысленность и понимал, что Берзин увезет немало рапортов и доносов на эту тему. Он усердно копил все две недели эти бумажки в своем щегольском и неуместном на передовой кейсе. На этой войне (все уже давно поняли, что это именно война, а не войсковая операция), как никогда, было много стукачей, и что хуже всего, среди офицеров. Иногда, Савельев думал об этом почти с болью, ему было стыдно, правда, непонятно за что. Так далеко его мысли не заходили.
В эти дни фактическое и непосредственное руководство группировкой в Грозном повисло на нем. Начальство, видя такое небывалое ожесточенное сопротивление, отсиживалось в Моздоке, армия еще только приходила в себя после штурма, где-то в пригородах обосновались дивизионные штабы со своими генералами, связи с которыми почти не было. А центр за все спрашивал с Савельева, первого заместителя начальника генерального штаба, который согласно первоначальному плану должен был в первый же день разместиться в дудаевском дворце. Но вместо этого пришлось занять под штаб территорию второй городской больницы, где нашелся бункер гражданской обороны. Единственным плюсом во всем этом было то, что больница находилась в считанных метрах от дворца.
Между тем, как это и случается, когда операция по взятию города была совершенно не подготовлена, царила полная неразбериха. Многие подразделения перестали существовать, не удавалось наладить обеспечение и довольствие всех видов. Со связью и вовсе творилось нечто непонятное. Командование попросту забыло об этой важной стороне любой войны, и отправила в бой почти сорок тысяч солдат без современной аппаратуры связи. Причем, в большинстве подразделений не работали даже допотопные, шестидесятых годов полевые рации. В результате, группировка развалилась, как боевая единица, что и позволяло наглеющим на глазах чеченцам до сих пор оборонять Грозный.
Савельев поежился. До дворца Дудаева в мирное время, было, пять минут неспешной прогулки, - высотный корпус Нефтяного института, площадь Ленина и дворец. Но теперь это пространство превратилось в ад. Им не удалось взять даже, нависающий над больницей, корпус нефтяного института, на верхних этажах которого засели снайперы. Для борьбы с ними Савельеву не хватало бойцов, - о резервах тоже не подумали, когда начинали эту авантюру. На днях, правда, прислали ОМОН, но, как выяснилось, милицейские амбалы, прекрасно разгонявшие безоружные толпы, в качестве штурмовой группы никуда не годились. Милиционеры упорно не желали идти под пули и при первых выстрелах спешили назад в укрытия.
Савельеву в этой ситуации оставалось только обустраивать штаб и по возможности руководить обороной больницы, чтобы не откатиться с уже завоеванных позиций. Но начальство в Моздоке требовало немедленных результатов. В свою очередь полковник материл командиров подразделений, но обескровленные войска топтались на месте, ожидая, обещанной помощи. И полуразрушенное, обгорелое, выглядевшее жутковато в клубах дыма, здание обкома по-прежнему оставалось неприступным. Савельев докурил и отбросил «бычок».
-Ну, что, товарищ майор, сегодня домой?
-Да уж, если бы домой, - Берзин в свою очередь швырнул окурок.
-По моим понятиям, сейчас и Моздок Родина.
Как всегда, не найдя общего разговора, они замолчали, вслушиваясь в уже привычное уханье ночного города.
-Скоро выезжать? – спросил Берзин, имея в виду караван боевых машин, с которыми должен был сегодня выбраться из города.
-Часика через два двинетесь. Как духи немного поутихнут. Не терпится?
Берзин промолчал. Савельев поднялся и потянулся до хруста в костях.
-Ну что, Андрей Валерьевич, такое дело надо отметить, чтобы дорога была хорошая, а? – предложил он.
-Не откажусь, - Берзин приободрился, за эти недели на войне и Моздоке майор пристрастился к выпивке.
Мимо часового, не отдавшего честь, они спустились в бункер. Маленькие огоньки двух свечей почти не освещали столы с хаотично разбросанными папками и бумагами. У входа боролся с дремотой дежурный офицер, чуть дальше, отгородившись коммутаторами, над газетой спал телефонист, делая даже во сне вид, что читает. Проходя мимо, Берзин с неудовольствием заметил, что это был «Московский комсомолец» и скривил губы, - читать на боевых позициях из гражданских газет разрешалось только «Российскую газету». Дежурный офицер, увидев полковника, вскочил и полушепотом начал доклад.
-Вольно, сиди уж, - махнул рукой Савельев.
Дальний конец бункера тонул во мраке и оттуда доносился мощный храп штабных офицеров. Савельев и Берзин, лавируя между столами и ящиками, пробрались к противоположенной от входа стене. У отгороженного брезентом, входа в личные апартаменты Савельева, постелив на полу куртки, спало трое гражданских.
-Кто это? - кивнул Берзин.
-Журналисты, съемочная группа, - ответил, не понижая голос, Савельев, откидывая полог, - Взялись на мою голову. То центральное телевидение, то американцы с французами какие-нибудь, то газетчики. Косяками ходят. Не война, а пресс-центр пополам с Мосфильмом. Не поверишь, тут одни придурки ходят, кино снимают. Ты, кстати, там это у себя в докладе отрази, гнать их всех отсюда надо, а то достали, сил нет, - закончил он уже в маленькой комнатке, еле освещенной «летучей мышью». а письменном столе, поджав ноги, спал солдат, писарь строевой части, бывший денщиком при Савельеве.
-Петряев, - позвал полковник.
Солдат послушно поднял голову.
-Ну-ка, организуй, что там есть закусить.
Петряев молча слез со стола. Савельев кивнул майору и пошел на вторую половину комнатки, отделенную ширмой, за которым помещались тумбочка и кровать. Полковник достал из тумбочки флягу и кивнул, приглашая садиться:
-Вот, медики угостили, - соврал он.
На самом деле, Савельева мучила бессонница, и он лечил ее спиртом. Поэтому Петряев регулярно бегал в развернутый здесь же перевалочный полевой госпиталь, и начмед наполнял флягу чистым медицинским спиртом. Впрочем, на пьянство процветало не только в штабе, на позициях солдаты пили все, что горит. На войне на это приходилось смотреть сквозь пальцы.
-Петряев, долго еще возюкаться будешь, - повысил голос Савельев.
Через минуту денщик принес стул, и разложил пластмассовые стаканчики, нарезанное сало, хлеб и открытую банку тушенки.
-Чай ставить? – спросил боец.
-Нет. Пока, иди, спи.
Савельев набулькал на глаз спирт, достал из под кровати пластиковую бутылку с водой и долил до краев..
-Ну, что? За удачную дорогу, - поднял он стаканчик.
Офицеры чокнулись и выпили. Спирт горячей волной раскатился по телу, неся облегчение. Берзин сразу почувствовал, как отпускает его напряжение, сковывавшее нервы все эти дни. Савельев занюхал стопку куском хлеба, откусил сала и тут же налил по второму стакану.
-Давай, тянуть не будем, - они выпили.
-Черт, когда это кончится? – вздохнул, вдруг, Берзин.
-Война только начинается, а ты, - «когда кончится», - усмехнулся Савельев. Он наливал уже третью стопку, словно боялся, что отчего-то не успеет опьянеть, - Опозорились с этими черномазыми на весь мир.
Офицеры снова выпили.
-Я, ведь, встречался в Афгане с Дудаевым, - вновь заговорил после минутного молчания Савельев, - Его эскадрилья накрыла мои позиции как-то раз под Кандагаром. Я тогда, начштаба полка был. Ошибся кто-то у них там. В те годы это большим «чепе» было. Собрали на ковре у генерального. Он мне уже тогда не понравился. Что-то в нем такое было, - Савельев покачал головой и снова налил, - За победу, что ли.
От этого тоста Берзину, почему-то стало неприятно, его задело слово «победа», словно Савельев плюнул в неподходящем месте. Вдруг, он подумал, что в применении этого слова к этой войне, есть что-то неправильное. Исполняя свои обязанности, Берзин никогда даже не задумывался о возможности своей неправоты. Такого понятия просто не существовало в его мире, - он делал то, что приказывали, а значит, изначально был прав. Но сейчас, когда они выпили «за победу», в его отуманенной спиртом голове появилась мысль, что этот тост имеет какой-то другой оттенок, нежели обычно. Но разобраться в новом ощущении Берзин не успел. В следующий миг он инстинктивно отмахнулся от этой неприятной мысли, как если бы он отмахивался от комара несильно, но неприятно кусающего его.
-Я устал, - подумал он, и вздрогнул, заметив, что пробормотал это в слух.
Савельев промолчал, но про себя усмехнулся.
-«Устал, - думал он с некоторой долей горечи, - А что же тогда делать нам. Война ведь только начинается, и сидеть здесь нам придется до самого конца, в отличие от вас, командировочных. Или пока снайпер не шлепнет…»
-Ничего, майор, утром отдохнешь, - сказал в слух Савельев, - Завтра в бане отмоешься, выспишься, посидишь по человечески, водки попьешь.
На тумбочке полковника оглушительно зазвонил полевой телефон. Савельев поднял трубку, выслушал сообщение, коротко сказал:
-Сейчас иду, - и дал отбой телефонисту.
-Все, караван готов, давай на посошок что ли, - Савельев снова налил, они стукнулись стаканчиками и выпили.
Махнув дежурному рукой, чтобы не вставал, офицеры вышли на воздух, пропитанный гарью и запахом пороха. Сейчас отчетливо были видны на небе отсветы пожаров в городе, - оранжевые сполохи заслонявшие даже свет Луны. Ночной город глухо, утробно гудел. В нем постоянно что-то взрывалось и рушилось, отдаваясь подземным эхом. Время от времени в разных концах города вспыхивали перестрелки, но тут же затихали, - воевать ночью еще никто из противников не научился.
У госпитальной палатки стоял, поблескивая стеклами очков, начмед Клебан. Накинув солдатскую шинель на белый халат, он курил.
-Сколько? – спросил, обмениваясь рукопожатием, Савельев.
-Шесть срочная служба, два прапорщика и офицер, - ответил хирург, подавая бумаги полковнику, и затем уточнил, - Лейтенант, от десантников, снайпер в плечо зацепил.
Савельев, не читая, расписался в ведомости.
-Днем еще десять отправили, - сказал зачем-то Клебан.
Савельев лишь поежился, наблюдая, как Берзин с кейсом и папками под мышкой бежал от своей землянки к колонне из трех бронетранспортеров.
-Майор поедет старшим, - сказал Савельев, протягивая бумаги в боковой люк переднего бронетранспортера, где невидимый в темноте курил командир взвода.
-Есть, - глухо донеслось из чрева машины.
Клебан молчал, - дежурство заканчивалось, и ему хотелось докурить без обстрела сигарету и идти спать. Сквозь откинутый полог палатки за его спиной было видно, как солдат в свете двух свечей лениво и небрежно моет хлоркой хирургический стол. За палаткой фырчали двигателями два гусеничных бронетранспортера, с красными крестами на броне. Спереди их охраняла колесный БМП. Берзин погрузил в него свои вещи и подошел к Савельеву прощаться.
-Счастливо, - сказал полковник.
-И вам счастливо оставаться, - сказал Берзин, пожимая руку полковнику и начмеду. Потом он неуклюже забрался в броневик и захлопнул люк.
Через мгновение машины оглушительно взревели и, не зажигая прожекторов, одна за другой тяжело выползли за проволочные ограждения, чтобы раствориться в темноте враждебного города.
Савельев вернулся в бункер. У себя за ширмой допил остатки спирта, и, не раздеваясь, прилег на койку.

Ххх           ххх            ххх
Начальник чеченского штаба Аслан Масхадов пришел на шестой этаж, когда Максим ходил в подвал за водой. Магомет телохранитель начальника чеченского штаба сидел на ступеньках у входа. Увидев Максима, он встал:
-Салом Алейкум.
-Ваалейкум Ассолом, - ответил по-восточному Максим. По обычаю чеченцев они слегка обнялись.
-Как дела, журналист, - с сильным акцентом спросил Магомет.
-Так себе.
-Когда пришел?
-Вчера ночью, еле прорвался. Басаева, вроде, выбили со станции. Чуть не застрелили, когда шел.
-На станции сегодня наши, - не согласился телохранитель, - Может, не узнали?
Максим пожал плечами.
-А вы когда приехали, - в свою очередь спросил он.
-Только, что, иди Аслан там.
Масхадов стоял у входа в глухой закуток, бывшей кладовкой до войны, и тер ладонью усталое белое лицо со шрамом на губе, слушая хирурга Азамата, который, мешая русские и чеченские слова, что-то нервно говорил генералу. Рядом с ними, оперевшись о косяк стояла фельдшер Галина, приехавшая в Грозный за пленным сыном, и теребила кончики платка.
С началом боевых действий седьмой этаж дудаевского дворца превратился в полевой госпиталь. Раненых защитников приносили сюда и раскладывали прямо на полу, стараясь использовать каждый клочок не простреливаемой территории. Здесь же держали пленных солдат. Заведовали всем этом хозяйством хирург Азамат Исрафилов и фельдшер Галя. Максим, осторожно лавируя между раненными, подошел к Масхадову. Генерал перестал тереть лицо и протянул широкую, мягкую ладонь Максиму.
-Нет, у меня людей вернулся он к прерванному разговору, - Солдаты понесут раненных... Солдаты разбегутся, как только мы выйдем в город, - сказал Азамат, вид которого был не менее измученным, чем у Масхадова.
Максим заметил, как вздохнула Галина.
-Валерик будет охранять.
-Не нужно мне Валерика и его людей. Аслан, ты же знаешь, кто они.
-Нет у меня других людей, - Масхадов повысил голос, - Машина будет ждать завтра утром, вот журналист отведет, он знает где, - генерал повернулся к Максиму, - Хорошо помнишь место?
Максим кивнул.
-Все, Азамат, - сегодня уходите, - отрезал он и повернулся к хирургу спиной, собираясь уходить, и вдруг остановился, наткнувшись на умоляющий взгляд Галины.
-Ты чего здесь Галина до сих пор, - спросил, он мгновение помедлив.
-Не отпускают, - истовый огонек надежды зажегся в глазах женщины.
Масхадов искоса бросил взгляд на, еще более напрягшегося хирурга и выдохнул:
-Забирай своего солдата и выбирайся отсюда скорей, - и, не дожидаясь благодарности, сразу пошел к выходу, перешагивая, через носилки с раненными.
Азамат прокричал ему в спину длинную фразу на гортанном чеченском языке и обмяк, словно израсходовав весь воздух. Уже через минуту к нему подошла Галина. Ее изможденное лицо светилось счастьем. За ее спиной переминался с ноги на ногу высокий, грязный солдат, - сын Слава.
-Прощай Азамат, спасибо тебе за все, - сказала она ласково.
-Это тебе спасибо, Галя, - хирург посмотрел на Славу, нервно мнущего в руках какой-то сверток, - Чего так торопитесь? Может, вместе с нами пойдете?
Даже со своего места Максим почувствовал, как цепляется за эту последнюю надежду хирург.
-Мы уж пойдем. Ты пойми меня, - в голосе матери было сожаление.
Они оба понимали, что сейчас любые слова о долге, о милосердии, сострадании, о том, что Азамат остается один с двумя десятками тяжелораненых чеченцев, большинство из которых еще не вышло из шока… Это и а так же все остальное на свете ничего не значило по сравнению с тем, что Галине удалось вернуть своего сына, но все же она жалела хирурга. И Азамат понял это.
-Удачи тебе Галя. Подожди, - хирург вышел в соседнюю комнату.
Вернувшись, он что-то сунул в руку женщины.
-Зачем, Азамат, у меня же есть, - сказала она, пытаясь отдернуть руку.
-Возьми, говорю. Дорога длинная, пригодится. Ну, давай, - хирург обнял женщину, затем хлопнул солдата по плечу, прощаясь.
Галина почти прошла мимо Максима, но опомнилась и повернулась:
-Ой, прости, - она приблизила лицо к нему, и Максим увидел, что женщина плачет.
-Прощай журналист, смотри, осторожней здесь, – она обняла его, потом отстранилась и мелко, украдкой перекрестила:
-Слушай, у тебя же тоже есть мать, уезжай отсюда совсем, - жарко зашептала она и, путаясь в полах пальто, что-то торопливо вытаскивала, - Остаешься? Послушай меня, мать пожалей. Для матери, ведь любое дитя сойдет, лишь бы живо было. На вот. Я Славке своему в первый же день такую дала, носи возле сердца. Прощай, - женщина сунула ему в руку маленький целлофановый пакетик, туго перетянутый ниткой, и еще раз поцеловала Максима, но уже в лоб.
Слава, пожимая ему руку, смущенно улыбался, словно стесняясь за излишнюю горячность матери. Максим долго смотрел, как мать с сыном пробираются по коридору, стараясь скорее пройти мимо дверных проемов, которые могли простреливаться с улицы.
«В книгах обычно, в такой момент людей убивают» – машинально подумал он и тут же с испугом отбросил эту мысль, продолжая следить уже с напряжением.
Слава шел, сгорбившись, засунув руки в карманы порванного бушлата. Так ходят все пленные, тоже сгорбленные, забитые, грязные и жалкие. В подвале дудаевского дворца, в небольшой коптерке, расположенной в самом дальнем конца котельной, большинство из этих пацанов все эти дни пытали. Пытал один из подручных Масхадова – Валерик. Максим знал об этом, и ему было страшно, прежде всего, от бессмысленности этой жестокости. Пленные солдаты, попав к чеченцам в первые же часы рассказывали все, что знали без всяких пыток. Тем не менее, Валерик приходил за ними каждую ночь. Каждый раз, встречаясь с ним, перед глазами Максима стояли те два блондина из столыпинского вагона, и каждый раз Максим с ужасом ждал, когда Валерик заберет и его.
То, что с солдатами делал Валерик в подвале, буквально ломало пацанов и они, после этого скорчившись сутками, лежали в углу. Слава тоже прошел через это, не помогло даже вмешательство Исрафилова. Но сейчас, по крайне мере, он уже улыбался. И этого Максим понять не мог, так же, как и счастливых слез матери. Им еще предстояло пробираться, через этот проклятый город, где убивали на каждом шагу, а они радовались.
Наконец, мать и сын достигли конца коридора и, махнув на прощанье, исчезли на лестничной площадке. С невольным облегчением, Максим обернулся. В проеме комнаты, где держали солдат, столпились пленные и тоже смотрели вслед ушедшим. В темноте их бесформенная масса, казалось, излучает тоску. Через минуту, стоявшие тут же двое охранников загнали их в комнату.  Максим вздохнул и вдруг наткнулся на внимательный взгляд Азамата. Лицо хирурга, выделявшееся в темноте белесым пятном, было печальным и утомленным до крайности, как будто пустой спор, отнял у него последние силы. В какой-то миг Максим ясно понял, что он слышал все только что сказанное Галиной.
-Воду принес? – спросил Азамат. Максим молча поднял котелок. Во дворце вода была, пожалуй, самым большим дефицитом в эти дни.
-Тогда пойдем пить чай, чего стоять здесь.
Они вошли в комнату, где часть обвалившегося потолка образовывало нечто вроде бетонного шалаша, на полу которого они выложили из кирпичей небольшой очаг. Максим убрал ведро, где кипятились хирургические инструменты, и поставил котелок. Хирург сидел на полу и хмуро смотрел в раскаленные угли. Максим, раздув огонь и подбросив в очаг дров, сел рядом и повертел в руках целлофановый сверток, который ему дала Галя.
-Что это? – спросил Азамат.
Журналист пожал плечами, сорвал зубами нитку и развернул целлофан. Внутри лежала маленькая картонная иконка. Тонкое женское лицо печально смотрело на мир в неровных отблесках огня.
-Мать Мария, - сказал Азамат и осторожно взял ее в руки, - Чего тебе Горюнов? – вдруг, мгновенно огрубевшим голосом спросил он.
В дверном проеме маячила маленькая нелепая фигурка солдата. На бледном, почти детском лице застыла испуганная гримаска:
-Азамат, Максим… у меня это… опять болит, - сказал он срывающимся голосом..
-Сильно болит?
-Сильно, очень, - и солдат, словно опасаясь, что ему не поверят, прижал обе руки к животу.
-Ну и боец, взялся на мою голову, - Азамат вернул иконку Максиму и, кряхтя, поднявшись, подошел к, расстеленному на полу брезенту, где аккуратными рядами лежали медикаменты. 
Максим нашел Горюнова в тот же день, когда вернулся во дворец. Масхадов узнал журналиста (до Нового года он несколько раз брал у генерала интервью), и разрешил остаться при госпитале, который был, развернут тут же во дворце. Но отпускать пленного Горюнова начальник штаба отказался на отрез.
-Мы его судить будем, - мрачно сказал генерал.
Оказалось, что Юра, когда его брали в плен, убил двух чеченцев. Родственники убитых хотели зарезать Горюнова на месте. Спасло солдата, только то, что он потерял сознание из-за раны на лице и шее. Но за три недели в плену солдату стало совсем плохо, мучили постоянные боли в животе, которые лечить было нечем. Азамат, понимая, что долго это продолжаться, не может, колол ему обезболивающие, которые в конечном итоге, только вредили.
Максим аккуратно спрятал иконку назад в пакет и пошел в соседнюю комнату, где он оставил рюкзак. Возвращаясь он встретил Горюнова, который осторожно пробирался к себе, по-прежнему держась за живот.
-Погоди, - окликнул его Максим.
Солдат послушно остановился.
-На, вот, возьми, - он сунул ему иконку, - Нужно носить под сердцем.
Юра чуть отпрянул, но затем взял. Максим еще помедлил, пошарил в рюкзаке, и, достав пачку печенья и кусок колбасы, тоже протянул ему:
-Только сам съешь, через пару часов уходим. Ешь, а то не дойдешь.
-Спасибо, - солдат замялся и неуверенно повторил, - Большое спасибо.
Максим, глядя ему вслед, усмехнулся. Он так и не рассказал солдату, почему опекал его. Азамат сидел в прежней позе перед огнем. Максим достал из рюкзака хлеб, колбасу, рыбные консервы и бутылку дагестанского коньяка. Все это Максим смог добыть в свою последнюю вылазку в город, куда приходилось ходить регулярно за медикаментами и продуктами, - это было одной из его обязанностей в госпитале.
-Не поверишь, на Заводском шоссе снова торгуют женщины, даже пушек не боятся, - сказал Максим.
-Вот он, чеченский дух, - усмехнулся Азамат.
В Чечне торговали на каждом углу, и даже война не могла помешать этому. Стоило стихнуть перестрелке, как женщины мгновенно появлялись в любых более или менее подходящих местах, предлагая свой нехитрый товар.
Когда вода закипела, Максим всыпал в котелок заварку и снял с огня.
-Почему с Галей не пошел, - вдруг спросил Азамат.
Максим пожал плечами:
-Я не могу уйти без Горюнова.
-Слушай, зачем он тебе? Ведь вы ж не родственники.
Максим вздохнул. Почему-то рассказывать о Саше ему не хотелось.
-Понимаешь, я пообещал девушке вывезти его. Она за ним в Моздок приехала.
-Красивая?
Максим еще раз пожал плечами.
-Да вроде ничего. Я особо и не разглядел. Один раз и видел-то.
-Тогда чего понесло сюда?
-Да черт его знает. Жалко стало, наверное.
-Зря. Он все равно не выживет. Аслан его уже пообещал отдать родственникам убитых, как только мы выйдем, если он только раньше от язвы не загнется. Он дальнего родственника Дудаева взорвал, когда его брали, - Азамат зачерпнул кружкой чай из котелка, - Так что ты зря приехал.
-Я же не знал, - равнодушно ответил Максим в свою очередь, зачерпывая чай.
-А если бы знал? – хирург перестал прихлебывать чай и внимательно поглядел на Максима, ожидая ответа.
-Не знаю. Наверное, приехал, - Максим вздохнул, решив, что объяснять хирургу, что Горюнов скорее был предлогом, чтобы вернуться в Грозный, чем настоящей причиной, не стоит.
-Салом Алейкум, - низкий надтреснутый голос, казалось, стремительно стелился к ним от темного силуэта, неслышно возникшего в проеме дверей.
Азамат поднялся и заговорил на чеченском. Максим без лишних слов завернул еду в газету и положил в рюкзак, затем стал складывать в большую сумку лекарства и инструменты.  Человек у двери был тот самый Валерик, которого так не хотел видеть Азамат. После начала штурма, Дудаев приказал выпустить всех уголовников из грозненской тюрьмы. Все кто желал присоединиться к нему, получили оружие и составили отдельный отряд, во главе которого встал, известный в Чечне, криминальный авторитет Валерик. Когда Максим, нагруженный сумками, вышел в коридор, люди Валерика пинками и прикладами автоматов выгоняли солдат в коридор. Подъем.
-Стройся, чему в армии учили? – орали уголовники.
Солдаты, спотыкаясь в темноте о носилки, и толкая друг друга, выстроились в неровную линию вдоль стены. Валерик закурил сигарету и, зажав ее в уголке губ, медленно двинулся вдоль строя. В слабом свете сигаретного огонька были видны неестественно впалые щеки уголовника и черные, блестящие глаза на выкате. Дойдя до последнего солдата, которым оказался скрюченный Горюнов, он, коротко сплюнул сквозь золотые зубы, хрипло сказал:
-Щенки, - и медленно пошел в сторону выхода с этажа.
Азамат, все это время молчавший, стоял рядом с Максимом, покачал головой и крикнул солдатам, чтобы поднимали носилки и шли к выходу. Максим пробрался к Горюнову и сунул ему в руку одну из своих сумок:
-Держись рядом, - шепнул он и стал пробираться вперед колонны.
Азамат суетился у тяжелораненых, которые стонали в забытьи, поправляя бинты и катетеры. Некоторые из тех, кто был в сознании, что-то тихо говорили своим носильщикам, подбадривая. Постепенно колонна втянулась на лестницу, и на этаже стало непривычно пусто. Истощенные солдаты с трудом передвигались по разбитым пролетам, неловко разворачиваясь и ударяя носилки о стены и остатки перил. На некоторых этажах внешних стен не было вообще и тогда приходилось балансировать по краю пропасти, ожидая в любой момент пули снайпера.
Максим шел впереди процессии. Сзади тяжело с хрипом дышал в затылок Валерик, по-прежнему с сигаретой в углу рта. Внизу, перед открытым холлом, Максим остановился и оглянулся, ожидая пока вся колонна втянется в коридор первого этажа. Солдаты с носилками, вперемежку с боевиками, жались к стене. Где-то в самом конце бледным пятном маячил Азамат.
«Дурак, даже халата не снял», - подумал журналист.
Почему-то в этот миг он подумал, что Азамата он будет жалеть больше всех на этой войне, когда его убьют. А то, что его убьют, если заметят халат, он не сомневался.
-Чего ждешь? – прохрипел сзади уголовник.
Максим больше не стал медлить и, опустившись на четвереньки, пополз через холл. Ему было все равно, как себя поведут остальные. Он уже давно переборол инстинкт, который не позволяет нормальным людям шлепаться в грязь при любом подозрительном звуке или движении. Открытое пространство холла внушало страх. Слева, где когда-то были большие витринные стекла, от обстрела немного защищали остатки баррикады, сложенной из мешков с песком. С другой стороны была разбитая раздевалка и обвалившийся потолок, поэтому ползти приходилось прямо через середину зала. Последние защитники дворца должны были находиться дальше, у входа на кухню, откуда хорошо просматривался весь зал.
Медицинские сумки мешали ползти. Уже у самого входа в столовую Максим, вдруг, подумал о странном затишье. Ему еще ни разу не удавалось переползти этот зал без обстрела. Но тут же в суеверном испуге, журналист отбросил эту мысль.
-Эй, ты куда? – раздалась короткая, с нерусским акцентом фраза.
Максим сразу узнал голос:
-Махо, это я.
-А, журналист, ползи сюда, – донеслось из темноты.
Максим свернул, Валерик, ползший сзади, как привязанный, последовал за ним. Чеченцы устроились за большим кухонным столом из нержавеющей стали, обложив его мешками с песком и диванными подушками. С этого места им хороша была видна цепочка солдат и раненных, ползущих к выходу. Хрипы и стоны заглушали звуки редкой ночной перестрелки.
-Кто это с тобой? – спросил командир маленького отряда.
Его красивая борода отливала серебром седины даже в темноте. До войны Махо пел в оперном театре. И сейчас, развалившись на полу полуразрушенной кухни, он тоже выглядел, словно на сцене.
Вместо Максима что-то на своем языке ответил Валерик. Махо поздоровался с ним и снова заговорил на русском:
-Где Азамат? – спросил он.
-Сзади, - Максим мгновение подумал и добавил, - Скажи ему, пусть халат снимет.
-В халате пополз, - усмехнулся чеченец, почмокал губами и зачем-то предупредил, - Смотрите, осторожнее там.
Максим пожал плечами.
-Вы до самого конца? Может что надо? - он кивнул на сумки.
-Спасибо, - Махо покачал головой, - Ползи, удачи тебе журналист. Напиши там все, как было.
-Удачи, - на мгновение Максим замялся, не зная, что еще на прощание пожелать этим людям, и вновь двинулся вперед, выбирая дорогу среди остатков кухонного оборудования.
Он вспомнил о долгих беседах, которые вел с ним по ночам в подвале антисемит и русофоб Махо, который, кажется, считал своим долгом просветить журналиста, по поводу вековой несправедливости, допущенной по отношению к его народу. Максим, которому были неприятны эти разговоры, думал тогда о том, что он, наверное, никогда не сможет привыкнуть к людям, которые вежливо разговаривают, а через минуту уже идут убивать людей. Таких же, как он сам. Почему-то в, голове это никак не укладывалось.
Наконец, в лицо пахнуло холодным сырым воздухом, и Максиму сразу стало ясно, насколько тяжелой и спертой была атмосфера во дворце. Продырявленный, как сито, продуваемый и простреливаемый насквозь, дворец был пропитан гарью, кровью и нечистотами, и Максиму, выползавшему, через проем в стене наружу, на мгновение стало жалко Махо и его товарищей оттого, что им придется умирать в этом воздухе склепа.

