Отпуск Степаныча

Степаныч был мужиком еще не старым, но уже в солидных годах, и, по закону, мог бы уже выйти на пенсию, однако туда пока не тянуло. Дело он свое знал, трудился на совесть и коллеги его уважали. Трезвенником он никогда не был, но и в запои не ударялся, слыл мастером – золотые руки, так что начальство его тоже любило, ставило в пример и особо ценило, потому как молодой смены на завод приходило мало, а работать кому-то все равно нужно. Держался он скромно и немногословно, заслугами своими не кичился, вперед не лез и ничего лишнего себе не требовал. Может быть, потому некоторые считали его скучным сухарем и даже занудой, а жена и вовсе ушла к тренеру по теннису, сочтя того более перспективным.

Дети выросли и разъехались кто-куда, писали и звонили редко, новую женщину так и не завел, поэтому жил тихо и однообразно, выбираясь из комнаты в коммуналке разве что в магазин и на службу. Та была для него едва ли не единственной отдушиной, где Степаныч мог перекинуться парой фраз со знакомыми, выглянув из своей мастерской, но на перекуры не ходил оттого, что сызмальства к табаку в отличие от сотоварищей приучен не был. Вместо этого в обеденный перерыв любил читать всякие умные книжки, а в рабочее время горбатиться над своим станком, чем вызывал легкое недоумение окружающих и их развеселые подъебки. Да что говорить, он и сам уже забыл, когда ходил в законный отпуск, предпочитая родной цех лежанию на пляже.

Однако в последнее время стал Степаныч ощущать некое легкое недомогание, шаткость в коленях и покалывание в сердце. Не то, что бы оно его поначалу сильно беспокоило, но мешало ходить и работать. Он привык никому ни на что не жаловаться и справляться со своими проблемами сам, занялся утренней гимнастикой, вечерними пробежками и даже обливаниями холодной водой, но боли никуда не ушли. А когда стало совсем невмоготу, хоть ложись и помирай, ничего не осталось, как обратиться все же к врачам. Их вердикт был безапелляционным - немедленный отдых и чуть ли не постельный режим. Это все его, конечно, огорчило, не привык он сидеть без дела, но спорить было уже бессмысленно, и он написал заявление.

  Начальство этому, понятно, не обрадовалось, начало уговаривать и даже стыдить. План, как обычно, горел, а умелых рук и толковых голов не хватало. Однако, Степаныч и сам уже чувствовал, что все, дошел до точки, и тогда его с огорчением отпустили. Еще три дня ушло на оформление документов, напоследок посидели, выпили, закусили, погрустили. Никак он не ожидал, что соберется вдруг столько почти незнакомых ему людей, которые его помнили, любили и сочли нужным на прощание высказать старому товарищу столько добрых слов. Ему даже подарили цветы, столько сразу он никогда раньше не получал, да и вообще не был избалован какими то знаками внимания, но тут он и сам уже чуть не прослезился, фотографируясь в конце со всеми.

Когда же принесли подписанную бумагу от Самого Главного, вдруг обнаружилось, что нужно бы отработать еще недельку, а то заменить такого опытного мастера сразу некем. Степаныч отказывать не умел, зато потом коллеги снова устроили скромные посиделки только для своих, на которые, впрочем, заглянуло и начальство. Он же по обыкновению сидел тихо и помалкивал, лишь как бы со стороны наблюдая и с некоторым удивлением слушая, какой он оказывается замечательный человек, большой профессионал, отличный друг, вообще душа любой компании и как его теперь всем будет не хватать. Пышная бухгалтерша даже всплакнула, вдруг вспомнив, как они с виновником торжества когда то много лет назад ходили в турпоход…

Степаныч никогда в жизни за границей не был, загранпаспорта не имел, да его туда никогда и не влекло. Он всегда предпочитал возвращаться на отдых в свой родной город на великой русской реке, встречаться с родными и близкими, друзьями, которых с каждым годом становилось все меньше и меньше. Вот и в этот раз он не стал долго раздумывать и махнул в знакомые с детства места. Он с наслаждением бродил по еще более старым, чем он, узким улочкам исторического центра, заглядывая в памятные подворотни и проходные дворы, посидел на лавочке у трех вязов, где любил бывать в погожие дни с школьными приятелями. Прошел он и мимо окон той, что когда то казалась ему смыслом и счастьем всей его жизни, но так и не решился заглянуть в дом, боясь испугать своим нежданным появлением давно забывших его людей.

