Правда

-Червь интернетный. Ухожу - ты сидишь, прихожу - опять сидишь.
-Малыш, ну я тут читаю, пишу, живу.
-Чего ты там можешь написать? Кому это интересно-то?
-Мне.

Смотрю на экран, потом на клаву. Начинаю.

В восьмидесятом, летом, умерли Высоцкий и Джо Дассен. Высоцкий - в июле, это я помню, Дассен - в августе. Голос Америки на дачной веранде сообщил про Высоцкого сквозь наплывы радиошумов и мой дедушка проворчал: подумаешь, горе, тоже мне, бард выискался. Мне стало неудобно за него перед голосом Америки: дед, ты что, Высоцкий же самый здоровский.
Тогда, в шестом классе, я уже знал наизусть с десяток его песен, мы часто мучили с другом Димкой магнитофон, крутили заезженные записи по многу раз, чтобы разобрать слова.

А в восемьдесят втором, в начале ноября, помер Брежнев. Вражеский голос сказал про это дня за два раньше телевизора, наши все тянули, думали, вдруг Ильич оживет.
Посреди урока истории в восьмом бэ в класс вошла директриса, под очками слеза, встаньте все, пожалуйста. Шаркают отодвигаемые стулья, мы переглядываемся друг с другом. Я и еще несколько посвященных догадываемся, что сейчас будет. Ребята, вчера скончался Леонид Ильич Брежнев. Тон неподдельно скорбен, взгляд тревожен, даже беспомощен.
Я не выдерживаю, брызгаю смехом, давлюсь, краснею, зажимаю непослушные губы рукой. Директриса вряд ли допускает, что это у меня такая очень личная траурная реакция, она правильно делает вид, что ничего не произошло, и произносит дальше, сама веря в свой писдеж, какой же Леня был шикарный руководитель и как старался для страны.

Алеха Яковлев, сын продавщицы тети Зои из овощного, подошел ко мне потом на перемене и ударил в лицо. Он принадлежал к основной группировке нашего класса, которая не слушала всякие голоса. Нас, тех, кто слушал, было гораздо меньше, человек пять. В этот неприятный момент мы собрались в тупичке за физикой, шепотом обсуждая вопрос о том, что с однопартийной системой пора кончать, но в проклятый комсомол вступить все-таки придется. Алеха был здоровый спортивный парень, с пружинистой походкой и с глазами холодными, как у волка. Он просто подошел, ударил и ушел, никто из нас и опомниться не успел. Удар был чувствительный, но не со всей силы, в скулу, следов не осталось. Мне было неловко и непонятно, за что же человек меня вот так ненавидит, и вообще, мне стало страшно, ответить на удар я не смог. Я несколько раз в жизни дрался, по крайней необходимости, когда надо было за кого-то заступаться, но драться за себя я не умел, страха было гораздо больше, чем агрессии. А у Алехи агрессия была.

На следующей перемене ко мне подошел Алехин друган, Петька Кривин, и сказал тихо: Розик зассыха, зассыха.
Розик - это я, Витя Розов...   

Сашка мой кричит из спальни.
-Витя, может, ты все-таки уделишь мне внимание? Ты еще не забыл, что у тебя любимый человек есть? Или уже не любимый? Все? Надоел?
-Сашка, Сашенька, ну перестань. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь.
-Знаю!! Никак! Ты меня вообще замечать перестал последнее время.

Я злой на него, на себя, но - недолго, снова ставлю кончики пальцев на клавиатуру, сосредоточиваюсь, исчезаю здесь и появляюсь - там...

Алеха бил меня каждый вторник после урока истории. Кира Васильев, не примкнувший толком ни к одной из группировок, рассказал мне, что спрашивал у Алехи, за что он ко мне прицепился, на что тот ответил: так Розик же не советский, хули его жалеть.
Самым неприятным и стыдным было то, что Алеха снился мне почти каждую ночь. Он снился мне совершенно голый, влажный от пота, с запахом - я знал, как от него пахнет в раздевалке на физкультуре - с бликами на блестящем от пота туловище. Грудные мышцы его были правильной квадратной формы, полушария над плечевыми суставами походили на доспехи у древних римлян из учебника, вены ветвились на бицепсах и ребра стягивали косые жилы. Я видел сбоку, будто на голограмме, как напрягалась загорелая алехина оболочка, когда он подтягивался на турнике. Они часто снились мне вместе с этим Петькой Кривиным, Петька был покоренастее, пониже, они нудно боролись друг с другом весь сон, напрягали мышцы и гнулись стеблями тел, стискивали шеи, шеи вздувались, пот стекал по тропинкам между лопаток.

