Странный Кот и другие странности

               
               
Никогда раньше не приходилась бывать в этом районе. Недавно вновь затеяли обмен квартиры, и вот искал варианты, мотаясь по чужим городским жилищам. Жена об этом районе и слушать отказывалась, нет – поперся. Кучу времени угрохал, в такую даль забрался, а какого черта? Обещал, видите ли, незнакомому  человеку по телефону приехать и посмотреть.
Раздражение копилось внутри, сдавливало челюсти. На начало первого тайма уже не успеть, разве что к середине.  И закон подлости, конечно, вот он: нужный троллейбус подходит, когда следующий будет, кто знает, а тут – красный. Проклятый светофор! И бесконечный поток машин. Ну, желтый, желтый… Наконец-то, успеть только дорогу перебежать, двери еще открыты…
И вдруг из-за спины раздалось: «Ко-олька»?! И утверждение, и вопрос в этом «Колька» были, он краем уха уловил это. Зеленый человечек светофорный задвигал ногами, троллейбус стоял еще…
- Колька? Николай!
И удар по плечу. И кто-то стиснул его, нашарив ладонь, всунул свою пятерню и говорил, говорил.
- Точно, ты! Я уже давно за тобой иду, думал, обознался. Ну, здоров, бродяга.
- Ух, ты, - произнес Николай, и этот возглас в равной степени мог относиться как к отъезжавшему троллейбусу, так и к человеку, внезапно задержавшему Николая.
- Привет, старик, - сказал он, досадуя, но уже более осознанно. – Я, понимаешь, увлекся, успеть хотел.
Троллейбус, ехидно переваливаясь и покряхтывая, проехал мимо.
- А, ерунда, другой будет. Вот встреча-то, сколько лет, а?
- Да-а, - протянул Николай, - давненько не виделись.
- Давненько! Сказал тоже. Как попрощались тогда, так и все. А ты посолиднел, животом обзавелся.
- Да и ты изменился. Я другим тебя помню, – сказал Николай не совсем уверенно.
- Стареем, брат. Люди, годы, жизнь. А я страшно рад тебя видеть. Где ты и что ты?
Они подошли к троллейбусной остановке и стояли у самого края тротуара, мешая людям, выходившим из вновь подъехавшего троллейбуса. Николай посмотрел на номер и, увидев, что это не его маршрут, сказал высокому и плешивому парню, продолжавшему похлопывать его по плечам и широко улыбаться:
- Давай отойдем. Не ожидал тебя встретить здесь. А я здесь квартиру смотрел, по обмену.
- Да ладно. Чем занимаешься?  Вообще, как и что? Вкратце, основное.
- Да вот, квартиру меняю. А работаю там же…      
- Да где,  Колька? Откуда ж я знаю, где ты работал?
- Ты понимаешь, - сказал Коля, решившись. – Ты извини… А когда мы встречались в последний раз?
- Да ты никак не узнал меня? Ну, даешь! А ну-ка, присмотрись, – опять радостно затряс Колю за плечи высокий плешивый. – А ну-ка, вспоминай!
Николай был смущен, но он честное слово не знал этого парня:
- Ладно кокетничать. Напомни сам, чего ты? Столько встреч всяких, разве запомнишь всех? Да и лет прошло много…
- А сколько, Шаульский? – спросил парень, и лицо его не улыбалось уже.
- Ну, бывает, старик. Не узнал сразу. Хотя, вроде припоминаю…
- Не надо, не вспоминай. Это не имеет никакого значения. Прости за задержку, сейчас будет твой троллейбус.
И парень отошел от Шаульского и пошел прочь, и тень от его длинной фигуры, надломившись и дернувшись, потянулась за ним. А Шаульский ощутил легкую досаду оттого, что не узнал парня, но ведь столько встреч в жизни бывает, немудрено и забыть кого-то.  «Все естественно и обижаться нечего», - решил Шаульский, искренне жалея, что упустил свой транспорт несколькими минутами раньше. И к тому времени, как подъехал нужный троллейбус и Шаульский первым вскочил в открытую дверь и удобно устроился у окна, он уже не помнил о неожиданной встрече у остановки и о своем недолгом смущении.               
                * * * *
- Какой счет, не знаете? - спросил севшего рядом мужчину. – Ну, «Динамо» - «Спартак» сейчас играют.
Мужчина не знал. – Интересно, Блохин выйдет? – думал Шаульский,  – После травмы?
Его попросили передать монету  водителю и он передал. Спустя минуту передал обратно полученные талоны. Через три остановки вошла девушка с ребенком, и он уступил ей место. Еще через три остановки посмотрел на часы, шла двадцатая минута футбольного матча.
- Счет не слышали? Ну, «Спартак» - «Динамо»? – вновь спросил вошедшего пассажира. Тот не зал.
- Интересно, кто в воротах, - размышлял Шаульский. – Наверное, Дегтярев. Откуда он меня знает? – подумалось неожиданно. – Когда-то мы были знакомы, это ясно, но я совершенно не представляю, кто бы это мог быть.
Потом Шаульский сделал пересадку, и, уже подъезжая к своей остановке, решил,  что супруга была права и нечего было ездить в такую даль смотреть квартиру. Разговор о соединении с тещей шел уже второй год, но дело с места не двигалось: Шаульского затея не вдохновляла и, осмотрев один-два варианта, он успокаивался до новой атаки жены. Уже у самого подъезда от пацанов узнал, что счет был 1: 1, Блохин не играл, а в воротах стоял Рудаков.
- Игрульки, - подумал с раздражением  о любимой команде. – Блохина нет и играть некому.

