Смотрите все!..

Сейчас, без формы, без огромных солдатских сапог, парнишка на койке выглядел именно парнишкой, почти что мальчиком. Тонкий, худой… Нет — исхудавший. Он постепенно исчезал, как будто таял изнутри. Я был бы рад сказать, что это происходило постепенно и незаметно, но это не так.
Мне не верилось, что ещё шесть часов назад назад этот парнишка просил у меня прикурить перед наступлением.
Мне не верилось, что ещё три часа назад он орал от боли, а потом то ли пытался шутить охриплым голосом, то ли бредил: говорил, что его кровь похожа на вишнёвое варенье. Он любил вишнёвое, однажды, на Новый Год, нам выделили продовольствием в честь праздника целую банку такого, и мы все, не сговариваясь, отдали его Ромке. Думали, сожрёт за милую душу, только за ухом хрустнет — ан нет! Всю зиму он кормил нас этим вареньем на завтрак с поразительной экономией. Впрочем, экономия не особо была нужна: в ту зиму погибло больше половины роты. Так Ромке было легче.
Мне не верилось, что ещё два часа назад его торопливо зашивали, накладывали повязку в госпитале, врач ругался сквозь стиснутые зубы и зло смахивал со лба льющийся ручьём пот. У него таких операций с утра было бессчётное множество, Ромку он даже не запомнит.
Мне не верилось, что сейчас Ромка, мой Ромка, умирает.
— Борь… — еле слышно прошелестел Ромка, сжав на моём запястье горячие пальцы. — Борь…
Я наклонился к его уху, думая, что он скажет что-то, что дало бы мне надежду на то, что он, может быть, ещё выкарабкается, ведь всем известно: в таких тщедушных тоненьких тельцах жизнь держится крепче всего… Но он только повторял моё имя, да обжигал дыханием ухо.
Мне оставалось только держать его руку в своей и стараться ни о чём не думать. А мысли лезли в голову. Такие паскудные мысли: что его форма мало кому подойдёт, редко где встретишь такого тщедушного паренька с девичьим размером ноги, что санитарам было бы легче, если бы он умер побыстрее, койки-то всегда нужны, что уже через пару дней прибудет пополнение взамен погибших в сегодняшнем бою ребят. И от этого мне не становилось тошно, как в начале войны, нет! Я думал, как им помочь разместиться, обстреляться, думал, будут ли они совсем пустоголовые, лезущие под огонь и шарахающиеся от каждой пули, или немного со смекалкой. Хорошо бы, если со смекалкой… Я хоть и стараюсь не подавать виду, но каждая смерть больно врезается мне в память, раня каждый раз до крови. Удобное умение — отрешаться от всего этого. Не ты? Не твой друг? Вот и ладно, на остальное плевать! Удобное умение, но я им не владею. Я знаю: у каждого из них была мать, семья, жизнь ДО войны. Были надежды и стремления — а теперь ничего этого нет. И у Ромки этого тоже не будет, это уже ясно — а значит, нужно попытаться сберечь всё это у новичков, ведь Ромке уже не помочь, а им — ещё возможно… Хотя бы презентовав им добротные солдатские сапоги с маленькой Ромкиной ножки.
Я думал обо всём этом, хоть и всячески пытался отогнать эти мысли, а рядом со мной на больничной койке умирал человек. И от этого у меня кружилась голова, и тошнотный ком подкатывал к горлу от отвращения к себе.
Я смотрел в его лицо. Истончившиеся губы еле-еле трепетали, вдыхая воздух и с хрипом выдыхая углекислоту. Под веками, жёлтыми, как пергамент, двигались глазные яблоки — они казались вдвое больше, чем обычно. Он больше не повторял моё имя — теперь он хрипом и стоном звал мать, но пальцы на моём запястье ещё пытались сжаться и оцарапать кожу.
Постепенно мысли о живых сменились мыслями о мёртвых.
Мне хотелось взять Ромку в охапку, выбежать из этого склепы для полу-мертвецов на улицу, вскочить на какую-нибудь бочку и заорать со всей силы:
— Эй! Эй, вы все! Смотрите! Смотрите сюда! Это — Ромка! Ромка Голубков. Ему девятнадцать лет, в прошлом году его отправили в армию — и началась война.
Смотрите все! Это Ромка. Ромка Голубков. У него оленьи глаза и длинные ресницы. У него есть зеркало, он умеет пускать им солнечных зайчиков, и «печь блинчики» плоским камешком по воде.
Это Ромка. Ромка Голубков. Мы жили с ним в соседних квартирах и вместе пытались курить на соседних балконах. Он кашлял, краснел, но глаза его блестели от удовольствия.
Это Ромка. Ромка Голубков. Он — не самый храбрый солдат на свете, но он мой друг. Мой друг.
Эй! Эй, вы все! Смотрите! Смотрите сюда! Это — Ромка! Ромка Голубков. И он умирает. Он не хочет умирать. Он до крови расцарапал мне запястье. По его вискам текут слёзы и пот, но пот этот — холодный, больной.
Смотрите все!..
Ну же? Кто объяснит мне, за что умирает мой друг? Кто объяснит, за что умираем мы все? Кто объяснит, зачем вообще всё это происходит?!
Санитар легонько потряс меня за плечо.
— Парень, — тихо сказал он, когда я с трудом сфокусировал взгляд на его лице, — он умер. Надо освободить койку.
Я заторможено кивнул и попытался высвободить руку из застывающих пальцев Ромки, но у меня не получилось. Оледеневшие пальцы держали так, будто хотели утянуть меня за собой, а на красивом, почти что девичьем лице Ромки застыло выражение горькой детской жалобы: «Мамочка, мне больно…».