Убить психа. Катастрофа полная версия романа. Публ

Артемий  Ульянов

УБИТЬ ПСИХА
книга первая

  Катастрофа

















Москва. 2010 год.
Всем, кто верует, посвящается…


Он так и не понял, кто же он такой? Или… что же он такое? Раньше неистово хотел узнать. Любой ценой. Готов был живьем вырвать из себя потроха, лишь бы осознать себя. Лишь бы получить ответ. Он так долго жил этим желанием, что ответ сгодился бы любой, пусть даже самый страшный и невероятный. Но годы текли, а его все не было. Однажды он почти добрался до разгадки своего существа. Но удалось вспомнить лишь одно – как стремительно уходит под ледяную мутную воду. И больше ничего! В каком возрасте это произошло? Где? Что было потом? 
Он помнил себя лет с семнадцати, не раньше. Попытки искать кого-то из прошлого не давали ответов. Зато вопросы множились день ото дня. Как прошло детство? Как его зовут? Ведь имя Егор он присвоил себе сам. Почему никто его не знает и не помнит? Почему он может питаться одной водой? Почему ни разу не болел? Почему ему чудятся какие-то скрытые указатели? И почему физически не может их ослушаться? Он точно знает, что ждет какого-то события. Но что это за событие и зачем он его ждет? Почему так часто инстинктивно хочется идти куда-то?  Почему он иногда спит неделями, забившись в какой-нибудь теплый подвал? И как объяснить, что в эти моменты на него ни разу не наткнулись? Ни бомжи, ни сантехники, ни менты…
Промучившись до тридцати лет, он был награжден искуплением. Вдруг разом стало плевать на происхождение своего «я». А к своей необъяснимой жизни он привык. Но два вопроса так и были все время рядом. С каждым днем они крепли, будто пожирали те, ответы на которые он больше не искал. Со временем они налились кровавым соком, набрали силу. Бордовые, опутанные могучими венами, вопросы стояли перед его мысленным взором, где бы он ни находился.  Когда закрывал глаза, они гудели в ушах, словно их скандировал огромный хор.  «Откуда мне известно, что где-то рядом есть такой же, как я?». И -  «кто такой Зорчий?».

…Свежим весенним днем по Проспекту Мира шел парень лет тридцати двух. Высокий, крепкий сероглазый  брюнет. Было в его лице и выправке что-то от породистого русского офицера, хотя и от футбольного хулигана в нем тоже что-то было.
 Настойчивое майское солнце щипало глаза, анонсируя жаркое лето. Хотелось остановиться, чтобы выпить пива,  наслаждаясь разношерстной коллекцией миниюбок, истосковавшихся за зиму по цепким мужским взглядам. Но он спешил к метро, где его ждал маленький человек с большой кипой важных бумажек. Глянув на часы с нервной секундной стрелкой, парень прибавил шаг.
Вскоре он уже стоял у метро, выискивая взглядом курьера с документацией. Тот подошел сам, робко глянул на него и неуверенно спросил:
- Андрей?
«Вечно одно и то же. Никакого разнообразия», - подумал парень,  вздохнув. Протянув руку курьеру, представился:
- Владимир. Владимир Андрейцев.
- Ой, извините, - смутился посыльный, протянув бумажки.
- Да ничего, я привык. А вас, простите, как зовут?
 - Ярослав.
- А фамилия?
- Васильев.
- Ну, стало быть, вы Василий, я Андрей. Все нормально.
- Всего доброго, - слегка испуганно буркнул парень и проворно скрылся в толпе.
  Не успев толком подумать, что зря потратил шутку на этого пугливого придурка, Вовка уже мечтал о пиве. Оно было холодным, пенилось, тонко горчило, гармонировало с солеными орешками. Одним словом, влекло. Андрейцев не смел сопротивляться этому влечению, как не сопротивляется нересту лосось. А если б даже и дерзнул… все равно оказался бы с янтарной кружкой в руках, аккурат посреди первого майского тепла, украшенного раскованными женскими одеждами.
Утолив жажду, впитывая майскую благость, Андрейцев направился по проспекту в сторону ВДНХ. Его взгляд зацепился за пестрый ряд книжного развала. «А не почитать ли мне чего-нибудь эдакого?» - спросил себя Вовка. И свернул к твердым обложкам классиков и мягким переплетам начинающих литераторов. Подойдя, принялся блуждать рассеянным взглядом по названиям томиков, надеясь увидеть книгу, без которой отсюда не уйдет.
…Именно в этот момент была пройдена граница. Крепкий седой мужчина в дорогом костюме не сразу понял это. Только через пару минут. Но когда осознал, что граница нарушена, больше ни о чем другом думать уже не мог.  «Неужели началось? Пора понять, кто с другой стороны. Время поджимает! Пора вытаскивать его, пора вытаскивать! - метался Седой по квартире, вынимая из ящиков загадочные предметы и карту звездного неба. - А как его вытащить? Наверняка, какой-нибудь невинно убиенный, который вообще не понимает, что с ним происходит…  Ладно, все равно буду пробовать.  Интересно, а что он будет делать, если, и впрямь, начнется? Может ведь и дров наломать».
А тем временем Вовка Андрейцев перебирал взглядом книжки. Продавец, видя его затруднения, решил помочь покупателю. Для специалиста по книгам он выглядел странно. Низкорослый, в кепке, с мелким лицом в крупную оспину. И улыбка, отливающая желтым благородным металлом.
- Подсказать чо по книгам? - спросил он тоном человека, стреляющего сигарету ночью в подворотне. - Для себя берете? - все с той же легкой угрозой спросил книжный консультант.
 – Да.
 Тот критично осмотрел Андрейцева, пытаясь угадать его литературные предпочтения. Затем глянул на пестрые ряды чтива, словно примеривая Вовкин внешний вид к прозе.
 - Так, ну вот, значит, это… тут у нас есть, вот, - выдал он целый букет речевых сорняков, приправленный тремя «покет буками».
- Это что?  - удивленно спросил Володька, глядя на обложки, украшенные модными тачками и порнушными красотками.
- Это самые крутые, последние. Про спецназ. Реальная вещь. Затягивает, отвечаю.
-  Если затягивает, то точно не надо, - замотал головой Андрейцев.
 - Криминальная серия есть, про братву. Тоже ништяк берут.
 - А есть что-нибудь … такое… Мистика какая-нибудь?
 - Сказал бы сразу, уж давно купил бы, - пожурил его за тугодумство продавец.-  «Кошмар на улице вязов». Все части есть.
 - Это ж фильм, вроде? - с сомнением спросил Вовка.
- Ясный красный, что фильм. А фильм-то - по книге!
И тут на глаза Андрейцеву попалось издание в твердой обложке, оформленное в стиле черно-белого минимализма. Она словно клялась читателю, что братвы, спецназа и маньяков в ней не будет.
- А вот это что такое? - спросил Володька, тыча пальцем в приглянувшийся томик.
 - Это? Не советую. Это, я отвечаю, реальная муть!
 Такая рекомендация из уст златозубого продавца прозвучала, как комплимент автору.
- А о чем?-  поинтересовался Андрейцев.
- Веришь, никто дальше пятой страницы прочитать не может. У Сени два высших, мозги аж из ушей лезут. И то не смог.
 - Дайте, хоть взгляну на чудо такое, - попросил Андрейцев.
Продавец протянул книгу, недоуменно поглядывая на Вовку. Взяв ее в руки, Вовка пробежался взглядом по названию: «Убить психа. Катастрофа».
…Как только пальцы Андрейцева коснулись томика, Седого рывком швырнуло в сторону. Не удержавшись на ногах, он ударился об стену, но тут же вскочил.
- Он что, в руки ее взял?! - истерично вскрикнул Седой. В этом вопле были и страх, и удивление и восхищение.
- Но как все быстро, - бормотал он, роясь в холодильнике. – На секунды счет идет, на секунды. Только бы не опоздать! Кис-кис-кис! - звал Седой кошку, держа в одной руке банку кошачьих консервов, а в другой сжимая тесак.
Хитрое животное упорно не отзывалось на зов, не желая становиться жертвенным.
  - Если он сейчас  заберет книгу – все, конец, - не то вскрикнул, не то всхлипнул Седой.
Кошку искать было некогда. Схватив стакан, он бросился из кухни в комнату. Там на столе была расстелена черная материя, на которой стояли и лежали какие-то  символы, отлитые из серебра. Прислонив палец к стакану, Седой сморщился и одним сокрушительным ударом отрубил себе фалангу мизинца. Судорожно взвыл, изогнувшись всем нутром. На треть наполнив стакан кровью, Седой вылил его содержимое в кубок, всыпал туда два пакетика с травяной смесью. Частью этой смеси он окропил  один из символов, лежащих на черной материи. Остаток выпил залпом. И стал перематывать палец подвернувшейся под руку тряпкой, стоная и неистово матерясь.

 …Имя и фамилия автора книги Вовке ничего не говорили. Но название ему понравилось.
- Я куплю вот эту, - сказал он, ехидно поглядывая на хозяина литературного лотка.
  Тот ничего не ответил, но глянул на него, как на конченого идиота. Расставшись с несколькими купюрами, Володька стал обладателем увесистого сочинения. Книжка, еще пахнущая типографией, нашла свое место на журнальном столике в квартире Андрейцева. В тот день Вовка даже не открыл ее. А Седой уже остался без куска пальца. Да и Егор чувствовал какое-то странное глубокое беспокойство, не знакомое ему до этого.
На следующий день, выйдя на улицу из своей дворнической и лишь мельком глянув на стену сталинского дома, Егор тут же заметил, как сильно она изменилась. Узор из трещин, почти незаметный суетному человеческому глазу, стал другим. Не мешкая, Егор вернулся в свою каморку за картой Москвы. Присев на корточки напротив стены, разложил ее на асфальте. Взгляд на карту, взгляд на стену, еще раз на карту.
- Так, понятно, - прошептал он.
Снова сверив карту со стеной, понял, что надо идти. Пришел зов. Идти! Вот только куда? «Свиблово и Крымский мост. Указаны два места. Куда сначала? - думал Егор, сворачивая карту. - Надо прислушаться…». Замер. Нет, не понял. Подошел к стене, положил на нее руку. Помедлив, прижался щекой, а потом и прильнул к ней всем телом. «Крымский мост, что ли?» - спросил он себя. И пошел к метро. Денег на проезд не было, но престарелые дамы в малиновых фуражках всегда пропускали его бесплатно, даже если рядом стоял милиционер. Почему? Это был еще один вопрос, ответа на который он больше не искал.
Добравшись до «Октябрьской», Егор двинулся к Крымскому мосту, на который карабкался бесконечный поток машин. Но пешеходы редко взбирались на его железную спину. Разве что какой-нибудь иностранец - в погоне за видами столицы. Чем ближе Егор подходил к этой могучей переправе, тем сильнее ему казалось, что он ошибся – ехать надо было в Свиблово. Но только ступив на полотно моста, сразу же понял – здесь что-то произойдет. «Получается, не зря ехал», - подумал он. Осмотрелся вокруг, но не увидел ничего необычного или примечательного. Однако предчувствие События стремительно нарастало.
Пройдя почти до середины моста, Егор заметил, что он на нем не единственный пешеход. На другой стороне, спиной к нему, стоял мужчина. Казалось, что он любуется видом на реку. Порывистый свежий майский ветер чуть покачивал его расстегнутый легкий плащ, небрежно вороша длинные пряди белоснежной седины.
Егор вдруг понял,  что этот человек и есть причина его предчувствия. Чтобы развеять сомнение, он прошелся вперед метров тридцать. Ощущение События сразу ослабло. Вернулся на прежнее место – вернулось и оно. «Подойти, наверное, надо», - размышлял Егор. Помявшись с минуту, стал переходить мост. Как только он поставил ногу на проезжую часть, седовласый незнакомец обернулся. Его скуластое лицо было неподвижным, а левая рука  забинтована.
Лавируя между плотным потоком машин, Егор перешел мост, направляясь к незнакомцу. Он не ошибся, тот явно ждал. Когда между ними оставалось метра три, мужчина властно сказал:
 - Стой там, ближе не подходи.
 Егор остановился.
 - Добрый день, - сказал он и натянуто улыбнулся.
 Седой не ответил, лишь окинул его внимательным колючим взглядом.
 - Как я и думал, - пренебрежительно произнес незнакомец.
- Извините, вы мне это говорите? - уточнил Егор.
         - Да нет, так… своим мыслям, - ответил Седой.
         - Можно вопрос?
         - Спрашивай, - покровительственно разрешил он.
         - Вы Зорчий?
        Седой аж присвистнул.
       - Ну, совсем дело плохо… Давай я тебе так скажу…,- он насмешливо посмотрел на собеседника.
         - Ты – Зорчий. И я – тоже Зорчий. Это тебе для начала, невинно убиенный.
         - Я Зорчий? - Егор заглянул Седому в глаза, недоверчиво и с надеждой.
       - Ничего странного за собой не замечал? - серьезно спросил тот.
        - Мягко сказано.
         - А что тогда спрашиваешь?
 Егор сделал шаг вперед.
           - Стой, сволочь!!! - сипло выкрикнул мужчина и отшатнулся. - Держи дистанцию, придурок!
             - Извините, не хотел вас испугать.
            -  Ты сам бойся, идиот! Если Зорчий до Зорчего дотронется – хрен его знает, что из этого выйдет.         
           - А вы, - вдруг догадался Егор, - как я понимаю, немного не такой Зорчий, как я, да?               
          - Совсем не такой, - огрызнулся Седой.
          - И зачем мы встретились? - спросил Егор
         - Любопытно было взглянуть на нового Зорчего. Я подозревал, что увижу слепого щенка, вроде тебя. Но ты меня, честно сказать, удивил. Элементарных вещей не знать – это что-то новое. Таких Зорчих с вашей стороны я еще не видел.
           - Боюсь, вы правы. Живу я наощупь. Понимаю, что, вроде, и не человек… Но почему? И зачем я такой? Только догадываюсь.
           - Ну, и о чем догадываешься? - поинтересовался Седой.
           - Мне кажется, я чего-то жду. Что-то такое должно произойти, и тогда я должен быть рядом. Это мое… Я для этого и есть.
            - Хоть это понял, уже неплохо. Спишь часто?
            -  Ну, как… каждый день.
             - Какой же ты, право, болван. Я не об этом.
            - А, понимаю… Несколько раз было.
            - Ясно. Долго?
           - Один раз – почти два месяца. А почему это происходит?
           - Качают в тебя чего-то. А спишь, чтоб с ума не сошел. А я вот вообще не сплю.               
           -Потому и седина, - со скрытой насмешкой заметил Егор.
            - Мне двадцать семь, - сказал Зорчий и бросил на него короткий взгляд.
            - Да ну…, - недоверчиво протянул Егор. - А кажется, что лет пятьдесят, не меньше.
          - Трудная работа, - хмуро ответил мужчина.
          - А мне около тридцати. Точно не знаю, сколько. Я детства своего не помню.
          - Хочешь, обрадую? Все у тебя впереди. Тебе лет семь, не больше, - ухмыльнулся Седой.
           - То есть… как это? Я ж взрослый мужик.
          - Ну, да… взрослый. Видишь себя таким.
            Егор ошарашенно попятился, тайком ощупывая себя, побледнел и нервно потер лицо руками.
           - Постой… Ты меня невинно убиенным назвал.
          - Так и есть. Убили тебя. Причем  давно. А тело не нашли.
          - Ты, прости, какую-то ахинею несешь, - чуть заикаясь, сказал перепуганный Егор.
        -  Нет, тут ты ошибаешься. Такой Зорчий, как ты, – это ваш стиль. Страдалец не упокоенный, мертвый, ничего не понимает, все по наитию, временами без сознания. Торжество духа, одним словом, - презрительно сплюнул Седой.
           - А ты? Ты живой?
           - Да. Мне без мяса моего Зорчим не быть. У нас другая концепция. Зато я вижу, понимаю, думаю. Я игрок. А ты – так… Средство. Вроде подзорной трубы. Каждому свое, уж извини.
          - Как же я мертвый, если меня люди видят, а? Разговаривают со мной. Я ем, в конце концов! -решительно выпалил Егор.
          - Отчего ж мертвому не покушать? Это не возбраняется, - хохотнул Зорчий. - А видят тебя немногие. Пьяные, блаженные, да дети иногда. И те, кто должен тебя видеть.  Ты… как бы тебе это сказать… Ты иногда проявляешься.
Егор пошатнулся, медленно сел на асфальт и закрыл лицо руками.
 - Ладно, страдалец, пойду я, - прощаясь, произнес Зорчий.
 Егор разом вскочил на ноги.
 - Погоди, я еще спросить хочу!
 - Хорошо, мертвяк. Отвечу на два твои вопроса, - снисходительно согласился молодой старик.
 - Что произойдет? Чего я жду?
 - Отвечаю на первый вопрос. Я знаю, чего жду я. А чего ждешь ты – понятия не имею. Ты не бойся, тебя приведут. Ты ж карту читаешь? На стекле морозном, трещины в асфальте, да?
 - Да…
 - Ну и не ссы, своего дождешься. Случиться с тобой ничего не может. Смерть – надежная страховка. Так что не пропустишь. Какой второй вопрос?
 - Ты сказал, что я новый Зорчий. А старый где?
 - Убили его.
 - А он, что…
 - Да, тот живой был. Но это отдельная история.
 - А кто убил?
 - А это уже третий вопрос, - ответил Седой, поворачиваясь к Егору спиной. Пройдя несколько шагов, он обернулся.
 - Ладно, отвечу. Бонусом, так сказать. Я его убил.

