Рассказ о море

Медсестричка Катя всегда смотрела вокруг с какой-то тихой, неземной грустью. Казалось, что грустить так должен человек, который боль каждого, кого он видит, испытывает на себе; который отдаёт по крошечному кусочку каждому, кто в этом нуждается. Крошечный кусочек добра, крошечный кусочек отваги, крошечный кусочек веселья, крошечный кусочек жажды жизни, и совсем не крошечную капельку своей собственной крови в самом прямом смысле — когда требовалось срочное переливание тяжелораненным. Себе же Катька не оставляла ничего: ни отваги, ни веселья, ни жажды жизни, только добра у неё, казалось, был безграничный запас. И потому, когда у неё не было работы, она была тишайшим человечком, неприметным и сереньким, как мышка — никто её не замечал, но как горели её глаза и щёки, когда необходимо было кому-то отдавать этот жар!
…но не сейчас.
Мы сидели в этом полуразрушенном доме вот уже две с половиной недели; было больше пяти раненых, они лежали в отдельной комнате, чтобы, если немцы всё-таки атакуют, они не оказались хотя бы под первым ударом. В доме тяжело пахло болезнью, потом, грязным телом и грязной одеждой, окровавленными повязками, лекарствами и машинным маслом. Запасы еды подходили к концу — то положение, когда ты ещё не слабеешь от голода, но он уже время от времени накрывает тебя оглушающим приступом, и ты рычишь на сослуживцев, как собака, а они огрызаются в ответ — и всем понятно, что за злобой прячется жалобное «дайте еды! Хочу есть!», но никто не признается в этом ни себе, ни другим.
Изматывающее выжидание, постоянное напряжение. Как пытка, когда тебе на голову в одно и то же место долбит ледяной тяжёлой каплей воды — мне папа рассказывал, он воевал с китайцами, и его однополчанина запытали таким образом. Так что я знаю: это не шутки. И мне немного боязно — (не)много.
Немцы, похоже, решили взять нас мором. Атаковать самим было опасно — мы не знали, сколько у них людей, сколько оружия. Оставалось только выжидать, собачиться, пытаться бодриться, молчать, молчать, молчать… Даже Гаркуша, наш вечный балагур с губной гармоникой наперевес, примолк в последнее время. У него очень изменился взгляд — потяжелел, потемнел, а может, так только казалось на осунувшемся от голода лице.
Не изменилась одна только Катька. Благо, она всегда была худенькая и похожая на призрак неупокоенный.
Вечером, когда собачиться сил уже не было, мы иногда собирались в той комнате, что раньше, должно быть, была гостиной. Наш командир устраивался за тем, что когда-то было роялем, и медленно водил высохшей с голудухи и нервов ладонью по искривлённым клавишам, а остальные собирались вокруг него в кружок, кто где сел — там и ладно. Одну только Катьку, как девушку, старались посадить на какое-нибудь подобие стула или скамеечки. Сегодня она сидела почти что напротив меня — немножко левее, поближе к командиру. Все знали (кроме него самого, конечно), что Катька была в него влюблена. Любовь — это такая штука, что заметна даже у госпитального призрака.
Молчание. Я вздрагивал от каждого жёсткого, неприятного звука — Игорь сосредоточено скрёб ногтями по пыльным доскам, будто хотел откопать в пыли что-то невероятно ценное.
Катька изредка обводила нас глазами и опускала взгляд на свои руки. Белые-белые — точно призрак. Я постарался сосредоточиться на них, чтобы не раздражаться на звук скребущих ногтей, накручивающего прядь стремительно отмахавших до самых плеч волос на палец Гаркушу, щёлкающего суставами пальцев командира и крутящее чувство голода. От него у меня потихонечку начали слабеть руки… Ой, не к добру это.
Руки Катьки не шевелились и были похожи на руки мертвеца.
Глядя на них, Катька начала говорить. Очень тихо, но в звенящей тишине прозвучало так, будто громко.
— А я однажды была на море.
Казалось, тишина загустела и медленно, как пуховое одеяло, опустилось на пол. Все мы с недоумением воззрились на Катьку — только я не оторвал взгляда от её рук.
Немного помолчав, будто ожидая реакции, Катька решилась продолжить.
— Оно было синее-синее, синее неба, и в нём были волны. Маленькие, ненавязчивые. Ласковые-ласковые. Можно было зайти в море по пояс и просто стоять. И будет пригревать солнышко, жаркое-жаркое, будет целовать тебе плечи, а потом шкурка слезет… — девушка тихо засмеялась. — А море будет нежно обнимать тебя волнами, и на коже останутся солёные следы.
