Господа юнкера

Май в этом году выдался преотвратный — типично питерский, впрочем, и даже сводящие с ума запахи наконец-то пробившихся сквозь мёрзлую землю цветов не могли спасти положение. Те из моих товарищей, кто были коренными петербуржцами, только с недоумением и пренебрежительной жалостью пожимали плечами, видя, как я зябко ёжусь и досадливо потираю ладонью щуплую мальчишечью шею, ощущая неприятное першение в горле. Я, конечно, не обращал внимания на лёгкие простуды и насморки, продолжая ходить на занятия и зубрить так, чтобы от зубов отскакивало, но неприятных ощущений это не умаляло.
Как обманчиво нежны и коварны питерские ветра!.. Как я завидовал моим сокурсникам! Они были привычны к питерским вёснам: и к мокрому, тёмно-серому снегу, долго не желающему таять, и к коварному ветру, забирающемуся под мундир, пробирающему до костей, и к хрусткому насту, о который вполне можно было по неосторожности порезать ногу, и ко всему остальному — тоже. А я? А я был в Питере только лишь несколько лет, с первого курса Морского Кадетского Корпуса, а до этого — солнечная Одесса, пахнущая пеньковой верёвкой, холодным тёмным пивом и густым маревом жары, кажущейся мне сейчас спасительно-прекрасной. Как непривычны и неприятны мне были петербуржские ветры, мокрые зимы, простудные осени, мёрзлые вёсны, туманные лета…
Но как я, тем не менее, любил этот город!
Как его можно было не любить? Фонтанку и Чёрную речку, и Николаевский дворец, и сад вокруг него, и сам Корпус, мой родной Корпус, и, конечно, Неву — королеву всех рек на земле.
Дом, в котором мы с Русланом снимали комнатку, находился как раз над Невой, и она шептала мне свои гранитные, свинцовые сказки по ночам, и в этих сказках я слышал весёлую перебранку матросов, и уютный, почти музыкальный гул моторов, и мне чудились по ночам ароматы машинного масла, разгорячённого схваткой с противником металла, и соли — морской соли.
Проклятая мечтательность! Опять я отложил конспекты и прижался носом к стеклу, оставляя на нём разводы пара, и стал смотреть в окно, на царицу рек, неторопливо и вальяжно несущую свои серебряные воды куда-то вдаль. На берегу играли двое мальчишек: они ломали тонкий лёд на побережье палкой, а потом запускали бумажные кораблики. Я мучительно покраснел до самых кончиков ушей: точно так же запускал кораблики я — двадцатипятилетний юнкер Морского Корпуса, и сейчас перед незнакомыми мальчишками мне было ужасающе стыдно. Этот стыд и отпугнул меня от окна — я снова придвинул к себе конспекты и принялся за зубрёжку.
Последние деньки утекали сквозь пальцы, подобно ледяной невской воде. Последний мне остался экзамен, что будет сдан неприветливым стылым маем, последний раз мы соберёмся всем курсом, в последний раз увидим наших учителей, проводников в долгий, изнурительный, проклятый… Сладостный морской путь. В последний раз, в последний раз — как много всего сейчас происходило «в последний раз»!
Снова я поймал себя на том, что сижу, уставившись в одну точку в тетради, и ни-чер-та не учу.
Досадливо фыркнув, я смахнул с глаз чёлку и снова погрузился в зубрёжку, как вдруг — как назло! — в комнату, как обычно, без стука, ввалился Руслан. Расхристанный, растрёпанный, жарко дышащий… Его щёки горели, глаза были шальные и счастливые, руки слегка дрожали. «Фаина!» — понял я, и с насмешливою полуулыбкой подпёр щёку рукой.
— Все нормальные Русланы любят нежных и робких Людмил, а нашего клеймит поцелуями жгучая ведьма-Фаина! Здравствуй, мой влюблённый друг!
— Робость и нежность — это скучно, — рассмеялся Руслан, падая на стул напротив меня, — и не для меня! — в отместку за мою дружескую колкость мне был подарен чувствительный шелбан — и Руслан принялся рассказывать новости.
— Ты помнишь Алексашку?
— Конечно, я ему гривенник должен.
— Фью! Я пятнадцать задолжал!
— Игорные дома не доведут тебя до добра, Руслан, — покачал я головой.
— Не читай мне морали, поп из Одессы!
Интонация Руслана показалась мне оскорбительной. Немного навалившись на стол, я поинтересовался со сдерживаемым раздражением:
— Может, хватит намекать мне на… Кхм… Репутацию одесситов?
Руслан звонко, мальчишески, но с прокуренной хрипотцой в голосе расхохотался, закинув назад кудрявую голову, и выдохнул:
— Ну, шо ви такое говорите, милсдарь, я же таки из лучших побуждений!
Раздражение перешло в злобу, и она полыхнула ярко и обжигающе, заставляя хоть как-то дать ей выход. Прошипев нечто непечатное, я запустил в Руслана транспортиром — он, конечно, увернулся и ухмыльнулся той самой нахальной ухмылкой, от какой млели все мои знакомые барышни, и какая безумно раздражала меня самого.
Однако злость уже схлынула, и я на выдохе сказал:
— Ну, говори что хотел.
Был бы я барышней, этот наглец ещё и в щёчку меня чмокнул бы, но я — парень, и он только удовлетворённо и самоуверенно кивнул и продолжил:
— Так вот, наш барчук Алексашка предложил устроить неформальный выпускной — в «Красной туфельке». Его отец выкупил на вечер весь зал, шампанское рекой, барышни… — Руслан, видимо, заметил, что я откровенно скучаю над таким рассказом, и добавил с хитрой улыбкой: — А ещё мамзель Николь…
Я вспыхнул до самых корней волос и взглянул на юнкера шальными ошарашенными глазами. Николь! Точнее, Вероника Шарапова, эстрадная певица с невероятным волнующим голосом, от которого внутри начинает дрожать — трепетать! — нечто очень важное, эфемерное и хрупкое, а я начинаю ловить себя на том, что не могу оторвать от неё взгляда, от её белых рук, от небрежно падающих на плечи кудрей и смеющихся глубоких, как морские воды за бортом, синих глаз.
Усмехаясь со смесью в кои-то веки доброй насмешливости и понимания, Руслан наклонился над столом и покровительственно потрепал меня по волосам.
— Ну так что — ты придёшь?
— Конечно!