                * * * * *

- Ты к маме не заходил? – окликнула из кухни жена.
- Какая  мама, - бросил Шаульский, спеша к телевизору. – Ты почему не включила? Футбол ведь.
- Ой, мне не до твоего футбола. Рыбу вот жарю твою любимую.
И неизвестно почему это задело Шаульского. Он вышел на кухню и сказал, имея ввиду футбол: «Он такой же мой, как и твой. А рыба здесь не причем». И глупые эти слова были сказаны зло и обидно, сам удивился этим словам и такой интонации. Шаульский любил жену и, понимая, что обидел её, приобнял:  «Не сердись. Что-то не в духе я. В такую даль смотался, зря время ухлопал».
- Насчет обмена?
- Да, потом расскажу, - заторопился к ожившему в комнате телевизору.
Шел второй тайм. «Динамо» проигрывало, а Шаульский без всякой связи с происходящим на экране думал: «Он сказал: как попрощались, так и все. Когда же это могло быть? После школы, выпускной вечер? Но ведь целая вечность прошла. Наверное, это был одноклассник. Может, Витька Денисов? – вспомнил с радостью о школьном дружке. - Да нет, вряд ли. Витьку бы он узнал, да и встречались всего два года назад. Точно, два года назад, в Ялте на пляже. Вот встреча была, так встреча! А может из института парень? Точно, из института, - решил Шаульский  и тут же подумал:  Или служили вместе?»
Он перебирал в памяти варианты, но ничего не получалось и не нащупывалась ниточка, приведшая бы к встрече на остановке, и Шаульский ощущал внутреннее недовольство и непокой. Он пытался сосредоточиться на футболе, но ловил себя на мысли, что хочет доискаться до человека, которого не узнал сегодня. И его раздражало, что такая малость и безделица, засевшая занозой в голове, отвлекает от футбола, не давая сосредоточиться на любимом зрелище, доставлявшем столько наслаждения и здорового волнения. 
«Может, в бюро работали вместе? Да нет, тех ребят я всех помню. Может… Да он ведь не знал, где я работаю! – Шаульскому показалось, что, наконец, зацепился верно. – Значит, сосед по старой квартире, или…Или знакомый по велосекции. Или в компании какой-нибудь? Все может быть. Да кто же это?»
- Ишь, обиделся, - разозлился Шаульский. – Не мог напомнить! Да я с тысячами людей перезнакомился за всю жизнь. Обиделся, баба…
И Шаульский решил не думать больше об этой встрече и забыть о ней как об эпизоде мелком и незначительном.

                * * * *
Динамовцы отыгрались, и их победа улучшила настроение, подпортившееся из-за такой малости, как нелепая встреча у троллейбусной остановки. Потом он немного помог жене. Потом жена смотрела последнюю серию нового телефильма, а Шаульский, не видевший первых серий, читал на кухне. Потом побоксировал с висящей в коридоре грушей и посмотрел программу «Время». Потом ужинали с женой и говорили о том, что в воскресенье нужно подъехать к сыну в пионерский лагерь. Перед сном вышли на улицу, день был душным, и хотелось прогуляться немного. 
И весь вечер, пока ужинал, пока «Время» смотрел, даже читал когда, Шаульский чувствовал неопределенное  неудобство в себе, происходившее от ощущения постоянного мозгового напряжения. Как несильная, но бесконечная зубная боль высасывает нервы и хладнокровие, так и мысль о сегодняшней встрече, независимо от желания Шаульского, зудела в нем и не давала покоя, взвинчивая и тревожа. Он перебирал множество вариантов, злился на свою память и оттого,  что не выходило отделаться от навязчивой мысли, было еще хуже и неприятней. Он поделился с женой и узнал, что и с ней бывало такое, когда засядет в голове какая-то мелочь и долго, пока не изведешься, вспоминаешь то ли строчку какую, то ли название, то ли увиденного мельком человека. «В жизни столько встреч бывает, разве запомнишь всех»,  – сказала жена. «Вот именно», - обрадовался Шаульский дословному подтверждению своих мыслей. И опять решил не думать о встрече и не портить нервы. И ему удавалось это ровно до тех пор, пока не легли спать, и рядом не уснула жена, едва слышным дыханием коснувшись его плеча. Тогда Шаульский обнаружил, что не может заснуть. И не помогало ни переворачивание на спину, ни вторая подушка, ни приток свежего воздуха из распахнутого настежь окна. Он понял, что не заснет и не успокоится, пока не вспомнит, наконец, кого же встретил сегодня. «Это обычная моя дурацкая щепетильность, - решил, наконец, Шаульский. – Я озабочен тем, что, не узнав парня, обидел его». И это была часть правды, найденная Шаульским с таким трудом.   