Ххх        ххх        ххх

В наушниках Берзина играла музыка. Что-то модное и немелодичное. Майор покосился на невозмутимого водителя. В неярком свете приборов его темное лицо не выражало ничего, кроме напряжения, с которым он вглядывался в окуляр прибора ночного виденья.
Берзин усмехнулся. Ну и времена. Иногда солдатам жрать нечего, а у самого последнего водителя имеется свой магнитофон, который они, ко всему прочему, наловчились так вмонтировать в машину, что ни один специалист не найдет. Когда-то за такие дела можно было схлопотать кое-что и посерьезнее «губы». Впрочем, тогда и магнитофонов не было.
Кассета кончилась. Водитель, не отрываясь от прибора, поменял что-то у себя под сидением. Вновь заиграла современная музыка, но пели, по крайне мере, уже на русском.
«И откуда только берут эти кассеты? – недовольно подумал Берзин и тут же поправился, - Хотя, конечно, сегодня с этим барахлом проблем нет».
Берзин вспомнил собственную молодость. Студенческое общежитие, грязную кухню, где по ночам бегали, ничего не боявшиеся крысы, танцы на этаже под магнитофон, - огромный катушечный «Романтик», со стандартным набором записей, неизменных из года в год. В заштатный областной город любые новинки доходили уже изрядно постаревшими. Но все равно, музыка тогда была лучше. Веселее и легче, как-то. Да, и жилось им тогда не в пример лучше, на душе было чище. Не было всей этой мути вокруг. Ведь даже пили по другому. Три бутылки какого-нибудь «Агдама» хватало всей компании на вечер. А сейчас пол-литра спирта с полковником выпили и никакой радости, ни удовольствия.
Берзин устало вздохнул. Густой пропитанный солярой воздух с трудом вошел в легкие, и словно жидкость, неторопливо вытек наружу. И все же мимолетные воспоминания навеяли подобие хорошего настроения.
Приборная подсветка, музыка и тепло, идущее снизу, - от всего этого Берзину стало по настоящему уютно, даже не смотря на неудобное жесткое сидение. Майор прильнул к окуляру своего прибора ночного видения. Нагромождение черно-белых, то и дело расплывающихся на визире то ли валунов, то ли развалин было хаотичным и бессмысленным.
«Как же он находит здесь дорогу?» – с невольным уважением подумал он о своем водителе. Голос, который, вдруг, прорезался в наушниках Берзина, был, кажется, совсем лишен эмоций:
-Кашалот один, мы горим, долбят… - среди волн энергичной музыки в наушниках, слова прозвучали как-то буднично.
-Кажется, слева, - неуверенно добавил голос и смолк.
Берзин глянул на водителя и натолкнулся на такое же недоумение в его глазах:
«Почему? «Духи», ведь не нападали на караваны…», - только и успел подумать он.
В следующее мгновение Берзин очнулся в полной темноте. Во рту появился нестерпимый вкус жженой резины. Легкие отказывались принимать раскаленный дым, заполнивший все вокруг. Машинально Берзин потянулся к водителю, но место оказалось пустым, тогда майор нащупал ручку своего люка и, выжимая последние силы, повернул. Створки распахнулись, Берзин вывалился наружу и первые секунды лежал неподвижно с наслаждением вдыхая холодный воздух. И только через несколько бесконечно счастливых мгновений сообразил, что выкатил под ноги двух дерущихся:
-Акопян, ты, ты… сволочь! Я тебя убью, гад! – кричал кто-то высоким, полусорванным голосом, припечатав за грудки своего соперника к броне, осевшей на бок машины.
-Откуда я знал, - басом огрызался Акопян.
«Да это же мой водитель и лейтенант Мишин», - сообразил, наконец, Берзин, глядя снизу вверх.
Взводный лейтенант оторвался от Акопяна и нагнулся к нему:
-Как вы, товарищ майор, - справившись с собой, спросил Мишин и затем вновь злым голосом крикнул солдатам, - Чего встали, проверьте, кто еще там.
С помощью лейтенанта Берзин сел, привалившись к колесу. Постепенно к нему возвращалось чувство реальности:
-Что случилось? – прохрипел он, не узнавая собственного голоса.
-Две машины горят, у вашей, похоже, заклинило двигатель, тоже дымит. Короче, влипли, - доложил лейтенант, наблюдая, как солдаты тончатся у люка перевернутого бронетранспортера, вытаскивая безвольные тела.
-А чехи?
-Сначала, вроде постреляли, потом ушли.
-Почему? – Берзин чувствовал себя тряпичной куклой, у которой нет костей, но каким-то задним умом был уверен, что не ранен.
-Если до сих пор не шлепнули, значит ушли, - лейтенант не сдержал усмешку, и дрожащими руками попытался закурить кривую сигарету, которую все это время доставал откуда-то из глубин своей грязной формы, - Они, когда их мало, никогда не дерутся, сразу уходят. А может, вообще местные пацаны, подлюки. Партизанская тактика, мать ее…
-Вернуться?
-Если торчать будем, то точно приползут. Переждать где-то надо до утра, а там сориентируемся и найдем, как к своим выбраться. Петрухин! – крикнул Мишин сержанту, - Чего там возитесь. Сколько?
-Еще пятеро, - откликнулся сержант, непроизвольно пригибаясь в разные стороны, словно ожидая в любой момент выстрела из темноты.
Лейтенант молча передал сигарету Берзину и присел рядом.
-Ты чего на Акопяна налетел? – спросил майор, принимая сигарету скрюченными пальцами.
-Из-за него, ведь. Завез, сволочь, в незнакомый район. Вот и подставил.
-Что ж так? – в голове у Берзина чуть прояснилось, он затянулся и передал сигарету лейтенанту.
-Говорит, что, якобы, «духи» перекрыли Заводское шоссе. Решил объехать дворами и заблудился, умник, - Мишин докурил и отбросил бычок, - Теперь воевать по-настоящему придется. Давайте, я осмотрю вас, товарищ майор, - лейтенант встал на колени.
-А в других машинах, что там? – не обратив внимания на предложение, спросил Берзин.
-Все там. Четверо бойцов, кроме нас, и два раненных. Остальные, похоже, все.
Берзину, вдруг, стало плохо оттого, что этот молодой лейтенант, который не намного старше своих солдат, мог так спокойно перечислять живых и мертвых. И перечисление живых казалось, даже еще, более кощунственным, майору, впервые так близко столкнувшегося со смертью, потому что быть живым означало безмерное счастье, а лейтенант его игнорировал.
-Ладно, надо двигать отсюда, - оборвал Берзин лейтенанта, не сдержав раздражения.
И в ту же секунду он понял, что не знает, куда нужно идти. Солдаты, услышав его голос, подошли ближе. Берзин глядел на них снизу вверх и впервые увидел в них грязных, оборванных, обритых пацанов, которые надеялись только на него. И он не смог повторить этот вопрос в слух, - куда идти? Вместо этого, майор оперся на лейтенанта и попытался встать:
-Помогите…
Сразу несколько рук протянулось к нему и, подпираемый со всех сторон, Берзин с трудом поднялся.
-Где это мы? – прохрипел он и, борясь с волнами, подступающей к горлу, тошноты, огляделся вокруг.
Как оказалось, колонну подбили прямо посреди пустыря, на который неосторожно выехал Акопян. В дальнем конце пустыря угадывалась стандартная пятиэтажна, одиноко нависшая на частными домами вокруг.
-Туда, - Берзин начал почему-то задыхаться - Лейтенант, командуй, пока… - майор не договорил, хватая, как рыба воздух, ртом.
Худой и длинный Мишин, украшенный субтильными усиками на вытянутом лице, повернулся к солдатам:
-Петрухин, будешь прикрывать сзади, остальные к раненным, я иду первым, - лейтенант, который, кажется, единственный сохранил уверенность и способность к разумным действиям, поднял с земли автомат и злым голосом добавил, - Оружие не оставлять, голову оторву!
-Товарищ лейтенант, - Петрухин замялся, не в силах подобрать слова, - А с ними, что будем делать, - выдавил сержант и неловко ткнул автоматом в сторону, сваленных в беспорядке, трупов.
Лейтенант подошел к ним и вздохнул:
-Надо бы, конечно, собрать…
На некоторых убитых было особенно страшно смотреть. Кумулятивный удар изуродовал их неузнаваемо, в тоже время нигде не было видно ни ран, ни крови. Они словно превратились в некую желеобразную, бескостную субстанцию. И заставлять солдат сейчас их перетаскивать Мишин не мог. Он отвернулся.
-Пусть лежат, утром сообщим, заберут, - махнул рукой он и отвернулся, - Двинулись…
Берзин, вдруг, подумал, что лейтенант врет самому себе, - никто в ближайшие дни солдат не заберет. Если только чеченцы, живущие по соседству, не закопают их из-за запаха. А может, просто обольют керосином и сожгут. А к утру их обязательно уже погрызут собаки и коты. Зная, что эти трупы обречены, он не стал вмешиваться. Берзину подумалось, что убитые дважды обречены на этой войне или вообще на любой войне. Может, поэтому по стране столько памятников стоит безымянным солдатам, - потому что большинство из закопанных там были брошены. И чтобы успокоить совесть понатыкали эти газовые горелки. А значит и от этих трупов потом откупятся каким-нибудь памятником.
Майора снова начало мутить:
«Почему только сейчас…»- как-то вдогонку подумал он, когда почувствовал, что мир переворачивается.
Вновь он обрел возможность думать, уже прижимаясь щекой к сырой и холодной земле. Это было даже приятно, но Берзин сразу решил, что его бросили, как остальные трупы:
«Как же теперь, Господи?» – сверкнуло отчаянье и это придало ему силы оторвать голову от земли и увидеть, смотрящих на него солдат и лейтенанта.
«Неужели прошло так мало времени, что они даже не успели двинуться с места, - сформировалось бесплотное удивление, оттого, что время внутри него стало течь значительно быстрее, чем снаружи, - Выходит и так бывает» - даже с некоторым удовлетворением подытожил он, когда ему вновь помогали подняться.
Убитые солдаты остались позади. Идя следом за лейтенантом, майор думал о том, что, занимаясь в штабе бумагами, беседуя со стукачами, пусть даже и в центре Грозного, он не мог себе представить эту неприятную сторону войны, настолько неприятную, что и сейчас эти мысли перекатывались в оглушенной голове Берзина подобно раскаленным чугунным шарам, причиняя боль. Но впервые за все время свой службы майор поймал себя на мысли, не как о личном составе, подчиненном, а как о чем-то своем, принадлежащем ему лично.
Он оглянулся. Угрюмый Акопян тащил на плече раненого, который пытался все время что-то сказать:
-Разговорчики, - сказал Берзин своим по-прежнему незнакомым голосом, неожиданно почувствовав прилив тепла к ним.
Но раненый, кажется, не услышал, продолжая мычать под нос. Что именно, Берзин не мог разобрать. После взрыва все звуки доходили до него приглушенными и малопонятными. Даже звук дождя или чавканье грязи под ногами доносилось сейчас словно сквозь стену или окно.
«Где ж в России в конце января может идти дождь…»- думал Берзин.
Сейчас в России ночи ясные, звезды видать, Луна даже в сугробах отражается. Мороз уши щиплет, воздух такой чистый, что распирает легкие, - не надышаться. А здесь воздух другой, - сырой, наполненный, вонью испарений и гарью. Чечня это не России, совсем чужая земля.… И словно удавкой сдавило горло Берзина. Он понял, что злоба, жившая в нем с начала войны, поднялась на какой-то новый, более высокий уровень. Теперь ненависть к Чечне, чеченцам, ко всему чеченскому, впиталась, наверное, в кости Берзина. От этих мыслей ему стало даже легче идти по изрытому лужами пустырю, в которых с тихим плесом тонул дождь.
Длинная пятиэтажка громоздилась на краю пустыря, как океанский лайнер, выброшенный на берег. Когда растянувшаяся процессия подошла ближе, это сходство исчезло. На темной стене проявились пустые глазницы окон. Обвалившийся угол обнажил скелет дома. Майор ясно различал зацепившуюся за перекрытие кровать, с которой безвольно свешивалось белье, как намокший и отяжелевший белый флаг, который даже ветер не мог сдвинуть с места.
-Перекур- сказал майор и первым привалился к стене дома.
Мишин пристроился рядом, выставив автомат между ног:
-Какие планы, лейтенант? - спросил Берзин, сосредоточенно разглядывая, как с дула автомата скатываются капли дождя. Раненый, которого тащил Акопян, вдруг съехал по стене и лег щекой в лужу, продолжая что-то говорить. Никто не попытался его поднять.
-Нужно в подвале отсидеться до утра, а там вычислим, где наши, - ответил Мишин.
В отличие от майора, он напряженно оглядывался окрест, потом достал и глубин своей одежды фонарик и посветил на руку:
-Время-то, после полуночи только, самое х…е дело. Наверное, уже ищут нас…- кто ищет, лейтенант не сказал, но было ясно и без слов, - свои не будут. Берзин вновь усмехнулся.
-Вы, товарищ майор, наверное, лучше останьтесь, пока я с бойцами схожу, проверю.
-Мишин, что с ним? – неожиданно прервал его Берзин, кивнул на раненого. Вдруг майор понял, что солдат поет какую-то затасканную популярную песенку, еле бормочет, заплетается, говорит, но все равно поет.
-Контужен, вроде, что-то крови нет. Вы ж сами видели в этих гробах, - снаряд насквозь пролетит, а люди внутри, как кисель, - отозвался лейтенант, - А может, не натекла еще, кровь-то.… Ну, так мы пойдем, опасно сидеть-то.
-Нет. – Берзин, неожиданно для лейтенанта, самостоятельно поднялся, - Я иду. Здесь остается… - майор оглядел солдат, привалившихся на корточках к стене. В темноте почти не было видно лиц, только бледными пятнышками выделялись белки глаз.
-Акопян, - решил Берзин, - Мишин давай двоих вперед, ты сзади прикрываешь, – ткнул он пальцем какого то солдата.
-Ясно, - коротко ответил Мишин.
-Петрухин за мной, - и первым скользнул за угол.
Потом Берзин уже не мог вспомнить, о чем он думал, когда вслед за Мишиным крался, чтобы вступить в первый для него настоящий бой. Как ничего не мог сказать и о чувствах, которые испытывал, когда отряд подбирался к черной металлической двери подвала, - страх или свою охолоделую до боли злобы. Но зато его память словно сфотографировала до самой последней подробности те мгновения. Берзин на всю жизнь запомнил, как Мишин, корча пальцы, указывал что-то Петрухину, как сержант доставал гранату, и как, он сам, следом бросился в распахнутую подвальную дверь:
-Убью, лежать, убью, - ревел где-то впереди нечеловеческий, одичалый голос Мишина, серией красных вспышек полоснула автоматная очередь, еще раз оглушив и без того полу глухого, но опьяненного горячкой нападения Берзина. И только, когда раздался еще более дикий вопль, пришло отрезвление:
-Не стреляйте, не убивайте, - животный, бессознательный ужас изливался из темноты этими криками.
Мишин включил фонарик, и показавшийся ослепительно ярким луч света, нащупал в углу двух пожилых женщин, прижимавшихся к молодому чеченцу.
-Кто? - проревел Мишин.
-Мы! Мы! Мирные, без оружия, не убивайте, мы… ради Бога, - наперебой голосили женщины. Бледный, как полотно мужчина молчал.
-Есть еще кто? – чуть успокаиваясь, спросил Мишин.
-Нет, нет, только старик, только там, тоже русский, без оружия, живет там, один - женщины всхлипывали и перебивали друг друга.
Берзин приблизился:
-Хорошо, всем встать и лицом к стене, - приказал, к собственному удивлению чувствуя себя все лучше.
Чеченцы отбросили лоскутные одеяла и медленно поднялись. Они спали одетыми, у женщин на голове черные платки, из-под которых выбивались седые волосы. Все это, вместе с постеленными, на грязном полу матрасами, помятыми юбками и вязаными кофтами было неопрятным и вызывало в Берзине отвращение. Вдруг сзади раздался жалобный по-детски голос Петрухина, почти всхлип:
-Товарищ майор… не… не могу больше, - сержант, зажав в руке гранату, испуганно озирался по сторонам. -Ложитесь, пожалуйста, ложитесь, - отпрыгнув и широко размахнувшись, он зашвырнул «лимонку» в дальний, терявшийся в темноте, угол подвала.
Уже падая, Берзин отчетливо услышал, как граната стукнулась о стенку и, лязгнув, о железку, взорвалась. На этот раз он не потерял сознания, - окатила жестяная волна горячего воздуха, посыпалась пыль и с неприятным скрежетом разлетелись осколки. Грохота не было, но в какой-то миг в барабанные перепонки вонзилась раскаленная игла, огненной полосой пронеслась в мозгу, оставив след нестерпимой боли. Потом Берзин почувствовал, как кто-то снаружи стучит к нему в голову и, сообразил, что опят стреляют. Выплюнув изо рта песок и камешек, он заорал:
-Отставить, сволочи, хватит – своего голоса он почти не услышал, но стрелять перестали.
Майор с трудом встал, ноги дрожали и пригибались.
-Мишин, свети сюда, - приказал он. Луч света уперся в белое от пыли, перекошенное лицо Петрухина.
-Ты…. делаешь… что? – мешая с матом слова, спросил Берзин.
-Я забыл…, кольцо вынул…, а в подвале забыл…, а потом кольцо не нашел…, выскочило… как-то сразу… рука…- сержант заикался, моргая на слепящий фонарик. Берзин размахнулся и изо всех сил ударил его по лицу. Сержант упал на стенку, стукнулся затылком, и скрючился на корточках, непроизвольно закрыв голову руками.
Боль в руке привела майора в себя. Он забрал у Мишина фонарик и осветил лежащих ничком чеченцев. Женщины, подвывая, пытались что-то сказать:
-Хватит выть- грубо сказал Берзин – Чего там?
-Там.. там .. Пискатор
-Что за Пискатор? Говори ясно.
-Они говорят, там дедушка остался, профессор, - впервые подал голос чеченец, - Солдат гранату кинул в него.
Берзин осветил дальнюю стену подвала. Сквозь туман, еще не осевшей пыли, угадывался проем двери.
-Хватит выть. Петрухин, проверь – с каждым мгновением в подвале к майору возвращалось утраченное чувство собственной значимости и безопасности.
На полу майор разглядел керосинку и кивнул на нее Мишину. В углу зашевелился и попытался сесть чеченец:
-Куда, сволочь, - мгновенно отреагировали оба офицера, наставляя автоматы.
Чеченец замер. Солдат зажег лампу. Вернулся Петрухин:
-Старик живой, шкафом вроде привалило, а так говорит ничего, вроде наш доложил он.
-Ладно, потом разберемся, раз ничего, - кивнул Берзин, - Обыщи этих.
Офицеры опустили свои автоматы, только когда чеченцев обыскали и связали, найденным тут же электропроводом. Двоих солдат отправили за ранеными.
-Послушайте, товарищ офицер, мы же мирные, без оружия, зачем нас так, женщин развяжите, женщины не молодые ведь, - тихо заговорил чеченец, когда их, как мешки привалили в одном из углов подвала.
-Мишин, дай закурить, - сказал майор, и с наслаждением сел на матрас, не обращая внимания на просьбу. Бой отнял у него последние силы - сейчас ему был просто необходимы пять минут покоя. Мишин, доставая сигареты, устраивался рядом.
-Как же так, мы же вас ждали,…
-Молчать, падла… - вдруг рявкнул лейтенант,
Майор привалился к стене, блаженно вытянул ноги на одеяле, и глубоко затянулся сигаретой. Он понял, как смертельно устал, весь этот кошмар опустошил его.
-У нас и паспорта есть, вон под подушкой – заговорила женщина, через несколько минут тишины.
-А что в паспорте написано, боевики вы или нет? – усмехнулся Мишин.
-С женщинами тоже воюете?
-Ну что вы как маленькие дети. Все объяснять надо - наконец заговорил Берзин. – Идет война, чеченцы стреляют в наших. А вы кто? Чеченцы. А мирные, не мирные – это суд решать будет. И вообще, будь людьми, помолчите пять минут, дайте перевести дух, там разберемся, чего вы такие мирные в городе делаете.
-Да мы из деревни приехали, не могу вот женщин назад отвезти…
-Вот блин, тупые, - усмехнулся Мишин, - Скажи лучше, вода есть?
-Там. – кивнула женщина.
-Петрухин, глянь. – приказал Мишин.
Офицеры по очереди напились, когда сержант принес ведро и вернули сержанту.
-Гляди, остальным оставь, - буркнул лейтенант, глядя, как тот жадно припал к воде.
-Товарищ лейтенант сигаретки не найдется, - напившись, спросил сержант.
-Эх, Петрухин, «дембель» уже, небось, а все «стреляешь» - усмехнулся лейтенант, но сигарету дал.
Берзин устало прикрыл глаза, чеченцы смолкли, стало слышно очень далекую перестрелку и тихий стон человека:
«Вот, черт, старик еще этот на мою голову взялся…» – раздраженно подумал майор, уже почти полностью отдавшись иллюзорному чувству покоя - «Фамилия еще какая-то странная, еврей, наверное».
Послышалась возня у входа, Мишин включил фонарик. Вернулись солдаты, волоча под руки раненого:
-Где еще один? – спросил лейтенант.
-Да умер вроде - сказал Акопян.
-Точно умер, проверяли? Может живой.
-Да мы его по всякому, - ответил один из грязных солдатиков, неуверенно топтавшихся у входа.
-А чего не принесли? – не отставал Мишин
-Зачем его сюда-то… мертвого… -  вид у солдат был виноватый, но и без слов было понятно, что рядом с трупом пережидать ночь им было страшно.
-Я потом схожу, проверю еще раз, но он точно… - сказал Акопян
-Ладно, чего встали там встали, кладите на одеяло, - махнул рукой Мишин.
Берзин молчал, он только подумал, что умер, наверное, тот, который песню все пел. Неужели так и пел до конца, - хотелось ему спросить у Акопяна. Вот ведь на что выходит, потратил, свои последние минутки на этой земле – щекой в луже и с глупой современной песней. Ему почему-то не было жаль солдата, может быть из-за этой дурацкой песни. Всех жаль, даже Петрухина с его разбитым носом, а этого певуна нет…
-Товарищ, майор, оставьте, пожалуйста, покурить, - прошептал, подобравшийся к нему Акопян. Берзин вздрогнул и понял, что почти задремал. Чертыхнувшись (и здесь достали), он отдал окурок солдату:
-Ладно, Мишин, пойдем, глянем, что там за профессор такой. – сказал поднимаясь первым Берзин.
Старика, вытянувшегося на полу темной массой, привалило книжной этажеркой.
-Кто здесь? - проговорил он тихим и спокойным голосом, когда лучик света уперся ему в лицо. Лицо это даже в том бледном подобии света, которое испускал фонарик, показалось офицерам особенно уродливым: крупное, мясистое, в глубоких морщинах, словно в порезах.
-Свои – откликнулся Берзин – ты чего это дед разлегся?
-Молодые люди, помогите, мне кажется там, что-то в ноги попало.
Берзин придвинулся ближе и внимательно оглядел ноги старика. Среди сброшенных с полок книг, набухала темными пятнами брючная ткань.
-Осколком тебя, дед, кажется, тронуло. Ладно, сейчас что-нибудь придумаем, - и понизив голос майор сказал Мишину, – Пришли двоих, отнеси к остальным.
-Да пусть лежит.
-Делай, лучше всех вместе держать, женщин отпусти, перевяжут его, что ли…- Берзин подумал, - А мы здесь переждем.
Когда глухо стонущего старика солдаты выволокли наружу, Мишин отыскал в комнатушке керосиновый фонарь и зажег:
-А ничего себе дедок устроился, - присвистнул лейтенант – Книжки, радио, печка хозяйственный… Петрухин ко мне, - крикнул он и когда солдат появился, приказал, – Давай, сооруди тут порядок, печку затопи…
Берзин поднял томик в яркой суперобложке, прочитал название, скривился, бросил, поднял другой и вновь поморщился, швыряя его на пол. Валявшиеся под ногами книги были сплошь фантастикой или современными детективами. Майор, который любил перечитывать своих любимых Ремарка и Хемингуэя (томик американца лежал сейчас в номере Моздокской гостиницы), просто не понимал эту литературу. Детективы еще, куда ни шло, но фантастика это скорее сказки. И куча сказок на полу подвала в разбомбленном Грозном не укладывалась в голове и даже раздражала.
-Можешь топить этим, - буркнул он солдату, прибиравшему в закутке.
-Давай, лейтенант думать, что дальше делать, – сказал Берзин, когда солдат разжег огонь в маленькой железной печке и ушел.
-А что делать, товарищ майор, сидеть, как мыши и ждать, - Мишин опустился на корточки перед огнем, шуруя в топке палкой.
-Будут искать, как думаешь? – пробормотал Берзин.
-Кто ж знает, - вздохнул Мишин, - Вас то должны, но связь у нас только через час, пока хватятся, пока то, да се… Я рации первым делом проверил, крякнулись сразу же, сами видите с каким говном воевать приходится, а без связи знаете, как у нас-то - пальцем не пошевелят. Да и ночью в этом бардаке, черт ногу сломит. Завтра посмотрим, куда этот гад завез, наверняка, где-то наши должны сидеть. Главное из Грозного выбраться, а там везде наши, - лейтенант стянул сапоги и, удобно устроившись на матрасе, с удовольствием протянул ноги в отсыревших вязаных носках к открытой заслонке, - Эх пожрать бы сейчас.
И, заметив чайник на табуретке, встряхнул и, весело присвистнув, переставил на огонь:
-Сейчас чайком отоваримся, дедок попался нам припасливый, все есть, - проговорил он, перебирая пакеты на табуретке. – Да вы раздевайтесь товарищ майор, обсушитесь, вам после башколома полежать надо… Меня уже раза три глушило здесь, к утру отойдете…
Берзин, который слушал болтовню лейтенанта, даже с какой-то завистью к его легкости, с какой тот переживал их положение, тяжело разделся и неуклюже привалился к стенке поближе к теплому боку печки. И только сейчас вспомнил о своих бумагах, оставленных в разбитой машине. Некоторые инструкции там были очень важными, не говоря уже о том, что абсолютно все бумаги шли под грифом «совсекретно». Когда выберешься, наверное, замучат объяснительными, назначат служебное расследование. Майор тяжело вздохнул, - он уже точно знал, что станет очередным козлом отпущения, хоть не возвращайся. Глядя, как лейтенант деловито возится у печки, Берзин неожиданно пережил острое чувство своей ненужности здесь, - он не знал, куда себя деть, что делать дальше и чем заняться. Нападение на колонну и в особенности утеря дипломата с документами, как будто отрезало старую часть жизни, где он имел твердую основу и солидный вес.
Мишин нашел кружки и налил чай. Среди кульков деда нашлось немного печенья. Берзин взял одну и, надкусив, с наслажденьем глотнул, круто заваренный чай, пытаясь отвлечься от тяжелых мыслей. Его даже чуть разморило. Наблюдая за Мишиным с видимым удовольствием греющемся у огня, он думал о том, почему не может вот так же, избавиться от этого мелкого и неприятного, которое свербело сейчас внутри, и отдаться наслаждению сиюминутного спокойствия.
«Откуда это извечное русское самоедство» - размышлял Берзин, полу прикрыв глаза. В такие минуты полного расслабления его всегда тянуло на размышления, а сейчас, не смотря на неприятности с кейсом, он все же чувствовал удовлетворение боем и собой.
«Бесконечные совестные потуги без причины. – думал он - Ведь только удалось избежать смерти, казалось бы, наслаждайся спасением, но нет же… Если бы знать отчего это, видеть бы все основы, то, может быть, и не заводилось бы это зловредное чувство, зараза, которая поедом ест лучших из нас… Который век… Сейчас бы хорошо кем-нибудь поговорить, выплеснуть все наружу… Пусть растекается…»
Берзин бросил сонный взгляд на Мишина, который, обняв кружку ладонями, задумчиво глядел в топку, время от времени подбрасывая книжки в огонь; словно оценивая, можно с ним поделиться мыслями, как с Савельевым. И вдруг неожиданная догадка осенила его. А может у всех на этой войне, есть подобные мысли: и у Савельева, и у Мишина, может даже - у Акопяна и Петрухина, но они все ходят плотно закупоренные внутри, где, как насекомое и бьется это ненужное, необъяснимое чувство…
Берзин сладко задремал, не успев додумать эту сложную мысль, и проснулся от того, что в комнату просунулась голова Петрухина:
-Там старик штаны просит, – сказал он.
-Где я ему найду, - буркнул Мишин, - Может, с себя снять?
-Да нет, говорит, у него здесь запасные есть.
-Чего ему вдруг приспичило?
-Обоссался, - хохотнул Петрухин.
-Пойдем глянем, - сказал Берзин, поднимаясь первым.
Мгновенная дрема освежила его. Когда он вышел в большую комнату, женщины переодевали старика. Солдаты в ряд сидели у стены, безучастно наблюдая за ними, чеченец мешком лежал в углу.
-Вот ведь как приключилось, не дай бог встречать так старость, - тихо говорил старик, но в голосе не было и намека на жалость к себе.
В полумраке неприятно белели его ноги, перебинтованные темными тряпками. Женщины, как могли, утешали старика.
-Что произошло дед? – громко спросил Берзин.
-Вот молодой человек, выходит, ждал вас, а как пришли, так и обмочился, - старик говорил очень серьезно.
-Старый ведь, недержание у него, - добавила женщина, то ли оправдывая старика, то ли защищая перед майором.
-Вы, Лия совершенно правы, - полное недержание, - подтвердил ее слова старик.
Его одели и положили на матрас. Берзин закурил. Солдаты у стены тут же зашевелились, реагируя на курево, но «стрелять» пока не стали.
-Ты кто будешь дед? – дружелюбно спросил Мишин, закуривающий в свою очередь.
-Пискатор Александр Львович.
-Профессор говорят, что ли?
-Профессор, но только упраздненный.
-Это как же? – спросил Берзин, которому захотелось немного поговорить.
-Я более сорока лет преподавал русскую словесность в самом крупном государственном нефтяном институте Советского Союза. А господин Дудаев отменил русский язык в республике Ичкерия, впрочем, как выяснилось, вместе с институтом. Вот так и получилось, что я упраздненный за ненадобностью профессор.
-Вот он что ваш Джохар долбанный натворил, - буркнул Берзин.
-Да какой он наш, товарищ офицер. Мы его, может, больше вашего ненавидим, – тут же откликнулась одна из женщин.
-Все так говорите, как прижмет, а как отвернетесь, - в спину стреляете, чего мы, думаешь, здесь сидим, - отмахнулся от нее майор, - А на что живешь профессор?
-Пенсию платили немного, как ветерану… Из Москвы, как доктору наук немного посылали. Жить можно, цены у нас не высокие, - старик отвечал послушно, словно прилежный ученик на уроке.
Берзин докурил сигарету и протянул бычок ближайшему солдату, меняя тему.
-Кто у тебя там стоит? – кивнул он сторону двери, обращаясь к Мишину.
-Петрухин, не дрыхнет у тебя человек? - спросил Мишин у сержанта, в свою очередь, протягивая ему бычок.
-Не-а, - отозвался тот.
-Не «не-а», а никак нет, обнаглели совсем, - добродушно поправил его лейтенант, - Смотри, проверю, башки поотрываю, тебе первым, - он повернулся и следом за Берзиным пошел в маленькую комнату.
-Одну минуту, товарищи офицеры, - остановил их голос старика, -Вы там уж мои книжки не жгите.
-Да чего жалеть, ерунду эту, - скривился Берзин, - Было бы что.
-По нынешним временам в Грозном их не купить, я на всю пенсию из России их выписывал.
-Больше нечего было, что ли выписывать?
-Понимаете, в мои то годы, их не было, а на старости лет так почитать их захотелось, это моя последняя научная работа, кажется, будет. Вот и собираю. Вы уж поймите, старого чудака.
-Ладно, отец, подожди одну,  две недели. Наведем здесь порядок, вернем советскую власть, и все будет здесь, как в Москве, - какие нужно книги купишь. А пока сам понимаешь, - война, погоди, совсем немного осталось, - и резко, в своей обычной манере, повернувшись, Берзин, скрылся в комнате, так и не услышав тихих слов старика:
-Как вы ошибаетесь, молодые люди – они то считают, что война идет уже три сотни лет…
Конец формы

