Время героев

Змей, старый, синешеий, такого и убивать – гневать богов, поднялся над кораблем, затмевая солнце, наполнив воздух тошнотворной вонью.


-Что ты только жрешь, скотина, вонь как от конского трупа и хозяина – гада впридачу, - пробормотал кто-то рядом, но Торри не в силах отвести глаз от морской твари, не стал смотреть на болтуна.


-Молчи, - шикнул старший, - А то в животе у него разбирать ответ будешь.


Змей, порождение времен, о которых даже песен нет, замер над могучим кораблем – ореховой скорлупкой.  К брюху прилипли колонии моллюсков, водоросли зацепились, а может, и вросли в чешую под плавниками…  Алый гребень просвечивал на солнце как полупрозрачный пламень походного костра …


 -Опустить мечи! Немедленно! Позорище! – и, как ни была сплочена и привычна ко всему дружина, сейчас приказ выполнили медленно, словно слова доходили через жар болезни или полусон. – Он даже не видит вас, мелочь дурноглазая, а ткнёте мечом – еще разозлите!


И только тут Торри понял, что со страху меч держит как неумелый ученик… Позор, да и только…

 

  Дракон был сделан из старого синего носка, добротного, из толстой шерсти. Носок связали давным – давно, да носили мало. Почему так? – спросил себя Торри. Он знал, что должен помнить ответ, но, как часто теперь с ним бывало, знание ускользало в пучину непрекращающейся боли и усталости. И все бы ничего, только как же колет в ногах! Словно идешь по острым, заморской ковки, ножам. Идешь день и ночь, а куда? Нет больше дороги, нет пути героев.


- Дети, кыш! Хватит на сегодня басен, завтра приходите, а то замучили деда! – в комнату вошла белокурая девушка с чашкой в руках. Косы до пола, гордое лицо, как мать почти. Почти, мать не была так заносчива и не прогнала бы любопытных малышей. Мать была так наивна… Она бы видела в детях будущих героев, как видела героя песен в Торри.


И ведь он еще не был стариком, даже по меркам их воинственного некогда народа, где дожить до пятидесяти значило остаться в памяти потомков долгожителем.  Торри сам не знал, что так его подкосило, то ли ранение в последнем походе, усугубленное простудой и перешедшее в проклятую болезнь, сделавшую его жирной развалиной, не способной самостоятельно добраться до поганой ямы, то ли…


-Дедушка, - он чуть не опрокинул ложку на себя, и где-то на краю сознания вздрогнул, было бы ему хороших от дочери за лишнюю стирку, - Дедушка, а как правильно меч держать?


Рыжий мальчишка выбрался из-под кровати, оглянулся на дверь, не застанут ли. И ведь хороший мальчишка, подумал Торри, в прежние времена его уже учили бы год, не меньше. Ну, пусть полноват и в глазах мелькает робость, но все-таки есть в нем что-то… И деревянный меч, оставленный кем-то из детей, лег в исцарапанную ладонь просто и ладно.


Костер горел до утра, разгоняя унылую сырую ночь. Унылую, потому что переправляться через бурную реку было решено с утра, но и радостную, ведь ехали домой.  Домой, где соседские дети станут бегать и путаться под ногами, выпрашивая историю про чужие земли, где сестры и матери будут скрывать не оправдавшие себя страхи и тяжелые сны за насмешками и только в глубине глаз и заметишь следы усталости и печали… Старой и грядущей, новый поход ведь через пару седьмиц. Домой, где деды покрутят головами, мол, мельчает народ с каждым поколением, что поделать. Домой, чтоб рассказать семьям погибших, что с ними случилось. Домой…


 

-Отец,  довольно уже, пусть бегут, погуляют, весь день как сорочата трещат, хоть из дома беги! – Торри недовольно поморщился, каждый день терпи её придирки, а ведь дети сидят тихо, это он тут трещит, и, пока рассказывает, забывает о болях, о том, что приходится силком запихивать в себя еду днем, а по ночам сожрал бы что быка, что змея, но лишний раз дочь не позовешь. Да и дела их идут не так богато, чтоб он поперек семьи зажирался.


Только Торри уже не особо ясно помнил, сам ли дошел до такого вывода или дочь в сердцах бросила ему эти слова, когда он ночью разбудил её стуком палки об пол.

