Арнест Фёдорович

   Он был совсем невысок. Голову часто прятал в плечи, и, хоть черты лица его были пропорциональны и правильны, во всём его облике наблюдалась хаотичность, случайность. Походка его, как и почерк, менялась с переменой настроения, места и в зависимости от того, с кем Арнест Фёдорович общался. Он имел обыкновение перенимать привычки других, понравившихся ему людей, не любил тех, кто сморкается на землю и жутко злился, когда видел курящих в лесу. Если бы он случайно потерял память, то, посмотрев на себя в зеркало, вряд ли смог, хотя бы приблизительно, определить свой возраст. Порой он разговаривал с лёгкостью и охотой, светясь радостью, словно блики на воде. А иногда резко замолкал и подолгу молчал. И при этом чувствовалось его раздражение, когда кто-то пытался с ним заговорить.

   Жить Арнест Фёдорович любил не очень. Ему казалось странным, что по утрам следует просыпаться. Он не любил делать, что положено. Умывался по нескольку раз в день, чаще к вечеру: по всему это выходило разумней, чем умываться  с утра.
Когда серость и слякоть улиц грязными брызгами ложились на его усталую душу, напоминая, что он никем не любим, и когда мысль эта уже не исчезала подобно тонкой, неощутимой нити в его сознании, а застревала кургузым узлом, Арнест Фёдорович переставал бриться.
Комната становилась тяжёлой, навязчивой: всё мешало, всё было слишком предметно. И себя он чувствовал неизменным, словно острый железный гвоздь. Он ходил по квартире в поисках того, что можно было бы безболезненно выбросить, раздражался на пыль, наполнял таз водой и тщательно протирал всё, что видел, отдыхал, раскуривая мятую папиросу, и снова раздражался, но уже на отсутствие пыли. Ждал три дня, и, если за это время склизкая пиявка одиночества продолжала сосать где-то под ложечкой, так глубоко, что не дотянуться, не вырвать — Арнест Фёдорович прибегал к своей тайной радости.

   В ногах начинало покалывать, маленькими щекотливыми иголочками разливалось по телу тепло. Предчувствие этой радости было жёлтым, как топлёное масло. Арнест Фёдорович начинал убивать.

                *  *  *
   Хитрая улица пряталась за домами, выскакивая пугливыми клочками чьей-то бессонницы, и снова исчезала. Ветки-палочки в свете фонарей двоились и выглядели сурово, тень, не доходя до земли, повисала на уровне первого этажа. Арнест Фёдорович шёл, громко ступая, не оглядываясь по сторонам. Он почти улыбался, извилисто обходя лужи и рытвины, приближаясь к тому месту, где ночь, освобождённая от людских оков, может расправить плечи, потянуться и поглотить всё, что не успел выхватить свет.
   Кожа  зудела так, словно всё тело собиралось чихнуть. От нетерпения хотелось идти быстрее, даже бежать, но он сдерживал себя, томил. Ночь привыкла к нему и благосклонно дарила случайных прохожих, сдувая дымку мрака с его пути.
   Он верно ощущал, когда именно из-за поворота выйдет нужный ему человек.  Возбуждение пробегало по мышцам, в голове становилось ясно и, вместе с тем, как-то пьяно. Зрение улучшалось, словно к глазам приставили невидимую лупу и, конечно же, липкая боль в суставах, которую невозможно смыть ни одним лекарством, слетала с него, таяла. Арнест Фёдорович становился лёгким, как пушок, из-за которого цыплята вечно пищат, если рядом нет достаточного тепла.