 Ххх           ххх           ххх       

Армия контролировала главные дороги города и ближайшие к ним здания. Но в глубине кварталов безраздельно царили чеченцы, - здесь текла особая жизнь. По ночам по переулкам прогуливались мужчины, встречаясь на перекрестках, они по долгу и с удовольствием говорили, главным образом пересказывая слухи и сплетни. Во дворах женщины готовили еду на выложенных из кирпича печурках-очагах, которые днем часто разрушали, но ночью в считанные минуты восстанавливали. И запах еды часто указывал дорогу к людям. Ночью между деревьями бегали дети, играя в обычные, детские игры. Вся эта странная ночная жизнь начинала даже нравиться Максиму, когда он в своих вылазках бродил по городу в поисках необходимых припасов. Люди у подъездов приглашали на чай и слушали его рассказы о том, что происходит в соседних кварталах, так словно бы он говорил о других странах.
Но в ту ночь все было иначе, по дороге им почти не встречались люди. Первые кварталы от дворца пленным солдатам с носилками приходилось то ползти на коленях, то по знаку срываться и изо всех сил нестись через открытое пространство, а затем подолгу мокнуть в подворотне, ожидая пока Максим в сопровождении уголовника проверит дорогу.
Журналист вел колонну к разбомбленной пятиэтажке на окраине. Там был большой подвал, где можно было переждать день и разместить пленных, пока за ними не приедут, обещанные Масхадовым грузовики.
Шел мелкий дождь, но, не смотря на полночь, темно не было. Если не туманная дымка, то улица, по которой они шли, ясно просматривалась бы. Максим шел, прижимая к боку сумку с лекарствами. Рядом надсадно дыша, тащился Горюнов. Журналист устало думал о том, что ему очень жалко солдата, за которым он вернулся в Грозный, но помочь ему сейчас, согласился бы только под дулом автомата.
-Держись, уже скоро, - негромко проговорил Максим Горюнову.
Тот лишь слабо промычал в ответ. Через минуту их догнал Азамат, качавший головой и что-то бормотавший себе под нос на чеченском.
-Что случилось? – спросил Максим
-Один умер что ли, не пойму, - хирург говорил таким же безучастным тоном, каким журналист только что пытался поддерживать Горюнова. – А-а, как тут разберешь…
Если бы у Максима оставались силы, то он, наверное, пожал бы плечами. Казалось совершенно излишним проявлять какое-то беспокойство по поводу еще одной смерти. И тем более тратить силы, пытаясь, это установить.
-Кто умер? – вдруг раздался хриплый голос Валерика.
Всю дорогу уголовник молча шел впереди и чуть с боку колонны, словно делал вид, что идет сам по себе. Азамат ответил на чеченском. Валерик приотстал и, приблизившись, стал внимательно всматриваться в лежащих на носилках. Через несколько минут о вновь занял свое место, по-прежнему невозмутимо затягиваясь сигаретой. Максим так и не понял этого всплеска странного интереса к смерти, когда вокруг ее и так было с избытком. В следующий миг он остановился, - впереди среди силуэтов частных домов была видна пятиэтажка.
-Здесь – выдохнул он.
Валерик тихо сказал по-чеченски, и от колонны отделилось несколько боевиков. Когда Максим в их сопровождении подошел к подъезду, на крыльце сидя спал солдат, положив голову на колени. Один из уголовников ударил его прикладом по затылку и тот без единого звука, как тряпичный куль, повалился на землю. Чеченец перешагнул через него и стал спускаться в подвал. Когда они вошли, солдаты спали на полу вповалку у дальней стены и боевики просто забрали у них автоматы. Единственным, кто проснулся и попытался схватить оружие, был Петрухин. Его сразу свалили ударом в лицо. Потом в полной тишине заговорил пленный чеченец и боевики тут же развернулись к входу в маленькую комнату. Но в проеме уже стоял Мишин:
-Так я и знал, едрит твою…- громко выругался лейтенант.
-Бросай автомат… - прошипел в ответ кто-то из чеченцев.
Мишин с силой швырнул оружие и, не оборачиваясь, позвал:
-Майор выходи, встречай гостей.
Максим стоял у входа и, пытаясь подавить тряску в коленях, наблюдал за происходящим. На него в очередной раз навалилась волна сумасшедшего страха. Берзина он узнал только, когда чеченцы вывели его на свет и начали грубо обыскивать. Теперь офицер, который арестовывал и допрашивал его в Моздоке, выглядел потрепанным и усталым. Нездоровая, синюшная щетина пробивалась над верхним краем его красивой бороды, некогда ухоженные и пышные усы, теперь словно скатались, и потеряли свою идеальную симметрию. Но Максим, узнав майора, не почувствовал ни злорадства, ни удовлетворения. Скорее наоборот, так все равно ему, кажется, еще никогда не было в жизни.
Подавив тошноту, всегда приходящую во время приступов страха, он вышел на улицу за Азаматом и раненными.
Когда Максим вернулся в подвал, то словно порезался о, сверкающий в отблесках керосиновых ламп, взгляд офицера, которого вместе с лейтенантом и солдатами построили вдоль стены. Придвинув поближе лампы, перед ними стоял Валерик. Освобожденный чеченец что-то быстро говорил ему, нервно потирая распухшие запястья.
-Ну, что? Будем судить вас, собак, - наконец сказал Валерик, - Мы честные люди, поэтому будем судить. По законам военного времени. Тебя первым майор…
За спиной уголовника входили в подвал пленные солдаты с носилками, Азамат показывал, куда их класть. Потом солдат грубо вталкивали в комнатку Пискатора. Валерик не обращал никакого внимания на это движение и возню в тесном подвале.
-Ты зачем пришел на мою землю? Кто тебя звал? Кто разрешил убивать? – задавал он низким негромким голосом безответные и от того звучащие глупо вопросы.
Максим неожиданно вспомнил о Пискаторе и тут же увидел его, лежащим на матрасе у дальней стены.
-Добрый вечер, молодой человек. С прибытием. Как дорога? – спокойно поздоровался, как всегда не уместно многословный старик, когда Максим подошел к нему.
-Спасибо, все очень плохо – ответил журналист, присаживаясь в изнеможении на край матраса, – Что с вами Александр Львович?
-Молодые из нынешней советской армии, прежде чем входить в человеческое жилье, предпочитают бросить туда гранату. Я их очень даже понимаю, но немного от этой гранаты досталось и мне.
-Вы ранены? – попытался озаботиться сквозь усталость Максим.
-Не расстраивайтесь чрезмерно. Помощь мне уже оказали. Лучше расскажите, это что за артисты прибыли с вами?
У противоположного края подвала Валерик продолжал судить майора. Боевик несколько раз с силой плюнул в лицо Берзина, затем передернул затвор автомата и ткнул дуло в живот офицера:
-Сейчас подохнешь. Даже помолиться не дам…- в голосе уголовника появился истеричный блатной надрыв.
-Откуда силы? – пробормотал Максим и рассказал Пискатору о Валерике и его людях. Пискатор внимательно выслушал и, пожевав беззубым ртом, покачал головой:
-В человеческом организме всегда можно найти немного сил, если остались чувства. А этот молодой человек, похоже, свои чувства копил очень долго, - ответил старик, - Может впервые в жизни он по настоящему чувствует, что творит справедливость…
Валерик наставил автомат в лоб офицера и, на мгновение глаза Берзина сделались совершенно дикими. Но во взгляде по прежнему, как будто по инерции, оставалась та льдистая злобинка, которая запомнилась Максиму с момента ареста.
-Для большинства людей очень важно знать о своей праведности. Тогда нет сомнений, можно судить, выносить и исполнять приговоры. А это уже, почти божественное начало, – продолжал вещать Пискатор.
Берзина уже били. Трое уголовников повалили на пол и с остервенением, мешая, друг другу колотили майора прикладами, стараясь попасть по голове. Офицер прикрывал голову руками и кричал, режущим слух, тонким голосом. Валерик стоял в стороне и курил. Максим заметил, что смотрел уголовник не на избиваемого майора, а на солдат у стенки, что-то внимательно выискивая в лицах. За спиной боевика, Азамат продолжал деловито устраивать раненных, женщины помогая, хлопотали рядом.
-За возможность почувствовать себя богом на земле, человек может многое отдать. И, возможно, эта особенность в наших душах, и делает человечество таким неприятным видом животных на земле… - говорил Пискатор, уставившись в потолок, как будто пересказывая что-то давно прочитанное.
Максим вспомнил о своих сумках и повернулся к старику.
-Александр Львович давайте я вам укол от боли сделаю.
-Укол от боли, - это хорошо. А то я из-за нее, кажется, даже умолкнуть не могу. Попало в ногу, а болит вроде везде.
Когда Максим нашел сумки и возвращался к Пискатору, солдаты пытались поднять майора, глаза которого были закрыты и голова бесцельно свешивалась на бок. Но в тот момент Максиму показалось более важным сделать укол старику, чем заниматься им. Как будто офицер и старик заняли некую очередь.
Постепенно в подвале установилась тишина. Солдат загнали в комнату Пискатора, боевики расстелили одеяла и улеглись спать, женщины устроились возле раненых. Азамат сел рядом с Пискатором и Максимом.
-Больше никто не умер, – сказал он.
-А тот солдат, на крыльце? – спросил Максим.
Азамат лишь вяло махнул рукой:
-Выживет.
 Этот жест напомнил Максиму о майоре. Он тяжело поднялся и стал пробираться к солдатам. Двух раненых солдат Валерик разрешил положить вместе с чеченцами, но майора оттащили к остальным пленным. Сейчас он лежал на полу рядом с печкой, в которой горело несколько томиков. Измученные солдаты спали, тесно прижавшись друг к другу, и Максиму пришлось пробираться к огню, с трудом расталкивая ногами тела лежащих. Только возле печки сидел Мишин.
-Ты кто такой? – проворчал он увидев Максима.
-Санитар из Красного креста, давайте посмотрю, что там с майором.
-Откуда знаешь, что майор? – сразу насторожился лейтенант.
-Мы с ним старые знакомые.
Берзин глухо застонал.
-Зверье, - еле проговорил он, не открывая глаз. Лицо офицера превратилось в сплошной кровоподтек.
-Больно, майор? – спросил Мишин. Берзин что-то невнятно промычал.
-Сейчас легче будет… - сказал Максим, набирая в шприц обезболивающее.
-Мишин, кто это там?
-Санитар какой-то, из Красного креста, говорит твой знакомый.
-Что за знакомый?
-Сейчас, наверное, и не вспомните. В Моздоке мы с вами встречались…- сказал Максим, втыкая иглу.
-Не помню что-то санитаров из Моздока…
-Вспомните, - Максим не мог сейчас объяснять майору обстоятельства их встречи.
При виде этого измочаленного, униженного человека у него просто не поворачивался язык сказать правду. Он, чувствуя почему-то себя виноватым, и от того еще больше злясь, достал зеленку и стал мазать лицо офицера. Мишин спросил о людях Валерика.
-Из Дудаевского дворца идем, теперь, похоже, и вы с нами.
-Куда?
-Кто его знает. Мне не говорят. – Максим сложил медикаменты в сумку и встал, - У кого еще что болит. Пока я здесь, говорите, - громко сказал он всем остальным.
Тут же поднялась знакомая, похожая на тыкву голова Горюнова.
-У меня болит.
Максим подобрался ближе к солдатику и присел на корточки.
-Болит все там же?
-Режет, сил нет, - отозвался Горюнов.
Пацан сдавал на глазах. Максим внимательно разглядывал его лицо, уже больше похожее на череп, обтянутый дряблой веснушчатой кожей.
«Откуда у него посреди зимы веснушки»: - мелькнула неуместная мысль.
У Горюнова были по детски ясные, круглые глаза. И даже в темноте было видно насколько они бездумны и прозрачным. Вдруг, Максиму страшно захотелось прямо сейчас расспросить его о Саше, о девушке с такими же прозрачными глазами, но наполненными не болью, а теплым светом. Он вздохнул и поднялся.
-Пойдем.
Боевики не обратили внимание на Горюнова, робко, бочком, пробирающимся за журналистом.
-Азамат, с ним надо что-то делать, - сказал Максим добравшись до матраса.
Хирург только устало махнул рукой.
-Конечно надо. Кушать ему надо и в постель, кефир каждый день пить надо, еще таблетки, витамины. В-6, например, - раздраженно проговорил он.
Максим не стал отвечать на колкости врача, а начал молча доставать из рюкзака продукты, к которым они не успели притронуться во дворце, - консервы, колбасу, хлеб.
-Помогай, - проговорил он солдату, протягивая нож, а сам достал бутылку коньяка, и, содрав пробку зубами, протянул Пискатору.
-Стаканов нет, придется уж так, Александр Львович.
Пискатор приподнялся на локте с бутылкой и, вдруг, широко улыбнулся, обнажив, крупные, желтые, похожие на истлевшие пеньки, зубы.
-Знаете, молодые люди, так хорошо себя я давно не чувствовал.
-Наверное, с ума сошел, - пробормотал Азамат.
-Не поверите, но я первый раз, пью спиртное, вот так из бутылки. Только подумать, в мои то годы испытать что-то впервые в жизни. Можете меня поздравить, - и старик сделал большой глоток.
-Замечательно, просто хорошо, - еще раз повторил он, передавая бутылку.
-А мы тоже пили интересно, когда институт заканчивали, военное отделение медицинского института в Томске. На выпускном все девушки наши были, мы ведь в форме, а все остальные в халатах. А традиция была пить из черепа, туда ровно бутылка влезала. Тоже смешно, - голос Азамата смягчился, он выпил и передал бутылку Максиму.
-А мы часто пили  из «ствола». Еще в школе. На лавочках, во дворе с гитарой. Знаете, портвейн такой был, «огнетушитель», бутылки как из-под шампанского…
-Портвейн из бутылки, это почти пошло, - подал голос Пискатор.
-Потом мы все пили, водку, даже одеколон, - Максим вздохнул, в очередной раз чувствуя неловкость, сделал свой глоток и кивнул на Горюнова, - Ему можно?
-Можно, - махнул рукой Азамат.
Горюнов взял бутылку, подумал, что тоже нужно что-нибудь сказать, помедлил, и, так и не найдя слов, выпил, по стариковски занюхал рукавом и баском сказал:
-Спасибо, большое спасибо.
-Ты лучше кушай, - проворчал Азамат, - А то совсем загнешься, доходяга.
Почему-то никто из них, кроме солдата не хотел есть. Максим взял кружок колбасы, откусил, вяло пожевал, и, не почувствовав вкуса, проглотил.
-Эх, дети. Совсем еще дети, - вдруг, почти слезливо сказал Азамат, наблюдая как торопливо глотает еду Горюнов, - Ведь, это какой сволочью нужно быть, чтобы таких детей посылать убивать, а уж больных, - он покачал головой, - Совсем не понимаю.
-Чему здесь удивляться, Азамат? Уничтожать слабых свойственно людям, - сказал Пискатор, - Наоборот, было бы удивительным, если бы, например, этой войны не случилось. Все это настолько банально. Вся наша история неоспоримо доказывает, что убийство, насилие, свойственно человеческой натуре так же, как оправление естественных надобностей.
Максим при первых словах Пискатора сразу насторожился, - старик сел на своего любимого конька, и как на это отреагирует эмоциональный чеченец, было неизвестно. Но Азамат остался спокойным:
-Хорошее сравнение, - естественная надобность. Как накопилось дерьмо, пошел и облегчился, по большому. И города Грозного уже нет, - хирург вновь покачал головой, было видно, что он захмелел.
-Не надо удивляться. Это уже даже не откровение, а факт, который смешно отрицать. Вот, например, свою первую девушку, я изнасиловал, сказал Пискатор, - Три года отвоевал в пехоте, ни одной царапины, уходил из десятого класса, даже не целовался с девушкой. А когда в Венгрию вошли, взводом девчонку уделали. Мне, понимаете, неудобно отказаться было. Она даже и не сопротивлялась, лежит, сопит, как будто, так и надо. Умная видать была. Старшина наш, хороший мужик, орденоносец. Тогда ведь солдатам особо орденов не давали, заслужить нужно было. Так он ее сначала пристрелить хотел, на всякий случай. Все этим занимались, но закон был, чтобы не знали. Если пожалуется, засудят. А она молчит, вроде как, даже улыбается, - он и пожалел. Сейчас, кажется, страшное дело. А тогда ничего особенного. Я помню тогда, больше переживал, как сапоги новые раздобыть, чем эта девчонка, - Пискатор взял бутылку и, пожевав губами, сделал большой глоток, - Да, потом ведь диссертацию написал о гуманизме Толстого и Чехова. А сейчас вот про сапоги вспомнил.
В подвале вдруг стало на секунду оглушительно тихо. Максим удивился этой абсолютной тишине, - молчали не только раненые и уголовники в своих углах, но город не издавал ни звука за стенами подвала. Наступил тот предрассветный час, когда даже война примолкла.
-А еще что ты не можешь забыть?
Голос Азамата, разрезавший эту тишину, заставил Максима вздрогнуть.
-Что еще? – переспросил Пискатор, - Например, я помню, как первый чеченец приехал из ссылки в Грозный. Принимаю экзамены и, вдруг, заходит, - в шароварах каких-то, рубашка грязная, небритый. Я чуть со стула не упал. Чеченцев сроду в Грозном не было, а тут входит и садится писать сочинение. Потом, когда время кончилось, абитуриенты ушли, а этот сидит, лист белый. Спрашиваю, в чем дело? А он говорит, что не знает, как писать. Его оказывается, всей деревней посылали из Казахстана, а он по-русски писать почти не умел…- Пискатор замолчал.
-И что? – спросил Максим.
-Ничего. Говорю, мол, ничем помочь не могу. Учи русский. А он вдруг заплакал. Сидит, щуплый, глаза горят, и плачет. Но он все равно бы не поступил, у нас потом целый консилиум собирался, выясняли, как чеченец вообще сумел документы подать в нефтяной институт. Председатель приемной комиссии, чуть партбилет не положил на стол. Их в нефтяной начали принимать, кажется только при Горбачеве, – Пискатор помолчал, - Я это к чему рассказываю. В Грозном все начиналось вот с этого чеченца в грязных штанах. А теперь воюем с целой армией.
-Да, так и было, - вдруг кивнул Азамат, - Я ведь тоже в Казахстане родился. А в Томск поступать приехал уже из Грозного, потому что у нас не брали. А в паспорте писал другую национальность, абхаз, иначе говорят, и не поступил бы. Все так делали. А потом уже, когда из армии увольнялся, новый паспорт получал, написал, что чеченец, – доктор сделал паузу и выпил, - Я, когда ехал поступать, то тоже чуть не плакал, не мог уезжать. И не поехал, если бы не старший брат, он меня силой в поезд посадил. Помню еду, день, другой, третий, и думаю какая огромная страшная страна. Везде заводы, серые, мрачные, изо всех щелей дым идет. Люди в каких-то маленьких городах живут по баракам, в деревнях избушки кривые, окна не мытые, заборы косые. И везде пропускаем грузовые составы, бесконечные, все тащатся, вывозят и вывозят страну куда-то. До сих пор забыть не могу. Потом, правда, наоборот, возвращаться в Чечню не хотел. На флот просил распределить…
Вновь повисла тишина, которую снова нарушил Азамат:
-А ты, Максим, почему в Россию ехать не хочешь?
Максим пожал плечами.
-Ты же знаешь, из-за него, - он кивнул на Горюнова.
-Нет, а первый раз, зачем приехал?
-Не знаю, считалось, побывать в горячей точке, это что-то особенное для журналиста.
-А ведь ты лукавишь, молодой человек, - возразил с усмешкой Пискатор, - Ты вот лично ищешь на этой войне не славу, а некую истину. Бога значит. Среди трупов, праха и тлена. Оттого вот эта страна и несчастна, что Бог по нашим представлениям должен жить где-то среди, разнесенного в клочки, Грозного. Ведь мы все думаем, чтобы приблизиться к нему, нужно пострадать, помучаться, повариться среди всего этого хаоса, дать потоптать себя грязными сапогами. Вот скажите мне, сейчас вон там за стеной лежит человек, которого только что чуть не убили. От этого его жизнь наполнилась смыслом, он стал ближе к Богу?
-У этого человека тоже есть смысл жизни, но он в другом, - сказал Максим, сообразив о ком идет речь, - Он своим существованием защищает великую идею.
-Откуда тебе знать?
-Он был моим следователем, когда я сидел в фильтрационном лагере, - Максим рассказал им о Берзине.
-Вот это да, - Азамат даже присвистнул, - И что ты собираешься делать? Отомстишь?
-Не знаю. Может быть, если бы это что-то решило. Тогда в «столыпине», он знал, что утром должен меня отпустить, но все равно допрашивал всю ночь. Зачем? Ради чего? Какой из меня боевик? И он тоже это прекрасно знал, тогда зачем тратить столько сил? Ради своей идеи? А итог этой идеи посадить меня на десять лет или расстрелять?
-Ему за это дадут поощрение, - сказал почти снисходительно Пискатор, как будто объяснял очевидное несмышленому ребенку.
Максим покачал головой:
-Нет, не могу поверить. Ведь, они не только мне могли исковеркать жизнь. Они это сделали с тысячами людей, это их работа, а не награды. В этом что-то другое, раз целая страна пришла убивать чеченцев. А сейчас он попал в такое же положение, я с удовольствием настучал бы и посмотрел, как его шлепнут. Но ведь он жизнь может положить за эту идею, но так и не ответит, в чем она заключается…
-Наши цели скрыты от нас, - заговорил Пискатор, - Если бы знать, для чего собственно, вообще все. А ведь иногда, кажется, что добро-зло, Бог-Сатана, идеи про эти начала для того и придуманы, чтобы прикрыть бессмысленность людского существования, похожий на путь с завязанными глазам. 
Старик неожиданно прервал речь, вздохнул и вдруг попросил совсем другим, глубоко уставшим голосом:
 -Молодые люди, не откажите в старому человеку в просьбе. Там наверху в 76 квартире у меня в шкафу под барахлом сигареты припрятаны. Ветеранский паек, еще от Горбачева. Вы бы уж принесли. Курева, что-то захотелось…
Горюнов, смешно поджав коленки к груди, спал в уголке. Никто и не заметил, как он уснул. Его детское, чуть благостное лицо, по всем неписаным законам, должно было выглядеть безмятежным. Но на самом деле Горюнов во сне казался старичком, которому на минуту стало хорошо.
Азамат поднялся первым, тяжело придерживаясь рукой за стенку. Его, размякшее от спиртного, тело отозвалось болью в каждой клетке, как неслышным криком в требовании покоя. Но хирург, привычно подавив в себе чувства, двинулся к выходу. Идущий следом, Максим хорошо видел, как пошатывается грузная фигура врача. Этот, в общем то чужой человек, относящийся к нему без всяких симпатий, сейчас был особенно дорог ему, почти так же, как матери бывает жалко своего недосыпающего ребенка. Хирург всегда относился к нему с пренебрежением, и бывший журналист отвечал ему равнодушным спокойствием. Впервые за пережитые вместе недели эти отношения изменились, - Максим это почувствовал.
Снаружи светало, хмурое утро легло серыми тенями на землю в снежных пятнах. Вздохнув с облегчением прохладный воздух, Максим непроизвольно насторожился: слишком уж тихо было вокруг, и оттого подозрительно. Эту тяжелую свинцовую тишину не нарушали ни пение птиц, ни шум ветра и самое главное не было канонады. Только негромкое поскрипывание полуотворенной двери в одном из подъездов.
-Ты знаешь, куда идти. – спросил Азамат.
Максим пожал плечами и пошел наугад к скрипящей двери. Они поднялись на пятый этаж, и нашли 76 квартиру. Дверь оказалась запертой. Почему-то никто из них, даже профессор не вспомнили о такой мирной стороне жизни, как замки. Они вышибли дверь и вошли в квартиру. Наружной стены в комнате не было. Ветер трепал покрывало аккуратно застеленной кровати. Не смотря на разрушения, в комнате сохранился некоторый порядок. Старые фотографии под стеклом стояли за стеклами книжных шкафов. Некоторые из стекол треснули, но не вылетели. На письменном столе лежали стопки тетрадей и журналов, покрытых толстым слоем бетонной пыли.
Максим открыл бельевой шкаф и стал искать среди кое-как сложенного белья папиросы. Азамат сел на кровать, вперившись неподвижным взглядом, в открывшийся вид: поля, какие-то строения, смутно угадываемые, сквозь туман. В этой картине для хирурга было что-то завораживающее. Прежде всего, неподвижностью всего и вся. Даже клочья тумана казались ему, замерзшим на излете молоком. Город остался с другой стороны, и доктору невольно думалось, что вместе с ним за спиной осталась и война. Неожиданно он вскочил и, невнятно бормоча, побежал к выходу.
Максим, отыскав, обернутые в целлофан красные пачки «Примы», подошел к проему. По дороге медленно ехал грузовик. Хорошо заметный белый флаг, с криво нарисованным крестом, полоскался над кабиной. Время от времени грузовик останавливался и мигал фарами. Появился, Азамат, бегущий наперерез по полю. Неровная цепочка черных следов тянулась за ним по тонкому снегу. Хирург размахивал руками и то и дело спотыкался, отчего был похож издалека на нелепую марионетку, управляемую неумелым кукловодом.
«Не взорвался бы» - мелькнула у Максима скорее по привычке, чем из настоящей озабоченности, мысль.
Врач добежал до машины и залез в кабину. Тяжелый грузовик, натужено заурчав, сполз с шоссе, и осторожно, словно слепое животное двинулся к дому. Максим, тяжело вздохнув, с усилием, как будто нехотя, отвернулся и поспешил вниз.