…Следующим утром Вовка Андрейцев понял, что заболел. Горло саднило, нос почти не дышал, а локти выворачивало от ползущей вверх температуры. «Это я вчера простудился… Проклятое пиво! Такое вкусное было, холодненькое. И вот – на тебе. Да что ж такое…», - вяло жаловался он на жизнь, роясь в аптечке. Выпив аспирина и горячего ромашкового чай с медом, он воткнул  в видик кассету с каким-то фильмом ужасов. И свалился в кровать. Старательно пялясь в жутковатую историю, он незаметно заснул на самом страшном месте.
На следующий день Андрейцев чувствовал себя уже значительно лучше. Но все же - слабость,  кашель. Мерзкое ощущение беспомощности перед такой ерундой, как простуда, дополнялось скукой. И если от простуды одним махом спастись было нельзя, то от скуки могла помочь книжка. Вовка взял ее с журнального стола, выключил опостылевший телевизор и, уютно укутавшись в одеяло, открыл крепко сбитый томик.
 «Если эта книга оказалась у тебя в руках…», - прочитал Вовка самое начало. И подумал: «Почитаю пару часиков».
Однако парой часиков не обошлось. Он прочитал ее всю и разом. Иногда прерывался на крепкий кофе, лекарство, малую нужду и нехитрые бутерброды. Почти двое суток горел свет в окнах его квартиры, в живописном зеленом уголке столицы, на улице Кольская.
Это  в Свиблово.

Эпизод первый

 «Если эта книга оказалась у тебя в руках - у человечества есть шанс. Я не буду просить прощения за ту адскую ношу, которая обрушится на тебя с этих страниц. Впрочем, у тебя есть выбор. Если ты не видишь в себе сил и мужества отвечать за судьбу восьми с половиной миллиардов разумных приматов, то можешь немедленно захлопнуть рукопись и больше никогда не открывать ее, что бы ни случилось. Советую тебе сделать это прямо сейчас, не мешкая ни секунды. Потом обратной дороги не будет»,- прочитал Андрейцев и усмехнулся.
Ты продолжаешь читать? Значит, тебе это по плечу. Или ты попросту не поверил мне. В любом случае, я буду молиться за тебя, ведь больше ничем помочь не смогу. Ни делом, ни советом. Со мной нет связи. Мой телефон вечно не доступен. Да и письма до меня не доходят. Все потому, что я умер. Вернее, погиб уже много лет назад, еще до того, как принялся писать эту книгу.
Знаю, у тебя уже есть нетерпеливые вопросы. Поверь мне: главные из них еще впереди. Я не стану на них отвечать. Ты сделаешь это сам, когда дочитаешь, ведь это твоя привилегия. Я лишь вкратце проясню некоторые моменты.
Книгу эту я написал после смерти. При жизни я был писателем, и мне даровали возможность писать и там. Недавно рукопись обрела физическую форму. Именно для того, чтобы ты смог прочесть ее. Как это произошло? Не обижайся, но тебе лучше не знать. Тираж, рецензии, продажи – все это не представляет интереса для моего издателя. Время - вот моя главная задача. Книга должна попасть в начало или середину девяностых годов двадцатого века. Тогда она может дать людям шанс. В двадцать первом она превратится в бесполезную макулатуру, хотя и весьма занятную. Что ж, будем  надеяться на лучшее. В нашем случае все решит время. Время, будь оно неладно. Вечный властелин, послушный лишь самому Богу.
Теперь главное. Итак, все вышеизложенное не является художественным вымыслом, но описывает прошлые и будущие события. И тому есть доказательства.
Доказательство первое. И очень верное. При желании ты можешь отыскать упоминания обо мне – заметки, статейки, и прочее. Матвей Велехов, русский, родился в Москве  в 1976 году. Погиб в возрасте 57 лет (стало быть, в 2033 году, точнее – 21 мая) от удара ножом, в восточной части Москвы. Похоронен на Останкинском кладбище. Второе - в книге ты найдешь описания событий, которые происходили значительно позже моей смерти. Кроме того, ты без труда сможешь узнать подробности о всех действующих лицах, конечно же, если ты живешь в нужное время.
Есть и третье доказательство, куда более универсальное, чем первые два. На каком языке ты читаешь сейчас эту книгу? Китайский, русский, английский? Суахили, эстонский? «Глупый вопрос, - скажешь ты.- Я читаю книгу на том языке, на котором она написана. И не важно -  родной он мне или я его выучил». Абсолютно логичный ответ. Но не в нашем случае. Это легко проверить. Тебе лишь нужно найти любого человека, который гарантированно не знает языка повествования. Закрой чем-либо первую страницу, оставив только несколько строк, дабы не впутывать беднягу. Попроси его прочитать их. И тебе явится чудо. Он станет читать на его родном языке. Не пугайся. Прими это как данность – спокойно и без истерики. Не трать время на попытки разоблачить чудовищный заговор, цель которого – свести тебя с ума. Его не существует. Каждый читает книгу на языке своего народа. Она не требует перевода.
Она требует лишь мужества. 
Готов?

Эпизод второй
               
Сам я не был действующим лицом этой истории, о чем не перестану жалеть никогда. А ведь передо мною вечность.
Отчасти я знаю ее со слов моего друга, который рассказал мне ее в украинской корчме, что на улице Профсоюзная. Некоторые сюжеты и факты я видел лично, пользуясь возможностями человека, перешедшего по другую сторону от живущих.  Но прежде чем наша сверхъестественная и правдивая история польется со страниц этой книги, я познакомлю тебя с ее главным героем.   
Его звали Роман. Но распространенная русская фамилия Скворцов навсегда сделала его Скворцом. Так звали его друзья и коллеги по работе. И лишь любимая жена ласково называла его Скворчонком, а их двое детей – папой. В 2009 году мы вместе работали в одной московской компании, производящей насущный хлеб нашего народа - водку.
С самого детства Скворец не расставался с карандашом и бумагой. Малыш без посторонней помощи быстро прогрессировал в рисунке. В пять лет внимательные родители пригласили сыну первого учителя рисования. В семь лет, когда он пошел в первый класс школы, учителя поменяли на другого, потому что прежний, студент изобразительного колледжа, уже не дотягивал до своего ученика. Его папа и мама, обычные представители московской интеллигенции, очень гордились сыном. Они  справедливо полагали, что у их Ромы большое и интересное будущее. А что еще нужно родителям?
Но мы предполагаем, а располагает, как известно, кто-то иной. Вот и с Роминым будущим случилось то же. Как раз в то время, когда он оканчивал школу и должен был определяться с институтом, советская империя дрогнула. А потом стала быстро разваливаться, увлекая за собой, словно в гигантскую воронку, все те ценности и принципы, на которых воспитывались мы и наши отцы. Да и деды тоже. В Великой России наступил хаос. Он завладел умами людей, открыв перед ними дороги и тропинки, неведомые ранее. Сколько инфантильных советских душ они погубили! Сколько горя и ненависти вызрело тогда на русской земле…
Не минула смута и моего друга, хотя и обошлась с ним милостиво. Тогда он взахлеб зачитывался западной психологической литературой, которая вдруг стала абсолютно доступной всем. И Рома твердо решил, что станет психологом. Тем более, что это не помешает ему совершенствоваться в рисунке и живописи. Так он думал и убедил в этом родителей. А мать с отцом, посоветовавшись, согласились: ремесло художника, постановили они на своем совете, от Ромы никуда не убежит, а вот профессия психолога, обещавшая стать престижной, может ему сильно пригодиться в новом неспокойном мире. Меньше чем через год Скворец, подбадриваемый старшекурсниками, уже глотал ритуальный портвейн за зданием своей «альма матер». 
Став полноценным студентом психфака, Скворец забросил рисунок и с головой погрузился в новую университетскую жизнь. Она кружила голову свободой,  ощущением собственной значимости и самостоятельности. Да так кружила, что мой друг дважды чуть было с треском не вылетел с курса. Но вовремя собрался, доучился и в итоге получил диплом. Помимо диплома в студенческие годы жизнь подарила ему  несколько жестоких драк (в одной из которых его чуть было не убили), полуподпольный кружок по изучению сознательного и бессознательного (в котором он чудом не свихнулся). И наконец то крупнейшее в его жизни событие, о котором он рассказал мне свежим майским днем 2009 года, сидя в украинской корчме на Профсоюзной улице.
Тогда ему было 33, как и мне. Ходил он в ту пору в мешковатом свитере (как и подобает настоящему художнику), с коротко стриженой бородой и усами вороного цвета. Судя по фотографиям, в юности он был симпатичным малым, с теплым открытым лицом, из тех, что вызывают безотчетное доверие у всех слоев населения независимо от возраста и пола. У него были выразительные карие глаза. Встретишься с ним взглядом и сразу понимаешь, что с интеллектом и интуицией у этого парня все в порядке.
И была у него одна занятная черта. Он потрясающим образом преображался, начав говорить о чем-то, что по-настоящему трогало его. Секрет этого преображения я понял лишь с возрастом, годы спустя, когда научился глубже видеть людей. Скворец обладал колоссальным даром органичности. Его мимика и пластика удивительно точно передавали настроение и подчеркивали смысл сказанного. Если он удивлялся, то удивлялся всем своим существом. Смеялся, рассуждал и злился он не менее колоритно. Любое его движение было так искренне, что завораживало слушателей. К тому же он был прекрасным рассказчиком. Без театральщины, чем немало грешат многие любители «красного словца». Он говорил просто и, вместе с тем, ярко.
Не сосчитать и не упомнить, сколько раз вспоминал я тот май 2009 года. И сейчас, когда пишу я эти строки, отчетливо вижу его, Ромку, сидящим напротив меня за широким деревянным столом, накрытым цветастой украинской скатертью. Он заговорщически косится на запотевший графинчик с домашней украинской перцовкой.  Графинчик, чуя свой скорый конец, успел уже чуток всплакнуть. Слеза его сползает по пузатому боку, оставляя за собой тонкую влажную линию. Что бы отдал я сейчас, за возможность  вновь оказаться там!..
Надо признаться, графинчик в тот день опустел, не успев толком оттаять. И на смену ему пришел еще один, точь-в-точь похожий на своего собрата. Первые пятьсот граммов от души повеселили нас, развязав языки и склоняя к разнузданной болтовне. Вторые пятьсот придали нам способность к созерцанию - себя, людей вокруг и жизни в целом. Как-то к слову пришлась история о том, как будучи студентом медицинского колледжа, я проходил практику в областной психиатричке. В маленький, словно нарочно выкрашенный в желтый цвет домик, свозили всех тех, кого по разным причинам не принимали другие психиатрические лечебницы города и области. Там я повидал всякого - и смешно бывало, и страшно. Признаюсь честно, месяц практики в буйном отделении произвел на меня тогда неизгладимое впечатление. Этим впечатлением я и поделился тогда с Ромкой, насколько мог красочно. Пару раз мы даже от души посмеялись над особо забавными моментами.   
…И тут заговорил Скворец.
Я часто пытаюсь вспомнить именно момент начала разговора и - не могу. Помню, что когда дородная официантка водрузила между нами третий графинчик, Скворец уже начал свой рассказ. Сейчас мне даже обидно, что все это произошло так буднично. Хотя, как известно, все самые масштабные и ужасные события начинаются буднично. И нередко - в кабаках.
Ромкин рассказ набирал и набирал обороты. Он был очень возбужден. Таким я его не видел никогда, хотя знал Скворцова к тому моменту почти три года. Мне вдруг стало очевидно, что мой друг делится со мной чем-то очень личным и очень для него важным. Ни разу я не видел его таким взволнованным! Да что Ромка! Я тоже был на высоком градусе, хотя украинская горилка была здесь ни при чем. Немалое выпитое давало о себе знать странным образом. Над нами словно опустили уютный тяжелый балдахин.  Мы совершенно перестали замечать окружающее и окружающих. Временами кричали, сдабривая все сказанное щедрой пригоршней мата, который причудливым образом вплетался в «Червону Руту». Иногда переходили на доверительный шепот. 
Уже там, в корчме, я понял, что запомню его рассказ навсегда - сколько буду жить, столько буду помнить. Оказалось, что и за пределами земной жизни тоже. Сколько раз надо будет земле исторгнуть мои кости,  лежащие в Останкино, прежде чем тот вечер потухнет в моей памяти? Или, может, это тот случай, когда само Великое Время не в силах что-либо изменить?
… Гуляли мы со Скворцом до глубокой ночи, словно два добрых украинских парубка. Домой засобирались, лишь когда счет графинчикам был потерян. Это был верный признак того, что с украинским гостеприимством пора завязывать. В пустом зале ресторана мы с некоторым трудом посчитали купюры. Слегка облокотившись друг о друга, мы твердой походкой направились к выходу, где нас уже ждала официантка, получившая обильные чаевые. Да ждала не одна… Вместе с ней на цветастом подносе красовались две запотевшие рюмочки перцовки, соленые огурчики были переложены черемшой, а квашеная капуста обрамляла моченные яблоки. Отказать было совсем неудобно, да и ни к чему. Изящно запрокинув «горилку» и  попрощавшись с братским малороссийским народом, мы выплыли в вечернюю какофонию Профсоюзной улицы.
Огромная луна висела над  добротным сталинским домом и словно пыталась перекричать огни городских фонарей, неоновых вывесок и свет фар от дороги. Неопределенного цвета кот, не торопясь, прошел всего в двух шагах от меня. И я зачем-то спросил его: «Ты кто?»  Звук города, приглушенный поздним часом, намекал, что пора бы и по домам. Долго ловили такси под знаком «остановка запрещена». Зафрахтовав наконец пару отважных горцев и поклявшись друг другу в вечной дружбе, мы разъехались в разные концы города.  Случилось это около двух часов ночи, 14 мая 2009 года.

