Рукопись с помойки

(страница 22, написанная йодом).

…Они говорят, что сделали… мне… Операцию. Даже – две: лоботомию и лейкотомию. Или это одна и та же? Я не знаю, но я слышу эти слова на утренних и вечерних обходах. Они обходят меня стороной. Или это я в стороне от их обхода?.. Но я слышу. «Лейкотомия» я слышу левым ухом, а «лоботомия» — другим. И еще болит глаз. Правый. Именно вчера мне приснилось, что чья-то рука с тонким острым ледоколом в себе, воткнула мне его глубоко в глаз. И я уснул еще глубже, а теперь понемногу просыпаюсь.

Они рассматривают меня всего, как карту звездного неба. Они подслушивают за моей душой какими-то трубочками, открывают мне глаза и светят фонариками. Мне больно, но мне хорошо, ведь сам я не могу открыть глаз. Я только лежу и слушаю. Внимательно слушаю, чтобы ничего не прослушать.

А они все постоянно говорят. Я мало чего понимаю, но усвоил одно: меня эти добрые люди спасли от невыносимых страданий и мук! Они говорят, что до операции у меня было свое мнение, теперь же я стану, как все, то есть, здоровым. Скоро я совсем выздоровлю, и тогда меня, может быть, отправят на освидетельствование. А потом… Они не говорят. Зато я стану «послушным» и мои родные будут им благодарны.

Когда я хочу пить, то громко чмокаю губами, и в меня вливают какую-то жидкость, а я ее плюю. И тогда меня бъют. Только бы не по правому глазу, ведь он до сих пор сильно болит. А они как сговорились! Подслушал, что у меня теперь логика и интуиция «не дружат друг с другом», и я не смогу писать. Ни-че-го! Нет, писать-то я со временем смогу, но все написанное уже будет правильным, по установленным ими законам или под их диктовку. Интересно, что мне продиктуют: «Вначале было слово»?.. Или «Зал затих, я вышел на подмостки…»? Или: «Ты ль Данте диктова страницы Ада»? Или «Как сорок лет тому назад сердцебиение при звуке шагов…»? Или «И стало тихо, как бы на полчаса…»? Или «А до смерти – четыре шага…» Или «Любовь – это соприкосновение кожных покровов»? Или: «Любовь убивает все, непохожее на себя?

Любовь? Припоминаю… Тепло во всем теле, особенно – внизу. И запахи, запахи, запахи..! Но я их теперь не чувствую. Значит, я не чувствую Любовь. Я ее даже не слышу и не вижу, пока мне не приоткроют веки и не посветят фонариком. Но свет от фонарика — это не Любовь, а просто свет от фонарика. Он холодный и колючий. Хорошо, что вижу я его только левым глазом – правый совсем почти не видит. Зато я здоров. Как все. И я больше не буду сам ничего сочинять без разрешения – это справедливо я считаю. Если каждый начнет писать и думать, как вздумается, то что же получится?! Хаос!

О, у меня в голове – Хаос. Но меня уже вылечили, и теперь там вместо Хаоса – Покой. Я покоен… Я примусь писать, как все и про то, про что все. Когда мы все думаем и пишем одинаково, мы укрепляем свои связи между нашими полушариями и становимся одним большим шаром. Земным. Как миллионы маленьких капелек ртути, соприкасаясь на мгновение, превращаются в большой шар однородной ртути. Mercury… Но у меня эта связь оборвана и мне предстоит еще долго и скрупулезно работать над ее восстановлением. И я стану это делать, особенно по ночам, когда нет обходов и никто не слушает трубочками мою душу. Я боюсь, что они меня подслушают. Они услышат самое главное, что я понял только сейчас. Все смогут услышать то, что я думал до лейкотоми и после лоботомии.

А я бы этого не хотел, ведь я — никакой не Моисей, да и те, высеченные на скрижалях заповеди, которые он, спотыкаясь, нес в дар своему народу к подножию Синая, так сильно расходятся с моей единственной, помутненной болезнью истиной, теплящейся в моем разрушенном кем-то мозге. Зачем огромному шару ртути знать мое Евангелие: «Пошли Все На ***»!

