Преодоление. Из сонма жизней соткан этот звон

*** «Из сонма жизней соткан этот звон»

Аудиокнига на https://youtu.be/4oGcTmgdlt4

«Бунин, Иван Алексеевич – известный поэт, род. в 1870 г. в Воронеже, происходит из старинного дворянского рода. Образование получил в Елецкой гимназии», – констатирует «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона (С. 665). Известный поэт родом из детства – первые стихотворения датированы 1886-м годом, но живописать, разумеется, начал заране. Желание быть услышанным – и не резким окриком голоса, не ребячьим всхлипыванием в подушку – чеканило строки: чтобы душу исполнить чувством, ему недостаточно понимать самому, надо ещё научить понимать другого.
«Поэт, понявший “трав неясный запах”, хочет, чтобы то же стал чувствовать и читатель. Ему надо, чтобы всем “была звёздная книга ясна” и “С ним говорила морская волна”. Поэтому поэт в минуты творчества должен быть обладателем какого-нибудь ощущения, до него не осознанного и ценного. Это рождает в нём чувство катастрофичности, ему кажется, что он говорит своё последнее и самое главное, без познания чего не стоило земле и рождаться. Это совсем особенное чувство, иногда наполняющее таким трепетом, что оно мешало бы говорить, если бы не сопутствующее ему чувство победности, сознание того, что творишь совершенные сочетания слов, подобные тем, которые некогда воскрешали мёртвых, разрушали стены». (Н. С. Гумилёв. «Читатель». С. 236).


*   *   *

Под орган душа тоскует,
      Плачет и поёт,
Торжествует, негодует,
      Горестно зовёт:

О благий и скорбный! Буди
      Милостив к земле!
Скудны, нищи, жалки люди
      И в добре, и в зле!

О Исусе, в крестной муке
      Преклонивший лик!
Есть святые в сердце звуки, –
      Дай для них язык!

1889


Из «Автобиографической заметки» (10 апреля 1915 года):
«О роде Буниных я кое-что знаю. Род этот дал замечательную женщину начала прошлого века, поэтессу А. П. Бунину, и поэта В. А. Жуковского (незаконного сына А. И. Бунина); в некотором родстве мы с бр<атьями> Киреевскими, Гротами, Юшковыми, Воейковыми, Булгаковыми, Соймоновыми; о начале нашем в “Гербовнике дворянских родов” сказано, между прочим, следующее: “Род Буниных происходит от Симеона Бунковского, мужа знатного,
выехавшего в XV в. из Польши к великому князю Василию Васильевичу. Правнук его Александр Лаврентьев сын Бунин служил по Владимиру и убит под Казанью. Стольник Козьма Леонтьев Бунин жалован за службу и храбрость на поместья грамотой. Равным образом и другие многие Бунины служили воеводами и в иных чинах и владели деревнями. Всё сие доказывается бумагами Воронежского дворянского депутатского собрания о внесении рода Буниных в родословную книгу в VI часть, в число древнего дворянства…» (С. 9).
В 1902-м году в Орле был издан первый сборник стихотворений Ивана Бунина. Орловщина – родина исконно российского мироощущения: не броская внешним видом усадьба, дубы, Ока, Полонский и Фет. Радушные люди, мягкое шо в разговорах, как тёплый осенний ветер, какого не бывает в столицах. Время не меняет эти места: Тургенев охотился в здешних колках, мальчики уходили в ночное, цвели и отцветали перелески, луга. Проходили годы и десятилетия, а барышни не научались жеманничать по-институтски.


«Ах, как давно я не был там, сказал я себе. С девятнадцати лет. Жил когда-то в России, чувствовал её своей, имел полную свободу разъезжать куда угодно, и не велик был труд проехать каких-нибудь триста вёрст. А всё не ехал, всё откладывал. И шли и проходили годы, десятилетия. Но вот уже нельзя больше откладывать: или теперь, или никогда. Надо пользоваться единственным и последним случаем, благо час поздний и никто не встретит меня.
И я пошёл по мосту через реку, далеко видя всё вокруг в месячном свете июльской ночи».
(И. А. Бунин. «Поздний час»)



При свече

Голубое основанье,
Золотое остриё…
Вспоминаю зимний вечер,
Детство раннее моё.

Заслонив свечу рукою,
Снова вижу, как во мне
Жизнь рубиновою кровью
Нежно светит на огне.