История, поведанная мне Скворцовым, не отпускала меня. Да и он, бедняга, заполучив заинтересованного слушателя,  снова, как и тринадцать лет назад, заболел ей. То и дело мы воскрешали в разговорах ту посиделку в корчме. Я решил собрать картину воедино, набросав подробные тезисы Ромкиного рассказа. И вскоре показал ему несколько страниц скупого чернового текста. «Ну да, так все и было», - уверенно сказал он. И одним движением руки нарисовал на полях схематичного слоника с задранным вверх хоботом. Посмотрел на него скептически и… пририсовал внушительные гениталии, свисающие до земли.
Листки эти, смятые и пожелтевшие от времени, попались мне в руки спустя почти двадцать лет, накануне моего 53-летия. Я поздоровался с Ромкиным слоником, пробежал глазами по тексту и сунул листки обратно в ящик с бумагами. Весь день я вспоминал себя и мир двадцатилетней давности. От этого грустил и по-стариковски хандрил, чего обычно старался себе не позволять. Вечером снова достал листки, чтобы прочитать их уже внимательно.  Эта невероятная история снова захватила меня, ее мельчайшие подробности всплывали в моей памяти. Словно я лишь вчера вернулся из корчмы домой молодой и пьяный, присел на краешек кровати, да так и уснул, не раздеваясь. Задержался на третьей странице той давней рукописи – вроде что где-то недавно слышал упомянутую в ней фамилию. Повспоминал, но без толку. Решил, что показалось.
Больше этих листков я не держал в руках до самой смерти. Уже после того, как я расстался со своим изношенным уставшим мясом, я вспомнил фамилию, показавшуюся мне тогда знакомой. И с того момента сущность моя потеряла покой! Лишь изредка я забывался… когда имел редкую счастливую возможность пронестись над Останкинской башней, словно альтист Данилов из одноименной книжки, что читал я в юности. Или когда пробирался в тихий заснеженный московский дворик, где до сих пор мне видны следы от детской коляски, которую катала  моя матушка. Все остальное время, во мне копилась густая тяжелая тревога. Она пропитывала меня, словно яд. Она не давала мне забыть про смятые желтые листки, снова и снова возвращая меня в ночь 14 мая 2009 года.
Сейчас я понимаю: кто-то упорно не давал мне забыть историю, рассказанную Романом Скворцовым. Ни при жизни, ни после смерти. Со временем воспоминания эти стали мучительны. Словно безжалостный рак они пожирали мою душу. Задыхаясь под ее грузом, я судорожно искал выход.  И нашел его, когда стал создавать эту книгу. 
Теперь я готов начать.


Эпизод третий
                Москва, февраль 1998 года 
…Итак, юный студент психфака Скворцов пробирался сквозь тонны учебников к познанию глубин человеческого разума. С первых же недель обучения он отчетливо понял, что просто не будет, а через месяц-другой  объемы материала стали даже пугать.
- Саня, ты видел «Введение в общую психологию»? Этим же убить можно! - говорил Ромка своему рыжему однокурснику Золоткину.
- Убивать-то зачем? Куда гуманнее этим квашеную капусту прижимать, - возражал тот, взвешивая на ладони увесистый учебник.
- Главное, чтоб башка не лопнула. Нам в нее еще кушать, - задумчиво добавлял Скворец.
История психологии и всевозможные азы «науки о мозгах» быстро утомили его. Но он не сдавался. С первого семестра второго курса начинался именно тот предмет, ради которого Скворец готов был зубрить биографию Юнга, писать рефераты по бихевиоризму и даже ездить на сельхозработы. Предмет назывался «патопсихология» и представлял из себя сжатый курс психиатрии для психологов. Но самым важным и ожидаемым моментом в этой дисциплине была для Ромки практическая часть. А именно - реальная работа в психоневрологической лечебнице под руководством опытных психиатров.
В самые тяжелые моменты своего обучения он видел себя в стильном белом халате, в стенах строго режимного заведения, один на один с самыми опасными и неизученными отклонениями рода человеческого. Образы эти придавали ему сил и решимости. Что-то было  в его мечтах от голливудских фильмов про маньяков, которые крутили в те годы в душных видеосалонах. Было что-то и от классического романтизма, столь свойственного юношам творческого склада. Первокурсник Скворцов был склонен видеть в шизофрениках и социопатах некое мистическое начало. Любой из таких  больных мог оказаться проводником зашифрованных посланий, а его лечение  лишь на первый взгляд казалось заурядной терапией. На самом же деле, это была попытка разгадать природу аномального в человеке, ее происхождение и значение. Научная и не вполне научная фантастика американских авторов лишь укрепляла его уверенность в том, что психология и  психиатрия – дисциплины с двойным дном. Но понять это дано только избранным. И он стремился им стать.
Первый курс 18-летний целитель душ человеческих осилил без троек. Летние каникулы пролетели как один день. Первый раз в жизни Скворцов был рад этому. За неделю до начала занятий он уже буквально считал дни, ведь начинался курс патопсихологии, а там и до практики рукой подать. До той самой практики, которая подарит ему возможность заглянуть в сумерки человеческого сознания. Она сделает реальностью его фантазии о мрачных коридорах лечебницы и леденящих душу историях ее обитателей.
Его будущего преподавателя и руководителя практики патопсихолога Марию Александровну Вишнякову студенты искренне обожали и баловали посещаемостью и успеваемостью. Она справедливо считала, что понимание сути вопроса гораздо важнее заучивания. «Привет, мои любимые психологи. Сегодня материал не простой, зубрежкой не возьмешь. Так что… будем сосредоточенно пытаться понять», - именно так нередко начинала она свои лекции.
Будучи женщиной яркой,  она и предмет преподавала ярко, делая мощные эмоциональные акценты на важных моментах лекции. Для привлечения особого внимания аудитории, она могла прямо на лекции залихватски свистнуть в два пальца так, словно это являлось банальным педагогическим приемом. Ее лекции были по-настоящему увлекательными. Студенты могли слушать их часами. Патопсихологию Вишнякова преподносила студентам не как холодную науку, а как интереснейшую дисциплину, изучающую самые потаенные уголки человеческой жизни. А об атмосфере живого диспута равных, царившей на ее семинарах, со скрытой завистью говорили многие преподаватели, которым довелось видеть это воочию.
 Марию Александровну студенты любовно прозвали Матильдой - за изящный «французский» стиль и утонченность. Воронено-черное строгое каре, огромные серые глаза, еле различимый классический макияж, всегда искусно одетая. При этом в ней была особая тонкая контрастность. Особенно вызывала восторг молодняка татуировка на руке Матильды в виде замысловатого браслета, краешек которой изредка выглядывал из-под рукава блузки. Словом, «свой человек». Многие девушки курса пытались перенимать ее стиль, да не у многих получалось. Мальчики же… Да что тут говорить! Они были просто влюблены в нее.
Скворцов стал одним из самых активных учеников Матильды и истинным ценителем ее педагогического таланта. И Мария Александровна сразу увидела в нем одного из лучших своих учеников. Чем-то неуловимо похожий на художника, парень этот с первых занятий проявил себя. Его творческое начало удачно сочеталось с внутренней зрелостью, открытостью, человеческим обаянием и трудолюбием. Такой тип студента крайне редко встречался на педагогическом пути Вишняковой. Лишь однажды, когда она еще только начинала преподавать психиатрию, был у нее похожий студент. Но доучившись до третьего курса, он бросил институт по каким-то неведомым семейным обстоятельством, так и не раскрыв своего потенциала в полную силу. Теперь у Марии Александровны был второй шанс. Она чувствовала, что если вложит в этого парня весь свой преподавательский дар, то сможет со временем гордо говорить: «Скворцов – мой ученик».
Скворец, со свойственным ему интеллектуальным азартом, жадно перерабатывал теорию и блистал на факультативах Матильды. Учеба поглотила его целиком. Он практически перестал рисовать, лишь изредка набрасывал на полях тетрадей гротескные портреты своих сокурсников. Сдав первую сессию второго курса преимущественно на пятерки, Ромка бредил практикой. Он твердо знал, что Матильда обязательно даст ему возможность провести самостоятельный психоанализ с реальным пациентом и поставить диагноз.
Строго говоря, практические занятия предполагали лишь присутствие студентов во время диагностических и терапевтических бесед дипломированных психиатров. Но ученикам Матильды удавалось провести полноценную работу  с наиболее интересными пациентами клиники. Во-первых, потому, что зам главного врача психиатрички, пожилой опытный «мозговед» Николаевич Юрьевич Лешниц был давним другом семьи Вишняковых. Во-вторых, он дозволял недозволенное ради самой Матильды и ее преподавательского дара, который он очень ценил.  И  в-третьих, Лешниц шел на это еще и потому, что лучшие студенты Вишняковой иногда интуитивно находили глубинные причины заболевания его подопечных. Тайком от самого себя, он нередко внимательно прислушивался к их выводам и рассуждениям.
 
И наконец свершилось! Пасмурным промозглым зимним утром, в первых числах февраля 1998 года, вместе с группой практикантов из восьми человек и своим преподавателем по патопсихологии студент психфака Роман Скворцов перешагнул порог приемного покоя известной московской психиатрической клиники. Он сильно волновался. Волновался он даже в тот момент, когда спустя тринадцать лет рассказывал мне об этом, сидя за столом хлебосольной украинской корчмы.
 Несмотря на суровых санитаров и кодированные металлические двери, обстановка показалась ему довольно будничной. От модных голливудских фильмов про психушки и психиатров, главным героем которых он себя нередко представлял, увиденное отличалось разительно. Но как только первый пациент был приглашен в почти пустой кабинет с привинченной к полу мебелью, Рома напрочь забыл про неказистый вид лечебницы. Забыл он и про голливудские фильмы. Впервые перед ним и его товарищами сидел человек, психика которого вмещала, как минимум, две личности. Иногда к ним присоединялась и третья.
 Лысеющий тощий мужчина средних лет, с бегающими глазами на неподвижном лице, следуя за вкрадчивыми наводящими вопросами врача, излагал замысловатую историю про то, как его вторая половина заманила его в страшные дворики недалеко от станции метро «Автозаводская», где бесследно пропадают люди.
- Там место гиблое. А он меня туда тянет, антихрист, - во весь опор бредил больной, захлебываясь словами.
Бред его был завораживающе страшным. Скорость речи пациента нарастала. Он просил врача о защите от страшного человека, который поселился внутри него.
- Доктор, ты ж клятву Гиппократа  давал! А я прошу-то, тьфу -  всего-ничего. Давай с тобой этого гада из меня вынем, а я уж ему покажу кузькину мать, - подвизгивая, умолял он. Его нервные пальцы сжимались в решительный кулак, чтобы тут же повиснуть безвольным продолжением вялой ладони.
Скворца, к его удивлению, покинула страсть к психоанализу. Он переживал острый приступ жалости к бедолаге. Жалости такой силы, что, казалось, вот-вот навернутся слезы на глаза. Сколько раз он читал описания подобных состояний, сколько знал из литературы примеров бреда людей, страдающих раздвоением личности.  И нигде! Нигде ни разу не было сказано, как же это трагично и больно на самом деле. Скворец украдкой окинул взглядом своих сокурсников – они выглядели подавленными. Вопросов врачу никто не задавал, словно стесняясь оперировать терминами в присутствии такого горя. «Мы похожи на пацифистов на птичьем дворе, которые затеяли приготовить куриный суп», - мелькнуло у Ромки в голове.
Когда санитар увел больного, Рома испытал необыкновенное облегчение. Почему, думал он, никто не рассказал ему о том, как тяжело это бывает в первый раз? Парни со старших курсов рассказать не могли, чтобы не показаться уязвимыми слабаками, а не крутыми профи. А вот почему Матильда ни разу даже не затронула эту тему? Была лекция по этике, Скворец ее отчетливо помнил. Но ни о чем подобном в ней не говорилось.
И лишь несколько часов спустя он нашел ответ. Доктор наук Вишнякова хотела, чтобы все они испытали на себе это непередаваемое чувство страха и жалости. Чтобы каждый для себя решил, по зубам ли ему такая работа. Если это можно назвать работой. Она хотела, чтобы каждый из ее практикантов увидел здесь не набор симптомов, а человеческую трагедию. Она надеялась, что сострадание останется с ними на всю жизнь, ведь оно – главное снадобье любого эскулапа. Без него фармакология бессильна, и она была свято в этом убеждена.
В тот первый день практики студентам показали и что такое галлюцинаторный бред на пике алкогольного делирия, в народе называемого «белой горячкой».
Совсем молодой алкоголик не ловил чертей и не спасался от монстров. Он просто читал. Читал складно, с выражением, пристально всматриваясь в написанное на бумаге. Скворцов и его товарищи не сразу поняли, что происходит. Все встало на свои места, когда их куратор забрал листок у пациента. И передал им для изучения. Бумага была совершенно чистая. Но когда врач  пытался взять ее у больного со словами: «Достаточно», - больной потянул листок к себе и сделал врачу выговор: «Не мешайте, доктор. Я еще не дочитал». И продолжил  читать складно, как по писаному. И снова чувство тревоги и жалости охватило  Скворцова. А ведь еще вчера он готов был вступить в бесстрашную схватку с самыми пугающими недугами людской психики.
 «Дальше будет проще, - уговаривал себя Рома. - Не я один такой. Вон и остальным не по себе. Во второй раз справлюсь. Не справлюсь во второй, справлюсь в третий», - твердо наставлял он себя. И - наконец: «Приду домой – нажрусь», - стыдливо решил он, когда за студентами захлопнулась тяжелая стальная дверь 2-го корпуса городской психиатрической больницы.
Всю дорогу до метро шли молча. Молчала и обожаемая студентами Мария Александровна, вспоминая свою первую встречу с человеческим безумием. Она надеялась. Надеялась на то, что адаптация  - один из величайших механизмов природы, все же оставит нетронутым хоть толику той боли, которую получили сегодня стремительно взрослеющие дети. 
Обещания нажраться Скворец в тот день не сдержал, справедливо решив, что если выпьет хоть пару рюмок водки, то немедля разревется, как ребенок. Про рыдающих крутых психиатров в голливудских фильмах ничего не говорилось. Потому выпил сердечных капель, которые он тайком от матери стянул из видавшей виды пластиковой аптечки, что висела на кухне еще до его рождения. «Сколько раз в нее лазили  за эти годы? - вяло подумал чуть отупевший от лекарства Скворцов.- С большим и маленьким горем… а я вот первый раз полез. Да, видать, не в последний».
Прерывисто вздохнув, стал неуклюже раздеваться (по пути решив не снимать носков), забрался под холодное одеяло, поежился, дернул плечами и стремительно заснул.

А тремя днями ранее в ворота московской психиатрички, натужно дребезжа, въехал потрепанный «рафик» скорой помощи. Остановившись у дверей приемного покоя, машина исторгла из себя крупного мужчину средних лет в синей спецовке и вязаной шапочке с трогательным детским помпоном. Беззлобно матерясь себе под нос на промозглую московскую зиму, он открыл дверь салона, сделав театральный приглашающий жест рукой. Пару секунд спустя из чрева «рафика» показалась голова и руки. Чуть еще погодя, нехотя, но спокойно, появился мужчина средних лет и среднего роста, самого заурядного телосложения. Одет он был в несуразную мешковатую одежду. На плечи кое-как накинута розовая болоньевая куртка - судя по всему,  женская. Обут он был в ярко-зеленые домашние тапочки на босу ногу. Чуть помедлив, оглядел заснеженный больничный двор, поднял взгляд на мигающий рыжий фонарь, зажмурился, шумно вздохнул и вопросительно поглядел на своего попутчика.
- Пойдем, голубчик, - ответил тот и, почти по-дружески положив руку на плечо своего пассажира, направился  с ним к дверям «приемки».
Свободной рукой  фельдшер (а судя по униформе, это был именно он) держал продолговатую тонкую вещицу, напоминавшую книгу. На ее картонной обложке была отчетливо видна крупная типографская надпись «Поликлиника № 55». А чуть ниже и мельче - «Амбулаторная карта больного». Еще была какая-то размытая чернильная печать, чуть сбоку от которой красивыми буквами синей шариковой ручкой было выведено «Чернов Вадим Андреевич, 1959  г.р.».
…Мировая катастрофа невиданного масштаба, щелкая всеми своими шестеренками закономерных случайностей и неслучайных совпадений, стремительно неслась навстречу пестрому роду людскому. К неграм, арабам, русским, китайцам, невозмутимым буддистам, к лицемерным христианам и фанатичным мусульманам, к  слабым и сильным, к жрущим, спящим, работающим, сношающимся, рожающим детей, спасающим и убивающим друг друга, к возделывающим и уничтожающим свои земли.
Ко всем разом.

