Пластилиновый лик

Диме Карташову исполнилось тридцать, когда он решил себя увековечить. Довольно долго занимаясь каратэ, он стал немножко философом.

Дима считал, что в жизни всякого человека есть несколько временных этапов, неизбежных, как сама жизнь, и влияющих на дальнейшее её течение.
 
Первый этап -  это, конечно, рождение, появление на свет. Мало кто из людей его помнит. Вернее, не помнит никто. Сведения об этом этапе человек получает от родителей, родных и близких.
 
Второй этап – шесть – семь лет. В этом возрасте человек уже осознаёт себя человеком, но не совсем ещё. Сильнейший стресс в этот период - поступление в школу.

Следующий этап - двенадцать – четырнадцать лет, период полового созревания. Человек уже сформировался полностью, но никто, кроме него самого, об этом ещё не догадывается. Приходится постоянно доказывать свою взрослость.

Именно в этом возрасте закладывается та программа, которой индивидуум будет следовать всю оставшуюся жизнь.
 
Восемнадцать лет – тоже этап. Он совпадает с окончанием школы и необходимостью делать сразу много выборов. Причём самому. Пусть и с подсказками со стороны родных и близких.

К тридцати годам мужчина окончательно становится мужчиной, а женщина женщиной. На этом рубеже  большинство задумывается о смысле жизни. Не о смысле жизни вообще, а о смысле своей, конкретно взятой жизни.

Уже и некоторые итоги можно подвести, оценки себе поставить по привычке. Решить, а стоит ли жить дальше?

Сорок лет - ещё более серьёзный этап. Почти конец жизни. Кажется, что дальше ничего не будет интересного и непознанного. Но обычно бывает.
 
Полтинник пропускаем, потому что ничего нового и интересного.
Следующий серьёзный этап – шестьдесят.

Теперь точно понятно: что свершил, то свершил, а что нет, то нет. Опять же пенсия. Можно успокоиться, пожить «для себя». Вроде как раньше жил не для себя, а для постороннего дяди.
 
Восемьдесят - это уже дата не для конкретного человека, личности а, скорее для его ближайшего окружения. И вообще, мало кто из мужчин доживает до этого возраста.

Ну а сто лет жизни - это и не жизнь вообще. И даже не воспоминание о ней. Это наказание Господне. И не дай Бог дожить до такого растительного существования.

Человек опять аки младенец. Ничего не помнит, ничего не знает, ни на что не способен. Но теперь он не способен даже в потенции. Будущее его известно почти точно.
 
Ну а тридцать – это тридцать. Вроде уже и пожил достаточно, и впереди горизонт пока не просматривается.
 
Желание какую-то память о себе оставить материальную вылилось у Димы в покупку нескольких коробок детского разноцветного пластилина.
          
Пару дней Карташов месил и мял в руках пластилин, стараясь из разноцветных брусков сделать однородную и одноцветную массу. Синевато-серым получился пластилин. Более синим, чем серым. Его оказалось маловато.

Дима взял полуторалитровую стеклянную банку из-под солёных огурчиков  и, слой за слоем, облепил её пластилином. Основа головы была готова. Ничего другого он и не собирался лепить.

Посмотрев в зеркало, будущий скульптор понял, что вряд ли так что-то получится. Зеркало давало плоское изображение, а он собирался вылепить объёмную голову.

Закрадывалась даже тайная мысль о будущей отливке из бронзы. С последующей, когда-нибудь, установкой на могиле. Собственной. Зачем утруждать родственников изготовлением памятника? Он и сам может его сделать!
 
В центральном городском универмаге стоял фотоаппарат-автомат. Бросив в него несколько монет и зайдя в тесную кабинку, Дима получил искомое – несколько нешироких лент фотобумаги с его собственным изображением.

Дмитрий был весьма удивлён тем обстоятельством, что изображения, сделанные в разных ракурсах беспристрастным фотоаппаратом, сильно изменили его представления о себе, любимом. Оказалось, что при ближайшем рассмотрении он не так уж и красив, как раньше казалось.
 