Голубое основанье,
Золотое остриё…
Сердцем помню только детство:
Всё другое – не моё.

Август 1906



Величайшее совершенство души, исполненной чувства, – доминантная способность видеть и чувствовать, не утраченная с детства. Удивительно, но только в детстве мы умеем видеть и чувствовать так, чтобы обновлять старый мир своей мыслью. Мы ещё не умеем высказать её, оберегая и страстно переживая каждый её завиток и излучину, потому и обиды такие смертельные, и радости полные, неподдельные. Мысль награждает детей красотой; юные души жадны до всего нового, которое столь же естественно для них, сколь не понятно для ущербных родительских настроений. Воображаемая любовь – но только она неподдельная; рубиновая кровь, но только она – настоящая; в ней-то и странствует душа:
 
«В ранней юности многим пленял меня Полонский, мучил теми любовными мечтами, образами, которые вызывал он во мне, с которыми так разно счастлив я был в моей воображаемой любви. Что я тогда знал! А как верно и сильно видел и чувствовал!

Выйду за оградой
Подышать прохладой,
Слышу милый едет
По степи широкой…

Степь, синие сумерки, хутор – и она за белой каменной оградой, небольшая, крепкая, смуглая, в белой сорочке, в чёрной плахте, босая с маленькими загорелыми ступнями…

Лес да волны, берег дикий,
А у моря домик бедный,
Лес шумит, в сырые окна
Светит солнце, призрак бледный…

И я видел и любил желтоволосую северо-цветисто одетую финку…

Пришли и стали тени ночи
На страже у моих дверей.
Смелей глядит мне прямо в очи
Глубокий мрак её очей…

О какой грозный час, какое дивное и страшное таинство любви!»

(И. А. Бунин. Цит. по: В. Н. Муромцева-Бунина. «Жизнь Бунина». С. 330)



*   *   *

Седое небо надо мной
И лес раскрытый, обнажённый.
Внизу, вдоль просеки лесной,
Чернеет грязь в листве лимонной.

Вверху идёт холодный шум,
Внизу молчанье увяданья…
Вся молодость моя – скитанья
Да радость одиноких дум!

1889



Настолько разные географически места – Енисей, Ока, Миссисипи, Евфрат, а чудо одно: появление души, преисполненной чувства.
Слушая В. П. Астафьева и Б. Ш. Окуджаву, внимая Иммануилу Канту (1724–1804) чутко, как своему собеседнику, московский любомудр Мераб Константинович Мамардашвили (1930–1990) полагал:
– Нужно воспитывать в себе способность слушать другого, поскольку, как я говорил, мы вообще живы только в тех точках, в которых проходит ток коммуникации, происходит встреча сродственного, слияние состояний, взаимоотождествление сознания у разных людей, а не чисто логический акт. («Сознание – это парадоксальность…». С. 81).
Чтобы слышать Бунина, – аккорды, музыку, речь, – я самонадеянно воспроизвожу свои воспоминания, и в этом воспроизведении своего детства, юности, друзей парадоксально нахожу взаимоотождествление себя, своего сознания с текстом Бунина, с состоянием его сознания, чувства и даже, как мне думается, голоса. Я наивно полагаю, что мне это удаётся, как удавалось прежде другим читателям, среди которых были и В. П. Астафьев и Б. Ш. Окуджава.


*   *   *

На окне, серебряном от инея,
За ночь хризантемы расцвели.
В верхних стёклах – небо ярко-синее
И застреха в снеговой пыли.

Всходит солнце, бодрое от холода,
Золотится отблеском окно.
Утро тихо, радостно и молодо.
Белым снегом всё запушено.

И всё утро яркие и чистые
Буду видеть краски в вышине,
И до полдня будут серебристые
Хризантемы на моём окне.

Август 1903



Детство! Пожалуй, самое пленительное в нём – видеть сияние в простых и незатейливых мелочах: блеске луж, запахе бумаги, цвете штор; находить радость в придуманных тобой самим играх. Находить радость и в себе самом: ещё не нужен никто, всё уже есть в душе, – и тогда возникает невыразимая любовь, в которой память всех пращуров, ко всему сущему. Это духовное богатство, которое легко растрачивается со временем, если нет внешнего усилия над собой: «Дело в том, что естественно забыть, а помнить – искусственно». Я беру ручку и пытаюсь изложить всё, что боюсь утратить в себе, наследство, накопленное мной и поколениями до меня, но форма не поддаётся, стиль не прорисовывается сквозь сумбур нахлынувших слов и естественное моё окружение не получает жизни в стихах:
«Дело в том, что естественно забыть, а помнить – искусственно. Искусственно в смысле культуры и самих основ нашей сознательной жизни, в данном случае – в смысле необходимости возникновения и существования сильных форм или структур художественного сознания, эффекты собственной “работы” которых откладываются конституцией чего-то в природном материале, который лишь потенциально является человеческим». (М. К. Мамардашвили. «Обязательность формы». С. 88).