Эпизод четвертый
                Москва, июль 1963 года
Анна Михайловна только что завязала шнурки на своих новых осенних ботинках. Внимательно осмотрела их тем особым критическим взглядом, на который способна лишь настоящая женщина. Задумчиво хмыкнув, чуть помедлила, сомневаясь, и решительно развязала. Замечу, развязала не для того, чтобы снять. А для того, чтобы немедленно завязать снова. Старательно сложив аккуратные петельки, она скрестила их, пропустила в образовавшуюся дырочку и осторожно затянула. Бантик получился очень ладным, просто идеальным. Она была им довольна и принялась за второй ботинок. Завязав его, с гордостью отметила, что и здесь все удалось на славу. Сдвинув вплотную свои обутые ноги, пристально посмотрела на них и с досадой вздохнула. Бантики явно не были одинаковыми. Один чуть больше другого, петельки разной длины, да и вообще… как-то некрасиво. Пришлось начинать все сначала. Распустив узлы, она завязала их, терпеливо и с завидной самоотдачей. На этот раз дело шло куда медленнее, но Анна Михайловна была уверена в результате. И вправду, когда она закончила, шнуровка и узлы выглядели идеально. Ей даже показалось, что новые ботинки, и без того ослепительно красивые, стали выглядеть еще наряднее. Теперь она была совершенно удовлетворена результатом.
 Как ни жалко было своих трудов, но обновку все-таки пришлось снять. На дворе стояло лето, а обувь-то была осенней. К слову сказать, только за это утро Анна Михайловна завязывала и вновь распускала шнурки раз тридцать, никак не меньше. Да и вчера она занималась этим почти весь вечер, пока сон внезапно не одолел ее. Все это было бы, по меньшей мере, странно. Даже для такой отчаянной модницы.
Но было у Анны Михайловны одно веское оправдание такой маниакальной страсти к своей обуви. Самостоятельно завязывать шнурки она научилась буквально пару дней назад, ведь ей было всего-то пять лет. Тщедушный рыжий сосед Петька, которому недавно исполнилось четыре, делал это с легкостью и уже довольно давно. Да еще и обидно показывал язык, когда она стыдливо протягивала ножку маме, одеваясь на прогулку. Случалось это каждый раз, когда им доводилось вместе выходить из дома. И случалось часто, ведь их родители дружили семьями. Каждый раз было обидно до слез. И все из-за каких-то несчастных шнурков!  Такое несправедливое положение вещей очень беспокоило ее, но проклятые шнурки никак не давались Анечке. Маленькие детские пальчики этой белокурой московской феи не могли разом удержать все эти петельки, дырочки и кончики. В какой-то момент Анна Михайловна решила плюнуть на эту затею и подождать, когда она станет взрослой. А там все как-нибудь само образуется. Но представив, что Петька так и будет дразнить ее до самой свадьбы, нагло высовывая свой слюнявый язык, основательно взялась за дело.
Детально изучив теоретическую часть вместе с мамой, Анечка приступила к напряженным практическим занятиям. Буквально в первый же день своего обучения настойчивый ребенок получил обстоятельные уроки от всех членов своей большой и дружной семьи. Как ни странно, участие родственников лишь осложнило задачу. Каждый из них завязывал шнурки как-то по-своему, хотя на результате это не отражалось. Все они ходили в завязанной обуви, бантики на которой были одинаковыми. К этому же  стремилась и Анна Михайловна, подгоняемая успехами Петьки и его несносным слюнявым языком.
Решив завязывать коварные веревочки как папа, она нередко пыталась скрестить уже готовые петельки так же ловко, как делала это любимая бабуля. Такое смешение стилей и техник было губительным. Раз за разом непослушные шнурки выскальзывали из неловких пальцев, временами доводя ее до отчаяния. Стараясь не разрыдаться, она снова и снова усердно шла к цели.
Все наладилось лишь тогда, когда на помощь ей пришел старший брат Сережка. Для Анны Михайловны он был недосягаемо взрослым. Ему почти исполнилось двенадцать и такие сложные вещи, как шнуровка обуви, были для него полной ерундой. Анечка могла часами с восхищением наблюдать, как он деловито решает математику или склеивает испанский галеон вместе с отцом. А уж как Сережка быстро завязывал свои шикарные черно-белые китайские кеды! Это надо было видеть.
Конечно же, Анна Михайловна любила своего брата вовсе не за это. За что, она и сама толком не знала, ведь это была настоящая любовь родных людей. А такая любовь не бывает «за что-то». Но за математику и виртуозное владение шнурками она его по-настоящему уважала. Хотя и не знала такого сложного для ее лет понятия, как «уважение». Кроме того, Анечка безмерно доверяла ему, ведь брат никогда не наказывал ее, как папа. И никогда не ябедничал родителям, как частенько делала это бабушка. Так что когда ранним субботним утром за ее обучение взялся Сережка, дело внезапно пошло. Очевидный педагогический талант, тихо дремавший в ее брате, вдруг получил счастливую возможность проявить себя. Согласитесь, нечасто двенадцатилетнему подростку, которого постоянно чему-то учат, выдается случай самому выступить в роли учителя. А потому Сергей Михалыч очень ответственно подошел к вопросу. Можно сказать, всю душу вложил  в этот мастер-класс.
И вот Анна Михайловна с пунцовыми от восторга щеками и ликующим выражением на лице вошла в комнату к родителям. За ней торжественно следовал Сережка. Анна Михайловна была завернута в кусок старой выцветшей занавески, из-под которой торчали носы новых осенних ботинок.  На голове ее красовалась громоздкая чалма, скрученная из цветастого маминого полотенца и украшенная ниткой золотистого елочного дождика.
  Остановившись в дверях, словно боясь помешать триумфу сестрички, Сережка подмигнул удивленным родителям и протрубил что-то торжественное. Зрительный зал замер в ожидании. Мама отложила новенький маникюрный набор, а отец покорно опустил на колени свежий «Советский спорт». С таинственным видом факира из кочующего шапито Анечка картинно откинула полог своей мантии, загадочно выставив вперед ножку. Сережка дал барабанную дробь, и непостижимый фокус начался. Делая загадочные пассы руками, как и требовал того жанр, маг изящно наклонился к ноге и замер. Окинув притихший зрительный зал значительным взглядом, чародей в чалме двумя уверенными движениями расшнуровал ботинок. «А-а-а-х», - вздохнул за переполненный цирк старший брат фокусника. И вот тогда… Прямо на глазах у изумленной публики заезжий иллюзионист решительно схватил концы шнурков и, натужно сопя, завязал их красивым ровным бантом.
Секунду оторопевший зал хранил гробовое молчание, а после - взорвался аплодисментами. Овация не смолкала несколько минут. Счастливый факир кланялся, а оркестр играл туш, временами срываясь на «Шел отряд по бережку, шел издалека».
Конечно же, это была настоящая победа. Победа для Сережки -  ведь он за каких-то несколько часов сделал то, чего не смогли сделать родители за несколько дней. Для мамы и папы Анечки -  ведь это их целеустремленный и одаренный ребенок, лучшая девочка на свете, сама решила научиться завязывать шнурки. И добилась своего. Счастлива была и бабушка Оксана Тимофеевна. Наблюдая за молодым поколением своей семьи, она все чаще узнавала в маленькой внучке себя и свою дочь. Те же красота, упорство, живой веселый нрав и уверенность в себе.
И лишь Анна Михайловна не могла всецело насладиться своим триумфом, пока вредный рыжий Петька не знал о нем.
Весь субботний вечер она донимала мать вопросами о том, когда же они пойдут гулять с Петей. И только получив клятвенное обещание, что пойдут завтра же, успокоилась. Сотни раз представляла она, как завтра во дворе украдкой развяжет свои летние ботиночки. И с легкостью зашнурует их вновь, на глазах у всех шумных обитателей детской площадки, что притаилась в зеленом дворике недалеко от метро «Динамо». От этих мыслей ее переполняла светлая радость, отчего она громко смеялась, болтала сама с собой и напевала какую-то несуразную песню, нелепые слова которой придумывала на ходу. Мама даже было забеспокоилась, сможет ли она вовремя уложить дочку спать. Но Анечка развеяла ее опасения, стремительно и неожиданно для всех заснув прямо на полу, как это нередко бывает с детьми от переизбытка эмоций. Ей снился восхитительный сон, в котором Петька, собираясь на прогулку, так и не смог завязать свои шнурки.
Но назавтра, на той самой долгожданной прогулке, с ней случилась история, которая заставила ее забыть про шнурки. Историю эту она запомнила на всю жизнь. В мельчайших подробностях. Много лет спустя, будучи глубокой старухой, пережившей почти всех своих близких и великую империю Страны Советов, она часто вспоминала ее, роняя беззвучные слезы на свои дряблые высохшие руки. А когда заботливый сорокалетний внук спрашивал, отчего она плачет, одними губами говорила, что это от счастья.
…К разочарованию Анны Михайловны в то утро детей на детской площадке было совсем мало. Она уже почти расстроилась, когда в глубине двора мелькнула белая рубашка. Та самая, с медными пуговицами, которые она настойчиво считала золотыми. Такая была только у одного мальчика из тех, кого она знала. Того самого, который при всех подарил ей диковинный карандаш: с одной стороны синий, а с другой – красный. Карандаш этот понравился даже ее брату, которого трудно было чем-то удивить, ведь ему было почти двенадцать. Это случилось пару недель назад, когда она еще не умела завязывать ботинки. 
А было это так…
В бревенчатом домике они играли с девочками в дочки-матери. Он появился так неожиданно и сразу решительно подошел к ней. Так подходили мальчишки, которые задумали какую-то гадость - дернуть за косу или кинуть грязным песком в новое чистое платье. Или, что еще хуже, протянуть противную дохлую лягушку или огромного страшного жука. Такое не раз случалось с ней в детском саду. И даже чаще, чем с другими девочками. «Это потому, что я очень красивая. Как принцесса», - решила она, хорошенько поразмыслив над этой печальной тенденцией. И правда, ведь в сказках ведьмы, колдуны и прочая нечисть всячески вредили исключительно прекрасным принцессам. Их некрасивые коварные сестры и старые злые мачехи ровным счетом никого не интересовали. Поэтому все напасти доставались именно таким добрым, умным и красивым, как она.
Эту печальную догадку подтвердила и ее бабушка. Анна Михайловна лично слышала, как она сказала маме: «За все в жизни, девочка моя, нужно платить. Платить и страдать. И за красоту тоже».
С одной стороны, Анечка была очень рада тому, что она принцесса. С другой… Терпеть неуклюжие и крайне обидные знаки внимания лопоухих сверстников с зелеными коленками никаких сил больше не было. В сказках, многие из которых она знала наизусть, торжествовала справедливость. Изрядно намучившись, ее коллеги по цеху красавиц, прекрасные Василисы и прочие Златовласки, получали в награду принца и полцарства.
Но Анечке только один раз какой-то мальчик подарил ириску. Она даже не успела толком осознать происходящее, как все светлые надежды на долгожданный сказочный «хэппи энд» рухнули. Ириску попросили обратно, причем самым решительным и  угрожающим тоном. Наверное, она понадобилась для куда более важных дел, чем заурядное сватовство к обычной принцессе. Даритель, если даже и был принцем, то каким-то паскудным. Да и не удивительно это. Признаться честно, ей трудно было представить принца, пусть даже и пешего, на фоне облезлой покосившейся веранды детского сада. Да и игровая площадка во дворе дома мало походила на то место, где где можно было ждать такой встречи.

Но в тот день, когда он сразу и решительно подошел к ней, все изменилось. И диковинный карандаш, одновременно синий и красный, что лежал среди прочих драгоценностей в ее жестяной коробочке из-под трофейного немецкого мармелада, был лучшим тому подтверждением.
Когда расстояние между ней и мальчишкой рискованно сократилось, она попятилась назад, мысленно приготовившись к трупу лягушки. Но вместо того чтобы закрепить дурную репутацию сильного пола, незнакомец молча протянул ей тот самый карандаш.
 - На! Бери! - выпалил он, смотря ей прямо в глаза. Сглотнув, добавил. -Это тебе… подарок.
Она боязливо протянула руку к странному карандашу, который лежал на его раскрытой ладони. С трудом дотянувшись до него, но так и не сделав даже полшага вперед, она еле слышно пролепетала «спасибо!» и опрометью бросилась домой.
Она побежала раньше, чем успела хоть что-то сообразить, совершенно забыв про бабулю, которая сидела на лавочке возле площадки и читала книгу про Эмиля Золя, из серии «Жизнь замечательных людей». Зажав карандаш во рту, она двумя руками открыла тяжелую дверь подъезда. Сердце ее бешено колотилось. Пулей взлетев по лестнице на четвертый этаж, она наткнулась на тетю Любу, которая жила в квартире над ними, на пятом.
- Привет, красавица! Ты чего это одна? - спросила она своим низким голосом, который как нельзя лучше подходил к ее грузной бесформенной фигуре.
- Я домой, мне пописать надо, - на одном дыхании соврала Анна Михайловна и юркнула к своей квартире.
 - А дома-то есть кто? Поди ж, все на работе! - раскатистым басом протрубила соседка.
Действительно, был понедельник. Дома остались лишь они с бабушкой, которая нянчилась с ней в летние месяцы, когда садик был закрыт. Тут-то Анечка и поняла вдруг, что сморозила глупость, причем на пустом месте. Дома, конечно же, никого не было. А значит, придется возвращаться на площадку.
- Пойдем-ка,  я тебя лучше к бабушке отведу, - командирским тоном, хотя и по-доброму, сказала ей тетя Люба. - Потерпишь? - спросила она так, будто заранее знала ответ.
- Угу, - растерянно кивнула Анечка, и они стали спускаться по лестнице.
Выйти во двор после своего постыдного бегства было задачей не из легких. Но глянуть на этого странного мальчишку, хоть одним глазком, было очень любопытно. Она не знала, там он или уже ушел, но выбора у нее не было.


Эпизод пятый
                Москва, февраль 1998 года
На следующий день в институтской курилке группа Скворца говорила о чем угодно, только не о вчерашней практике. И хотя студенты из второй группы, которым предстоял визит в клинику лишь через два дня донимали их расспросами, ничего, кроме «вот сходите – все сами увидите», они не услышали. Скворец испытывал мучительное чувство ожидания четверга, когда Матильда вновь поведет их к зеленым стенам, железным дверям и совершенно больным людям. Ромка твердо решил, что должен справиться с собой.
 «Надо это перебороть, это нормальная защитная реакция. Просто соберусь и все. В конце концов, девчонки дипломы получают! Значит, патопсихологию сдали. Если сдали – значит, и на практике были. Они, то есть, могут, а я нет, что ли? Да ни хрена!» - словно шаман заговаривал он себя.
С трудом отсидев две пары, Скворец поехал в книжный магазин за «Практическим пособием психиатра». По правде говоря, книжка была лишь спасительным предлогом, чтобы сбежать с лекций. Он ухватился за него и был таков. Крайне мерзкая погода исключительно подходила к крайне мерзкому настроению. Хотелось выпить, или даже нажраться, как и было решено вчера. Купив книжку, он отправился домой, перебирая в голове возможных собутыльников.
Из безотказных вариантов был только сосед Генка, что жил этажом ниже - здоровый рыжий верзила с сомнительной репутацией тунеядца и хулигана. Парень он был хулиганистый и, по-своему, добрый. Любил Машку Ефимову из башни напротив и громко ставить «AC|DC», которых он по старинке называл «ацедеце». Познакомились они еще детьми, и хотя общего у них было мало, до сих пор изредка встречались, вспоминая, как в советские времена строили снежную крепость, а в перестроечные – пробовали ядреную астраханскую дурь.
Скворец знал, что Геннадий, как человек отзывчивый, от выпивки не откажется. Но кто-то сверху решил, что Рома сегодня вполне обойдется и без попойки с соседом: дома Генки не оказалось. Скворцов равнодушно поплелся домой, съел что-то из холодильника и завалился читать «Практическое пособие». «Завтра вообще в институт не пойду, буду дома рисовать, к черту все!» - твердо решил он. На душе стало получше. Четверг уже не казался ему таким далеким.
И действительно, день за набросками пролетел легко. Рисование – карандаши, кисти, краски - принесло то душевное равновесие, которое приходит, когда занимаешься любимым делом.
Но к вечеру опять явились мысли о завтрашнем занятии в клинике. Дав себе слово быть крутым парнем, Ромка завалился спать раньше обычного. Естественно, проворочался до середины ночи, рисуя себе картины завтрашнего четверга.
 Знай Скворцов, что на самом деле готовит ему «день грядущий» – не уснул бы вовсе. Но… меньше знаешь – крепче спишь.