(страница 31, написанная зеленкой).
 
  …Сегодня мне дали чернильницу, на которой было написано «спиртовый раствор бриллиантовый зеленый 1%», и перо сдохшего вчера голубя (его специально нашли на улице под скамейкой). А еще дали недописанную историю болезни Вениамина Брускова. Он умер до того, как закончилась его история, поэтому мне и дали. А потом, некрасиво улыбаясь, разрешили писать и ушли. Все. Надолго. И мне стало радостно. Еще бы, теперь у меня в руках такие сокровища: чернильница, недописанная история и перо околевшего голубя. Я повторю, ведь это очень важно – его нашли под скамейкой.

И я стал вспоминать слова. Точнее, некоторые слова я помнил, но не все мог написать. Но я помнил слово «Бабушка», с него я и начал… И получилось! Вы не представляете, какое счастье написать это слово. Я исписал им две страницы, но потом решил сэкономить бумагу (вот если бы Вениамин Брусков умер чуть раньше, чем он умер, то бумаги осталось бы чуть больше, чем осталось. Но, если бы он вовсе не заболел, то у меня была бы чистая история болезни Вениамина Брускова… По всему — болеть нельзя! Интересно: а сколько после меня останется чистых листов? Подумаю об этом потом, после вечернего обхода, а сейчас – Бабушка).

Бабушка… Он делала бутерброды с маслом и колбасой, а я их ел. Там была еще девочка, и она тоже ела. По-моему, Бабушка называла ее моей сестрой Татой. Нет, о Тате я сейчас не стану думать. Бабушка еще купила две рыбки в банке из-под помидоров. Она назвала их Гуппиями. И одну и вторую одинаково. И мы их кормили. Однажды одна из Гуппий так наелась до отвала, что у нее вздулся животик. Я заплакал, а Бабушка улыбнулась и прижала меня к себе (она всегда так делала, когда я плакал). И я уснул, а на следующий день в банке плавали еще семь крошечных рыбок! Бабушка снова назвала их Гуппиями, и мы стали кормить их всех..

Потом бабушка показала мне… Забыл, как называется… Ну, такие маленькие искрящиеся звездочки, которые прилетают с неба и ложатся на землю. Я случайно посмотрел вверх, и одна звездочка попала мне в глаз. Именно в правый (может, поэтому я сейчас им почти не вижу?). Я снова прижался к Бабушке и звездочка бесследно исчезла. Нет, не так, она превратилась в слезинку, и я ею плакал.

А потом у меня заболело горло, тогда Бабушка сняла с поясницы шерстяной платок и обмотала им меня. И еше дала пить горячее молоко с маслом и с медом. И я пил, а когда уснул, то увидел Волшебную Кошку. Кошка сидела рядом со мной и молча смотрела в одну точку. Я тоже посмотрел туда и увидел..!!! Да, я действительно увидел Ее, а Она – меня. Когда Бабушка меня разбудила, то сказала, что на Нее смотреть нельзя, рано мне еще. Я сказал, что я не виноват, ведь это Она первая на меня смотрела. Тогда Бабушка испугалась и стала меня «крестить». И я снова уснул, только теперь у Бабушки на коленях.

А однажды Бабушка «умерла». Да, все ходили около Бабушки (она спала в белом платке и под простынью). И ее унесли куда-то в другое место… К нам она больше не заходила: может, была сильно занята другими делами, а, может, просто забыла дорогу обратно. Я ведь тоже часто терялся, но Бабушка всегда находила меня первой и приводила за руку домой. Но я же не знал наверняка, куда именно унесли Бабушку… А так бы привел ее за руку домой и мы стали бы кормить гуппий.

Это все, что я помню про Бабушку. Надо оставить бумагу для следующего раза. Я обязательно научусь вспоминать и записывать, ведь мне это очень нравится. Вот если бы меня на ночь не привязывали и не выключали свет, я писал бы по ночам. Никто не мешает. Но мне «не положено». Зато они сказали, что совсем скоро я «вылечусь». А еще попросили, чтобы я выучил и мог говорить быстро-быстро такие слова: «Лоботомировали, лоботомировали, да не вылоботомировали». Я стал учить, а они – смеяться…

(страница 52, написанная метиленовой синью).
 