*   *   *

…Зачем и о чём говорить?
Всю душу, с любовью, с мечтами,
Всё сердце стараться раскрыть –
И чем же? – одними словами!

И хоть бы в словах-то людских
Не так уж всё было избито!
Значенья не сыщете в них,
Значение их позабыто!

Да и кому рассказать?
При искреннем даже желанье
Никто не сумеет понять
Всю силу чужого страданья!

1889


Из «Автобиографической заметки» (10 апреля 1915 года):
«Я же чуть не с отрочества был “вольнодумец”, вполне равнодушный не только к своей голубой крови, но и к полной утрате всего того, что было связано с нею: исключительно поэтическими были мои юношеские, да и позднейшие “дворянские элегии”, которых, кстати сказать, у меня гораздо меньше, чем видели некоторые мои критики, часто находившие черты личной жизни и личных чувств даже в тех моих писаниях, где почти и следа нет их, и вообще многое навязавшие мне» (С. 9).
Сто лет миновало: 1991 год – тогда на могучих сибирских реках ещё можно было увидать катера на подводных крыльях.
Подросток на дебаркадере одной из енисейских деревень. Каждый день он приезжает сюда на велосипеде, чтобы проводить «Метеор», убегающий к пристаням больших городов. Джинсы, обрезанные под шорты, облегают круглые бёдра. Белые поцарапанные ноги. Когда он идёт, то немного прихрамывает, – вероятно, ушиб колено. Светлорусые волосы, какие часто встречаются в этих таёжных местах. Взгляд внимательный и молчаливый. Выражение настоящей радости и непреходящей грусти. Там –– большой мир и огромные теплоходы, множество людей на улицах и площадях. Здесь –– жизнь вековая и, несмотря на обрезанные джинсы, такая же лесная, какой была до него.
Между тем юноша перевешивается через перила, чтобы проститься с кем-то на палубе «Метеора». Лёгкая улыбка, прямой нос. Что меня поражает в его облике? Загорелое, почти смуглое лицо, что видело куда больше солнца, чем плечи? Очертание губ или проступающее в облике очертание младенческой души, исполненной чувства?


Ангел

В вечерний час, над степью мирной,
Когда закат над ней сиял,
Среди небес, стезёй эфирной
Вечерний ангел пролетал.

Он видел сумрак предзакатный, –
Уже синел вдали восток, –
И вдруг услышал он невнятный
Во ржах ребёнка голосок.

Он шёл, колосья собирая,
Сплетал венок и пел в тиши,
И были в песне звуки рая –
Невинной, неземной души.

«Благослови меньшого брата –
Сказал Господь. – Благослови
Младенца в тихий час заката
На путь и правды и любви!»

И ангел светлою улыбкой
Ребёнка тихо осенил
И на закат лучисто-зыбкий
Поднялся в блеске нежных крыл.

И, точно крылья золотые,
Заря пылала в вышине,
И долго очи молодые
За ней следили в тишине!

1891



Другой ребёнок – некрасивый, веснушчатый, с острым носом и волчьими глазами. Приходит к дебаркадеру увидеть самый крупный на реке туристский теплоход. «Антон Чехов» – вместительный лайнер с четырьмя палубами, широкими окнами и дорогими салонами – заморской диковиной заплывает сюда однажды в неделю. Что меняет гигантский водный змей в нравах жителей, не степных и не чудесных? Что происходит в душе? Хищные улыбки городской молодёжи обезображивают. Кому они здесь нужны? «Поэзия темна, в словах не выразима»… Мы больше умалчиваем, когда говорим, и больше высказываем своим молчанием.
В пекарне мальчик спокойный и зеленоглазый, как таёжный кедрач. Что-то выдаёт в нём внутреннее волнение, жизнь души, которая отличает людей талантливых от бесталанных. Мысли, сомнения, даже не переживание, а проникновенное отношение к душам вещей и людей, тёплое, как хлеб, который мы ожидали, и трепетное, как биение сердца. Брови очерчивают пологие дуги; белки глаз, которые небезынтересно наблюдать у людей непосредственных, до невероятия белые; ровный лоб. Куда бросит свой взгляд подросток? Из обнажённого осенью леса, избы рубленной и сосновой в многоцветие древнего кряжа, на Венецию островов и проток.
Не краски жадный взор подметит, а то, что в этих красках светит…
Губы складываются в случайную улыбку; подбородок, подобно всему лицу, кажется мягким, будто игрушечным. Не таким ли Бекки Тэчер увидела Тома Сойера?


