Собака в чайнике

               
                1.

- И тут она мне говорит, я, говорит, хочу торговать чаем. Торговать чаем, как тебе! Вот это жизненная программа. Сидеть в каком-нибудь ларьке возле прилавка день-деньской и за копеечную зарплату торговать чаем в интересах чужого дяди, рыночного торгаша, такого же примитивного, как она сама, только более удачливого и оборотистого. Слов нет.
- Да, в самом деле, вот уж… А Мотя? Ах да, ты же сказал… он засмеялся.

- Он заржал, этот тупой здоровенный жеребец. И говорит ей, у меня, говорит, в детстве была маленькая игрушечная собачка, плюшевенькая, мне ее Гоша подарил, и я ей домик устроил в заварном чайнике. У нас чайник был нержавеющий, блестящий, мне он очень нравился. Вот я из него заварку вылил, постелил внутрь салфетку и поселил свою собачку.  Так что, говорит, насчет чая я с тобой вполне солидарен. И после этого она уже начала ржать, собака в чайнике ее очень насмешила.
- Да они прямо пара. Два дурачка нашли друг друга. Как ты, говоришь, эту девчонку звать? Нюта? Мотя и Нюта! А что, звучит.
- Мама, надеюсь, ты не серьезно?

     Гортензия глядела на себя в зеркало, не отрываясь. Потом подправила линию губ с помощью ярко-алой помады и слегка улыбнулась своему отражению.
- Собака в чайнике, продавщица чая… - пробормотала она. - Собака в чайнике это нонсенс.
- А продавщица чая?

- Думаю, это все же слишком, - произнесла Гортензия решительно, однако по-прежнему созерцая свой бесподобный образ и не оборачиваясь к старшему сыну. - Алая помада все же чересчур броская, наверное… Продавщица чая это… это продавщица. Ты не слишком резко отозвался сейчас о младшем брате? – тут она наконец повернулась к Гоше. - Дебил, жеребец, тупой… Я понимаю, тебе с ним приходится нелегко, но он ведь еще просто очень молод, вот и все. Подрастет, поумнеет, остепенится, найдет себе что-нибудь получше, чем эта… как там ее… Ната… Гоша, ты же у меня умный мальчик, ты все понимаешь, ты всегда был моим помощником, и я это ценю. Ценю, поверь мне. Что же делать, если моя жизнь принадлежит сцене, карьере. Я талантлива и знаменита, друг мой! Но ведь моя слава – она и ваша, вы ведь мои сыновья, поэтому ты должен заняться братом, пока я занята возвеличиванием нашего семейного имиджа. Я стараюсь для всех нас, а ты постарайся о Моте. Он в тебе нуждается… Что там с его армией?

- Все в порядке. Только ему следует на время уехать из Москвы.
- А потом, надеюсь, институт?
- Разумеется. Хотя как он будет там учиться, я не представляю, с его-то мозгами.
- Куда ты его отправляешь?.. А, вот как! Ну что ж, пусть поживет вдали от благ цивилизации, для разнообразия оно не вредно… к тому же за это время он, может быть, передумает жениться на будущей продавщице чая. Ну, а если не передумает…

    Гортензия снова улыбнулась зеркалу и поднялась с кресла.
- Я сегодня вернусь очень поздно, - сказала она. - Будь умницей, Гоша. Присмотри за Мотей. И разберись с этой его сердечной склонностью, будь так добр.

    Она кивнула сыну и прошла мимо него своей легкой походкой, слегка постукивая каблучками, и на миг Гоша почувствовал себя словно находящимся внутри благоуханного туманного облака… запах ее косметики, шелест ее одежды… как всегда, ему показалось, что этот миг растянулся на несколько минут, чего не было на самом деле, а веяние нежных таинственных ароматов, исходивших от матери, продолжало струиться вокруг него и еще того дольше. И, как всегда, этот восхитительный миг был лучшей наградой за приложенные усилия и главной надеждой и целью его жизни. По крайней мере, в то время это еще было именно так.

    Игорь, или Гоша, как его обычно называли родные и близкие, родился в семье восходящей на артистическом небосклоне звезды, вскоре приобретшей широкую известность в мире театра и кино под псевдонимом Гортензия Флор. Несколько слащавое сочетание названия цветка и отсылки к его несомненной принадлежности флоре никогда не смущало обладательницу этого звучного имени. Она придумала его еще в пору детства, когда твердо решила посвятить себя артистическому поприщу, добиться настоящей славы и прожить жизнь необычную и яркую, бесконечно далекую от повседневной жизненной рутины, как далеки от скучной серой земли сверкающие небесные звезды, - и так все и сталось. Она всегда была верна себе и смело шла вперед по избранному пути. 

    Блестящая красавица жила для сцены, для красоты, для роскоши, для любви – то есть, в конечном счете, для себя. Ее карьера, может быть, и оставляла желать лучшего, но в целом ее удовлетворяла, тем более что она была склонна возвеличивать самое себя больше того, чем ее возвеличивали окружающие, однако никакой подтасовки фактов в этом не усматривала.

В личной жизни у нее наблюдался хаос, она имела много любовников, среди которых на некоторое время выделился Гошин отец, актер из другого города, где они познакомились во время гастролей Гортензии. Это был бурный, искрометный роман. Они оба не могли отказаться от своей профессиональной деятельности ради любви, но и от любви отказываться тоже не желали, а потому наскоро расписались и ездили друг к другу на свидания до тех пор, пока это не утомило их обоих слишком сильно.

Скоропалительный брак, в результате которого возникла довольно странная семья, никогда не обитавшая под одной крышей, закономерно распался, продлившись совсем недолго, и Гортензия вскоре уже была почти уверена, что все это приключилось с ней в какой-то другой жизни, и что она развелась давным-давно. Ей бы даже могло показаться, что она и вовсе никогда не была замужем, однако остался ребенок, мальчик, Игорек, Гошенька.

    Гоша рос на руках нянек и разных родственников, передаваемый с рук на руки, даже не успевая привыкнуть порой к новым людям и обстоятельствам, - рос заброшенным и одиноким. Своего отца он никогда не знал, поскольку тот со своей стороны не принимал в мальчике никакого участия. У Гоши была только мать, больше никого, и ему очень хотелось быть рядом с матерью, и он прилагал усилия для того, чтобы задержать ее внимание: писал ей письма (она ведь вечно отсутствовала, проводя время на гастролях и на съемках вдали от сына), делал ей подарки (рисунки, поделки), старался хорошо учиться, но со временем ему становилось все яснее и яснее, что все его старания пропадают втуне, потому что мать, приезжая домой из своих отлучек, едва о нем спрашивала.

Лет в 14 (это был 7 класс школы) у него случился душевный кризис, он едва было совсем не разочаровался в матери и в своем стремлении заслужить ее любовь, а в связи с этим разочаровался в своей жизни и во всем, что ее наполняло. Он забросил учебу и начал прогуливать школьные занятия, но тут мать зачем-то вышла замуж второй раз и зачем-то родила еще одного мальчика, Матвея, то есть Мотю.

    Второй брак Гортензии вскоре распался, как когда-то распался первый, она вернулась на сцену, с головой уйдя в свои роли и в свои отношения с другими мужчинами, а к Моте наняла няньку. По всему выходило, что Мотя должен был повторить не самую завидную судьбу своего старшего брата.

Что случилось в это время с Гошей? С одной стороны, он бесспорно пожалел малыша и перенес на него свою невостребованную любовь, а с другой стороны вдруг увидел, что мать, кажется впервые, обратила свое внимание на него самого, оценив его усилия в отношении Моти. И это новое внимание матери стало для Гоши таким подарком, что даже сделанный им вскоре вывод о том, что мать все-таки больше любит младшего сына, чем старшего, просто перекладывая на его плечи заботу о нем и строго спрашивая с него за это, не слишком охладил его пыл. Да, матери был дорог Мотя, но через Мотю ей стал дороже и Гоша. Этим Гоше и предстояло утешаться.