                *  *  *
   Лёгкая походка и ритмичное шуршание куртки выдали в тёмном силуэте молодого человека. Огонёк в его руке раскачивался маятником: вверх-вниз. Он шёл быстро, шмыгая носом и изредка покашливая. Когда он проходил мимо Арнеста Фёдоровича, то бросил на него быстрый взгляд, сощурился, немного улыбнулся и пошёл дальше, но споткнулся и едва не расшиб нос, падая, однако успел выставить вперёд руку с сигаретой. Другая так и оставалась в кармане, поэтому удар пришёлся на левое плечо и колено.
   — О, чёрт! — парень стоял на корточках, растирая плечо.
   — Вам, должно быть, действительно больно? — Арнест Фёдорович наклонился, подавая руку.
   «Да неужели», — ответили лишь глаза неудачливого юноши, но он только скривился и встал самостоятельно.
   — Спасибо, — сказал он и немного присел, почувствовав боль в ноге, — на то же место, ну что за чёрт!
   — Чёрт всё тот же, а колени, молодой человек, следует беречь: их вам не выменять даже у чёрта, — Арнест Федорович усмехнулся. — Вот, держите, я вполне могу передвигаться без неё.
   Он протянул юноше свою палку:
   — Это просто привычка.

   Дело сделано. Небольшой сарказм, помощь, которую не навязываешь или даришь, а отдаёшь так, словно это что-то ненужное, чужое и спустя семь, восемь шагов (в этом он совершенно уверен) слышишь:
   — Эй, любезный, постойте…
С этого всё и начинается: любезный, милейший, добрый человек.… Как только его не называли будущие жертвы. Он никогда не выбирал, кого ему убивать, напротив, прохожие сами выбирали его. Они находили его среди толпы, и под каплями летающей в воздухе воды, вылезая из-под своих зонтов, оглядываясь, вслушиваясь, узнавая. Как только их взгляд цеплялся за него, обнимая плечи, разглядывая сильные руки, поднимался и касался лица, как только их связки произносили первое «Эй», договор был заключен, и он уже не мог его нарушить.
                *  *  *
   Этот юноша не казался дерзким, несмотря на возраст и манеру говорить. Его чёлка прыгала при ходьбе, она мешала бы, попадая на глаза, но он так часто вертел головой, что у неё не было на это никаких шансов. Арнест Фёдорович смотрел на людей как на пазлы, и, если находился рядом подходящий, то он точно знал, как следует повернуть ситуацию, чтобы контакт произошел.
   А потом он сживался с ним. Выискивая то, что для другого не имело бы значения: жест, случайный кивок, брошенный попутно взгляд, слово или отсутствие всего этого – «видимую скорлупу», так он это называл. Видимая, потому что он её видел, а затем разбивал, ведь если две скорлупы встретятся, то одна неминуемо разобьётся. Человек, лишённый этой скорлупы, оказывался голым, но настоящим. Это был, пожалуй, самый приятный момент в общении.

  — А я всегда думал, что если выброшу телевизор, то никогда не стану этаким «затхлым старче», — услышал Арнест Фёдорович, оглядывая медленным взглядом пластиковые кухонные шкафы. Квартира Антона элегантно захватила всё новое и современное, переживала это вместе с советскими плинтусами, деревянными окнами и молодящейся мягкой мебелью и застыла, выдыхая уют и комфорт.
— Вы пьёте чай или кофе? — спросил Антон, наливая гостю чай, и подмигнул.— Кофе у меня закончился, но не могу же я быть невежливым.

   Арнест Фёдорович улыбнулся: он уже знал, как должен его убить. Это тем более приятно, что ножи у таких юношей сильно наточены,  с большой лопастью опасной стали, тонким острым ребром, отражающим блики.  Они выглядят такими маленькими, когда он опускает вдоль тела нож, плоть поддаётся, словно только что испечённый пирог, и по белой коже медленно, будто наполненная ртутью, стекает красная струя. Он делает несколько параллельных надрезов не для того чтобы причинить боль, а потому что это очень красиво, это похоже на рождение чего-то нового.
Главное — не тревожить тело, а ждать, когда, поддавшись притяжению, жидкое тепло выйдет, сольётся в безликую лужу. Она, словно сообщник, спрячет всё, что видела, не выдаст ни одного отражения. Арнест опускает пальцы, проводит по голой жиже, а затем смотрит, как она украдкой окрашивает его ладонь. Это такое счастье!