*   *   *

Один встречаю я дни радостной недели, –
В глуши, на севере… А там у нас весна:
Растаял в поле снег, леса повеселели,
Даль заливных лугов лазурна и ясна;

Стыдливо белая берёза зеленеет,
Проходят облака всё выше и нежней,
А ветер сушит сад, и мягко в окна веет
Теплом апрельских дней…

1889



Целомудрие – быть может, то определение, которое можно поставить в один ряд с неискушённостью и красотой и хотя бы что-то в них объяснить. Мы смотрим на небо, а небо смотрит на нас. Чаша целокупного восприятия целомудренно побуждает к жизни красоту и любовь. Это особенный дар: свет всегда целомудрен и потому свободен. Мы обладаем им в тот короткий промежуток времени, когда в апрельском саду, свежем своей сотой молодостью, любовь обожествляет красоту, а красота присуща всему живому, и ток от самых корней питает ветви и крону.
Единый свет, в котором юность, красота и любовь. Не налюбоваться им, «ведь от всякого отношения к чему-либо, к людям ли, к вещам или к мыслям, мы требуем прежде всего, чтобы оно было целомудренным, – замечал Николай Гумилёв. – Под этим я подразумеваю право каждого явления быть самоценным, не нуждаться в оправдании своего бытия, и другое право, более высокое, – служить другим…». (Н. С. Гумилёв. «Жизнь стиха». С. 51).
Непостижимым образом, взрослея, мы теряем не только весну, но и самоценность, и пока оттачиваем стиль и манеру, растрачиваем собственное содержание, за красками не видя более света. Ровесник Ивана Алексеевича, медалист Новороссийского университета Юлий Исаевич Айхенвальд (1872–1928), автор сочинения о рационализме Лейбница, за бунинским пейзажем не слышит самого Бунина:
– Хотя он сам (как-то вяло и прозаически) говорит, что «не пейзаж его влечёт, не краски жадный взор подметит, а то, что в этих красках светит – любовь и радость бытия», но это – только неудачный комментарий к собственному художественному тексту, необязательная для нас выноска к поэтической странице. («Иван Бунин и его стихотворения». С. 11).
Сентенция не целомудренна: любовь и радость бытия –– не выноска к поэтической странице, но мироощущение, тот самый мудрый и спокойный темперамент, который «единственно делает человека поэтом» (Н. С. Гумилёв. «Письма о русской поэзии». С. 112). Благодаря ему красками озаряется сущее.



*   *   *

Ещё и холоден и сыр
Февральский воздух, но над садом
Уж смотрит небо ясным взглядом,
И молодеет Божий мир.

Прозрачно-белый, как весной,
Слезится снег недавней стужи,
А с неба на кусты и лужи
Ложится отблеск голубой.

Не налюбуюсь, как сквозят
Деревья в лоне небосклона,
И сладко слушать у балкона,
Как снегири в кустах звенят.

Нет, не пейзаж влечёт меня,
Не краски жадный взор подметит,
А то, что в этих красках светит:
Любовь и радость бытия.