    Кроме того, сам Мотя тоже был подарком. Маленькое беспомощное существо, с которым необходимо было нянчиться, которого тянуло любить, охотно откликающееся на обращенную к нему ласку. Гоша без устали носился с младшим братиком, он стал для него больше чем нянька – стал и матерью, и отцом. Человек так устроен: он всегда хочет быть любим, нужен, важен. Все это Гоша нашел в общении с Мотей и в своей заботе о нем.

    Ему было до смерти жаль малыша, брошенного матерью в самой колыбели, как он был когда-то брошен. Он хотел сделать так, чтобы Мотя не узнал того беспросветного одиночества, что выпало ему, стремясь оградить его от страданий, которые он познал в своем раннем детстве, которые он некогда перенес. Однако со временем Гоша понял, что Мотя совсем другой, нежели он сам: не так воспринимает некоторые вещи, не слишком зависит от того, что ему предлагал его старший брат и воспитатель по своему усмотрению.

Однажды Гоше даже показалось, что Мотя и в любви не нуждался настолько, насколько нуждался в ней он, будучи с младенчества более самодостаточным или менее чувствительным. Позднее он начал догадываться, что его усилия отчасти пропали втуне. Он отдал брату очень много, а тот вырос очень обыкновенным да еще и не оценил его стараний. Но, когда Мотя с некоторыми трудностями приблизился к заключительному этапу школьного обучения, до этого еще не дошло (то есть Гоша еще не был готов взглянуть правде в глаза).   

    Мотя не отличался способностями, мало того, - он поздно начал говорить, в пору его раннего детства специалистами даже поднимался вопрос о том, полноценен ли этот ребенок, несколько отстающий в развитие от своих сверстников. Позднее, когда каверзный и оскорбительный вопрос во всей своей остроте все же оказался снят, Мотя все равно отставал от одноклассников, учился очень средне и не проявлял никаких способностей и дарований. Туповатый, как сказал однажды сам себе Гоша. Озвучить свое заключение он решился не сразу, но суть дела от этого не менялась.

Впрочем, мать, тоже не слепая, не нуждалась в его комментариях, для нее ситуация с Мотей не являлась тайной только потому, что не обсуждалась слишком критично. Понятно, что такое положение вещей ее обижало (у нее не могло быть тупого младшего сына, тем более рядом с таким умницей, как старший), и она выдумала историю о своих тяжелых родах, которые неправильно приняла акушерка, почему ребенок и пострадал.

С другой стороны, из-за некоторой неполноценности, из-за отставания Моти она стала проявлять к нему даже больше внимания, чем прежде, больше, чем это наблюдалось по отношению к умненькому успешному Гоше. Ведь о Гоше беспокоиться было нечего, у него все получалось блестяще, словно само собою, как на заказ: он прекрасно учился, он легко поступил в институт, ему прочили научное будущее… то есть его будущее не вызывало сомнений и опасений… а вот Мотя явно нуждался в помощи, и Гортензия видела это совершенно ясно, и по своему заботилась о нем – то есть заботилась о том, чтобы помощь была ему подана.

По своей привычке ничего не делать лично, она старалась понукать к этому других. Так что, можно сказать, Мотя был обделен материнской любовью в меньшей степени, чем Гоша. Гоша старался заслужить ее любовь, а Мотя ничего для этого не делал, но получал ее. Несправедливость, жизненный парадокс? Но так поступают многие матери, то есть выбирают себе в любимчики более слабого ребенка и заботятся о нем более усердно, поскольку ему это необходимее, чем остальным, вот и все. 
   
    В общем, как уже было отмечено, Мотя рос и вырос обыкновенным балбесом, и у него не только не было никаких талантов, но и никаких побудительных желаний и стремлений, которые могли бы помочь ему усовершенствоваться. Он с трудом учился в школе и было непонятно, как он сможет учиться в институте, куда по представлением своих родственников непременно должен был поступить.

Гоша волновался за него, а сам Мотя о себе – нисколько. Он себе жил как получалось и все тут. Над ним не тяготели условности, среди которых существовал Гоша, даже не помышлявший о том, что их можно переступить, отойдя от устоявшихся  стереотипов. Гоша считал, и даже не просто считал, а свято верил, что нужно максимально соответствовать среде обитания: он родился и вырос в интеллигентной семье, где все занимались искусством и наукой, он сам старался учиться и заниматься наукой, и, поступая в институт, уже был твердо уверен, что затем пойдет в аспирантуру, получит докторскую степень и будет добиваться профессуры.

А как же иначе? Как же может быть иначе? Гоша не помнил, когда, как и от кого он впитал все эти незыблемые постулаты, ему даже казалось, что он с ними появился на свет, и потому он не мог понять, что Мотя его совсем не понимает. Когда он пытался объяснить свою точку зрения младшему брату, тот только шире открывал свои круглые глупые глаза и глупо улыбался, нисколько не осознавая свой долг перед своей интеллигентной семьей в целом и перед своей артистичной матерью в частности.

      И Гоша наконец не удержался и произнес это вслух:
- Наш Мотя просто здоровый, розовощекий, сильный физически и слабо развитый умственно болван.

     Гортензия, к которой было обращено его заявление, вспыхнула и воскликнула в ответ, как отрезала:
- Ты занимался воспитанием Моти, Гоша, значит, ты и виновен в его неудачах.
- Я?
- Ты, бесспорно. Рождение Моти прошло не гладко, он появился на свет ослабленным, а ты вполне мог ему помочь, но не сделал этого, потому что ты плохо старался.

     Гортензия не в первый раз ставила старшему сыну на вид, что он недостаточно хорошо воспитывает младшего, и все же столь явная несправедливость больно резанула Гошу по сердцу. Впрочем, ему уже было не 15 лет, и даже не 25, так что некоторые иллюзии успели его оставить… правда, пока еще не все.

- Мама, я не только старался, я даже жертвовал, - сказал он. И напомнил матери эпизод из своей юности с участием одной своей очаровательной одноклассницы, дружба с которой могла иметь некие перспективы, но… но Гоша ради Моти принес в жертву даже свою первую возможную сердечную привязанность. Он не стал встречаться с девушкой, чтобы не отрывать время от Моти.

- Ну и глупо, - пожала плечами Гортензия с полным недоумением. - Ты не должен был этого делать, никто тебя не просил, просто тебе не нужна была та девушка. Кстати, тебе уже давно за тридцать, а ты так и не устроил свою личную жизнь. Мои знакомые уже шепчутся по поводу того, какой сексуальной ориентации ты придерживаешься. Имей это ввиду, не позорь меня.
 
    Тогда Гоша, опаленный новой обидой, объяснил Гортензии, что опозорит ее скорее не он, со своей якобы сомнительной ориентацией, а все тот же Мотя. Дело в том, что у Моти, который, как все дураки, был примитивно неравнодушен к женскому полу с самого начала своего полового созревания, появилась девушка, и это была такая девушка, что вряд ли Гортензия будет гордиться такой невесткой.

   Свою любовь Мотя встретил в своей школе, в своем классе, за соседней партой. Он сразу дал ей понять, что она ему нравится, использовав нехитрый набор условных знаков, знакомый всем школьникам и школьницам и происходящий откуда-то из глуши первобытных времен.

У Моти в самом деле наблюдался ранний интерес к девочкам, он норовил сесть к ним поближе, ущипнуть, дернуть за косичку. Гоша подобных вещей никогда не понимал и относился к подобным проявлением чувств (как, впрочем, и к самим этим чувствам) весьма брезгливо, а Мотя не в состоянии был уразуметь, что в его поведении не нравится Гоше. Но они не конфликтовали по этому поводу до тех пор, пока Нюта, как звали пассию Моти, не начала занимать в жизни последнего слишком большое место.

Вместо того, чтобы думать о своем будущем и стараться оправдать надежды матери, такой изысканной и известной, и старшего брата, такого заботливого и старательного, Мотя только и делал, что всюду таскался за Нютой или таскал ее за собой. На это стоило посмотреть.