***

— Поглядите-ка, и Андрей тут! Признайся: тебя тащили сюда на верёвке, ну же, мы не будем смеяться! — Алексей Мельников, юноша из богатой семьи, красивый, но с неприятной скользкой улыбкой, жеманно поклонился мне. Я недовольно сжал губы и мысленно поблагодарил всех святых хотя бы за то, что он не пытается назвать меня «святым отцом Андрием» — и тут же поплатился: — Как же отца Андрия вывели из его кельи? Руслан, признавайся!
А Руслан, сволочь такая, охотно кивнул — и указал на сцену…
И я обо всём забыл.
Она была там, ослепительная как никогда. Немного нелепо смотрелась на её хорошенькой головке большая форменная фуражка вместо изящной шляпкой с вуалькой, но мне казалось, что это делало её только очаровательнее. С лёгкой улыбкой моя нимфа подошла к краю сцены и протянула руки к нам, юным разбойникам. Все затихли, только чуть слышно звенели бокалы в руках официантов.
— Маэстро, — кивнула она дирижёру оркестра внизу, и немного запрокинула голову назад, обнажая белое лебединое горло — и запела…
Я потерял и снова нашёл себя в её голосе, в этих бесконечных руладах, в нежном дрожании на особенно эмоциональных местах песни и в сводящей с ума хрипотце. Она пела, и мне казалось, будто она поёт для меня. Наверное, — как подсказывал мне тот кусочек разума, что ещё был в состоянии мыслить здраво, — так думали все, но как мне хотелось, чтобы она спела только для меня, чтобы её руки были — для меня, и плечи — для меня, и гордая шея — для меня, и королевские скулы — для меня…
Конечно, объективно едва ли она была так хороша, как казалась мне, но мне не было никакого дела до этой объективности, пока я видел и слышал её.
Она пела своеобразный гимн для нас — учеников Морского Корпуса. Гимн прощания — и мне казалось, будто она провожает меня одного.
А может, так оно и было?
— Наша жизнь — не игра,
Собираться пора,
Кант малинов,
И лошади серы…
Господа юнкера,
Кем вы были вчера?
А сегодня вы все —
Офицеры!
Я невольно распрямил спину и поднял подбородок — такой почти материнской гордостью прозвучал её голос.
— Кем вы были вчера
Без лихой офицерской осанки?
Можно вспомнить опять…
Ах, зачем вспоминать,
Как ходили гулять по Фонтанке?
Как хотел бы я гулять с ней, и ловить её лукавые взгляды, полуулыбки, и то ли нежные, то ли обыденно-лёгкие прикосновения. Но пока у меня есть только бессильное наблюдение за ней, несколько долгих пламенных писем и зыбкое обещание встречи. Но успеет ли она полюбить меня, если уже этим летом я буду на крейсере?.. Станет ли она ждать — она, такая красивая, притягивающая сотни взглядов?..
Крейсера… Белые лебеди русского флота, белые лебеди, птицы надежды. Я всегда мечтал служить именно на них.
— Господа юнкера, господа юнкера… — продолжал звучать по-особому чувственный припев, а мне чудилось: «Господа крейсера, господа крейсера…», и Она, ожидающая меня на причале.

***

Вечером нас с Русланом уже шатало от усталости и выпитого шампанского, горчащего, шипящего на губах. Мы пришли на Неву, на ту самую набережную, что была видна из наших окон, но детей на ней уже не было. Поздно, почти уже полночь, даже позже, и горят над Невой холодные петербургские звёзды. А в моих руках горит и просится в путь бумажный кораблик.
— Не сочти меня… Ребёнком, — выдохнул я немного пьяно, — но…
Я молча сел на корточки и осторожно опустил кораблик в ледяную воду, но тот не смутился холода — а поплыл вперёд.
Выпрямившись, я почувствовал на спине тёплую руку Руслана. Он быстро и немного неловко сложил из поспешно вытащенного из кармана замусоленного листка со шпорами кораблик и пустил его вслед за моим, а потом вдруг обнял меня за плечи — тоже неловко, но с порывистостью искренности и грубостью истинной мужской нежности.
Тёплый свет фонарей освещал дорогу нашим кораблям, что уходили вперёд — раньше нас, но мы обязательно их догоним.
И казалось мне, будто они всё увеличиваются, увеличиваются в размере — и вот уже уходят в лунную ночь наши первые крейсера…