Я осознал это как-то отрешённо, словно сквозь туман, но осознал — руки, судорожно сжатые на крае шинели, начали разжиматься.
— И ещё там был белый песок. Он лип к ступням, и сильно горела кожа — я тогда сгорела до угольков.
Неудивительно, бледная, как поганка.
— Папа… — её голос на пару мгновений прервался, дрогнул — ровно на столько, сколько нужно, чтобы стукнуло один-единственный раз девичье дочернее сердце. — Очень любил играть в мяч на берегу, особенно на закате, когда солнце переставало жарить, как сумасшедшее.
— А мама? — раздался вдруг глуховатый голос нашего командира. Я мельком взглянул на него, не удержавшись, и заметил, что он сидит, подперев щёку рукой, и по тонким губам бродит лёгкая полуулыбка. Этой улыбки и смутилась, должно быть, Катька — смешалась, вспыхнула до корней волос, и еле слышно прошептала:
— А мамы нет… Она умерла, когда я… На свет появлялась.
Командир сдержанно, но с сочувствием кивнул, и Катька намертво замолчала, взволнованная этим разговором. Руки снова начали судорожно сжиматься на шинели, под ложечкой засосало от голода.
Гаркуша тихонько тронул Катьку за плечо и еле слышно прошептал: «А дальше?». Мне почудилось, что по комнате разнёсся звучный вздох облегчения.
Катька встревоженно и будто бы даже виновато окинула нас глазами и нервно прикусила нижнюю губу, собираясь с духом. Я тайком усмехнулся: неужели эта девчонка первой решительно протягивает руки, когда нужна кровь, бесстрашно зашивает кровавые рваные раны, лезет под пули, пытаясь вытащить своего?..
— Я любила купаться ночью. Я вообще была лягушонком, не выбиралась из воды целыми днями. Однажды ноги коснулся водоросль, и я подумала, что меня укусила акула, — по комнате пронёсся смешок, но Катька оставалась серьёзной, — я побежала к маме, и она долго смеялась, и папа до самого конца отпуска дразнил меня этим. Но больше, чем купаться, мне нравилось просто смотреть на море. Море…
По моему телу пробежали мурашки. «Море» прозвучало в её устах как самое нежное признание в любви. Интересно, смотрела ли она на командира?..
— Оно было синим, как мечта, ласковым, как кошка, и солёным, как…
— Слёзы? — негромко обронил кто-то.
— Нет! Как… Как пот, когда приходишь домой после целого дня беготни и игр на жаре, и слизываешь с запястья влажность, и она горячая, как камни на побережье, и солёная. Море — оно вот такое. И мне казалось, что облака — это на самом деле утонувшие парусники, просто они теперь плавают…
— Не плавают, а ходят, — машинально поправил её бывший моряк Андрей, и был награждён за это двумя десятками осуждающих взглядов. Даже командир досадливо поморщился — я впервые увидел на его всегда нордически-ледяном лице неудовольствие. Одна только Катька не рассердилась. Она ответила:
— Да, ходят. Извини. И мне очень хотелось тогда прокатиться на небесном паруснике. Вот так.
— Не приведи господь, — еле заметно нахмурил брови командир, и я подавил желание перекреститься ему в ответ. Куда мы без нашей Катьки-то?..
Многие из нас закурили, должно быть, думая об этом. Когда все потушили окурки, командир встал и коротко бросил, будто гулко хлопнув в ладоши: «Отбой!».
Лёжа под своей шинелью и пытаясь представить, что рука под головой — это подушка, я услышал тихий голос Гаркуши, наполненный той самой бойкой веселостью и захлёбывающейся эмоциями сбивчивостью, от которой мы все уже отвыкли:
— Вы знаете, я прямо почувствовал это! И море, и пот, и песок, и парусники…
Я думал, на него шикнут, чтобы заткнулся и засыпал, но нет — молчали… Смолчал и я. Только улыбнулся сквозь постепенно одолевающую меня дремоту, и впервые за долгое-долгое время уснул спокойно, не мучимый ни голодом, ни волнением, ни тяжестью ожидания.
Мне снились небесные парусники, а проснулся я — от негромких, но очень звонких трелей губной гармоники. Мы улыбались, глядя на пританцовывающего на ходу Гаркушу, и одна только Катька, как прежде, тихонько сидела в углу, даже не подозревая, какой поистине королевский подарок сделала нам вчера.