    Девочка Нюта (собственно, Анюта, Анна, но все звали ее Нютой), что же она была такое… в целом очень обыкновенная, а кроме того всегда лохматая и неизменно грязно, бедно и неряшливо одетая. Ногти она красила в кричащие цвета, что не мешало им оставаться обломанными, стрижку себе делала сама, вдобавок испортив волосы неумело нанесенной краской, а для того, чтобы окончательно довести свою внешность до совершенства, носила разные перчатки и с неподражаемым мастерством и изяществом разрисовывала фломастерами, тоже разноцветными, свои старые ботинки.

Еще она писала странные и нелепые стихи, которые очень нравились Моте и повергли прослушавшего их с его подачи Гошу в подобие ступора, а однажды, и это случилось как раз в Гошином присутствии, услыхав, что Мотя в раннем детстве держал в чайном чайнике плюшевую собачку, она расхохоталась до слез и заявила, что мечтает торговать чаем.

Матери у Нюты не было, отца тоже не наблюдалось, то есть отец-то вроде бы и был, но жил где-то далеко, якобы за границей (- Что он там делает, не иначе как сортиры моет, - с пренебрежением подумал, услыхав эту подробность, Гоша). И еще, глядя на эту парочку, Гоша думал о том, что они оба, бесспорно, два дурака и потому друг друга стоят. То же самое сказала Гортензия, когда Гоша поведал ей про Мотину избранницу.

    Между тем Мотя заявил, что, закончив школу, женится на Нюте. Это заявление настораживало. Раздосадованный глупым поведением своего подопечного и строгой критикой матери, склонной, как уже говорилось, в промахах младшего сына обвинять старшего, Гоша решил, что в самом деле недальновидно пустил это дело на самотек.

О какой женитьбе может идти речь, когда этому сопляку следует думать о дальнейшей учебе, о будущей карьере? Да и не годилась эта девчонка, никчемная, нищая, из самых низов общества, в невесты сыну Гортензии Флор. Может быть, Мотя как таковой и не заслужил лучшей подруги, чем Нюта, но как брат Гоши и сын Гортензии он не имел права на подобный мезальянс.

С этим срочно нужно было что-то делать, и Гоше пришло в голову для начала попытаться пообщаться с теткой  Нюты, которая растила девочку в отсутствии родителей. Он отправился к ней, намереваясь объяснить ей свою точку зрения, в надежде склонить ее на свою сторону.  Однако визит окончился полной неудачей.

Квартирка, в которую попал Гоша, была бедная, обшарпанная, а Нютина родственница, хотя и весьма моложавая, определенно показалась Гоше полоумной. Гоша изложил этой кое-как одетой в мятый байковый халат женщине свои соображения, под конец прямо сказав, что его семья будет резко против данного союза, но та только вздыхала, сосала сигаретку, говорила что-то не то и невпопад, а затем вдруг со все возрастающим воодушевлением принялась рассказывать Гоше подробности о своем расшатанном здоровье.

- Растолковали бы вы мне мой анализ мочи, а то врачиха наша в ответ ни бе, ни ме, а мне же надо знать, как там мои дела.
- Простите, я не доктор.
- Как же не доктор, а Нюточка говорила, что как раз без пяти минут доктор.
- Защитив диссертацию, я получу степень доктора наук, но не медицинских.

     Гоша ушел из нютиной трущобы не солоно хлебавши и в полном раздражении постановил действовать так, как сочтет правильным. Неужели он не справится с какой-то оборванкой Нютой. Он вызвал на откровенный разговор Мотю, а затем столь же откровенно оповестил о своем негативном к ней отношении Нюту. Правду сказать, все прошло хуже, чем он мог предположить, потому что он натолкнулся на сопротивление: Мотя заявил ему, что пусть, по мнению Гоши, Нюта партия незавидная, зато она человек хороший, и он с нею расставаться не собирается.

Таким образом Гоша добился только того, что Нюта перестала появляться у них дома в качестве частой Мотиной гостьи, и неизвестно, как бы разворачивались события дальше, но время не просто шло вперед, оно вносило свои решительные коррективы в ситуацию, и Гоша воспользовался предоставлявшимся ему случаем как нельзя лучше.

    Несмотря на имевшиеся в семье связи, Гоша не сумел пропихнуть младшего брата через рогатку вступительных экзаменов в вуз после окончания школы, уж очень Мотя был слаб по части подготовки. Оставалось отмазывать ненаглядное чадо от армии, а чтобы достичь этого, Гоша без труда убедил Мотю покинуть Москву, причем на весьма продолжительное время: иначе, как он стращал младшего брата, ему не избежать близкого знакомства с военкоматом.

Мотя привык безоговорочно доверять и подчиняться своему старшему брату и воспитателю во всем без изъятия (или, памятуя о Нюте, почти во всем) и немедленно уехал. Он ведь в общем и целом со всей искренностью полагал, что Гоша столь же искренно желает ему добра.

    Из тех весьма отдаленных краев, куда Гоша решил сплавить братца, тому было несподручно связываться со своей подружкой по телефону, а на случай переписки, которая могла между ними установиться, Гоша, во-первых, постарался, чтобы Мотя не узнал раньше времени своего нового почтового адреса и не смог дать его Нюте, а во-вторых, договорился на местном почтовом участке, что Мотины письма не попадут в руки адресату, а будут переданы Гоше, с достаточной щедростью оплатившему эту услугу местного почтальона.

   Что осталось досказать? Пока Моти не было, Гоша уверил Нюту, которая знала, что брат ее парня терпеть ее не может, но все же не нашла другого выхода, кроме как обратиться к нему… больше ведь было не к кому, мать братьев дома застать было нельзя, да Нюта с нею в знакомстве и не состояла, - Гоша сказал Нюте, однажды пришедшей к нему с расспросами о пропавшем из ее поля зрения Моте и с просьбой сообщить ей его адрес или телефон, что Мотя не хочет с нею больше встречаться и потому попросил брата не давать ей его координаты. Гоша уверил Нюту, робко топтавшуюся на пороге его квартиры, будто бы Мотя разочаровался и в ней, и в их связи.

- Не приходи сюда больше и не беспокой меня, ничего нового не услышишь, - напутствовал он ее, закрывая перед нею свою дверь. Нюта больше не приходила, но в  средине осени позвонила Гоше, снова попросив помочь ей связаться с Мотей. Это было в последний раз, когда она опять заявила о себе. Гоша, естественно, отказал, и больше Нюта не объявлялась.

    А что касается Моти, то тут все было и совсем просто. Гоша написал ему, что Нюта его бросила: завела в его отсутствие парня, ходит с ним и обжимается у всех на виду. Мотя, как уже говорилось, умом был недалек, и, как опять же не раз упоминалось, всегда верил Гоше.
    Когда Мотя вернулся в Москву, служба в армии ему уже не грозила, а о Нюте он даже и не заикнулся. Вот так они и расстались, Мотя и Нюта, и Гоша успокоился, и история поросла быльем.
   
                2.

    Момент возвращения Моти из его отлучки домой всегда впоследствии воспринимался Гошей, как веха начала серьезных перемен, полностью перекроивших привычный уклад, – и в его жизни, и в жизни его семейных (при том, что перемены в стране начались еще немного раньше).

    Знакомые Гортензии напрасно переживали по поводу личной жизни ее старшего сына, такого умного и красивого. Эта жизнь отнюдь не напоминала стоячее болотце, но стремилась полноводной рекой. У Гоши было много знакомых женщин и со многими из них он заводил романы, более или менее бурные, вот только избегал слишком длительных связей, а также старался ни в коем случае не дать им перерасти в нечто большее, чем просто связь.

Может быть, воспоминание о том, как когда-то в пору юности он расстался с девушкой ради того, чтобы больше времени уделять младшему брату, и впрямь было позой… если только первая несостоявшаяся любовь не значила для него на самом деле больше, чем все последующие любови…

Но вот в конце концов Гоша почувствовал, что, во-первых, он уже не настолько нужен баловню Моте, для которого сделал практически все, что мог, а во-вторых, что он устал жить для других, жить чужой жизнью и бегать при этом от собственной судьбы. И женился.

