Дед Евсей

1.

     Не верьте никому, кто говорит, что машины времени нет. Уверяю — это наглая ложь! И удовольствие не такое уж дорогое, временной полёт будет стоить вам не более двухсот рублей. Сквозь чёрную шумящую толпу, изгаженный асфальт и липких бомжей, которых сначала чувствуешь, потом видишь, обходя, естественно, стороной. А потом толкотня и очередь, может быть, накричит размалёванная кассирша, и, наверняка, вам наступят на ногу, обругают, толкнут, испортят настроение. Затем всегда опаздывающая молодёжь стронет с места толпу, к которой вы себя не относите, и с громким смехом радуясь, видимо, что двери захлопнулись «за», а не «перед», вы вместе с ними, наконец-то, тронетесь в путь. Вскоре жёсткая спинка сиденья, если вам посчастливилось сесть, звонкие голоса студентов, упорное ворчание старух, трёп визгливых торговок  и запах чужого курева превратятся для вас в отдалённый, ненавязчивый фон, и грязь окна исчезнет, даря вашему взору бегущую зелень весны. Вы едете!
     Вы едете, ещё не зная, что, километры, пролетая, отмеряют не только длину, но и глубину пространства. Вы ещё ни о чём не подозреваете, хотя всё уже произошло.
Вот так и я, бойко спрыгнув на платформу прямо под табличкой с названием города N, что встретил меня пустыми скамейками, пылью и тишиной, даже не подозревал, что время, к которому я привык, осталось где-то  там, где исчезло моё внимание.

     На станции со мной вышел дед. Странного вида: костюм мятый, ношеный, а сапоги офицерские, из хорошей кожи, лицо необычное — всё в морщинах, как будто его отжали, а глаза молодые, правда, грустные. Я  спросил у него дорогу, а он поднял взгляд от земли, и пыль тут же завертелась от ветра, словно разбуженная его взглядом. Зажмурившись, я услышал: «Вместе пойдём в колхоз, по пути нам».

2.

     И мы пошли. Каждый наш шаг всё дальше отодвигал дымчато-серую зелень, меняя её на яркую, зелёную: здесь дорога была не такой пыльной. Я нервно крутил в руках телефон и думал: «Показал бы лучше дед дорогу, что мне с ним плестись».
Тут дед достал из вместительного кармана флягу, солдатскую, мятую, я в музее такие видел в детстве, сделал несколько глотков, мне не предложил, а только вытер рот кулаком и, хмыкнув, бросил:
     — Торопишься? Молодёжь всегда торопится, — дед ускорил шаг, да так лихо, что и мне пришлось ускорить. Из благодарности я решил с ним заговорить и спросил, давно ли он живёт в колхозе.
     — Я в селе живу, а в колхозе работаю, он у нас до сих пор сохранился. А звать Евсеем, с этого, стало быть, и надо разговор начинать. Я тоже представился, а сам отвернулся: вредный оказался дед.
     — Да не обижайся ты, будет. Это я из-за дочери расстраиваюсь, переживаю.
Замолчал.
     — А что с дочерью? Болеет?
     — Правительство наше болеет, всё ему неймётся, всё виновников ищет каких-то, а я так думаю, на себя надо смотреть, в зеркало, если лицо осталось.

     Почёсывая подбородок, начал рассказ.