… И тогда я стал писать тем что осталось в процедурной – метиленовой синькой. На Тату, Волшебную Кошку и Ту, которая смотрела на меня, я потратил четыре неполные страницы. Плохо. Ведь еще о стольком хотел, но история болезни Вениамина Брускова совсем скоро закончится, а я даже не написал о… Мама?! Мама стала кормить меня яичницей и бульоном, а потом отвела в школу. Школа – это такой дом, где всех детей делают «нормальными людьми», а еще на переменах дают стакан молока и курабье. Мама никогда больше не отводила меня в школу и никогда не забирала. Понятно, ведь «ты уже стал большим мальчиком и должен быть самостоятельным. А еще защищать сестру».

Я стал слоняться, пока мама была на работе. Я подолгу мог читать книгу «О вкусной и здоровой пище» — там было очень много разных картинок, и я разглядывал их. А однажды я нашел в книжном шкафу книгу с иллюстрациями про одного художника. Он рисовал картинки и одна мне очень понравилась. Даже помню, как называлась – «Маха обнаженная». Нет, там еще была точь-в-точь такая же картинка, но называлась иначе – «Маха одетая», но она мне что-то не очень… Я случайно вырезал «Маху обнаженную» и вклеил ее в учебник «Природоведения». Вместо картинки с большим саблезубым тигром, пугающим людей. Однажды девочка из моего класса увидела все и рассказала учительнице. Зоя Федоровна посмотрела на меня из-под очков и ничего не сказала, а молча вызвала маму в школу… Вечером мама заперлась от нас с сестрой на кухне и, кажется, плакала до утра. А я сидел на полу перед дверью и тоже плакал. Но мама так и не вышла, как сделала бы Бабушка.

Однажды мама пришла с работы не одна, а с «новым папой». Я хотел с ним подружиться, но он наругал меня и дал «пендюли». Еще сказал, что он теперь – главный, а мама улыбнулась, и они ушли к себе, в бывшую комнату Бабушки. Зато у меня появилась черепаха, я нашел ее на болоте. Она была золотисто-зеленая и очень смешно, как заводная игрушка, дрыгала ногами, когда я поднимал ее над полом.

Потом сестра ушла куда-то, а «папу посадили», и он тоже ушел. Мы остались вдвоем и с черепахой. Она была такой холодной, будто замерзла. Я просто хотел ее согреть и положил в горячую ванну… Черепаха немного согрелась, но «умерла» — так сказала мама и унесла ее куда-то (она уже не шевелила лапками, как заводная игрушка, а шея вытянулась почти до пола и глаза не моргали).

Совсем скоро, зимой, после Нового года ушла мама. Мне сказали, что теперь я буду жить в школе, но там надо ночевать в ней и увели меня за руку с маленьким чемоданчиком, в который разрешили положить только любимую игрушку. Перед уходом я внимательно посмотрел по сторонам и взял с собой бабушкин шерстяной платок и мамину чашку. На чашке были нарисованы два голубя с веточками во рту. Учебник «Природоведения» мне взять не разрешили, сказали, что у них такой есть, но «только без похабщины».

Пожалуй, хватит о маме, ведь история болезни Вениамина Брускова в любой момент может закончиться, а новую могут и не дать. Да, они стали брать с моего разрешения эту историю и читать ее вслух у себя в комнате. Сначала я подслушал, как они смеются, а потом стали называть меня Писателем. А что, мне нравится, ведь писать всякие истории так интересно. Любая история интересна, если ее правильно написать! Даже история болезни.

А еще они сказали, что уже давно меня бы отпустили, я «почти здоров», но отпускать меня некуда. И добавили, что по мне «плачет овощебаза». Я ничего не понял, а попросил настоящих чернил и новое перо (старое потрескалось и делало кляксы). Он подарил мне на следующий день настоящую ручку и почти полный пузырек фиолетовых чернил. Мне стало спокойно, ведь их может хватить на целую жизнь, если писать понемногу. Если бы сегодня меня бы куда-нибудь опять стали уводить и разрешили взять с собой только самое дорогое, я выбрал бы ручку, пузырек с чернилами и наполовину заполненную историю болезни Вениамина Брускова..!