    Со своей женой он познакомился случайно, в магазине, возле прилавка с товарами. Это была молодая и очень красивая девушка, оказавшаяся к тому еще и умной, и решительной, и практичной… После пары месяцев страстных свиданий Гоша по своему обыкновению попытался разорвать с каждым днем все крепче опутывающую его золотую цепь и подарил своей прекрасной возлюбленной желтые розы, намекая на необходимость разлуки… он знал, что она поймет его намек… но вместо того, чтобы должным образом воспринять смысл печального подарка, девушка явилась к Гоше домой с чемоданом, полным ее пожитков, и объявила, что ему, чтобы порвать с нею, придется выкинуть из своего окна и ее самое, и принадлежащий ей чемодан. После чего состоялась свадьба, и молодые зажили своей семьей, своим домом в миленькой квартирке, недавно перешедшей Гоше в виде наследства от одной старой родственницы.

    Впрочем, Гоша, может быть, все же пошел бы на то, чтобы выбросить если уж не подругу, то ее чемодан, уж очень он привык к холостяцкому образу жизни, но именно в тот момент он утратил прежний смысл своего существования: институт, где он работал, потерял привычное финансирование, проект, в котором он участвовал, закрыли, диссертация, над которой он трудился, перестала быть актуальной, и вдруг оказалось, что для того, чтобы как-то продержаться на плаву в то время, когда упали все занавесы и рухнули все плотины, нужно просто работать хоть где-то и хоть кем-то, и никому не важно, являешься ли ты без пяти минут доктором каких-то там наук или же нет.

Молодая жена Гоши, то ли в силу своей молодости, то ли по причине присущих ей индивидуальных качеств, обладала лучшей, чем он, способностью приноравливаться к обстоятельствам. Она тоже потеряла работу, в министерстве, которого больше не было, но затем нашла себя заново и активно помогала искать свое новое место в мире мужу. Кроме того, она просто зарабатывала деньги на жизнь. У Гоши это получалось куда хуже, чем у нее, однако она не падала духом и не давала впасть в депрессию ему.

   Вообще что касается жизненного и творческого кризиса, поисков себя на фоне меняющихся жизненных реалий, то стоит отметить, что у всех семейных Гоши это получилось куда успешнее, чем у него. Он оказался наименее гибким.

   Гортензия была уже немолода, все чаще хворала и не видела ничего ужасающего в том, чтобы на время частично отойти от дел. Ее театр переживал трудные дни, а кино почти перестали снимать, поскольку было не на что и никто не знал, о чем, собственно говоря, снимать-то. Но у нее все же осталась роль в одной пьесе, что давало ей право чувствовать себя востребованной и говорить об этом с приличествующим апломбом, а кроме того, она высказывала уверенность, что немного погодя все образуется, и мастера старой добротной актерской школы еще пригодятся… нет такого более-менее цивилизованного общества, в котором люди согласились бы обходиться без привычных зрелищ, каковыми являются кинематограф и театр.

Так что все еще впереди, ее еще позовут и на съемки, и на подмостки, а пока можно и отдохнуть. Какие-то деньги накоплены, какие-то вещи имеются, так о чем же переживать? Гортензия спокойно сидела дома, ухаживала за собой и писала мемуары. Чтобы писать мемуары, ей понадобился секретарь, она пригрела возле себя какого-то безработного юнца и наслаждалась обществом молодого человека, который от нее зависел.   
   
    Мотя с радостью узнал, что в институт его больше пихать на обучение не будут, поскольку, во-первых, сейчас, исходя из веяний времени, это не имеет большого смысла, а во-вторых, старший брат наконец-то занялся собой, а не им. Он отправился в автопарк, поступил на курсы вождения и вскоре уже уверенно крутил баранку, развозя обитателей мегаполиса по нужным им адресам. Мотя не отличался остротой ума, но был силен физически и вынослив, тяжелая профессия водителя оказалась ему по плечу, так что вскоре он уже с лихвой обеспечивал себя всем необходимым и еще сверх того.

     Жил Мотя по-прежнему с матерью, присматривая за нею, а она присматривала за ним (так, как она это умела, многое замечая, но ничего не делая), и, повествуя старшему сыну об их совместном житье-бытье, в целом высказывалась положительно, даже подчеркивая свою гордость за младшего сына, так легко нашедшего себя в столь нелегкое время, а если жаловалась, то в основном только на то, что Мотя исключительно неразборчив в любовных связях, ведь у него что ни день, то новая подружка, и всех их он приводит домой, и то одна, то другая бродит по квартире или почти, или совсем голой, а потом в ванной и в коридоре валяются их заколки для волос и даже трусики.

В связи с этим Гортензия как-то поинтересовалась, куда делась та девчонка из мотиной школы, с которой он дружил в старшем классе, он ведь ее, кажется, очень отличал: уж лучше бы была она и одна, чем целая толпа каких-то девок. Не слишком ли круто тогда Гоша  ополчился на ребятишек? Ведь это, вероятно, он их развел?..

Гоша попытался напомнить матери, что в те времена Нюта не нравилась ей так же, как и ему. Но Гортензия только поднимала в недоумении брови – разве?
- Я с ней даже не была лично знакома.
- Но ты сама просила меня разобраться с ней.
- Кажется, я всегда просила тебя присматривать за братом, и только. 

    Спорить с Гортензией было бесполезно, а кроме того, Гоша давным-давно усвоил, что, если что-то в жизни происходит не по ее желанию, то виноват в этом будет он: такой умный, такой способный, а не доглядел.

    Впрочем, беспутная жизнь Моти не слишком действовала ей на нервы, ведь она привыкла в первую очередь беспокоиться о себе, ее же дела, имея ввиду рольку в театре и юного секретаря, шли совсем неплохо. А потом вышел срок и Мотиному  беспределу: появилась женщина, которая решила, что Мотя годится ей в мужья, и он женился на ней, хотя только что не собирался жениться ни на ком, после чего и ребеночек у них появился.   

   А Гоша детей так и не завел. Его молодая красавица-жена очень хотела ребенка, но Гоша, уступив ее настояниям в том, что касалось их женитьбы, не мог заставить себя пойти у нее на поводу еще и там, где дело касалось детей. Он уже вырастил одного ребенка – Мотю, он был ему и нянькой, и братом, и матерью, и отцом, и что из этого вышло? Одно сплошное разочарование, да еще и в условиях отсутствия благодарности, на которую он не то чтобы рассчитывал, но которая была бы ему желанна – и со стороны младшего брата, в каком-то смысле являвшегося для него сыном, и со стороны матери их обоих, матери, которую он боготворил с самого детства и которая вряд ли этого стоила. 

   Одним словом, Гоша категорически не желал иметь детей, ему было жутко об этом даже подумать… пережить все сначала – привязанность, тревоги, труды, надежды, а затем крах надежд – о нет! И лет через несколько в основном по этой причине его брак распался. Сознавая свою вину перед женой, Гоша оставил ее жить в своей квартире, до тех пор, пока она не обустроится в жизни, и перебрался к матери, тем более что Мотя как раз съехал вместе со своей семьей по другому, жениному адресу.   

   Вот именно в это время Гоше неожиданно позвонила Нюта. Несмотря на то, что прошло много лет, он каким-то чудом узнал ее голос еще до того, как она назвала себя. Она снова попросила его дать ей адрес и телефон Моти. Гоша, пораженный и возмущенный ее глупой настойчивостью, ответил довольно резко, что Мотя женат, что его отношения с Нютой в далеком прошлом, - и что он, Гоша, не даст ей его телефон.
 
- Прошу вас, Игорь Николаевич, мне необходимо с ним связаться, - прошептала Нюта. Злясь и продолжая недоумевать, Гоша повесил трубку. Он все еще был абсолютно уверен, что абсолютно прав.

    После развода с женой жизнь Гоши с каждым днем становилась все более безрадостной и однообразной. Он зажил очень одиноко, без друзей, без женщин, и это одиночество все углублялось.

     Во-первых, его здоровье, от природы хрупкое и несколько расшатанное имевшими ранее место излишествами, сильно пошатнулось. Пока он был женат, жена ухаживала за ним и лечила его, теперь же он оказался предоставлен сам себе, и это отразилось на нем весьма негативным образом. 

