Башмачники. продолжение

      Да еще жена. Она была той малой силой, какой может не доставало ему, чтобы хотя бы из чувства протеста распродать всю живность, забросить хозяйство, и жить, как живет большинство. Она, как верующая, верила в сотворение мира, верила в неизменность установленного раз и навсегда порядка вещей, в силу которого каждый "гребет до себя". Ничто не могло поколебать ее в этой вере. Это установлено не ею - так живут все.

      И с той же непоколебимой верой в неизменность "установленного не ею", и потому не подлежащего сомнению порядка, она помогала детям, работала на них, жила для них. Деньгами всегда распоряжалась она, но он всегда выл уверен, что она копейки не истратит неразумно. И первое время, когда дети отошли от дома, стали жить самостоятельно, всякий раз, когда хотела что-то купить кому из них, она обязательно обращалась к нему.

      На их деньги сын обставил квартиру импортной мебелью, дочь купила телевизор. Хотя они сами уже работали, она продолжала одевать и обувать их. Николай Иванович хмурился, ворчал, иногда в раздражении ругался. Это привело лишь к тому, что она стала теперь уже в тайне от него помогать им. Он подозревал, что и частые посещения сыном ресторанов частично оплачиваются тоже из его кармана.

       Она не понимала  своего мужа, и малейшие признаки отклонения от привычной жизни в поведении Николая Ивановича она встречала молчаливым упорным сопротивлением. Стоило ему что-то не сделать, на следующий день она как бы замыкалась в себе, не разговаривала, и всем своим видом, даже тяжелой походкой, словно через силу, она, казалось, говорила, что вот она всю жизнь работала как лошадь, а теперь изработалась, стареет, и ей очень тяжело, а он еще свою работу хочет переложить на ее плечи.

      Когда он пытался (обычно под хмельком) объяснить ей свое состояние, она смотрела в сторону со знакомым ему отчужденным упрямым выражением лица, и он замолкал. Она была уверена, что единственная причина его настроения в том, что он чаще начал "прикладываться к рюмке". И никакие слова не могли сбить ее с этой точки. В такие минуты она казалась ему чужой, и это вызывало в нем чувства раздражения, обиды.

      И сын казался ему чужим. Порой, глядя на этого молодого, сытого, выхоленного мужика, он с тревогой в сердце прислушивался к ощущению, что перед ним совсем чужой человек, и это пугало его, как предчувствие недалекой уже старческой немощи и одиночества.

      Где было начало этого отчуждения, он не мог бы ответить. Он просто никогда раньше не обращал внимания на свои взаимоотношения с сыном. Он пытался вспомнить, когда впервые заметил в себе чувство неприязни к сыну: с появлением машины, или немного раньше, когда сын разошелся со своей женой.

       Сын получил водительские права еще в институте, и первый сел за руль "Москвича". Николай Иванович тоже окончил уже курсы, но чувствовал себя за рулем еще неуверенно, и уступил ему место. Тогда впервые в нем шевельнулось что-то вроде ревности, но он тут же постарался заглушить его, пошутив, что сыну придется взять его стажером. Но спустя пару недель он даже не пытался скрывать своего неудовольствия, когда сын просил машину.

      Скрывал только причину его - всякий раз хмурился и ворчал, что тот может не удержаться и выпить с друзьями, и попасть по пьяни в аварию. Догадывался ли сын, что кроется за отцовской заботой, но чем дальше, тем бесцеремоннее был он в просьбах, и на предупреждения быть осторожней, он нагловато похохатывал: "Все будет о кей!".

      Последнее время у Николая Ивановича yжe не поворачивался язык сделать замечание, и он только хмурился. Молча отдавал ключ, а потом с тем же мучительным, ревнивым чувством, он, чем бы ни занимался в это время, напряженно прислушивался в ожидании, когда скрипнут ворота, хлопнет дверца, заработает стартер,  вздохнет послушно пробудившийся мотор.
Он все прислушивался, пока ни затихал шум удалявшейся машины, и пока она не вставала снова на место, он не мог освободиться от беспокойства, пытался время от времени представить, где находится сын в это время, кто с ним рядом.

       Это была напряженная и мучительная борьба, от которой он не отдыхал даже на работе. Борьба с самим собой, борьба с сыном, в которой он терпел поражение, уступая свои позиции шаг за шагом.