                Ххх  ххх ххх
Грузовик увез раненных, уголовники, следом за ними погнали куда-то пленных. Пискатор перебрался в свою комнатку и вновь остался один. Вытянувшись на матрасе, старик глядел, остановившимся взглядом в разбитое подвальное окошко. Ветка тополя по-прежнему скреблась по раме.
Он думал о том, что ему хочется жить, даже не смотря на войну и одинокую старость. И о том, что содержание таких ночных разговоров, на самом деле сущая ерунда, но сами эти разговоры что-то очень важное в человеческой жизни. И еще он думал о том, что войну можно пережить, а старость никогда, и о том, что несовершенство жизни проистекает из-за пустых слов. А за всеми этими усталыми и тяжелыми мыслями маячило еще одно, - хорошо бы заложить подушкой это окошко, тогда не будет дуть, и самое главное, может быть, не так станет греметь днем…
                Конец второй части.


                Часть три
                ххх ххх ххх
В феврале кончилась зима. Перестали моросить холодные дожди, по утрам и вечерам сырой туман не стелился над изуродованной землей. Но весна так и не наступила. Просто сразу стало солнечно, тепло, а затем и жарко.
Максим, который в эти дни находился в Назрани, в соседней с Чечней Ингушетией, не сразу заметил это выпадение времени года. А когда опомнился, то сразу затосковал по прохладным закатам с журчанием невидимой воды, неприбранности и неразберихи, птичьим концертам, кошачьим оргиям и дурману, распускающихся тополей, и еще бог весть чему, заполняющее весну.
Состояние у бывшего журналиста стало каким-то обеспокоенным и он, вдруг, начал писать стихи. Вечерами, украдкой, в маленькой комнате гостиницы-времянки он торопливым почерком выписывал корявые рифмы. Впервые за свою журналистскую карьеру, его потянуло к столу, к бумаге так, что кружилась голова от брожения каких-то трудно выговариваемых мыслей, больше похожих на новые инстинкты.
Назрань была переполнена беженцами, солдатскими матерями и журналистами. С утра их небольшая толпа собиралась на площади перед двухэтажной резиденцией местного президента. Матери в расстегнутых от жары пальто держали фотографии своих сыновей, журналисты от нечего делать лениво снимали их и брали интервью. Все ждали каких-то новостей, то чеченскую, то российскую делегацию, то никому не ведомых посредников, которые якобы пытаются организовать переговоры. Любой начальник тут же брался в кольцо микрофонов, но интерес быстро пропадал, - информации у них тоже не было.
В войне наступил тот момент, когда после первого столкновения обе стороны остановились перевести дух. Как если бы два тяжко подравшихся человека разошлись на мгновение, словно в удивлении, - с кем же это я сцепился? После кровавых боев, к середине февраля Грозный все же был взят, но к тому времени российское командование хорошо понимало, что победа была призрачной. Чеченская армия как будто растворилась среди сел мизерной Чечни. Как дальше воевать никто не знал.
Не смотря на огромные потери с обоих сторон, о примирении никто и слышать не хотел. Генералы все еще надеялись переломить упорство горцев чудовищной мощью российской армии. Чеченцы же, попробовав первые горькие капли победы в неравном бою, не желали в массе своей отказываться от романтического представления о себе, как о народе, борющимся за свою свободу и независимость. Чтобы эти два слова в конечном итоге не означали для них. Цивилизованный же Запад, о котором много потом говорили, казалось, был в шоке и молчал. Кошмарное, варварское действие, которое изливалось на любого желающего во всех деталях и подробностях из телевизоров и газет, завораживало обнаженностью всех первобытных инстинктов и корней человека. Мир застыл, словно зритель театра, захваченный кровавым представлением.
Максим чувствовал себя потерянным среди сутолоки прифронтового города. Вжившись в войну, он так и не привык к Кавказу. В Назрань он приехал за медикаментами и застрял в ожидании груза «гуманитарной» помощи. Когда же прибыл вагон с западными препаратами, неожиданно сломался грузовик. Запасных частей не было, лишних машин тоже и Максим, не зная чем заняться в свободное от писания стихов время, коротал его на общей кухне маленькой гостиницы.
По вечерам на новости по телевизору собирались жильцы, шумно комментируя каждое слово о войне, постоянно срываясь в экскурсы древней и не очень истории. Максима этот клуб, где говорили все обо всем и том же, начинал раздражать и он уходи к себе наверх, и если не писалась, сидел у окошка и пытался придумать, чем себя занять, пока не придет сон.
В последний вечер февраля он тоже сидел перед окном, заполненный сладкой истомой ожидания неизвестно чего. На войне или рядом с ней люди напитанные ощущением скоротечности сущего, сживались за дни так тесно, как в иных обстоятельствах не удавалось за годы. Максим успел уже проникнуться ощущением незыблемости их маленького гостиничного мирка, который составляли беженец старик Гурам, возглавлявший многочисленное женское семейство: жена, две невестки и дочери; прибившаяся к ним молодая девушка Зухра, искавшая пропавших в Ингушетии мужа и брата; командировочные Вася и Петя, и крупная, медлительная ингушская девушка с русским именем Света.
Каждый из них занимался своим делом. Длинный и благообразный Гурам ходил по многочисленным родственникам и все не мог решить, к кому же из них переехать. Его молчаливые женщины шептались целыми днями на кухне и кормили любого, кто там появлялся. Вася и Петя, на самом деле солидные сорокалетние мужчины-инженеры, вставали каждое утро с похмелья, каждый вечер пили водку и часами сидели, покуривая на крылечке, болтая со Светой.
И только Зухра не вписывалась в эту картину, как дорогая и красивая вещь в убогую обстановку комнаты. Она была похожа на точеную мраморную статуэтку, в которой мастеру удалось соединить не совпадающее: тяжелое женское плодородие, вызывающе рвущееся из под любой одежды и трепетное изящество горянки. В представлении Максима Зухра походила на породистую и драгоценную лошадь, которую, вдруг, впрягли в телегу. Максим любил вечерами глядеть незаметно на ее профиль, освещаемый голубым светом экрана телевизора. Но думал он о девушке Саше, и представляя ее на месте Зухры в этой кухне, у него начинало сладко сжиматься сердце.
Письмо Саше он написал больше месяца назад, после того как госпиталь благополучно выбрался из Грозного. Правда, в тот раз, сколько он ни просил, ему не удалось уговорить Валерика, отпустить Горюнова с раненными. Но через несколько недель он узнал, что пути их почти не разошлись: пленные оказались там же, где и госпиталь, - в районном центре Шали. Солдат держали в бывшем милицейском участке, который теперь назывался Департамент государственной безопасности, и Максиму удавалось даже время от времени бывать там, подкармливая Юру, здоровье которого стало совсем плохим. Тогда он и написал девушке, объяснив, как найти солдата и его самого. Но прошел месяц, а ответа до сих пор не было.
Вчера гармония их гостиничного мирка была нарушена, вселением новых постояльцев, московских телевизионщиков. Второй вечер на кухне шла пьянка, в которой участвовали Вася и Петя, какие-то ингушские начальники, офицеры. Все произносили пышные, длинные тосты, здравицы, речи. Шумели и много курили. Максим не ходил на эти застолья, да его и не приглашали. С приездом новых людей, он сразу почувствовал, как вернулось привычное ощущение выпадения из общего потока жизни, хотя для других, казалось, ничего не изменилось. Женщины Гурама заботливо ухаживали за пирующими, Зухра сидела на своем обычном месте чуть в стороне и смотрела телевизор. Максим, заметил, как разглядывает ее краснолицый, толстый корреспондент из Москвы, и неожиданно почувствовал себя уязвленным и даже обманутым.
Сейчас, сидя в темной комнате, он пытался думать о Саше, стараясь не слушать пьяный говор, доносившийся снизу. Свет Луны заливал комнату, отчего на разбросанные по столу бумаги, ложились причудливые, непонятные тени. За окном, выходящим на единственный в Назрани бульвар, гуляли люди. Было поздно, но народу на улице было много, - все до единого мужчины. Хорошо одетые кавказские мужики и подростки, праздновавшие какой-то свой мусульманский праздник. Максиму, вдруг, стало невыносимо оставаться одному в темной комнате и он быстро накинул куртку, запер дверь, спустился по лестнице, мимо шумной кухни и вышел на улицу.
Дойдя по бульвару до площади перед зданием правительства Ингушетии, он уселся на бордюр и стал наблюдать, как у ларька на противоположенной стороне шумно отмечали праздник кавказцы, покупая одну за другой бутылку шампанского. С громкими поздравлениями они пили вино из горлышка и обнимались. Неожиданно Максим узнал Кадира. Он выглядел мальчиком, едва доставая некоторым до плеча. Гражданский костюм сидел на нем так же мешковато и нескладно, как и военная форма. Но, как и в Грозном, он умудрялся быть особняком, спокойно и невозмутимо размещаясь среди размахивающих руками и кричащих людей.
Заметив Максима, Кадыр выбрался из толпы и обнял его тонкими руками. Потом сходил к ларьку и принес бутылку водки. Они сидели на бордюре и пили водку без закуски, пока вконец не опьянели. Тогда Кадыр встал и сказал:
-Надо идти в гости, нас уже ждут – сказал, так словно их неожиданная встреча была предопределена заранее и он отлично знал об этом.
Они долго пробирались по неосвещенным улочкам Назрани. Уже совсем смутно Максим помнил, как они сидели втроем с благообразным, седобородым кавказцем за накрытым на двадцать человек столом. Где-то на кухне молчаливыми тенями скользили женщины, хозяин дома что-то вежливо говорил, кажется о знаменитом телеведущем, которого накануне убили в Москве. После очередного блюда, чтобы не менять тарелки, они просто пересаживались на соседнее место, пока не оказались в самом конце стола.
Кадир исчез где-то на подступах к гостинице так же внезапно, как и появился. На кухне Вася с Петей обнимая с двух сторон незнакомого полковника что-то пели пьяными голосами. Зухры не было, но Максиму было все равно. Добравшись до своей каморки он не раздеваясь повалился на кровать и мгновенно заснул.
Утром следующего дня его разбудил неизвестный мужчина и сообщил, что местное отделение министерства по чрезвычайным ситуациям выделило автобус, на котором можно увезти часть медикаментов. Все утро Максим провел в поисках обещанного транспорта. В президентской администрации никто ничего не знал. Потом выяснилось, что автобус ждет в соседнем Слепцовске и Максиму пришлось срочно искать машину, чтобы отвезти лекарства туда. Когда же он, вконец издерганный, добрался здания комитета по чрезвычайным ситуациям в Слепцовске, оказалось, что в маленький вахтовый автобус набилось несколько десятков солдатских матерей, которые встретили его сварливыми выкриками и в отсутствии старшего напрочь отказались впускать ящики в автобус.
Максим плюнул в сердцах и сжав зубы стал выгружать ящики прямо у окон автобуса под любопытными взглядами сидящих на корточках по обочинам дороги ингушей. Женщины беспокойно зашевелились, и когда он мрачно уселся возле своего груза, начали тревожно шептаться. Максим, ощущая всеобщее недружелюбное внимание, глядел на свои трясущиеся руки, пытаясь справиться с унижением. Боковым зрением он заметил, как кто-то вышел из автобуса и остановился перед ним.
-Здравствуй.
Максим поднял глаза и увидел Сашу, и тут же почувствовал, что мгновенно краснеет.
-Я тебя сразу не узнала, извини,- девушка говорила с нотками вины в голосе, но ее глаза смотрели настороженно, даже напряженно, словно она принесла с собой из автобуса часть атмосферы недовольства.
Нервно вскочив, Максим прокашлялся и зачем-то сказал:
-Да вот пришлось здесь побриться... Извини, я тут тебя тоже...
Со времени их последней встречи Саша тоже изменилась,- постригла волосы, похудела и была одета, как большинство солдатских матерей: в старое, вышедшее из моды пальто, темную юбку и тяжелый платок на плечах, выглядевший совсем уж нелепо жарким днем. Но даже эта невзрачная дорожная одежда не могла скрыть расцветающую женщину.
Максим разглядывал Сашу с колотящимся сердцем и не знал что сказать.
Ситуацию спас, показавшаяся в начале улицы знакомая тучная фигура казака Акулова, помощника президента Аушева. Этот непонятный человек, был одним из основных переговорщиков между Масхадовым и российским командованием. Акулов, который кажется единственный из начальников в Назрани внимательно выслушивал бесконечные просьбы Максима о транспорте, только что сытно отобедав, не спеша шел по переулку в синей черкеске, похожей на его толстом теле на тесный, помятый рабочий халат, и ковырялся в зубах спичкой. Максим чуть ли не бегом бросился ему навстречу. Кивнув мимоходом на его приветствие, Акулов покосившись на груду ящиков, просунул голову в салон автобуса и деловито махнул рукой:
-А ну вылазте все отсюда.
Женщины взорвались залпом причитаний.
-А мне плевать, чеченцы вообще сказали ни одну мать в Шали не возить, - хладнокровно перекрикивал Акулов женщин, - А его куда, на спине что ли везти, автобус ему дали, лично...
Ингуши на корточках с наслаждением наблюдали за сценой.
-Сейчас охрану вызову, - кричал Акулов, тем не менее не теряя спокойствия, - Кто разрешил в автобус влезать, нельзя на минуту оставить без присмотра...
-Да мы подвинемся, ужмемся, правда девочки, пересядем, - засуетились в ответ женщины, - Сынок неси свои коробки, всем места хватит...
Акулов усмехнулся:
-Давай парень неси свою помощь, - махнул он рукой и уселся на только что освобожденное сидение. Максим пыхтел под колючими взглядами женщин, затаскивая ящики в салон, которые подавала ему Саша.
-Вот народ помог бы кто, для ваших же солдат везет тоже - вновь усмехнулся Акулов, но никто не тронулся, словно боясь за свои места.
Впрочем, сам казак тоже не пошевелился. Когда все свободное пространство оказалось занятым, Максим попытался всунуть одну коробку на руки женщине.
-А я как поеду, у меня своих вещей, - возмутилась та.
-Он не тяжелый, это ампулы, - попытался объяснить он.
-Ты отвечаешь, ты и вези, - отрезала женщина.
-Бери, бери, а то саму высажу, - подал голос Акулов.
Женщина поджав губы покорилась. Окончательно разозленный Максим нагрузил каждой по коробке и демонстративно налегке уселся рядом с Акуловым. Раскрасневшаяся Саша устроилась позади него.
-Ну поехали, - благодушно кивнул казак и автобус тронулся.
Только после блокпоста на выезде из Слепцовска, когда началась Чечня, Максим сумел окончательно успокоиться. На этой войне каждому приходилось грызться за свой кусок жизни, а обилие личного горя делало всех циничными и безжалостными к другим, в том числе и этих матерей. Поэтому, успокоившись, он мысленно простил женщинам их невольную стервозность.
Глядя в окно на голые поля и черные горы у горизонта, Максим думал о том, что лишь немногие из встреченных им здесь людей стараются бороться с этим, ставшим уже почти правилом, способом выживания, оставляя внутри себя способность сочувствовать и сопереживать. Он вспомнил Кадира и почти мистический вечер, проведенный с ним, и решил, что маленький чеченец один из таких людей. Потом он подумал о Саше и повернулся к ней:
-Ты одна приехала?
-Одна, его мать болеет.
Максим вдруг усмехнулся:
-Не испугалась, - и после небольшой паузы, добавил, - Тебе его могут не отдать... Только матерям отдают, да и то, если сами сдались в плен... А он, отбивался, убил какого-то родственника...
-Как он?
- Болеет, сама увидишь... - Максим замолчал и стал смотреть в окно.
Автобус неторопливо катил среди голых полей непривычно рыжего цвета. На горизонте темным силуэтом дыбились горы. Границу Чечни легко было угадать по воронкам на полях и дороге. Остовы выгоревших автомобилей, которые то дело приходилось объезжать, казались скелетами огромных животных, застигнутых катастрофой.
В салоне было жарко, все молчали, невольно вслушиваясь в натуженное рычание мотора. Акулов, откинувшись неестественным способом на низкую спинку, дремал.
Максим чувствовал себя, почему-то неловко перед девушкой. Его ожидания, мечты, неожиданно воплотившиеся в ее присутствие, вдруг показались неприличными. Может быть оттого, что ее ждал в Шали в вонючей камере больной парень, а он ждал Сашу, не ради его спасения, а ради того, чтобы увидеть ее, ради нее самой. Это было тем более не хорошо, потому что Горюнову с весной стало совсем плохо. Хотя казалось бы дальше уже было некуда. Он почти не вставал и начал мочиться под себя. В камере, набитой пленными под завязку, терпеть подобное было невозможно. Но начальник ДГБ, чеченец Бараев отказывался перевести его в больницу. Азамат достал какие-то таблетки, но это помогало мало. Врачам, оставшимся в районной больнице было откровенно наплевать на умирающего от язвы солдата. Госпиталь несколько раз бомбили, сюда каждый день привозили раненных женщин и детей со всей округи, и поэтому любая мысль о помощи русскому, вызывали в лучшем случае, равнодушное пожимание плечами. Неожиданно проснулся Акулов и, по петушиному покосившись на Максима, буркнул:
-Приготовь документы.
Автобус остановился у корявого шлагбаума, и в открытую дверь салона просунулась белобрысая голова:
-Куда едем, - приветливо осведомился милицейский офицер.
-Здравствуй... гуманитарку везу и этих... Проверяй, - мотнул головой в сторону женщин Акулов.
Матери из самых немыслимых мест своей одежды доставали паспорта, в полголоса причитая, копаясь в складках.
-Да ладно, - отмахнулся офицер, задумчиво понаблюдав пару мгновений за ними, и словно решившись на что-то, добавил, - Вы вот что, объясните там, что это не мы стреляли.
-Что случилось?- встрепенулся Акулов.
-Кто-то со старого завода долбанул по дороге миной... Чего-то там с автобусом,... Сами увидите... вы им скажите, не было наших на заводе... Ладно... Счастливого пути...- голова исчезла.
Лицо Акулова стало напряженным, исчезло то расслабленное, самоуверенное выражение, с каким он ехал и руководил автобусом.-Ну началось, едие мать... - матюгнулся он и махнул полной красной рукой, - Поехали.
Когда автобус проезжал позиции милиционеров, Максим заметил, как повернулась башня броневика, провожая их нацеленным пулеметом. И вновь вернулось чувство войны, мгновенно наполнив тело холодящей, свинцовой усталостью. Максим оглянулся на Сашу, - девушка с безмятежным удивлением смотрела в окно. Неожиданно, на секунду приступ такой острой жалости к этому невинному взгляду, захлестнул его, что он чуть не всхлипнул.
Российские и чеченские позиции под Самашками разделяло меньше километра ничейной земли. Блок-пост боевиков представлял собой соломенный навес на обочине, выглядевший даже комично после оборудованных по всем правилам блиндажей и окопов их противников. Когда автобус остановился, увешенный оружием бородач зашел в салон и начал деловито проверять документы. Максим протянул бумагу с подписью Масхадова, удостоверение «Красного креста» и накладные на лекарства.
Боевик прочитал и нахмурился:
-Езжай скорее, - сказал он, возвратил документы и сразу вышел из автобуса.
-Помоги там, - крикнул он снаружи и со злостью хлопнул по обшивке. Нацепленное оружие, глухо звякнуло в ответ.
Причина спешки выяснилась на въезде в село. Сразу за мостом через ручей посреди дороги на боку лежал большой красный автобус. Максим, привычным, автоматическим движением вскинул на плечо дежурную сумку с медикаментами, и как только водитель остановил автобус, первым побежал к толпе, собравшейся чуть в стороне от места крушения.
-Пропустите, - бормотал он, пробираясь сквозь топтавшихся вокруг людей.
Сколько раз он бывал в подобных ситуациях, и всегда повторялось одно и то же: людей охватывало какое-то оцепенение, и они не знали что делать. Сейчас, чеченцы увидев сумку с красным крестом начали тянуть его в разные стороны, хотя раненные, мальчик и две женщины лежали на земле рядом.
-Нож, - крикнул Максим, еще даже не разглядев, как следует их.
Его уже охватила обычная в таких случаях горячая, приподнятая лихорадка. Он распорол ребенку штанину и, не глядя, сунул нож в чьи-то протянутые руки. Кто-то уже начал раскладывать на земле медикаменты из сумки. Боковым зрением Максим отметил, что это Саша и против воли, странное удовлетворение разлилось внутри.
-Пори им одежду, - крикнул зачем-то он, хватая бутыль с перекисью водорода.
-Сама знаю, - крикнула девушка, в ее голосе звучала такая же как и у него, азартная злоба.
Ребенок до того находившийся в шоке, неожиданно очнулся и закричал, словно какой то зверек на бойне от ужаса. Сразу трое мужчин придавили его к земле, хотя он и не пытался вырываться. Максим как мог, обрабатывал рваную рану на бедре, стараясь не замечать остренькие края разбитой кости, торчавшей наружу. Обезболивающее начало действовать, только когда он уже заканчивал бинтовать. Саша накладывала повязку на плечо женщины. Он автоматически отметил, что руки у нее дрожат.
-Сильней тяни, а то не доедет до больницы, - сказал он, - А с той что? - Максим кивнул на неподвижное тело другой женщины.
-Кажется все... ничего не могу найти... - голос девушки чуть срывался от напряжения.
Максим достал из сумки маленькое зеркало и приставил к губам женщины, лежащей с неестественно вывернутой шеей. Крови на ней почти не было. Скорее всего из автобуса ее вытащили уже мертвой, решил он.
-Убили... - пробормотал он и, поднявшись, начал обрабатывать раны тех, кто отделался легче.
Лицо его было спокойным, даже равнодушным. Когда все кончилось, Максим аккуратно сложил лекарства в сумку. Саша, присев на камень рядом, курила, наблюдая, как он тщательно заворачивает и раскладывает на строго определенное место каждую принадлежность. Чеченцы теперь толпились вокруг автобуса. Подъехала легковушка и в нее погрузили раненного ребенка и женщину. Мертвую уже успели накрыть одеялом, словно кто-то заранее приготовил его.
-Слушай дорогой, там дедушка из ваших, помоги ему сынок... - позвал Максима, неслышно подошедший белобородый старик, - Там за автобусом.
Максим кивнул Саше:
-Я сам посмотрю, иди в автобус, - и послушно пошел за чеченцем.
За автобусом лежал на земле Пискатор. Старик выглядел страшно. Его вытащили из автобуса и бросили на земле, как куль тряпья. Вытянув забинтованную ногу в разорванной штанине, он все же попытался приподняться навстречу Максиму.
-Ну наконец-то, пришли... Увидеть вас здесь не ожидал, молодой человек, - голос у него остался по-прежнему хриплым и сварливым. Лицо превратилось в высохшую маску, заросшую седой щетиной, отчего выражение на нем казалось почти безумным.
-Как вы здесь оказались? - Максим подошел ближе и сразу почувствовал острый запах гнили. Даже грязные бинты не скрывали, как чудовищно распухла нога у старика.
-Я вам отвечу на любой вопрос, только ради бога сделайте что-нибудь с этой болью...
Трое чеченский стариков, выстроившись в ряд, оперевшись на свои резные палки задумчиво наблюдали, как Максим делает укол.
-Я дорогой мой, на старости лет решил попутешествовать, - широко разевая беззубый рот говорил Пискатор,- На Россию посмотреть, а то, понимаешь, всю жизнь прожил на Кавказе, Россию так и не увидел...
Максим не дослушав его подошел к старикам:
-Салом Аллейкум, - поздоровался он.
-Ваа-лейкум... - степенно закивали в ответ деды.
-Ему нельзя сейчас ехать, умрет, примите на пару дней, вместе со мной... Я в дудаевском госпитале работаю, - пряча глаза, глухо проговорил Максим.
-Конечно, сынок оставайся. У меня дом большой, пустой почти... Живи как гость, - ответил белобородый.
-Хорошо, что погостишь доктор. Доктор теперь самый дорогой гость... - добавил другой.
-Я сейчас, только предупрежу своих... - Максим кивнул и торопливо пошел к автобусу.
Акулов стоял на ступеньках и хмуро глядел на него:
-Где шляешься, ехать надо. Тут в любой момент такое начнется. - буркнул он.
-Мне придется остаться, - ответил Максим и протиснулся мимо него в салон.
-Вот черт, знал бы, не стал ждать, - чертыхнулся в спину ему Акулов.
Максим подошел к Саше и протянул бумаги:
-Вот возьми это накладные на лекарства, отдай Азамату Исрафилову Он начальник дудаевского госпиталя. Акулов знает куда везти. Скажи ему, я через три дня приеду. Он поможет с жильем, там при госпитале на моей койке... А я приеду, заберем твоего Горюнова... давай всего доброго... - и Максим ни с кем не попрощавшись, молча вышел.
Автобус щелкнул дверями и тронулся, скрывшись в облаке рыжей пыли за поворотом. Максим, чувствуя себя чуть оглушенным от неожиданной встречи, или от неожиданного расставания еще некоторое время стоял не двигаясь, не зная, что делать. Мимо четверо увешанных оружием чеченцев пронесли в одеяле Пискатора. Старик как всегда болтал, чеченцы весело скалили в ответ зубы.
«Всего два часа на войне, а уже устал, как собака...» - подумал Максим почти с тоской и тяжело пошел за ними...