     Во-вторых, потеряв во время кризиса, пережитого страной, свою должность в институте, вместе со всеми надеждами на научную деятельность, Гоша больше не смог устроиться  по своей специальности, наконец плюнул на свои попытки снова найти себя там, где для него уже не осталось места, и начал жить так, как получалось, хотя ему этого совсем не хотелось и к тому же было зазорно (правда, с течением времени все в меньшей и меньшей степени – ко всему можно притерпеться).

Он долгое время околачивался на бирже труда, получая пособие по безработице и учась на каких-то курсах по овладению новой профессией, потом перебивался случайными заработками: побывал охранником, затем продавцом в газетном киоске, где, сидя в ледяном крошечном помещении, сильно простудился, вследствие чего обострилась одна из его хронических болезней, которыми, как уже упоминалось выше, он к тому времени обзавелся, так что он даже попал в больницу, а в результате ему не осталось больше ничего, как только устроиться ночным сторожем на типографский склад, чтобы зарабатывать хоть какие-то копейки на свое существование.
 
    Можно сказать, что в связи со всеми этими безрадостными обстоятельствами он  внутренне сломался, опустился, а потому весь его прежний образ жизни в целом отошел в прошлое. Ранее любивший компании, он теперь старался поменьше общаться со старыми знакомыми, знавшими его совсем другим, так что его круг общения в конце концов свелся в основном к его семейным, которые, однако, не слишком старались его поддержать.    

     Конечно, он виделся с братом, и Мотя неизменно принимал его со всем радушием, но этого нельзя было сказать о мотиной жене, женщине властной и себе на уме, да к тому же Мотя был постоянно очень занят на своей работе, ведь ему приходилось крутиться день и ночь, чтобы содержать семью. Одним словом, с Мотей Гоше не очень везло.

Оставалась мать, но она как всегда не прощала ему его промахи, журила его за неумение устроиться в жизни и приводила ему в пример Мотю (- Вот до чего ты дожил, - думал  Гоша, мысленно разговаривая с самим собой. - Тебе ставят в пример – и кого?). Однако дела самой Гортензии тоже шли не блестяще, и она все больше нуждалась в заботе сына, который наконец посвятил этой заботе почти все свои силы и почти все свое время – и по необходимости, и также потому, что ничего другого ему не осталось. 

     Гортензия недомогала, она постарела, вследствие этих причин должна была окончательно расстаться и с театром, и с кино, а также и со своей последней пассией в лице секретаря, так и не дописавшего под диктовку ее мемуары, эти выспренние воспоминания не самой яркой, но по-звездному претенциозной звезды… впрочем, чтобы опубликовать ее записки, средств в семье уже не имелось, слишком много ушло на более насущные нужды.

Гоша, снова превратившийся в преданную няньку, терпеливо ухаживал за старушкой, часами сидел рядом с нею, слушал ее бесконечные рассказы о временах ее прекрасной успешной молодости и видел, что она угасает с каждым днем. Наконец, она угасла.

    Братья похоронили мать на старом московском кладбище, где их семья издавна владела небольшим участком с родственными могилами, в которых упокоилось уже не одно поколение. Чтобы устроить Гортензии достойные похороны, Гоша продал ее последние драгоценности, против чего выступала, однако напрасно, Мотина жена, и добился даже того, что прощание с ее телом было устроено в том театре, на чьей сцене она сыграла свои лучшие роли, чья сцена видела ее в лучшую пору… гроб привезли в театр на несколько часов, а затем доставили к месту последнего упокоения.

В кладбищенской часовне состоялось отпевание, провожатых благодаря нанятому Гошей транспорту прибыло довольно много, то есть все прошло вполне достойно, так, как этого могла бы пожелать сама покойная. И вот среди леса старых памятников и крестов появился свежий холм, доверху засыпанный цветами, среди которых видна была большая фотография красивой изящной женщины, и Гоше, вдыхавшему запах цветов, показалось, что облако присущего Гортензии при жизни чарующего таинственного аромата, в сферу которого он попадал, находясь рядом с нею, снова накрыло его сейчас - напоследок. 
      
   От многочисленных хлопот Гоша сильно устал, а на похоронах подстыл и приболел, поэтому так получилось, что надгробную мраморную плиту заказывал Мотя. Каково же было изумление Гоши, когда при установке готовой плиты он прочел на ней следующую надпись: «Наталья Михайловна Иванкина. Родилась 1935 год, скончалась 2011 год. Вечная память».

- И ничего я не сдурел, - огрызнулся Мотя, -  Ты же сказал – чтобы имя было крупно. Ну вот. Имя, фамилия, даты. И крестик наверху есть. Все как положено. Чего еще-то надо?

   Гоша ругал Мотю за оплошность, но на самом деле ругал при этом себя. И как он мог забыть дать Моте нужный текст эпитафии? Как он мог подумать, что Мотя с годами поумнел настолько, что сам способен был сообразить, чей он сын в большей степени – никому неведомой гражданки Иванкиной или известной актрисы, проститься с которой пришли и уважавшие ее коллеги, и помнившие ее зрители.

    Заказывать новую плиту было не на что, кроме того, Гоша испытал упадок сил. Сколько можно бороться с судьбой и делать то, что нужно, кажется, только ему одному! Сколько его усилий уже пошло прахом! В общем и целом, исходя из всего вышеизложенного, пришлось ограничиться  необходимой корректировкой надписи. В результате рядом с симметрично расположенными первоначальными протокольными строками появилась идущая сбоку, сверху вниз, дополнительная строка, гласившая: «Гортензия Флор». Лучше уж так, чем никак.

    Впрочем, лучше все равно не получилось. Из-за двойного имени люди, проходившие мимо захоронения, иной раз думали, что под камнем лежат две покойницы – Иванкина и Гортензия. И недоумевали, почему актрису не удостоили отдельной плиты. Гоше пришлось с этим смириться также, как и со многим другим в этой жизни.      

                3.

    Потом прошло еще некоторое время.
    Бывшая жена Гоши вышла второй раз замуж и освободила занимаемую ею Гошину жилплощадь, Гоша переехал в эту маленькую квартирку, а большую семейную квартиру, где жила и умерла Гортензия, братья надумали сдать внаем, условившись делить полученные деньги пополам.

Им удалось заключить доходный договор долговременной аренды, ежемесячно приносивший кругленькую сумму, и Гоша решил, что получаемая им доля вполне достаточна для того, чтобы вести скромный образ жизни и вообще больше не работать – ни сторожем и ни кем другим.

Его здоровье по-прежнему оставляло желать лучшего, он собирался подправить его, а уж потом, может быть, снова заняться трудовой деятельностью… может быть, там видно будет… Теперь его время принадлежало поликлиникам и стационарам, а в промежутки он отдыхал и читал.

Его всегда привлекал в литературе и искусстве мистический элемент, и он окончательно увлекся эзотерикой и оккультизмом, постепенно превратив свое жилье в свалку соответствующих предметов и книг. Это занятие одновременно давало пищу для ума, подстегивало чувства и уводило за грань повседневной обыденности, где кроме пустоты и бедности не было уже, кажется, ничего. Впрочем, Гоша старался не думать об этом, он просто жил как получалось, и только.      

   Так оно все и шло, ни шатко, ни валко, и вот однажды в один совершенно непримечательный день в квартирке Гоши раздался звонок городского телефона, и он, сняв трубку, услышал в ней голос Нюты.

   Прошло двадцать лет с тех пор, как он видел Нюту на пороге своего дома в последний раз, и десять лет с тех пор, как она ему последний раз звонила. И вот она объявилась снова, и снова попросила его дать ей адрес и телефон Моти.

   Это было уже слишком, двадцать лет, бездна времени, целая пропасть между прошлым и настоящим, и вот снова она, и снова с прежней своей просьбой, совершенно абсурдной в нынешней ситуации, если разобраться по существу… Как будто для всех время шло, а для нее нет, и она осталась на том же самом месте, где находилась когда-то в лето расставания с Мотей. Подайте ей Мотю, и все тут!