Я совсем не понимал, что это все значит. Нет, ударами по вторникам я не наслаждался, но сна - ждал. И просыпался, бывало, с мокрыми трусами, и стеснялся, что мама увидит. Спросить мне было не у кого, прочесть негде.
В конце концов Алехе надоело и он оставил меня в покое, посчитав, видимо, Советский Союз достаточно отмщенным.
Сейчас он, наверное, и думать забыл про трусишку Витьку Розова тридцать лет назад, а я вот ненавижу его до сих пор.
И он мне до сих пор снится, все такой же поджарый, с холодными, как у волка, глазами...

Сашка пришел из спальни.
-Витя, мне не уснуть. Дай хоть почитать, что ты там наваял.
-Ну почитай.

Сашка подсаживается ко мне, с его тощих ключиц свисают края одеяла, от Сашки исходит тепло.

-Фига се. Обоссался из-за какого-то урода. Что бы он тебе сделал, ведь школа кругом.
-Ты не понимаешь, я был такой домашний мальчик, а он, он бы меня и на улице потом нашел, окажи я сопротивление. Ну да, обоссался.
-А если его сейчас встретишь, дашь в рыло?
-Нет.
-Ну ты пень. А я бы отомстил.
-Тридцать лет прошло. Судя по тому, как он тогда себя вел и какими обладал данными, предполагаю, что я сегодня счастливее. У меня нормальная жизнь, без драк, тюрем и водки, у меня теперь есть ты. А у него, скорее всего, череда пропитых баб в сизом дыму, татуировки на пальцах и тусклый взгляд, если жив вообще.
-Много ты знаешь, Вить, может, он в мерседесах ездит.
-Это вряд ли, он в школе еле тянул, тупой, как сапог.
-И че, он, правда, до сих пор тебе снится?
-Да ладно, это я для красного словца придумал. Как и все остальное. Вымысел это все, художественный. Не снился мне никто, и никто не бил. У нас школа была приличная, с преподаванием ряда предметов на английском языке, практически без шпаны. А ты поверил?

Сашка задергал коленом, как всегда, когда нервничал. Посмотрел мне в глаза, изучая.

-Писдишь! Было.
-Было, не было. Какая разница, бросалась ли тетя Аня под поезд? Главное, малыш - чтобы читатель верил. Вот ты, такой смелый, такой просвещенный, ты уже, небось, лет в тринадцать все про себя знал...
-В шесть. Я всегда знал. В шесть лет меня трахнул старший брат. Ему было четырнадцать.
-В смысле? Ты мне не рассказывал. Да не придумывай!
-Главное, Вить, чтобы читатель поверил. Я тебе еще много чего не рассказывал.
-Что, вот прямо... Ребенка? Ведь больно.
-Мне сначала было больно, но, я как-то был не против. Меня ж на самом деле никто не любил, кроме него, вернее, он тоже не любил, но я принимал это за любовь. И я сам просил его об этом. Отец ушел, это я тебе рассказывал, а мать трахалась с мужиками чуть ли не при мне, у нас вечно были гости, пьянки-гулянки, матери было не до младшего сына. Зато старший находил для меня время и силы. Мать переживала, что я у нее был обуза, игрушки дорогие совала. А я ждал вечера, когда брат со мной ляжет. Он меня не целовал, только трахал. И все пугал, что, если я кому-нибудь ляпну, то меня посадят в детскую тюрьму.
-И ты его? Любил?
-Иди на куй. Короче, он так мной пользовался восемь лет, а потом женился. Я его мог бы сейчас привлечь, за педофилию. Или шантажировать. У него-то как раз мерс есть, и не один. Вот сообщу в газетку и вся карьера его депутатская рухнет.
-Кто те поверит, малыш. Да и лет уже сколько прошло.

Опять у Сашки задергалось колено. Край одеяла съехал с плеча, показалась моя любимая родинка на ключице.

-Он тебе, тоже, до сих пор снится?
-Кто?
-Ты не бойся, малыш, все останется между нами.
-Да нет у меня никакого старшего брата. Ой, поверил! Ну ты лох! Лошара!
-У тебя есть старший брат, Саша, мне твоя мама говорила. Костя его зовут, он лет на восемь тебя старше, она мне рассказывала, гордилась, двое детей у него.
-Ты? Знаешь мою мать?
-Наталья Леонидовна. Ты когда в больнице лежал, мы с ней и познакомились, в коридоре. Я ей сказал, что мы с тобой коллеги по работе...
У Сашки вспотел лоб, его знобило.
-Саш, ну что с тобой, я люблю тебя, Саш.

Я обнял его.
Сашка увернулся от поцелуя, резко встал, подхватил одеяло и улегся в кровать, лицом к стене.