Ххх ххх ххх

Максим не знал, что делать с Пискатором. заражение пошло уже по всему телу. В доме старика Косты, молчаливая молодая чеченка в трауре с теплой водой, но помогать ему не осталась. Максим ее понимал. Его самого мутило, когда он, раздев старика, обработал как мог ногу, сменил бинты и обмыл влажной тряпкой скелетообразное, дряблое тело. Женщина принесла старую одежду и Максим одел Пискатора в чистое.
-Господи, какое блаженство, я и забыл совсем, - как всегда высокопарно сказал старик,- Вот и обмыли меня, а то думал так и подохну грязным, таким и закопают... Если конечно закопают...
Максим, хотел по госпитальной привычке утешить больного, но слова встали горячим комом поперек горла. Пискатор был обречен, но почему-то Максим не мог ни утешать, ни обманывать его. Ничего страшнее пустой надежды он теперь не мог и представить себе. Собрав грязные вещи, Максим молча вышел.
-Где это можно сжечь, - спросил он у чеченки, возившейся под навесом у летнего очага.
-На огороде, за сараем, где-нибудь подальше, - впервые подала голос женщина.
Когда Максим вернулся, она уже приготовила теплую воду для него.
-Иди сюда раздевайся, - сказала она и усмехнулась, когда заметила, что он медлит, - Все снимай, постираю, вот одежда...
Максим быстро и с удовольствием помылся, надел чистые джинсы и сел за стол. Женщина молча возилась у плиты.
-Это его одежда?- спросил он.
-Его...- чеченка не поднимая головы вновь усмехнулась.
-Убили?
-Убили.
-Где?
-В Грозном. Во дворце.
-Как его звали, может быть встречал?
-Какая теперь разница?- она подняла голову, и Максим вдруг решил, что она его ровесница.
-А тебе вещи подошли,- она улыбнулась,- ты сходи к Абдулле, там и Коста. Полечить еще надо, вашего... Через две улицы пойдешь, самый большой дом, увидишь... Потом приходи ужинать будем.
Максим зашел в дом за сумкой и остановился у кровати Пискатора:
-Как вы? Я отойду, здесь еще больной, постарайтесь отдохнуть, потом покушаем.
-Спасибо дорогой мой, все это очень трогает... - старик неуверенной, подрагивающей рукой взял его ладонь,- Я буду отдыхать, только не сочтите за наглость, купите водки, если в этом месте есть водка...
-Водка должна быть везде, - неуклюже попытался пошутить Максим.
-Вот и слава богу... купите, я денег дам...
-Не надо... была бы водка...
Дом Абдуллы Максим нашел с трудом, проплутав по узким, стиснутыми глухими заборами улочкам. Прохожих не было, только изредка за заборами вдруг, взрывались бешенным лаем, невидимые псы. Во дворе нужного дома, под раскидистым абрикосом, уже успевшим выпустить первые, нежно зеленые листочки, сидели старики. Максим поздоровался с каждым, как здесь было принято, протягивая обе ладони.
-Пришел сынок? Вот и молодец, - ласково встретил его самый старый на вид,- Сначала перекусишь? Или сразу будешь лечить?
-Я лучше гляну сначала.
-Эй, Земфира, проводи доктора - крикнул старик.
Из дома вышла пожилая женщина и повела Максима куда-то на огород.
-Он там в летнем домике лежит... Совсем больной стал, - говорила она приветливо, оглядываясь на ходу через плечо, - Сначала ходил немного, а сейчас и не встает..
У двери небольшого сарая без окон, женщина достала связку ключей и отперла висячий замок. Дверь скрипнула, пропустив их и Максим сощурившись, попытался разглядеть человека, лежавшего на топчане в углу.
- Совсем слабый стал, и охранять не нужно. Не умер бы, - вздыхала женщина, зажигая керосиновую лампу.
В неярком свете чадящего огонька на него снизу вверх напряженно смотрел Горюнов. Несколько минут Максим жадно разглядывал лицо солдата, словно не мог поверить в реальность происходящего. Неполный месяц, прошедший с тех пор, как Максим уехал из Шали, перелепил черты солдаты. Они заострились, вытянулись, утратив всякое напоминание о детстве. Это было уже не лицо изможденного ребенка, по чьей-то ошибке отданным на войну, а лицо взрослого человека, который медленно день за днем умирал. Среди дрожащих теней от лампы на стенах сарая, это лицо показалось Максиму иконописным, без единой морщины лицом древних мучеников, уже канувших в лету и поэтому невозможных сегодня.
-Здравствуй Горюнов, - сказал Максим. Солдат вздрогнул и заморгал, пытаясь разглядеть говорившего.
-Это ты, что ли журналист?- голос у него был слабым и жалобным, - Помоги... Плохо мне.
Максим присел на топчан и положил руку на лоб. Кожа была ледяной.
-Язва?
-Болит, живот уже не чувствую...
-Он ходит с кровью, - подала голос женщина, - Под себя писает.
-Подожди, я сейчас приду, что-нибудь придумаем, - Максим встал и вышел на улицу.
Старики по-прежнему молча сидели под деревом. Было в этом что-то торжественное, но непонятное Максиму, севшему напротив Абдуллы.
-У солдата язва в последней стадии... Ему срочно нужно в реанимацию...
-Сынок, сейчас во всей Чечне нет реанимации, - прервал его Абдулла.
-Понимаете, в автобусе со мной ехала его невеста, у нее были лекарства для него... Пожалуйста, нужно догнать автобус, привезти ее сюда..
Максим замолчал, переводя взгляд с одного лица на другое. Абдулла вздохнул и после длинной паузы заговорил.
-Сынок, мы все понимаем. Мне этот солдат не нужен. Забирай его. Но машин нет. Понимаешь, все боевики ушли из села. Мы их попросили. И все мужчины тоже уехали на всякий случай. Одни женщины да старики остались дома сторожить. Еще два часа назад уехали... А теперь нас окружили. Ваши требуют выдать боевиков и оружие до утра. Еще час назад можно было уехать, а теперь все перекрыли. А мы ничего не можем сдать, - одни женщины да старики остались...
Максим сразу вспомнил приветливого офицера на милицейском блокпосту:
-А мне сказали, что стреляли не они... - проговорил он, понимая, что ему не поверят.
-Сынок, я старый человек, зачем мне обманывать? На старом заводе у них штаб. Мы послали туда дедушек, их расстреляли, даже подойти не дали. На наших глазах убили, час назад. Зачем нам врать? Они не хотят говорить с нами, а мы теперь даже боевиков позвать не можем. Сидим вот и думаем что делать.
-Внучка ходила за водой, снайпер бидон прострелили, - добавил другой старик, и за столом вновь воцарилось молчание.
Максим сидел, разглядывая крышку стола, не в силах поверить в то, что возможны подобные совпадения. Он ясно представлял перед собой лицо Саши, ее припухлые по детски губы и не мог совместить ее с тем полутрупом в сарае, к которому она стремилась через всю войну. Даже со своими мизерными знаниями в медицине, он понимал что любое лечение для Горюнова бесполезно, раз началось внутренней кровотечение.
-И ты сынок на старый завод не ходи, если думаешь, что они помогут. Мы его им предлагали, они не захотели его брать, - вновь ласково заговорил Абдулла, - лучше здесь пересиди.
Максим кивнул, соглашаясь, и превозмогая себя, заговорил:
-Солдат у вас умрет скоро, можно я перенесу его к другому раненному, так им лучше будет...
-Конечно можно, вот Земфира поможет, тележку даст, - кивнул почти обрадовано Абдулла.
Женщина прикатила к сараю двухколесную тележку. Максим на руках вынес легкого Горюнова на улицу. Солдат в глазах которого заблестело, что-то похожее на радость, обнимал Максима за шею.
-Спасибо, - прошептал он, и Максим увидел у него под рубашкой край маленького образка.
«Мать Мария. Неужели сохранил?», - пронеслось в голове.
Распластанный на плоской тележке-арбе, обросший чахлой щетиной, Горюнов напоминал распятого зверька. Тележка с трудом вмещалась в узкие улочки. Максим то и дело задевал заборы, застревал на ухабах, - притихший Горюнов мужественно переносил поездку по тихим, словно вымершим Самашкам.
Молодая женщина, увидев нового постояльца, молча переставила ведро с водой на огонь. Когда Горюнов уже был умыт, переодет в чистое  и устроен в комнате с Пискатором, легкие сумерки легли синей дымкой. Огонь в очаге под навесом создавал иллюзию уюта и покоя. Бывший журналист сел на скамейку перед огнем и стал тереть лицо ладонями, - усталость придавила его. Ему казалось, что жизнь сделала в своем движении какой-то особо замысловатый крюк, чтобы обратить его внимание на важность чего-то именно в этом моменте существования. Но в чем заключалось это важное Максим не мог понять, - для него ничего из произошедшего сегодня не казалось знаковым: ни совпадения, ни удивление от них, ни жалость, ни горечь, боль и ни, тем более, вновь оживший страх.
Чеченка позвала ужинать. Максим тяжело покачал головой, словно истасканная ломовая лошадь, которую после дня работы вновь запрягают:
-Сначала нужно покормить тех...
-Я помогу, - сказала женщина.
Когда они пришли в комнату с тарелками бульона, Пискатор равнодушно посмотрел на еду и перевел взгляд водянистых, выцветших глаз на Максима. Тот вспомнил и, поставив на табуретку тарелку, подошел к чеченке, которая пыталась кормить с ложки Горюнова:
-Ты знаешь, где можно купить водку?
В глазах женщины появилось удивление.
-Он просит, - Максим почувствовал, как краснеет.
-Зачем покупать? Пойдем. - она привела его на кухню, где на накрытом столе стояла бутылка.
Пискатор, приподнявшись на локте, жадно выпил рюмку, и тут же обессилено откинулся на подушку. Женщина собрала тарелки и молча вышла. Никто из больных так и не стал кушать.
-Налей еще - глухо сказал Пискатор. Максим налил и потом внимательно смотрел, как дергается бугорок под дряблой кожей шеи.
-Ничего, все в порядке... - беззубо улыбнулся старик, заметив этот взгляд, и повторил слова Азамата, - Ничего, мне теперь все можно... Пожили мы с ним уже...
Пискатор прикрыл глаза и сразу обмяк на кровати, как будто мгновенно заснул.
-Я пойду. - сказал, подождав с минуту Максим.
Ему не ответили, и он тихо вышел. На кухне женщина, пододвинув ему блюдо с вареным мясом, спросила:
-Сам будешь?
Максим кивнул, и она принесла еще одну бутылку водки. Уже стемнело, казалось, что островок света под их навесом был единственным в мире. Максим выпил и тупо уставился на невзрачную бабочку, колотившуюся о закопченное стекло керосиновой лампы. Бабочка обжигалось, но, отпрянув, вновь и вновь возвращалась, и стекло откликалось ей нежным стоном, который невозможно было бы услышать, если бы не эта напряженная тишина, в которой утонула ночь.
Женщина сидела в стороне, неестественно прямо держа голову. Взгляд ее застыл на чем-то, видимом только ей одной, худые, истресканные венами руки, обессилено лежали на коленях. Максим подумал, что впервые видит чеченку, не занятую делом, опутанную этой, какой-то мертвящей недвижимостью.
-Выпей со мной... - сказал Максим.
Женщина молча взяла рюмку, и далеко запрокинув голову, выпила, - на длинной шее неторопливо двигался, словно плыл кадык. Бабочка, наконец, упала на стол и, вздрогнув в последний раз крыльями, замерла. Тут же в доме, что-то с грохотом упало. Когда Максим вбежал в комнату, Пискатор свесившись, пытался дотянуться до опрокинутой бутылки на полу. Максим подобрал бутылку и налил. Старик тут же выпил и в изнеможении уронил голову на подушку. И тогда стало слышно плачет на своей кровати в другом конце комнаты Горюнов - тихо, с подвыванием, полностью уйдя в этот плач.
-Что с тобой? - Максим присел к нему на кровать. Женщина, застывшая темным силуэтом на входе, внимательно слушала.
-Не могу больше... Старик сказал, что умрем... - запинаясь прошептал солдат.
-Потерпи завтра поедем в больницу...
-Не пустят, меня же купили для обмена, менять на кого-то будут...Не дождусь, все не меняют...
Женщина молча вышла...
-Потерпи, я договорился, отпускают тебя... Наши на старом заводе, я завтра схожу за машиной, боевики ушли из деревни, а тебя отпускают... - уговаривал его как маленького Максим и гладил по бритой, заляпанной зеленкой голове...
Когда он вернулся к столу, женщина сидела в той же позе, похожая на буддийскую статую.
-Ты, почему не рассказал про невесту? - спросила она.
-Какая теперь разница, правда? - ответил он, даже не удивившись, откуда она могла узнать про Сашу.
Женщина внимательно посмотрела на него и покачала головой.
-Зачем остался? Они все равно помрут, а теперь и ты с ними. Мы все тут погибнем. Военный приходил, говорит, всех убьем, утром начнут, если боевиков и оружие не сдадим. А попробуй, сдай, они никого не слушают... - и вдруг женщина увидела, что захмелевший Максим, свесив голову на грудь, спит...
Уже под утро Максим неожиданно проснулся на полу в комнате с больными. На табуретке еле светила керосиновая лампа. И вдруг он ясно осознал, что скоро ни Пискатора, не Горюнова не будет. Может быть, даже они уже умерли. Он вслушался, но так ничего и не услышал. На мгновение ему стало жутко. Он спал, а они в это время умирали, и сейчас он проснулся в комнате с двумя трупами.
Накинув куртку Максим, вышел во двор. Уже начинало светать, и ему остро захотелось увидеть рассвет. Он вышел на улицу и повернулся на восток, где нежно алело небо. И тут до него дошло, что он не слышит утренней тишины. Где-то совсем рядом мягко рычали двигатели танков. Месяцы на войне безошибочно научили его ориентироваться в звуках, - и он мгновенно поняв, что танки уже вошли в село, побежал в дом.
-Скорее, танки, надо уходить, - закричал он в зале, не ориентируясь в незнакомом доме. Коста и чеченка появились одновременно из разных комнат.
-Скорее, сейчас зачистка будет... - он побежал в комнату с больным и стал, бешено трясти Пискатора, голова старика болталась, словно тряпичная.
Во дворе что-то страшно заскрежетало, затем грохнуло, подпрыгнул пол, и осыпались стекла. Превозмогая дикий, тошнотворный страх Максим выбежал на веранду и застыл, глядя, как сквозь раздавленные железные ворота неторопливо перебирается чудовищная гусеничная машина. Максим таких никогда не видел, - вместо башни у танка была установлена непонятная конструкция с коротким и толстым обрубком вместо дула. В следующий миг, Коста схватил его сзади за шиворот и почти поволок через весь дом к заднему выходу. Максим заикаясь, попытался сказать про солдата, но онемевшие от ужаса губы не слушались его.
Машина, наполовину втянувшаяся во двор, остановилась словно принюхиваясь и вдруг плюнула длинной огненной стрелой в дом, который мгновенно окутался пламенем. Максим, который в этот момент бежал, вместе с Костой и чеченкой через огород к сарайчику на задах, успел заметить пламя с неестественно зелено-синеватым отливом и услышал, как объятый им дом низко и утробно загудел. Максим вбежал в сарай и спешно полез вслед за чеченцами в погреб, устроенный здесь для картошки Костой.
Так началась карательная экспедиция в Самашках, эхо которой ужасом прокатилось по всему миру. В то утро в пламени напалма сгорело 74 человека, все до единого женщины, дети и старики.

                ххх ххх ххх
В районный центр Шали Саша приехала глубокой ночью, добираясь после Самашек, еще почти сутки. Автобус в райцентре долго стоял, прижавшись к стене в переулке. Саша в эти томительные минуты в темноте, прислушиваясь к грохоту и дрожанию земли, кажется, впервые почувствовала, что такое война. До этого она была словно хорошее кино, которому переживаешь, и если, вдруг, оказался каким-то образом причастным к нему, то разделяешь это всеобщее внимание к себе, но и только.
После первой поездки, родные и друзья начали смотреть на Сашу с неким уважением, как на человека знающим что-то особенное. О войне бесконечно говорили по телевизору, писали все газеты, и она одним махом оказалась причастной к этому валу известий. А после того, как в областной газете напечатали о них, ей и окружающим все произошедшее виделось в романтическом свете. И это было приятно.
Но сейчас в напряженном молчании автобуса, под вой и визг авианалета, от романтики ничего не осталась. Девушка почти раскаялась в том, что решилась на вторую поездку. Расставшись с Максимом, она сразу поняла, как одинока в этом краю, где каждый только сам за себя. Чувство одиночества тут же отозвалось в ней страхом: сразу стало ясно, что эта затея полное безумие - одинокая девушка на войне, погнавшаяся за надеждой, принесенной на кусочке грязной бумаги.
Когда налет кончился, Акулов бесцеремонно высадил женщин, как казалось в полную тьму, и хмуро приказал отвезти себя к знакомому:
-Завтра в семь, - буркнул он водителю и исчез.
Водитель, обросший седой щетиной, ингуш, покачал головой и повернулся к Саше:
-Куда дочка?
-Наверное, в госпиталь. Надо это сдать, - неуверенно кивнула Саша на ящики в салоне.
В больничном городке она бродила по темным коридорам, спрашивая у всех, кто был в белом халате, где найти Исрафилова, пока одна из сестер не усмехнулась:
-Где ж еще после налета, - только в операционной...
Начальник госпиталя оказался еще не старым, смертельно уставшим и мрачным мужчиной, курящим в полном одиночестве перед свечкой в маленькой комнатке заваленной всяким больничным хламом:
-А этот где? - хмуро спросил он, просмотрев бумаги и записку Максима.
И выслушав ответ, вдруг, громко гортанно крикнул. На зов из коридора появилась толстая женщина, Азамат что-то сказал ей на своем языке и отдал бумаги. Женщина ушла, Саша поняла, что ей тоже пора и внутри все оборвалось: идти было некуда и она медлила, стоя безвольно опустив руки перед Азаматом.
-Значит студентка? - внезапно спросил чеченец. Саша даже вздрогнула.
-Что-нибудь умеешь?
-Я после училища. - проговорила она.
-Это хорошо, значит сможешь, это не сложно, если есть базовая подготовка - удовлетворенно кивнул Азамат, - Снимай пальто, садись, отдохни, сейчас понесут.
-Кого понесут?
-Раненных.
Только сейчас Саша сообразила, что речь идет о раненных, которых должны привести после налета:
-А много... - она помедлила, как будто слово с трудом выходило из нее, - Ранили...
Азамат усмехнулся:
-Кто ж знает? Все что есть наши. В операционной работала?
Саша кивнула.
-Ну и ладно... Вот только света нет, операционной сестры тоже нет, я один хирург на весь район, оперировал с этим... журналистом... Так что справишься, он научился, и ты сможешь... - в коридоре закричали.
-Ну пойдем, - Азамат с тяжелым вздохом встал, -Халат подберем, вещи можешь здесь оставить...
Эта ночь запомнилась Саше, как самая длинная в прошлой и последующей жизни. Она шла, уже одетая в операционную робу, по длинным узким коридорам заставленных койками, мимо палат, где больные лежали на полу.
-Анестезии нет, приходится, чем есть, - Азамат, одетый точно так же, ловко лавировал среди теснящихся в коридоре людей, - Сегодня бомбили соседние деревни, оттуда уже везут, работы много... Попробуем вдвоем, легче будет... - говорил он на ходу в полуобороте.
В операционной женщины помогая одеть перчатки и маску, тревожно шептали:
-Не волнуйся, ты же почти врач, делай, что Азамат говорит... Держи, режь...
И они резали человеческие тела, пилили белые, словно сахарные кости, зондировали и шили, доставали иззубренные и теплые осколки метала. В коридорах толпились родственники раненных, бросавшиеся к ней, стоило Саше выйти покурить. Они говорили по чеченски. Саша ничего не понимала, молча мотала головой, пытаясь сосредоточиться перед очередным рывком в операционную с расставленными вокруг стола керосиновыми лампами. Они были между этих ламп словно внутри магического круга, где свершались потусторонние обряды, кровавые и жестокие... А раненных все везли...
-Ничего, держись... - хрипел Азамат, дергая головой словно лошадь, стараясь стрясти пот со лба.
Под утро в операционной сизым туманом стоял дым от ламп. Они сделали девять сложных операций подряд, среди которых был лишь один взрослый мужчина. Остальные женщины и дети. Усталость вытеснила из головы все, но сквозь нее, какими-то остатками чувств, Саша была горда собой, - у нее получилось...
Она вышла и села на крыльцо во внутреннем дворе. В больничном садике набухали первыми цветами яблони. Листьев еще не было, только полураспустившиеся белые и розовые бутоны.
-Появились за одну ночь, - сказал Азамат, появившийся следом. Саша подвинулась и хирург сел рядом, прикурив от ее сигареты.
-Птицы не поют, - пробормотала она
-Я тоже заметил... Раньше соловьев было много, а как бомбить начали, улетели... Грохота не выдерживают... Где угодно, на свалке могут жить... А грохота не выдерживают... Теперь долго не прилетят... Как себя чувствуешь? - без всякого перехода спросил он.
Саша пожала плечами, ей было все равно.
-Я раньше тоже так не мог, а в Грозном пришлось. На полу, на матрасах резал, от крови даже тошнило... Мясо не мог кушать... А у нас мясо ведь главная еда... А ты молодец, выдержала сразу, значит, все в порядке будет... Людей нет... Совсем плохо. Дудаев не платил зарплату, вот доктора все и уехали, а теперь, мы с тобой одни на всю округу...
Саша молчала.
-Кого ищешь?
-Солдата.
-Найдешь. Муж, брат?
-Жених.
-Найдешь, - убежденно повторил Азамат, как будто за ночь узнал о ней и Юре все, - Журналист наш приедет, поможет... Он тут специалист по пленным... Всем помогает... Где вещи пойдем спать.
-Спим мы тоже здесь, - говорил Азамат, провожая ее по коридору и не обращая внимания на раненных.
Хирург провел девушку в дальний конец большой палаты, и открыв, занавес из простыни, кивнул на койку за ней:
-Ложись, спи... Сколько сможешь... Завтра, то есть сегодня еще поговорим, но сначала поспи. Здесь обязательно нужно спать, а то свалишься, таблетку дать?
У Саши хватило сил улыбнуться.
-У меня без таблетки не получается, - улыбнулся в ответ Азамат.
Саша успела еще мельком удивиться, прежде чем повалилась в халате на кровать и мгновенно заснула...