     — Я её в честь матери назвал — Оленькой. Мать-то при родах умерла, хилая была, а дочь — почти пять кило, вот и не вынесла, значит. Олька в детстве — сущая бестия. Бывало, только во двор выбежит, так обязательно побьёт кого-нибудь, мальчишек ненавидела, а девчонки сами с ней дружить не хотели — боялись. Нелюдимая она, волком смотрит, сопит и губы поджимает со злости. А я что? Весь день  в колхозе с машинами, как теплу научить — сам не знаю. Дома хлам, пыль. Помню, ссора у нас вышла. Ей тогда седьмой год шел. Я с ней соседку оставил, та обед сготовила, чистоту навела, а как с работы пришёл, она Ольку-то уложила и домой пошла. Я в тот вечер очень хмур был, да выпил ещё — добавилось. Как соседка за порог, бесёныш мой шмыг из кровати и давай носиться, разгром наводить. Я гаркнул на неё — спряталась. Душа неуёмная у меня, когда выпивши. Нашёл Оленьку, отлупил, говорю ей:
«Ты, стало быть, хозяйка, ты женщина», как со взрослой, значит, — а она не ревёт, молчит, только губы ещё больше поджимает.
Отпустил её, а она смотрит так внимательно, долго, говорит: «Я хозяйкой буду, когда замуж выйду». Подошла к столу,  тарелку хвать и об пол, и в комнату к себе бежать. А ночью слышу — плачет. И я размяк, пожалел, глажу её по головке, а дышать тяжело, ком в груди: как же она дальше, без матери.

     С того дня я пить перестал, что ты! Даже с бабами общаться начал, не для того чтоб в дом привести, а так, помягче стать, что ли. И наладилось вроде. Всё мне рассказывает, обо всём советуется, по хозяйству бегает. Да только вот со мной-то общается, а друзей нет. Я уж и так, и эдак ей — иди, Оленька, вот с Любой Замятиной поиграй, с Тоней Лисицыной. Она поначалу-то отнекивалась, а потом и совсем врать стала, уходит  якобы с ними играть, а сама одна, это я потом уж узнал, случайно. Олька-то мне таких историй понарассказывает, бывало: то в лесу они за лешим гонялись, то мальчишек пугали, то лягушек ловили. Днём как-то иду в воскресенье, Любу встретил, спрашиваю у неё:
— Как там ваш эксперимент с головастиками? Это мне Олька накануне рассказала: они головастиков вылавливают и в баночку, воду ту же наливают, смотрят часами, когда у них лапки появляться начнут, записывают. А ещё выберет себе каждая по одному и, чей первый лягушонком станет, та и выиграла. Я и спрашиваю у Любки. Она только глазами хлопает, не понимает ничего.

     — Ругались?
     — Да что тут! Сначала  хотел было, а пока шёл, думаю: и чего мне горланить, что изменится? — вздохнул дед. — Я с ней по-человечески, аккуратно. А она своё: «Понимаешь, пап, не могу я с ними, скучно мне».

     Дед остановился, запрокинул голову и руку козырьком приставил:
     — Ох, неуёмное! — выругался на солнце.
И я только сейчас по-настоящему заметил, как шумит во всю лес, как искрится зелень.
     — И что же? Так и не нашла себе подруг?
     — Нашла, только друга, Женьку Зискина. Он на пару лет её старше, вот с ним и сдружилась, а как пора пришла, чувствую — конец дружбе, по-другому она на него смотреть-то стала.
Приходит как-то домой  сама не своя: и нервная, и злая, но в тоже время тихая, робкая, как газель молочная,  в глаза не смотрит, молчит. Ей тогда пятнадцатый год был, я и спрашивать не стал, заварил чагу, разлил по кружкам и давай рассказывать, как за мамкой её в первый раз ухаживать начал. Она вроде как фыркнула, отвернулась к окну, долго, внимательно разглядывала стоящую там герань, потом бережно сняла один слабый, чуть пожелтевший листок, завертела в руках.

     — А какая она была? — спросила и запнулась, — красивая?


3.

     Ольга вдруг почувствовала пристальный, ласкающий взгляд отца и уже пожалела, что произнесла это слово. Смяла, скрутила несколько раз невинный лепесток, хлебнула, громко сглотнув, чаги и завертела локтями, словно ей что-то мешало.
Ольга была высокая, костлявая до невозможности — как она сама про себя говорила, и всегда напоминала себе куклу деревянную на шарнирах. Ну, точь-в-точь она: конечности тонкие, острые, только круглые коленки торчат и глазища большие, карие. Ольга так их стеснялась, больших своих глаз, её даже когда-то дразнили из-за них и называли рыбой. Это самое безобидное, правда, это было не долго, так как обидчиков своих она быстро ставила на место, изрядно поколотив, но дома, в темноте, спрятавшись под одеяло, тёрла свои большие глаза, стягивала веки, думала — меньше станут.
Она ненавидела всё округлое, что в ней было, но всегда гордилась своей мальчишеской походкой и жёстким, командным голосом. Сейчас же, сидя с пожелтевшим, рваным листком в тонких пальцах она вдруг остро, словно занозу, ощутила свою мальчишескость, в голове мелькнула мысль: «Вот даже ногти у меня и те, как мужские — широкие, плоские!»