 

Дела – то и верно шли плоховато. Уже девять лет, это Торри и на пороге смерти не сможет забыть. Десятый год пошел с той ночи, когда к их лагерю приплыл чужой корабль. Нет, не так, Торри попытался вытянуть память из серого жгучего киселя, куда постепенно проваливалась вся его жизнь, корабль был наш, но вот люди на его борту…


То были на редкость удачные дни, враги не знали здешних мест, не были готовы к трудному нраву на первый взгляд миролюбивой реки, к пути по чуждому им, степнякам, лесу, к холодам и сырости ранней осени. Казалось, еще немного, и семилетняя война кончится, эта мысль несла их на крыльях. Выгнать смуглых прохвостов отсюда, а там, не иначе, дойти до их городов с нелепыми домишками из глины, разрубить пополам, с одного размаха, дверь первого же…


Не мы пришли к вам, узнайте теперь, каково принимать незваных гостей, хозяюшки…


Да, то были последние удачные дни, и пусть Торри почти все время проводил в полубреду, рана на животе не желала заживать до конца, уповали только на скорейшее возвращение да на бабку – старуху, поставившую на ноги, не совру, армию молодцев, но радовался он вместе со всеми.


Новость ударила с тыла, откуда и ждать не могли. Сперва не верили, ладно, они, сам князь долго вчитывался в пергамент, присланный его отцом, проверял печати, а после, скомкав, швырнул его в костер.


- Неладно, княже? – посмел спросить кто-то, но Торри не решился взглянуть, кто.


Не просто неладно было, старый князь приказал прекратить преследование врага, а пуще того, объединиться с его войсками и двигаться в лесную столицу вместе. Князя не зря прозвали Лисом, не в пример сыну, старый правитель был хитер и ловок, только вот тут сам себя обманул. Не вышло добра из этого мира.


Лис думал заключить мир, а там скопить сил, чтоб напасть на доверчивых степняков, а заодно попользоваться преимуществами торговли с богатыми соседями, добраться до их торговых путей, и пусть потом кто докажет, северяне грабили караван или местные лиходеи…


Только не так доверчивы степняки, как казалось Лису. В первый же год погибли старый и молодой князь, а править прислали княгиню – степнячку, да такую, что по сравнению с ней щука добрая и ласковая рыбушка! И пошло житье-бытье не мед и не брага.


Торри кивнул детям, мол, и правда, идите на ветру погуляйте, и, как обычно, рыжий мальчишка дождался, пока все уйдут и скользнул под висящее до полу («Подобрал бы его, отец, совсем мои труды не ценишь!») одеяло. Торри порой едва не плакал от него, ведь всему хотел бы научить малыша, но много ли навоюешь лежа пластом как хряк в навозе, да порой забывая, где у лука тетива? Об одном он не горевал, что приказ нарушает, все девять лет запрещено было учить, кого бы то ни было обращению с оружием. И то, зачем греть под боком врага? А так, говорить теперь надо на языке степняков, воевать, так только мясом впереди их конников  идти, толпой давить, не умением, чтоб умение против хозяев не повернулось однажды. Детей называть степными именами, Торри весь выводок, что вокруг него крутился по именам и не знал, гладкие южные прозвания вызывали раздражение, смешанное с гадливостью. А за рыжего мальчишку вдвойне обидно было, ему бы через пару лет уже взрослое имя получить, такое, чтоб с сутью не расходилось, а он, похожий на первый мороз над бесснежным лесом, всю жизнь проходит с собачьей кличкой… 


Может и хорошо, может, не надо ему знать ярости дикого пса, с которой он грызет поводок, пока не сорвется и не убежит. Не надо знать бешенства, заливающего глаза и разум кровавым вином, лютой злобы, с которой они той же ночью догнали корабль и перерезали там всех, своих и посланцев врагов, мстя за большое горе, за предательство старого князя, за то, что понимали уже все – жизнь теперь не станет прежней.


А если не срывается дикий кобель, если крепка цепь и вкусна кормежка, то привыкает к рукам и только по осени воет на лес. А спустишь с привязи, покрутится у плетня и в будку, так, мол, сытнее и надежней, не дразни, хозяин. Было всякое, и бунты, и споры до ночи у кого-нибудь в сарае, чтоб от жен подальше, да только разом бы всем бунтовать, а выходило как укусы одиноких блох. Раз, а тебя уже и стряхнули, и в порошок растерли.