Эпизод шестой
                Москва,  ноябрь 1994 года
Уже который день Станислав ждал звонка от младшего брата. «Да куда же он канул, свиненыш? – сердился он, тревожно меряя шагами трехкомнатную сталинку. - Ведь все нервы вымотает, гад. Уж столько лет дураку, а проблемы все те же. Мало его отец порол».
 В детстве братцу влетало, в основном, из-за его непунктуальности. Сорванец мог вернуться с прогулки на час позже, когда мать уже пила успокоительное, а отец давно приготовил массивный солдатский ремень. Случалось, что задерживался он куда дольше. Тогда родители отправляли Стаса, который был на шесть лет старше, искать братишку в соседних дворах.
Сегодня младший опаздывал на целых четверо суток. Должен был звонить в воскресенье, а уже четверг. В другой ситуации, зная его любовь к таким многодневным «ныркам», он бы не переживал. Но сейчас все обстояло совсем по-другому. А потому Стас сильно нервничал. «Ну не идти же искать его во двор, как в детстве», - подумал он.
- Появится – убью, к чертовой матери! - сказал вслух со зла.
После чего плюхнулся на диван и уставился  в телевизор. Занятый своими мыслями, просмотрел невидящим взглядом фольклорную передачу с провокационным названием «Гей, славяне!». Глянул в окно. Ненавистная поздняя осень готовилась стать ранней зимой. Когда начался «Наш сад», он незаметно заснул.
Разбудил его долгожданный звонок. Сказать по правде, звонить должен был телефон, а звонили в квартиру. Но после четырех дней ожидания он был рад и этому. В глазке массивной железной двери  с четырьмя замками он увидел своего младшего брата.
 Так уж повелось, что с самого раннего детства в кругу семьи младшего называли по отчеству – Викторычем. Прозвище это он получил за смешную способность делать важное серьезное лицо. Со временем семейная кличка сократилась до простого и емкого «Вик». «Зайдет – сразу подзатыльник получит!» - твердо решил Стас, отпирая последний замок.  Но когда братишка сделал шаг в квартиру, он лишь обнял его, погрозив пальцем.
Уселись в богато отделанной гостиной за огромным столом.
 - Ну и где тебя черти носили? - спросил брата Стас. - Хочешь выпить?
- Да, не откажусь.
Хозяин не спеша подошел к массивному бару из красного дерева, стоящему на внушительном куске мраморной колонны. Чуть позвенев стеклом, вернулся с двумя широкими низкими стаканами, на дне которых плескался старый породистый виски.
 - Учись пить в меру. А то сопьешься, - буркнул Стас, протягивая Вику выпивку.
- Да хватит из меня алкоголика-то делать… - вяло возмутился тот.
 - Ты, главное, сам из себя не сделай, - строго ответил старший. - Выглядишь хреново, будто на тебе черти ездили. - И, приподняв стакан, добавил. - Будем!
 Выпили. Помолчали.
- Ну, рассказывай. Как все прошло? - чуть раздраженно спросил Стас.
 - Не обманули. Все принесли.
- Все принесли, это еще не значит, что не обманули.
 - Это тебе виднее – обманули или нет. Твои же люди помогли, Стасик. Я только заказчика сыграл.
Стас задумчиво почесал небритую щеку.
- Никто там рядом не терся?
- Да нет, вроде. Но я ведь мог и не заметить.
- Передавал один?
- Да, один. Простецкий такой, молодой. В спортивном костюме пришел, - ухмыльнулся Викторыч.
- Ну, не в погонах же он придет. Что еще, кроме костюма?
- А что еще? Кроссовки на нем были.
 - Да-а-а, - протянул старший, сокрушенно покачав головой. - Тяжело мне с тобой будет… При чем тут кроссовки-то?! Приметы какие?
- А, приметы… Блондин, стрижка короткая, небольшого роста, глаза серые. Ну, что еще… Нос массивный, «картошкой» это называется. И руки у него такие… как бы это… как у пианиста. Пальцы тонкие и длинные.
- Это все?
 - Вроде все.
- Вроде, все, - передразнил Викторыча брат. - Внимательнее надо. В таком деле мелочей не бывает.
 - Ну и что, Стасик, знаешь ты такого?
- Нет, братишка, не знаю. Это либо курьер, пешка из молодых, либо…
 - Либо что?
- Либо кинули нас с тобой. Меня-то вряд ли кидать стали бы, а вот  тебя  вполне могли. А так как заказчик для них ты, все возможно. Ладно, чего гадать-то? Давай глянем.
 Младший протянул старшему измятые бумаги.
- Глянь, Стасик, глянь. Там самое интересное.
Пока Стас начал изучать листки, Викторыч разом осунулся. Глаза потухли, словно хотели выразить так много, что не смогли выразить ничего. Старший сосредоточенно перебирал листки. От последнего возвращался к первому, еле заметно шевелил губами, словно школьник, заучивающий урок. После аккуратно сложил их на краю стола.
- Вот мрази! - сказал он и откинулся в кресле. Продолжая что-то обдумывать, молча посмотрел на Викторыча.          
 - И что? - не выдержал тот затянувшейся паузы. - Что скажешь?
- Скажу, что с первого взгляда на кидок не похоже. Все следы, указывающие на источник информации, они, конечно, уничтожили, это ясно. Но в целом – я склонен верить. Если затевать игру, то нужно будет обязательно проверять.
- Игру?!! - одновременно зло и недоуменно  переспросил Викторыч.
- Прости, братишка! - с чувством извинился Стас. Встал, подсел к брату на подлокотник кресла, потрепал его по плечу. Чуть наклонившись, поцеловал в голову, словно ребенка. - Ну, прости меня, мудака. Вырвалось слово, это же профессиональное у меня. Я не это хотел сказать. Прости!
Младший ткнулся в него лбом. Через мгновение плечи его мелко затряслись. Он плакал почти беззвучно. А может, и не плакал вовсе. Просто вибрировал от непосильной ноши.
- Правильно, братик, спусти пары, а то разорвет, - приговаривал Стас, гладя его по плечу. Не прошло и минуты, как Викторыч затих.
- Выпьем? - спросил его брат.
Тот лишь молча кивнул, глубоко протяжно вздохнув.
На этот раз в стаканах виски было куда больше. На столе появился шоколад. Выпили одним махом, не отрываясь, в несколько глотков. К шоколаду не притронулись.
- Как проверять-то будем? - чуть дрожащим голосом спросил младший.
- Вот это, это и вот это, - ткнул Стас пальцем в листы, - я проверить смогу. Правда, потребуется время. Делать все нужно аккуратно, чтобы не засветиться. А если все сойдется, значит у нас в руках не туфта.
 Викторыч понимающе кивнул.
- И вот тут возникает главный вопрос. - Стас помедлил, глядя на реакцию брата.- Главный вопрос. И даже два. Что мы хотим? И что мы можем? Надо ответить самим себе. Любые действия - потом. Ответ на первый вопрос – с тебя. Над вторым будем думать вместе.
- Что мы хотим, - тщательно проговорил младший, словно вслушиваясь в музыкальную партию нехитрой фразы. - То есть, это значит, что я хочу?
 Викторыч испытующе посмотрел на брата.
- Я в этом деле не посторонний. Тоже кровно заинтересован, прости за банальную фразу, - сказал старший. - Но в этом случае решающее слово, конечно же, за тобой.
 - Кажется, впервые в жизни, - откликнулся младший.
- Э, нет, братишка. Тут ты не прав. Ты сам свою жизнь выбирал. И даже в детстве. А это, согласись, редко с кем бывает.
- В детстве? Это когда такое было?
 - В музыкальную школу, на класс гитары - сам захотел. Сам потом и бросил. Институт, женитьба, профессия – все сам.
Викторыч ничего не ответил. Лишь так сосредоточенно распечатывал шоколадную плитку, что сразу было видно – он далеко.
«Зря я ему большую налил. И так после всего этого еле дышит», - подумал Стас, глядя на отсутствующего младшего брата.
-Что я хочу, - опять медленно произнес Викторыч. Потом еще раз, уже на другой лад.
Окончательно освободив плитку от серебристых фабричных нарядов, он отломал небольшой кусочек. Помусолил его во рту, словно это был химический карандаш. Старший брат сразу понял, что есть шоколад Вик не собирается. И точно. Отстраненно, будто во сне, Вик взял один из листков, мельком глянул на него все теми же пустыми далекими глазами и… уверенно перечеркнул его куском шоколада. Крест накрест. И тут же вернулся из своего забытья в гостиную к брату, протягивая ему бумагу.
- Вот что я хочу, - буднично ответил он, словно речь шла о каком-то бытовом пустяке. -  Сможем?
 Взяв листок в руки, Стас присвистнул. Еще раз внимательно посмотрел в него, потом на брата.
- Обсудим. Только у меня одно условие.
- И какое?
- Пойдем-ка, братец, мы с тобой поедим. А лучше пойдем, родной, пожрем, лады?
- Идет, - покорно ответил Вик. Прищурился на брата и… чуть заметно улыбнулся.


Эпизод седьмой
                Москва,  февраль 1998 года
Скандальная трель будильника подняла Скворца ровно в 7.40 утра. Наспех приняв душ, он одевался с бутербродом в руке. Бутерброд давался с трудом, а запах больницы становился все отчетливее. Первая пара – разбор практики у Матильды. «Интересно, все ли придут? Руку на отсечение, что Светка Юдина заболеет, трусиха. Потом скажет, что валялась дома с температурой, да неожиданно поправилась».
Но нет, он ошибся. Вся группа уже сидела  в аудитории, когда ввалился Скворцов.
Матильда начала занятие с того, что напомнила студентам пройденный материал, а именно: определение сложных пограничных состояний. Скворец прекрасно помнил те лекции. Помнил даже, что Матильда в тот день была простужена и крайне смешно сипела. Она даже подшутила над собой, неподражаемо спев куплет из «Мурки», покорив тем аудиторию. Так как говорить громко Вишнякова не могла, группа притихла. В тишине  хриплый голос Марии Александровны приобрел немного мистическое звучание. Очень способствовала этому сама тема лекции - о пограничных состояниях шизоидного характера, которые нельзя уверенно отнести к какому-то четкому диагнозу.
 Эти формы встречаются не так часто и крайне сложны для диагностирования. Парафренический бред таких больных бывает очень сложным, искусным и правдоподобным. Часто окружающие поначалу верят им. Такой пациент не заявит вам  сходу о своих императорских корнях и не поделится тайной безумного изобретения. В отличие от бреда классических параноиков их бред может сочетаться с тончайшими маниями и навязчивыми идеями, которые тесно привязаны к реальности. Такой пациент поведет разговор издалека. Он будет мотивировать очевидными фактами, постепенно вплетая в них собственные вымыслы, которые вполне могли бы стать частью реальности. Он будет очень естественно и легко обходить все логические нестыковки. Настоящие интеллектуалы способны создать масштабные правдоподобные построения, в которых этих нестыковок просто не будет.
 Чаще всего такой бред имеет какую-то мистическую составляющую, что идеально объясняет все необъяснимые моменты. Это может окончательно запудрить мозги людям, склонным к мистицизму. Нередко совершенно здоровые, цельные личности с легкостью попадают под воздействие таких больных. При этом не только сами проникаются шизоидными идеями, но и становятся их носителями.
Закончив с азами теории, Матильда приводила реальные примеры из психиатрической практики.
Тридцатилетняя женщина заразила безумием своих родственников. Всей семьей они устроили слежку за соседом по даче, который якобы воровал детские души, заточая их в кроликов, которых разводил на своем участке. Дело зашло далеко. «Спасители детских душ» проникли на соседский участок, кроликов похитили и пытались расколдовать…
 Выручил всех местный участковый. В мистические материи он не верил. Зато твердо верил в хищение частной собственности. Опрашивая соседей, он не сразу понял, что в семье что-то не так. Но что-то все-таки его насторожило. Простой русский мужик, он  почуял неладное в заговорщическом тоне домочадцев, дружно съехавших с катушек. К счастью, тогда все закончилось без эксцессов, а ведь все шло к тому. Уже в больнице носительница бреда призналась, что опасалась сопротивления со стороны разоблаченного ею колдуна. Поклявшись себе во что бы то ни стало спасти детей из заточения в пушистых шкурках, она привезла из дома ружье, оставшееся от отца. А, как известно, если в пьесе появилось ружье… В общем, мент вовремя объявил антракт в этом спектакле.  Ружьишко осталось спокойно висеть на стене.
Меньше повезло группе мексиканских индейцев, которых сбил машиной законопослушный белый американец. Его милая толстая женушка очень наглядно доказала ему, что их ребенка хотят похитить мексиканские шаманы для совершения ежегодного обряда. Спятившая домохозяйка собрала такое внушительное досье, что ему без труда поверили бы даже присяжные. Каких неопровержимых улик там только ни было! Газетные заметки о пропаже детей в штате за несколько лет, материалы по истории мексиканского шаманизма, описание таинственных знаков секты, которые якобы появились в округе. Был там и список местных чиновников, педиатров, учителей и полицейских мексиканского происхождения, к которому прилагались описания случаев киднепинга с участием их соплеменников. И, наконец, фотографии злодеев, главный из которых работал управляющим в закусочной «Тако Бэлл».
Но самое сильное впечатление на беднягу отца произвела некая несложная математическая формула, с помощью которой можно было определить день планируемого жертвоприношения. В больном воображении этой благонадежной американки лунные фазы сочетались с возрастом их малышки, явно указывая на день и час совершения ритуала. Ослабленная психика отца девочки, менеджера спортивного магазина, не справилась с такой аргументацией. Паника передалась от жены к мужу, затронув самое святое – родительские чувства. Поняв, что мексиканцы серьезно их обложили, парень совершил, в общем-то, благородный и храбрый поступок. Он нанес опережающий удар, выследив несчастных. И удар это был весьма эффективным. Трое погибших, двое тяжело раненых и стрельба в полицию (ведь на границе с Мексикой полицейскими служат преимущественно мексиканцы).
Известны были и случаи массового заражения бредом, в основном религиозного характера. Канонизированная француженка Жанна, больше известная как «Орлеанская Дева», всю страну убедила, что она рука Божья, потому что сама была искренне в этом убеждена. И галлюцинации укрепляли в ней эту уверенность, которая мгновенно распространилась в обществе, где религия  являлась единственным знанием, доступным для масс.
Студент психфака Скворцов был склонен думать, что именно такие больные являются «тонким мостом» межде познанным и непознанным. Делиться же своими, не вполне научными, соображениями он не спешил. И правильно делал. Слишком много «если» и «допустим» в этой теории смущали его самого, а перспектива прослыть психом смущала еще сильнее. Сокурсники при случае не упустили бы шанса посмеяться над его мистицизмом. К тому же прошлое посещение клиники заронило  в нем тень сомнения в своих эмоциональных силах.
Но выбирать ему не пришлось…


 - Коллеги! - обратилась Мария Александровна к ученикам. Так она обращалась к ним в моменты, когда хотела подчеркнуть что-то важное, давая ребятам почувствовать их состоятельность как психологов. - Сегодня нам выпало редкое везение. Мы сможем наблюдать терапевтическую беседу нашего куратора Николая Юрьевича Лешница, ведущего специалиста клиники, с пациентом, страдающим именно таким комбинированным расстройством. Очень важно, что окончательный диагноз Николай Юрьевич еще не поставил, но мне сказал, что подозревает тяжелую форму личностной диссоциации, осложненной  изощренным системным парафреническим бредом. Историю болезни я и сама не знаю, нам ее расскажет Николай Юрьевич. А потом уже проведет диагностическую беседу.
 - Мы сможем поговорить с пациентом? - спросил Ромка.
- Ну, это вы, юноша, сразу много хотите – верный признак молодости, - с улыбкой ответила Матильда. - Врач будет работать, а мы лишь наблюдать. Все обсуждения завтра, а сегодня будем впитывать. Сбор через пятнадцать минут у входа в корпус, а пока – перекур. Хотя курить вредно, - добавила Матильда, назидательно, но с еле уловимой иронией, подняв вверх указательный палец.
 Дорога до клиники, хоть и занимала больше часа, пролетела для Скворца незаметно. В метро его однокашники строили комичные предположения о теме бреда загадочного пациента. Скворцов участия в таком ребяческом диспуте не принимал, погруженный в свои мысли. Думалось обо всем сразу: про жизнь в целом, про неожиданный выбор психфака, про истончения между мирами и предстоящую встречу с психиатрической редкостью.  И про Матильду. Скворцов вполне допускал, что ей много раз за обширную практику приходили в голову мысли о некоем потаенном смысле таких случаев. Ведь она наверняка сталкивалась с чем-то подобным. Было нестерпимо любопытно узнать, как бы она отреагировала на его мистическую теорию. «А ведь скажи я ей нечто подобное – решит еще, чего доброго, что у меня навязчивые идеи. Нет уж, буду пока держать это при себе. А там посмотрим», - решил Скворцов.
Смешно растягивая слова, словно пьяный оратор, сломанный магнитофон машиниста объявил их станцию, и они поспешно вышли из вагона вслед за Матильдой. Окинув их взглядом заботливой пионервожатой и убедившись, что все в сборе, она вместе со своими подопечными двинулась к выходу. Скворцов шел последним, на пару метров сзади и слева, словно подсознательно заявляя себе и всему миру: «Я не с ними. Они не понимают происходящего в полной мере. А я хотя бы догадываюсь».
 Но вся штука была в том, что в полной мере происходящее не понимал никто. Ни он, ни Мария Александровна, ни блистательный клиницист Лешниц, ни сам пациент. Все они могли видеть ситуацию с такого ракурса, который не позволял им уловить даже призрачную тень понимания. А если бы кто и рассказал практикантам о том, с чем соприкоснуться они через какие-то двадцать минут – не поверили бы. А, скорее всего, заманили бы рассказчика в приемный покой больницы, да там и сдали бы дюжим санитарам.

