Кронштадтская, 15

Изначально нас было двадцать.
Двадцать школьников, двадцать беззаботных ребят. Мы играли в городки за школой, тайком пытались курить, ссорились и мирились, дергали за косы воображал-девчонок и постоянно опаздывали на уроки.
В общем, мы были школьниками двенадцати лет. Обычными школьниками — чем-то лучше, чем-то хуже, чем другие. Проблема была всего одна.
Мы были школьниками пятнадцатой ленинградской школы. Не петербургской, нет, я не ошибся. Петербургской она никогда не станет. Именно ленинградской. Это — первая часть проблемы. А вторая… Наши беззаботные двенадцать лет пришлись на тысяча девятьсот сорок первый год.
Иногда я думаю: чем же мы провинились? И перед кем — если Бога нет? Чем провинилось наше поколение, чья юность пришлась на сороковые? Мы ведь не одни такие — школьники Ленинграда. Нас много. Нас ужасно было много — как я понимаю теперь.
А осталось — ужасно мало.
Я не могу говорить за всех, я не пророк. Но я могу рассказать о нас.
Восемь раз наш классрук говорил нам: «Уроки после похорон». Это означало, что кого-то из наших задушил, погасил, точно свечку, голод. Сейчас я понимаю: тем восьмерым повезло, что они умерли в первую блокадную зиму. Во вторую мёртвых уже не хоронили.
Нас осталось двенадцать. Впрочем, это ещё потрясающее везение. В некоторых классах не осталось никого.
Я помню: в мой тринадцатый день рождения не было торта. Была земля. Сладковатый чёрный суп. Вкусный, боже мой, какой же он был вкусный! Я охотно угощал им всех своих оставшихся одноклассников, но вот от хлеба они все решительно отказались, хоть я и предлагал. Вовка Морковкин сказал: «Твой день — ты и ешь». Я съел… Четыре кусочка. Пайки: мамы, папы, сестры Любы и мой собственный. Для папы этот щедрый подарок оказался смертельным.
Второе блокадное лето, двенадцать детей, похожих на призраков. Моя первая любовь — до войны полноватая, белокурая девочка Ира с румяными щеками — похожа на крошечную, седую, сморщенную старушку. Я целовал ей пальцы и говорил, что она похожа на серебряного рождественского ангела. Она улыбалась иссушенным ртом и гладила мою руку, несмотря на то, что в прошлое Рождество её бабушка умерла, и теперь она живёт у нашей учительницы пения.
Когда мы пришли в школу первого сентября третьего блокадного года — на месте школы была нам всем знакомая воронка, какая остаётся после бомбёжки. Тогда, прежде чем нас стали распределять по другим ленинградским школам, мы договорились, что после войны обязательно встретимся здесь, возле отстроенного здания номер пятнадцать на Кронштадтской улице, или на пустыре на его месте, и… И ничего. Просто встретимся, чтобы знать, что ещё живы.
С тех пор прошло много лет. Я вырос, но не возмужал — возмужал я уже тогда, в двенадцать мальчишеских лет. Я взял в жёны моего рождественского ангела, который вновь стал чуть полноватым, румяным и улыбчивым. В день, когда у меня родилась дочь, я поверил, что счастье возможно даже для того, кто пережил эту войну.
Меня, слава богу, миновали все послевоенные синдромы и кошмары. Можно сказать, что я забыл всё это, забыл, как страшный сон.
Только каждый год в двадцатых числах августа мы с женой собираемся и почти налегке едем в город нашего детства. И каждый раз, когда нас переспрашивают: «Два билета до Петербурга?», я поправляю: «До Ленинграда».
Мне не снятся кошмары о военных годах, я даже не мучаюсь припадками дикого, невыносимого голода, как моя жена.
Кошмар у меня только один.
Прийти на Кронштадтскую улицу к пятнадцатому дому, как обычно, первого сентября — и встретить разве что только призраков.