   Но дело в том, что время-то в действительности шло, и шло оно не напрасно, поэтому Гоша, давно распростившийся и с иллюзиями, и с ориентирами, и со всем прочим, что и поддерживает, и мешает жить одновременно, вдруг решил отступить от своей прежней позиции и дать ей телефон Моти, чего она так добивалась. Почему он должен оберегать Мотю от нежелательных связей, когда тому это, кажется, и не было никогда нужно? Да и всем остальным тоже, всем, кроме него самого, Гоши.

Гоша почувствовал со всей ясностью, что ему надоело рваться ради брата. Пусть Мотя на этот раз разбирается с Нютой сам. Раз она так упорно, много лет, ищет возможность ему позвонить, связаться с ним, значит, он перед нею серьезно провинился. Вот пусть сам и расхлебывает. Сколько можно Гоше решать за него и его прикрывать. Конечно, Мотина жена будет недовольна, и выскажет свое недовольство Моте… ну да и черт с ними.

    Гоша сказал Нюте, что он даст ей и адрес Моти, и оба его телефона, и городской, и сотовый, и только с недоумением спросил ее, почему, раз она сумела отыскать его, Гошин, другой номер телефона с другой его квартиры, где он прежде не жил, о чем она, кстати, и знать не могла, и связаться по этому телефону с ним, Гошей, - почему же она не потратила свои усилия на то, чтобы сразу отыскать телефон Моти, который ей и нужен на самом деле?

Но Нюта не ответила – то ли не захотела ничего уточнять, то ли не поняла вопроса. Вообще неясно было, откуда она звонила: связь была плохая, все время шли помехи, и голос Нюты временами звучал совсем слабо. Не добившись толку, Гоша продиктовал ей номера Мотиных телефонов, Нюта прошептала что-то, какое-то слово, наверное, «спасибо», и в трубке раздались гудки.

   Чтобы предварить звонок Нюты, Гоша в тот же день вечером отправился к Моте и рассказал ему о том, что дал его координаты его давней школьной подружке.
- Помнишь, может быть, Мотя, была такая девочка Нюта…

    В ответ Мотя пробурчал, что, конечно, помнит, не безголовый же он. Это было в 92-ом году, они только что окончили школу, и он уехал. Она ему не писала, хотя он отправил ей свой временный адрес, а Гоша потом написал ему, что Нюта больше не его девушка. Несмотря на это, вернувшись в Москву, он отправился к Нюте, чтобы увидеться с нею и спросить ее, почему она так с ним поступила, но оказалось, что в квартире уже живут какие-то другие люди, а Нюта и ее тетка куда-то подевались, съехали должно быть.

- Ты пытался искать Нюту? – удивился Гоша. - А я решил, что ты забыл ее очень легко, даже думал, что незачем мне было стараться нарочно разводить вас.
- Ты разводил нас?
- Ну да, - пожал плечами Гоша, ведь для него вся эта не очень красивая, но такая давняя история казалась теперь не более чем экспонатом из кунсткамеры, и он мог говорить о ней достаточно свободно. - Мы тогда с мамой решили, что эта девочка тебе не пара, хотя мама позднее утверждала, что не была столь категорична, и все свалила на меня одного, как у нее это всегда и водилось.

   И, слово за слово, Гоша рассказал Моте, как именно он встал между ними.
   Мотя слушал его молча, не проявляя никаких особенных эмоций, а потом сказал, что это дело давнее, ему уже вот-вот сороковник стукнет, у него семья, ребенок, а вскоре и второй будет… тут появилась беременная Мотина жена, и разговор прервался.

    Через несколько дней Гоша, которого точило какое-то внутреннее беспокойство, опять наведался к брату, будто бы вскользь задав ему вопрос, звонила ли ему Нюта. Нет, не смотря на проявленную бесподобную настойчивость, увенчавшуюся наконец полной ее победой, Нюта Моте не позвонила. Это показалось Гоше, так сказать, несколько странным, но… но Нюта и раньше была чудноватым созданием.

    Через несколько дней Гоша отправился на кладбище, навестить материнскую могилу, то есть со своим обыкновенным визитом (он бывал там довольно часто), но, проходя  знакомой до мелочей дорожкой к захоронению Гортензии, к ее гротесковой плите с двойной надписью, по какой-то неясной причине, вероятно, задумавшись слишком сильно, свернул куда-то не туда и через некоторое время, очнувшись от своих мыслей, увидел, что оказался в совершенно незнакомом месте, на участке кладбища, где прежде никогда не был (что и немудрено – ему здесь делать было нечего).

Досадуя на свою рассеянность и озираясь по сторонам, он начал соображать, куда направиться, чтобы снова попасть если уж не сразу на нужную, то хотя бы на центральную аллею, потом увидал возле одной могилы сидевшую на скамейке женщину и решил спросить дорогу у нее: так будет проще, чем разбираться на местности самому.

Пробравшись по узенькой тропке между железными оградками и обогнув старинный гранитный крест на постаменте в виде Голгофы (такие памятники еще встречались здесь кое-где среди других, более простых, хотя и столь же старых могил), Гоша вышел на нужное ему место и уже хотел обратиться к женщине с интересовавшим его вопросом, но тут машинально скользнул взглядом по захоронению, рядом с которым оказался… и забыл, что хотел произнести.

     Ухоженный участок был красиво и богато декорирован новым блестящим черным мрамором, в черных мраморных вазах по углам стояли букеты живых цветов, в ногах самой могилы возвышалось подобие небольшой часовни, а на часовне находилась скульптура, уже из белого мрамора, изображавшая прислонившегося к кресту нежного ангелочка с печально опущенными крылышками.

Четыре крупные буквы, выгравированные на передней стенке часовни, сразу привлекали внимание, бросаясь в глаза – НЮТА. Да, там было написано именно это имя, Нюта.

    Гоша почувствовал упадок сил и мягко опустился на край скамьи, к удивлению сидевшей на ней пожилой женщины. Прочие мелкие буквы надгробной надписи прыгали у него перед глазами: «… нашей родной, горячо любимой, незабвенной… 11 декабря 1992 года… ты всегда с нами, доченька, спи спокойно…»
 
    Незнакомая женщина, пришедшая навестить могилу, оказалась настоящей теткой Нюты: вскоре, вступив с нею в разговор, Гоша выяснил, что в тот давний 92-ой год, решив пообщаться со взрослыми членами нютиной семьи, он встретился и говорил вовсе не с ее теткой, а с другой их родственницей, временно проживавшей у них, настолько повернутой на своем здоровье, расшатанном излишествами молодости, что и тетка Нюты, и сама Нюта считали ее несколько сумасшедшей.

Он говорил не с той и не о том, а нынешний разговор завязался через несколько минут после того, как Гоша, присев на скамейку, еще раз попытался обмануть сам себя, что в этой земле под этими неправдоподобно-роскошными мраморами лежат останки вовсе не той Нюты… но все было так очевидно, и имя, и даты… Услышав, что младший брат Гоши когда-то учился вместе с Нютой, женщина, оказавшаяся ее теткой, сразу воскликнула:
- Уж не Мотя ли?

   Гоша, все еще пребывая в сильной растерянности, подтвердил сей факт, тут же пожалев об этом, поскольку, имея ввиду обстоятельства разлуки молодых людей, ему стоило ожидать, что его сейчас, скорее всего, обругают и погонят отсюда, но нютина тетка неожиданно и бурно обрадовалась.

-  Мотя и Нюта так хорошо дружили, все время ходили вместе, вообще, кажется не расставались, а в последнем классе это уже была любовь, и все, кто их знал, были уверены, что они поженятся. Все так хорошо складывалось. Они были такие счастливые и надышаться друг на друга не могли. Когда Мотя должен был временно уехать, а Нюточка осталась без него, да еще в двойном, так сказать, ожидании, она только о нем и грезила, всё его письма мне читала… такие хорошие письма он ей писал, заслушаешься… простые, но теплые, сердечные…

- В каком двойном ожидании? – пробормотал Гоша, едва удержавшись от второго вопроса: «Какие письма?»