                * * * * *

Чувство доброты, свойственное  в той или иной мере большинству людей, было особенно развито и обострено у Шаульского. Отсюда и проистекали его мягкость, незлобивость характера, чрезмерная деликатность, иногда раздражавшая окружающих. Эти качества быстро и естественно сводили с самыми разными персонажами, и немалый круг людей, относившихся к Шаульскому доброжелательно, постоянно увеличивался. Среди близких знакомых он слыл человеком беззлобным и сентиментальным, а часть друзей, не наделенных столь острым состраданием, либо вовсе лишенных сентиментальной слабости, относились к этим качеством Шаульского иронично и сочувственно, снисходительно видя в них нечто вроде атавизмов детства.  Но за доброту и справедливость Шаульский был уважаем везде, где приходилось учиться, жить, работать.
Еще в школе он прочел об анкете, предложенной Марксу дочерью. И его удивило, что на вопрос о достоинстве, больше всего ценимом в людях, Карл  ответил – простота. Шаульский много думал об этом и не мог согласиться с Марксом, считая, что простота – лишь одна из составляющих доброты, и что только доброта может быть мерилом человеческих качеств.  Так в жизни и оценивал людей, - по степени их доброты, при этом не различая часто и путая проявления доброты с элементарным расчетом, когда быть добрым выгодно, и с безразличием, когда все равно, каким быть.
Порой обидев кого-то, путь даже случайно, Шаульский остро и болезненно переживал нанесенную человеку обиду, о которой часто сам обиженный, будучи более грубой и земной натурой, даже не подозревал. И когда Шаульский, пытаясь загладить свою кажущуюся вину, говорил человеку  хорошие и мягкие слова, то встречал легкое недоумение и непонимание существа вопроса со стороны обиженного. Но из-за склонности к идеализации мира, недоумение и непонимание воспринимались им как нежелание обиженного обострять конфликт и увеличивать страдания Шаульского.
В свое понятие доброты Шаульский вкладывал не естественное  проявление гуманистических качеств в неких экстремальных условиях, а ежесекундное, ежеминутное проявление расположения ко всем окружающим во всей полноте постоянных человеческих взаимообщений. И поэтому, когда стихла дневная суета, занимавшая в какой-то степени его мозг, в ночной комнате, лежа рядом с тихо спящей женой, он понял, что неудобство, испытываемое вот уже много часов, происходит от обиды, нанесенной им человеку, встреченному на перекрестке. И мысль о том, что мог вполне естественно для своей напряженной  и наполненной жизни забыть о случайном человеке, мало помогала. В том-то и дело, что Шаульский не знал, насколько случаен в его жизни был этот человек, что-то подсказывало: не простое шапочное  знакомство связывало их, а нечто большее и важное. Чувство, похожее на предательство испытывал Шаульский, и было стыдно, что не мог найти истоков этого чувства. Он разбивал свою жизнь на периоды: школа, армия, институт, работа, пытаясь заглянуть внутрь каждого жизненного отрезка.  Делил каждый период на составные, восстанавливая в памяти былые даты и встречи, ища  необходимую связь. И чем ближе подходил к сегодняшнему своему дню, тем более сужался круг поисков, тем отчетливей виделась их безуспешность. И тем больше росла тревога и ощущение важности встречи у светофора. Он утомил мозг, и короткий сон, в который погрузился под утро, не принес отдыха.
Утром жена, видя его тревогу, сказала, что днем, когда будет занят работой, мозг может запросто подкинуть подсказку.
- Надеюсь, что так и будет, - ответил Шаульский, не считавший нужным скрывать, насколько важно для него – вспомнить. 
Свою работу Шаульский любил, занимаясь ею самозабвенно, с пользой для дела. Весь день, решая вопросы, советуя и советуясь, ощущал усиленную  умственную напряженность, так как подсознательно вызывал в памяти внешний облик накануне встреченного парня: высокий рост, лысеющая голова, усы над губой. Отталкиваясь от этого образа, в который раз ворошил прошлое, не догадываясь, что во времена возможного их знакомства человек мог выглядеть совершено иначе. Этот барьер, неосознанно воздвигнутый в голове, мешал выйти из замкнутого круга.
Домой шел пешком и медленно, занятый все той же заботой, совершенно измученный и усталый.  «Да что за напасть? Зачем придавать такое значение этому эпизоду?», - говорил себе, пытаясь отогнать наваждение. Но ничего не выходило, мозг продолжал болеть мучившей его мыслью. Шаульскому не хотелось такое свое состояние показывать жене, не хотелось, чтоб сама  догадалась. Глупо, в конце концов, взрослому и сильному мужчине изводить себя дурацким воспоминанием о пустяковой встрече. И Шаульский, убежденный, что взял себя в руки, вошел в квартиру, провел ритуал предвечерних разговоров с женой, и при первой возможности уселся с книгой под торшер в кресло, устроившись так, что свет, падавший на страницы, почти не касался его лица.