С большим удовольствием полежал Степаныч на раскаленном песке городского пляжа под горячим июльским солнцем, окунулся в освежающую речную волну, прогулялся по прекрасной и бесконечной набережной, радуясь украсившим ее замечательным и оригинальным новостройкам, забавным и затейливым скульптурам, горящим разноцветьем ухоженных клумб, веселой и беззаботной молодежи, легко и стремительно обгонявшей его на своих роликах и скейтах, очаровательным и изящными барышням, к которым он уже давно стеснялся подходить. По реке степенно шли красавцы-теплоходы, полные веселых туристов, стремительно проносились катера и водные лыжники, в синем мареве парили дельтапланеристы.

Тенистый старый парк встретил Степаныча шелестом густой зелени, журчаньем фонтанов  и прохладой аллей. Молодые мамаши гордо везли навстречу разноцветные коляски, а из песочниц и с каруселей доносился визг и крики счастливой детворы. Мерно поскрипывали на легком ветерке качели, на которые он присел отдохнуть. Не заметив его, мимо по тропинке быстро прошла элегантная и стройная женщина, в которой он с запозданием признал сестру, но не стал ее окликать, оставив на потом визиты к родне. Для него важнее сейчас встретиться со своим прошлым, пропитаться дорогой ему атмосферой, вновь вспомнить навсегда ушедшие бесценные мгновения, очистившись от тяжести и тоски прошедших в долгом одиночестве лет.

Заглянул он потом, конечно, и ко всем однокашникам, к тем, кого помнил все эти годы и чьей любовью дорожил, к тем, кто также всегда был рад ему, все эти годы помнил его и ждал возвращения. Вглядываясь в их постаревшие лица, Степаныч видел их теми же юными, сильными и прекрасными, что хранились в его сердце уже многие годы. Он молча смотрел в их по прежнему молодые глаза и вспоминал все пережитое ранее вместе, все их глупые и столь дорогие памяти ссоры, размолвки, влюбленности и бесшабашные приключения. С большим огорчением он обнаружил, что некоторых уже не застал и не застанет больше уже никогда, но зато увидел их детей, еще более красивых, успешных и умных, чем родители, и порадовался за них всех.

К своим детям он тоже заскочил ненадолго, посидел, поглядел на продолжателей своего рода и их нынешнюю жизнь, но диалога не вышло. Они были в своих повседневных делах и заботах, жили своими семьями и детьми, отец им был уже не нужен и они не видели теперь в упор. Никто не предложил ему ни присесть, ни стакана воды, но Степаныч не держал на них зла и винил лишь себя в том, что не смог в прежние годы уделить им столько сил, времени и любви, воспитав так, как ему когда то мечталось в молодости. Но не успел он ни построить свой дом, ни посадить дерево, ни удержать рядом с собой их мать. Даже его единственный сын вырос без него, воспитанный женщиной и не перенявший у него ничего из того, чем он хотел бы с ним поделиться.

Месяц пролетел незаметно, но за это время он стал совсем другим человеком, отдохнул, окреп, ощущая себя бодрым и здоровым. Ему снова хотелось жить, любить, трудиться, наслаждаться творчеством и новыми знаниями, радостью бытия и своего обновленного сильного и послушного тела. Он без печали и сомнений вернулся в тесную каморку, полный новых планов, идей и желаний. Как привязанный он провел там почти девять месяцев, медленно собирая самого себя по кусочкам и строя заново. Он терпеливо и упорно готовил себя и свое тело к новым испытаниям, впитывая открывшиеся ему вновь истоки мудрости и здоровья. А когда почувствовал себя способным к будущим свершениям, прошел к двери и открыл ее.

Свет, брезживший ранее в конце тоннеля, ослепил его, едва он высунул голову. Чьи-то сильные и уверенные руки решительно подхватили его под локти и вынесли на обжигающе яркий свет и страшный холод. Язык застрял во рту от неожиданности и возмущения. Вдруг эти же руки шлепнули его по заду, и он заорал не столько от боли, как от обиды. Кричал он громко и пронзительно, желая вернуться в свой столь уютный теплый и темный мир, но стоящие вокруг люди улыбнулись и разом облегченно вздохнули «Живой!». Потом его обмыли, вытерли и положили на что-то мягкое, нежное и пахнущее давно, казалось, забытым запахом материнского молока. А ласковый и показавшийся ему таким неожиданно родным голос произнес «Ну, здравствуй, Степка!»