     — Конечно, она была красивой, — раздался, словно из трубы, голос отца, — как ты.
Ольга подскочила от этих слов:
     — Красивой?! Да кто тебе сказал, что я красивая? Вечно ты врёшь! Врёшь!

     Каждое слово выкрикнула, будто камень бросила — зло, с ненавистью, и испугалась сразу же их тяжести. Захотелось сказать: прости папочка, обнять, а вместо этого прикусила губу, искоса глянула на отца. Он сидел с благодушным видом и, поглаживая подбородок, смотрел куда-то вдаль, то ли стараясь разглядеть прошлое, то ли нарочно не обращал внимания на вспышку дочери. Но Ольга сразу успокоилась, села и обиженно уставилась на вконец раздавленный лепесток. Обижалась по большей части она на себя: отец  всегда прощал ей грубость, и оттого было особенно неловко.

4.

     Женька сидел на влажной траве, обхватив колени и опустив голову вниз, разглядывал кроссовки. Между домами уже начало темнеть, только впереди за опушкой по большому полю ещё прыгал клочьями дневной свет в каком-то розово-сером тумане. Женьке казалось, что за спиной его ночь уже поднялась, разинув широкую пасть, и зорко подглядывает за ним, мигая маленькими белыми огоньками. С каждой минутой земля теряла тепло, холод пробегал по спине и рукам, воздух был свеж, и Женька долго, медленно вдыхал его, будто сигаретой затягивался. Домой он идти не хотел, а Ольга теперь наверняка и слышать о нём не хочет. Сегодня он впервые попытался поцеловать Олю. Она всегда была другом: умная, не в пример другим девчонкам, живая, весёлая, бойкая на слова, никогда в ней не было той манерности, которая уже появилась в сверстницах. И уже год, как он понял, что влюбился в неё самым настоящим образом. Терзаемый любовью, Женька никак не мог решиться и сказать о своих чувствах Ольге. Накануне он долго думал и решил: пора действовать, ведь и Ольга такая, она бы даже думать не стала, просто сделала бы то, что хотела. Женька закрыл глаза, вспоминая жасминовый запах её волос. Со всей своей силой и ловкостью, не присущей девчонкам, в тот момент, когда он почти коснулся её тонких маковых губ, вся она показалась ему лепестком какого-то чу;дного, нежного и очень ранимого цветка. И вот оно — первое прикосновение губ! Почему-то сразу стало тепло и томно, как от спиртного, целое мгновение он был счастлив. Долгую, сказочную минуту — пока не прозвучал хлопок.
Женька даже не сразу понял, что произошло, только машинально потёр зардевшую щеку. А Ольга уже стояла, отступив на приличное расстояние и гневно скрестив руки.

     — Ты что себе позволяешь?! — прокричал в голове у Женьки Ольгин голос, вконец разбудив его.
     — Ты чего? — только и вырвалось тогда в ответ.

     Женька, сильно взъерошенный, походил сейчас на ребёнка: белые, как выцветшая солома, волосы местами торчали, местами завивались вихрями, щёки пылали румянцем, губы налились соком, словно у размалёванной девицы, и только глаза голубые, удивлённые, придавали спокойствие его лицу. Пальцы же нервно рвали на мелкие части осоку, непонятно каким образом оказавшуюся в руках.
     — Оль, ты, того…прости, — промямлил Женька, но от этих слов Ольга ещё больше разозлилась и чуть не набросилась на него с кулаками, выбрасывая обидные, ненужные слова.
А он? Он сказал, что в ней нет ничего нежного и красивого! И, вообще, она больше парень, чем девушка, и…. да важно ли что он там ещё ей наговорил! Каждый раз, когда Женька вспоминал это, ему становилось не по себе. Сердце всё время ныло, стучало в висках: «Дурак! Вместо того чтобы сказать — я тебя…Женька чуть не заплакал…парень! Да какой же она — парень?!»