- Нюточка была беременна, вы не знали, должно быть, об этом, - охотно откликнулась его собеседница. - Мотя приехал бы и к жене, и к ребенку, но вот несчастье, не судьба… У нее случилось осложнение, начались преждевременные роды, ее не спасли… Как мы горевали, господи! Ее отец все дела бросил, примчался, чтобы хоть проститься с нею. Он очень любил ее, хотя уже давно имел вторую семью и жил далеко, за границей, так уж получилось. Но он всегда помогал нам, как мог.
     Мы с Нютой сами делали для себя меньше, чем он делал для нас, даже свою квартиру отремонтировать не удосужились, жили, как в трущобе, две лентяйки… впрочем, мы с ней больше по ресторанам ходить любили, да на юга ездить, чем хозяйством заниматься… А в последние годы у него дела шли вообще хорошо, и он Нюте на совершеннолетие и на свадьбу магазин подарить обещал.
     Она чаем торговать собиралась, всем об этом рассказывала и все таскала и меня, и Мотю в магазин на Кировской улице, то есть теперь опять на Мясницкой, бывший купца Перлова, вы знаете, конечно, в китайском стиле, с пагодами и драконами. Очень ей этот магазин нравился, такой украшенный и весь пропахший чайными и кофейными ароматами. Она вообще чай любила, разбиралась в сортах, выписки делала, рецепты собирала. У нас с нею поэтому всегда был самый лучший чай, и Мотю она сколько раз угощала.
     Я помню, они однажды вот так чай у нас на кухне пили, из одной чашки, представляете, Нюта сидела у Моти на коленях, а он сначала дул на чай, потом пробовал сам, а потом давал пить ей, чтобы она не обожглась. Как сейчас вижу эту сценку…

- Да, она говорила, что мечтает торговать чаем, - деревянным голосом произнес Гоша. - Магазин купца Перлова, золотые драконы и красные пагоды…
- Вот, вот… Нюта вообще была натурой увлекающейся и восторженной, она ведь и стихи писала.

- Да, я помню, Мотя как-то читал мне ее тетрадку вслух, - сказал Гоша, и в его памяти немедленно всплыли бесподобные строчки, которые он неоднократно цитировал ради потехи своим знакомым и любовницам:
               Как интересно жить, сегодня вижу я,
               Как интересно плыть по волнам бытия.             

- Она и про этого ангела написала, - женщина показала на надгробный памятник:
                Мой белокрылый ангелок,
                Ко мне спустись на бугорок,
                Хоть осенью, а хоть весной
                Всплакни там надо мной.       

- Мы на ее поминках читали ее стихи, читали и удивлялись, и улыбались, и плакали… Вот ей отец и подарил белокрылого ангелка… как она хотела… вместо чайного магазина… а лучше б магазин…
- Так что же, она знала, что умрет, и написала об этом накануне смерти? – насторожился Гоша.
 
- Нет, что вы. Эти стихи про ангелочка она давно сочинила, еще лет в 14-ть. У нее, мне кажется, был дар прозрения… или предчувствия… не знаю, как выразиться точнее… все же поэты – существа особые, особо чуткие, я хочу сказать… Конечно, она писала еще в основном по-детски, наивно и неумело, но все же что-то в ее стихах порой мелькало такое, настоящее…
     Не подумайте, что я в память о ней хочу говорить о ее даре лучше, чем он того стоил, но я в этом немного разбираюсь, учитель словесности как-никак. А что касается ангелка, то она его себе напророчила давно, у нее порой встречались такие вот мрачноватые мотивы. А в последние свои дни она думала о жизни, как же иначе…
     Хотя, знаете, что странно, меня тот доктор, который ее спасал, но так и не спас, потом спрашивал, не пыталась ли она сделать что-нибудь такое, чтобы избавиться от беременности, чем и могла себе навредить до такой степени, то есть до летального исхода. Но нет, нет! Зачем ей было это нужно, у нее ведь все было хорошо, никаких причин…
     Ведь не было никаких причин, не так ли? – воскликнула она с прорвавшейся вдруг тревогой, обращаясь к Гоше. - Ведь Мотя писал ей, она показывала мне его письма, такие милые.

- Я знаю, что Мотя по возвращении в Москву приходил к вам на квартиру, хотел встретиться с Нютой, - сказал Гоша, пользуясь недавно полученной от брата информацией и испытывая при этом жгучий стыд, поскольку прикрывал этими словами ту бездну, которая на самом деле разверзлась некогда его стараниями у ног Нюты.

Он уже понял, что письма от Моти девушка тогда писала себе сама, не желая никого, даже самых близких людей, посвящать в свою горестную тайну, тайну предательства и одиночества. Вот поэтому теперь ее тетка так доброжелательно и охотно разговаривает с ним, рассказывает ему о ее последних днях.   

- После похорон Нюты я уехала на несколько лет к брату, то есть к ее отцу, - вздохнув, продолжила женщина. - У меня ведь семьи своей нет, ничего не держало, а остаться одной было тяжело. Нюту я любила как дочь. Квартиру сдала, а сама подалась в новые места… Потом я вернулась, снова живу по тому же адресу, а нютин отец временами приезжает, и ради бизнеса, и чтобы навестить нютину могилу. Я-то сюда чаще прихожу, конечно, вот как сегодня… Простите, я, наверное, отвлекаю вас своей болтовней, вы ведь приехали сюда по своим делам, к матери.

- Нет, вы не отвлекаете, я даже рад, что заблудился сегодня ненароком, встретил вас и столько узнал. Мне… мне следовало все это узнать. 
- А как Мотя поживает, у него все хорошо?
- Да, все хорошо…

     Гоша вкратце рассказал о Мотиных обстоятельствах, потом наконец встал и попрощался, в заключении бросив еще один взгляд на памятник с белым ангелочком. «Нюта», - ярко сверкала белыми большими буквами надпись на черном мраморе. Нюта, ах, Нюта, вот как все, оказывается, было на самом деле…      

- Нюта твоя рассказывала тебе, что ее отец собирался открыть для нее фирму и купить ей магазин, чтобы она там чаем торговала, как ей хотелось? – спросил Гоша младшего брата, снова заявившись к нему в гости.
- Да, говорила, - кивнул Мотя. - А чего ты вдруг об этом вспомнил?
- Я не вспомнил, я только что узнал, от ее тетки. Ее отец был богат, а она была богатая невеста. А ты молчал об этом.

- Да какая разница-то, - пожал плечами Мотя. - Это же все равно была Нюта, богатая, бедная…
- Я сегодня заплутал на кладбище и набрел на ее могилу. Она умерла, давным-давно, родами.

    Мотя растерянно посмотрел на брата. Новые сведения тяжело прокручивались в его голове.
- Родами? Она вышла замуж и забеременела?
- На памятнике стоит дата смерти – 11 декабря 1992 года. И замужем она не была, фамилия указана прежняя.
- Ты мне писал, что она с кем-то крутит, но это была неправда. Когда же она залетела?

- Я не знаю, - сказал Гоша. Полностью открыть Моте всё, что он выяснил сегодня, у него язык не поворачивался, но и сохранять тайну было выше его сил, к тому же его злила глупость брата, не поделившегося с ним всей полнотой информации о девушке и тем самым ввергнувшего его в заблуждение, заставив принимать неверные решения и еще стараться их выполнять. И он уж постарался!
 
- А ее ребенок? – спросил Мотя.
- Она не выносила, не родился ребенок.
- Она не могла мне написать, потому что ты этому мешал, - произнес Мотя. - Это был мой ребенок, ведь так?
- Не знаю, - повторил Гоша. - Ты сам недавно сказал мне, что это дело давнее. Я не мог от тебя скрыть, что нашел ее могилу, но это все, что мне известно.

   Мотя примолк, видимо, стараясь про себя свести воедино начала и концы.
- А как же ты мне говорил на днях, что она тебе звонила? Если она умерла так давно, то это невозможно.
- Невозможно, конечно. Какая-то ошибка, может, злой розыгрыш, извини, что я тебя взбаламутил, но меня самого ввели в заблуждение. А потом еще это приключение на кладбище, прямо одно к одному. 
- Да, - сказал Мотя. - Точно, одно к одному.
   Они снова замолчали, и молчание затянулось.