                * * * * *

Человека, неузнанного Николаем Шаульским, звали Котом - по фамилии. Имя, конечно же, было тоже, ни никто никогда из окружающих им не пользовался. Кот не был глупее многих и не был умнее многих. Он был нормальным Котом-хорошистом в школе, а в старших классах ходил даже в подававших надежды учениках. Но всю жизнь страдал оттого, что был презираем всеми. Может, так только казалось и не презирали его вовсе, а Кот обострял все и преувеличивал? Может быть. Но что всерьез не принимали никогда, издеваясь и подшучивая – это точно. Кот не хотел обольщаться, и думал о себе без преувеличения, понимая, что не в одной фамилии дело. Был ведь когда-то у них в школе Орел, чем лучше фамилия? Но если к Коту ровесники обращались без уважения, а то и насмешливо, то Орла боялись, а его фамилию произносили с другой интонацией. 
В жизни Кота было несколько потрясений, надавивших на него, сказавшихся на характере и психике, и приведших к мысли о необязательности своего присутствия на земле. Кот никому не рассказывал, ему бы вряд ли поверили, но еще в раннем возрасте по отношению к нему был допущен акт несправедливости, врезавшийся в память накрепко и навсегда. Коту было чуть больше двух лет, он уже знал много слов и однажды в детском саду играл с детьми на большом, во всю комнату, ворсистом ковре. Какой-то малыш, натянув собачью маску, лазил по полу и лаял, изображая собаку. Все дети ходили за ним, показывали пальцами и говорили «ав», «ав». А маленький Кот сосал палец и пытался вспомнить слово, которым тоже можно назвать гавкающего малыша. Кот знал, что есть не «ав-ав», а другое слово, но какое, какое?  А дальше произошло стечение обстоятельств, глупое, но роковое для Кота, отразившееся на всей дальнейшей его жизни. Женщина-няня, присматривавшая за детьми, входит в комнату. В это же время лающий карапуз подползает к усиленно думающему Коту и, активно залаяв, валит Кота на пол. В это же время Кот вспоминает не дававшееся ему слово и, падая на пол, радостно вопит: «Собака! Собака!».
Потрясению нянечки не было предела! Как мог двухлетний, почти не разговаривающий еще Кот, так страшно ругаться? Кота наказали. Дети продолжали играть и лаять, а Кот стоял в углу и рыдал. Столь очевидная несправедливость сотрясала его упитанное двухлетнее тело. Он понимал, что сказал, видимо, что-то плохое, на как, как было объяснить воспитательнице, что он не ругался, сказав «собака», что словом этим, он знал, называют животное, которое говорит не словами, а лаем?  Кот не смог объяснить, он просто-напросто не умел говорить еще, и обида эта засела в нем неистребимо. Она стихла потом, стерлась, не бередила сердце. Но запомнилась, и иногда царапала память. И всю свою жизнь, скрывая от окружающих, Кот будет любить собак, неистово и ненормально жалея их за бессловесность, за невозможность высказать то, что отражалось в умных, все понимающих глазах.
Кот рос, становился высок и плотен. Но засевший  в нем с пеленок страх мужал вместе с ним. Это не был страх в его чистом виде. Это было какое-то жизненное неудобство на земле, среди людей, думающих несогласно с ним,  обособленно от него, не могущих понять его так, как он сам понимал себя. Кот неуютно чувствовал себя в мире, скованно как-то и неуверенно. Это копилось в нем год за годом и слой за слоем. И за внешней нормальностью скрывалась страшная мука и усталость, с какими давалась Коту его жизнь на земле.
Он не сразу понял, что не такой, как все. Подобное знание приходит с годами, но слишком рано почувствовал, что не любим судьбой и обойден ею. А, может быть, Кот и сам, из детских, а потом и юношеских обид развил в себе этот комплекс, кто знает? Только действительно был Кот невезучим и отличным от всех.
В их школе было две известных красавицы: Таня Пересыпкина и Ира Филянина. Почти все мальчишки были влюблены в кого-то из них. Кот не был оригинален, влюбившись в Филянину. Ира получала много записок от воздыхателей, некоторые влюбленные посвящали ей даже стихи. И только несколько приближенных подруг знали о содержании записок. Кот свою записку засунул в портфель Филяшки, оставшись в классе дежурным на уроке физкультуры. Всю ночь Кот не спал, мучась страхом – вдруг Ира согласится дружить с ним. Ведь одно дело предложить дружбу и втайне надеяться не неё, и совсем другое – получить согласие на эту дружбу. Лучшие ученики школы не могли добиться благосклонности красавицы Филяниной. Первые драчуны дрались из-за неё. Всё тщетно. Филяшка никому не принадлежала. Кот знал, что дело его – табак, и ему, совершенно невыдающемуся, надеяться не на что. Но, решив до конца испить чашу страданий, он ждал ответа. Лучше знать, что отвергнут, чем мучиться безвестностью, оставляя для собственного утешения шанс на возможную взаимность. А вдруг Филянина изберет его? Это было невероятно, но вдруг? И сладко и холодно делалось внутри у Кота. Кот знал, что в случае положительного ответа его ждет не одна драка за туалетом в школьном дворе. За любовь нужно драться, в их школе это понимали буквально. Так страдал и мечтал Кот. Записка была засунута в субботу, и весь долгий остаток субботы и весь воскресный день Кот прожил в мире иллюзий и фантастических мечтаний.
Утро понедельника потрясло Кота, с вершин воображения страшно швырнув на реальную земную твердь. Записка была обнаружена Филяниной еще в субботу, и все это время она провисела, пришпиленная кнопкой к дереву во дворе, где на переменах собиралась вся школа. Все читали записку и потешались. Орел под страхом смерти запретил снимать записку. Даже старшеклассники напевали песню, которую Кот посвятил Филяниной. Песня была на мотив «Палубы» из кинофильма «Коллеги» и была песня выстрадана Котом и сочинена в муках. В основе лежал реальный факт: как-то ходили всем классом в поход и Кот с несколькими ребятами провожали ночью девчонок домой.
Помнишь, Ирочка милая,
Я тебя проводил,
И дорогу насвечивал
Фонарем я своим?
Три дня Кот мечтал о том, чтобы в школе произошло событие, могущее затмить его «дело». Через три дня обокрали школьный физкабинет и про Кота забыли, заговорив о другом. Но три дня Кот прожил в полусне и ненависти. Филянину он возненавидел. Через десять лет он встретил её, растолстевшую и подурневшую, и с тайной радостью сказал её об этом. В отношении к женщинам у Кота появился страх, смешанный с брезгливостью к ним.
Кот рос. В десятом классе началось повальное увлечение классической борьбой. Недавний выпускник их школы стал чемпионом мира по классике. Кот тоже записался в секцию. Он был высок и жилист, и тренер хвалил его. В секцию ходили ребята и слабее и бестолковее, но смеяться начали все равно над Котом. Попадая в новый коллектив, Кот уже знал, что когда в процессе знакомства и сплачивания начнет выделяться человек  для насмешек, то таким человеком станет именно он, и это было непонятно для Кота и загадочно. Кот старался контролировать себя, не давать повода для насмешек, - все равно над ним смеялись и называли котом. Это изумляло Кота, и лишь гораздо позднее он понял, что попросту ненормален, что его восприятие мира и окружающей действительности отлично от восприятия живущих рядом с ним множества людей. Но Кот не догадывался, и поэтому ему трудно жилось, что третирование и насмешки, постоянно сопутствующие ему в жизни, это лишь форма мести окружающих за то, что он, то есть Кот, отличен от них, и это отличие чувствовалось всеми интуитивно, но точно.
Кот записался в спортивную секцию в другом конце города, где никто не мог знать его. Кот тщательно следил за собой, контролировал каждый поступок, старался быть грубым и беззаботным. Но все равно вышла наружу Котова сущность, и все опять поняли, что над ним можно куражиться, что Кот не такой, как все. Обычно после тренировки потные  и голые мальчишки шумно дурачились в душевой, где стояла большая, литров на триста, пустая бочка из-под цемента, оставшаяся от давнего ремонта спортзала. Бочку наполняли водой, кучей набрасывались на Кота, втискивали в бочку, давили сверху на голову, чтоб Кот полностью ушел под воду, потом вытаскивали его, оставляли в покое, замеряли количество вытесненной Котом из бочки воды и начинали высчитывать объем Кота. Это было забавно – высчитать объем Кота, и никогда не надоедало. Кот пытался драться, бить по морде, ногой в пах, но это расценивалось плохо и только озлобляло пацанов. Тогда Кот перестал ходить на тренировки.