       Он почти осязаемо ощущал все нарастающее упорное давление со стороны сына, в котором трудно было определить чего больше - наглости, или неизвестно на чем основанной уверенности в своем праве на машину. И удивительно, что именно он, Николай Иванович, чувствовал себя неуверенно в этой невидимой со стороны борьбе.

       Иногда он бунтовал. Как-то в выходной он, неожиданно для себя, на просьбу сына, дать ключ от машины, едва сдерживая себя, грубо отказал, и лишь усилием воли подавил приступ злобы, дабы смягчить отказ, объяснил, что собирается съездить к одному человеку. И в подтверждение своих слов, он через полчаса выехал со двора, так и не придумав, куда ему съездить.

       Он некоторое время крутил по городу, потом поток машин увлек его за город на шоссе. У первого поселка он свернул, зачем-то остановился у магазина, и только в магазине, осматривая скудный сельский ассортимент, решил купить бутылку "вермута" и 200 грамм пряников. Перед самым городом съехал с шоссе, остановился под деревом у лесополосы, выпил вино прямо из горлышка, съел пряник и вернулся домой.

       Раз, как будто случайно, уходя в ночную смену, захватил с собой ключ. Всю ночь чувствовал беспокойство, как будто в чем-то виноватым, сердился на себя за это, а утром, придя домой, заметил, что жена чем-то сильно расстроена, и почувствовал себя еще более виноватым. Полные щеки ее как-то обвисли, кончики губ скорбно опустились вниз, и глаза опухли и покраснели. И Николай Иванович предположил, что она или плакала, или плохо спала.

       Он хотел было сделать вид, что ничего не замечает, но пока она подавала ему на стол, он не выдержал ее укоряющего молчании и, кипя злостью, спросил, что случилось. Она, видно, только и ждала вопроса - горестно махнула в ответ рукой и заплакала.

       - Да отдай ты  ему машину, будь она проклята!- проговорила она сквозь слезы.

       А немного успокоившись, рассказала, как Володя не нашел на месте ключ, был очень раздражен, принялся искать его. Как, уже поняв, что ключа дома нет, что отец забрал его с собой, он продолжал поиски, в бешенстве перевернул все вверх дном, нагрубил матери, и, хлопнув дверью, ушёл.

       Николаи Иванович молча выслушал ее и, ничего не сказав, пошел спать. Но уснуть не смог. Он снова и снова перебирал в уме свои обиды, вспоминал свою жизнь, и  когда понял, что уже не сможет заснуть, встал злой и с головной болью.

      За обедом, уже не считая нужным сдерживаться, он, как будто только что выслушал рассказ жены и ее просьбу отдать сыну машину, обрушился на нее. Он хотел высказать ей о том, что передумал, все что пережил за последнее время. Казалось, он мог бы говорить очень долго, но все уместилось в нескольких крепких фразах, сопровождаемых еще более крепкими ругательствами.

      Под конец, не находя слов, он бросил ложку на стол, так и не доев борщ, и пригрозил, что вышвырнет этого подлеца за дверь, если он еще раз осмелится вякнуть насчет машины. Тогда он был уверен, что так и сделает.

      Но сын появился только через две недели. На самом ли деле он не приходил к ним все это время, или заходил, когда отца не было дома, наблюдая при помощи матери за его настроением? Все это время Николаи Иванович ходил мрачный и почти не разговаривал с женой, как бы выражая тем твердость принятого решения. На самом же деле он уже через неделю не чувствовал себя столь уверенно.

       Нет, в том, что он прав сомнений не было; все, что готовился он сказать сыну, было неоспоримо, и он, как ни хотел, не находил, что бы можно было возразить против его доводов. Но, не смотря на это, повторяя каждый день все, что собирался сказать сыну, он не мог избавиться от ощущения, что звучит все это как-то неубедительно, и не дойдет до его сознания.

      Он думал, что не сумеет сказать, как надо, что он не умеет говорить, что всю жизнь он работал руками и не ему тягаться с тем, кто набил не одни мозоль на языке - сначала в школе, потом в институте. Нет, ему необходима только чистая победа, которую,  он чувствовал, мог добиться не силой доводов, не словами, а силой гнева, силой искреннего возмущения, когда бы, как тогда за обедом перед женой, ревел бы во всю мощь своего голоса, выкрикивая обвинения вперемежку с ругательствами, не давая сыну открыть рта. И в заключении выкрикнуть свое решение не давать ему больше машину.

