Я

Его «Я» возникло, когда он почувствовал, что отличается от других.

Думать он пока не умел. Границы его «Я» были пунктирно обозначены случайными тычками чувств. Эти границы оказались совсем близко. Полшага – и «Я» уже кончилось.

– Красота! – в упор оценил его первый другой.

– Супер, – согласился второй.

Множество других смотрело на него со всех сторон, оценивая. Одним он нравился, другим нет. От плохих слов его «Я» съеживалось, от хороших – взрывалось, сверкая.

– Мама, он светится! – заметил маленький другой.

– Это солнышко светит с неба, – вразумили его большие.

Солнце светило словно бы и снаружи, и внутри него. Преломленные сверкающими гранями лучи горели красным, оранжевым, зеленым, синим… Это, как он слышал, и была «красота». Но из-за этой красоты его «Я» никак не могло сплотиться в единое бело-голубое целое. Оторванный от полей льда и снега, посреди каменного города он все время оставался сиротой, «недоЯ»…

Гораздо лучше становилось, когда вместо солнца выходила луна. Она была сама по себе, а он сам по себе. Освобожденное «Я» оживало, наливалось новыми силами, пело, как юла. От сверкающих внешних границ он с готовностью дезертировал в самую середку, в глубины «Я» и там, наедине с собой, мог пробыть долго-долго…

Изредка прибегала ночная собака. Она торопливо лизала его бок, жаля горячим язычком. Ему было щекотно, и он неслышно посмеивался, стараясь не спугнуть мелкого зверя.

Даже другие по ночам были не столь уж другими. Правда, их было совсем мало: один-два в ночи. Но зато каждый из них в чем-то был точь-в-точь как он.

– Что, парень, не очень тебе? – остановился однажды перед ним ночной прохожий.

– Вот и мне чего-то…– вздохнул он немного погодя и пошел дальше по полутемной улице.

Ночью случались настоящие чудеса. Впервые ему открылось, как хитро, вверх ногами, построены солдаты-сосульки по краю крыши, как невидимые пальцы плетут косу ручья, как бесшумно-стремительно разрастаются грибницы на стволе дерева…

А иногда он видел даже что-то совсем далекое: возвращение усталых промокших охотников в засыпанную снегом долину в желто-зеленых сумерках. До него тогда долетели прекрасные, как кристаллы льда, аккорды клавесина, только они не образовывали гармоний. Клавиатура пела, но о чем-то неуловимом, своем…

Ночь бледнела, на улицы высыпали толпы других, и тут вставало солнце.

– Смотри, он тает! – расцветала случайная красотка.

– Весна скоро, – эхом вторила ей подруга.

День ото дня солнце разгоралось все ярче, злее. Не умея защититься от пронзающих лучей, он потел, болел. Его некогда сиявшие внешние грани покрылись оспинами, и их изломы, первое время задиристо острые, теперь круглились, лоснясь.

Пространство его «Я» неотвратимо расплывалось. Его осевшее, оплывшее тело, утратив прозрачность, весь день сохраняло мучнисто-молочную белизну. Но светлые сказки про снега и льды были давно забыты.  Все чаще «Я» погружалось в уют безразличия: солнце переставало быть врагом, собака – другом, другие – другими…

– Поколешь, вернешь лом, получишь деньги, – прошипела старуха-хозяйка кафешки.

– Ладно, – отмахнулся бомж.

Лом ударил в середину изъязвленной оспинами грани – она сразу дала трещину. Какое-то время его «Я» испуганно металось среди осколков, ища убежища понадежнее, но лом все бил и бил, и от него разлетались только мелкие и совсем малюсенькие осколки.  Тогда «Я» разделилось сразу между ними всеми: млечно-голубыми, будто фарфор, прозрачными, как стекло, и уже полурастаявшим,  растекавшимся бессильно по асфальту.

Бомж работал с отвращением. В ослепительном солнечном сиянии, матерясь, он, как машина, колотил ломом. Вскоре перед кафешкой осталась только плоская груда колотого льда.

– Ур-ра! – закричал маленький другой.

– Ур-р-ра! – подхватили другие маленькие.

Портфели полетели на асфальт, пошли игры детей. Некоторые из них вспрыгивали на ледышки покрупнее и, искусно балансируя, старались удержаться на них подольше. Другие, крича и толкаясь, гоняли по площадке одну совсем оплывшую ледышку, как футбольный мяч. Третьи бросались мелкими льдинками друг в друга… 

Ночью опасливо притрусила собака. «Я» замерло. Маленький зверь стал осторожно жалить беззащитные мелкие льдинки горячим язычком. Они были холодные и вкусные, как ее когдатошний большой друг. Но это был не он. Собака утолила жажду и убежала.

– Поколол-то как плохо… – вполголоса посетовала хозяйка кафешки.

– Одинокую всяк обманет, – вздохнула…

На следующий день от ледяного истукана, с Рождества проторчавшего перед кафешкой, осталось только мокрое пятно на асфальте. Но в одну тайную трещину натекла совсем крошечная лужица талой воды, к вечеру она замерзла, и «Я» получило еще несколько часов земной жизни. Всю ночь оно ждало луны, но то была безлунная ночь. 

Наутро солнце пробило сразу все щели и трещины, беспощадно выпаривая из них жизнь. Вода на ходу распадалась на молекулы. На одной из них отправилось в дальнее путешествие и «Я». Наверху оно найдет мириады себе подобных, сколько-то времени пробудет с ними и однажды вернется на землю. Как прозрачный весенний дождик. Или как армия разгневанных ангелов.