…В ординаторской первого корпуса, где студенты надели чистую сменную обувь, было немного душно и приятно пахло кофе. Там их уже ждал зам главного врача, доктор Лешниц. Николай Юрьевич был грузным кудрявым мужчиной предпенсионного возраста. Его крупное, немного оплывшее лицо с флибустьерской бородкой сперва казалось исключительно добродушным. Но стоило внимательно к нему присмотреться… Маленькие, близко посаженные серые глаза были способны стремительно преобразить это лицо до неузнаваемости. И тогда от добродушия не останется и следа. Оно уступит место стальной маске равнодушного превосходства, которая скрывает недюжинную волю и агрессию.
Поздоровавшись со студентами, он принялся оживленно, но вполголоса обсуждать что-то с Матильдой. Скворец разобрал только несколько слов - «действительно сложный случай». Студентам выдали мешковатые халаты, порядком изношенные от частых стирок. Лешниц повел их через несколько коридоров, разделенных массивными решетчатыми дверями. Он по-хозяйски открывал их специальным универсальным ключом, пропуская вперед студентов и Матильду, к которой явно питал симпатию. Дошли до просторного приемного кабинета Лешница, в котором уже были во время своего первого визита. Расселись на дешевые пластиковые стулья белого цвета, наподобие тех, что ставят на летних верандах недорогих кафе. Приготовили ручки и блокноты. 
- Итак, - почему-то вполголоса произнесла Матильда, - сейчас Николай Юрьевич опишет вам анамнез и пригласит пациента. Никаких вопросов не задаем, ничего не говорим. Сидим тихо, как умные мышки, - напомнила она.
Лешниц тем временем читал какие-то записи в карте больного, расположив свое мощное  тело  в кресле с торца стола таким образом, чтобы практиканты могли видеть его и пациента в профиль. Пластиковые стулья, поставленные в два ряда в противоположной части кабинета, придавали ему сходство с крошечным камерным театром. Для полноты картины не хватало лишь занавеса и приглушенного света. Оторвавшись от записей, Лешниц обвел студентов глазами, словно сосчитав, кашлянул и начал.
- Как вам уже говорила Маша, простите, Мария Александровна, - поправился он, -случай действительно редкий и интересный. На моем веку я встречал подобные, но этот, пожалуй, будет посложнее всех.
 Лешниц, не чуждый некоторого артистизма, выдержал паузу и опустил глаза в свои записи.
 - Ну… вот что мы имеем, коллеги, -  задумчиво протянул он.
 В этот момент Скворцову показалось, что все части его организма, кроме ушей, глаз и мозга, деликатно перестали функционировать, чтобы не мешать происходящему.
- Мужчина, Чернов Вадим Юрьевич, москвич, тысяча девятьсот пятьдесят девятого года рождения… То есть, ему сейчас 38 лет. Женат, детей нет. Образование высшее, техническое, инженер-связист. Еще недавно работал в НИИ, да вот – захворал. С работы он уволился, - доктор перелистнул свои записи - ага, без малого полгода. Стало быть, заболевание развивается более шести месяцев. Насколько более – один Бог знает, да нам не скажет, - продолжал Лешниц. - Все, что у нас на него есть в анамнезе – карта из поликлиники, где его наблюдал невропатолог. На приеме он у него был с женой. Она его и привела. Наш коллега из поликлиники врач Михалин, конечно же, ни черта не понял, кроме того, что мужик спятил. Не будем судить его строго. Не было у него таких преподавателей, как Мария Александровна.
 Доктор значительно посмотрел на студентов, словно напоминая, как повезло им с патопсихологом.
- Спасибо ему за то, что хоть записал подробно предысторию со слов жены пациента. Хотя, шут его знает, что он там упустил. Известно также, что никаких травм или значительных потрясений наш больной в обозримом прошлом не переживал. У него умерла мать, но это было почти три года назад. Срок изрядный. Правда, попивал. Итак, вот как все это начиналось. Супруга стала замечать за Вадимом Андреевичем резкие перемены. Он перестал использовать свои обиходные выражения и присказки. Кстати, в быту он любил пропустить крепкое словцо. Матерился, в общем. И вдруг - перестал. Я уверен, что он много еще чего перестал, но здесь про это ни слова нет, - заметил Лешниц, с некоторой досадой глядя в карту больного. - Стал замкнутым, с друзьями общаться прекратил в один день, словно бы их не знал раньше. Вот это интересный момент, обратите внимание. Так, дальше – больше… В ясные ночи подолгу наблюдал за Луной. И вот еще важный момент, переломный. Делал странные записи, похожие на математические формулы. Потом супруга обнаружила у него какие-то непонятныне следы на спине.  Вот тут она испугалась и поняла, что муженек-то не в себе… Сходили они, значит, в поликлинику к доктору. На вопросы врача отвечал неохотно, в беседу не вступал. Михалин прописал ему «Сонапакс»… Ну, что знал, то и прописал. Кстати, на ранних стадиях таких состояний большие дозы «Сонапакса» могли бы купировать развитие болезни. Но, увы… Транквилизаторы он, судя по всему, не принимал. Со временем наш больной перестал бриться, чистить зубы. Одним словом, следить за собой. Жена пыталась его принудить к гигиене, но пациент на нее особого внимания не обращал. Стал значительно меньше спать, наблюдения за Луной и писание формул продолжались. Жаль, нет самих формул. Было бы любопытно взглянуть, - сказал Николай Юрьевич с явной злобой на своего нерадивого коллегу.
 -  А вот и второй прием у невропатолога, который его к этому времени до сих пор на учет в ПНД не поставил, - сказал Лешниц, листая карту из поликлиники. - Видно, жена попросила в диспансер не сообщать. Да еще и денег, поди, сунула. Думала, дурочка, что пройдет, как понос с яблок. Но не прошло. Стал общаться с асоциальными личностями. Бомжами, проще говоря. Даже несколько раз приводил их домой и подолгу о чем-то с ними говорил. Тут вот еще штука какая. Жену в момент таких разговоров близко не подпускал и говорил шепотом, чтоб она ничего не слышала, то есть с бомжами секретничал. И за Луной все это время наблюдать продолжал… и формулы писал. Где-то в этот момент супруга его, понятно дело, струхнула не на шутку, да и ушла от него. Стало быть, у врача он больше не был. Если б кто при нем был, он, конечно же, давно бы к нам попал. Но тут - ключевой момент истории. Наш Вадим Андреевич покидает город-герой Москву. И исчезает бесследно…


Эпизод восьмой
                Москва,  июль 1963 года
Но глянуть на этого странного мальчишку хоть одним глазком Анечке было очень любопытно.
- Вон твоя бабушка, - назидательно произнесла Люба, показывая пальцем на скамейку, где сидела Оксана Тимофеевна. Биография Золя настолько поглотила ее, что она попросту не заметила минутного отсутствия внучки.
Пролепетав себе под нос что-то невнятное, Анна Михайловна направилась к бабуле. По дороге она украдкой крутила головой, делая вид, что отгоняет назойливую муху. На самом же деле она искала взглядом того щедрого незнакомца, от которого так позорно убежала. К своему облегчению, не нашла. Не дойдя до скамейки с бабулей каких-то несколько метров, уселась на скрипучие цепочные качели. Свесив болтающиеся ноги в рыжих сандалиях, принялась разглядывать карандаш. На нем красовалась нерусская надпись, выведенная золотистым цветом.
-  Заграничный, - восхищенно протянула она вслух.
-  Нравится? -  прозвучал откуда-то сзади голос, уже знакомый ей.
Она вздрогнула всем телом  и инстинктивно спрыгнула с деревянной сидушки, еле удержавшись на ногах. Обернулась. Незнакомец стоял перед ней, взявшись рукой за цепочку качелей. С виду он был абсолютно спокоен, но пунцовый румянец во все лицо выдавал его волнение.
- Ты чего убежала так быстро?  - деловито спросил он, очаровательно картавя.
 Другие дети картавили по-дурацки. В лучшем случае – смешно. Но этот… Впервые Анечка, гордившаяся своим четким произношением, пожалела, что не картавит так же, как он.
- А ты как меня нашел? - робко спросила она, украдкой разглядывая мальчишку и одновременно борясь с желанием дать деру.
- Я следил, - гордо ответил тот. Я очень хорошо умею следить, - чуть равнодушно сказал он, будто речь шла о сущей безделице.
- Как шпион? - все так же робко спросила Анна Михайловна и отвела глаза, внимательно разглядывая покосившийся зеленый грибок.
- Как разведчик. Шпионы все предатели и фашисты, - резонно заметил мальчуган.
 - Ага, - как можно увереннее согласилась белокурая московская принцесса, всем своим видом давая понять, что прекрасно разбирается в вопросе.
Повисла неловкая пауза. Совсем такая же, как если бы им было по тридцать и друзья свели их на вечеринке, будто случайно оставив вдвоем. Она все так же исподтишка поглядывала на него. Он же смотрел на нее открыто и спокойно, а его румянец то бледнел, то вспыхивал с новой силой.
- Тебя как зовут? - спросил незнакомец. Впервые его голос чуть дрогнул, и маленькая принцесса заметила это.
- Анечка, - еле слышно сказала она.
И тут же осеклась, налившись красным, словно добротный астраханский помидор. Для первого знакомства «Анечка» было, пожалуй, слишком доверительно. Сотни раз, оставшись наедине с зеркалом, она репетировала этот момент, с достоинством и легкой улыбкой произнося «Анна». И надо же – все напрасно… Стараясь исправить оплошность, торопливо поправилась:
- Анна Михайловна.
Незнакомец, который уже открыл было рот, чтобы представиться, посмотрел на нее сначала удивленно. Потом восторженно. Хоть и был он тертый калач, хорошо умевший следить и прекрасно разбирающийся в шпионаже, но детей, называющих себя по имени отчеству, совсем как воспитательница, ни разу еще не встречал.
- А меня зовут Вадим Андреевич, - сказал он так естественно, будто никто  никогда иначе его и не называл. А мама меня зовет Вадик, - тут же добавил он доверительно. И ты меня так зови. Хочешь?
Конечно же, она хотела его так называть. И зачем она только сказала про Анну Михайловну? Ведь Анной Михайловной она была только дома. А все остальные звали ее как пятилетнюю девочку, пусть и принцессу – Аней. Но чаще все-таки Анечкой. Как теперь сказать ему об этом? Так же запросто, как Вадик, она бы не смогла. А если бы и сказала… Нет, сквозь землю она, конечно же, не провалилась бы. Но домой бы удрала, даже несмотря на то, что там никого нет. Так и сидела бы на лестнице у пустой квартиры, пока бабуля не изучила бы жизнь знаменитого французского писателя вдоль и поперек. Но в этот момент Вадик прервал ее смущенные суетливые сомнения.
- Ты давно гуляешь? - спросил он и тронул качели. Они лишь скрипнули, не тронувшись с места.
- Нет, мы с бабушкой только вышли, - с готовностью, но застенчиво ответила она.
- С бабушкой? А я один гуляю, - сказал Вадим Андреевич как бы между делом. Хочешь, давай поиграем.
- Хочу, - еле слышно пролепетала она, и побледнела. И было от чего.
Совсем скоро здесь появятся Маша и Катя из первого подъезда. Когда-то очень давно, месяца два назад, они договорились, что будут подругами. Но скоро Анна Михайловна заметила, что они дружат с ней только тогда, когда она выносит на прогулку свою пластмассовую принцессу Анжелу. А если не выносит, то девчонки сначала поиграют с ней немножко, а потом начинают дразнить. Да так обидно, что даже маме пожаловаться стыдно. Вот тогда она поняла, что никакие они не подруги, а только притворяются, чтобы посмеяться над ней.
 Вообще-то она и сама частенько притворялась. Без этого пятилетней принцессе никак нельзя. Притворялась, что болит живот, когда совсем не хотелось в садик, где противная каша и злые мальчишки. После обеда притворялась, что спит, а сама тайком рисовала сказочный замок. Бывало, что в дальних прогулках  притворялась очень уставшей. И тогда братик сажал ее себе на спину и долго нес. А если был в задорном настроении, то смешно изображал лошадку. Кататься верхом на лошадке, которая делает уроки и склеивает с папой испанские галеоны –  сказочное удовольствие, доступное лишь настоящей принцессе. Но больше всего она любила притвориться, будто ей приснился страшный сон. Тогда можно было забраться в постель к маме, которая читала скучную книжку без картинок. Сначала надо было лежать тихо, а еще лучше - немного всплакнуть. Зато потом, утерев невзаправдышные слезы, можно было спрашивать маму обо всем на свете, болтать с ней и не спать даже  дольше, чем Сережка.
 Но притворяться, что дружишь – нельзя. Это она знала точно. Они говорили об этом с папой. Он сказал тогда, что это подло. Анечка не знала, что это такое – подлость. Да и неудивительно. Настоящие принцессы не должны знать подлости. Хотя бы до пяти лет. Папа Миша понимал это. Он не стал посвящать свою драгоценную Анну Михайловну в грязные подробности взрослых. Сдвинув брови и резко изменившись в лице, он сказал:
         -Доченька, прошу тебя, запомни! Подлость – это самое страшное, что есть на свете.
         Вдумавшись в его слова, она не на шутку испугалась. Представить что-то ужаснее, чем зубной врач, было очень сложно. И очень страшно. В тот день она долго не могла уснуть, требуя от родителей яркий свет и читать ей сказку про Василису Прекрасную. Тогда она твердо решила, что с Машей и Катей дружить больше не станет.
Маша с Катей быстро поняли, что остались без пластмассовой Анжелы, ярких цветных карандашей и болгарских раскрасок про Буратино. Наплевав на «хрущевскую оттепель» и стабилизацию международных отношений, они объявили Анечке «холодную войну». Евреев выпускали на ПМЖ в Израиль, авангардисты выставляли свои провокационные полотна, длинноволосые хиппи пели чуждые Советскому строю песни, а томик Булгакова можно было купить в книжном. И только Анна Михайловна жила в «атмосфере эскалации напряженности», как сказал бы об этом международный обозреватель Бовин.
 Маленькая принцесса всеми силами пыталась сохранять нейтралитет, но получалось из рук вон плохо. Завидев ее светлые локоны, Маша и Катя, дружно взявшись за руки, направлялись прямо к ней.
- Здравствуй, Анечка! - говорили они хором и  нараспев, синхронно растягиваясь в иезуитских улыбках. - Какое у тебя красивое платье! - елейным голосом говорила Маша.
 - И мне очень нравится! Правда! - вторила ей  Катя.
- Как жалко, что оно тебе не идет, - сокрушенно качала головой Маша.
- А почему у тебя такие грязные гольфики? Потому, что ты грязнуля? - продолжали они то вместе, то по очереди.
Анна Михайловна твердо решила не затевать с ними оскорбительные разговоры. «Это они потому дразнятся, что никогда не станут принцессами. Злых принцесс не бывает», - уверяла себя Анечка. Помогало. Но все-таки Анечку беспокоил вопрос: отчего же принцессам так достается? Она стала чаще брать с собой на площадку Анжелу. Пластмассовой подружке тоже перепадало от злобных завистливых подруг. Но та совсем не переживала. Анна Михайловна искренне завидовала ее самообладанию. Особенно когда тихо пускала слезу, оплакивая свою тяжелую принцессову долю.
О том, что начнется на площадке, когда Маша и Катя увидят ее, играющую вместе с Вадиком, не хотелось даже думать. Она уже слышала, как затянут они на все лады мерзкими писклявыми голосами:
- Жених и невеста, тили-тили тесто, по полу катались, в губы целовались.
А потом, дружно показывая пальцем на Вадика:
- А жених с ума сошел, без трусов в кино пошел.
И это будет слышать весь двор.
Да проще действительно сходить в кино без трусов, чем пережить все это. Древняя, как детская злоба, дразнилка пугала Анну Михайловну до паралича. И не только ее.
Существует великое множество издевательств, рифмованных и в прозе, обидных и не очень. Но эта гадость - самая смертоносная, особенно если вам пять. Она существует уже не одно людское поколение. И все это время грязный стишок аккумулировал в себе агрессию, стыд и страх маленьких русскоязычных людей. А ведь их чувства – самые мощные и бескомпромиссные. Со временем это заклинание приобрело разрушительную силу водородной бомбы. Ритмика, социальные связи, сексуальные и культурные табу сплелись в нем самым причудливым и зловещим образом. Именно оно способно подчинить себе волю ребенка, раздавить его морально, оставив глубокую душевную травму, которую он неосознанно пронесет через всю жизнь. Дети чувствуют масштаб угрозы, исходящий от дурацкого «тили-тили теста». И потому так панически боятся его. Впрочем, все это нужно объяснять лишь тем, кто каким-то чудесным образом избежал садика и начальных классов школы. Остальные и сами все помнят.
Анечка на секунду зажмурилась, гоня свои страхи. Вадик и не представлял себе, сколько мужества требовалось этой маленькой красавице, чтобы так запросто пойти с ним играть.
- Хочу, - еще раз повторила она своим прозрачным голоском. А какие игрушки у тебя есть? - спросила Анна Михайловна.
Она знала ответ – машинки, солдатики и пистолет. Может быть, два пистолета. Ну, или пистолет и самодельное ружье из какой-нибудь палки. Гонки, войнушка, стройка. Но этот мальчишка потряс ее. Стараясь скрыть волнение, почти равнодушным голосом он вальяжно заявил:
- У меня есть большой грузовик. Хочешь, можно прокатить твоих кукол. Как будто они поехали на море. Ты когда-нибудь была на море?.
- Два раза, с мамой, - ответила она, слегка ошарашенно.
Ни один мальчишка ни разу не предлагал ей возить кукол в грузовике. Да еще и на море.
- А я ни разу не был, - с ноткой зависти сказал Вадик. И тут же спохватился.
- Да мне и не хочется. Мне и в деревне хорошо. Мы там с пацанами на речке рыбу ловим. А ты рыбу ловила?
- Нет, - искренне призналась Анечка, - я червяков боюсь.
- Можно на хлеб ловить, - успокоил ее автовладелец. - Ты подожди меня чуть-чуть, я домой сбегаю, за грузовиком, - попросил он.- Я мигом.
        Добежав до угла дома, он вдруг остановился и опрометью бросился назад. Подбежав к ней, он запустил руку в карман своих синих пионерских шорт и вытащил две конфеты «Мишка Косолапый». Смущенно протянул ей, предварительно тщательно отряхнув гостинец.
- А ты? – смущенно пролепетала Анечка.
- А у меня дома еще есть, - бросил он второпях. И рванул за грузовиком…
       Не успела она съесть конфету, как увидела возвращающегося Вадика. Он так сильно запыхался, что толком не мог говорить. К груди он прижимал большой красивый грузовик небесно-голубого цвета. Эта была модель ГАЗа, с открытым кузовом для перевозки песка и щебня. Но сегодня тягач был снят со строительных работ. Сегодня он вез кукол к морю.
- Я кукол возьму, вон моя бабушка сидит, - показала Анечка крошечным пальчиком на скамейку, где Оксана Тимофеевна дремала с книжкой в руках.
Проворно выхватив игрушки из громоздкой старомодной бабулиной сумки, она вприпрыжку побежала к нему. «Как жаль, что Анжела дома осталась», - с сожалением подумала Анна Михайловна, когда они усаживали разномастных пупсов в кузов ГАЗика.
Поездка к морю на грузовике и растаявшие конфеты совсем заслонили от нее тревожные мысли о Маше с Катей. А именно в этот момент, когда Вадим Андреевич был готов трогаться в путь, закадычные подруги входили на площадку со стороны большой песочницы, которая на время должна была стать черноморским пляжем.