1901



Самоценность и целомудрие отличали Бунина среди современников. Его не коснулись модернистские течения, он не участвовал в новомодных проектах. Память о детстве спасала долгие годы эмиграции – с 1920-го по 1953-й, в которой он так и умер, не сумев вернуться на родину. По своему духу Иван Алексеевич, конечно же, принадлежал золотому веку русской поэзии, оберегал детскую ясность взора. Когда поэты безоглядно экспериментировали со словом, вкладывая и извлекая из него новые рифмы, смыслы, звучания, велик был риск за трансформациями утратить само слово. Хранитель пушкинского языка и культуры, благородный рыцарь слова, Иван Алексеевич Бунин основными качествами стиха полагал простоту и ясность, искренность же и вдумчивость – основными свойствами человеческой души:
«Он свободен от чувства самовлюблённости, не кичится тем, что над миром видимым воздвиг мир своей собственной фантазии, заменил природу своими переживаниями и капризами. В его поэзии нет обоготворения своего собственного “я”, нет горделивых проклятий людям “живущим во тьме”, нет столь обычных противопоставлений поэта толпе. Не поёт он хвалебных гимнов экстазам и всяким иррациональным состояниям души. Его душа и видимый мир не враждебны друг другу. Ему не нужны опьянение и экзальтация для того, чтобы преобразить этот мир своей поэтической мечтой. Его мечта создаёт прекрасное царство вымысла, не насилуя мира реального, и этот последний встаёт в его поэзии преображённым, но не искажённым, не утрачивает ни одной из своих земных черт» («Энциклопедический словарь Брокгауз и Ефрон». С. 666).


В горах

Поэзия темна, в словах не выразима:
Как взволновал меня вот этот дикий скат,
Пустой кремнистый дол, загон овечьих стад,
Пастушеский костёр и горький запах дыма!

Тревогой странною и радостью томимо,
Мне сердце говорит: «Вернись, вернись назад!»
Дым на меня пахнул, как сладкий аромат,
И с завистью, с тоской я проезжаю мимо.

Поэзия не в том, совсем не в том, что свет
Поэзией зовёт. Она в моём наследстве.
Чем я богаче им, тем больше я поэт.

Я говорю себе, почуяв тёмный след
Того, что пращур мой воспринял в древнем детстве:
– Нет в мире разных душ и времени в нём нет!

12 февраля 1916



Сонет написан в 1916 году. Пройдёт целая эпоха и в 1989 году в журнале «Вопросы философии» появится интервью с Мерабом  Мамардашвили, когда, эксплицируя мысль Иммануила Канта, он скажет:
– Сознание, действительно, уникально. Это нечто, существующее только в одном экземпляре; разумеется, сознание в фундаментальном, онтологическом смысле, а не эмпирически-психологическом. («Сознание – это парадоксальность…». С. 82).
– Поймите, – говорит поэт, – мы живы только в точках со-общения: нет в мире разных душ и времени в нём нет!
Рождение поэта всегда событие: его мысль обусловливает возможность мышления других людей и преисполняет чувством души почти с тем же артистизмом, с каким музыкант по нотам разыгрывает мелодию.
«Если мы серьёзно и глубоко испытаем опыт сознания, то не исключено, что обязательно помыслим то, что мыслилось другими, до нас, или мыслится кем-то рядом, или будет помыслено после нас, совершенно независимо от заимствований, от каких-либо влияний, плагиата и т. п. Потому что мы имеем здесь дело хотя и с определённого рода “чтением” посредством слов (понятий, терминов), которые могут быть у кого угодно, но и с чтением опыта сознания. Своей души». (М. К. Мамардашвили. «Идея преемственности и философская традиция». С. 92).
Совпадения неизбежны, и они во благо: это означает, что мы, такие географически и исторически разобщённые, понимаем друг друга. Поэты, дети и цветы – целомудренные пространства со-общения цивилизаций.



*   *   *

Шумели листья, облетая,
Лес заводил осенний вой…
Каких-то серых птичек стая
Кружилась по ветру с листвой.

А я был мал, – беспечной шуткой
Смятенье их казалось мне:
Под гул и шорох пляски жуткой
Мне было весело вдвойне.

Хотелось вместе с вихрем шумным
Кружиться по лесу, кричать –
И каждый мёртвый лист встречать
Восторгом радостно-безумным!


Поражённый пустотой в сердце, человек спешит организовать пространство вокруг себя людьми, вещами, впечатлениями. И всё-таки даже путешествия не могут спасти душу, бегущую за праздником жизни. Впечатления быстротечны, ощущения мимолётны, а пропасть бесчувственности не даёт покоя. Человек бросает в неё всё подряд. Под руку ему попадается всё, что может всколыхнуть его затухающую способность покачиваться на волнах удовольствия. Увы, это совсем не те чувства, если их можно назвать чувствами, что могут «ещё наполнить звуками мне душу» (А. С. Пушкин). Ведь подлинное чувство самоценно и не принадлежит одной душе, опьяняя души многих или, по крайней мере, выбирая двух счастливых в своём несчастии. Не бывает безответной любви: она и безответная-то потому, что уже есть ток коммуникации, точки со-общения душ.