5.

     — Вот, — закончила свой рассказ Ольга и застучала ложкой, размешивая остатки холодной чаги, — даже Женька говорит, что я парень! — звонко положила ложку рядом с собой.
    
     — Так ведь он не это хотел сказать, котёнок.
     Отец всегда называл её котёнком, когда ей было особенно плохо, и сейчас, услышав ласковое обращение, она чуть не заплакала, передёрнула носом, заморгала глазами, чтобы не появилась слеза. Отец встал и вышел. Ольга вздохнула тяжко, как усталый, больной человек, почесала под носом, поёжилась.

     Отец вернулся и протянул дочери старую открытку. Края её были узорчатые, словно кружева, а на ощупь она напоминала бархатную бумагу. На открытке была изображена молоденькая девушка в прямом коротком платье с воротником-стойкой. Длинные каштановые волосы она перекинула вперёд, и они касались тонкого жёлтого ремешка на талии. На ногах были туфли на высокой платформе того же цвета, а в руке маленькая жёлтая сумочка. Девушка широко улыбалась и смотрела так, словно была королевой, которая выбирает себе жениха.
     — Это твоя мать, — прозвучал голос отца.
Ольга обернулась.
     — Как? — только и вырвалось у неё, — ты же говорил что у тебя нет ни одной её фотографии? Я столько раз тебя спрашивала!
Отец повёл бровями и потянулся к открытке, но Ольга тут же отдернула руки, со словами:
     — Не может быть, она такая красивая!
     — Переверни её.

     Ольга перевернула открытку и увидела, что к обратной стороне приклеена маленькая чёрно-белая фотография с изображением девочки лет семи. Ольга узнала сначала ситцевое платье в горох, потом, приглядевшись, вскрикнула:
     — Ой, это же я!
     — Нет, не ты, — сказал отец и забрал фотографию, сам залюбовался, заулыбался разглядывая.
     — Это твоя мать в детстве.

6.

     В зале суда Евсей вспомнил этот момент и заулыбался совершенно не к месту. Конечно, Ольга не могла представить, как из угловатой, нескладной девочки может вырасти такая красавица. Оленька, жена Евсея, прощаясь с ним (она успела попрощаться), сказала:
— Когда вырастет, влюбится, покажи ей эти фотографии.
Тогда он не понял значения этих слов, потом забыл. А фотографии спрятал, чтобы не вспоминать, не болеть.


     Вокруг было довольно шумно. Уже два месяца прошло, как похоронили Николая Евгеньевича Зискина, директора колхоза. «Находясь в своей машине, был раздавлен трактором во дворе цеха механизаторов, скончался на месте», — произнёс секретарь суда.
Обвиняли его, Стрельникова Евсея, главного недруга директора.
Да, у них действительно давно разладились отношения. Всё произошло из-за того первого Ольгиного поцелуя. На следующий день, надев свой лучший костюм, Евсей направился к другу — поговорить. Обиняками говорить не умел, поэтому выпалил напрямую, как есть:
     — Так, мол, и так, понятно, что дело молодое да раннее, но сам знаешь, года как голуби: пролетят — не поймаешь.
Николе разговор явно был не по душе, пытался отшутиться, но с Евсеем пошутишь ли! Ну и сказал, как просили:
     — Понимаешь ли, Евсей Михайлович, я для своего сына другую бы невесту приискал, поопрятнее.
Евсей налился краской, сжал кулаки.
     — Ах, поопрятнее! — но всей своей волей удержал порыв, набросится на друга за такие слова. Ещё более его обидело и унизило это — «Михайлович». Так и стояло теперь это отчество между ними стеной.
Вот почему долго он молчал, вернувшись домой, а когда Ольга заговорила о Женьке, только и буркнул:
     — Не пара он тебе!