Эпизод девятый
                Москва, февраль 1998 года               
- Наш Вадим Андреевич покидает город-герой Москву. И исчезает бесследно.
 Психиатр значительно посмотрел на своих гостей.
Сказать честно, повествование его пока не произвело на практикантов особого впечатления. Помня о примерах изощренного бреда и психоиндукции, которые Матильда приводила им на лекции, они ожидали куда более захватывающей и трагичной истории. Все они, но только не Скворцов. Он впитывал каждое слово доктора, лихорадочно пытаясь спрогнозировать дальнейшее развитие событий, анализируя симптомы и строя предположения. На щеках его выступил чуть заметный румянец, а ладони стали предательски влажными. Это заметила и Матильда, подумав, что этот мальчишка, безусловно, куда проницательнее и умнее остальных. Но уж больно эмоциональный для психиатрии.
А Лешниц продолжал. Словно козырной туз из рукава, он вытащил самую главную и удивительную часть этой истории.
- Так вот… Не было нашего героя в городе около трех месяцев. И ведь никто его не хватился. Жена, как я понимаю, наладила новую жизнь с другим мужчиной. Районный участковый помог нам разыскать ее, я вчера разговаривал с ней по телефону. Вадим Андреевич ей определенно больше не нужен. Она не только отказалась приехать к нам, но и вообще толком не стала со мной разговаривать. Все повторяла, что разведется с ним в ближайшее же время, что детей у них нет и что их больше  ничего не связывает. Матушка пациента нашего умерла уже несколько лет назад, а про отца вообще ничего не известно. И что вы думаете, где же побывал наш пациент, а? Даже и не пытайтесь угадывать – бесполезно. Побывал он - ни много ни мало - в Южной Америке. А именно – в Перу.
На секунду в кабинете повисла абсолютная тишина, после чего кто-то зачарованно сказал «ух, ты!». Такой поворот событий произвел впечатление на собравшихся, справедливо показавшись совершенно невероятным. Безработный сумасшедший, нищий и всеми брошенный – и в Перу! Скворцов шумно сглотнул, чуя приближение фантастической развязки.
- Если бы сам лично не проверял – ни за что бы не поверил, - сказал Николай Юрьевич.- Но это факт, очень упрямый. И ничего с ним не поделаешь. Наш дорогой Вадим Андреевич действительно был в Перу. Да не один, а с группой космофизиков, во главе которой стояли двое больших ученых. Один из Минска, кандидат наук. Другой – американец, работает на стыке фундаментальной математики и космологии. Уважаемый профессор, издал несколько научных работ, доктор наук. Преподает в Беркли. Чернов нашел их в Минске, где они были на конференции по паранормальным явлениям.
   Скворцов весь подался вперед и чуть было не вскрикнул: «Я так и думал! По паранормальным явлениям!!! Вот оно! Все сходится! Ай да я..», - мелькало в голове у него.
- И приехал он в Минск, судя по всему, не случайно, - продолжал Лешниц. -  Именно к ним ехал, к уфологам. Добрался до Минска, замечу, зайцем, на электричках, так как был без копейки. Познакомился, побеседовал, о чем конкретно – мне и самому пока не известно. Но результат потрясающий. Они организовали весьма дорогостоящую экспедицию на другой конец света, в которой принял участие и господин Чернов. Заграничный паспорт у него был оформлен еще четыре года назад. Наверное, ездил куда-нибудь с женой, к морю. С визой, я уверен, ему уфологи помогли. Так или иначе, но Чернов стал незаменимым участником путешествия, убедив в необходимости этой поездки совершенно нормальных людей. Да, убедил увлеченных людей широких взглядов. Но ведь здоровых, вот в чем вся штука. И еще один немаловажный момент – финансирование всей этой затеи. Как я понял, в экспедиции участвовали минимум человек восемь, а то и больше. Они везли с собой оборудование и пробыли в высокогорных районах Перу почти полтора месяца. Затея не из дешевых, личными средствами здесь не обойдешься. А значит,  эти деньги им кто-то выделил, поверив в идею Чернова, какой бы она ни была. Так что перед вами, коллеги, яркий пример мощнейшей психоиндукции.
Доктор был заметно доволен произведенным эффектом. Волна возбужденного шепота прокатилась по кабинету и затихла. Градус интриги в этой истории был очень высок, ведь Лешниц не сказал главного. Чем так заинтересовал маститых ученых простой, хоть и сумасшедший, инженер связи? Это оставалось загадкой.
Установка Матильды «впитывать, сидя как тихие умные мышки» подлила масла в огонь, и Скворец был как на иголках. У него в голове беспокойно роились самые разные догадки. «Так, Перу, - думал он.- Наверное, что-то связанное с цивилизацией древних ацтеков. Может, он мнит себя реинкарнацией какого-нибудь жреца? А может, и самим кровожадным ацтекским божком? Не, на таких, как профессор из Беркли, это впечатления не произведет. Поржет только. Чем же он их купил? А может, залежи золота или серебра? Или нефти? Это вполне может быть… Ведь Перу граничит с Аргентиной, которую и назвали так в честь аргентума. Привел им правильно подобранную аргументацию, склеил в своем больном мозгу какие-нибудь исследования на этот счет – и готово. Вот и ответ на вопрос о финансах. Когда речь идет о таких перспективах, деньги не проблема».
 Ромка был уверен, что находится на правильном пути в своем предположении, и был весьма горд собой. Его размышления прервал Лешниц.
- Я думаю, пора уже увидеть нам всю картину заболевания. Мария Александровна, мне кажется, самое время пригласить вдохновителя этой занятной авантюры. Он нам сам все и расскажет. Парень он контактный. Я бы даже сказал - интеллигентный. Излагает логично и доступно. Бред его выстроен безупречно, - обратился он к Матильде.
- Большое спасибо, Николай Юрьевич, мы были бы очень признательны вам за такую возможность, -  излишне официально ответила она.
Доктор Вишнякова и сама была удивлена и заинтересована этой историей не меньше, чем ее ученики. Несмотря на обширную практику, с таким случаем она сталкивалась впервые. На какое-то мгновение даже почувствовала себя совсем юной студенткой, отчетливо вспомнив свои занятия в клинике имени Ганнушкина.
 - Но у меня есть одно условие, - сказал Лешниц и обвел своих гостей значительным взглядом. - Все здесь присутствующие должны клятвенно обещать мне, что в Перу не поедут. Тем более, что одна экспедиция там уже побывала.
Эта неожиданная шутка пришлась очень кстати, обдав кабинет доктора волной шипящего смеха. И лишь Скворцов пропустил ее мимо ушей, даже не улыбнувшись. Он был слишком впечатлен происходящим, чтобы иронизировать.
 - Но прежде чем господин Чернов появится здесь, я хотел бы напомнить вам о таком понятии, как врачебная тайна. Прошу соблюдать, - уже предельно серьезно сказал Лешниц и сунул руку под стол, где притаилась кнопка вызова санитара.
Через пару секунд дверь отворилась. В ее проеме появился санитар Миша, уже знакомый студентам по прошлому занятию. Веселый рыжий балагур средней комплекции, с добродушным веснушчатым лицом, он не производил впечатления человека, способного усмирить разбушевавшегося психа. Широко улыбнувшись золотыми коронками, он бодро отрапортовал:
 - К вашим услугам, Николай Юрьевич! - И наигранно учтиво поклонился чуть заметным кивком головы.
 - Мишенька, -  по-домашнему обратился к нему доктор, - потрудитесь пригласить к нам Вадима Андреевича Чернова.
 - Сию минуту будет исполнено, - ответил санитар и вышел, успев украдкой кинуть мужской взгляд на первую красавицу курса Лильку Абрамову.
Все нутро Скворца притаилось в ожидании развязки. «Эх, жаль не к месту сейчас поделиться с Матильдой своей идеей про залежи серебра, - с сожалением подумал он.- Наверняка, я прав. А потом говорить, что я знал, да не сказал – не серьезно как-то…». Он явно упускал прекрасную возможность произвести впечатление на Вишнякову. Интуиция, которой Рома доверял с малых лет, даже не нашептывала, а уверенно говорила ему, что его догадка верна. Все аргументы были на его стороне, картина произошедшего с доверчивыми учеными была для Скворцова очевидной.
Но он ошибался. То, что он услышал вместе с однокурсниками и преподавателем из уст простого советского инженера, было куда более впечатляющим, чем любые его домыслы и предположения.
В тот момент Рома Скворцов не мог знать, как далеко заведет его эта история. Какими захватывающими и мучительными станут ближайшие недели, о которых он будет  вспоминать всю свою немалую земную жизнь. Не мог знать, что так и не найдёт ответы на вопросы, что будут тайком терзать его все годы, оставшиеся в его распоряжении.
Следующие несколько минут показались Скворцу нестерпимо долгими. Пока они ждали санитара с пациентом, Николай Юрьевич успел рассказать им, как Чернов оказался у них в клинике. А произошло это весьма банальным образом. Бдительный милиционер, дежуривший у станции метро «ВДНХ», обратил внимание на странно одетого мужчину, который выводил что-то длинной тонкой палочкой на жиже из талого снега. Подошел, козырнул, спросил документы. В ответ услышал объяснение, которое воспринял, как издевательство. Разозлившись, потащил наглеца в отделение, где и сдал старшему офицеру. Опытный майор быстро понял, в чем дело, распознав в задержанном тихого сумасшедшего. К его удивлению, документы у чудака были в порядке. Созвонившись с психиатрической скорой, он вызвал бригаду. Утомленный суточным дежурством врач перекинулся парой фраз с майором, недолго пообщался с Черновым, после чего стал оформлять документы на госпитализацию. А мент принялся составлять протокол. Вскоре формальности были улажены, и потрепанный службой «рафик» с цифрами «03» на грязном борту повез не по погоде одетого бедолагу в больницу на Потешной улице, которая выполняла роль психиатрического приемника-распределителя города. Вечером следующего дня, укомплектовав Вадима Андреевича картой из районной поликлиники, уже другая бригада скорой доставила его в стационар. Там он и попал в заботливые руки Николая Юрьевича.
Лешниц начал было рассказывать про первый осмотр, но дверь открылась, прервав его на полуслове. В кабинет неуверенной походкой, словно боясь провалиться под серый линолеум, как под весенний лед, вошел мужчина в синей больничной пижаме. Тот, ради которого они все собрались.

