Валерик

К Дуське Ковригиной на постоянное место жительства прибыл сын. Валерик. Было Валерику тридцать пять годков от роду. Дуська Корвига - так звали ее на селе, поменяв местами в производном от фамилии прозвище две буквы - встретила сына с распростертыми объятиями. Валерик для нее оставался как всегда маленьким, как всегда любила она его и  жалела. Был Валерик первым из рожденных Корвигой шестерых детей. Первенец. И любимчик.
В любимцах Валерик состоял оттого, что дался большой материнской мукой рождения, трудно появившись на белый свет настоящим богатырем, весом в пять килограммов, вобравший затем от отца все до капельки! Обличьем, ростом и повадками походил он на родного папку Андрея, дорогого мужа Дуськи, нелепо погибшего двенадцать лет назад.
Именно Валерику-первенцу была отдана самая свежая, самая горячая кровь-любовь, все самые лучшие, самые сладкие "вершки" глубокого искреннего чувства, еще не омраченного житейскими буднями, всякими проблемами-нехватками, новыми заботами, с посыпавшими затем ребятишками.
Все было влито, вплеснуто в самый первый долгожданный плод! Но как-же тяжело дался этот плод молоденькой Дусе! Головка плода очень большой любви оказалась тоже достаточно большой, и по-деревенски плотно сбитые, девичьи "недра" Дуси Ковригиной никак не хотели расходиться, растягиваться, чтобы выпустить желанное дитя в белый свет. Три дня мучилась она дома, доверившись знаменитой на все село повитухе Фроське. Муж Андрюха не мог дальше выносить страдание жены и, несмотря на несогласие и угрозы Фроськи повитухи, пугавшей его, что для роженицы такая поездка очень опасна, что роженицу растрясет - на подводе в ночь отвез Дуську в район.
Удивительно, но тряска на "колеснях" не только не усугубила страдания молоденькой жены, а, наоборот, облегчила их. В больнице Дуську раздели догола, швырнув бельишко на руки испуганному мужу Андрею, жалостно и виновато поглядывавшего то на жену, смерти бледнее, то в окошко, на стоявшую там лошадь, тоже грустно поникшую мордой.
Дуська заплакала. Ей не хотелось одной оставаться в незнакомой, чужой больнице и она тоже поглядывала на окно, готовая вмиг сорваться обратно в деревню.
 - Что ж вы, неандертальцы, так долго мучаете девку! У нее и матка открыта только чуть-чуть и воды не отошли! - пожилая неряшливая врач гинеколог больно-резко выдернула пальцы из влагалища почти беспамятной Дуськи.  - Дали бы ей чего-нибудь успокоительного, обезболивающего. Что ж, пока придется потерпеть! Бог терпел и нам велел! - повернулась и пошла прочь "докторина" в несвежем халате. Дуська осталась одна в палате, где стояли три железные кровати с панцирной сеткой. Предродовые схватки продолжались, поясница у Дуськи разламывалась - она не знала, куда себя деть.
Потерпев некоторое время, вышла в коридор, в мыслях надеясь на какую-нибудь помощь. В какой-то из палат громко кричала женщина и весь медперсонал понесся туда. Дуська не могла себе позволить крика, терпела изо всех сил: громко орать ей было стыдно. Она вернулась в свою палату, легла на кровать, чуть покачиваясь на ней. Боль на момент оставила ее, замерла и когда новый приступ боли схватил спину, Дуська всем телом стала раскачиваться, подкидываться, подпрыгивать на пружинной сетке, не думая ни о чем, лишь умоляя бога, чтобы матка открылась больше и быстрее.
Сколько еще продолжались ее муки, Дуська определить не могла, да и было не до определения! Муж Андрюха привез ее ранним утром, а сейчас за окном сгущались фиолетовые сумерки. Наконец, уже другой доктор, сменивший прежнюю акушерку, осмотрел Дуську и отчего-то очень взволновался, заторопился. Он быстро повел ее в родильную палату, крикнув-призвав на помощь медсестер. Но и на холодном железном столе-родильне Дуське еще предстояло помучиться. Три часа пришлось вылежать на нем! Перетянув живот простыней, ей с силой выдавливали никак не хотевшего рождаться младенца. Дуська до того измучилась, до того умаялась, что стала засыпать. Одна из помогавших доктору медсестер грубо крикнула: "Не спи, дура! Ребенка загубишь!" И Дуська тут-же очнулась: как это?! Столько ждать, столько носить под сердцем любимое дитя... и погубить?!!
 - Тужься, тужься! - кричал ей доктор-акушер и она из последних сил напрягалась, "дулась" - она не знала, как тужиться, не умела. Из последних сил пыталась Дуська помочь акушеру, испытывая перед ним стыд за себя, такую несуразную, неловкую, неумелую, доставившую чужим людям столько хлопот и волнения...
И вот наконец тот долгожданный младенческий крик... Почему-то такой низкий, хриплый, басовитый...
 - Мальчик, мальчик, - заулыбались все.
 - Спасибо, доктор. Как вас зовут? - уже совсем засыпая, успела спросить Дуська.
 - Валерий Антонович, - ответил врач-акушер.
 - Я... я сына назову... вашим именем.
 - Да вы все так говорите, пока тяжело, -  вздохнул доктор.
Очнулась Дуська от колотившего ее холода. В палате она находилась одна. Чуть пошевелившись, поняла, что лежит в луже крови. Испугавшись, она медленно спустилась на пол. Оставляя за собой кровавый след, поползла по чуть освещенному больничному коридору.
 - Сестра! Сестра! Помогите! Мине плоха!
Подбежавшая дежурная подхватила Дуську: - Ох, горюшко ты мое!
Она перестлала постель, заменив на чистое. Уложила несчастную, но и счастливую рождением сына Дуську, вколов ей сразу два укола "сокращающих" и положив на живот ледяной резиновый пузырь.
... На всю жизнь запомнила Дуська Корвига свои первые роды, хотя рожала потом еще пять раз. А как их не запомнишь?! В свои последующие роды не имела она столько разрывов, и внешних и внутренних, как в первые. Больше года не могла по-нормальному сходить в уборную. "Сидела" почти на одной свекле, ибо всякое другое "яство" в кровь разрывало то самое "сидячее место". Пришлось опять ехать в район к доктору. Уже к хирургу. Прямо на столе вставать перед ним на карачки, сгорая от стыда за ужасно непривлекательную позу, о которой даже не подозревала. Потому смело и поехала. Но стыд стыдом, а трещины промежности необходимо было залечивать. И Дуська обреченно сносила все хирургические манипуляции.
В последующие роды она уже тужилась правильно, не в лицо, как прежде, надувая глаза, которые потом долго еще оставались припухшими, покрасневшими, а именно, как следует. Научилась.
Обещание назвать сына Валерием Корвига исполнила. Только называла его по-своему ласково: Валерик. И как же ей было не любить Валерика, давшегося таким трудом и болью?! Казалось бы, желанное дитя любви должно быть особо удачливым и счастливым в судьбе. Валерик и был таковым. Сначала в детстве, затем в юности. Его, высокого чернобрового красавца, полюбила самая красивая девочка. Алена из соседнего села Клюковники. Были и в селе Валерика очень красивые девушки, но известно ведь, что даже на другой улице девчата кажутся всегда интереснее, красивее: чужое всегда слаще.
И бегали парни в эти самые Клюковники. Обиженные их невниманием "родные" девки припевали насмешливо:
 - А тама девки - клюковки
   Шлють наших на три буковки!
Но, видать, тамошние девки не слали "на три буковки", коль ребята бегали в эти самые Клюковники к ним. И даже женились. И была веселая раздольная свадьба Алены и Валерика. Красовалась за столом достойная пара. Не скажешь, кто и краше! И зажили молодые в любви и согласии.
А вскоре Валерика призвали в армию. Прямо с жатвы. Зареванная, с повесткой в руке, бежала Алена к своему молоденькому мужу по колючей стерне, не представляя, как будет жить без него эти два года. Но прожила. И прождала. И дождалась. Пришел Валерик опять же осенью и сразу же бегом на полевой стан. Крепко любил технику, соскучился по своему комбайну. Не подала никакого вида Алена, но в ее душе шевельнулась обида. Работала она в канцелярии колхоза, кассиром.
И стала часто задумываться Алена; что-то угнетало ее, что-то не устраивало. Хотелось чего-то нового, каких-то перемен, а самое  главное, хотелось родить ребеночка, заиметь родное дитя - венец их сложившейся любви и судьбы. Но этим, самым главным, судьба и не спешила их радовать. Как раз во время невеселых раздумий Алены в гости к Ковригиным и пожаловал дядя Валерика, Антон. Антон работал на одном из комбинатов Запорожья, что в Украине, и в самый первый вечер встречи поразил земляков рассказами о своей работе, о высоких заработках - "длинных рублях".
Бабы "слухали", разинув рты, мужики хоть и ухмылялись недоверчиво, но тоже заинтересованно поглядывали на Антона, иногда прерывая его рассказ: "Тоха, а глыза табе тожа на работя навяли7 Глянь-кя, как у моей девки подкрашены черным карандашом!"
Антон нисколько не обижался, наоборот, шутил в ответ: "А и правда, мужики! Нам тама и дяньгу хорошую дають и красоту наводють! Толькя подкрашивають морду не карандашиком, а металлической гарью ды пылью! Штуба мы отличались от всякых другых: белокожих ды белоглазых!"
После дядькиного визита да его захватывающих рассказов Алена как с ума сошла! Загорелось ей уехать, оторвать Валерика от деревни, от комбайна. Так пленили ее длинные рубли - постоянная и достойная зарплата, что днем и ночью стала она подумывать об отъезде. А как тут не задумаешься, если колхоз к тому времени крепко засел в должниках и вот уже полгода колхозники не получали "ни копья"! Сидела Алена в пыльной конторе, просиживала впустую, без дела целые дни: выдавать-то нечего! И тоска-томнота охватывала  ее. Живут колхозники, перебиваются, кто как может; продают, меняют натуральный продукт: мясо, молоко, картошку; занимают-перезанимают у сердобольных пенсионеров, благо, пенсии выдаются вовремя, в срок.
Валерик вначале об отъезде и думать не хотел, но жена, на то и жена, что ночною кукушкою перекукует самого голосистого и устойчивого соловья. Не мытьем, так катаньем! Уломала-таки Алена мужа. Поехали! Плакала, убивалась Дуська Корвига, не хотела отпускать, ведь самые главные помощники съезжали! Всячески ругала-обзывала Антона-брехуна, но поделать было уже ничего нельзя. Конечно, Антон внес немалую лепту в соблазнение Валерика отъездом: "Да што ты, Валер, переживаешь! Чаго боишься-трусишься? Ведь тама у тибе тожа комбайн будить. Ды еще какой комбайн!" Вот на этот загадочный многообещающий комбайн и клюнул Валерик.
... Пятнадцать лет прожили Валерик с Аленой в городе Запорожье. Там же народилась дочь Виола. Такое странное и редкое для деревни имя дочке выбрала сама родительница, Алена. Дуське оно было не по нраву, не по душе. Корвига жалилась соседкам: - Бабы, дык ето и не вымечка совсем! Гдей-та краем вуха я слыхала, шту ета - музукальнай струмент. Да, точно, по тилявизяру и видела, ен называетца: виела. Ну, Аленка, ну, зараза! Ета ж нада так девку назвать!
Бабы успокаивали Корвигу: - У-у, Дуся, лишь ба тока жили! Мирна ды хорошо. А названья какая - огонь с им! Хуть какыя там елки-виелки!
 - Ды и не толькя так-та струмент зоветца, - блеснула знаниями считающая себя на деревне всезнайкой Мотя Храпова. - Еще есть цвяток такой. Тожа названья виела. Девка моя тот раз высаживала. Так шту, Дусь, вымя неплохоя.
Но в том то и дело, Корвига начала замечать, что в свои приезды, ставшие довольно редкими, "молодые" заметно меняются. Валерик - все-ничего, а вот Алена как-будто перерождалась, становилась совсем другой. Часто раздражаясь, она кричала то на Валерика, то на Виолу и сама Дуська боялась слова молвить, чтобы не ляпнуть чего не следует и впасть в немилость невестки. Накричавшись, напсиховавшись, Алена складывала вещи и уходила к матери в родное село Клюковники. Стараясь разгадать причину изменений в семье, Дуська Корвига как-то осторожненько выспросила у Валерика.
- Все дело, мать, в деньгах! Все, понимаешь, упирается в них. Все их, мать, мало и мало! Но не залезу же я сразу на пять станков!
Дуська пугалась: - Што ты, сынок, што! Ды и как жа мало деняг, если вас усяго толькя троечка! И разодеты вы, я гляжу, пряма как артисты!