                Четвертая часть

                Ххх ххх  ххх

-Все готово, товарищ генерал, - доложил капитан.
Савельев стоял на крыше высотного корпуса нефтяного института. Прямо перед ним высилась громада дудаевского дворца. Десятиэтажное здание чернело пятнами пожаров, часть верхних этажей обрушилось, но дворец все равно выглядел внушительно.
«Самый большой обком на Кавказе, - думал Савельев, едва кивнув на рапорт капитана, - Строили хорошо, когда хотели. Сколько прямых попаданий выдержал? Сотню, две?»
Что-то похожее на укор совести кольнуло генерала. Разве кто думал, что придется делать такое в собственной стране? Савельев вспомнил, как неделю назад на связь, вдруг, вышел Масхадов и попросил забрать из дворца трупы последних защитников. Предлагал в обмен пленных, но Савельев, назначенный комендантом Грозного, согласился. Чеченцы увезли трупы, но ни одного пленного так и не отдали. Савельев, принявший решение самостоятельно, теперь ждал неприятностей. И дело было не в том, что начальство в любом случае не разрешило бы подобный обмен.
Этих последних защитников было немного, - десяток с небольшим. Все они остались во дворце умирать. И когда там появились солдаты, то нашли только их трупы, которые стащили в подвал. Там они и гнили, пока их не забрали. Для Масхадова и его «чехов» они были герои. Савельев усмехнулся:
«А для нас? Для нас они кто? - думал генерал, - Падаль? Или все же люди, которым нужно отдать воинские почести, хотя бы за то, что они пришли добровольно умирать? Но мы не умеем уважать врагов, особенно мертвых. Мертвые для нас хуже живых, живых мы хотя бы опасаемся…»
Генерал, вдруг, вспомнил, как много лет назад, когда он учился в суворовском училище, его посетила неприятная мысль, догадка, некое неожиданное откровение, из серии, запоминающихся на годы. Они смотрели, положенное курсантам кино по пятницам. Показывали фильм про войну. Наши бойцы, безнадежно окруженные в крепости, дрались так отчаянно, что немецкий генерал, в конце концов, отдал им честь, восхищенный мужеством русского солдата. И тогда Савельев, еще подросток, но уже военный в третьем поколении, подумал, что никогда не видел, чтобы наши генералы отдавали честь их солдатам. В темном кинозале, сидя плечо к плечу с такими же пацанами в погонах, как и он, юный Юра Савельев, в одно мгновение понял, что ведь и у немцев были герои, потому что иначе не бывает. Они тоже должны были драться и умирать, как герои. Но почему-то, даже мысль о благородном отношении к ним не могла прийти в голову. Может быть, оттого, что уже тогда он твердо знал, что мы никогда не отдаем должные почести, даже мертвым.
Тот случай, у вскормленного существующей системой, Савельева, не мог сколь ни будь изменить его отношение к ней, так как он сам был ее частью. И он не собирался что-либо менять ни в ней и, уж тем более, в себе. Но тот нехороший осадок от случайной мысли выпал в его душе навсегда, - он словно понял, в каком мире ему предстоит жить. Сегодня он понимал, что, скорее всего, и наши солдаты проявляли благородные чувства и отдавали должное мужеству врага. Просто им об этом не рассказывали, в них не воспитывали умения быть благородным.
Сейчас генерал думал о том, что времена изменились и уже ничто, и никто, казалось, не помешало ему, поступить благородно. И все же он был уверен, что в штабе группировки уже знают о его самоуправстве, и соответствующая бумага будет рано или поздно отправлена в Москву. Он знал по афганской войне, как для таких людей, верящих в своего Бога, почти фанатиков, важно быть похороненными близкими, даже если проделывать что-то с мертвым имеет смысл только для живых.  И он мог не разрешить, забрать трупы, хотя бы из простого злорадного предположения, - остались во дворце эти последние защитники, если бы знали, что останутся гнить в нем навсегда, если не будет не речей, ни торжественных процессий, ни почитаемых могил, ни памятников на них, - ничего?  И тогда, Савельев знал это точно, никаких порицаний от начальства по этому поводу он мог не опасаться. Сейчас же, когда он поступил благородно, а чеченцы обманули его, он думал правильно он поступил или все же ошибся.
Трупы, которые он разрешил забрать, похоронят с почетом, поставят на могилах длинные шесты с флажками, в знак того, что они погибли за свою веру. Но так ли это на самом деле, - думал Савельев. Как военный, он мыслил в основном стратегическими категориями и понимал, что чеченцам, не повезло жить посреди самого важного перекрестка Северного Кавказа, через который пролегал все основные транспортные потоки. Учитывая агрессивность Дудаева, в течение года после ухода России из Чечни, война рано или поздно вспыхнула бы либо в Дагестане, либо Карачаево-Черкессии.  Поскольку рано или поздно, чеченцы начнут экспансию в эти регионы. Савельев был в этом убежден. И сейчас, исходя из своих убеждений, он думал, что эти чеченцы, вероятно считавшие, что они добровольно умирали во дворце за веру и свободу, на самом деле отдали, самое драгоценное, что есть у любого человека – жизнь, всего лишь за чьи-то амбиции и экономические выгоды. Так стоило, тогда отдавать их Масхадову, чтобы он, используя эти трупы, продолжал дальше обманывать свой народ?
«У этой монеты, есть другая сторона – думал Савельев – За что тогда пришли умирать здесь мы? Ради того, чтобы Россия могла по-прежнему называться великой державой? Или это просто последние конвульсии погибающего колосса, каким был Союз?»
Как хотелось бы сейчас Савельеву знать ответ. Он видел, как плохо обстояли дела в армии. Насколько была прогнившей и коррумпированной верхушка армии, настолько же были нищими и бесправными младшие офицеры и солдаты. О последних, кажется, вообще никто не считал нужным заботиться – интенданты нещадно разворовывали солдатские пайки и без того скудные, офицеры зачастую распоряжались ими как рабами. Но больные, полуголодные эти солдаты каким-то образом все же смогли взять этот город. Но стоило ли это того? Разве у великой страны могла быть такая армия?  Савельев смотрел на дворец и не находил ответа.
«Вероятно, когда пройдет время, историки, смогут что-то сказать на этот вопрос. Но будет ли это правдивым ответом? Судить о произошедшем здесь, могут только те, кто участвовал во всем этом – думал генерал – Эту войну уже назвали «позорной», нас травят даже собственные журналисты. А что скажем мы, когда пройдет время? Я думаю ничего. Мы все постараемся забыть. Я в этом уверен, даже уж и не знаю почему».
Позади Савельева тихо шушукалась свита, уже привыкшая к терпеливым ожиданиям. После официального взятия Грозного на армию и милицию обрушился целый шквал наград: ордена, звания, грамоты, почетные значки, часы. Савельев же, неожиданно для всех получивший генеральские погоны и солидную должность, по мнению многих, начал впадать временами в некую задумчивость, которую большинство восприняло как болезнь больших звезд и мысленно распрощались с прежним, боевым полковником, простым в общении и, самое главное, умевшим воевать в любых обстоятельствах.
-Павлов, - подведя черту, под своими размышлениями, громко крикнул Савельев.
-Я, товарищ генерал, - мгновенно подскочил услужливый капитан, ответственный за операцию.
-Поджигай.
-Есть, - рявкнул офицер, и подбежав к сержанту, скрючившемуся над полевыми телефонами у стены, излишне бравируя хорошо поставленным голосом, скомандовал, - Давай «розе» три девятки,
Прошли долгие две-три минуты, прежде чем неизвестный сапер повернул ключ адской машинки и к десяткам зарядов, щедро разложенных по дворцу, побежали искры.
Казалось, ничего не произошло. Дворец стоял, как скала: огромный, изуродованный, но гордый монолит. И вдруг его четкие формы нарушились, словно картинка на экране потеряла резкость, и в следующий миг, все поняли, что, наконец, этот проклятый символ ненавистного режима падает. Где-то в его чреве вспух огненный пузырь и начал стремительно расти, разметывая, выдержавшие штурм, стены, как игрушечные кубики. Еще секунда и здание исчезло в клубах серого дыма и пыли. Савельев испытал даже физическое облегчение от сознания победы, наконец-то обретшей какой-то реальный смысл. Внизу, в бункере Петряев хлопотал, накрывая праздничный стол, и генерал, уже предвкушал, как приятно, будет в кругу наиболее приближенных офицеров выпить рюмку, другую.
Постепенно серо-белые клубы поредели, и сквозь них проявилась площадь с бесформенным холмом бетонных обломков в центре.
«Вот и покончено с символом дудаевского режима, - глядя на курящиеся обломки, усмехнулся генерал и, вдруг, осенило, - А ведь для этих боевиков лучше могилы и придумать было нельзя. Если бы, я их здесь оставил они здесь молись бы, песни свои пели, даже если бы мы здесь все бетоном залили…»
За спиной гомонили офицеры штаба, возбужденные увиденным. Те, кто успел обзавестись в Грозном фотоаппаратами, щелкали затворами. Савельев еще раз усмехнулся – хорошее настроение еще не вернулось к нему, но теперь он был хотя бы уверен, что хоть что-то сделал правильно. Генерал развернулся и тяжело, как теперь он ходил всегда, пошел к выходу, словно генеральские погоны добавили ему десяток килограммов лишнего веса.
    
                Ххх     ххх  ххх

«Пророк умер, сгорел заживо. Старый, никому не нужный Пискатор, - писал Максим в блокнот, - Умер, так и не сказав своего главного пророчества, к которому готовился всю жизнь. Он так привык учить, повторяя из года в год одно и то же, что уже просто не хватило сил, произнести в слух то, что всегда повторял про себя: несчастный старик не верил, что человеческая жизнь на что-то нужна, и, умирая, горько пожалел свою никчемность. Бог наказал его, оставив на старости ясный ум, которым он сумел довести постылость прожитого до философии. И главный вывод его философии - человек и жизнь не совместимы. Для него жизнь, как форма существования, вообще исключала всякую разумную мысль, как мы ее понимаем. Доказательством этому служило стремление человека уничтожать всякую жизнь и, прежде всего самого себя. Он думал, что уже тысячи лет назад сработал некий защитный механизм, заложенный всевышним, и мы начали самоуничтожение. Но даже Господь не ожидал такой живучести от нас, - эксперимент вышел из-под контроля.
Я только сейчас начал задумываться, откуда взял это все Пискатор. Наверное, вся его жизнь должна была доказывать обратное, - кажется, что он прожил ее тихим, послушным советским гражданином, наверное, даже голосовал на парт собраниях всегда, как большинство… Хотя что я, собственно, знаю о нем? Кроме трех-четырех ночей в подвале, я знаю только, как он умер. И может быть, смерть и стала решающим действием в его длинной и вероятно скучной жизни. И может быть, этот последний кошмар и есть оправдание всей его маетности? Но тогда, чему послужило оправданием сжигание Юры Горюнова?» - Максим сидел на траве и, подставив спину закатному солнцу, сосредоточенно писал. Выглядел он плохо: не бритый, в грязной, помятой одежде журналист шел по дороге целый день и почти уже добрался до Ачхой-Мартана, как, вдруг, его вновь охватило желание писать. В последние недели, это стало походить на припадки то ли болезни, то ли страсти, после которых приходило облегчение…
Долгие весенние сумерки, уже тронули небо, когда Максим, присев на зеленом пригорке, принялся торопливо заполнять кривыми строчками блокнот. Он часто останавливался и, поднимая голову, долго смотрел куда-то за горизонт. Идущие по дороге чеченцы, каким-то внутренним чутьем угадывали это особенное состояние, и, соблюдая деликатность, проходили мимо, не обращая внимания, на странного человека.
Когда они со стариком и девушкой вернулись в догорающий дом, то в черной от копоти комнате, на черных же сетках кроватей лежали две кучки пепла, словно обуглившиеся на печной плите два огромных сухаря, - Пискатор и Горюнов. Максим попросил садовую лопатку и сгреб эти останки в мешок. Хоронить этот картофельный мешок на кладбище ему не позволили и, тогда он выбрал место на пригорке за деревней. Внизу шумел большой ручей, куда местные приходили за водой. Когда Максим их закопал, то даже попытался помолиться, но не получилось. Оказывается, он не умел молиться. Да и, как сам считал, о чем он мог молить, если только что бросил их погибать…
Двигаясь по пыльной, разбитой дороге, не делая попыток «голосовать», он сосредоточенно думал о том, что, наверное, не имел права лишать их последних часов жизни, даже если точно знал, что Пискатор с Горюновым обречены. Они погибли в муках, но ведь и их последние дни жизни, тоже были наполнены страданием. И если бы попытался спасти эти часы страданий, то, скорее всего, погиб сам. Но все же почему-то, ему казалось, что в этой ситуации уже не важен был результат, а важен поступок. Как если бы, кто-то создал эту ситуацию, чтобы вынести приговор, который ему приходилось тащить сейчас на себе, ощущая почти физически.
Он начал чувствовать это давление, когда, похоронив старика и солдата, взял сумку и пошел по деревне, заглядывая в каждый двор. Но его помощь оказалось не нужна никому. Впервые за эти месяцы, он видел, что в деревне не оказалось ни одного раненного. Люди молча копошились под обожженными стенами, собирая останки своих близких. После напалма не осталось даже тел, люди превратились в маленькие обугленные кусочки, крепко припеченные к тому месту, где их застала смерть. В одном дворе старик собирал свою жену в кастрюлю, в другом, - в большой совок, в третьем – в детское ведро. И только в одном дворе Максим увидел целое тело. Белобородый старик, местный староста, купивший Горюнова, повесился в собственном саду. Он висел на огромном расцветшем абрикосе, под которым накануне журналист, встречался со стариками.
Ветер покачивал худое тело старейшины, и никто не пришел к нему, кроме Максима, - придавленной горем деревне оказалось не до него. Пожилая невестка не могла одна снять старика, и на дерево полез Максим. Он перерезал веревку. Труп упал, словно деревянный, уже успев окоченеть. И тогда с дерева, порывом ветра, вдруг сорвало целое облако белых лепестков. На секунду могло даже показаться, что пошел снег, если бы не хлопья гари, которые разносил по деревне тот же ветер.
Уже когда стемнело, Максим добрел до Ачхой-Мартана, где в исполкоме, дежурный без лишних слов пустил его переночевать на стульях. Утром тот же не многословный чеченец, позвал завтракать.
-Ты вчера, совсем странный пришел, - говорил, улыбаясь Лечо, запомнивший журналиста, когда он заезжал в исполком по дороге в Назрань.
-Я из Самашек иду, сгорели они, - сказал Максим, и вдруг физически ощутил, как внутри него сдвинулась преследовавшая его вязкая тяжесть вины.
Потом с каждым звуком, с каждым словом нечеловеческое облегчение захватывало его, так что, казалось, кружится голова. Нужно было как можно быстрее выговорить эти слова, словно они были горячими булыжниками, обжигающими нутро. А чеченец тяжело ходил по комнате, пригнув большую, породистую голову, потирая лицо белыми ладонями.
-То, что от них осталось, потом по ведрам собирали. Они всем сходом решил, чтобы мужики ушли из деревни. Знаешь, я этого понять не могу, - мужиков спасали, а сами… - рассказывал Максим.
И вдруг, чеченец сел, как будто упал на низенькую восточную скамейку и, вцепившись в лицо, ладонями, проступившими венами, заплакал. Максим осекся. Сквозь ладони протекли незнакомые горские слова. Впервые журналист различил в текучей кавказской речи отдельные слова, сухие, тяжелые, настолько непонятные, как может быть только что-то очень далекое этому миру.
-Я теперь убивать их всех буду, - перешел на русский Акрам и замолчал, остановив взгляд в одной точке.
-У меня жену и сына в Гудермесе разбомбили. Поехали к теще, и попали под бомбу. А теперь село и сожгли. Как жить? – говорил он потом.
Максим ушел, не ответив на этот вопрос. Через сутки он остановился у знакомых в деревне близ Шали. В райцентр не пускали, там второй день шла зачистка. Штурма здесь, как в Гудермесе и Грозном не было. Чеченцы оставили городок без боя, однако, действия армии от этого менее жесткими не стали. Люди передавали друг другу слухи о заложниках, расстрелах, грабежах. Куда перебрался госпиталь, никто не знал, но, говорили, что где-то под Гудермесом должен быть штаб Масхадова. Туда и решил пробираться Максим, чтобы найти Сашу и отдать ей потемневший солдатский медальон. Если бы не это, он немедленно вернулся бы домой.

Ххх         ххх       ххх

Полудрема сладкой негой разливалась по телу Саши. На секунду она потеряла контроль над собой и слегка «клюнула» носом, но тут же пришла в себя и оглянулась на, прилегшего рядом на траве, Берзина: не заметил ли? Но тот продолжал говорить, задумчиво вперив взгляд в открывавшийся перед ним вид:
-Утром нас завели в какую-то деревню и заперли в сарае. Маленький, мы по очереди спали. Трое суток. Еды ни крошки, вместо воды слизывали капли со стенок…
Саша сидела на круглом валуне, удобно вытянув ноги. Перед ней, сначала полого, а потом все круче и круче, уходил вниз склон горы, открывая живописную долину, окруженную скалистыми горами. Несколько хищных птиц, Саша не знала каких, может быть даже орлов, неторопливо парило над долиной, в отливающем синевой воздухе, много ниже ее ступеней.
-Как хорошо, - подумала, счастливо щурясь на солнце, девушка и вновь ей стало совестно перед Берзиным, которого она почти не слушала, поддавшись красоте. Она поспешила сделать сочувственное лицо и покачала головой:
-Азамат говорил, что тебя пытали.
-Пытали, - кивнул майор и нервно отбросил камешки, которые перебирал в руке.
-Кто?
-Этот Валерик и пытал.
-А что хотел? – Саша понимала, что, скорее всего, задает не верные вопросы, но ничего поделать не могла, - она не знала что нужно говорить человеку, которого пытали, тем более в момент, когда голова была занята совсем другим, но она старалась поддерживать разговор, замечая, что майору это нравится.
-Ничего он не хотел, бандит и все. Вот погляди, - Берзин протянул ладонь, на которой не хватало трех ногтей. Кожа, еще пропитанная йодом, срослась неровно, с многочисленными рубцами.
-На пятый что ли день, уже в другой деревне, ночью, вдруг вытащили, привязали к скамейке и давай… Сами пьяные, я ору, солдаты тут же рядом в сарайчике слушают… На следующую ночь то же самое, только вывели солдат и построили, чтобы видели все. Ни бинтов, ни тряпки, - ничего нет перевязаться, валяюсь на полу, кровь течет. Все, думаю, конец, а тут на следующую ночь снова погнали… И я, слава богу, уже рядом с Шали подорвался на растяжке, ребята меня кое-как дотащили. Очнулся уже в госпитале у Азамата. А так и не знаю, что было бы.
Берзин помолчал, потом, вздохнув, предложил:
-Давай что ли еще по одной?
Саша достала сигареты и спросила:
-Одну на двоих? – скорее для вежливости, так как в горах они с майором договорились экономить сигареты.
-Кури первой, - кивнул Берзин.
Саша глубоко затянулась и, выпустив дым через нос, неожиданно поменяла тему:
-Хорошо уметь летать, - по-прежнему не отрывая взгляд от кружащих птиц.
-Зачем?
-Ну, может быть, тогда не убивали бы друг друга.
-Ерунда. Птицы тоже убивают. Голуби, например. Могут своего же всей стаей заклевать. Просто так, без причины. Места на чердаке не хватило и все.
Саша пожала плечами и передала сигарету майору. Она хотела сказать совсем другое, но у нее не нашлось слов, кроме этой банальности. Они замолчали. Девушка стала думать о том, что, застряв высоко в горах в этой деревне с не произносимым названием, она до сих пор ничего не сделала, чтобы найти Юру. Шла вторая неделя пребывания здесь. В Шали им пришлось ночью срочно срываться с места, грузить раненых и пробираться по объездным дорогам в горы. Где-то на полпути Азамат оставил ее одну, заявив, что должен найти Масхадова. В деревне им отдали под госпиталь здание школы. Первые два дня Саша почти в панике носилась по коридорам и классам, не зная как размещать раненых и оборудование, как справиться с бестолковой толпой местных и боевиков, шляющихся по госпиталю. Нужно было найти и привезти матрасы и койки, выдать двум сестрам лекарства и капельницы, которые никто не знал где упакованы, организовать местных женщин на уборку и кормежку… В конце концов она так запуталась, что расплакалась, когда приехал Азамат, повиснув у него на шее, прямо среди толпы местных мужиков, вечно топтавшихся на крыльце школы.
И только сегодня у нее появилось время прогуляться. Искалеченный Берзин увязался за ней, точно собака, безошибочно учуявшая родственную душу. Да и к кому у него еще было прибиваться здесь, как не к Саше. Быть раненым и лежать среди тех, с кем воевал, и даже хуже: кого сажал, - этого себе майор даже в кошмарном сне представить не мог.
Первые дни, когда он еще барахтался в бреду, в минуты сознания у него тлела надежда, что чеченцы не знают о его службе, что солдаты не проболтаются. Однако, как только он почувствовал себя лучше, в палате появился высоченный бородач (как потом выяснилось Арби Бараев, начальник чеченского департамента государственной безопасности, своего рода коллега) и внимательно щупая его глазами, сухо, так что на Берзина, казалось, зримо повеяло холодом, сказал Азамату:
-Этого особо береги, он нам про Моздок все расскажет…
Впрочем постепенно обстановка в палате наладилась, насколько это вообще могло быть, соседи, раненые боевики добродушно посмеивались над майором, вели долгие разговоры, про свой народ, про ислам, про плохих русских. Берзин послушно со всем соглашался, и даже вносил свою лепту, развивая эти мысли, доказывая незаконность вторжения России. Но однажды в комнату прокрались две чеченки и молча кинулись на него. Еще тяжелый Берзин, забинтованный с ног до головы, только в ужасе мычал и хрипел, когда женщины тяжело дыша, с налитыми ненавистью глазами, толкая друг друга, срывали с него повязки, царапая и щипая. Потрясенные люди в палате молчали, пока не опомнились и не заорали все разом. Прибежали сестры и с трудом, с помощью боевиков, оттащили озверевших женщин. И только тогда женщины начали кричать, мешая русские проклятия с чеченскими. Майора срочно унесли на операционный стол заново сшивать, разошедшуюся рану на груди.
После этого Берзин начал до конца осознавать в какой ситуации он находится. Теперь разговоры и шутки в палате его не обманывали. По ночам (почему-то больше всего по ночам) он с бьющимся сердцем ожидал, когда за ним придут. Перед глазами, словно призрак вставал, залитый ночным дождем Валерик, который внешне спокойный, но сжигаемый каким-то внутренним огнем, внимательно смотрел ему в лицо, пока два садиста, завернув руки за спину, плоскогубцами выдирали ему ногти. Тогда он кричал, визжал, что расскажет и сделает что угодно, выдаст любые секреты. Но кричал, казалось бы, в пустоту, - им не нужны были тайны его профессии.
И Берзин долго не мог понять этой бессмысленной жестокости, пока появление двух женщин, не расставило все на свои места. Глядя в их обезумевшие глаза, налитые почти осязаемой, свинцовой ненавистью, как если бы это было нечто физическое материальное внутри них, не горящее, а застывшее, принявшее раз и навсегда определенную форму; глядя в эти глаза, майор понял, что его, именно его, ненавидят так, как могут ненавидеть только сошедшие с ума от мук и боли люди, вдруг добравшиеся до причины своих страданий.
И эти ночные ожидания придавили майора. Даже чудаковатый, услужливый парнишка из Красного креста, единственно, кто ухаживал за ним (чеченцы отказались это делать) не мог преодолеть эту тяжесть недоверия и страха. Даже его боялся Берзин. Он помнил мальчишку-журналиста, и эти воспоминания были неприятны. Тогда пришлось отпустить его, но до сих пор он был уверен, что поступил верно, арестовав его, - работа в дудаевском госпитале доказывала это. Начальство одобрило действия майора. Шныряющих повсюду журналистов, не устающих поливать армию грязью, военные ненавидели. Арест одного из них должен был стать уроком для других. И поэтому Берзин не попытался объясниться с ним, принимая его заботу, как должное, даже не задумываясь о том, что должен ощущать человек, чуть не отправленный им в тюрьму.
Правда, Максим, однажды сам задал ему вопрос, за что тот его арестовал. На что майор, пожав плечами, равнодушно сказал:
-Работа такая…- словно малоумному человеку, которому все равно не понять.
Впрочем, в тот момент он ощутил прилив какой-то обиды, - сейчас ему приходилось быть одному против всех, и судьба распорядилась так, что единственным его соотечественником оказался этот, продавшийся врагу пацан.
Но, сейчас пригревшись на краю огромной горы, Берзин, прикрыв глаза, думал о том, что Саша послана ему богом. Ведь с ее появлением его дела, кажется, пошли на лад. За все время пребывания в этой деревушке он почти не видел вооруженных чеченцев. Он радовался что, наконец оказался вдали от Бараева, с его тюрьмой. С потаенной надеждой думал о том, что, если так быстро взяли Шали, то скоро доберутся и сюда…
-Когда же наш журналист приедет?- задумчиво проговорила Саша. Берзин от неожиданности вздрогнул. Безадресный вопрос девушки отозвался неприятным уколом в мыслях:
-Зачем он тебе? – против воли в голосе Берзина прозвучала его обычная неприязнь, которой он неприкрыто награждал всех маленьких и незначительных.
-Обещал помочь.
-Тоже мне, армия спасения, - буркнул майор, - Его даже чеченцы за придурка считают, из убогости и не трогают. Бродит вроде юродивого.
Саша не знала, что и сказать. Привыкнув за эти дни к приветливости раненого Берзина, она, услышав незнакомый, жесткий и холодный тон, поняла, что совершенно не знает этого человека.
-Знаю я таких бездельников. Шляются по Чечне, да и по всей России. То миссия, то наблюдатели, то проповедники, все что угодно, лишь бы не работать… А этот значит здесь, оказывается, помогает солдат из плена выручать, а не уколы бандитам делать. А ты подумала зачем чеченцы вообще пленных держат, кормят, поят… Зачем их со всей Чечни в Шали свозили… Поверь мне, или менять предлагают, или выкупить… А этот значит, туда сюда через линию фронта катается? Вот. Попомни мои слова, не поможет он тебе.
-А почему солдат не выкупили, если предлагали?
-В армии денег даже на зарплату нет, а выкупать их будут вот такие, как ты, кому они еще нужны, - криво усмехнувшись, подвел черту особист.
Помолчав несколько минут, Саша решила, что ей уже не хочется сидеть на солнечном склоне и наслаждаться природой.
-Пойдем что ли, – сказала она, поднимаясь.
-Ага, конечно, - сразу согласился Берзин, прежним излишне доброжелательным голосом.
Когда Саша помогала ему подняться, то поймала себя на искре острого сочувствия к этому большому и некогда сильному мужчине. Стоя в плотную к нему, она чувствовала, как ему больно и одиноко, и старалась изо всех сил не выдать невольную жалость, за которую девушке, почему-то было стыдно.

