Переезд

— Когда же ты прекратишь?!
Уткнувшись в подушку, Андрей беззвучно плакал, подёргивая худыми плечами.
— А я не хочу, не хочу! — забарабанил кулаком по стене. — Почему я должен, если не хочу?
Рука начала болеть. Он и бы и дальше бил, назло им, бил бы так, чтобы онемела рука от боли, чтобы сломалась и все видели как он, Андрей,  несчастен. Но не стал. Ему и вправду было плохо, и слёзы он никогда не лил попусту, он вообще редко плакал, а уж чтобы так рыдать... Не ребёнок же он, в конце концов! Но слёзы текли, он и не хотел вовсе, он почти успокоился, а они сами по себе текли.
Подушка упала на пол, а он всё стоял у стены, наклонившись, словно вслушивался в своё дыхание. «Светка тоже не хочет, — думал Андрей, — конечно, не хочет, а кто бы захотел — друзья, школа, здесь, всё было их, всё знакомое, настоящее, родное. Вот даже тополь, — Андрей посмотрел  в окно, — это же их тополь, из-за которого они чуть не поругались с отцом два года назад. Андрей издалека увидел ствол белый, вот и решил — берёза, а отец поправил его».
— Нет, брат, это тополь!
— Да как же, — удивился Андрей, — я же вижу, что берёза, пап!
И для убедительности подбежал к дереву.
Андрей посмотрел вверх. Ветки, даже самые нижние, росли достаточно высоко — если и прыгнешь, не дотянуться, поэтому он обхватил ствол руками и, как паучок, медленно стал карабкаться по нему. Как только удалось ухватиться за нижнюю толстую ветку, он ослабил захват и чуть было не сорвался, но удержался, до боли сжав руку. Отломив ближнюю тонкую ветку и зажав её зубами, Андрей начал медленно спускаться. Руки он, конечно же, поцарапал: на правой ладони длинной красной стрелой красовалась свежая рана, поэтому, когда  бежал к отцу, ветку держал в левой. И гордо улыбался: «Вот, мол, я какой». Но на ветку отец внимания не обратил, а наклонился, внимательно посмотрел на его ладонь и вздохнул: «Столько стараний, а зря: как был тополь, так тополем и остался, а рану обработать надо».  И добавил, уже выпрямляясь: «У берёзы ветви плачут, а у тополя — смеются».
Андрей смотрел на дерево удивлённо, будто видел его  в первый раз. И вправду смеются! Да и ствол вблизи оказался не белым, с черными прожилками, как у берёзы, а седым, словно дым над пыльной дорогой. Но на отца Андрей обиделся жутко: всё-то он знает! И оставшуюся дорогу шёл мрачный, надутый и всё зачем-то старался расковырять рану побольше. Маме же ни слова не сказал. И за ужином все ели молча, даже маленькая Света вела себя очень тихо. Словно  кого-то боялась. А когда она случайно уронила вилку, Андрей вдруг на неё крикнул, сам от себя не ожидал:
— Дура! — И тут же взглянул на отца и сестру.
Та уже поджала губы: вот-вот заревёт.
— А ну марш к себе в комнату! — отцовский голос прозвучал как сигнал к отбою Светкиных слёз и началу Андрюшкиного наказания.
Андрей знал, что не прав. И не потому, что накричал на сестру, а  потому, что обиделся на отца. Сидел с кислой миной, будто кто-то виноват, что он ошибся.
В комнату он вошёл с вилкой в руке. Той самой, которую уронила Света. Подходя к отцу, всё крутил её, уставившись на зубцы. И как не хотелось, но набрался храбрости, поднял взгляд:
— Прости, пап…я…я, — и чуть было не сказал «я не хотел», но подумал, как это глупо прозвучит, и почти выкрикнул, — я не буду вести себя как дурак!
— Ну, тогда и вилку положи. Не думаю что это съедобно, — смягчился отец.
 Андрей заулыбался, увидев на вилке обрывки бинта. Правую руку пришлось перебинтовывать. Тогда Андрей понял, как это тяжело — извиняться. Но в этот раз они явно были не правы. И от этой несправедливости всё в нём кипело. Злость жгла его изнутри, особенно на сестру.
Когда Андрей услышал разговор, неожиданный, вороватый, первым его порывом было желание броситься на них с обвинениями: как они могли ничего ему не сказать! Не спросить?! Но он переборол себя, как уже давно умел, подышал, сделав десять глубоких вдохов, и оправдал их мыслью, что, может быть, это всё и неправда. Но всё-таки, пошёл к сестре — рассказать.
— А тебя я с собой не возьму, ты старый, — прокартавила  Света, разглядывая потрёпанного плюшевого льва.
— Куда это ты его не возьмёшь? — тут же насторожился Андрей.
И если бы не мелькнул в Светкиных глазах испуг, он бы так не разозлился, он бы понял, постарался бы понять.
— И давно ты знаешь?
Губы у Светки тут же поползли вниз, льва она уронила и подбежала к брату.
— Ну прости, Алюшечка, — и заревела, сцепив руки  у него на шее.
— Мне мама…,— всхлипывала она, — я обещала…она сказала, не надо, — и всё всхлипывала и не смотрела на брата.
Андрей тоже на неё не смотрел. Его словно кольнули предательской  стрелой. Как же так? Сестру он любил за её честность. Даже когда она ревела, это было проявлением её честности, всегда — до этого момента! И плакала-то она как-то по-особенному, словно брошенный мокрый щенок, невозможно было устоять, не пожалеть. И потому Андрей не смотрел. Оттолкнул сестру, не грубо, но так, что она больше не подходила к нему, взял зачем-то подушку с кушетки, прижал к себе, словно щит, и пошёл к родителям в комнату.