- Вот-вот, мам, артисты погорелого театра! - горько усмехнулся сын Валерик,
 -а ты знаешь, мам, как мне в первое время комбайн снился?! Нет, это тебе не станок в цеху, это совсем другое. А снилось мне еще поле наше! Будто стоит лето и "стоит стеной пшеница золотая"! Я думал, вы в песнях кричите эти слова и все. До меня не доходило. А как уехал... Бывает, поле приснится  глубокой осенью... Черная пашня и белый туман, - Валерик поперхнулся, мотнул головой, схватил литровую банку с квасом, - А там, в городе, - продолжал он, залпом осушив банку, - ночью выйду на балкон покурить, а кругом крыши, крыши, крыши этих домов-скворечников. И в каждой скворечне люди напиханы. Вот тебе и "ты о чем поешь, золотая рожь..."
 - Да, сынок, -  вытирая фартуком глаза, тихо промолвила Корвига. - Плохая получаетца пышаница. Я ж как знала, сердцем чуяла, штуб вы не уезжали. Дык нет, нашу барыню как оса у жопу жахнула! Поедем и усе! А то, шту томна будить по гнязду родному, она и не думыла! Ды ей и не томна, как я погляжу! -отчаянно махнула рукой Корвига.
Одно время Валерик наезживал в отпуск один и заметила, сердцем поняла Дуська что-то недоброе. В свои приезды сын первым делом искал усладу в вине. Точнее, в домашней самогонке. И находил, становясь веселым, беззаботным и даже счастливым. Корвига же, наоборот, сразу тускнела, скучнела лицом; всегда скорая на руку, она становилась какой-то заторможенной, нерасторопной. На людях же не подавала никакого вида, улыбаясь и балагуря, скрывая, что в сыновней семье непорядок.
А когда Валерик вернулся насовсем, деваться было некуда, "карты были раскрыты" и теперь надо было как-то объясниться с соседями, как-то оправдаться. И Корвига свалила всю вину на "барынь" Алену и Виолу. В большей степени она была и права. Действительно, Валерик уже не мог "зашибать дяньгу большую" по случаю ухода из цеха. Покинуть же рабочее место, уже ставшее привычным, пришлось из-за травмы. По своей неосторожности. Здесь уж приврать было нечего и нельзя было сослаться на плохие производственные условия. Валерик лишился фаланг среднего и безымянного пальцев правой руки. "Полез, сунулся, куда не просили!" - с наигранной бравадой объяснял он интересующимся. Ну и потаскали же его тогда по разного рода комиссиям, комитетам, отделам! Нервишки здорово помытарили!                Стал Валерик трудиться в гараже, «деньга» здесь выходила намного меньшая и, по обратной связи, намного больше участились недовольства и ссоры в семье.
Сама Алена зарабатывала «мизер»,  подтирая в детских яслях попки малышам, но понизившийся заработок мужа ее угнетал и нервировал. Дочка Виолетта росла требовательной, не по годам. И страшной капризулей. В мамочке Алене она видела только идеал, не ставя ей в порок гнев, истеричность, грубость. Валерика она тоже любила, но свет ее любви к отцу преломлялся, он был просто отражением света любви к непредсказуемой мамочке.
Особо любила папу Виола в дни получек и авансов. Тогда он ей казался самым добрым и красивым. Но по мере растраты денег, папка переставал быть красавцем: исхудавшее лицо, впалые щеки, черные провалы глаз с въевшейся в веки серой металлической пылью цеха. "А ты ведь стареешь, папка!" - насмешливо удивлялась любимая дочка.
И другая пыль въедалась не только в глаза, рот-нос Валерика, но в саму его душу. Пока еще чистую, не совсем запыленную. Это была домашняя, семейная "пыль" из раздробившихся обид, ссор, непонимания. Валерик стал задыхаться этой "пылью". И чтобы подольше сохранить душу от наседающей заразы, естественно, ее необходимо было опрыскивать, промывать. А как и чем? Известно, самым простым и доступным русским способом! Надежным горьким средством. Лучшим "дезинфектором" человеческих душ и сердец! К которому все ччаще и чаще по вечерам стал прибегать Валерик.
Конечно, сомнительную чистку души домочадцы приняли в штыки. Нет, Валерик не приходил домой совершенно невменяемым, совсем пьяным - в "доску" там, "лоскуты" или в "дугу" - нет, он все соображал, членораздельно разговаривал. И, самое главное, ему хорошо было в такие моменты! Горечь водочная, умножаясь нна горечь душевную, словно сода изжогу, гасила в нем саднящую боль, давая в итоге сладость настроения и даже любовь к жизни!
А утром его ждал "бабий бунт и суд". От Валерика требовали объяснений, о правданий, извинений. А чего извиняться и объяснять, если ни жена ни дочь не     понимают, что вся эта "муть", зловредная "пыль" кроется в них самих?!
Добродушный Валерик сам себя не узнавал: чем больше на него орали, тем больше он каменел изнутри. От каменевшей оболочки его души все эти крики, вопли и стенания отлетали искрами, разбиваясь уже на слезливую жалкую россыпь упреков. Он смотрел на жену, когда-то самую красивую девчонку, по которой просто умирал, и не узнавал ее. "Господи, что происходит? Неужели это мы? Почему мы так изменились?!"
Каменная оболочка Валерика плавно таяла и испарялась, и он уже сам был готов заплакать, разреветься по-детски, по-мальчишески. И Валерик решил пойти на "эксперимент" - с выпивкой завязать! Теперь каждый вечер он являлся домой свеж, как огурчик, хотя за смену выматывался "до чертиков". Алена же будто не замечала перемены в муже. Она не хотела знать, не представляла, чего стоило мятущемуся мужу отказаться от "после рабочего общения" с друзьями. Накрасившись и надушившись, она каждый вечер уходила "к подруге". Без всяких на то объяснений. Не сразу дошло до Валерика открытое игнорирование женой его стараний, его перемен и надежд на лучшее.
Собираясь в очередной раз к "подруге", Алена как-то излишне веселилась-суетилась и, вдруг, к Валерику, скромно сидящему на диванчике, трезвому, как стеклышко и наблюдавшему эти сборы, она проявила неожиданную доброту и внимание, проронив, чтобы он не забыл покушать: приготовлено все свеженькое! Ласковый тон слов жены остро резанул по сердцу, поползли наружу все обиды и унижения, а все тело Валерика игольчато содрогнулось, будто по нем прокатился ежик.
 - Спасибо за доброту, дорогая жена, - комок в горле мешал Валерику высказаться, а сказать захотелось многое. Но он взял себя в руки, спокойно и твердо спросил Алену: - Только скажи, любимая жена, для кого ты морду мажешь, для кого такой марафет наводишь? Неужели для подруги?
Алена не ответила, скорчив ему улыбающуюся рожицу. Эта улыбка вывела Валерика из себя. Он подскочил к трюмо, сгреб в кучу все стоявшие на столике принадлежности косметики и парфюма и, молниеносно выскочив в кухню, выбросил все "добро" в форточку. Алена, тут же стерев улыбку с лица, злобной пантерой бросилась на Валерика с кулаками. Он отпихивал ее, но жена впала в настоящее неистовство. Рыдая, выкрикивая ругательства, Алена вновь и вновь кидалась на Валерика. Как ненавистен он был ей сейчас! Один удар достиг цели: Алена угодила в глаз мужа. И тут уже Валерик не сдержался. В ярости схватив жену поперек, швырнул на диван. Алена, ударившись о деревянную боковую спинку, слетела на пол и, уже не плача, тихо произнесла: "Убил. Ой, убил, гад!"
Валерик не на шутку испугался, испарина выступила на лбу, рубаха прилипла ко вмиг повлажневшему телу. Он подбежал к жене, схватил за голову - все было на своих местах, без "изменений и дополнений" в виде ссадин, ран и шишек. Алена же, не открывая глаз, продолжала стонать и Валерика охватила жуть: а вдруг повредил что-то внутри?! Он старался усадить жену на диван, но она всячески отталкивала его, и движения ее были совсем не немощны! В момент отталкивания Алена забывала про стоны; глаза ее горели лишь ненавистью к мужу. 
И понял Валерик, насколько отдалилась она от него и случайная сегодняшняя ласковость ее - не более как неискренность и лицемерие.  Тревожную обстановку дома разредила пришедшая дочь Виолетта. Дочка посещала "музыкалку" - надо же было соответствовать музыкальности имени - и заявлялась домой обычно поздно: часа полтора прогуливалась с таким же "одаренным" мальчиком-музыкантом. Помахивая футляром со скрипкой, она ветром пронеслась по всей квартире, на ходу заметив: "А что это у нас сегодня дома? Прямо счастливая семейная идиллия! И даже мамочка пожертвовала своим вечерком!" - поддела все-таки свой любимый "идеал".
 - Ма! Правда, что с тобою? Ты какая-то сегодня не такая! Что и вправду никуда не пойдешь?! - Виолетта разделась, присела на диван, обняла Алену, приглаживая растрепавшиеся ее волосы. Отца, Валерика она будто-бы не замечала. А тот сидел на кухне, выключив свет и, глядя в окошко, то на близкое небо (жили-то на последнем зтаже), то на неумолкающий внизу город, так и не полюбившийся, курил сигарету за сигаретой. Валерик ощущал, чувствовал, как всплывает, надувается, натягиваясь кожа на скуле. Он представлял, как нелепо будет выглядеть завтра. Кожа под глазом ежесекундно поднималась, пучилась, "всходила", как опара под любимые Валериком в детстве оладушки, которые выпекала ему любящая мать.
"Будут тебе завтра оладушки! Вся морда - одна сплошная оладья! - горько, про себя усмехался Валерик, - Ничего себе, ударчик у любимой!"
Он стал искать какую-нибудь придумку, объяснение, как все это получилось и откуда на лице такое "приобретение. Не скажешь ведь, не признаешься мужикам на работе, что баба фингалов наставила! Засмеют!
Что делать, как быть? Бывало, случались у них ссоры и прежде. Еще тогда Валерик с Аленой договорились, чтобы все выяснения отношений проходили в отсутствии дочери; при Виоле никаких разборок, никаких споров!
И сейчас Алена сдерживала слово: как-то быстро успокоилась и даже пробовала шутить. Валерик слышал: рассказывала дочери что-то смешное. Он и сам улыбнулся: «Да уж, смешнее некуда!»
 Дочка сунулась на кухню, включила свет, шутливо проворчав: – Все сидишь, куришь, опять в темноте, как в обиде.
– В тесноте – не в обиде!» – поправил ее отец. И тут дочка осеклась, смолкла, увидев «разрисованное» лицо Валерика. Всего полминуты длилось ее удивление, непонимание, но ни в какой степени не испуг. Затем она побежала в комнату к матери, крича со смехом: «Ой, не могу! Ма, мам, что это с ним? Кто его так отделал?»
 Валерик слышал эти вопросы, этот равнодушный смех, и сердце его ныло: родная дочка, любимая дочка, ничуть не жалея его, заливалась смехом, цинично лепеча что-то еще. В дочкин тонкий смех вливался хохоток ожившей жены. И этот смех «на два голоса» решил все!
Ночевал Валерик в гараже, благо, стоял август. С работы решил уволиться на следующий день. Но его заставили отработать две недели – как положено, по закону. Валерик махнул рукой: «А, теперь все равно!»
На работе подметили его «нетоварный видок», но тактично помалкивали, и лишь одна из женщин осуждающе покачивала головой.
 «Главное, – думал и даже радовался Валерик, – за две недели синяки сойдут, и в деревне никто ничего не узнает!»
Дома, в квартире не стало никакого житья. Муж и жена избегали друг друга и почти не виделись. Алена по-прежнему каждый вечер отправлялась «к подруге», приходила далеко за полночь, мышкой ныряла в спальню к дочке. Ни свет ни заря вскакивал Валерик, ополоснув лицо, не завтракая, пешком топал на работу, и в бытовке досиживал, докемаривал оставшееся время. Работяги жалели Валерика, начальство не хотело отпускать хорошего работника, друг Павлик уговаривал всяко, но «семейная лодка» разбивалась, крошилась у всех на виду.
Уже ближе к концу отработки засомневался и сам Валерик. Может, все таки, в чем-то виноват? Может, зря погорячился? Может, станет все на свои места? Да и понял Валерик, что по-прежнему любит Алену. Все еще любит.
В последние дни он не убегал из дома рано. Ждал, когда проснется Алена, ловил ее взгляд и надеялся, что она тоже соскучилась, что сожалеет, что…
Но жена, будто не замечала мужа, а если сталкивались в тесной кухоньке, то Валерик видел, как всю ее аж передергивало от неприязни к нему.
 Теперь Алена свободно красилась вечерами, что-то напевая, и, однажды, проходя мимо Валерика, все же вставшего у дверей, издевательски улыбнулась ему, с ноги открыв дверь. Он не узнавал жену. Оставалась последняя надежда на доверительный разговор с дочерью. Но Виола раздражительно и односложно говорила с ним, и Валерик сам запутался, задергался, занервничал, поняв окончательно, что здесь он не нужен.
 Ни-ко-му! Ни жене, ни дочке! Нужен только матери! Ей одной, единственной, в этом жестоком, подлом мире. Оставив все: квартиру, гараж, машину – с одним фибровым чемоданчиком сын и припожаловал к Дуське Корвиге.
