Смерть лётчика

То, что творилось в моём госпитале, было просто уму не постижимо. Больных и раненых было слишком много, врачи просто сбивались с ног, порою в прямом смысле — попробуй-ка, побегай по длинным извилистым коридорам, лавируя между проносящимися мимо коллегами да каталками, часов эдак восемь-девять кряду! Раненые-то поступают чуть ли не каждый день, и помногу — немцы, чтоб им провалиться, всегда славились своей жестокостью, первобытное племя в современном мире. Бывали случаи, когда парни, очухавшись, рассказывали: взяли его с потрохами, он уж умирать приготовился — а фриц смеётся стоит, сверкают на лице, что пострашнее оскаленной собачьей морды, белые зубы, а потом взял и… Прострелил колено. И говорит на ломанном русском, иди, мол, мы тебя отпускаем. Ты идёшь с этим коленом чёртовым, а они тебе в спину ржут, гады…
Редко такое бывало, конечно. Чаще их просто убивали, или отправляли туда, где нужна была рабочая сила. Но бывало такое. На войне всё бывало.
И какой уж тут перекур или перекус, даже самый махонький, когда врачам, фельдшерам и всем прочим даже словом некогда перекинуться! Да и не хочется им, как видно — все друг на друга лают, вымещая раздражение, и уже через считанные минуты после перебранки не помнят, что она вообще была. Как же тут помнить, когда в госпитале, словно миниатюрные Содом и Гоморра! В палатах — полная неразбериха. Раненые в одной палате с инфекционными, дети с взрослыми, мужчины с женщинами. Я видел, ещё до того, как мне окончательно поплохело, как в углу рыдал ребёнок, девчонка ещё со всем, со шрамом на пузике от аппендицита. Она увидела солдата с ампутированной ногой. Парняга тот, которого она так напугалась, хотел подойти, успокоить, а она заверещала — и дёру. У него с лица, у бедолаги того, в тот же миг вся краска сошла, мне его аж жалко стало. А девчонку ту, кроме того, ампутированного, и успокоить-то больше некому — все заняты. Эх, жалко ребёнка!..
Как моя-то там…  Моя доченька? Жива ли? Здорова? Третий год её не вижу, не слышу, только храню под гимнастёркой у самого сердце ещё в первые военные месяцы пришедшее от неё письмишко. Ошибки, ошибки, ошибки!.. Жалобы на её простые детские горести, в конце: «Люблю тебя, папка!», а на обороте рисунок, подписанный размашисто и с нажимом: «ПАПА ВЕРНУЛСЯ С ВОЙНЫ!».
Эх… Когда-то я ещё вернусь, доченька. Да и примет ли меня твоя мамушка — такого? А? Узнает ли — с изуродованным огнём лицом?..
Тяжко мне, доченька, тяжко. Нет-нет, не думай, папка твой не сдался! Побьёт ещё фрицев, обязательно побьёт, и принесёт тебе кучу медалей — носи на здоровье. Вот только из госпиталя выберусь, заберусь в новый самолёт (старый-то сгорел, заодно опалив мне лицо — на память) — и снова небо!
В небо…
Жарко мне, доченька, жарко. Не выносит тело жары под сорок, трескаются иссохшие губы, смотрят в потолок бессмысленные глаза, а вижу я — не потолок, вижу я своих товарищей, своих соколов, и тебя, доченька моя, вижу. Вижу фельдшерицу Варю, неумелую, которая и перевязывать-то не умеет толком, а всё-таки любили её мои соколы, такая она была простая и чистая, такая своя. Смеялась всё, крутилась возле нашего красавца-капитана, подмигивала. А уж если песню петь заведёт — так душа вместе с ней отзывается.
Вижу я аэродром в лётном училище. Вспоминаю свой первый полёт, и радостную дрожь во всём теле, особливо в коленках, если по-честному. Но ведь не это главное, а главное — я лечу! Лечу! Лечу!
Вот уже вторую неделю я, доченька, не летаю. А лётчику без полётов, знаешь…
Мне бы хоть на минуточку — в небо!
— Пи-и-ить… — прохрипел я, едва-едва разлепив, кажется, спёкшиеся от внутреннего жара губы. — …и-и-ить…
И знаю ведь, что вряд ли кто услышит в этой суматохе (снова привезли раненых, кажется), но всё равно. Жажда и жар просятся наружу беспомощными выдохами — на слова мне сил уже не хватает.
Я закрываю глаза. На внутренней стороне моих век отпечаталось синее небо. Так жаль, что оно только вот так, на внутренней стороне.
В бреду я шепчу, словно молюсь: «мне бы в небо, хоть на минуточку, в небо, пожалуйста…». Откуда-то справа, а может и слева сердитый голос моего соседа: «В небо ему… Успеешь ещё в небо! Тебе ещё рано! Наверное…».
Не понимает он ничего, доченька. Небо — это не Рай. Это просто небо, синее-синее, с росчерками самолётных крыльев. Те, что с алыми звёздами — это свои, нашенские. А вот те, что похожи на могильные кресты — это фрицы, те самые, которые твоему батьке лицо попортили и ноги оторвали. Их нужно стереть, доченька, чтобы не пачкали влажную синеву.
Увидеть бы мне её ещё раз, эту синеву. А то знаешь, в этой палате всегда так душно, и хриплое дыхание моих соседей, кажется, заменяет кислород. И пахнет больным телом, потом и уксусом, и ещё всяким, но тебе об этом знать не надо, ты ещё маленькая.
Плохо мне, доченька, плохо, но ты не бойся — выдюжу, справлюсь!
Мне бы только в небо, глотнуть его, как фронтовых двухсот грамм, и выдюжу. Уже точно.
Что это? Слышишь? Будто бы взрыв?.. Кажется, что так далеко, а на самом деле?..
Потолок надо мной раскрылся, как раскрываются цветочные лепестки, и прямо мне в лицо брызнула, точно парным молоком, небесная синева…