Вот для чего...

   Жила-была пачка бумаги. Или, правильнее было бы сказать, жили-были тридцать бумажных листов? Все они чувствовали себя совершенно отдельными и не похожими ни на кого, хотя и были одного размера, толщины и даже цвета – белоснежно чистые, без малейших признаков примеси  какого-либо иного оттенка. Они лежали на столе, возвышаясь над его деревянной поверхностью, и возносились мыслью, сознавая, что им уготована необыкновенная судьба. Какая именно, они не знали. Но точно не такая, как у ручки, стоящей рядом, в подставке. И не такая, как у лампы, которая загоралась по вечерам, чтобы через пару часов вновь погаснуть и стоять в углу. И не такая, как у карандаша, стирательной резинки, ножниц, стола, стула… Не такая, и все тут.

   Впрочем, листы не были высокомерными. Они молчали и ни с кем не общались не из гордости, а лишь из боязни нарушить молочную белизну своей поверхности. Каждый из них чувствовал, что это его личная обязанность.

   Но однажды кто-то взял верхний лист и положил на стол. А потом по нему заплясала, забегала ручка, оставляя линии и закорючки, кружки и загогулины.

   -Ты что, ты что!- закричал было лист. Но умолк, взглянув вверх. Над ним возвышалось лицо, и он стал всматриваться в улыбку, возникающую на нем, на веселые лучи, разбегающиеся от глаз, согревающие, радующие.

   Знаков на нем становилось все больше, улыбок в его сердце – а есть ли сердце у листа бумаги? – тоже. А затем его сложили, вложили в конверт и унесли.

   Его братья молча, с благоговением смотрели на происходящее. И лишь дружно выдохнули, когда его вынесли из комнаты.

   Конверт кинули в ящик, потом вынули, потом везли куда-то вместе со многими другими конвертами… И в конце кто-то взял его в руки, разрезал и вынул лист бумаги.

   Лист развернулся и посмотрел вверх. Лицо было незнакомое. Но он почувствовал, как побежали написанные ручкой строчки, заторопились куда-то. И лист начал отдавать те улыбки, что собрал в своем сердце в тот памятный день, всматриваясь в склонившееся над ним лицо. И вот уже на этом, незнакомом, лице засветилась радость.

   -Вот оно,- понял он.- Вот для чего я.

   Так и повелось. Из стопки брался лист, и ручка: то быстро, то медленно, то весело, то задумчиво - начинала свою работу. И лист, всматриваясь, впитывал в себя то, что не могли передать чернила: смех, капли слез, тихий вздох, радость,- чтобы, сохранив их, донести до того, другого… Не всегда это было легко, не всегда – приятно. Когда руки, держащие лист, дрожали, дрожал и он сам, дрожал от боли, жгущей его насквозь. Дрожал, но не складывался, мужественно смотрел вверх, прямо в глаза, чтобы отдать доверенное ему.

   -Вот для чего я,- шептал он про себя, чувствуя, как к чужим слезам примешиваются его собственные. Хотя, разве может плакать лист бумаги?

   Разве может он смеяться? И быть теплым, как летний солнечный луч? Разве может?...

   -Вот для чего я. Я – есть.