 Следы недавнего женского рукоприкладства выцвели, истаяли и лицо Валерика уже было чисто-гладко; чернобровый, черноглазый, пусть уже не юноша, но еще и не старик, выглядел он вполне достойно.
 Покалеченную руку свою Валерик старался скрыть под длинным рукавом модного пиджака. Первые три недели «отходил» от семейной жизни, отдыхал, ходил по гостям. Зачастую, вместе с матерью. Корвига шла под ручку с красавцем сыном и здоровалась направо-налево, чуть не кланяясь соседям. Ей хотелось, чтобы все видели, какой у нее «большак»! Самый первый и самый сильный!
Дуське не верилось, что Валерик приехал навсегда и один. В душе она переживала за его семью, не хотела ее распада и все ждала и ждала, со дня на день, невестку с внучкой. Но ждала их как объяснение, как явку с повинной на глазах у всей деревни. А как же может быть иначе?! Разве можно бросаться такими мужьями-отцами, как ее Валерик?!
Потому и шагала Корвига спокойно и счастливо под ручку с сыном. Когда еще так придется?!
 Вся остальная ребятня Дуськи разлетелась, «усе определились у городя» и, скучавшая по детям Корвига, сейчас была очень рада Валерику. А что чувствовал он в разлуке с семьей?
Валерик ждал Алену с Виолой каждый божий день. И только когда сгущались сумерки, понимал – нынче не приехали… Ну что ж! Не приехали сегодня – приедут завтра! И снова ждал. Валерик не сомневался, что жена с дочкой обязательно приедут. Этого не может быть, чтобы не приехали! А как же их любовь? Как прожитые целые пятнадцать лет?
Но со стороны не такой уж и далекой Украины – абсолютная тишина!
Белым днем Валерик еще как-то держался: что-то поделывал в хате, помогал по хозяйству матери, но с наступлением вечера, затем ночи, понимая, что к нему никто не торопится, его охватывала безысходная тоска. Не думалось ни о чем другом, кроме как об оставшихся в городе Алене с Виолой.
 К тому же его стали мучить самые удивительные фантазии в отношении жены. Перед глазами Валерика вырисовывались картинки одна пикантнее другой. Алена представлялась в объятиях чужого мужчины, слышался ее счастливый смех, виделись блестящие от страсти глаза. Таких видений Валерик выдержать не мог! И… срывался.
 Поборов стыдливое смущение перед матерью, он просил ее налить хотя б полстакана. Та, глядя на мучившегося сына, все понимала. И жалела. И наливала. Но вскоре и эти полстакана самогонки уже не помогали залить, затушить бушевавший в душе Валерика костер обиды, ревности и … любви. Просить у матери «дополнительное успокоительное» он теперь стеснялся. И шел на улицу. Сердобольные соседки выручали, в душах своих, прося бога, чтобы подобная беда не коснулась семей их детей.
 Валерик притаскивался домой, валился-падал прямо на пол. Тело его размягчалось в какой-то приторно-сладкой дури, плавилось горячим пластилином, расползаясь по полу; слабели руки-ноги, будто не принадлежавшие ему, а само тело, распластанное, расхристанное, расхлябанное куда-то волокло, тащило, всасывало. Пребывание в таком безумно расслабленном, свободном состоянии доставляло организму странную негу с примесью болезненности.
 Каким-то отдаленным сегментом рассудка Валерик понимал, что так дальше нельзя, дальше – пропасть вникуда!  Ему хотелось крикнуть: не хочу! Но дьявольская предательская истома захлестывала крик, приказывала лежать и не шевелиться.
Дуська Корвига теперь ревела втихомолку: пропадает сын, пропадает любимчик Валерик. То одна, то другая бежали к ней бабы:
 – Дусь, бяги, забирай малого! Валяетца дли колонки Хрипуновых. Гляди, воспаления схватить!
 Корвига не знала, куда деваться от стыда, но бабам нарочито  весело отвечала:
 – Ничаго яму не будить, молодому ды здоровому. Нехай поляжить, мозги проветрить.
Рано утречком побежала на правление, застать председателя: пусть тот поговорит с сыном и возьмет в бригаду. Сидела в коридоре за дощатой переборкой, где громко что-то решали, спорили, матом ругались бригадиры. Ждала. Корвига прослезилась: вот все бы беды эти ей, и то б они не стоили одной большой ее беды. Здесь била ключом колхозная, слава богу, наладившаяся жизнь, а в ее хату вполз какой-то страх и неуют, поселилась серая безнадега.
 Наконец правление стало расходиться. Дуська решительно шагнула в прокуренную комнату, подошла к длинному столу, где копался с бумагами председатель, и поняла, как ей неудобно, больно и обидно просить за сына.
 – А, Дуся! Ну, проходи, садись. Что у тебя? – отложил в сторону бумаги председатель. Дуська зашмыгала носом:
– Горя у мине, Иван. Не знаю, што и делать.
 – Да что случилось-то? – испугался председатель. – С Валеркой что-нибудь? – С им, Ваня, с им. Пропадаить малай. Весь истумнувался по сямьи. 
А тэ не едуть. Змяюки бессердешныи! Хуть ба девка, унучка, батю успомнила, она ж почти невеста. Дык нет, никого нетути, а ен совсем пропадаить, – по щекам Дуськи ручьем покатились слезы, она убирала, размазывала их  ладонью.
– Ваня, совсем недавно я сщасливою ходила, а теперя горя горюю. Поговори ты с им, Ваня! Можа, ен на конбайн свой пойдеть. Ен, ить, так любил ету работу.
 – Дусечка! Я всеми руками «за»! Прямо с завтрашнего дня!
Нечего тянуть, коль такие дела. Да, только вот рука у него, – задумался председатель. – А, впрочем, я думаю, все получится. Гони его завтра ко мне! Утречком! 
Из конторы Корвига вылетела как на крыльях! Как, все-таки, человеку мало надо! Сказать по-доброму одно слово, обнадежить – и вот жизнь уж не так горька и тяжела! И отступает злая безысходность!
Дуська прибежала домой, задыхаясь, кинулась к еще спящему Валерику:
– Сынок! Сыночик, завтря можешь на работу! Я договорилася!  На конбайн! Валерик медленно очухивался: «Какой комбайн? С кем договорилась?»
Корвига взахлеб рассказала про свой визит, про обещание председателя.
– Толькя, сынок, завтря пораньши сходи к Ивану Петровичу. Попрошу тибе, сынок, не пей нонча, потярпи!
Валерик замотал головой:
 – Нонча не пей, а завтра, что ль, можно? Мам, да пойми ты, что я забыл уже всю технику. И как я сяду за штурвал с етой культяпкой?! Как поведу комбайн?
– Не бряши, сынок, и не прикидывайся! Етой твоею культяпкую можна усе
изделать! Вот видишь, – Корвига подсела к сыну, прямо к его глазам протянула правую руку, зажав безымянный и средний пальцы: – Вот гляди, сынок, самыя главныя, шту цел большак, большой, значить, паляц и руль табе будить крутить совсем не тяжело. Вот, гляди-ка… – но Валерик, засмеявшись, отвел материнскую руку от своего лица.
 – И все-то ты, мать, знаешь, и всегда-то ты права! Только вот у комбайна не
руль, как ты говоришь, а штурвал. Прям, как в самолете или на корабле! Мой комбайн – корабль полей, слыхала?
Дуська, видя доброе настроение сына, тоже засмеялась, облегченно, будто сбросив с себя неимоверный груз, произнесла:
– А как жа, сынок, мать есть мать,  и ей положено усе знать! А што тама у конбайна, огонь с им, руль или етот, как ты говоришь, шурвал. Лишь ба усе было у порядку. Толькя, сынок, и ты ж мине пойми и пожалей: сходи у контору, – уже опять с грустью добавила она.
Через день Валерик восседал на комбайне. Руки его будто и не забывали штурвала. Быстро, удобно разместились на нем. Валерик даже не чувствовал ущербности одной из кистей.
Заканчивалась осенняя страда, уборка зерновых. Валерик до глубокой ночи работал в поле. Теплые ветра, настоянные на душистых хлебах – духмяных нивах ржи и пшеницы – еще оставшихся с лета и не торопящихся покидать родимые окрестности освежили, разгладили, даже помолодили  лицо комбайнера Валерика. Живительный, целебный аромат родного воздуха коснулся, чуть было, не засохшей его души и умирающего сердца. Воспрянувшего духом работничка, Дуська Корвига не знала, куда посадить, чем угостить, когда тот возвращался с работы.
До глубокой осени Валерик был занят делом; после уборки урожая ремонтировал, подновлял комбайн. Домой приходил усталый, «выдувал»  два литра молока и, посидев минут пятнадцать у телевизора, отправлялся спать.
 – Вот-вот, сыночик, молочко луччи, чем ета отрава, самогонка ета! Чичас табе твой жалудок говорить «спасибо»! – шутила довольная Дуська.
Она успокоилась и опять была почти счастлива. Но это только «почти»! Внутри ее сидел, досаждал и грыз злобный червячок. Мысль о том, что сына бросили и совсем забыли, не давала покоя. Дуське хотелось, если и не восстановить справедливость, то хотя бы прокричать о ней.
«Ето ж нада, какыя люди! Живуть сабе и в вус не дують! Игде батя? Живой ай сгинул! Не-ет, молчок!» Болела душа у Корвиги за квартиру:
 « Сын Валерик заработал-получил, а чичас – без вугла! Ну, ****и, выведу я вас на чистую воду!»
 И Дуська решилась. Придумала историю. Как говорят в кругах разведки: легенду. Она решила поехать вроде как «у город», вроде как «поставить зубы». На самом деле, вопрос с «зубами» действительно имел место давно и его не нужно было даже придумывать.
 Еще год назад она удалила несколько "корней", предстояли последующие действия по приведению рта в порядок, но начатая работа сбилась с ритма, тормознула, а потом и вовсе отошла на задний план. И вот теперь Дуська вспомнила про «новыи зубы». Вообще-то, действительно, начатое дело следовало бы довести до конца.
Дуська Корвига выглядела еще довольно хорошо. И молодо. Высокая и статная, с большой, пышной грудью и вечно румяным, круглым лицом, отчего, как никогда верно, ей подходило деревенское «имя» – Корвига. Что означало пышный, румяный, вовсе не заплесневелый каравай. Или по-местному, по-деревенски: корвигу хлеба.
 На краснощеком лице Дуськи черной смородиной горели глаза. Покойный Андрюха так и называл ее: «моя смородинка». И в свои шестьдесят лет «смородинка» совсем не сморщилась, не засохла! Портил Дуську только почти беззубый рот. Но вовсе не про зубы думала Дуська. Мучилась, терзалась она, как в этом Запорожье живет-припевает вольная птаха Алена с внучкой Виолой, так раньше горячо любимой бабушкой, несмотря на имя. Теперь же и на внучку сердце бабки кипело обидой: ну-ка, ни открыточки, ни записочки родному отцу, холившему и лелеявшему ее с пеленок!
 «А вот поеду, загляну в ихнии бесстыжии глыза!» –  окончательно решила Корвига, и стала плавненько настраивать Валерика на одну и ту же тему разговоров.
 – Вот ба нада съездить нащет зубов, сынок. Ясное дело, обыденкой не обернешься.  Придетца ночки две ночевать у нашего Миньки. Заодно и погляжу, как оны живуть. А то усе хвалютца. Вот мать заявитца и оценить, што хорошо, а што плоха. Правильно, сынок? Што ты думыишь?
– А что мне думать! Давно пора заняться собою. Ты ведь у меня еще не старуха! За зиму, глядишь, и вставишь белоснежные зубки.   
Валерик искренне порадовался за мать, вспомнившую, наконец, о своей женской красоте.
 Дуська никому не сказала про свой отъезд, кроме кумы Клавки Зорихи. Клавка крестила Валерика, и была подругой еще с детства. Коврига поделилась горем-печалью с Клавкой, рассказав про свои планы-замыслы, и строго-настрого наказала: «штуб боля никому ни слова!» У Зорихи было всего двое детей, что по деревенским меркам удивительно мало, и семья Зориных считалась почти городской, культурной, «антиллигентнай». Старший сын Василий был ровесником и другом Валерика, жил с семьей в городе, а младшую «дочу» Клавка держала при себе, замуж «за кого зря не пускала», хотя Вареньке шел уже двадцать шестой годок.
Так получилось, что Дуська Корвига из дверей Зориных, а Василий, сын Клавки – в эти же двери. Удивилась еще Дуська: «Чаго ето с им? Пробурчал штой-та под нос, дажа не поздоровкался». Но возвращаться в хату было уже неловко.