     Хотя, зная характер дочери, боялся, как бы не унесла её любовь, не завертела. Судьба, однако, была на его стороне и развела молодых людей, что да как, он не знал, Ольга не говорила, а сам спрашивать не хотел.
Евсею было и спокойно, и боязно, когда видел он дочь, не терзаемую огненным мимолётным чувством, но и не цветущую, как все цветут в её годы, паря на крыльях первой любви. Не в пример сверстницам казалась она худой, бледной и ещё более костлявой, когда пыталась спрятать худобу в непомерно больших свитерах.


     И мотив у него оказывается, для мести был. «За день до убийства в своём кабинете  Николай Зискин пытался изнасиловать своего личного секретаря, дочь ответчика — Ольгу Евсеевну», — бесстыдно произнёс всё тот же голос.
Евсея передёрнуло — весь сор выносят, весь сор.
Он нахмурился, вспоминая тот вечер. Обвинял он больше себя, чем Зискина. Сильно поругался накануне с дочерью, а всё из-за одежды её. Он ей платье — она штаны.
— Да девушка ты, наконец, или нет! — не выдержал Евсей, — Одно слово — парень! — Вырвалось Женькино обидное ругательство! Ольга убежала и весь вечер домой не приходила.
А когда вернулась, не говоря ни слова, прошмыгнула в комнату и заперлась. Всю ночь Евсей не спал, думал: пойти помириться или дождаться утра? Встанет, подойдёт к двери её, послушает — тихо, и опять к себе, ляжет. А наутро Ольга выпорхнула из комнаты, весёлая, чуть не поёт — у Евсея отлегло, так осадочек маленький от ссоры остался. Вечером же он узнал, во что это вылилось. Всем в отместку, и как сама сказала — назло, Ольга, как только отец вышел, схватила купленное ей платье и сотворила из него такое, что платьем это уж никак нельзя было назвать. Оно походило скорей на большой пояс, чуть-чуть прикрывающий снизу и чуть-чуть сверху — полотенце после бани! Нацепила одолженные накануне у Любки туфли на шпильке, впервые размалевала лицо и в таком виде  пошла на работу.

     — Я опоздала, — ревела вечером дома Ольга, обрывочно пытаясь рассказать, что произошло. — А там телефон, я к нему наклонилась, к трубке, а тут…Зискин зашёл, давай руки распускать…а я…
     — Ничего, ничего, котёночек, накажем мы этого Зискина, — успокаивал дочь Евсей.
Насилу уложил, подождал, когда заснет, и пошёл к Зискину.

7.

     Широкий, тучный, с мясистым красным носом, красными глазами и набухшими веками сидел перед Евсеем Николай Зискин. Он заметно сдал в последнее время, потому как начал много пить, и сейчас нижняя губа его отвисла и нервно подёргивалась. Брови нависли над глазами, словно рваные крыши. Голова его была грязная и лоснилась, как мокрое вороново крыло.
     — Ты что ж делаешь, гадина! — прорычал Евсей, схватив бывшего друга за рубаху и подняв над столом легко, словно тряпичную куклу. Тот только крякнул и сник в его хватке, вылился из его рук в широкое кресло. Евсей замахнулся и со всей своей ненавистью отвесил ему пощёчину.
     — Не знал, ей Богу не знал, — пропыхтел в ответ директор колхоза и встрепенулся, глянул прямо в глаза Евсею:
     — Пьян был, Евсюша, святым Богом клянусь, не узнал я Оленьки, — зажевал нижнюю губу, — Она ж не та… не та…, — и заикал от страха, видимо, потом собрался, выговорил, — Не так одевается. А тут захожу, и только ноги вижу длинные, голые. Я не хотел, Евсюша, святым Богом клянусь!
     Да заплакал, тихо так, словно щенок попискивая. Горестно стало Евсею на него смотреть: как он сдал! А тот сидит, рыдает и бросает только сквозь слёзы обрывки фраз:
— Я ж не прав…и Женька…он же не простил…он же…он ненавидит меня теперь! — всхлипнул. — Он же не простит!
И заревел уже громко, всхлипывая, повторяя:
     — Женька… Женька.
     В этот вечер Евсей напился. Он вспомнил тот их разговор про детей, про любовь их, и уже не казалось ему таким странным, что пьёт так беспробудно Николай, его бывший друг. Домой он не пошёл, чтобы не расстраивать дочь своим пьяным видом, заснул прямо в цеху, на скамье.
     Когда на следующий день разбудила чья-то рука, покачивая за плечо, и он поднял тяжелую голову, то не сразу дошёл смысл слов, кем-то сказанных: убили Николая Зискина, их директора, раздавили трактором, хозяином которого был он.