   Потом он берёт губку, окунает в прохладную воду и моет. Потому что, если не помыть, будет грязь, и в этом уже нет ничего красивого. Он смывает с пола и тела своё присутствие, удаляет его с чашки, ещё наполненной чаем, ставит её на место. С каждым взмахом руки его становится всё меньше, пока он полностью не исчезнет. И вот, уже будучи невидимкой, Арнест надевает перчатки и пишет письмо. Почерком молодого человека. Окунает бесчувственное перо в его пальцы и роняет.

                *  *  *
   Антон молчал две бесконечно долгие минуты, уставившись в какую-то точку на окне.
     — Я сегодня умру, — сказал он, отворачиваясь от стекла. Глаза его изменились, словно произошло непоправимое.
     — Я это точно знаю, — и снова посмотрел в окно, почесал лоб,
     — Вообще-то я думал, что к этому времени уже буду мёртв, — сказал Антон и улыбнулся, не изменив выражения глаз.
   Его отражение в синем ночном окне смотрело на Арнеста Фёдоровича, словно с надгробия. Тишина образовала вокруг них кокон. Они застыли недвижимы, всматриваясь друг в друга.
     — Какая глупость, — сказал Антон отворачиваясь. Его игривый взгляд вернулся, словно одного Антона заменили другим.
     — Вы, наверное, каждый день так думаете? — Антон гремел ложкой, размешивая несладкий чай.
     — Просто раньше я в своих предчувствиях  никогда не ошибался. Он бросил взгляд на нетронутый чай в руке Арнеста Фёдоровича.
     — Я тоже, — сказал Арнест Фёдорович и сделал глоток.

                *  *  *
   Что-то пошло не так. Холод осознания пробежал по спине, рукам, забрался под рёбра. «Почему он всё ещё жив? Разве я не убил его?» — Арнест Фёдорович силился вспомнить.
Он поставил кружку, ставшую очень тяжёлой и закрыл глаза.
Он помнил, как брал нож, помнил тепло чужой крови, разливающуюся по телу благодать. Помнил чёрную гелиевую ручку, его слог — остатки скорлупы. Он написал так, как смог бы написать только Антон. Он оставил лист на столе, перешагнул через тело и ушёл.

  Страх вырывался из сердца, колотил что есть мочи. Арнест Фёдорович открыл глаза, и чуть не упал: всё кружилось. Он почти не чувствовал рук, а только видел — чужие, широкие — разбивают воздух на мелкую рябь. К его губам прильнул стакан. Он выпил. Голос говорил громко, тревожил. Молодое лицо маячило напротив, мешало. Антон смотрел озабоченно и робко, он ссутулился, как делают многие, когда звонят в скорую. Арнест Фёдорович ушёл, не попрощавшись, через минуту.

                *  *  *
     Утренняя дымка медленно таяла, так и не коснувшись горизонта. Вокруг было серо и влажно. Арнест Фёдорович возвращался, и стук его палки врезался в сонную тишину, громко, бесцеремонно. Так же бесцеремонно ворвался в его тайну Антон.

     Это было самой лучшей игрой, придуманной за всю историю человечества — подарить себе возможность УБИТЬ! Кого угодно, где и как вздумается, без мук совести, без страха, без погонь и тревоги.

     Суставы снова протяжно заныли, стали тяжёлыми. Неудача вернула боль. Сил кого-то искать больше не было. Яркий свет почему-то делал квартиру чужой. Чужим казалось и отражение.
   
     Арнест Фёдорович молча разглядывал человека по ту сторону зеркала. Он уже было лишен скорлупы. Они ухмыльнулись друг другу, и боль начала уходить. Арнест Фёдорович сел в кресло, закрыл глаза, всё ещё улыбаясь, и умер.