… На районном вокзалишке Корвига, как «шпиен» с той же придуманной легендой в «разведывательном детективе»,  быстролетно вглядывалась в лица снующих туда-сюда пассажиров, дабы не нарваться на каких-нибудь знакомых, которым ей придется что-то придумывать, «брехать». Сама она, стараясь быть незаметной, отворачивала лицо, наполовину упрятанное в полушалок. До Запорожья ходил прямой поезд. Это Корвига знала, так как несколько раз туда ездила. Поезд был удобный, потому как без пересадок.
«Сутки туды, сутки обратна. Ладна, потеряю дня три – отбряшуся у деревни!»  – думала Дуська, становясь в длинный хвост очереди к кассе. Перед нею стоял пожилой мужчина в окружении пяти сумок, чемодана и рюкзака. По мере продвижения к кассе, двигался этот мужик, двигалось по заплеванному полу вокзала и все его имущество.
«Как жа ен у поезд будить залезать?!» – дивилась Дуська.
Сама-то она в первый раз была налегке, а в те, прежние свои приезды, «экипировалась» ничуть не меньше этого дядьки. Ведь столько всегда везла гостинцев: от себя, от родни, от кумовей. Тут были сумки с соленым салом – самым наипервейшим деревенским «продухтом», с гусями-курями;  сетки с банками меда и варенья и много чего всякого другого. Та же кума Клавка как-то приткнула-привязала к чемодану подушку для крестника – внутри чемодан был забит гостинцами. Конечно, весу в подушке немного, и все ж, неудобно, неловко было тащиться с такой поклажей. А подушка, и впрямь, была хороша! Пышная  и мягкая, набитая только что надранным гусиным пером и пухом, и пахло от нее свежестью утреннего морозца – такой запах исходил от новой материи – плотной наперницы. Прохожие, улыбаясь, оглядывались на странную тетку, со всех сторон увешанную сумками да еще этим чемоданом-подушкой.
Продвигаясь в очереди, Дуська посмеивалась про себя: надо ж какая была, молодая, сильная! Такие тяжести таскала на себе! На ту же подушку плюхалась ни один раз, пока доходила до сыновней квартиры. Бывало, уставала и выматывалась так, что готова лечь, упасть на эту мягкую благодать, утонуть в ней, раствориться и больше никуда не торопиться, не делать шагу…
А сейчас, шажок за шажком, шажок за шажком, и … Дуська обрадовалась: стоявший перед ней, загруженный поклажей дядька, уже всунулся в окошко кассы. Подходила ее очередь.
И тут Корвигу бросило в жар: из ее головы совсем-насовсем выскочило название города, куда она собралась. В окошке нарисовалось пухлогубое личико с кудряшками на лбу: «Вам куда, тетя?»
– Ох, точна, тетя Мотя! Тока не смейся, дочичка, у мине штой-та память отшибла. Забыла я названью етого города.
– Да вы что, женщина?! Пьяная, что ли? Как это можно забыть! – премилую мордашку кассирши обезобразила гримаса недовольства.
– Ды подожди ты, доча! Не серчай. Если ба я была тока выпимши! А то, ить, терезывая, как стякло. И у ротя еще не было ни макова зернышку! – Дуська страшно разволновалась,– Етот город, доча, на Вукраиня. Тама крепка многа заводов. И еще, дочичка, у етом названию говоритца, уродя, как про снег.
Очередь засмеялась, загудела, зашумела. Корвигу стали оттеснять, отталкивать от кассы. Она же мертвой хваткой схватилась за железную решетку, обрамляющую окошко.
– Баб,  на Украине знаешь, сколько городов?! – оттирал Дуську от кассы мощными плечами большеголовый парень, – Даже не перечислишь! А шахтерских сколько?! Есть в нем шахты?
– Дык, сынок, наверна, есть. Есть и шахты. Тока мой Валерик работал на заводя. Огромнай такой завод, – Дуська тоже работала локтями, не поддаваясь натиску парня, прилагая все еще сохранившуюся силу.
 На некоторое время очередь затихла, люди на миг прониклись участием к незадачливой пассажирке. Какой-то веселый парнишка стал выкрикивать-перечислять города: Донецк, Донбасс, Харьков, Кривой Рог, Хмельницкий…
Очередь смеялась, и тоже старалась подсказывать: Львов, Черновцы, Днепропетровск…
Из толпы раздался голос: «А самый главный город че не называете – Киев!» Кто-то выкрикнул: – Новокузнецк! 
– Да ты что, чокнулся что ль? – бойкий веселый парень накинулся на «голос», – Ни  хрена ты даешь! Это ж  уже Сибирь! Своей страны не знаешь!
Дуська Корвига растерялась совсем, в поднявшемся переполохе ей ничто ни шло на ум, и еще она очень боялась, что этот шум и крик привлечет к себе новые лица, и она будет кем-то узнана. Но на ее счастье в холле вокзала толкались сплошь незнакомые люди. Дуська отошла от очереди, присев скраешку на диванчик.
 В кассе продолжалась продажа билетов. Корвига чуть не плакала. Она по-прежнему никак не могла вспомнить название города. Когда молодой парень-крикун выкупил себе билет и, рассматривая его, направился к выходу, Дуська кинулась к нему.
 – Что, тетка, никак не вспомнишь? – улыбался парень. – Ну, ты сообрази, может на что-то похоже, то название.
 – Подожди, сынок, минуточку. Уважь старую дурочку, – обрадовалась Дуська, что парень остановился и заговорил с нею.
 – Сынок! У етом названьи есть штой-та снежное. Вот постой-кя, есть песня одна, ие мои девки у школя на сценя пели…– она задумалась.
– Да говори ты быстрее, мать! У меня ж поезд! – поторопил парень Корвигу.
– Ну вот, сынок, та песня про Алешу. Ен уродя у Болгарии погибнул, – Дуська заторопилась, совсем разволновалась, полушалок съехал ей на плечи, и она даже забыла про свои опасения быть узнанной. Хватаясь за последнее, она решилась:
– Сыночик, дорогой, я чичас ету песню успомню и спою, – и тихонечко запела:  – Белеет ли в поля пороша, пороша, пороша,
Белеет ли в поля пороша иль … какые-та там …. ветры…гудять.
Стоить над горою Алеша, Алеша, Алеша,
Стоить над горою Алеша – В Болгарии русскай солдат…
Наблюдавшие за этой сценой, расхохотались:
– Ну и бабка! А еще говорит, что не выпила! Поет же!
– Бабка,  да тебе никак в Болгарию надо! Тут как раз и проходит поезд: «Москва – София».
– Ды  кыкая Болгария? – бедной Дуське было не до смеха, – Вы мине не путайтя! Я ж говорю, шту слово похоже на порошу. Ах, змеюская я дочь, усе ж позабыла! – сокрушаясь, Дуська схватилась за голову, – ох, глумная я, глумная, никакэй памяти нету!
И уже совсем отчаявшись, она негромко повторила:
 – Пороша, рожа, рожья…
Но чуть отошедший парень услыхал эти слова и заорал на весь вокзал:
 – Ах ты, мать твою так! Запорожье! Запорожье же! Ну, тетка! Ну, с ума   свела! Сказала бы сразу: на рожу похоже! А то снег, снег…  Про солдата даже вспомнила, а город никак…
 Парень метнулся в вокзальные двери.
Корвига бросилась к кассе, на бегу повторяя: Запорожья, Запорожья…
Очередь на этот раз даже не роптала, расступилась. Из окошка кассы высунулась теперь уже подобревшая мордашка:
 – Скорее, скорее, женщина! Слава богу, что вспомнили! Ваш поезд вот-вот объявят, и стоит он всего две минутки. Проходящий.
… В поезде Дуська всем рассказывала про свою оплошность с названием города, все смеялись, и Дуське это нравилось, у нее отлегло от души. Она вновь и вновь, в подробностях, описывала свою промашку, но когда кто-то из купе спросил, по какому делу едет «мать» в сей злополучный город,  Корвига замешкалась, промолчав. Кто знает, хоть люди и чужие, незнакомые, а вдруг ее не поймут, осудят. Она сама засомневалась: стоило ли ехать? И чем ближе подходил поезд к месту назначения, тем сильней и сильней щемило ее сердце.
Запорожье было конечным пунктом, и Корвига из поезда выходить не торопилась. Ей вообще расхотелось выходить, идти к Алене и Виоле, расхотелось видеть их.  «Ах я, дура, дура, што наделала, што натворила? Зачем прикатила? – корила она сама себя, и тут же приказывала себе: Нет, Дусечка, коли сутки почти ехала, маялась, не спала от думок, то теперя деваться некуды! Нада иттить до конца!» Она решила побыть у невестки совсем чуть-чуть, врезать в глаза правду-матку и тут же, обратным ходом на вокзал. Поезд домой отправлялся где-то под утро.
 Раньше бывало, когда Дуська гостила у Валерика с семьей, то ей под самое утро вызывали такси. А потом сын купил машину, и с доставкой к поезду не было проблем. Сейчас, конечно, ни о каком такси речи не стояло. Корвига решила ночь провести на вокзале.
 Добравшись до нужного микрорайона, как она не медлила, дом, так радостно встречавший ее прежде и в который она раньше бежала бегом, «нарисовался» очень скоро. Сейчас он ей казался чужим, злым и холодным, хотя жили в нем помимо Алены и Виолы, наверняка счастливые семьи. Дуська присела на лавку в хиленьких топольках и стала пристально вглядываться в крайний подъезд.
 Шел шестой час вечера. Народ повалил с работы. Дверь подъезда со стуком ходила взад-вперед. Ни Алены, ни Виолы не было видно. «Ну, што жа, сиди не сиди, а раз приперлась, значить, иди!» – набравшись храбрости, Дуська 
шагнула в подъезд. Дверь в квартиру долго не открывали, и в Дуськиной голове промелькнули все «ужасти», отчего ее всю обнесло холодком: а вдруг невестки и внучки давно нету в живых, оттого от них ни слуху, ни духу, а ближайшие соседи ничего не знают, ни о чем не подозревают?!
Дуська продолжала настойчиво звонить, не отрывая палец от звонка. Наконец, за дверью раздался громкий голос Виолы: «Кто там? Кого принесло, на ночь глядя?»
Корвига немного струхнула: надо ж, как девка разговаривает! Сейчас перед носом захлопнет дверь, и… катись, бабка…
– Унуча, ето я, твоя бабушка! – не узнавая своего голоса, просительно произнесла Дуська.
– Какая еще бабушка? Моя бабушка далеко отсюда живет, – уже потише, с озадаченностью в голосе, послышалось из квартиры.
– Дык вот, ето я  и есть, бабка твоя дальняя, неугомонная, растудыт ие тудыт! Открый, унуча, дверь, я ненадолго, – от слов этих в горле Дуськи запершило, ей неожиданно стало жалко себя, захотелось плакать.
 Дверь распахнулась, и Виола мгновенно очутилась в крепких объятиях бабушки, теперь уже вовсю заревевшей, запричитавшей на весь подъезд, забывшей обиду на внучку. Виола уговаривала Дуську, успокаивала, пытаясь вырваться из бабушкиных рук, но хватка у Корвиги оставалась еще по-молодому сильной и цепкой. Обнимая внучку, Дуська, приподняв голову, вглядывалась вглубь квартиры, но, похоже, там никого не было. Успокоившись, Дуська отпустила Виолу и прямым ходом прошествовала на кухню. Присев на табурет, слабо улыбнулась:
– Так ба  и не устала с няго, так ба и сидела!
– Сиди, бабуш, сиди, я тебя сейчас покормлю! – засуетилась было Виола.
– Кормить  мине, дорогая унучичка, не нада! Я не из голодного краю. А луччи расскажи-ка, как жа вы ето родного батю, мояго Валерика из законнога вугла прогнали? Развя ето по-людски?! – Корвига решительно принялась за осуществление цели своей поездки, обида опять воспылала в ней: – Сами  тута, значить, живете, в вус не дуитя, а над ним уся деревня смеетца, шту явился гол, как сокол! Усе, дурак, вам оставил, и гараж, и хватеру, – Дуська не сдержалась, заплакала.
– Бабуш! Да никто его не гнал! Папка у меня оказался очень гордый! – Виола все же старалась сообразить ужин, гремела на кухне посудой. – Ты знаешь, бабуш, я б на его месте, узнав про мамку, все равно не ушла. Назло им!
– А  што мамка? Игде она, унуча? – Дуська стеснялась обратиться к Виоле по имени, боясь неверно назвать.
– А она, бабуш, только набегами здесь бывает, когда сумеет выбраться из своего гарема.
Ничего не поняла Корвига.  Тогда Виола объяснила ей, что « мамка сейчас живет с таджиком Рамазаном  – куратором стройки. У этого Рамазана, говорят, имеется уже три жены, а наша мамка, дурочка, пока четвертая. Но зато, как она сама заверяет – самая любимая».
У Дуськи чуть волосы на голове не зашевелились, нутро охватило холодком.
– Дочичка, унуча, дык как жа ето? Ее ж нада у больницу класть! Она ж, мать твоя, с  вума сошла! Ето ж нада, што вытивляить!
– Какое там, бабуш! Ты б ее увидела – не узнала! Она прямо расцвела, помолодела лет на пять!