Много позже, уже работая, Кот не встречался с подобными проявлениями естественно-наивной детской жестокости, но, привыкший быть ошельмованным, он и дальше продолжал жить, как бы сжавшись весь, в постоянном напряжении. Его не удивляла и не тревожила больше мысль о человеческой жестокости. Кот свыкся с ней, убедившись в её естественности и данности  человеку от рождения. И в этом смысле горечь оттого, что человек несовершенен, уже не так остро задевала его сердце. Собственную же неспособность  к элементарному насилию, иногда жизненно необходимому, Кот объяснял личной ущербностью. Но с возрастом Кот стал замечать свое отличие от большинства людей в ситуациях, куда более простых и обыденных. Очень часто Кот ловил себя на мысли, что поступает не так, как следовало бы поступить, исходя из принципа подражания большинству. И это тревожило Кота и волновало, так как он не мог убедить себя в том, что поступает неправильно.
Чисто в экспериментальных целях Кот заходил иногда в столовые, усаживался за свободный столик и подолгу наблюдал за поведением людей, стоящих в очереди. И он видел, что еще задолго до того, как подойти к тому месту, где девушки-повара выдают тарелки с едой, очередь запасалась подносами, вилками и ложками. И хоть на специальном столике всегда было достаточно этих предметов, и взять их можно было непосредственно перед тем, как подойдешь к раздаточной, очередь запасалась ими заранее. И терпеливо, занимая руки совершенно излишними предметами, медленно продвигалась вперед. Эта абсурдность действий большинства смешила Кота и приводила в недоумение. Почему все поступают так, как хуже и неудобней? В такие моменты Кот испытывал чувство стыда за человеческую неразумность и некрасивость. Коту часто бывало стыдно, когда идущие по улице люди бросали под ноги окурки, обрывки бумажек, обертки мороженого и шли дальше, не оборачиваясь. И то, что они шли не оборачиваясь, не пытаясь проследить реакцию окружающих, поражало вдвойне. Коту было стыдно и неприятно, когда кто-нибудь громко харкал, выплевывая на асфальт зелено-желтый сгусток. Бывало, и Коту хотелось плюнуть, когда насморк мучил, когда в сырую погоду в носу скапливалась жидкость, когда пыль набивалась в ноздри. Кот озирался, выжидая момент, когда рядом никого не окажется, долго держал во рту сопливый сгусток и старался выплюнуть его незаметно. Потом сразу наступал на плевок и, дрыгнув ногой, растирал его и уходил быстрее от этого места, боясь, что кто-нибудь видел все-таки. И покрывалась спина легкой испариной, и под мышками становилось влажно, и в нос шибал запах собственного пота, и казалось Коту, что он только что у всех на виду испражнился. Многие привычные для большинства вещи вызывали стыд и отвращение. Когда при нем икали, отрыгивали, оправлялись или даже говорили о болезнях, Коту становилось  мерзко и неприятно, он старался отойти в сторону от этого человека. Даже в процессе еды виделось Коту проявление отвратительного физиологизма. Он смотрел на человека, поглощающего пищу, и видел, как во рту она смешивается, размельчаясь в жидкую и липкую кашицу, как превращается в желудке в зловонную массу, оборачивающуюся в кишечнике человеческими фекалиями. Было глупо и противоестественно – видеть такое, но Кот видел и воспринимал именно так. Ни с кем не делясь, понимая: не будет понят никем. «Что естественно, то не стыдно», - слышал Кот и не соглашался: «Что некрасиво, то стыдно». И когда случалось есть  на виду, ел быстро, не глядя на соседей. Давя брезгливость от слышимого рядом жевания. Но если подобные мысли были сознательно доведены Котом до столь извращенного восприятия в качестве  аргумента, подтверждающего  человеческое несовершенство, то так называемый «транспортный комплекс», оставался для него полнейшей загадкой, не поддававшейся логическому анализу. Кот любил изучать  людей, наблюдая за ними в городском транспорте. Часами разъезжал в троллейбусах, наблюдая и слушая. Смотрел в окно, покачивался на мягком сиденье, думая об увиденном. И, наблюдая за пассажирами раздраженными, болтливыми, пьяными, грубыми,в одном  уверился непоколебимо и твердо: люди в большинстве своем глупы, эгоистичны и подлы. Эти их качества объясняли мотивы унижений, которым подвергался Кот все свои немногие годы. 
Заходя в троллейбус или трамвай на конечной остановке, Кот шел в середину и становился так, чтоб никому не мешать. Подобным образом,по его мнению, должен поступать каждый. Люди же вели себя совершенно иначе. Заходили в салон,продвигались на несколько шагов,замирали. И никакая сила поколебать их уже не могла. Кот чем руководствовался? Желанием не  мешать другим, пониманием, что через несколько остановок пассажиры заполнят салон до отказа. Были причины иного рода: когда стоишь в центре, аккуратно пододвинув ноги от прохода, то меньше толкают, не пачкают обувью и совсем не наступают на ноги. Когда же пассажиры, подвергаясь натиску желающих втиснуться, упорно не проходили вперед,Кот думал: «Что удерживает этих людей на месте? Упрямство? Эгоистичность? Тупость? Или просто в их головы не приходит мысль, что кто-то не может войти в вагон, и, пройдя немного вперед, они кому-то, пусть в мелочи, но помогут? Да, скорее всего, последнее. Ну ладно, ну, допустим, что такие мысли не приходят в их головы. Но соображения личного порядка? Такая естественная для человека мысль о самосохранении? Ведь пройдя вперед, перестав подергаться сумасшедшему натиску, им самим, этим упрямым людям, будет удобней и свободней».   
Не проходили! Он искренне хотел понять окружающих, стать похожим на них. Не получалось! Вот набиваются в вагон пассажиры, неохотно уплотняются и сдвигаются. А некий твердо сидящий мужчина, выставив ногу в проход, даже не пошевелится. Кот думает: неужели человеку не ясно, что его нога мешает другим людям? Пусть безразличны ему другие, но,ведь на ногу наступить могут, больно сделать, испачкать обувь, брюки. Будь на его месте Кот, он бы сразу убрал ногу, да он бы вообще не выставлял её. И Коту непонятно, как подобные соображения не приходят в голову Отставленной ноге. Но особенность Кота была в том, что в своем отличии от других видел собственную ущербность. Он уставал от самого себя. Уставал страшно, огромной внутренней усталостью. Становился нервным, часто ощущая желание закричать, скорчить гримасу, безобразно подпрыгнуть, стукнуть кулаком – физически разрядиться. Он был близок к безумию и понимал это.
Кот уставал от общения с людьми, от жизни среди них. Он чуточку не дотягивал, чтоб быть похожим на них. Что для Кота было естественно, считалось нормой, то для всех прочих считалось смешным и вовсе необязательным. Когда он слышал грубость или мат, то краснел. Видел лежащего на земле пьяного и чувствовал стыд. Просил прохожих помочь усадить пьяного на скамейку, но прохожие либо не реагировали, либо посмеивались, призывая не мешать "отдыхающему". Вот едет Кот в троллейбусе. И есть свободное место. Кот занимает его, плотно придвигаясь к окну. Рядом кто-то садится - раздвинув колени, разложив руки, придавив локтем. Или, развернув газету, перед лицом Кота пошуршит бумагой, вовсе прижмет к окну. Кот сжимается, вдавливается в стекло. Видит бесцеремонность соседа, но молчит, боясь обидеть замечанием, даже и справедливым. Кот начинает отвоевывать территорию, раздвигая ноги и расширяя плечи. Тут мужчина либо буркнет что-то и подвинется, либо подвинется сразу, поняв, что прижал соседа, - вообщем, начинает вести себя вполне по-человечески, понятно Коту.
Кот вычитал у Чехова про «выдавливать раба из себя» и, кромсая и тираня свою натуру, старался её переделать. Кот пытался хамить. Становился у свободного троллейбусного сиденья и, выждав, когда место у окна занимали, садился рядом. И если сосед сидел широко и свободно, начинал теснить его. Если не удавалось, Кот, подкопив мысленно злости и раздражения, грубо просил подвинуться. Но тут же внутри его что-то надламывалось, и высовывался раб и говорил вместо Кота. И выходила не справедливое требование подвинуться, а просьба, жалкая и подобострастная. А то и улыбка этакая жалкая проступала на лице. Его тошнило от собственного хамства, ничего с хамством не получалось.Кот знал, что многочисленные его отклонения и комплексы вряд ли будут кем-нибудь поняты. Потому и держал все в себе. Потому и не имел друзей, а имел лишь соседей, знакомых и товарищей по работе. Кот был не как все и часто думал, что, исчезнув из жизни, очистит землю от себя и своей ненормальности совершенно безболезненно для многих тысяч живущих вокруг.
               