Он встал в гостиной у стены, прижимая к себе подушку, и чувствовал, как сведены его брови и крепко сжаты зубы. Предстоял серьёзный разговор. Стало так тихо, что слышно было, как тикают настенные часы. Конечно же, они всё поняли. Не успел он выкрикнуть, бросить им, какие они предатели, мама уже обнимала его.
— Дрюля, Андрюшенька, не обижайся, — гладила по голове, — мы же хотели как лучше.
И тут он неожиданно для себя он заревел. Мама начала успокаивать, а он только отмахивался от неё подушкой и выкрикивал что-то обидное. Потому что хотел, чтобы и им было так же обидно и больно, как ему.

Голос отца словно разбудил его. Он ещё продолжал отрывисто дышать, когда понял, что смотрит в окно уже очень долго. Андрей наклонился, взял подушку и, не глядя на родителей, пробубнил:
— Теперь её надо стирать.
И медленно пошёл к себе. Больше ничего не хотелось.

Холодный нос Джима упирался в коленки, но Андрей сидел не шевелясь. Пёс походил по комнате, цокая ногтями, и снова начал тыкаться носом.

Наступило то время суток, когда свет уже ушёл, а темень ещё не успела окутать собою всё пространство, и было отчётливо видно мальчика с собакой, идущих по аллее.
Из кармана ветровки свисал отстёгнутый поводок и при каждом шаге мягко ударял Андрея по ноге. Город дышал влагой. Было приятно ощущать тяжесть собственного веса, упираясь кедами в асфальт. Андрей шёл, опустив голову, и с каждым шагом ноги его всё больше темнели. Когда он дошёл до конца аллеи, почти всё в парке стало тяжелее и гуще, а над головой тусклыми светлячками зажглись первые фонари. Джим остановился в двух метрах от хозяина. Андрей задумался.
Джимми было уже девять — солидный возраст для пуделя, и если бы он не был с рождения серым, то сейчас, наверняка, поблёскивал бы серебром. У него был острый нос, а когда он чего-то ждал, то обязательно наклонял голову влево, как сейчас.
«Да и ты небось не хочешь…переезжать», — подумал Андрей, и Джим, словно услышав мысли хозяина опустил голову. Стало уже совсем темно. Андрей посмотрел по сторонам и сказал: «Гулять, Джим!» И, словно ужаленный, подскочил пёс, виляя хвостом, радуясь голосу хозяина, побежал вперёд. И в другую секунду Андрей уже кричал: «Стой!»
Так ярко светили фары. Джим даже не успел обернуться. Громко и далеко раздался рыдающий крик: «Не-ет!» Он видел, как отбросило Джима, как тело его перелетело через дорогу и безвольно упало на землю. Он не помнил, как кричал и бежал вперёд, как тряс его, как гладил по голове. Не заметил, как начался дождь. Кто-то пытался поднять его с земли, а он сидел на коленях, прижимая к себе Джима, и качался, словно на руках у него был ребёнок.
Он не слышал ничего. Только сердце бешено стучало в ушах, и он убеждал себя, что это не его сердце.
Наверное, была уже ночь, когда кто-то из соседей привёл Андрея домой. Он вцепился в Джима и не хотел его никому отдавать. Мокрый и грязный, он прижимал к себе его и всё повторял, что Джимми холодно, что он его греет. И отец, глядя на него, сказал: «Пусть».
Похоронили Джимми во дворе под тополем этой же ночью. Андрей укутал его в своё одеяло — чтобы не замёрз.
И хоть к переезду не было ничего готово, утром под окнами стояли машины.
Отец посадил сына с собой на переднее сиденье. Андрей уже не плакал. Он смотрел в окно на тополь. А когда почувствовал на себе взгляд отца, повернулся к нему и сказал:
— Это хорошо, что мы уезжаем…хорошо.