Плохо стало Дуське, ой как плохо! По сердцу будто острым ножом чиркнули! «Нада ж, расцвела, а ее беднай Валерик…» И ей уже не хотелось сидеть на этой кухне, ставшей чужой и недоброй, но более всего, ей не хотелось видеть Алену; она даже боялась ее появления, не зная, как поведет себя она.  Невестку сейчас Дуська ненавидела и не желала никаких вопросов-расспросов. Ей было все ясно.
А сердце ныло пуще. Корвигу немыслимо сильно потянуло домой, к оставшемуся там Валерику, будто был он совсем маленький и беззащитный, как в детстве.
Виола плюхнула перед бабкой сковородку с поджаренной колбасой, залитой глазуньей, аппетитно пахнущей на всю квартиру.  Но у Дуськи, не евшей целый день, и до прихода сюда чувствующей страшный голод, сейчас во рту было сухо и горько; язык, жесткий, как наждак, не смогла смочить слюна, и как не уговаривала ее внучка – странная  бабушка, приехавшая издалека, так и не смогла проглотить ни кусочка. Она засобиралась домой, выложив Виоле в подарок связанные ею носки и варежки на скорую зиму.
– Тока, унуча, уважь мою прозьбу: не говори матери, шту я прикатывала, – попросила Дуська и добавила: – От  самэй-та, што отцу передать?
– Бабусечка-Дусечка!  Я обязательно приеду на зимние каникулы. Они ж  у меня последние будут! Обещаю! – пролила внучка бальзам на душу Корвиги. – А папке передай, чтоб не переживал и не волновался! Квартира останется нам, двоим, то есть папке и мне. Мать на нее вообще не претендует. Ей, счастливой, хватит места на коврике в шатре у любимого!
Не успел бальзам-елей растечься по бабушкиной душе – дивовалась она: «Нет, точна, с Аленой беда! А девка,  еще и школу не кончила, а уже не признаеть никого. Ну-ка, как об родной матери отзываетца! Как об собаке! Поляжить на коврику…  Ну дык, тыкай-та мать, тожа не мать! Оставила дите одну. А ей, конешна, хорошо однэй – слобода! Тока, до чаго тыкай-та слобода доведеть! Нет, луччи на вокзале прокантуюсь, штоба мои глыза никого и ничаго не видели!»
Признаться, Виола не особо и уговаривала «бабусечку-Дусечку» остаться в квартире до утра, и та быстрехонько повернула восвояси. После всех душевных переживаний, Корвига, «примостившись» поудобнее на скамейке в углу зала ожидания, настроясь коротать почти целую ночь, моментально «отключилась». Соседи пассажиры посмеивались ее неженскому храпу; которые засиживались подольше, толкали в бочину: «Бабка, потише! Из-за вашего храпа ничего не слышно, что и объявляют!»  Но, в основном, присевшие рядом, сидели недолго, при объявлении поезда быстро вскакивали и бежали на перрон. Корвига одна высидела на этой скамейке почти до самого утра. И чуть не опоздала! 
Под самый рассвет, в самую раннюю рань Дуську сморил сладкий-пресладкий сон. Она так расслабилась, растворилась в этом сне, где чувствовала себя необычайно счастливой, удачливой и молодой. Она вновь очутилась в детстве, у своей мамки под крылышком, где еще не было никаких проблем; не было еще самой тетки Корвиги; не было любимца-несчастливца Валерика…
  Из сна ее выдернул миллиционер. Попросил предъявить документы. С этим у Дуськи было все в порядке. Поезд формировался здесь, и билет,  приобретенный легко и быстро, был у нее на руках. 
– Так, что же вы, мамаша, расхрапелись, понимаешь? Поезд ведь ваш уходит сию минуту, – ошарашил Дуську миллиционер, разглядывая ее билет. Дуська вырвала билет из его рук, хотела бежать, но куда – спросонья не понимала. Миллиционер развернул ее, махнув в сторону рукой: «Дуй, мамаша!»
Свой вагон Корвига найти не успела, и впрыгнула в первый попавшийся уже на ходу поезда. Оказавшись в тамбуре, еле отдышалась. Прислонившись к стене, с усмешкой подумала: «Отскакала, видна, свое Дуськя Корвига! Ну-ка, серца чуть не выскочило! И куда мине, змеюскину дочь, понясло?! Поехала разбиратца! Разобралась! Тока деньги на ветяр кинула ды сибе угробила!»
Немного погодя она успокоилась, с осторожностью ступая в межвагонную лязгающую пустоту, пошла искать предназначавшееся ей место.
… Узнав, что Корвига вернулась (хотя никто об ее поездке не был извещен), бабы сбежались в хату посмотреть на новые Дуськины зубы. А какие зубы?! Зубов как не было – так и нет! Дуська же вполне серьезно поясняла:
– Вы бабы, такыя пряма интересныи! Вы, что жа, думыетя ето сразу делаетца?! У мине ж корней еще был целай рот. Скоко-та выдергали, и еще осталися. – Дуська обеими руками растягивала свой рот, демонстрируя остатки гнилых коричневых зубов: – Вот, их тожа будуть дергать. А потом еще примерки.  Так шту, наездюся, а вы уже набегли красоту глядеть!
Корвига была рада, что дома все в порядке, и уже не ругала себя за поездку несмотря на узнанные нелицеприятные новости.
 Самое главное, считала она, что за Валериком осталась часть квартиры и он может поселиться там и, дай бог, может устроить личную жизнь. Хотя бы назло одурманенной Алене. Теперь Дуська думала: как поднять эту тему в разговоре с Валериком. Боялась она, что в деревне совсем пропадет ее «малай».
 Валерик не особо интересовался мамкиными зубами, не зная о подвохе и лишь разок взглянув на Дуську, заметил: «Да, мать, придется тебе еще помотаться в город!»
«Знал ба ты, куды я моталась!» – усмехалась в душе довольная Корвига.
Но тайна быстро раскрылась. Сама же Дуська искренне и откровенно поведала подруге Клавке о результатах ее поездки в славный город Запорожье, совершенно не задумываясь о возможной утечке информации. Хотя догадывалась, откуда бабы прослышали про ее зубы. В тот момент она обругала свою заветную подружку: «Вот, змяюга! Усе ж не удержала мой секрет у своем худом ротя! Ну ладна, хуть тока про зубы сбрехала, а усю правду не сказала».
 Клавка Зориха на «змяюгу» не обиделась. Во-первых, чувствовала себя виноватой, а во-вторых, сама была озабочена семейными делами. Не до обид тут!
Она думала, отчего это сын ее, Васька, прикатил домой один-одинешенек? Такого сроду не бывало! А все его разговоры насчет несовпадения отпусков с женой Альбиной, Зориха считала «сказками». Надо же, раньше каждый отпуск совпадал, а теперича…
И озабоченная мать стала гнать Василия обратно в город, в семью, совсем нечаянно проговорившись, что, не дай бог, и его Альбинка «закрутить жопой, как баба твово дружка Валерика».
 Василий удивился: «Да откуда ты знаешь?» И Клавка, радея за сохранение сыновней семьи, поделилась секретом кумы Дуськи, рассказав ему и про Алену, и про какого-то нерусского с гаремом.
– Ну, Валерик! Ну, дружбан! И молчит – слова не скажет! Вот, скрытая душа! – друг Василий вознегодовал. Ведь он сам поделился с Валериком, происшедшим в его семье, а друг Валерик про себя – молчок!
«Хотя размолвка в нашей семье, выходит, ничто, по сравнению с разыгравшейся драмой в его пенатах, – думал Василий. – Здесь, куда сложнее и, боюсь, уже необратимо. Мы с Альбинкой поцапались конечно, но я уверен, что больше недели она одна не высидит. Принесется сюда, а мы с другом еще и отпуск мой не обмыли!»
 Василий, в душе горячо жалея Валерика, сочувствуя ему, стараясь не упустить «холостяцкое время», торопливо направился в магазин…
Отпуск обмывали почти неделю. Пока не примчалась жена Василия Альбина и не порастаскивала друзей в разные стороны.
И Валерик запил. Узнавший теперь про все от сердобольного друга, он истерично-плаксиво спрашивал мать:
– Зачем,  зачем тебя туда понесло? Зачем ты унижалась и меня унизила как последнего! Кто тебя об этом просил?!
Некуда было деваться Дуське, она только уговаривала сына: 
– Сынок!  Я ж дли тибе, тока дли тибе и старалася! Теперь я знаю, шту у тибе тама есть свой вуголок. И табе, сынок, срочна нада ехать туда, на место.
– Что, гонишь меня? И тебе стал не нужен! А место мое вон там, у зеленых рякитках! – Валерик в отчаянии махал рукой в сторону сельского погоста.
– Сынок!  Господь с тобою! Што ж ты такоича говоришь?! Не хочешь ехать – живи  со мною. Я ж думую, табе у городя луччи будить, – пугалась Дуська.
… Механизаторская страда в селе закончилась. Нужно было ремонтировать комбайн, чинить-валяться под ним, пока не залетали «белые мухи» – весь  машинный двор находился под чистым небом.
А Валерик… валялся на полу в сенцах – ему было жарко в протопленной к вечеру хате. Пьяный, еле живой, сначала он скатывался с дивана на пол в комнате, затем, ползком-ползком, добирался до порожка, торкнув головою дверь в сенцы, переваливался через него, очутившись на благостном холодке.
Дуська  Корвига ревела от бессилия, колотила кулаками по почти бесчувственному телу сына, посылая отчаянные упреки и ему, и себе: «Зачем, зачем я так мучилась-рожала яго? Так переживала, шту задохнется ен в моей утробя! А сейчас, вот, еще мучайся, еще душу мотай! А можа, ето было бы и к лучшему, если б не смог ты, мой любимай сынок, появиться на свет?!!» И тут Дуська падала на колени, припав к сыну, рыдая, просила прощения у бога, у Валерика, и тащила его в хату, боясь, что сын застудится, «схватить воспаления легких».  Успокаиваясь, она уже винила только себя: «Сама, дура молодая, стрясла яму мозги, наверна. Когда мучилась в схватках и прыгала, прыгала на тэй-та кровати!»
Протрезвев, Валерик ходил чернее тучи, мрачный и злой, ни с кем не хотел разговаривать. На уме было лишь одно: напиться и забыться! Всем соседям Корвига строго-настрого наказала ни под какие мольбы и увещевания не давать Валерику на «похмелку».
– Дусь, а если издохнить? Без етого лекарства? – спрашивали бабы. – А то, сама знаишь, вон Чупыриха не поднесла свояму сто грамм – ен и окочурился!
– Я  скызала вам не дывать! – упорствовала Корвига, изгоняя из души своей слабинку жалости.  Бабы пожимали плечами: одни действительно сочувствуя, понимая и жалея, другие же покачивали головами, посмеиваясь: чужая беда – не своя!
Пришла метельная зима со своими многочисленными праздниками. Начиная с Введения и до самого Крещения в каждой хате гости: то по случаю жаренки, то по божьему празднику. «Никола зимний», «Новый год», «Рождество» – «Роштво» – сокращенно, по-деревенски.
«Роштво» – самый особый праздник – начало Святок. В каждой хате собирается молодежь – играет, веселится. Тут уж не обходится без законных угощений, и как устоишь против этого! Разве можно отказаться от них?! Уследить Дуське за Валериком не удавалось. Конечно, на веселые игрища ходить он не осмеливался – вышел из возраста, но…  короткий зимний денек к вечеру – Валерик уже «готовый»! Долго ли напиться, ежели стремиться!
В праздники хата Дуськи Корвиги полна: съехались младшие сыновья и дочки. И всей гурьбой а ну воспитывать, учить, стыдить «старшого!»
«Старшой», любимчик, сидит за столом, глаз не подымает. Мается, бедный, с похмелья, ему сейчас ни до чего, ни до кого. Лишь мать все понимает, и резко-отчаянно махнув рукой, стаканчик сыну наливает. Ну что сделаешь с ним, сердешным, болезным?!
– Мам, мы тебя не поняли?! – накинулись возмущенные братья и сестры Валерика: – Ты  что же это делаешь?! Сама на него же жалишься, сама же ему и первому наливаешь! Тебе что, ругни не хватает? Или Валеркиных кулаков?
– Ну а чаго ж? У нас уже усе было. Мы с им и ругалися, и дралися, –спокойно, даже с улыбкой произнесла Дуська с ударением на первом слоге слова «дралися», видя обескураженные лица своих «правильных» детей:
 – Мине, можа, усю жисть придетца с им жить. Ен жа у мине первай помощник, когды не пьеть. А вы ж  усе – по сторонам!
Выпив, Валерик враз веселел, начинал сыпать шутками-прибаутками, парируя на нападки младших. Ожил парень!
– Ма, ты уж им объясни, как мы с тобой дралися. Они, ведь, и вправду все примуть за чистую монету. Скажи им, что это ты меня кулаками лупенила – я ж тибе не трогал! – обретал Валерик дар речи и желание пояснить правду.
