Фотокарточки
Хотя нет. Врёт. Изуродованные лица он каждый день видел. У кого-то просто нос на другую сторону на всю жизнь останется, кто-то с шрамом, кривящим губы в вечной ухмылке грустного клоуна, кто-то без глаза, а кто-то…
Цветков вздрогнул и резко открыл глаза.
М-да. Поспал, называется.
На внутренней стороне века вспыхнули лица молодых парней, ставшие влажно блестящим страшным кровавым месивом. Помнится, в первые дни войны Цветкова то и дело тошнило от такого количества крови… А потом? А потом привык, только вот чтобы заснуть нужно себя вымотать до предела, иначе будут видеться эти лица-нелица.
Видимо, сейчас ещё не предел.
Вздохнув, Цветков в задумчивости достал из кармана небольшую, в ладонь размером, книжечку со стихами Есенина. Он Есенина не любил, книжка раньше принадлежала сестре, он взял на память о ней, но между затёртых страниц было удобно хранить фотокарточки.
Сначала это были только его фотографии. Вот он сам перед отправкой на фронт: светлые, вечно изумлённые всем происходящим вокруг глаза, мягкая неуверенная улыбка на ещё детских губах, тёмный пушок, украшающий мягкие щёки. Вот сестра. Смотрит испуганно, мол, когда уже можно будет моргать, а глаза — как у оленя, ни больше, ни меньше. Вот они вместе стоят, обнявшись, а у ног — собака, Сахарком зовут, белый такой беззаботный пёс.
А потом… Потом между страниц есенинского сборника появлялось всё больше и больше чужих фотографий.
Вот рядовой Лучков. Волосы — как лепестки у подсолнуха, глаза — как его же семечки, и сам высокий, тощий… И красивый до неприличия, как сказала, стесняясь, Мышка. Красив той красотой, какой хороши все настоящие ловеласы — не каноничной, но необоримо обаятельной. Теперь от этой красоты осталась только эта карточка, да подсолнуховые волосы. После того, как он выбрался из горящего танка, его лицо — это кусок хорошо запечённой говядины.
Вот капитан Хворостовский. Волосы длиннее, чем надо, эдак по плечи, и так пижонски заправляет прядку за ухо, улыбается слегка, брови чуть-чуть приподняты над глазами… Цветков помнил — синие, как выгоревшая на солнце ткань рабочих брюк, как там она называется-то... Этого он не помнил, хоть убей, но отчаянный блеск в глазах Хворостовского запомнил надолго. Теперь этот блеск больше никто не увидит — он потерял один глаз, а второй хоть и видит, но изуродован грубым шрамом.
А вот совсем ещё юная девочка, разведчица-партизанка. Даже фамилии он её не знает, только имя — Надя, на обороте написано красивым округлым почерком школьной отличницы. А эту кудрявую девчурку со смеющимся лицом, что на карточке, иначе как Наденькой не назовёшь. Наденьку поймали и запытали фашисты, а когда поняли, что пятнадцатилетняя девчонка ничего не знает — накинули удавку на шею, да и бросили на берегу речки. Там-то её и нашли Цветков с товарищами, с синим языком и багрово-фиолетовым отпечатком веревки на тонкой девической шее. Фотокарточку немцы небрежно, в насмешку бросили ей на голую грудь в отпечатках мужских грубых пальцев.
И много их ещё, много, этих фотокарточек с молодыми парнями и девушками — красивыми, юными, свежими и светлыми.
Много их, — парней и девушек, которые уже никогда не будут ни красивыми, ни душевно юными, ни свежими, ни светлыми…
Цветков перебирает их в задумчивости усталыми замусоленными пальцами, пахнущими медицинским спиртом, до тех пор, пока не почувствует, что вот он — предел.
Он отключается, иначе не скажешь, просто выключается из реальности, безвольно привалившись к стене, но книжку, полную человеческих судеб, продолжает цепко держать в руках.
Свидетельство о публикации №213111700848