                * * * * *

Встреча с Николаем Шаульским потрясла Кота. Потрясло то, что Шаульский не узнал его. Кот пошел быстро прочь от оживленного перекрестка, чтоб скорей добраться до парка, забиться в кусты, в гущу, набить рот травой и листьями, кривить лицо в гримасах, обкусать ногти, хрипеть и выть. Что-то животное копилось в нем, нечеловеческое, безумное. Он почти бежал уже, и лицо его было страшно. А изо рта, как скулеж раненой собаки, цедилось протяжно и больно: «Не узна-а-а-л…, не узна-а-ал. Коне-е-чно, разве узнаешь Кота… Кот ведь я, Кот…». Он двигал мышцами лица, как будто в паутине оно было, ворочал языком, раздувал щеки, как будто рот был набит ватой, которая мешала дышать, от которой нужно избавиться. Захотелось боли, сильной и отвлекающей. Кот сунул палец в рот и резко с силой свел челюсти. Стало больно, он царапнул ногтями по лицу и сказал вслух: «Убью кого-нибудь». И, заметив в конце аллеи мужскую фигуру, пошел в ту сторону. Мужчина был пьян и шел нетвердо. Он сошел с аллеи, подошел к дереву, расставил ноги и приготовился блевать. Кот поднял камень, бросил в мужика и попал в спину.
- Эй, мужик, может, другое место поищешь?
- Ах - ты – пидар, - сказал мужик раздельно и пошел на Кота. Кот бросился навстречу, сшиб мужика, сжал его горло и захрипел в пьяное лицо: «Кота не знаешь? Кот я, Кот… Ты смотри, смотри, сволочь… и запоминай…».  Кот давил на грудь мужика, все сильнее сжимая горло. Губы пьяного задергались, щеки раздулись и вонюче-кислая блевотина брызнула Коту на пальцы. Кот с отвращением отдернул руки, вскочил, пнул ногой мужика. Нагнулся, сглатывая подпиравшую тошноту, вытер руки о траву. Потом вышел на аллею, прошел немного. Сказал вслух: «Успокойся. Раз, два, три…  Ну, хватит, возьми себя в руки». Постоял секунды и медленно пошел.