     Все взгляды при его появлении тут же падали вниз, голоса становились тише, и не смотрел ему в глаза участковый, передавая повестку в суд. Все знали об их стычке, о том, как чуть не надругался над его дочерью Зискин, но только Евсей знал, что произошло между ними в кабинете.

8.

     — Эх! — гулко произнёс дед и вытер пот старым, вылинявшим платком. Я тупо уставился на этот платок с небрежно вышитыми инициалами и маленьким кружочком солнца. Какой-то наглый воробей юркнул, почти задев мою руку, и за ним пролетела коричневая стайка, вернув меня в мир реальности. Двадцать с лишним минут назад я увидел впервые этого человека, но сейчас мне казалось, что не было ни Москвы с её суетой и шумом, ни старой разбитой электрички — ничего, кроме этого деда Евсея. И телефон у меня в руках выглядел так нелепо, что я спрятал его в карман.
     — Так что же суд? — спросил я и удивился звучанию своего голоса.
     — А что суд? — быстро глянул на меня дед Евсей. — Тут же голова нужна. Техника-то новая, а меня в ту смену Золотов подменял, сменщик мой, так на ручник не поставил: то ли покурить пошел, то ли (махнул рукой), чёрт его знает, вот и наехал трактор-то.
     — Так что же, его обвинили?
     — Да нет, какой там.  Несчастный случай, — небрежно как-то бросил, достал пачку сигарет и закурил медленно, осторожно втягивая дым.
     — Только я в это не верю, — зловеще сказал мой спутник, и я затаил дыхание.
     — По мне, так сам он себя убил, Никола. — И это «Никола» прозвучало мягко, как сладкая вата, и сквозь дым я увидел, как увлажнились его глаза. Я протянул было руку к его плечу, но он встрепенулся, выплюнул тонкой струйкой дым и вдруг спросил меня:
     — А тебе чего в нашем селе надо, сынок?

     Ну разве мог я теперь сказать ему правду? Что в такой-то газете города М внештатному журналисту Олегу Ступкину было поручено написать статью о душераздирающем убийстве одним из работников директора колхоза села Перепёлкино!
Лишь на секунду профессиональная искра вспыхнула во мне, но тут же потухла под чистотой его взгляда.
     — Да вот, природу приехал поснимать, — соврал я, показав на так удачно захваченный старенький «зенит» и тут же перевёл разговор.
     — Так вы говорили, за дочку переживаете, — чуть замялся я, подыскивая как лучше выразить свою мысль. Дед махнул рукой.
     — Ты о Зискине? Это она давно забыла, она у меня боевая. Тогда себя больше испугалась, глупости своей. Я ведь только на суде понял, как она всё это время Женьку любила. А у него хоть и были девицы, но тоже к ней не охладел. Думаю, он и в ветеринары из-за Ольги пошёл, обожает она живность. Вот только как им теперь с этой историей справиться, выдержат ли?

9.

     Здесь я поставил точку и закрыл блокнот. Шум электрички медленно наполнял сознание.
В деревню с дедом я не пошёл, дошёл до первого дома, попрощался и ушёл в поле.
Повалился на землю и долго смотрел вверх на ясное бирюзовое небо. Вдруг почувствовал, что по мне ползёт что-то маленькое и лёгкое.
     Чёрный муравей усердно тащил какую-то веточку вдвое больше себя. Охваченный чувством вселенской любви, я поднял муравья и отнёс на метр дальше — облегчил задачу, а он повернулся и пополз в другую сторону.