Начав лепить, Дима обнаружил, что лицо его плоско и невыразительно, глаза слишком маленькие, а нос, наоборот, несоразмерно велик. Неплох был почти квадратный подбородок и губы красивой формы. Всё остальное - посредственно и даже менее.

Ещё раз съездил к фотоаппарату. Повернулся к нему затылком, одним ухом, потом другим. Даже макушку сфотографировал. Сотворив все возможные ракурсы, вернулся к работе над образом.
 
Искра Божия, некоторый талант, несомненно, были в его чутких пальцах.  Если бы очень захотел, мог бы стать посредственным а, может быть, даже неплохим скульптором. Но он не хотел.
 
Он хотел быть тренером по каратэ. И был им. А собственное скульптурное изображение, это так, блажь. Прихоть возраста.
 
Неделю трудился Дима. Когда заканчивался очередной приступ творчества, прятал свою работу в шкаф, подальше от глаз посторонних.

Через неделю ваять себя ему надоело. К тому же начались очередные крупные соревнования, надо было команду готовить, куда-то ехать, доставать билеты и деньги, которых всегда не хватает.

В общем, обычная суета мирская и каждодневная отвлекла от великого замысла.

Примерно через месяц накатила беспричинная тоска, которая случается у тридцатилетних мужчин. Случайно открыв шкаф, обнаружил слегка запылившееся, знакомое пластилиновое лицо.
 
Дима вернулся к творению. Набросок вчерне был готов и, несомненно, похож. Оставались детали. Но именно в деталях весь смысл. Дима творил себя. В прямом смысле. Где-то добавлял пластилина, где-то наоборот, срезал.
 
Поглаживая пальцами своё произведение, старался довести портрет до совершенства.
Он абстрагировался от того, что это его собственный портрет.  Хотелось просто хорошо сделать начатую работу.

Ощущение, что это именно его портрет, более того, почти он сам, вернулось неожиданно.
 
В гости приехал его друг и соратник, такой же каратист, как и он сам, Саня Марков. Большой и весёлый парень Саня привёз с собой двух красивых девчонок и две бутылки красного сухого вина.

Дима не успел убрать в шкаф творение своё, как в комнату ввалилась развесёлая компания. Саня был непосредственный человек. Увидев двух Дим, он со всей дури влепил одному из них ногой по лицу. Тому, что из пластилина.

А дури у Сани было через край. Пластилиновая копия Димы не успела увернуться или выполнить блок. Рук-то у неё не было. Да и мало чем помочь могли пластилиновые руки против Саниного удара.

Со всего маху голова со стуком шлёпнулась на пол. Треснуло стекло банки, лицо деформировалось и перекосилось. На нём явственно и глубоко отпечатались шнурки кроссовок Сани. Тот продолжал балагурить, как ни в чём не бывало.
 
Дима почти физически ощутил страшный удар, пришедшийся ему по голове, по лицу.
В пластилинового своего двойника он вложил столько души, что почти отождествлял его с собой.

Вино было выпито, с барышнями обошлись так, как принято обходиться с барышнями. Саня уехал.

Дима не обиделся. Он воспринял произошедшее, как прошедшее. Но отпечаток скульптурного портрета запечатлелся в его мозгу накрепко. Может быть именно потому, что так мгновенно и неожиданно произошло его разрушение.
 
Продолжая жить дальше, изредка заглядывая в зеркало, он всё время сравнивал себя, теперешнего, с тем, давним скульптурным портретом. Причём не с собой, которого почти не помнил, а именно с портретом.

И всё больше убеждался, что Саня сделал то, что нужно было сделать. Он, скорее всего, поступил неосознанно, импульсивно. Но правильно.

О человеке, каким он был, можно сказать окончательно только после его смерти.

Потому что человек постоянно меняется. Как внешне, так и внутренне. Внешние изменения заметней.

Со временем Дима перестал завидовать египетским фараонам и поверил в жизнь вечную.

Дмитрий почему-то думал, что когда придёт Христос на Землю и настанет время всеобщего воскресения, он воскреснет именно в том облике, в котором когда-то изобразил себя из пластилина.

И чем ближе подходило время окончания земного пути его, тем больше он в это верил.