Изгои

Такой уж я родилась: глаза навыкате, уши торчком, нос розовый. Они смотрят на меня презрительно и со страхом. Не с тем, что как будто боятся меня в прямом смысле, а словно боятся коснуться невзначай и при виде меня первым делом вздрагивают, а уж потом запустят чем-нибудь. И хотя я живу с ними всю жизнь, привыкнуть ко мне они не могут. Ни к кому из нас. Мы для них – враги. Они умны и хитры, а мы глупы, и всегда были глупее них и будем впредь. Так уж угодно было тому, кто нас создал.  Я не жалуюсь, мы привыкли. Я чувствую только, что так должно быть и в этом есть какой-то смысл, хотя и беспощадный к нам, но все же есть. Они говорят, что мы умеем абстрагированно мыслить. Дескать, в этом мы на них похожи. Но это никак не спасает нашу участь. Каждый из нас с детства готов к страданиям и вопросов лишних не задает, как это любят делать они, когда касается их хотя бы сотая доля тех невзгод, что обрушиваются на нас постоянно. А сколько их было – не счесть. На моем веку, на моем семействе только - страшно вспомнить. Да я и не буду. Был один лысый, мелкий, многому плохому он виной стал. Хотя нет, я сама виновата. Он ведь дурак, что с него взять, да и я умом не блистала никогда, не то, что родитель мой. Тот был хитрец, хотя и трусоват, но в нашей жизни и в нашем деле трусость - только на пользу. А тот лысый мало того, что труслив, так еще и глуп. И я глупа, что приютилась с ним. Но ведь выбор у нас небогатый – семейка маленькая, откуда взяться им, как тот черный бродяга. Я лысого никогда не прощу, хотя и жалко мне было глядеть на его искалеченный труп. Страдал он, видать, перед смертью. Но сам виноват. Нам сострадание и жалость не ведомы. Сам виноват, коли под их немилость попал. Ума нет – твоя вина. А вот деток ему не прощу. Они ведь тоже глупы были, как и он, один такой же лысый, точь-в-точь, как папаша. Но только не видала я их больше, хотя искала. Труп лысого прямо перед домом бросили, а вот деток унесли. Недолго искала я их - знаю, что им тоже несладко пришлось. А всё он, нет бы - сидели тихо, меня дожидались. Так ведь понесло куда-то, дурака, сманили чем-то, видать, побежал за яркой игрушкой, сам словно ребенок. И я виновата: нельзя дуракам доверять, нельзя с ними ютиться, нельзя с ними деток наживать. Это грех мой, но я жалею не сильно, если мне сильно обо всем жалеть, то всей жизни не хватит, а век мой и так недолог.  Это для них жалеть и горевать время есть, в этом мы сильнее их.  В страданиях мы знаем толк. Может быть, и зачтется нам это когда-нибудь. Может быть, тот, кто нас создал, об этом позаботился, ну а пока я сама. Ночь наступила и я бегу знакомой тропой, путь не близкий, я тороплюсь – хочу успеть до утра. Вот уже и поле виднеется. А иду я туда, куда водил меня мой сын. Этот сын моя гордость. Он лучший из моих деток. Отец его – красавец черный бродяга, крупный такой, всех в нашей деревне напугал, когда явился, даже того рыжего убийцу. Рыжий привык наших бить, также как и они все, а этот, мой, ему отпор дал такой, что рыжий, как по носу получил, от неожиданности рожу скривил, глазенки трусливо наморщил и ретировался. У бродяги моего на груди шрам и пол-уха нет, он умен, опытен и решителен. Много чего повидал на своем веку видать, живет давно и долго, поди и сейчас живой, воюет с кем-то. Вот мой сынок от него. Тоже крупный, тоже умен и решителен, только не так простодушен. Не летит сломя голову, не бросается в омут, а прежде триста раз отмерит. Это ему от нашей породы, родителя моего, досталось. Смекалист, осторожен, изобретателен. То, что от родителя моего во мне и от бродяги черного воплотилось в сыночке моем и стало умом почти дьявольским. Такие среди нас редко рождаются. И сынок мой, как и отец его, черный бродяга, едва на ноги встал – удрал. Но я за него спокойна, этот не пропадёт. Хотя он и приходил ко мне, последний раз недавно показывал мне то место, куда я бегу теперь. А вот и оно, слышу наших, вот уже и вижу их. Приветствуют меня. Да тут целый шабаш. Ближе к центру толкутся сильнее, подхожу и я. Они даже не расступаются. Ну ничего, вежливость нам несвойственна. Протискиваюсь и вижу то зачем пришла…
        Спустя час я дома. Шагов и голосов не слышно – должно быть спят и я тихонько пробираюсь на кухню, замираю, прислушиваюсь и тут же делаю своё дело.
         Прошла всего неделя, а им уже совсем плохо. Поначалу у младшего болел живот, жаловался на боль в мышцах. Вчера приехал человек с бородой - доктор, я внимательно подглядывала, ожидая, что он им скажет. Доктор хмурился, но убийственную правду сказал решительно. Похоже, дело безнадежное - у младшего, уже идет носом кровь и из кишок, температура за сорок.  А старший, крепкий малый, сегодня пожаловался на острую боль в животе. У отца воспалились суставы, я знаю, хотя он и скрывает, мать неделю ничего не ест, но вроде здорова пока. По всей деревне такое. На нас ополчились, но нам не привыкать. Я слышу, что мать их ночью не спит, а все молится, прося бога о помощи. Сквозь дремоту я пытаюсь понять, что такое бог. Видимо, кто-то повыше доктора. Жаль, что у нас не бывает ни докторов, ни бога, а то, может, он спас ту семейку, которую они недавно в сарае сожгли прямо с детками. А может и моих деток кто бы спас от сапога отца Ваньки. Я лежу в тиши подполья, слушаю стенания наверху и меня окутывает дремота. Крохотное сердце стучит равномерно, все тише и тише, в моем маленьком тельце – от носа до кончика хвоста разливается тепло. Они говорят, мы способны мыслить абстрактно. Теперь, я начинаю понимать что это значит. Я впадаю в дремоту совершенно и вижу крохотную мышку. Кажется, это я сама. Я настолько мала, что родитель мой кажется мне огромным. Он склонил надо мной свою серую морду, помогая лапами, он пытается шустро затолкнуть меня обратно под ванну, из-под которой я выползла. Я пищу, глядя в его огромные глаза-бусинки, которые, несмотря на всю их черноту, кажется, смотрят на меня боязливо и ласково.