И те, кто вместе с Торри смотрели в глаза врагам, потихоньку начали привыкать к ярму, ну, так вот все, что сделать, вон, соседнее село бунтовало и что там теперь? Пепелище и кости в золе, а у нас дети, жены, да и ты, Торри, о своей дочке бы подумал, одна ведь у тебя, жену же не сберег…


Не сберег, огрызнулся затравленной псиной раз Торри, а кто языком вас просил трепать? Хотели вернуться героями, а приползли побитыми кобелями, одна похвальба и нашлась, кто, сколько девок на стороне попробовал. Только женатых в дружине четверо было, трем жены язык укоротили, и то, поняли, что не от хорошего болтовня, а от Торри жена ушла. Даром, что, поняв промах, ей пытались доказать, что на Торри наговорили лишнего, пока тот замертво лежал у бабки – знахарки. Что ни одну девку он не обидел и против воли не взял, что только её любит… Ушла, и куда не сказала. А родня её Торри с дружкам и близко ко двору не подпустила, мол, идите к другим, тут вам нет девок.  После он сошелся с вдовой соседкой, прижили дочку, только никто больше не считал его героем, вышедшим из песни. Да и время героев кончилось, что спорить – то.


А еще бывает, что дикий пес не в силах перегрызть цепь ложится мордой к лесу и умирает.
 

А как его ранили? Да вот как…


Ночной лес шепчет заклинание, защищающее его детей от степной ворожбы, закрывающее уши и глаза стражникам лагеря.


Усыпляющее врага, чужака, вора… Вот бы всех разом вырезать, но нет приказа, шум поднимется и тот, на кого они охотятся, упорхнет, а позже ударит резко и сильно, метя в позвоночник. Уберите колдуна, сказал им князь. А ночь сегодня наша, дымом костров, лунными тенями, шорохом листвы крадемся мы по лагерю и лишь очень чуткий заметит смутное движение рядом с собой, но мало ли что ночами в чужом краю мерещится? В такие ночи ничего не надо даже спрашивать, все знания входят в разум вместе с пряным воздухом, с холодком ветерков и дрожанием трав.


И сам вражеский колдун ослеплен, очарован ночью. Он как раненный, хоть мы ни одного удара не нанесли, мечется из стороны в сторону, ощупью хватает Торри за левую руку и замахивается для удара орлиными когтями… Но один из нас сносит мечом премудрую голову колдуна, Торри, стараясь уклониться от когтей, не замечает, кто именно. А когти, обернувшись сребристым серпом, скользят по груди и животу, совсем легко, окрашиваясь в один с зарождающейся зарей цвет.


 

И никто не слышал, что тот колдун пожелал ему.


«Молиться будешь, чтоб до седин не дожить, тварь лесная, корень паршивый! Жалеть, что сейчас дух не испустил, чурбан!»


А воздух почему-то такой приторный, липкий… Что такое с нашей ночью? Воды бы выпить, да не ковш, целую бочку из ключа за домом, тогда бы точно сбросил бы с груди проклятого колдуна, да и руки бы уже не тряслись… Вернулась бы сила и память… И рыжему мальчику ничего бы больше не грозило…


Торри сперва не хотел звать дочь, потом хотел и не смог, а к утру беспомощно сжал в ладони палку, пытаясь вспомнить, что же надо сделать, но видел лишь бурную реку, уносящую к морю горящий корабль…


Когда звезды засобирались на другую сторону мира, Торри умер. Рыжий мальчик плакал три дня подряд, сидя на печи и вцепившись в носок-дракон и деревянный меч мертвой хваткой. Выслушал он много, и про деда – дурака, что заморочил ребенка небылицами, и про ревушку-коровушку, мамину неженку, и про то, что когда родной брат умер, он так не горевал. И что как проревется так сразу пойдет сапожнику в подмастерья, а то нашел забаву, с дураками водиться да палкой на дворе махать. 


 

В подмастерья так в подмастерья, все меньше дома бывать буду, - хмуро прошептал мальчик, выйдя вечером во двор. А сапожник сидел тут как тут, сам пришел за чем или отец позвал договариваться, вызнавать вовсе не хотелось. Зло, как звереныш, зыркнув на пришельца, мальчик взял меч и взмахнул им перед собой. Вот, мол, смотри, и плевать мне на тебя, хоть отец и отдаст учиться, я свое не брошу!


-Малец, - сапожник резко поднялся с крылечка и подобрал валявшийся на земле обрезок жерди, родные мальчика чистотой не отличались, и на дворе находилось всякое, хоть палки, хоть ржавые чугуны, пять лет назад выставленные «до вечера, там помоются», -Ты им как оглоблей – то не орудуй! Вот, смотри, как надо…


И сосновая палка  со свистом рассекла воздух, блеснув сталью.