«Прадед мой по отцу был богат. У деда была земля в Орловской губернии (в Елецком уезде), в Тамбовской и Воронежской, но, кажется, понемногу. Деда братья его обделили. Он был не совсем нормальный, “тронувшийся” человек. Наследство осталось от него не бог весть какое, отец же и того не пощадил. Беспечен и расточителен он был необыкновенно. А Крымская кампания, в которой он участвовал “охотником”, как тогда выражались, и переезд в семидесятом году в Воронеж для воспитания детей, моих старших братьев Юлия и Евгения, способствовали нашему разорению особенно. В Воронеже-то и родился я. Там прошли первые три года моей жизни. (Очень слабо, но всё-таки помню кое-что из того времени.) Но расти в городе мне не пришлось. Страсть к клубу, к вину и картам заставила отца через три с половиной года возвратиться в Елецкий уезд, где он поселился на своём хуторе Бутырки. Тут, в глубочайшей полевой тишине, летом среди хлебов, подступавших к самым нашим порогам, а зимой среди сугробов, и прошло всё моё детство, полное поэзии печальной и своеобразной».

(И. А. Бунин. «Автобиографическая заметка». С. 10)



У берегов Малой Азии

Здесь царство Амазонок. Были дики
Их буйные забавы. Много дней
Звучали здесь их радостные клики
И ржание купавшихся коней.

Но век наш – миг. И кто укажет ныне,
Где на пески ступала их нога?
Не ветер ли среди морской пустыни?
Не эти ли нагие берега?

Давно унёс, развеял ветер южный
Их голоса от этих берегов…
Давно слизал, размыл прибой жемчужный
С сырых песков следы подков…

1903–1906


…Маленький мечтатель Том Сойер не знает, как объяснить свою тоску, как дать понять её другому. Целомудренное чувство тем и терзает человека, что требует служения живому. Задира Том, который не может запомнить пару строк из Евангелия, не менее доверяет своему чувству, чем порядку вещей, к которому привык с самого рождения. Ничто не обманывает Тома. Он не догадывается, что его душа, богатая чувством, уже нашла со-общение с другими такими же на Енисее, Оке, Миссисипи, ночными цикадами говорящими на своих языках и наречиях, бывшими или нет в тенётах плотской юдоли. Они звенят в его душе. Он подступается к ним осторожно, как если бы прикасался к цветку, и беседует с ними наедине. 


«Он бродил вдали от тех мест, где обычно собирались мальчишки. Его манили уединённые уголки, такие же печальные, как его сердце. Бревенчатый плот на реке показался ему привлекательным; он сел на самый край, созерцая унылую водную ширь и мечтая о том, как хорошо было бы утонуть в одно мгновенье, даже не почувствовав этого и не подвергая себя никаким неудобствам. Потом он вспомнил о своём цветке, достал его из-под куртки – уже увядший и смятый, – и это ещё более усилило его сладкую скорбь. Он стал спрашивать себя, пожалела бы его она, если бы знала, какая тяжесть у него на душе? Заплакала бы она и захотела бы обвить его шею руками и утешить его? Или бы она отвернулась от него равнодушно, как теперь отвернулся от него пустой и холодный свет? Мысль об этом наполнила его такой приятной тоской, что он стал перетряхивать её на все лады, покуда она не истрепалась до нитки. Наконец он встал со вздохом и ушёл в темноту».
(М. Твен. «Приключения Тома Сойера»)



Ночные цикады

Прибрежный хрящ и голые обрывы
Степных равнин луной озарены.
Хрустальный звон сливает с небом нивы.

Цветы, колосья, травы им полны,
Он ни на миг не молкнет, но не будит
Бесстрастной предрассветной тишины.

Ночь стелет тень и влажный берег студит,
Ночь тянет вдаль свой невод золотой –
И скоро блеск померкнет и убудет.

Но степь поёт. Как колос налитой,
Полна душа. Земля зовёт: спешите
Любить, творить, пьянить себя мечтой!

От бледных звёзд, раскинутых в зените,
И до земли, где стынет лунный сон,
Текут хрустально трепетные нити.

Из сонма жизней соткан этот звон.

10 сентября 1910



Аудиокнига на https://youtu.be/4oGcTmgdlt4

http://www.ponimanie555.tora.ru/paladins_I.html