– Еще  чаго не хватало! – горделиво отвечала Корвига, – Ето будить самыя последняя дела, штуб тибе твое говно лупила! Ладна, хуть до етого не доходить!
Так и неслись зимы с веснами, лета с осенями. Так и не уехал Валерик на законное городское место жительства. Там полностью обосновалась вышедшая замуж дочь Виолетта. За все годы к отцу она приезжала всего два раза и то долго не задерживалась. Алена, бывшая жена Валерика, разведенная с ним заочно, так как ответчик (по судебному определению) не захотел даже «глазком» увидеться с истицей (по тому же судебному определению), когда-то любимая, а, может, и доселе – сбежала из того гарема, так и не дождавшись статуса самой главной, старшей жены. Но, опять же, попала в тот еще «гарем»! Как говорится: из огня да в полымя!
Редко заезжала она к себе на родину в соседнее село Клюковники, но до Дуськи Ковригиной все ж доносились кое-какие вести. Передавали бабы, у которых в Клюковниках были знакомые, сватовья, какая-нибудь родня, что стала Алена «худющия, шту цубылка, и черныя шту земля, а усе потому шту, ходить она у какую-ту сехту, иде над собою выделывають такоича… Выговорить трудна! Кыкая-та ега-бога! Ето дли того, штуба жить долга-долга…»
Бабы смеялись над непонятными словами, Дуське же было не до смеха. Во время приезда Алены, она молила бога, чтобы об этом не узнал Валерик. «Ить, если узнаить – напьетца, и погонить туды! Позадавить усех к ****и матери своим трахтуром! Мала того, шту жисть малому сломили, дык еще и у каталажку загонють!»
(Ах, эти вещие материнские слова-предвидения! Ненароком сказанные, обернулись они затем самой настоящей явью)…
Как ни долга-длинна зима – приходил конец и ей.
 Радовалась Корвига: «Слава те, Господи! Теперя ен оклемаетца!»
Зимой в распоряжении Валерика был трактор, и не то, чтоб он не любил этот вид техники – просто душа к нему не лежала. Трактором на волокушах он перевозил с лугов стога сена, скирды пшеницы; на тракторе возил фляги с молоком в районный молкомбинат – думки же у самого были только о комбайне.
 В зимние дни не так уж и много работы, и Валерик в любой момент мог позволить себе «отпуск». Трактор тогда простаивал возле хаты неделями. «Ниче, вот весна начнется, – обнадеживал себя он, – тогда опять до самой осени «пахать» буду!»
За свои неоднократно устраиваемые «отпуска», «поправлялся на морду», как говорили соседи, на самом же деле, лицо его было опухшим, небритым и Валерик не выглядел посвежевшим и помолодевшим, что должно было бы быть после нормального отпуска. В сыновнии загулы Дуська совершенно изводилась с ним.
  – Мам, дай для аппетита рюмочку, ничего в горло не лезет!
Корвига наливала рюмку. Остальное прятала. Но что за нюх был у сына?!
Куда б она не спрятала бутылку – Валерик ее находил! Отнесла как-то в сарай, положила в ясли к корове, притрусив сенцом. Нет, Валерику приспичило чистить закутку, потом решил задать корове сенца. Свеженького! … И нашарил в яслях бутылку!
Другой раз Дуська спрятала самогонку  в кладовку, засунув в валенок: –  «Тут уж не унюхаить!»
 Какое там! … Дня через два заходит она в сенцы, а из кладовки жопа
Валерика торчит. Дуська остолбенела. Через минуту пришла в себя:
– Сынок, милай, ты чаго ж тама рыешься? Чаго копаешься?
–  Ды, мам, хочу сабе подметку у сапог вырезать. Вот из етого валенка. Ен жа, по-моему, уже старай и протертай…
И крутит перед носом Дуськи валенком. Еле сдерживая себя, она тихо молвила с досадой: «Нашел-таки, горла твое ненасытныя…»
Корвига хотела отнять валенок, но Валерик, почуяв необычную тяжесть валенка, заливаясь счастливым смехом (много ли человеку надо!), не отдавал, поглаживая зеленоватое стекло бутылки.
 – Мам, веришь, я не искал! Я ж не нарошно! А уж теперь, согласись, что с возу упало…
Ну не драться же, в самом деле, с ним Дуське.
 – Пей, огонь с тобой, глот ненасытнай!
В конце марта солнце заливало потемневшие снега улицы. И потемневшее же от студеных ветров и невеселых дум лицо Дуськи-Корвиги светлело и светилось.
 – Вылезай, вылезай на свет божай, – толкала она в спину Валерика. Тот жмурился от яркого света, выходя из сеней, и тоже радовался.
– И-эх! – встряхивал он всем телом, обленившимся за зимние «отпуска», будто сбрасывая с себя все лишнее, ненужное.
– Солнышко, солнышко! Выгляни на бревнушко! – Валерик воспрядал духом и начинал работать.
Конечно, идеального Валерика на этот период все равно заполучить было нельзя. Срывы имели место. Но они, слава богу, случались редко и уже не так пугали мать. Дуську пугала только следующая «бездельная» зима.
Но несчастье пришло раньше. Откуда его вовсе не ждали.
 Не успел Валерик допахать поле, как нежданно-негаданно заявилась дочка Виолетта, теперь уже молодая мама с ребенком-ангелочком на руках. Растерянная и заплаканная. И теперь на когда-то любимую мамочку Алену молоденькая дочка-мать обрушила водопад упрекающих слез и камнепад тяжелых слов и выражений. Обескураженные Дуська с Валериком сначала не могли ничего понять-разобрать, затем чуть успокоившаяся Виолетта все им растолковала.
… Алена привела в квартиру двух женщин, которых так величать было бы неверно. То были: то ли девочки-старушки, то ли сморщенные подростки – существа, весьма неопределенного пола. Доведшие себя заботой о долготе дней своих, постоянно находясь в секте, тренируя тело и волю, отдав этой секте все, что имели, в том числе и свои углы – эти  странные существа сейчас не понимали: как же так? Почему же так устало и одряхлело тело их, жаждавшее сохраниться и прожить двести лет?!  Почему очищенный специальной кармой мозг их сейчас столь неясен и туманен?!
Ведь пребывание их в неге, в нирване, в оторванности от этого злого суетливого мира было так великолепно! Казалось, у природы нет ничего более справедливого, чистого и достойного, кроме как погружения в самого себя…
Но природа обманула их! Пошутила. «Будете жить столько, сколько велю я!» Так решила природа! И обмануть ее, перехитрить никому еще не удавалось и не удастся! Теперь эти две умирающие женщины, не способные долго держаться на ногах, обрели кров и покой в квартире Алены и Виолетты. Ну и, конечно, в квартире Валерика, о которой он пока забыл. До поры до времени. И вот это время подкатило!
Валерик бесился: «Дожить до этого! Докатиться! Вышвырнуть девку с родного угла!» Молоденький муж Виолетты не смог вынести присутствия двух, чадящими огарками уходящей жизни, непонятных существ, и сбежал в скором времени. Виола всячески уговаривала мать дать им жить нормально и спокойно, но та, наоборот, в маленькую комнату еще подселила одну парочку, мечтающую о долголетии. Теперь это были выжившие из ума муж с женой, возмечтавшие о рождении ребенка в свои семьдесят лет.
В такой обстановке сумасшедшего дома жить стало невозможно, и Виолетта, схватив в охапку сынишку, вспомнила об отце и бабке, так любящих ее, рванув в деревню.
Дочка в деревню, отец, не долго думая, после поразившего его рассказа – в город своей юности – Запорожье.
В дороге Валерик к выпивке даже не прикасался. Дал себе слово не думать о ней, заразе проклятой! Едет ведь не так просто! Дело, как не крути, «сурьезное». Надо во всем разобраться, а, главное, не упустить жилье.
 «Оны ж, еты сектанты, хитрющие! Прикидываются овечками, а хватеру враз оттяпают!» Всю дорогу внутри Валерика клокотало, кипело, бурлило. Он торопился. Ему казалось, что поезд идет медленно – «кланяетца, гад, каждому столбу».
Приехав в город, Валерик вдруг почувствовал, что злость его и ярость, бушевавшие в нем всю дорогу, истерзавшие, измытарившие душу, куда-то пропали, исчезли. Испарились! И Валерик испугался: с чего начать? как ругаться? как бороться?  Выпить? Но, выпивши, он становился мягким и добрым. «Эх, дурак! Надо было в поезде хватануть – сейчас бы с похмелья был злой, как черт! – подумал он, – вот тогда б я дал им разгону!»
Свою улицу, свой дом Валерик миновал. Подчиняясь каким-то неведомым, непонятным силам, следуя командующей интуиции, он очутился перед обитой железом дверью своего давнего товарища, друга, коллеги по работе. Павлик вначале никак не мог сообразить, кто же перед ним. Да и самого Павлика, когда-то стройного, поджарого, ведущего волейболиста спортивной комбинатовской команды, сейчас было сложно увидеть, разглядеть в большом, грузном Павле Ивановиче.
 Валерик заволновался, замешкался на минутку, собираясь уходить: не туда попал. Но тут Павлик-Павел Иванович мощной рукой притянул его к себе:
– Ах, едрит твою мать, Валерка! Ну, брат, ты что-то уменьшился!
– А ты, Павлуха, расширился!
Встретившиеся друзья сидели далеко за полночь. Все поведал Валерик. Павел Иванович в свою очередь рассказывал ему:
– Я, понимаешь, Валер, сколько раз пытался говорить с Аленкой. А она, понимаешь, как зомбированная, глазами хлопает и все! Да, еще, понимаешь, Валер, тут какое дело… За главного у них там известный нам с тобой товарищ. Хорошо известный. Сказать или сам узнаешь его? Тебе, Валер, все равно надо с ним переговорить. Чтоб он знал, что ты жилье не бросил и дарить ему не собираешься.
 Валерик загорелся: ничего себе! Кто же это сменил личину? И он решил увидеть все собственными глазами.
Утром Павлик не отпустил рвущегося на выяснения товарища. Он сбегал на работу, отпросился на целый день: когда еще придется увидеться, попировать, вспомнить счастливые денечки рабочей юности!
И встреча-застолье продолжилась. Жена Павла Ивановича, женщина мудрая, понимающая, не гнала разгулявшихся дружков. Валерик же пил-пил, но в голове своей держал ясно: «Так надо! Завтра, прямо с утречка и заявлюся – злой и мрачный!»
Очнулся он уже поздним утром. Павлик с женой ушли на работу. На табурете, приставленному к дивану, стояла початая банка соленых огурцов и лежала записка: «От похмелья – на здоровье!» Рядом же лежал и ключ, как догадался Валерик, от квартиры.
Задуманное и желаемое с вечера сбылось: У Валерика не было настроения, был он хмур и зол с похмелья. И сейчас его, как тогда в поезде, вновь подталкивала, подстегивала жажда скорого выяснения. В эти минуты Валерик даже не испытывал той, другой, привычной для него жажды, жажды опохмелиться. В голове его молоточками колотило: иди, беги, спеши! Валерик наскоро ополоснул лицо, и, глотнув целебного рассола, заторопился. Он еще не знал, что предпримет, каким способом будет доказывать правду-матку и искать истину. Он знал только одно: наконец-то должен показать себя настоящим мужиком. Уже у дверей Валерик почему-то оглянулся, и взгляд его упал на игрушечный револьвер, валявшийся на детском стульчике – видать, внучонок Павла оставил.
«Да что я за мужик без оружия!» – улыбнулся он и, сам не зная, зачем и к чему, в три шага доскочил до стульчика, схватив игрушку. Револьверчик был совсем новенький, блестящий. И, по-настоящему, устрашающий.
 Валерик сунул его в карман пиджака, но игрушка заметно выставлялась. Тогда он засунул ее за ремень брюк, это «действо» рассмешило его: «Надо же, настоящий вояка, даже храбрости прибавилось!»
И пока эта храбрость не исчезла, Валерик быстрым шагом направился по давно известному адресу. Дверь в «родные пенаты» оказалась незапертой и, толкнув ее, он подумал, что попал не к себе домой. Квартира, действительно, была другою; совершенно иная атмосфера царила в ней. Веяло холодом, неуютом и еще чем-то непонятным, специфическим. Прямо в коридоре Валерик чуть не споткнулся о полулежащих в замерших позах нескольких человек. Одинаково худые, одинаково грязно-лоскутно одетые, с изможденными желтыми лицами, не выражавшими ни испуга, ни удивления, ни тем более приветствия на появление вошедшего незнакомца. Гнев и презрение, обида и брезгливость захлестнули Валерика. Он, перешагнув через медитирующие полутрупы, направился в большую комнату. Здесь в согбенных позах сидело еще несколько пар. В самом центре восседала несостоявшаяся шахиня гарема, бывшая жена Алена.