                * * * * *
Такого приступа бешенства и злобы у Кота еще не было. «Все нормально – думал Кот, - восемь лет прошло. Все правильно. Я был тогда волосатым и одет был совсем иначе…. Куда я шел?.. Я шел заплатить за квартиру... Пойду и заплачу... Нет, уже поздно... Нужно разобраться, что со мной это было?.. Может, я впервые поступил как нормальный человек?... Так, а как я поступил?.. Сбил человека и бил его... За что?.. А за то, что… Так, за что я сбил его?..».  Кот сел на скамейку и закурил. С минуту бездумно пускал дым и смотрел на прыгающих воробьев. Потом стал нащупывать исчезнувшую мысль.
«Мужик вел себя мерзко. Он был пьян и хотел блевать. Это противно. Такое часто увидишь. И все проходят. А что они могут сделать?.. А я сбил его. Опять не как все, значит…,  – курил и вел мысленный разговор с собой Кот. - Сбил мужика… Мужик не причем! Да, не причем! Дело в Шаульском. Восемь лет прошло, и я был не таким лысым. И усов не было».
Дело не в усах, - решил Кот. – Дело в том, что и тогда, восемь лет назад Шаульского знали все, а его, Кота, никто. Шаульский был почтальоном, и его положено было знать, а Кот почтальоном не был. Но Кот и Шаульский были из одного города, их только двое было из этого города. Прошло восемь лет, и они встретились в этом городе. Кот сразу узнал Шаульского, сомневался совсем недолго, пока шел за ним метров двадцать. А Шаульский не узнал Кота, хоть не мог не знать, что они из одного города.
 - Да, все правильно, - решил Кот. – Восемь лет прошло, и я очень изменился. Усы отрастил, полысел изрядно. Да, все правильно, - решил он опять, - узнать  меня через восемь лет трудно. Но я то его узнал! У меня хорошая зрительная память,  – решил Кот. Вернее, не решил, а сказал себе так, что бы объяснить, почему он узнал Шаульского. Шаульский ведь был почтальоном, его все знали и помнили. Не узнать его было никак нельзя.   
Но у Кота действительно была хорошая память, и всю свою жизнь он помнил хорошо. Да и как можно не помнить событий собственной жизни?
               
                * * * * *    
Кот помнил, что, идя в армию, дал себе клятву стать другим человеком, обыкновенным и твердым. Но на первом же построении, когда старшина, знакомясь с личным составом, записывал в блокнот анкетные данные новобранцев, выяснилось, что Кот родился в марте, и под всеобщее веселье и удовольствие Кота тут же прозвали мартовским. Кот никогда не придавал значения дате своего рождения и был ошарашен тем, что и здесь судьба подставила ножку. И он смирился. И даже позлорадствовал над прежними своими обидчиками, не заметившими до этого такого колоритного изъяна в его биографии. Кот с недоумением и отчаяньем думал, что это действительно смешно, быть мартовским котом, и если собственная судьба против него, то что может сделать его слабая неразвитая воля. И еще Кот помнил, что когда строй новобранцев хохотал и резвился, только один человек смотрел на него с пониманием и поддержкой, призывая взглядом к спокойствию. И  это был Николай Шаульский.

                * * * * *
Кот не спал всю ночь, и к утру сформулировал для себя, что Шаульский не узнал его не потому, что Кот очень уж изменился (усы там и лысина), но потому не узнал его Шаульский, что и не знал вовсе. Знать-то знал, наверное, как не знать, когда письма земляку Коту вручал, из одного ведь города были, но не оставил Кот в его жизни такого следа, чтоб след этот не зарос, не затянулся, не исчез бы за восемь лет собственной, не связанной с Котом жизни. Так решил для себя Кот, промучившись ночь и ввалившись глазами.
На работе Кот двигался, делал все и говорил в силу давнишней восьмилетней привычки все делать, двигаться так, как требовала того работа. Сознание его было занято. Кот думал, что не оставил следа ни в чьей жизни. Он помнил детский сад, школу, армию, работу. В жизни разные были люди, заметные и не очень, касавшиеся жизни Кота, либо нет. Но Кот о себе хорошо знал, что лично он ничьей жизни не коснулся. Как так вышло, он не знал, но что это так и было – не сомневался. С ранних лет он привык, что люди его выделяют как предмет для насмешек, издевательств, но никто не замечает всерьез. Правда, иногда Коту казалось, что он лучше многих людей. Но мысль эту развить не пытался, так как странным казалось самому, что он, Кот, именно Кот, лучше других. Больших друзей у Кота не было, недолгие товарищеские привязанности заканчивались обманом или предательством. В армии, он,казалось, подружился с Шаульским. Они были в разных ротах, но зато из одного города, а это в армии много значит. Они часто говорили о своем городе, вместе ходили в увольнения. Потом, когда прослужили подольше, дружба ослабла. Потом вовсе развалилась. Кот такой финал принял как нормальное явление.
И вот спустя восемь лет, в течение которых Кот страшно мучился своей непохожестью на других, случайно на улице, у знакомого-презнакомого перекрестка Кот встретил Шаульского. Ему вспомнились армейские трудные и далекие дни, вспомнилось, как оба они, худые и стриженые, шли в общем строю, как вспоминали свой город. А Шаульский его попросту не узнал. Не узнал полысевшего, как не узнал бы и стриженого. Просто такой был Кот человек – незаметный, непутевый, странный.

                * * * * *

 Вечером Кот стоял перед зеркалом и смотрел на себя в зеркале. За сутки со дня встречи Кот изменился: ссутулился, заметно похудел, глаза поблекли и погрустнели. Он смотрел на себя в зеркале и говорил вслух:
- Тебе, Кот, тридцать лет. Никто во всем мире не знает ни тебя, ни о тебе. Потому что знать о тебе нечего. Ты, Кот, пустое место, а про пустое место что можно знать? Что он пустое. И узнать на улице его трудно, оно ведь пустое. Черт его разберет, то ли Кот это, то ли пустое место. Как это получилось, Кот? Ну, как? Разве ты сам хотел этого?
Кот стоял перед зеркалом и плакал. И во всем мире был один человек, кто сейчас о нем думал. Человеком этим был Шаульский, но Кот не знал этого. Кот видел себя в зеркале плачущим. Челюсти Кота свела судорога, исказила его осунувшееся стертое лицо. Нечеловеческая безбрежная горечь жгла внутренности, давила на сердце. Кот плакал, как не плакал, наверное, ни один тридцатилетний мужчина.
- Во всем мире… столько миллионов…боже, сколько людей, - шептал и плакал Кот. – Почему мне такая доля?.. Я есть и меня нету…
Сердце вдруг дернулось так, что Кот почувствовал его удары о ребра. «Сейчас выскочит». – подумал Кот. И вдруг всхлипнул, зашелся страшным протяжным воем: «Не узнал-а-а-л, не узна-а-а-л…». И умер.