                Ххх ххх ххх

Чеченские деревни выглядят большей частью одинаково: кривые пыльные улочки, стиснутые массивными, высокими заборами, больше похожими на крепостные стены. Но это горное селение в глазах Максима было исключением. Разбросанные без всякого плана дома, утопали в зелени, словно их специально строили в лесу, и стояли у всех на виду за маленькими деревянными заборчиками. Максима привезли в госпиталь, когда уже было позднее утро. Ни Азамата, ни Саши на месте не было. Одна из медсестер принесла ему теплой воды, и он с удовольствием помылся в бывшем школьном саду. Затем, не зная чем заняться, просто сел на скамейке у входа.
Там его и увидела Саша, возвращавшаяся с Берзиным после прогулки, и неожиданно ее кольнули недавние слова майора о юродивом. Действительно в этот момент, Максим как никогда более походил на блаженного, особенно с этой бессмысленно счастливой улыбкой на губах, совершенно не вязавшейся к его изможденному виду и грязной одежде. Даже искалеченный Берзин выглядел лучше. Еще не поздоровавшись, девушка испытали приступ брезгливости или скорее невольной судороги отвращения. Ее передернуло, и она машинально взяла, ковылявшего рядом майора под сильную руку.
Максим же, который до этого момента даже не думал о том, как будет рассказывать девушке о погибшем Юре Горюнове, почувствовал, как горячая волна краски заливает его лицо. Это было видно даже под многодневной, неряшливой щетиной. Девушка за эту неделю с лишним, что он шел к ней, казалось, вросла в окружающую обстановку неизмеримо крепче, чем он за три месяца. Не замечая, идущего рядом Берзина, он напряженно разглядывал лицо, медленно приближавшейся девушки, и не мог пропустить тени, чуть исказившей ее, словно Саше, была неприятно. В единый миг Максим понял, как много ждал от этой встречи, и как много потерял, еще не успев поздороваться.
Они обменялись ничего не значащими фразами, и, оставив майора в госпитале, Саша повела Максима к Азамату, который жил в частном доме. Подстраиваясь, друг к другу и, от того, невольно торопясь, они прошли сквозь школьный сад и только на дороге, когда открылась панорама окрестных гор, замедлили шаг.
-Знаешь, у них вон там святой какой-то похоронен, - неожиданно сказала Саша, которой стало неловко от затянувшегося молчания. Они шли мимо деревенского кладбища, примостившегося на каменистом холмике, обрывавшемся с одного края в глубокую пропасть.
-Чеченцы, когда мимо проезжают на машине, обязательно привстают. Представляешь?
Максим, думавший все время о Горюнове, лишь пожал плечами. Обогнув кладбище, они вновь вошли в деревню. У крайнего дома на скамейке, чинно распрямив спины, сидели трое стариков. Они казались слепленными разными мастерами по одному стандарту: белобородые, в похожих папахах, с красивыми резными посохами в руках. Заметив их, один из дедов сделал жест рукой, подзывая. Неторопливо по-восточному здороваясь, один старик вдруг заметил:
-А руки у тебя, сынок, совсем мягкие, как у ребенка, - весело улыбнулся он, задержав его ладонь в своих, - маленьких и твердых, как дерево. Остальные степенно закивали папахами, подтверждая глубину мысли соседа.
-Гуляете? – отпустив руку Максима, спросил старик.
-Молодежь, дружат… - то ли продолжил вопрос, то ли ответил другой дед.
-А у нас, сынок, видишь, как дружит молодежь, - старик кивнул в сторону небольшого распадка, огибавшего деревню, где тек красивый горный ручей. У маленькой искусственной запруды, стояла, прикрыв лицо платком, девушка, с полными водой ведрами у ног. Напротив, метрах в пяти, застыли в напряженных, почти церемониальных позах двое ребят. Некоторое время все молча наблюдали за троицей.
-Видите, как ухаживают. Ближе подойти нельзя. Только на водопое и общаются - сказал старик, - Вам легче… Ну, да у всех свои обычаи. Как там внизу, сынок? Расскажи нам новости.
Непонятно откуда, как-то разом со всех сторон начали стекаться чеченцы. Они не громко, стараясь не мешать Максиму, здоровались и рассаживались на корточках вокруг. Максим, же в который уже раз рассказал о Самашках, о встрече с Масхадовым, об очередной облаве в Гудермесе, в которую он угодил и просидел несколько суток в огороженном колючей проволокой полуразрушенном здании городского железнодорожного вокзала. Потом, каким-то чудом его отпустили, и он на перекладных добирался до Ведено. Журналист добросовестно передал все главные слухи, курсирующие по Чечне и, замолчал, когда чеченцы пустились в бесконечные рассуждения. В какой-то момент горцы увлеклись и перешли на свой язык, и тогда Максим с Сашей , которая стояла молча, чуть в стороне и явно тяготилась этой сценой, тихо ушли.
Азамат встретил его во внутреннем дворике, под огромным, раскидистым деревом в розовых лепестках. Выслушав его отчет, он сухо кивнул, и что-то крикнул хозяйке, пожилой чеченке, возившейся у летнего очага. Та послушно отложила кочергу и поставила на стол оплетенную бутыль и холодную курицу.
-Пей чеченский самогон, - усмехнулся Азамат, наливая всем мутноватой жидкости.
- Груша, - зачем-то сказал доктор, когда они выпили, кивая на огромный ствол,- Священное дерево для нас, дикая груша, из нее лепешки пекут. Чеченцы ведь раньше зерно не сажали, лесов много было, вот из этой груши муку и делали. Это дерево даже на дрова не рубят, а если в саду растет, то никакой голод не страшен…
Потом он заговорил с Сашей о госпитальных делах, и Максим понял, что стал окончательно чужим здесь. Пора было уходить. Нужно было, только рассказать все Саше и уходить. Но именно на это он решиться и не мог. Самогон ударил ему в голову, и Максим вдруг решил ничего не говорить.

Ххх           ххх          ххх               

Неделю спустя Максим шел по горной, упрятанной в зарослях дороге: тележной колее, разбитой танками, и думал о том, что это глупо идти в неведомую чеченскую деревню в поисках солдата, которого сам же и похоронил. Он так и не решился рассказать Саше о судьбе Юры. Работы в госпитале было много, и Максим мысленно ссылаясь на занятость, отодвигал момент тяжелого объяснения, пока кто-то из раненных не сообщил о пленном солдате в одной из деревушек по другую сторону хребта, километрах двадцати. Местный житель Муса взялся его проводить.
До долины они прошли мимо двух маленьких, домов по десять, разоренных и брошенных селений. Следы ожесточенных боев встречались на каждом шагу петляющей асфальтовой дороги – разбитая бронетехника, уничтоженные армейские посты. Было ясно, что армия не добралась до деревни, где обосновался госпиталь всего несколько километров.
Первый действующий блок-пост они встретили в самом низу, на окраине большой деревни, - три вкопанных в землю танка и ощетинившийся пулеметами холм. Командир, белобрысый лейтенант, подозрительно оглядел сумку Максима и пробурчал:
-Красный крест, говоришь. Дай что ли таблеток бойцам, а то обосрались все…
Максим дал левомецетина, и добавил на всякий случай аспирина, и их беспрепятственно пропустили. В большой деревне, где на прострелянных воротах большими буквами было выведено «ОМОН! ПРОВЕРЕНО! ОРУЖИЯ НЕТ!» или просто: «НЕ СТРЕЛЯЙТЕ - НАС ОБЫСКИВАЛИ», Максиму дали нового проводника, который и повел его лесными дорогами.
Прошли еще один пост, - худющие, грязные солдатики, с настороженным пулеметом в кустах. Раздав таблетки и сигареты, Максим уходил от них с холодком меж лопаток, почему-то ожидая выстрела. В следующем совсем маленьком селении, им подтвердили, что пленный действительно есть, но нужно пройти мимо полка, который расположился на единственном в округе колхозном поле, и каждый вечер обстреливал верхние деревни.
День перевалил далеко за половину и уже шел к быстрым горным сумеркам, когда впереди раздался знакомый рык, - где-то впереди ехал броневик. Знакомый липкий страх почти осязаемо пополз по коже. Мощная, заляпанная грязью машина неторопливо выползла из-за поворота. Поравнявшись с, ушедшим вперед, проводником, бронетранспортер резко сбросил газ и остановился. Подойдя ближе, Максим с удивлением обнаружил среди солдат на броне сухонького, благообразного чеченского деда. Развалившийся рядом с ним огромный лохматый офицер демонстративно смотрел в сторону, пока старик разговаривал с проводником. Из под распахнутой афганки офицера был виден грязный тельник и два латунных медальона на серебряной цепочке. Но, не смотря на подчеркнутое равнодушие, было видно, что он и его солдаты напряжены до предела, их глаза безостановочно щупали лес, стиснувший дорогу с двух сторон. Только дедушка выглядел совершенно спокойным и естественным, хотя со своей папахой, окладистой бородой и резной палкой на броневике смотрелся комично. Закончив разговор с Мусой, он кивнул офицеру:
-Поехали.
Офицер постучал по броне каблуком десантных ботинок и крикнул: «Айда». БТР рявкнул, выпустил облако черного дыма и тяжело тронулся.
Скоро за очередной дорожной петлей открылось большое поле с угнездившимся на нем военным городком, полностью вкопанным в землю, оставив снаружи только всевозможные виды оружия, словно оскаленные зубы. На дальнем конце поля можно было разглядеть задранные в небо стволы гаубиц, по периметру поля, окопанные тяжелые танки чередовались с «градами» и пулеметными гнездами. А в самом центре среди десятков машин и танков нацелились в небо тарелки спутниковых систем. Все вместе военное поселение выглядело грозно и даже завораживало. Максим, двигаясь краем поля, настолько засмотрелся, что когда раздался свист, чуть не упал:
-Эй, курить есть… - в кустах возле маленького десантного танка сидело несколько солдат.
Проводник, не повернув головы, продолжал идти вперед. Максим торопливо вытащил пачку сигарет, на дорогу тут же выскочил длинный парень в одной тельняшке, открывающей замысловатую наколку на плече. Длинные волосы солдата были подвязаны косынкой. Максим хотел что-то спросить, но хмурый контрактник взял сигареты и ушел назад. Уже в след журналисту клацнул затвор:
-Сволочье, пулю бы в спину засадить….- пробурчал угрожающий голос.
-Зачем остановился, сигареты даешь? – хмуро выговорил Максиму проводник, - Добрый да? Они тебя так отблагодарят… - он помолчал.
-Старика встретили, чего, думаешь, катаются? Брат его пропал, девяносто лет и с ним еще один старик. Вчера пошли корову искать, и до сих пор нет. Куда могли пропасть, не заблудились же… А ты добрый, а нас кто пожалеет?
Он замолчал. Вскоре прошли мимо еще одного секрета на другом конце поля. Дорога сделала очередную петлю в гору и резко оборвалась в широком каменистом овраге, где шумела горная речка. За ней на высоком, обрывистом берегу начиналась деревня. Они переправились в брод, долго поднимались по крутой дороге наверх, и на околице их встретила, уже ставшая привычной небольшая толпа сплетничающих мужчин. После обязательных расспросов проводник отвел Максима в дом, где женщины сразу начали собирать на стол, даже не спрашивая, кто они.
Максим сидел на низенькой скамейке, бессильно прислоняясь к стенке, и думал о том, как устал сегодня, - вновь оживший страх, испытанный им до ареста в Грозном, измотал его сегодня в конец. Максим хотел разобраться, в чем тут дело. Вернувшись из Моздока, он ходил по Грозному, испытывая какое-то туповатое, ноющее чувство опасения, похожее на застарелый ревматизм. А сегодня вновь появилась эта липкая зараза страха, пробившая до самых пяток так, что казалось, душе негде было спрятаться. Подошел проводник:
-Пойдем, посмотрим на солдата, - несколько мгновений Максим разглядывал чеченца, пока не сообразил, что надо доиграть роль до конца. Медленно и тяжело, словно превратился в старика, он поднялся:
-Говорят, мать его приехала… - объяснял неприветливый проводник, пока они шли в густых горных сумерках.
Войдя в дом, они наткнулись на горящий, истовый взгляд немолодой, но статной женщины. Солдат, переодетый в гражданскую одежду, в белой тюбетейке сидел рядом с ней, совсем не похожий на обычных солдат. Оказалось, что парень дезертировал из полка, мимо которого Максим проходил. Ушел в лес собирать ягоды, где его и подобрали чеченцы. В комнату вошел хозяин дома, поздоровался и серьезно сказал:
-Вы извините. У нас с Ибрагимом вечерний намаз. Мы помолимся, а вы подождите, пока женщины на стол соберут.
Бывший солдат встал и послушно пошел вслед за хозяином в соседнюю комнату. Со своего места Максим хорошо видел, как эти двое что-то синхронно шептали, садились на колени, вновь вставали, прикладывая руки к груди. Мать сидела рядом с журналистом и, теребя уголок платка, стеклянно смотрела в стену:
-Вот, ислам принял, - вдруг, тихо сказала она, - Ну это ничего, главное жив, теперь вывезти надо. Чеченцам он понравился, да он всем нравится, хороший парень спокойный… Один у меня… Жив, вот… А в части, рассказывает, черти что творится…
Не дожидаясь пока окончится молитва, и позовут за стол, Максим и проводник попрощались и ушли.
-Он ведь классический блондин, с голубыми глазами и вдруг Ибрагим, не клеится ему, шутка, какая-то… - думал Максим по дороге в дом, где им предложили ночлег.
Но спать не пришлось. Под причитания женщин в дом вносили два одеяльных свертка. Давешний старик, который так уютно чувствовал себя на броне БТРа, понуро сидел на заднем дворике. Заслышав журналиста, он поднял голову и ласково улыбнулся:
-А-а, сынок, садись рядом… - некоторое время они молчали, вслушиваясь в приглушенные причитания, далекий шум речки и звон цикад.
-Видишь как, - нашел я брата и друга. Мы здесь в деревне старики все друзья детства, с Казахстана еще… Брату 90, а другу 93, как и мне. Вроде старики, умирать все равно пора, а жалко. Ты не знаешь сынок, почему так? – старик чуть наклонился, заглядывая в лицо Максима.
Максим пожал плечами и отвел глаза.
-Знаешь, сынок, вижу, – знаешь. А сказать боишься. Они на мине взорвались. Так взорвались, что на дерево закинуло. Снизу и не видно, кальсоны одни торчат. Мы мимо них весь день, ездили туда сюда. Нужно было вверх смотреть, а мы по кустам ищем. Солдатик случайно увидел, - белое торчит, думал тряпка, - оказалось нога. Вот как бывает…когда сняли, у брата ничего не задето, ни одной царапины, шею сломал. А у друга, весь живот наружу, - старик покачал головой.
-Вот скажи мне, сынок, - старик вновь наклонил голову, - Зачем в лесу такую мину ставить? Молчишь? Вот и я не знаю. Три войны видел, а все равно ничего не скажу. Вот, видишь, на серьезный вопрос ответ знаешь, а на такой простой – нет. И никто не знает.
Максим подумал, что это, действительно глупо, - дожить до 90 лет и погибнуть оттого, что какой-то идиот поставил в лесу фугасную мину.
«Хотя, наверное, ни умных, ни глупых смертей не бывает. Смерть и может быть еще рождение, - это две вещи, о которых мы точно знаем, что они от человека не зависят. Это уже случай, или божий промысел…»- думал он.
Печальная весть облетела деревню мгновенно, и во внутренний дворик к дедушке и Максиму начали подходить старики. Они степенно здоровались и, оставляя, порывавшегося уступить место Максима, сидеть рядом с хозяином, размещались вокруг, на принесенных женщинами, стульях. Сидели молча, лишь изредка коротко переговариваясь на своем языке, и, наконец, как-то разом решив, что пора идти, поднялись.
Старик, хозяин дома (Максим так и не узнал его имени), приотстал, придерживая крепкой ладошкой журналиста.
-Обмыли их, - говорил он в полголоса, - Ты ведь мертвых не боишься? Чего их боятся, привык, наверное. Пойдем, посидим с нами…
Максим кивнул, зная, что у чеченцев в ночь перед похоронами в доме никто не спит. Мертвые лежали, задрав вверх, словно колышки, бороды. Их уже успели одеть в черкески, на которых среди серебряных сигар, красиво смотрелись ордена и медали. Все расселись вокруг. Дом был наполнен странной шаркающей тишиной. По углам комнат горели керосиновые лампы, мимо которых, отбрасывая тени на белые стены, скользили женские фигуры, как всегда занятые по хозяйству. Максим разглядывал лица мертвых, - осунувшиеся, желтые лица, мгновенно погибших людей. Они были безличны и ничем не выделялись в длинном ряду, виденных здесь, мертвых лиц, может быть только вот этими стоячими, словно накрахмаленными бородами.
Неожиданно живые старики вновь одновременно, как будто только ими единственными услышанной команде, подняли сложенные лодочкой ладони к лицу и хозяин начал читать у него под ухом молитву, совершенно незнакомым заунывным голосом. Застигнутый врасплох, Максим, скорее от растерянности, чем сознательно, тоже сложил ладони и поднес к лицу. Старик читал долго, а Максим думал, что, наверное, глупо молиться от растерянности, тем более в первый раз. Вернее делать вид, что молишься, да еще богу не положенному ему по рождению. Но он не мог обидеть этих людей, - может быть эта малость будет принята ими, и они решат, что он искренне, из соучастия молится вместе с ними, а не по нужде, как только что виденный солдатик-дезертир…
«Надо будет дома, все же в церковь сходить» - совестливо подумал он, тем самым, снимая внутреннее неудобство, и вслед за другими провел по лицу ладонями.
Ему показалось, что уже глубокая ночь, и от того свет керосинок померк. Максим не сообразил, что комната, мертвые и живые старики, поплыли у него перед глазами и он тихо, незаметно для себя уснул.
Открыл глаза журналист утром в двуспальной кровати под атласным одеялом и какие-то мгновения он не мог сообразить, где находится. На другой половине кровати храпел проводник. Быстро одевшись, Максим вышел на улицу. Солнечное утро только набирало силу. Девочка подросток с необычно красивыми, большими глазами на совсем детском лице подметала дворик. Максим вдруг залюбовался, - тоненькая, нескладная, еще по подростковому неуклюжая и порывистая во всех своих движениях. Но через эту неуклюжесть уже начинало прорастать, сокровенно-женское, обещая явить миру еще одну красавицу. Заметив Максима, девочка вспыхнула и бросив метлу, быстро прошла мимо него в дом, опус низко голову и дергая блузочные тесемки на груди.
-Невеста растет, - раздался сзади голос старика, незаметно подошедшего сзади.
Максим начал извиняться за то, что заснул накануне, старик понимающе кивал головой и успокаивал. С утра он не выглядел опечаленным. Максим решил, что это от общей старости – мертвецов и старика.
Уже почти в сумерках он добрался до блокпоста перед госпиталем. Белобрысый лейтенант, которому Максим оставлял таблетки, встретил его много приветливей:
-У тебя там, ничего от грибка нет, а то беда – просто гниют бойцы…
В сумке скорой помощи у Максима ничего не нашлось, и он пообещал принести, после чего начал долгий подъем в гору, последний перед ставшим уже родным госпиталем.