- Я, наверное, знал, что ее уже нет, - произнес наконец Мотя. - Как-то оно чувствовалось, что ли. Нет и всё, совсем… Чего я хочу сказать-то, Гоша. Я уж тут думал, ну, когда на днях в первый раз речь обо всем этом зашла, о прошлом, о Нюте… Мне жаловаться вроде бы не на что. У меня жизнь вполне даже сложилась, другим и того не удается, а тут и работа, и дом, и семья, все как у людей, одним словом. И Нинка моя баба неплохая… неплохая, точно – семейная, хозяйственная, хваткая… Я тебе благодарен за все, что ты для меня делал, Гоша. Ты не думай, что мне это безразлично. И за матерью ты хорошо ухаживал, до последнего. Но тебе, Гоша, не надо было тогда влезать между мной и Нютой. Может, она со мной осталась бы жива, а я был бы счастливым.    

   Ночью Гоша проснулся от того, что вспомнил во сне пару строчек из какого-то стихотворения Нюты, однажды, видимо, услышанного им вместе с другими, теми, которые так его позабавили, и сохранившегося бог знает зачем где-то на дне его памяти. Строчки эти гласили:
                Помнишь, были мы детьми с тобою,
                Не умея лгать и умирать.

   Странные строчки, сочиненные поэтом, который сам еще не совсем простился с детством.
   К кому она обращалась в них? К Моте? А почему они всплыли в памяти Гоши?
                …были мы детьми… Не умея лгать и умирать…

   Потом повзрослели и научились: кто-то научился лжи, а кто-то узнал, что такое умирание и больше того – самая смерть. Впрочем, этот опыт приходится рано или поздно получать каждому.
   Гоша попытался вспомнить все стихотворение целиком, но не преуспел. Он лежал один в темноте и думал.

   Он сказал Моте, что вчерашний нютин телефонный звонок представлял собою, вероятно, чью-то глупую и злую шутку, но его настоящее мнение об этом было иным. Он пребывал в уверенности, что звонила ему именно Нюта, что он общался именно с ней.

   На памятнике Нюты было написано пожелание: «Спи спокойно». Но много лет она не могла спать спокойно и не спала. Уходя из жизни вне себя от отчаяния, обиды, горя, ужаса, боли, запутавшись и совершая неправильные, роковые поступки, она сохраняла последнюю надежду, последнее стремление – все-таки связаться с Мотей, чтобы рассказать ему все, что происходит с нею, а сделать это она могла только через Гошу. Вот она ему и звонила.

Звонила живая, незадолго до кончины, а потом звонила мертвая, из страдающей девушки превратившись в страдающего духа, снова и снова непостижимым образом выходя на контакт с человеком, который как и прежде держал в своих руках ее судьбу, привязанная к нему силой своего не исполнившегося желания также, как и к земле, с которой у нее при таких обстоятельствах не получалось расстаться ради светлых ангельских небес.

Что же касается временных промежутков между звонками, то никто ведь не знает, как именно движется время на том свете, да и движется ли оно вообще, и что там значит час, а что год или десять лет…

Во время последнего разговора Гоша задал ей вопрос, почему она сумела найти его новый телефон, а телефон Моти при этом не нашла и по-прежнему просила нужный ей номер у него. Но он же не мог себе и представить, что она в силу сохранившейся между ними связи способна заявить о себе только ему одному, снова повторив свою последнюю, обращенную к нему просьбу. Наконец он эту ее просьбу уважил, перестал стоять между нею и ее любимым, и вот теперь все завершилось. Она получила то, что ей было необходимо… собственно, необходимо прежде, при ее земной жизни, так рано и горько оборвавшейся, ведь тогда это имело смысл… и обрела покой, и больше не станет его тревожить. А он-то еще волновался, что она действительно после их последней беседы позвонит Моте! Он еще не понимал тогда, как все обстоит на самом деле.      

                4.

   Мотина жена считала, что старший брат ее мужа чересчур большое внимание уделяет своим болячкам, прямо весь в них ушел, а раз так, то он никогда и не выздоровеет.
- Ему просто нравится болеть, - говорила она. - Нет, чтобы делом заняться. Начал бы работать, враз бы выздоровел.

   Однако она была права лишь отчасти. Гоша в самом деле уже практически привык считать себя больным и привычно ходил по врачам, занимаясь своим лечением, однако это не означало, что ему в самом деле нравится такая жизнь. Временами его одолевало отчаяние, ему хотелось почувствовать себя снова полноценным, здоровым человеком и зажить соответствующей жизнью.

У него было образование, был опыт работы, ему еще отнюдь не исполнилось сто лет, всего-то немногим больше пятидесяти, а окружающая обстановка изменилась все же не настолько, чтобы найти себя снова на жизненном поприще представлялось совсем уж невозможным.

Но болезнь, не надуманная, а реальная, в самом деле точила его изнутри, и как только ему казалось, что наступило улучшение, она снова давала себя знать. Вот и гулял Гоша регулярно до поликлиники и обратно, а в остальное время читал «Тайную доктрину» Блаватской и любовался репродукциями картин Рериха вперемешку с фотографиями китайских пагод и драконов.

И ему все чаще казалось, что он задыхается в том ограниченном мирке, который стал теперь его миром, где его общество в основном составляли персонажи либо вымышленные изначально, либо некогда реальные, но уже переселившиеся в царство грез, как это происходит с прожившими свое время людьми, существование которых после смерти заключается в воспоминаниях тех, кто прежде знавал их и сам пока что все еще жив. Все еще жив…    

    Гоша окончательно превратился в больного одинокого человека, постаревшего раньше своих лет и не имеющего надежды на то, что его обстоятельства изменятся однажды к лучшему. 

   Кроме визитов к лечащему врачу и походов в продуктовый магазин, Гоша по-прежнему бывал у младшего брата, но все реже и реже. Если раньше в мотиной семье его плохо принимала только Мотина жена, не любившая деверя, то теперь Гоша видел, что и сам Мотя к нему переменился. Вроде бы он специально не делал ничего для того, чтобы отвадить старшего брата от своего дома, но Гоша чувствовал то, чего раньше не было между ними – некое напряжение и, как следствие этого, отчуждение.

Он понимал, что такова расплата, и также понимал, что ничего исправить уже нельзя. При этом они больше никогда не говорили между собой о Нюте. Гоша не рассказал Моте о том, как много лет между ним и прошлым существовала вполне реальная связь, а Мотя не рассказывал Гоше, насколько часто вспоминал прошлое наедине с самим собой.

   Тем не менее Гоша нет-нет да и заходил к младшему брату, ведь больше ему было не к кому пойти, и его принимали, куда же было его девать. В мотиной семье родился второй ребенок, девочка, которую назвали Аней.

Однажды Гоша заглянул к Моте, когда того не оказалось дома, и провел полчаса в обществе его жены, среди устроенного детьми беспорядка, наблюдая за тем, как его полугодовалая племянница ловко ползает среди разбросанных кубиков по заляпанному полу, сжимая в одной пухлой ручке какую-то плюшевую зверушку вроде мишки или собачки, а в другой  красную пластмассовую миску, времена колотя ею об пол.

- Вот прицепилась к этой миске, нашла себе забаву, - пробормотала сквозь зубы женщина, искоса поглядывая на дочь и продолжая складывать белье, целая гора которого возвышалась перед нею в бельевой корзине. 
- Подари ей небьющийся заварной чайник, - сказал вдруг, обратившись к ней в свою очередь, Гоша. - Дети любят превращать в игрушки бытовые предметы, она с удовольствием поселит в чайнике свою собачку… или своего мишку…

    Мотина жена посмотрела на Гошу как на сумасшедшего, и Гоша понял, что Мотя никогда не рассказывал ей старый семейный анекдот про собаку в чайнике.       

                Конец.
***
25.11.2013г.