Сначала Валерик не узнал ее, так как она не поднимала опущенной долу головы, но когда он с криком: «Оккупировали, гады!», выдернул из-за пояса оружейную игрушку и, размахивая револьверчиком, прокричал дальше: «Всех сейчас положу до единого!», Алена вскочила первою, в ней по молодости видать, еще сохранились силы, в отличие от остальных.
 – Валерий, раб божий, остепенись! – узнала она бывшего суженого, – Побойся бога, не трогай ты нас!
Алена кричала, вытаращив от испуга свои красивые когда-то глаза, теперь же провалившиеся, черные, как затиневевшие сажелки. Валерик помнил родные глаза жены синими васильками во ржи, сейчас же они были чужими,  незнакомыми. Глаза Алены напомнили ему действительно черные ямки  с непонятного цвета водой, называемые у них в деревне сажелками. В этих сажелках деревенские бабы раньше вымачивали прочную зеленую коноплю для дальнейшей просушки и приготовления замашек – замашной домотканой материи. Ох, и прочна, «сурова» была та материя! Мужикам деревенским носить не сносить было тех рубах!
– Да, я, раб божий! – Валерик водил револьвером в воздухе, как заправский ганстер, он видел такое в кино, – Да, я божий раб, хотя и грешник! А вы-то, кто? Вы тоже божьи?! – Валерик чувствовал странное упоение от всего происходящего; от удивительных для него самого его же речей и радовался в душе: он на правильном пути.
 – Вы, твари! – в запале продолжал он, – Твари, но не божьи! Какому богу вы поклоняетесь, лежа здесь на полу и издыхая? Разве по божески отбирать квартиры у таких же, как вы, выгонять их на улицу? Да вы же первые грешники, отщепенцы, иуды – предатели господа!
Валерик негодовал. Он уже сам чувствовал, что задуманная им игра, так прекрасно получившаяся, переходит нужные рамки и с каждой минутой выливается во что-то уже не игровое, а серьезное и даже опасное. Он испугался не на шутку. За себя. Оказывается, вот каким он может быть! Оказывается, в нем погиб талант артиста! Трагика!
Алена все стояла перед ним, остальные же еле заметно шевелились, но не роптали. И разошедшийся Валерик вдруг начал сникать. Он понял, что не здесь ему нужно кричать, негодовать, искать истину; что все эти смиренные, почти зомбированные люди, просто несчастны. Валерик подошел к Алене, взял ее за руку и уже спокойно произнес:
– Надо очистить квартиру, поняла?
Голосом, тоже изменившимся, резким и будто металлическим, Алена ответила:
– Квартира чиста. Аура процежена через космическую пыль, очищена семью кристальными водами, обтесана девятью вечными камнями, разогрета и охлаждена льдом.
Лишь на секунды оторопь взяла Валерика, но он справился с собой, приказав мысленно: «держись, не обращай внимания на эту чушь». Он с силой сжимал игрушечный револьвер, думая: «Надо же, как возбуждает и помогает ета игрушка?! Теперь ясно, каким мачо чувствует себя владелец настоящего оружия! Каким сильным, защищенным, особенно перед такой вот бедной людской оглумленной массой».
– Пойдем  к вашему главному. Или к главной. Ты просто проведи меня, – Валерик  вновь коснулся руки Алены, та резко отшатнулась от него, будто от разряда электротока.
– Наш гуру придет к своим овечкам сам, – строго произнесла Алена.
– Вот  именно, к заблудшим овечкам. А когда? – Валерик был рад, что Алена хотя бы говорила с ним.
– Когда  братья и сестры взойдут в фазу неиспитого ковша, – как робот чеканила слова Алена.
– А-а, ето значить, когда пить-жрать захотят? – насмешливо спросил Валерик.
– Мы,  Валерий, не жрем и не пьем, как ты выражаешься, – одарила недовольным взглядом бывшая супруга бывшего мужа, – Мы живем духом. Без еды и пития.
– Как  это? – не верил Валерик, – И надолго вас хватит?
– С помощью космической солнечной подпитки и благоволения нашего гуру мы проживем двести лет. Но даже и это не придел.
Валерик во все глаза глядел на Алену, и ему становилось страшно. «Что сделали, что натворили с бабой?!»
– Да, – произнес он вслух, – да, дорогие мои, крыша у вас не только съехала, а уже брякнулась на землю. Ну как же вы двести годов проживете, если от вас уже сейчас земелькой попахивает! Ждет, ждет, родимая, ваши голые косточки.
Валерик прошелся по всей квартире. В маленькой комнате лежали еще две пары полуживых людей. Они уже не принимали никакую позу, не медитировали, а просто лежали навытяжку.
– Так, товарищи дорогие! Индусы-гундусы и прочая сектанская херня! Быстро все встали, и дружненько, как пионеры парочками, потопали на выход! Да-да, просьба освободить квартиру. Это мое кровное, родное жилище, на законных основаниях, соленым потом и даже настоящей кровью заработанное, – Валерик махал в воздухе полукультей правой руки. Полулежащая на полу в большой комнате человеческая масса зашевелилась и даже возроптала. Размахивая револьверчиком, Валерик громким криком перекрыл, поднявшийся было шепоток и говорок:
– Товарищи сектанты! Я не придуриваюсь, я по-настоящему могу жахнуть из этой пушки, если вы не покинете мой родной очаг.
Валерик понимал, что вновь входит в понравившуюся роль командира, втягиваясь в необычный спектакль, сложившийся без заранее придуманного сценария. Он на мгновение даже почувствовал себя властелином, как тот неизвестный гуру, завладев в своей квартире десятком  человеческих душ. Валерик понимал, что заигрывается, что следовало бы остановиться…
 Но как? Нельзя же показать себя  раскаявшимся и опровергнутым, добрым и слабым, сдавшимся на волю судьбе… Нет, трагическую роль артист должен исполнить до конца!
Раздумья Валерика прервал поднявшийся, вдруг, в квартире странный гул.
Валерик взглянул на входную дверь.
 В ее проеме стоял высокий, тучный мужчина.
 «Ничего себе амбал!» – обомлел Валерик. Выставив вперед руку с игрушкой, он с легкой неуверенностью шагнул, подошел ближе к мужчине.
– Как я понимаю, вы и есть пастор этих несчастных овечек? Только вот, штой-та вы не очень похожи на них! Штой-та телом сильно отличаетесь, – местным деревенским выговором Валерик старался придать себе смелости.
– Изыдь от нас подальше, брат! – ответствовал великан, не выражая никаких эмоций при виде «оружия». А может, эмоции скрывал сплошной волосяной покров на лице. Сквозь густой, черный, жесткий волос щек, бакенбардов, бороды – почти полностью заросшего лица – на Валерика глянули, сверкнули неприятные до озноба глаза. Глаза были не серыми, не голубыми и выделялись своим пронзительным холодным блеском. Блеском стали.
«Стоять, Валерка! – сам себе приказал Валерик, мгновенно попав под магическую силу этих глаз. – Нас на испуг не возьмешь!» Вслух же произнес:
– Ты на меня глазищами не зыркай! Это моя квартира! А ты, жулик, проходимец! Кто ты здесь?!
Валерик шагнул совсем близко к мужику и уперся в его плечо игрушкой-револьвером. Маленький красный рот, с припухшими как у девушки губами, совершенно не соответствующий стати и мощи новоявленного «гуру», вдруг приоткрылся в подобострастной улыбке:
– Валерий, это вы?!
Валерик вгляделся в заросшее лицо великана. «Не может быть! Ведь у него были совершенно другие глаза! А эти дикие заросли на лице?! Откуда это? Что с ним?»
 Перед Валериком стоял заместитель парткома его бывшего цеха.
 – Как, неужели это вы, ты… Петр Филаретович?! – от удивления и волнения заикаясь, спросил Валерик.
– Да, да, брат Валерий. Именно, я. Загадочна и непонятна река жизни, брат Валерий, река судьбы, – «гуру» мягко убрал со своего плеча руку Валерика и медленно, с одышкой двинулся вглубь квартиры. Валерик остолбенело стоял, все еще никак не отошедший от узнавания и удивления.
 «Гуру» же по-хозяйски обходил его квартиру.
 «Гад! Перевертыш! Задыхается с жиру! – наконец очухался  Валерик, – Разгуливает, как у себя дома!» На миг ему подумалось, а может, это вовсе и не бывший зампарткома?! Никак Валерику не верилось, что перед ним Петр Филаретович!
 Сколько раз приходилось с ним сталкиваться по давней  бывшей работе! Особо, когда таскали Валерика по всяким комиссиям при получении травмы. Много нападок испытал на себе тогда Валерик, много обвинения от разного начальства, но «Филаретыч» – так звали работяги зампарткома – и голоса на него не повысил. Когда же возникли проблемы в семье и Валерик решил уезжать, тот же Филаретыч, вызвав его на «ковер», пытался поговорить по душам. И вот сейчас Валерик столкнулся непонятно с кем. Он уловил в себе наплыв какого-то опустошения,  волнительного замешательства, и, не поддаваясь этому наплыву, приказал себе мысленно идти до конца, ничему не поддаваться!
 И он двинулся вслед за пастырем. Подчиненная «гуру» братия, валявшаяся на полу, взметнулась с него, кинувшись к своему благодетелю, хватала за руки, припадала к его ногам. Спокойствие и самоуверенность Филаретыча разозлили Валерика. Неожиданно для него самого, он забежал вперед и вновь уткнул свою игрушку в грудь «гуру».
 И тут случилось непредвиденное – мужик-богатырь стал медленно оседать вниз. В первые мгновения Валерику показалось, что Петр Филаретович, обо всем догадавшись, подыгрывает ему, изображая «застреленного», но «гуру» всей тяжестью своей массы брякнулся на пол всерьез. В квартире поднялся невообразимый крик, визг, рев, но к пострадавшему подойти никто не решался. Валерику не верилось в происходящее. Все казалось какой-то выдумкой, сном, игрой.
 «Доигрался!»  Валерик вначале оторопел, растерялся, затем схватил бывшего начальника за обвислые плечи, стараясь приподнять – куда там! Взглянув в лицо «гуру», он понял, что «дело пахнить керосином, да еще чем похлеще!»: в уголках рта Филаретыча пеною пузырилась белая, с примесью крови, слюна. Остановившийся холодный стальной взгляд пронзил Валерика насквозь.
– Скорее, кто-нибудь! Бегите за скорой! – закричал он не своим голосом, –Где тут близко телефон? Надо звонить, звонить скорее!
Никто не сдвинулся с места. В квартире повисла зловещая тишина. И только Алена вскочила, метнулась на улицу.
– Убил! Убил! Он его убил! – зашелестело по квартире.
Валерик побледнел, руки его были пусты; безобидная, невинная, мальчишеская игрушка-револьвер валялась на полу – он даже не заметил, как выпустил ее из рук.  Петр Филаретович лежал навзничь. Валерик подумал было об искусственном дыхании, но, взглянув на стекающую по бороде красно-белую пену, брезгливо содрогнулся: «Прости, господи, но я не могу!»
… Также «содрогнулись» много лет назад знавшие Петра Филаретовича Гудкова. Содрогнулось целое предприятие-комбинат! Для тех времен такой поступок выглядел из ряда вон! В новинку! Надо же! Советский гражданин, начальник, коммунист ушел служить в церковь! Отрастил волосы, уклал, как подобает, бороденку и начал править всякие церковные требы. Крестил, венчал и в мир иной отправлял. Большинство местного советского народа, конечно, осуждало Петра Филаретовича, звавшегося так в миру, теперь же принявшего сан  и нареченного отцом Филаретом.
Времена стояли еще далеко не религиозные, «опиум», предназначавшийся для одурманивания простого доверчивого народа, также далеко был «запрятан-сослан» коммунистами от этого самого народа.
 Церкви, соборы, храмы не являлись еще «меккой» бурных народных поломничеств для душевных излияний. Но поднимающаяся потихоньку-хитренько, новая религиозная волна уже намывала себе соответствующие «бережка», и каждый «бережок» мечтал возвыситься над рекою жизни, пополняясь все новыми и новыми своими почитателями.
И нашлась часть людей, которые считали сию неординарность Филаретыча чуть ли не героизмом: «вот ведь, решился человек быть на том месте, где
требует Бог и совесть! Не побоялся никого и ничего!»
Сам же батюшка Филарет признавался своей пастве, что с самого рождения знал свое предназначение: какой дорогой идти, какую правду нести людям. А именно: священные проповеди.
К сожалению, сатана в одночасье сбил его с пути истинного, и немалый период жизни был отдан служению совершенно другим идеалам. Те же «идеалы», от кого отрекся бывший зампарткома, тоже не торопились бежать к нему, во вновь открывшуюся обитель.
 Многие знакомые, коллеги, бывшие подчиненные Петра Филаретовича принципиально отказывались крестить ребенка, справлять венчание или отпевать усопшего в той церкви, где служил новоявленный батюшка. Как раз к этому времени религия была «реабилитирована», и даже стало модным прибегать к церковным обрядам…
И вот сейчас произошла еще одна встреча Валерика с бывшим начальником «Филаретычем», с бывшим батюшкой – отцом Филаретом, теперь, новомодным «гуру», и, похоже, встреча эта последняя. Встреча и расставание с перевоплощением неудавшегося парторга, несостоявшегося священника и так много обещавшим «гуру»…
В более современные формы одурачивания людей, а именно в «гуру», Филаретыч «ударился» на волне массовой популяризации новых религиозных течений.