                Ххх ххх ххх

Старший лейтенант, чувствовал себя явно не в своей тарелке при Саше. Девушка, не смотря на все возражения Максима, решила спуститься на армейский блокпост. Встречать пришельцев высыпало, кажется, все население маленького военного городка - три десятка солдат напряженно разглядывающих их. Нехорошие воспоминания зашевелились в голове Максима. Вот также не могли оторвать от него взгляда солдатики, когда его под дулом автомата вели через позиции под Горагорском.
-Чего выставились, давай по местам, - крикнул лейтенант, - Зимин позови прапорщика.
-Мы лекарства привезли, она фельдшер, - сказал Максим.
-Леша, - коротко представился лейтенант, протягивая ладонь девушке. Та представилась в свою очередь, и сказала:
-Давайте, показывайте, кто болеет.
Потом она быстро осмотрела несколько простуженных солдат, выдала таблетки. Бойцу с больным зубом, сделала укол. Максим в это время обрабатывал грибки на ногах. Они управились минут за сорок, и уложив вещи, собрались уходить, но лейтенант вежливо остановил их.
-Может перекусим? Чем, как говорится, бог послал...
Под навесом, за грубо сколоченным столом прапорщик, высокий, серьезный парень, нарезал хлеб, на сковородке скворчала тушенка с луком.
-Наливай, только чтобы бойцы не видели. - махнул рукой лейтенант, когда они вчетвером расселись за столом.
-А то они не знают? - неожиданно хохотнул прапорщик и начал разливать водку.
-Давайте что ли, фронтовые сто грамм, - поднял тост командир.
Они выпили дурно пахнущую водку, и какое-то время молчали, закусывая.
-Тяжело вам здесь?- спросила девушка.
-Да не легко. Обложили со всех сторон. Чеченцы злые. А что, мы здесь по своей воле? Сказали, - мы пришли... Они-то хоть в своих кроватях спят...- глухо говорил лейтенант. Хмель подействовал на него неожиданно сильно, глаза мгновенно покраснели, ладони сжались в крепкие костистые кулаки.
Девушка внимательно слушала, Максим смотрел в доски стола. Ему было страшно. Наконец они допили водку и поднялись. Проходя мимо танка, Саша вдруг замялась и нерешительно вытянула из сумки маленький фотоаппарат:
-Можно?
-Конечно, - добродушно кивнул командир.
Девушка протянула аппарат Максиму:
-Сделаешь.
Девушка сфотографировалась сначала с офицерами, затем с солдатами, потом в шлеме выглядывая из люка машины... Максим отщелкал положенное количество кадров и вернул фотоаппарат. Ему сняться не предложили.
После фотосъемки настроение у девушки улучшилась, прощалась она с лейтенантом и прапорщиком, уже как с близкими людьми, даже обменялись адресами.
-Может бойцов дать, проводить? - предложил лейтенант.
-Нет, нет...- испуганно поспешил отказаться Максим. Провожать их вышло так же все население поста.
Они долго молча двигались по пустынной дороге, крутым серпантином взбирающейся вверх. Саша, наполненная радостным просветленным покоем и водочным хмелем, шла впереди и иногда что-то напевала себе под нос. И вдруг за очередным поворотом она резко остановилась.
Когда они шли вниз, этот сожженный блокпост в лощине на окраине разоренной и брошенной деревеньки ничем не тронул ее. Теперь же она видела, что здесь все устроено так же, как на том посту, который они только что оставили - почти такие же землянки, но обвалившиеся, такие же бронетранспортеры, но сожженные, такие же мешки с землей, но разорванные и такие же столбики и обрывки брезента, составляющие когда-то столовую.
Саша сошла с дороги и побрела к развалинам. Максим тупо глядел ей в спину, а потом двинулся следом. Саша была уже метрах тридцати, когда Максим уловил еле-еле, на грани возможностей человеческого уха легкий щелчок, который он услышал, наверное, только благодаря тишине знойного полудня вокруг. Уже падая ничком, буквально (как учили) в ноги себе, он взревел:
-Ложись...
Непонимающая Саша, размягченная хмелем, медленно, слишком медленно повернулась, успела заметить неестественно скрюченного на земле Максима и даже начала неуклюже, как все женщины подгибать колени, чтобы сначала сесть, а потом лечь, когда отпущенные семь секунд истекли, и рядом с Максимом взметнулся земляной столб. Упругий, сильный толчок опрокинул ее навзничь.
Потом она увидела Максима лежащего все там же, и, казалось, очень долго не могла заставить себя подойти к нему. На самом деле прошло всего несколько секунд, как опомнившаяся девушка подбежала и, перевернув его на спину, попыталась нащупать пульс. Но Максим открыл глаза. Это было так неожиданно, что девушка опустила руки и, в свою очередь, уставилась на него.
Журналист неуверенно, нащупывая дрожащими руками землю, сел и преодолевая судорогу, сжимающую челюсти, шамкая, проговорил:
-Нормально, растяжка... - и замолчал, глядя куда-то за плечо Саши, потом вздохнул и будничным тоном сказал, - Юра твой умер...
-Что?
-Умер твой солдат, сгорел на моих глазах. В Самашках. Помнишь автобус на боку. Вот в эту деревню его и купили, я его хотел вывезти, но ночью деревню сожгли... Он спал и его тоже ... Я его похоронил, там над речкой, тебе покажут...
-Что ж ты молчал? - тихо спросила девушка.
-Не знаю... Не мог...
Максим мог бы ей сказать, что молчал, потому что ему хотелось, как можно дольше находиться рядом с ней. Даже не смотря на то, что она сдружилась с Берзиным, тем самым офицером, который так грубо выговорил ей в гостинице в Моздоке, но которого она так и не узнала. Была это любовь или привязанность, Максим не знал, - но он готов был отдать все, чтобы быть рядом с ней столько, сколько это было возможно. Но, наверное, даже самому себе Максим не мог признаться, что ощущал виновным в смерти Пискатора и Горюнова, себя. Это было настолько сложное и многогранное ощущение внутри него, что он до сих пор не мог в этом разобраться. В какой-то момент, увидев, Сашу ему, вдруг страстно захотелось сделать что-то настолько хорошее, чтобы вновь уважать себя. Он желал обрести значимость в ее глазах и поэтому вернулся в Грозный, чтобы совершить красивый поступок и обрести ее благодарность. Он хотел вернуть ее жениха, и тем самым совершить некий акт самопожертвования, который придал бы еще большее значение его поступку. В итоге, вместо того, чтобы наполнить свою душу гармонией и удовлетворением от морального поступка, он выжег остатки своих духовных чувств. Более того, сейчас после взрыва, он внезапно понял, что по-прежнему не остановился  в своих разрушительных желаниях и что чуть не убил своим молчанием девушку. За эти несколько мгновений прошедшие после взрыва он понял это настолько ясно, что, еще не придя в себя он поспешил все рассказать.   
  Он с трудом поднялся на ноги и только тогда увидел в метре от себя аккуратную воронку и удивился, какая она маленькая. Максим, вдруг усмехнулся: красивой фронтовой любви, про которую пишут книжки и снимают кино, не получилось. Чуть неуверенной походкой они выбрались на дорогу. Весь путь до госпиталя девушка молчала. Она думала о том, что Юры нет, о том, как тяжело будет рассказать об этом его матери и о том, что Берзин оказался правым на сто процентов – журналист предал и обманул ее. Она даже не думала в тот момент, какие цели он преследовал, умалчивая о смерти ее парня – в тот момент его поступок, казался, ей кощунственным и девушка испытывала к этому жалкому журналисту только презрение.
               
                Ххх ххх ххх

Прошло три дня, с тех пор как Максим и Саша возвратились в госпиталь. За это время произошло многое. Вернувшись, они уже не застали Берзина. В село неожиданно нагрянул Валерик с бандитами и увез майора. Он оказывается жил в соседней деревне. Утром следующего дня, попрощавшись только с Азаматом, уехала Саша.
Работы в госпитале было мало, Максим ставил капельницы, делал уколы, менял бинты. С Азаматом, который много времени проводил в деревне, они почти не виделись. Хирург делал утром и вечером осмотр, выдавал лекарства и уходил по своим делам. В свободное время Максим сидел на краю деревни, глядя на горы и парящих птиц. Стояли тихие солнечные дни, деревья выпустившие листья, наполняли воздух душистым, смоляным дурманом. Молодежь собиралась прозрачно-голубыми вечерами у ручья. Максим со своего места наблюдал за ними, слушая обрывки смеха и песен, которые иногда начинали петь чеченцы.
Утром третьего дня Максим не выдержал и сказал Азамату, что пойдет за Берзиным. Заберет его и поедет домой. Азамат только покачал головой. Максим уже отошел на километр от деревни, когда его догнали старые «жигули», за рулем сидел родственник Азамата. Сам хирург высунул голову из окна и вдруг улыбнулся:
-Садись, вместе поедем...
Максиму, кажется впервые за эти дни, стало тепло на душе.
Валерик изменился. Он и тогда в подвале казался Максиму скелетом, обтянутым кожей, а сейчас и вовсе выглядел почерневшей мумией. Свобода не пошла ему на пользу, - уголовника то и дело сотрясал туберкулезный кашель.
-Нет, - хмуро сказал Валерик, его исколотые татуировками пальцы нервно перебирали четки, -Он мой.
-Зачем тебе? - подал голос Азамат.
Валерик, метнул на него искоса взгляд темных, почти черных, выпуклых глаз и промолчал.
-Он Масхадову нужен, - сказал Максим.
-Масхадов, тебя что ли, прислал за ним? - хрипло спросил Валерик и мелко, по блатному сплюнул.
-Где он хоть? - спросил осторожно Азамат.
Уголовник вновь смерил его быстрым взглядом:
-Ну, пойдем, - и первый двинулся по улице.
Они свернули во двор и мимо полуразрушенного дома вышли к большой прямоугольной яме, из которой выглядывала голова Берзина. С краю сидел на корточках подросток и от нечего делать бросал вниз камешки. Лицо офицера утратило последние остатки былой уверенности, которая проступала из него иногда даже в госпитале. Больше всего его выражение подходило вконец забитой дворняге. Казалось он не узнает ни Азамата, ни Максима.
-Он же калека, - сказал бывший журналист.
Валерик, вдруг обнажил в улыбке крупные, прокуренные зубы, густо перемешанные стальными фиксами.
-Ничего, пусть дом строит. Разрушать умеют. Пусть строит.
-Он без ноги.
-Руки есть, - пусть ползает.
Берзин стоял под ними, следя глазами за перекидкой фраз и даже приоткрыл рот. Максим увидел, что у него нет передних зубов.
-Привези бумажку от Масхадова отдам.- усмехнулся Валерик.
Подросток, перестав бросать камешки, с интересом следил за перепалкой.
-Привезем, но не держи его в яме.
-А ты помоги ему, раз жалеешь, - прищурив глаза, тихим голосом сказал уголовник.
Максим замер. На дне ямы серо поблескивала скальная порода, среди груды уже кем-то, не майором, выломанных камней валялись кирка, лом, лопаты и больничный халат Берзина. Костыли у него отобрали, и офицер стоял оперевшись о стенку ямы на одной ноге, подогнув культю, выделявшуюся грязными бинтами. Майор глядел снизу вверх и сквозь страх в особаченных глазах, горела жадная, истовая надежда. В какой-то миг перед Максимом пронеслось все, что пережил в Чечне, и он ступил вперед.
-Залезешь, назад не выпущу, - прозвучал в спину глухой, зловещий голос.
Максим задержался на секунду, чуть наклонив голову, ожидая еще слов и не дождавшись, спрыгнул вниз.
-Здравствуй майор, - сказал он.
Берзин наклонился к нему и то ли пощупал, то ли похлопал его по плечам и груди.
-Привет, привет, родной, - пробормотал он, пряча глаза, чтобы Максим не увидел в них что-то, что майор не мог показать даже самому себе.
Теперь и Максим смотрел снизу вверх в лицо Валерика, рядом с которым топтался и что-то говорил Азамат, но тот, казалось, его не слышит - в глазах уголовника кипела тяжелая ртутная ярость. Журналист, вдруг, испытал нечто похожее на удовлетворение. Валерик, что-то крикнул гортанно мальчику и ушел. Азамат задержался еще на минуту:
- Э-эх, зачем? - покачал он головой, - Подожди, я найду Аслана... Госпиталь не на кого оставить... - и тоже исчез.
Максим остался со своим новым мирком. Какое-то время он разглядывал его, словно делая инвентаризацию, располагаясь здесь надолго: прямоугольная, двадцать на десять метров яма, больше походила на каменоломню, чем будущий фундамент дома. Неровно выщербленные стенки полтора метра высотой, по краям груды выброшенных камней и земли, рядом мальчик, суровый, от старания быть настоящим вертухаем, и сверху небо, по прежнему чистое, по прежнему голубое. Неожиданно он подумал, что на этот раз сам, добровольно пошел в «столыпин», принявший облик каменного мешка. И, наверное, вновь из-за этого проклятого желания делать красивые моральные поступки. А значит и здесь ничего хорошего не выйдет.
-Давай, давай, копай, собака, сволочь, - крикнул мальчик и швырнул камнем.
Маленький чеченец говорил с таким акцентом, что почти ничего нельзя было понять, и только последнее ругательство произнес ясно.
-Пошли работать, а то воды не даст, сучонок, - сказал Берзин, тоном старожила, - Ты давай булыжники выкидывай, а я подолблю, - и майор осторожно подогнув культю, встал на колени и начала махать киркой.
-Ничего, скоро стемнеет. Жрать, может, дадут...
Максим выбрасывал камни из ямы, а ребенок хмуро поглядывая на него, то играл в камешки, то доставал ножик и кидал в землю, то начинал строгать палку. Он маялся, но ничего поделать не мог, - это была работа, очень серьезная и ответственная в его понимании. Когда Берзин надалбливал мелкие камни и Максим выгребал их лопатой, майор, опустив руки, отдыхал на коленях, не меняя позы. Ребенок иногда покрикивал, уродуя слова:
-Давай, давай, шевелись... - правильно у него по-прежнему получался только мат.
-Курнуть бы, - вздохнул Берзин.
Максим достал сигареты и поглядел на пацана:
-Можно?
Тот лишь настороженно сверкнул бусинками темных, как у хорька глаз. Они закурили, Берзин с кряхтением опустился на землю и вытянул ногу.
-Болит? - спросил Максим
-Терпимо...
Солнце садилось, и багровый отсвет заката окрасил небо. Потом пришел незнакомый чеченец и молча положил на край лепешку и банку воды. Мальчик ушел, а над краем появились две добродушные морды огромных кавказских овчарок.
-Давай устраиваться, только осторожнее, не вставай, а то могут броситься, - сказал Берзин. Они тихонько переползли в угол. Собаки глухо рычали. Майор и журналист, тесно прижавшись, друг к другу, ели чуть зачерствелую лепешку.
-Вот тебе и добрые чеченцы, да журналист, - вдруг зло сказал Берзин. И Максим вдруг вспомнил, как почти то же самое шептал испуганному сокамернику в вагоне «столыпина». Собаки, положив морды на лапы, внимательно слушали их.
Уже почти стемнело, когда над краем ямы появился Валерик и угнездившись на корточки, молча смотрел на них. Он часто закуривал, и огонек спички освещал его иссеченное длинными прямыми морщинами лицо. Максим не мог оторвать взгляда от черной, словно загустевшая тень, фигуры с красной точкой тлеющей сигареты. Наконец он задремал, как будто на миг, и, проснувшись, не нашел Валерика. Темно уже не было, - небо светилось тысячами звезд. Максим без труда различил млечный путь и еще долго смотрел на небо, пока вновь не задремал с безмерным удивлением внутри, - столько звезд. В следующий раз он проснулся уже на рассвете, от холода, который проник в каждую клетку, его одеревенелого тела. Больше они не спали. Утром появился пацан и завел свое:
-Давай, давай...
Днем часто приходили чеченцы. Они по двое, по трое стояли над ними и что-то говорили на своем. Всегда один появлялся Валерик и подолгу стоял на краю, сверкая вниз тяжелым взглядом. Неожиданно начался обстрел и они, бросив работу, с наслаждением перекуривали налет. Мальчик-надзиратель по-прежнему сидел на краю.
«Откуда это нечеловеческое упорство?» - равнодушно спрашивал себя Максим и решил, что люди очень мало знают о детстве.
Вечером пошел дождь. Сначала обвальным ливнем (ребенок не уходил, пока не дождался собачей смены), а потом сбавил и зарядил медленно, монотонно, - надолго. Берзин и Максим, накрывшись халатом, дрожали и жались друг к другу всю ночь. Не сон, а какое-то забытье иногда охватывало Максима. После одного из таких провалов, он вдруг ощутил под рукой набухшую водой густую шерсть, - пес соскочил в яму и устроился рядом. Максим прижался к нему плотнее. Животное мелко подрагивало.
К утру на Максима напало свинцовое безразличие, казалось окружающее доходило до него сквозь туман. То же происходило и с Берзиным, - он стоял в луже на коленях, держал в руках черенок кирки и не делал попыток оторвать ее от земли. Ребенок сверху ругался с истерическим надрывом и швырял камни. Максим оперевшись на лом, стоял посреди ямы и равнодушно смотрел на него.
И вдруг все кончилось, на краю ямы появились Азамат и Кадир. Незнакомые боевики, смеясь, помогли выбраться им из ямы, Азамат приобняв Максима, что-то говорил ему. А Максим не мог оторвать взгляда от лица Валерика, стоящего в стороне. Чеченец, заметив этот взгляд, вынул изо рта мундштук и неожиданно рассмеялся прямо в лицо журналиста. Рядом подражая взрослому, задергался в сухом визгливом хохоте ребенок.

                Ххх  ххх ххх

Через несколько дней, когда спала температура, те же старенькие «жигули», родственника Азамата вывезли Максима и Берзина в Ингушетию. Их высадили в переулке за несколько десятков метров от резиденции президента Ингушетии Аушева. Майор стоял на костылях, подогнув культю. Выглядел он ужасно и был очень слаб.
-Дойдешь? - спросил Максим, который чувствовал себя не намного лучше, разве что стоял на двух ногах.
-Я теперь на зубах доползу, - усмехнулся майор, - Может со мной? Не боись, теперь не заберут – неудачно попытался пошутить он.
Бывший журналист покачал головой. 
-Пора домой. Удачи тебе майор, - сказал Максим, повернулся и пошел в сторону автовокзала.
-Спасибо тебе, за все, журналист, - уже ему в спину сказал ему Берзин.
Максим не останавливаясь, повернул голову, криво улыбнулся и на мгновение поднял руку.
               
                Конец четвертой части

                Эпилог

                Ххх ххх ххх

Прошло почти два года. Первая чеченская война кончилась, и списавшись с Азаматом, Саша привезла Марью Александровну на могилу сына в Самашки. Но могилы не оказалось, они долго ходили, расспрашивали по деревне, пока не наткнулись на чеченку, которая привела их на пригорок за деревней, смутно припомнив, что сюда ходил с мешком ее постоялец.
-Где-то здесь, - молодая женщина кивнула под ноги, - На этой горке он копался... Может это...
Среди пожухлой сентябрьской травы угадывалась проплешина срезанного некогда дерна.
-Точно, его могилка, доченька? - спросила постаревшая, обрюзгшая Марья Александровна Горюнова.
Чеченка внимательно поглядела на нее и перевела взгляд глубоких серых глаз на ее спутников, словно немо спрашивая совета. Казалось, что Азамат и Саша ее поняли.
-Больше негде, только здесь, - сказала женщина, - Вам помочь? - вопрос был к Азамату. Тот отказался, ответив ей на чеченском и женщина неторопливо пошла в село.
Они расстелили покрывало. Саша положила букетик на обозначенный прошлогодним прокопом кружок травы. Марья Александровна налила в граненый стакан водки, покрыла куском черного хлеба и поставила рядом с цветами. Потом все трое сели на покрывало и выпили.
-Вот значит, как мой сынок похоронен, - тихо сказала мать солдата, -Ни имени, ни могилки...
-Можно перевезти его к нам, - сказала Саша.
-Там еще один лежит, - отозвался Азамат, - Старик, - и замолчал, оставляя решать все женщинам.
Внизу под горкой серебряной змейкой петлял ручей. В этот уже вечерний час, деревенские дети пришли за водой.
-Спасибо, мил-человек, ведь похоронил не бросил, - так ничего и не решив, сказала Марья Александровна. Тяжело поднявшись, она подошла к могиле и стала обрывать траву.
-Помнишь, Максима? - спросил Азамат.
Саша кивнула. Только совсем недавно, когда они с Марьей Александровной начали собираться в Чечню, она с легким удивлением обнаружила, что не держит обиды на журналиста.
-Он письмо написал, прочти, тут и для тебя есть, - хирург достал конверт и положил Саше на колени.
Вечером, уже добравшись до Минеральных Вод и сев в поезд, Саша стала читать длинное, на десяти страницах письмо журналиста. Закончив, она вложила его в конверт и положила на столик. Девушка смотрела на измятый конверт, ей вспомнилось прошлое и неожиданно захотелось плакать, - оттого, что все так быстро кончилось. Так быстро, что, казалось, прошло меньше мгновения, и ничего на самом деле и не было, но в которое уместилось столько всего невозможного передать словами. 

                Ххх ххх ххх

10 декабря 1998 года подполковнику Андрею Валерьевичу Берзину в музее истории ФСБ на Лубянке в Москве вручили орден мужества. Вручал, недавно назначенный председателем правительства Владимир Путин. История Берзина дошла до самого верха и произвела впечатление.  Берзину уже сделали протез, и он шел за орденом почти не хромая, опираясь только на трость. Ему показалось, что Путин, придерживая его одной рукой за локоть, как-то, по особенному пожал ему ладонь, глядя прямо в глаза. После торжественного вручения в малом банкетном зале на втором этаже состоялось традиционное застолье. За столом много говорили, в том числе и о новой чеченской войне.
Берзин только два месяца назад был окончательно выпущен докторами из госпиталя. К нему вернулась прежняя осанистость. И даже больше, пережитые страдания, наложили на его лицо некую глубину и печать былого. Сделав его еще более привлекательным и мужественным. На банкете подполковник много пил, но главным образом молчал. После Чечни, его внутренняя привычка к философским обобщениям пропала, но сейчас под влиянием нахлынувших чувств вернулась, и он думал о том, что ни о чем не жалеет. И может быть впервые за эти два года, он решил, что все это было не зря. Он пришел к этому выводу возможно под влиянием речи будущего президента, а может быть просто оттого, что наконец-то после госпиталя оказался в кругу боевых товарищей, переживших нечто сходное. Но самое главное, он уже не чувствовал себя потерянным и ненужным. Неделю назад, не смотря на ранение, ему предложили должность советника в штабе, стремительно наращивающей силы Северокавказской группировки.
«Мы вернемся, учтем все ошибки и вернемся, - думал без всякой злобы Берзин, - И мы будем воевать уже по-другому. Теперь мы знаем все ваши слабые стороны, и мы вернем нашу землю. Потому что, после того, как мы столько крови туда влили, Чечня стала и нашей землей. И никуда от этого не деться. Как никуда не деться и всем вам – ждите, очень скоро мы вернемся и тогда все будет по другому».
Как именно, «по другому», сильно захмелевший Берзин додумать не успел. Он вдруг встал и с рюмкой в руках провозгласил на весь зал:
-За победу!
Вслед за ним двигая стульями, тут же начали подниматься остальные офицеры.   

                Ххх  ххх   ххх

В половине шестого утра Максим весь внутренне съежившись, толкнул дверь гостиницы, и пронзительный мороз омыл его. Вновь вернулось чувство отрешенности, словно картина перед глазами принадлежала совсем другому, идеальному миру и он непонятным образом был перенесен в этот иной мир. Он шагал по темной улице райцентра Архангельский вдоль домов с устремленными в высь дымами, и наслаждался этим волнующим и вместе с тем покойным чувством открытия нового внутри себя.
Свирепый мороз, казалось, разрывал легкие, но ощутил он холод по настоящему только, когда ввалился, окутанный паром в контору лесничества и прижался к высокой раскаленной печке. Задумчивый дед-сторож, с хрупким, словно писанным на фарфоре, лицом сидел на скамейке, разглядывая огонь в приоткрытой топке:
-Петрович придет, раз обещал... Серьезный мужик...- сказал старик и вновь задумался на мгновение, - Только холодно сегодня в лес-то идти, ...- он подбросил в печку несколько чурбачков.
Петрович появился через полчаса, красный в распахнутом полушубке, под которым кроме тельняшки ничего не было:
-Заждался, извини... Теленок, зараза сдох... Запутался в цепи и сдох. Поехали, - говорил он быстро, совсем не похожий на себя вчерашнего.
На москвиче-пирожке он привез Максима к себе домой.
-Жена на работе, сам хозяйничаю... - коротко пояснил он, наливая себе и гостю борщ.
Затем так же, не интересуясь мнением Максима, достал бутылку и наполнил рюмки. Журналист, опрокидывая рюмку, лишь внутренне усмехнулся, словно завтракать водкой ему было привычно.
-Сейчас в Васильево, заедем, а оттуда в лес... ручей там у меня есть... Хариус хорошо идет... - говорил лесник.
Васильево оказалась маленькой деревушкой на краю глухого, заснеженного леса. Максим познакомился с двумя другими спутниками: серьезным мужиком Сергеем и розовощеким великаном Виталием, кажущимся совсем юным:
-Так вы журналист, настоящий журналист? - с каким-то ласковым удивлением шептал он, зажав руку Максима в своей огромной лапе. И это удивление еще долго светилось потом в его голубых прозрачных глазах.
Уже в сумерках добрались они на лыжах до маленькой лесной избушки, умостившейся в лощине, меж лесистыми горками. Проведенный день сблизил их, и даже немногословный лесник Петрович как будто оттаял:
-А ты ничего, - усмехнулся он, - Городской, а крепкий, мы тебя вроде как проверили...
В прокопченной каморке было накурено, выпившие мужики разом говорили каждый о своем, на печке закипало третье ведро чая, когда Максим накинул полушубок и вышел наружу. С утра мороз спал, но небо было по-прежнему ясным, и легко просматривался млечный путь. И вдруг Максим  на какой-то миг, напитавшись окружающей красотой и покоем, почувствовал себя неизъяснимо счастливым, словно ради этого мига посреди застывшей в снегу ночи и жил все это время.
Из избушки доносились приглушенные голоса, и тихое, чистое журчание в зимнем, безмолвном мире казалось совершенно потусторонним. Проваливаясь по пояс в снег, Максим спустился в распадок за избушкой, где темным, чернильным пятнышком бился ключик, сумевший каким-то образом выжить и пробиться через минувшие морозы. Опустившись на корточки, Максим долго смотрел в темную, непроглядную глубину воды. Потом достал из внутреннего кармана конверт.
Он даже не понял, от кого пришло письмо, когда, два дня назад он торопился в командировку. Жизнь Максима была по-прежнему неустроенной и одинокой. Вернувшись из Чечни его сначала, чуть не выгнали, затем простили и позволили работать дальше. Денег так же катастрофически не хватало, Максим много пил и старался при первой возможности сбежать в командировку. Работой в газете особо не нагружали, материалов всегда было более, чем достаточно. Редакционная жизнь текла вяло, однообразно и была бедна событиями. И, как-то незаметно для себя Максим вдруг начал тосковать по Чечне, по той жизни, которая казалось после вывода российской армии, ушла безвозвратно. В той жизни у него была хотя бы какая-то цель, было нужное окружающим  дело – простое и понятное людям. И, наконец, была, пусть и неудачная, но все же любовь. И, как сейчас, Максиму казалось, самым главным в той жизни на войне было то, что эта война, эта любовь пробудила в его полупропитой душе желание быть лучше и чище. Выпив и захмелев, он часто думал о том, его это вина или нет, в том, что у него это не получилось. И спьяну никогда не находил ответа, а трезвым Максим никогда не задавал себе этот вопрос.
Некоторое время назад, он, вдруг, почувствовал неодолимую тягу написать письмо. Что он и сделал, как будто исповедовался, единственному человеку, который еще мог его выслушать – Азамату Исрафилову. Письмо он отправил почти год назад в родовое село Азамата, без особой надежды, что оно дойдет. Ответа Максим так и не дождался.
В тот день, сидя в своем кабинете на шестом этаже он смотрел на заваленную грязным снегом улицу, в котором буксовали машины и с трудом пробирались прохожие. Ночью был сильный снегопад, и снег еще не успели убрать. Максим уже успел выпить с утра с редакционными алкоголиками  и сейчас ждал обеда, чтобы добавить.  Неожиданно его словно толкнуло изнутри – он почувствовал, что больше не может смотреть на эту слякотную, грязную городскую зиму. Максим побежал к редактору, клянчить командировку. Поскольку, добровольное  желание ездить в районы изъявлял только Максим, его охотно отпустили и в этот раз. Оформив к вечеру командировочное удостоверение и получив деньги, он уже собирался уходить, когда секретарша редактора, в последний момент отдала ему письмо. Опаздывающий на автобус Максим сунул его в карман и вспомнил, только уже отъехав от Новосибирска.
Прочитав короткое письмо в автобусе, Максим аккуратно сложил его и задумался. Саша писала, что Азамат дал ему прочитать его письмо,  и она все поняла.   Максим думал об этом всю дорогу и всю командировку. Закончив обязательные дела, он напросился с местным лесником в лес. И сейчас глядя в темную, негромко журчащую воду, он раз за разом спрашивал себя – что могла понять Саша? Что, вообще, можно было там понять?
Он поднял глаза и огляделся – на могучие, заснеженные ели, на яркую луну, на весь этот белоснежный, чистый застывший девственный мир и неожиданно его охватило щемящее, сладкое чувство. Такое острое, что глаза Максима увлажнились. Ему было необыкновенно хорошо и одновременно грустно, словно случилось что-то очень доброе и хорошее. Максим пригнулся и бросил в воду конверт. Течение задумчиво покружило белую облатку и неторопливо затянуло под кружевной край льда.
               
                Конец