                * * * * *    
В это же время на другом конце города у Николая Шаульского заныло сердце и причина этой, внезапно возникшей боли, была ясна ему. И в ту же секунду, совершенно естественно и непроизвольно в памяти обозначилось так долго и трудно искомое имя, и прояснилось знакомое лицо. 
- Это же Кот, - простонал Шаульский. – Бедный мой Кот! Как же я мог забыть тебя?
И уже казалось совершенно невероятным, что он мог забыть Кота и не вспоминать так долго. И вся огромность вины, лишь абстрактно до сих пор испытываемая, осозналась во всей огромности и непоправимости. И уже не было Шаульскому покоя ни в этот вечер, ни в наступившую затем ночь. И Шаульский мучительно ждал наступления утра, дававшего возможность встречи с Котом и, пусть позднего, но раскаяния.

                * * * * *

С Котом он встретился в армии, в самом начале службы. Теперь казалось непонятным и странным, что мог забыть тот день, когда впервые увиденные глаза Кота поразили Шаульского пронзительной грустью и смирением, переполнившими большие и глубокие глаза Кота, в тот момент, когда белозубо и весело скалились вокруг три десятка парней их взвода, умирая от комического совпадения фамилии Кота с датой рождения. Потом он узнал, что они из одного города, и факт этот, далеко не маловажный в нелегкой армейской жизни, предопределил их дружбу на все два солдатских года. И чем больше он узнавал Кота, тем больше удивлялся той незащищенности, открытости и наивности, с которыми Кот шел по жизни. И потянулся к Коту, ибо Кот был чище, добрее и лучше его. И защищал Кота, становясь на его сторону в любом споре. Взгляд Кота на ординарные вещи был всегда неожидан и интересен. И они часто говорили с Котом о разных вещах, и Шаульский помнит, как Кот спросил его, почему люди такие, и Шаульский понял Кота и они долго говорили тогда. «Мне иногда кажется, - сказал однажды Кот, - что я напрасно родился. Мне уже больше двадцати лет, а я все еще не научился делать людям больно. А люди чувствуют это и мстят мне за то, что я лучше их». И Шаульскому, которому тоже было двадцать и жизненный опыт которого был самым элементарным, почувствовал дрожь, прошедшую по телу оттого, что и как сказал его сверстник. И почувствовав необыкновенный порыв сентиментальности и доброты, он сказал тогда Коту: «У меня было много друзей, и мы были нужны друг другу. Но сейчас, когда их нет, оказалось, что я могу обходиться без них. Ты  же для меня больше, чем друг. Ты – мое отражение, глядя на которое оригинал становится лучше». «Красиво», - сказал тогда Кот, смутившись.            
                * * * * *
Возвращались домой после службы разными эшелонами. Шаульский уехал первым, и они пожали дуг другу руки, условившись встретиться в своем городе. Но закружил Шаульскому голову послеармейский хмель свободы и день, назначенный для встречи, он встретил в Крыму. А потом были напряженные дни подготовки в институт, новые заботы студенческой жизни, первый курс, второй, пятый. И некогда остановиться, и некогда вспомнить о чужой больной душе. «У меня не было друзей, - сказал как-то Кот. -  Ты первый, настоящий». И оказалось, что он предал Кота. Самым подлым образом предал: забыл Кота, как и не было двух лет дружбы.

                * * * * *
Среди стопки армейских фотографий и писем отыскался блокнот со  множеством адресов корешей-сослуживцев, и адрес Кота в блокноте был обведен красным кружком. И увидев это напоминание себе о важности адреса, Шаульский переполнился презрением к себе и отвращением. Он ехал к Коту и думал, что незаметно для себя за эти восемь лет, прошедших после службы, на нем наросла непробиваемая броня безразличия к людям, а вся его доброта, которой он втайне гордился, была всего лишь хорошей приманкой в его руках. Благодаря ей он устроил вокруг себя атмосферу всеобщего расположения к себе.
Возле входа в подъезд, где жил Кот, сидел старик.
- Вы  к Коту? - остановил он Шаульского. 
- Да, - ответил Шаульский, не удивившись.
- Он умер вчера вечером, - сказал старик.
- Я знаю,  – сказал Шаульский.      
- Странно он умер, молодым совсем. Вы его знали?
- Я его совсем не знал, - сказал Шаульский. – Но я знаю, от чего он умер.
- Интересно, - оживился старик.
- Он умер из-за всех нас. Он лучше и чище всех был. И он умер за наши грехи.
Старик смотрел на Шаульского серьезно и мудро:
- Однажды один человек уже принял подобную смерть. За людские грехи. Того человека звали Христос.
- Это был второй Христос, – произнес Шаульский.
- Второй Христос, вы говорите? Очень любопытная мысль, очень.

                * * * * *

Но самое странное в этой истории, что через несколько дней, внезапно схватившись за сердце, умер Шаульский.  Тело, как и положено в таких случаях, вскрыли, надеясь определить причину преждевременной смерти. Но врачи, этим занимавшиеся, ни к чему толковому и конкретному не пришли. Врачи были молодые и неопытные, просто странно, как такое важное дело поручили таким неопытным медикам.