(страница 63, написанная фиолетовыми чернилами).

…И тогда я стал вспоминать слова!!! Причем, я вспомнил не только слова, но и то, что они обозначают. Теперь я могу писать про море, про облака, про животных, про пузыри на дороге после дождя..! Я теперь могу описать запахи и вкус, чувства и мысли, даже сны. Спасибо тебе, Господи! Ведь самая страшная мука, которая терзает человека на Земле – невозможность понять, что с ним присходит, но еще большая – излить это на бумагу. Ведь, кроме нее, все равно никто до конца тебя не поймет. Я могу вспоминать, думать и писать..! Правда, не могу пока говорить, но врач сказал, что с таким темпом совсем скоро я смогу выражать свои мысли вслух. Не думаю, что я хочу научиться говорить – мне вполне хватает бумаги. Кстати, я потому стал много писать, что доктор пообещал дать мне чистой бумаги, когда закончится история болезни Вениамина Брускова. Много бумаги, но… Он добавил: «В обмен на этот дневник». И снял очки. А потом сказал, что мой дневник ему нужен для научного доклада. Я не хочу отдавать дневник, ведь в нем не только история моей жизни, но и история смерти Вениамина Брускова, а с этим нельзя шутить! Поэтому я схитрил и стал вклеивать чистые страницы. Пока это держится в тайне.

Неделю назад доктор принес мне потрепанную книгу. Попросил прочитать и высказать свое мнение. Книга называется «Над кукушкиным гнездом», а автора зовут Кизи. Нет, Кен Кизи. И я прочитал за два дня. А когда закончил, то у меня разболелась голова, да так сильно, что теперь мне снова назначили какие-то уколы. А Он меня спросил: «Что ты понял»: Я сказал правду, тогда мне снова назначили серию ЭСТ, а доктор забрал книгу и стал называть меня Мак-Мерфи. Но об этом позже, а сейчас – о Лизе.

С Лизой мы сразу подружились, как только меня привезли в детский дом после смерти мамы. Все хотели меня обидеть, а Лиза – нет. Возможно, потому, что у нее были парализованы ноги, и она передвигалась на взрослой коляске. Когда мы были вдвоем, другие дети старались к нам не подходить и не трогать. Так я и подружился с Лизой. После завтрака я катал ее по осеннему парку и собирал те листья, на которые она указывала. Затем мы вместе делали из них букеты, а некоторые сушили для закладок в учебники.

Однажды Лиза попросила меня приспустить штаны и трусы и показать писю. Я показал, а она подъехала на коляске вплотную, взяла ее в руку и стала дергать, а потом… Потом… Она поцеловала меня в писю. И все!

- Теперь и ты должен посмотреть на меня без трусиков и поцеловать ее! – Она стянула свои колготки и трусики до колена, но я ничего не увидел. Писи у Лизы не было!

Лиза устало улыбнулась и потребовала, чтобы я раздвинул ее коленки побольше, и я подчинился.

- Теперь видишь? – Спросила она.

- Нет, не вижу, - сказал я и сдвинул ее коленки обратно. – Там ничего нет.

- Раздвинь еще раз и поцелуй, тогда все увидишь сам, - почти крикнула Лиза.

Я испугался и раздвинул так сильно, что, кажется, надорвал ей кожу. Я испугался и заплакал, а Лиза застонала, схватила меня двумя руками за голову и прошептала: «Целуй»! И я в темноте поцеловал то, чего не было. Мне было страшно и покойно. Тогда я понял, что такое смерть.

А следующим летом «хулиганы над Лизой надругались и задушили», как объяснила нам воспитательница. Этого я не видел, но поверил Людмиле Степановне, потому что и Лизу я больше никогда не видел. И она ушла, но часто приходила ко мне во снах и целовала меня своей пустотой. Благодаря ей, я свыкся с мыслью, что в жизни есть смерть, которая однажды и меня… Все, начался обход.