      Но за две недели злость утихла, и Николай Иванович с тревогой ожидал объяснения с сыном. Когда же он, наконец, увидел его, улыбающегося, как будто ничего не произошло, будто только вчера они расстались в самых лучших отношениях, Николай Иванович с облегчением решил про себя отложить разговор до следующего случая.

      Он был уверен, что рано или поздно, но столкновения с сыном не избежать, и с сознанием, что он находится в более выгодном положении, потому что ждет этого столкновения, он решил, что будет в еще более выгодном положении, если сам выберет наиболее удобный момент. Про себя он подумал, что пока не следует отказывать в машине, уверенный, что именно за этим сын и пожаловал.

      Но он не совсем угадал. Обменявшись несколькими необязательными фразами, сын помолчал, тихо улыбаясь каким-то своим мыслям, и вдруг сказал:

      - Слушай пап, отдай мне машину.

      -Как, "отдай"?- растерялся Николай Иванович.

      - Она ж тебе не нужна. Ты на ней почти не ездишь.

      -Ну это не твое собачье дело! – разволновался Николай Иванович. Он не ожидал такого приступа.

      - Вот ты зря так,- с укоризной сказал сын, но не смог потушить веселые искорки в глазах, чувствовал это, и, опасаясь рассердить отца и он не захочет его слушать, он торопливо продолжал,- нет, не на совсем. Пусть она так твоя и будет. Когда понадобится, в любое время можешь взять. Или, если хочешь, я у вас буду за личного шофера. Ведь так ездить, как ездишь ты, даже опасно. У тебя ж ни какой практики. Ты выезжаешь раз в месяц и так напряженно сидишь, что со стороны кажется, что ты не управляешь машиной, а вцепился за руль, что бы в случае чего не вылететь из нее. Такие вот любители чаще всего и попадают в аварию. И еще, я ведь тебя освобождаю от хлопот по уходу за машиной. И ремонт беру на себя. Тебе же легче.

       - Ишь ты, желанщик какой! - перебил его Николай Иванович. - Легче будет! - передразнил он сына. – Лучше сена бы покосил корове - молоко то любишь пить. Или в теплице поработал. Вот сам заработай на машину, купи, а потом и раскатывай.

       Позже вспоминая этот разговор с сыном, Николай Иванович с сожалением думал, что в этом месте и следовало поставить точку, прекратить разговор. "Пусть сгниет в гараже, но тебе не дам!" - надо было сказать. Но он растерялся, и вместо того, что бы нападать, принялся защищаться.

       - Сам вот и заработай попробуй на машину,- повторил он более назидательно, чем сердито.

       - Ну вот, я так и знал!- обиделся сын. - Меня, знаешь, прямо таки поражает твоя логика. Тебе, я знаю, не жалко эту, для тебя в сущности бесполезную кучу металла, а обидно, что ты столько потрудился ради нее, а мне она достается даром. Но я ведь не чужой тебе. Все-таки я тебе сын. Ведь тебе не жалко своего труда, который затратил ты, чтобы вырастить и выучить меня? Почти двадцать пять лет вы с матерью на меня работали. Я мог бы после десятого класса пойти работать. Так вы сами настояли с матерью, чтобы я поступал в институт, и еще пять лет работали на меня: кормили, одевали. За двадцать пять лет вы не одну, а пять машин смогли бы купить на деньги, что потратили на меня.

       Хуже всего, что Николай Иванович не знал, что ответить - все приготовленное им за две недели не годилось. Он чувствовал свою беспомощность, его обижал поучительный тон сына.

       - Зря вот и учил тебя, - только и нашел что ответить,- ишь, какой умный стал! "Поражаюсь" - передразнил он сына,- поражаться сюда пришел. Повкалывал бы с мое, может меньше бы поражался.

       В этот раз Николай Иванович еще захватил с собой ключ, а утром с сердцем, будто швырял в лицо сыну, он кинул его на видное место в сервант, и на сердце легла еще одна обида. Они больше не разговаривали.

       Продолжение следует...