В «парторгах» Петр Филаретович Гудков ходил «тонкий, звонкий и прозрачный». Был он еще молод и первая обманная личина его не очень тяготила. Только вот постоянные заботы, всяческие идеи-планы, исполнение которых достигалось любыми путями, до смерти обрыдли ему. Филаретычу все было до известной «лампочки», но партийный статус обязывал делать вид серьезно-озабоченного чиновника, радеющего и за планы, и за людей.
 В скором времени маска парторга стал тяготить не только лицо, но и душу. Тут-то и подоспела «личина» священника. На церковь давили уже слабо, не то что в тридцатых-семидесятых; появилась большая армия почитателей и защитников, многие из которых – удивительно! – раньше являлись ярыми атеистами.
 В церкви Филаретыч всеми потрохами ощутил сладость, всесилие власти господина-батюшки. В божьем храме он поднаторел, округлился, поднялся вверх, как сдобный святочный кулич на пышной перенасыщенной дрожжами опаре. И все бы ничего! Так и тут вынырнул из черного забыто-неосвященного угла лукавый-копытник и начисто столкнул церковного служителя с наторенной изобильной тропы.
Захотелось батюшке быть владыкой не только маленькой провинциальной церквушки, но и выбиться «в люди». То бишь, охватить гораздо большие окрестности, и отхватить соответствующий, не чета церковному, громадный куш.
 Отец Филарет читал всякую литературу; не считал за грех и светскую прессу. Слышал, знал он про повсеместно возникающие секты разной направленности, новые церковные образования и странные группировки во главе с дерзкими нахальными лидерами, объявлявшими себя ни много ни мало самим Господом Богом Иисусом нашим Христом!
Батюшка Филарет не признавал этих «бесовых раскольников», всякого рода отщепенцев, уводящих истинно-простодушных людей в леса, закапывающихся в земляные норы в ожидании конца света.
Русская церковь, с ее неоднозначностью, раздорами-расколами, стала раздражать его. И батюшка неожиданно для себя самого увлекся псевдо религиозными учениями других стран. В преимуществе восточными.
Это было другое дело – китайские, индийские религиозные учения да в прикладку с медитацией, йогой!
 Конечно, для поз лотоса или асаны Филаретыч уже не подходил, явно не годился из-за старости и тучности, а вот погружение в благостную нирвану доступно запросто!
 И возродился из простоватого русского батюшки экзотический гуру, о предназначении которого мало кто знал и понимал. Таким вот незнающим и непонимающим проще всего втолкать в головы все, что угодно.
Само слово «гуру», конечно же, интересное, даже завораживающее, загадочное какое-то, хотя внутри себя «святой пророк», присвоивший столь диковинное «звание», оставался все тем же хитроватым мужичком Петькой Гудковым. Казалось, не найдется дураков на пополнение свиты запорожского «гуру», ан нет!
 Русский человек непредсказуем! Много загадок в его душе, много больного, неразрешимого. Ах ты, пресловутая русская душа! Не помог парторг, не помогла церковь (даже!) – надо идти к «гуру»! Авось, поможет! И какая разница, что там верховодит все тот же бывший партиец, бывший православный поп! Этот-то «иностранный провидец» уж точно должен помочь!
 Поначалу возле «гуру» сомкнулось сравнительно небольшое кольцо людей, в основном, страждущих русских баб, но затем оно расширилось, пополнилось за счет соблазнительных слухов о долгой жизни без болезней и страданий. Кому же не хочется жить долго и счастливо?!!
 И народ повалил! А объявивший себя «гуру», Петька Гудков повалил этот народ в прямом смысле. На пол! Всем захотелось уйти в мир иной от этого злого, бренного бытия, уйти в мир неги и нирваны. И паства «гуру» валялась на матушке-земле, прислушиваясь не к ней, родимой, а к проповедям экзотичного батюшки, обещающего вечное житие, то бишь, бессмертие. «Гуру»-Филаретыч и сам почти уверовал в свое «начинание».
И все-таки, червь сомнения точил «гуру». Иногда ночами его, отдалившегося от родных и близких, охватывал страх, доходящий до ужаса. Это был страх греха. Петр Гудков понимал: этот путь, эту ношу он выбрал сам. Он подломил, подстроил под себя огромную массу людей, во что сначала и не верил даже, и теперь удивлялся: с какой легкостью можно завладеть людьми, их мозгами и душами! Как просто сделать людей покорными!
 «Но и люди виноваты! Они тоже грешны! – успокаивал в такие минуты «гуру» сам себя, – Зачем они так податливы, наивны и доверчивы? А все, ради самих себя! Они, прежде всего, любят самих себя, разлучаясь с семьями, отлучаясь от мира, только чтобы им одним, дорогим и любимым, жилось долго и счастливо! Жить в одиночку! Разве это не грех?!! – спрашивал Филаретыч свою обнажившуюся и разбушевавшуюся совесть».
Приступы таких «разборок» с совестью стали все чаще и чаще одолевать его.
И все чаще и чаще прихватывало сердце.
 Находясь среди собрания своих подопечных, он только делал вид, что медитирует. На самом же  деле, вглядывался в отрешенные лица медитирующих, и в который раз выскочившая голая, неподкупная совесть выкладывала перед ним «досье» на каждого.
 Вот сидит молодая совсем женщина, мечтающая о вечной жизни и счастье. Она бросила мужа, оставила малолетних детей. Достойна ли она вечной жизни и счастья?! А рядом с ней еще одна, готовая пожертвовать всем в угоду дальнейшей беззаботной судьбе… Солидный мужчина, оставивший замечательную карьеру, отказавшийся от жилья, потому как оно может понадобиться для вершения великих помыслов «гуру»…
Квартирами, жильем Петр Гудков вплотную еще не занимался, но тот лукавый-копытник все время находился рядышком, пощекотывал нервишки соблазном. И все-таки, Бог жил в душе Филаретыча. Попрыгунья-совесть в решаюшую минуту оказывалась всегда впереди неуемного чертика, и «гуру» начинал сомневаться, мучиться.
 Борьба этих двух несовместимых, невидимых объектов ауры давила на сердце. В карманах Филаретыча неизменно «присутствовали» пачки валидола и нитроглицерина, без которых он терял всякую уверенность в столь бренной жизни. Обратиться же в больницу на предмет обследования ему казалось невозможным. Это было бы полной дискредитацией самого себя, своего учения-проповедничества.
И он стал подумывать о новом перевоплощении. Но это уже была бы ни маска, ни личина. Это был бы приход-переход к самому реальному образу, к изначальному человеческому бытию, а именно, приход к самому себе, переход в самого себя, так и не нашедшего своего истинного призвания, Петра Филаретовича Гудкова.
Не успелось…
Машина скорой помощи подкатила вместе с миллицейской.  Врачи бригады констатировали смерть: обширный инфаркт. Еле ходящая и ползающая толпа в единый окрепший голос, взявшийся непонятно откуда, из каких «живительных недр», застенала, указывая высохшими перстами на Валерика: – Он! Он, погубитель! Он убил! Из пистолета! Вон, этот наган валяется на полу!
 Милиционер подобрал «оружие». Покрутил барабан. Усмехнулся: «Где же пули? Все что ль всадил?»
 Валерик не понял: «мильтон» издевается над ним или … «того»?
Милиционер глядел на Валерика, продолжал усмехаться, будто читая его мысли: 
– Нет,  гражданин, не думай,  я не «того»… Со мною все в порядке. А вот ты, что натворил? Что наиграл?  Короче, едем для полного выяснения в отделение, игрок!
Тут совершенно неожиданно вмешалась Алена. Она заплакала, закричала и Валерик на короткий миг разглядел ту, прежнюю, живую Алену.
– Не трогайте его! Он же не виноват! Вы ведь видите, что это обыкновенная игрушка?!! Это ведь игрушечный пистолет! – умоляюще просила она милиционера.
– И игрушкой, гражданочка, можно убить. Напугав до смерти, что, собственно, и произошло, – посерьезнел милиционер.
… В родное село Валерик вернулся через полтора года. Такую вот злую шутку сыграла с ним невинная детская игрушка – револьверчик внучонка Павла Ивановича. (Хотя, настолько уж она невинна?! И нужны ли такие «игрушечки» маленьким детям?! Что воспитывают они в неокрепших, с тонкой психикой, детских душах?!)
 Сам Павел Иванович тогда поднял на защиту Валерика весь комбинат. Но суд был непреклонен. Прокурор требовал еще больший срок. Хотя медицинской экспертизой было доказано, что сердце умершего было давно отрофировано, и походило оно не на упругую, сильную мышцу, которую даже при усилии трудно разорвать щипцами (из сведений тех же врачей), а было сравнимо с серым хлебным мякишем, жеваным-пережеваным, неизвестно как работающим в организме…
В селе Валерика встречали как победителя. А как же иначе?!
 Хоть и пожертвовал Валерик полутора годами своей еще не старой жизни, зато на одну единицу уменьшил разросшиеся, как грибы-дождевики по всей стране, опасные, разномастные секты. Так как с кончиной «гуру»-Филаретыча кончилась, рассыпалась и его окружавшая свита. Получается: очистил Валерик город Запорожье, вернул в семьи, казалось, уже потерянных членов. Ну разве не герой?!
И конечно же, заполучил освобожденную родную квартиру. В ней и жила эти полтора года Алена с дочкой Виолой, с маленьким внуком и  «воротившимся»  в лоно молодой семьи, трусом-зятем. 
Ждали Валерика. Алена, как девчонка в юности, бегала на свидания к нему, носила передачки. «Свиданки» разрешались редко, но именно они возродили-изменили Алену, заставили все переосмыслить и начать жизнь заново.
Валерик вернулся в село навестить мать.
 За эти полтора года Дуська Корвига заметно «сдала». Похудела, постарела. Она все боялась, что в тюрьме Валерика «порешать».
Сколько слез выплакала она, сколько не спала ночей, проклиная себя за то, что отпустила, даже сама направила сына в город ради сохранения квартиры!
– Огонь ба с ей, с етую хватерой! – горевала она, – Ну-ка, у няволи сидить ни за што, ни про што! За какой-та ливольвер игрушечнай, сранай! За какого-та проходимца!
Бабы успокаивали ее:
– Ладна, Дуся, полтора года еще ничаго! А то б, как закатили на усю катушку! Усе ж таки, человек помер. А ты зато погляди, какую славу твой Валерик заимел! Ну-ка, самолично разогнал ихняй притон! Нихто не узялся за етых, как их, сихтантов, а ен припугнул – и порядок!
Корвига на самом деле успокаивалась, и даже улыбалась:
– А  и правда, бабы, ен, знаитя, у етой тюрьме и пользу дажа заимел!  Ить, бабы, ен теперича, Валерик мой, у рот не береть вотки! Ни граммочки, ни крышечки!
– Што, яго пряма у тюрьме вылечили? – не верили, удивлялись бабы.
– Хто ж тама яго лячить будить?! Ето ж табе ни больница, ни ЛТП! Нет, Валерик сам бросил пить. Отучился! – поясняла Дуська.
– Ну, Дусь, ета ерунда! Правильно, отучился, если негдя узять или не подносють! А вот, гляди-ка, сбирай вечарок, и увидим, как твой Валерик отучился! Ета навука быстра поменяетца! – все ж недоверчиво мотали головами соседки.
И Корвига собрала «вечарок». По случаю прибытия сына, освобождения его из плена-неволи. Сам виновник торжества восседал на видном торце застолья. Выглядел он совершенно никак недавно бывший заключенный: аккуратный, чисто-выбритый, с порозовевшими от волнения щеками.
– Ну, Валер, ты уродя ни у тюряги сидел, а на курортя прохлаждался! – смеялся сидящий рядом с Валериком кузнец Егор, с соответствующей профессии фамилией – Кузнецов.
– Да, Ягор, табе б на такую курорту! – заступился Толик Рачеев, сидевший напротив,– Урагу (врагу) не пожелаишь такога отдыху!
Веселье шумело до самой полуночи. Валерик не пригубил ни капельки!
– Нада же, нада жа – шептались, поглядывая на него бабы.
– Ничаго,  оклемаетца! Ето жа воля – не тюрьма! Мне нихто не подаеть – я тожа не пью! Еще, можа, как начнеть заливать…
– Да помолчи ты, дура, не каркай! – бабы накинулись на Мотьку Храпову, – У  самэй глотка не просыхаить, так и другых ей нада смустить…
… Давно не была Евдокия Ковригина такой счастливой.
 « Надо ж, как повернулась судьба! Нет, есть, есть планида у моего Валерика! Иначе ба…»
Но об ином ей думать вовсе не хотелось.