Я думаю, что здесь нам стоит совсем ненадолго прерваться, оставив санитара Мишу с пациентом Черновым на пороге кабинета Лешница, Скворца на пороге большого события в его жизни, а Матильду и группу студентов психфака на пороге уникального случая в их профессиональной практике. Это небольшое отступление не отнимет у тебя, кто бы ты ни был, много времени. Но оно расскажет тебе об одном важнейшем моменте всей этой истории.
Итак, уже на следующий день, обсуждая на паре у Матильды вчерашнюю практику, все студенты из группы Скворцова говорили, что не увидели во внешности Вадима Чернова совершенно ничего особенного. Обычный мужчина около сорока, среднего роста и телосложения. Если и были в его фигуре какие-то особенные черты (вроде выпирающего живота или широких плечей), то синяя ткань бесформенной больничной пижамы надежно скрывала их. Ее верхняя часть, которая была ему явно велика, закрывала ладонь и большую часть пальцев с аккуратно подстриженными ногтями. Мешковатые широкие брюки свободно свисали, почти целиком накрывая больничные тапки. Видны были лишь их коричневые, как у пегих гончих, носы.
Лицо его, которое могло бы нести отпечаток душевной болезни, тоже показалось будущим психологам весьма заурядным. Крупные размашистые черты  делали  Чернова похожим на простого деревенского парня, а не на жителя мегаполиса. Он казался уставшим и неважно выглядел, но не более того. Длинные темно-русые волосы, которые когда-то имели форму прически, были по казенному аккуратно зачесаны на косой пробор и наполовину закрывали покатый высокий лоб. Худые впалые щеки подчеркивали широкий, крепко сбитый нос картошкой и очерченные скулы, на которых были видны следы былого загара. Массивный подбородок соседствовал с тонкими обветренными губами, беловатыми от множества трещин.
Его большие серые глаза могли бы показаться выразительными, если бы их не дополняли сизые синяки и припухшие веки. Может, глаза эти и были зеркалом его души, но в них решительно ничего не отражалось. К особенностям  внешности Чернова можно было бы отнести чуть оттопыренные уши. Причем, правое было оттопырено сильнее: его кончик торчал из-под прямых длинных волос.
Как это было ни странно, но один из самых занятных умалишенных страны (а может, и всего мира) имел самую банальную внешность. Даже Скворцов, который благодаря своему дару художника мог найти яркие и необычные черты в самых обыденных вещах, не нашел в лице Чернова ничего, что могло бы заинтересовать.
 Другое дело – его речь.  Как только пациент произнес первые слова, Скворец мгновенно почувствовал в них что-то неладное. Он не сразу смог понять, что именно. Но навязчивое  ощущение  чего-то неправильного настойчиво преследовало его, как только Чернов начинал говорить.  И лишь спустя несколько минут Рома все понял. Сама манера Чернова говорить – вот что.
 Да, она была крайне необычной. За два часа, что Чернов общался со своим лечащим врачом Лешницем, Скворцов ни разу не услышал, чтобы больной хоть как-то ошибся – запнулся, кашлянул, оборвал фразу или оговорился. Прослушивая запись беседы на пленке, можно было подумать, что Чернов тщательно и с выражением читает великолепно заученный текст. Он даже ни разу не протянул «э-э-э», подбирая слова. Главным образом потому, что он их не подбирал, а проговаривал, словно актер, выучивший роль назубок. Какие бы вопросы ни задавал ему врач, пациент отвечал на них так, словно бы готовился к ответу много дней.
За этой речью не было слышно живого человека, что немного испугало и очень заинтересовало Скворца. Не многие студенты почувствовали это. А те, кто почувствовал, во время разбора практики говорили лишь, что Чернов прекрасно излагает свои мысли, но ничего необычного в этом не находили.
 А вот Матильда сразу обратила на это внимание, поняв, что стала свидетелем чего-то сверхъестественного. Она не могла найти объяснения и не стала акцентировать на этом внимание своих подопечных.

Но вот кто точно и очень серьезно обратил внимание на этот феномен, так это Николай Юрьевич Лешниц, который уже успел провести не один час в беседах со своим уникальным пациентом. И детальным образом фиксировал на аудиопленку все, что говорил Чернов. После чего прослушивал ее раз за разом, целиком и отдельными кусками, и даже на  замедленной скорости. Он был уверен, что совершенно случайно наткнулся на  новую, никем не описанную, психическую аномалию неизвестного происхождения. Был уверен настолько, что последние несколько дней собирал всю научную литературу, хоть как-то связанную с изучением речевых функций.
Будучи не только опытным врачом, но и от природы человеком осторожным, он не спешил делиться своим открытием с коллегами. Лешниц понимал, какой ему выпал шанс. Описав и хоть как-то изучив этот психический феномен, он смог бы сделать себе имя в мировой психиатрии и тогда… Доктор еще не в полной мере понимал, что тогда будет, но интуитивно чувствовал успех, который он заслужил, хоть и на старости лет. Николай Юрьевич отчетливо видел, почти как наяву, «Большой Психиатрический Справочник», открытый на букве «Л». Параграф «Лешница речевая аномалия» в ближайшем будущем должен был занять в нем свое достойное место, открыв новую страницу в психиатрии и прославив автора.
Практическое занятие Вишняковой и ее студентов он устроил специально. Маша была ему не конкурент, к тому же они с ее отцом  были друзьями детства. Дети с психфака тем более не беспокоили его, здесь ему опасаться было нечего. В конце концов, лечащий врач – он и никто другой. На самом деле, ему была нужна запись большого массива речи Чернова. И не просто запись, а сделанная на официальном практическом занятии. Ведомость о его проведении – официальный документ. Кроме того, Матильда и ее студенты являлись свидетелями. Именно из этих соображений он решил показать пациента Чернова Матильде, хоть и не без некоторых опасений.
Но, в первую очередь, он опасался своих влиятельных коллег из крупных клиник и институтов. А больше всего – скотину Федосеева. Нынешний главный врач клиники был значительно моложе Лешница, врачом слыл посредственным, зато отличался недюжинным административным талантом. Проще говоря, жополиз и интриган был редкий.  Именно он три года назад задвинул назначение Николая Юрьевича на должность главного врача клиники, в результате чего Лешниц так и остался заместителем. Антон Палыч Федосеев (которого многие в профессиональном сообществе за глаза называли Чеховым – за имя-отчество и отдаленную схожесть с великим писателем)  занял тогда столь желанный и заслуженный Лешницем пост. Узнай он о том, какие записи изучает его заместитель до поздней ночи, услышь он хоть раз Чернова вживую… Не видать Николаю Юрьевичу пациента, как своих ушей, а стало быть, и параграфа в престижном справочнике в разделе на букву «Л».  И Лешниц искренне боялся этого. Мысль о том, что в такой момент профессиональной удачи (на которую он даже не смел надеяться), все может рухнуть из-за этого бездарного функционера, приводила его в панику. Допустить появления статьи в справочнике на букву «Ф» он никак не мог.  Успокаивало его лишь одно. Чванливый босс в последние пару лет практически не практиковал, предпочитая тяжелому труду психиатра комфортные поездки на международные симпозиумы, встречи с важными шишками из министерства здравоохранения и учредителями сомнительных благотворительных фондов.
 Надо сказать, что такая деятельность приносила Федосееву ощутимые плоды. Несмотря на то что два корпуса клиники из четырех уже давно требовали серьезного ремонта, физиотерапевтическое отделение срочно нуждалось в новом оборудовании, а системы безопасности давно устарели, Антон Палыч почти закончил строительство комфортабельной дачи недалеко от Москвы, поменял свой дряхлый «жигуленок» на «Ауди» последней модели, отправил дочь-студентку учить английский в Америку, успокоил жену шубой и курортами и даже завел сногсшибательную любовницу журнально-глянцевого формата, которая была старше его дочурки на каких-то пару лет, называла его «кыся» и регулярно беззастенчиво просила немалые суммы. За всеми этими заботами главный врач Федосеев не успевал снизойти до лечебного процесса, справедливо полагая, что старик Лешниц вполне управится и без него.
В такой ситуации у Николая Юрьевича были все шансы сохранить Чернова в неприкосновенности, со временем опубликовать исследование и выйти на новую орбиту профессионального успеха. Прослушав все записи бесед со своим новым подопечным, он всецело осознал происходящее. В тот же вечер поклялся себе, что этот подарок судьбы он из рук не выпустит. Чего бы это ни стоило. И даже сам испугался своей решимости.

 Но поспешим назад, в 1998 год, в кабинет Лешница, куда Мария Александровна Вишнякова привела своих любознательных студентов на встречу с уникальным пациентом. Отлично, мы ничего не пропустили. Санитар Миша еще даже не вышел из кабинета, только что заботливо усадив пациента на аскетичный стул, надежно прикрученный к полу. Советская психиатрия не балует пациентов мягкими кушетками – добро пожаловать на стульчик. Можно только догадываться, сколько отчаяния, страха и отстраненного блаженства видел этот угловатый предмет интерьера. Но в тот день даже он удивился бы услышанному, если бы Всевышний дал ему дар удивляться.
Прежде чем занять свое место напротив доктора, Чернов дружелюбно и с достоинством поздоровался с Николаем Юрьевичем. Усевшись, он с какой-то необъяснимой теплотой оглядел гостей Лешница. Внимательно посмотрев на Матильду, он произнес:
- Добрый день, доктор. Доктор, я ведь не ошибся?
 Матильда, хоть и растерялась на мгновение, но виду не подала, спокойно поздоровавшись с больным. В дело вмешался хозяин кабинета.
- Видите ли, Вадим Андреевич, - с добродушной миной начал он, - наши молодые коллеги узнали о вашей потрясающей истории. Они были бы очень признательны, если бы вы рассказали нам ее еще разок.  И как можно подробнее. Мы не хотели бы упустить даже самые незначительные детали. А если нам что-то будет не понятно, я вас обязательно переспрошу, договорились?
 Чернов чуть заметно улыбнулся и пристально посмотрел на студентов.
- Это ваши будущие коллеги, Николай Юрьевич.  Вы это имели в виду?- вполголоса сказал он.
Надо признать, что пациент с первых же секунд беседы произвел впечатление на практикантов своими нехитрыми догадками. В общем-то, любой  человек, будь он даже и псих, мог без труда догадаться, кто есть кто в этой мизансцене. Но ореол «редкого больного» сделал свое дело, придав значимости словам Чернова. Скрупулезная отличница Машка Смирнова так и записала в блокнотике - «высоко развита интуиция».
- Ну что ж, давайте по порядку, с самого начала, - мягко, но настойчиво обратился к больному Лешниц, пропустив вопрос про будущих коллег мимо ушей.
 И простой советский инженер, недавно побывавший в составе научной экспедиции  в Перу, начал. Начал спокойно и буднично, ведь эта невероятная история была для него хоть и трагической, но совершенно очевидной.
 - Мое имя Евгеникум Дельтас Нериаден. Для вас привычнее будет называть меня Евгением. Я родился и вырос довольно далеко отсюда, а именно - в двенадцати тысячах световых лет от вашей планеты. Я понимаю, что тот технический уровень, на котором находятся земляне, не дает вам возможности поверить в путешествие такого масштаба. Признаюсь честно, я и сам не ожидал, что судьба закинет меня так далеко, - в его голосе послышались нотки грусти. Стараясь побороть в себе эмоции, он выдержал небольшую паузу, покрутил пуговицу пижамы и продолжил.
- Виною моей разлуки с родной планетой и всеми, кто дорог мне, стало мое высокое происхождение. Я являюсь единственным потомком рода Нериаденов, достигшим полного совершеннолетия. История моей семьи насчитывает без малого 33 полных звездных оборота. Оперируя земными понятиями о времени, это около двадцати тысяч лет. Большую часть этого немалого срока Нериадены правили всем сущим на нашей планете. Мы называем ее Эльтизиара. На вашем языке это звучало бы как  «Влекомая Звездой». Клан наш пережил немало счастливых и трагических лет. Основной миссией моих великих предков стало сохранение уникального равновесия между потенциалом планеты и потенциалом его обитателей.
Последнюю фразу Чернов сказал очень значительно, даже торжественно. Лешниц воспользовался паузой и вкрадчиво попросил:
 - Вы не могли бы пояснить чуть подробнее, что это за равновесие такое?
 Пациент с явным сожалением посмотрел на Николая Юрьевича, а потом и на всех остальных.
-Я уже успел убедиться, что вам это понятие незнакомо,- со вздохом ответил он.- Я совсем недавно нахожусь на Земле, но ясно понимаю, что причина всех ваших бед, от малых до великих, и есть нарушение этого равновесия. Цивилизация землян находится в дисгармонии со средой обитания и оттого развивается медленно и не вполне успешно. Важнейшая задача землян - поиск баланса. Ваши лучшие ученые должны были направить все свои усилия именно в это русло еще много веков назад. Вместо этого их силы направлены на хаотическое развитие прогресса, причем исключительно технического. Это еще дальше удаляет вас от баланса. Я бы даже сказал, что вы находитесь на опасном расстоянии от него. Земная цивилизация  движется вопреки планете, а не благодаря ей. Долго так продолжаться не может. Некоторые из вас чувствуют это, часто неосознанно, интуитивно…
 В голосе больного появилась неподдельная тревога, которая добавила в его речь искренности.
- Планета со  временем неизбежно начнет противостоять такому положению вещей. Она станет  стремиться к своей модели баланса. А в ней может не найтись место для человечества. В этом - главная угроза.
Скворцов заметил, что Матильда и Лешниц многозначительно переглянулись. И ему было понятно, почему. Этот с виду заурядный, усталый мужчина в синей больничной пижаме, которая немало повидала в этих стенах, говорил весьма абстрактные вещи с неумолимой ясностью и простотой. Харизма его повествования была настолько велика, что хотелось немедля обратиться в ООН с призывом опомниться. И срочно, всем миром, начать искать загадочный баланс. Кроме того, нескольких минут Скворцову хватило, чтобы заметить сверхъестественное качество речи этого человека. «Словно с листа читает. Или мне показалось? - подумал он.- Да нет, не показалось. Не просто читает, а так, будто репетировал не один день».
Так думал и Лешниц во время первой его беседы с этим уникумом. Матильда, будучи не только великолепным рассказчиком, но и чутким слушателем, тоже заметила эту особенность речи больного. Если б Чернов был свихнувшимся академиком – это можно было б отнести на счет мощного интеллекта и огромного опыта публичных выступлений. Но из уст инженера средней руки, да еще  пережившего за последние месяцы столько тяжелых событий, все это звучало очень странно. И даже немного пугающе.
Тем временем Чернов продолжал.
 - Как я уже и говорил ранее, главы моей семьи на протяжении долгих лет искали ключ к этому балансу, создавая и сохраняя его. Эта колоссальная духовная и интеллектуальная работа была под силу лишь элите, обладавшей знаниями, материальными богатствами и властью. Каждый, кто имел честь называться Нериаденом, всю свою жизнь посвятил этой миссии. Нередко им приходилось жертвовать своими интересами и даже подвергать себя опасности. Наш род знал немало трагических моментов, но каждый раз выходил победителем. Инстинктивное стремление к достижению баланса со временем превратилось в науку, а позже – в тончайшее искусство. Искусство это объединяло в себе философию, научные теории и практические разработки, культуру и незыблемые традиции. Оно проникало в каждое действие жителей Эльтизиары. Всех, без исключения. Так мы построили гармонию,  - с нескрываемой гордостью сказал Чернов, который в тот момент больше походил на Дельтаса.
Оставаясь тем же сумасшедшим инженером связи, он еле уловимо изменился. Внимательный наблюдатель заметил бы, что рассказчик чуть развернулся в сторону импровизированного партера из стульев, буквально на несколько градусов. Плечи его как будто стали шире, отчего изможденная фигура приобрела скрытое изящество. Потухшие глаза теперь излучали уверенность, которая граничила с превосходством. Он внимательно посмотрел на своих слушателей, словно пытаясь понять, что означает для них само слово «гармония».
 - И следующие семь звездных оборотов гармония властвовала на Эльтизиаре безраздельно. Все процессы в обществе протекали в согласовании с законами природы, потому как являлись их частью.
И гордость зазвучала в его голосе.
- Вы не могли бы привести какие-нибудь примеры? - вновь перебил Чернова Лешниц. - Боюсь, мне и моим коллегам не просто понять вас, раз уж мы так безнадежно отстали от вашей цивилизации.
- Да-да, конечно, - поспешно согласился  пациент. - Плодоносящие болота засевались в тот момент, когда над ними разверзались грязевые дожди, которые питали посевы. И терлан созревал именно тогда, когда один из трех великих спутников проходил в самой нижней точке своей орбиты. Его гравитация раскрывала густое чрево болота и оно отдавало плоды, достать которые без помощи небесного тела было бы очень трудно.
- Вы сказали про один из трех спутников, Вадим Андреевич. - Лешниц всем своим массивным лицом изобразил крайнюю заинтересованность. - А сколько всего таких спутников на вашей родной планете?
- Всего их двенадцать, но лишь три великих существенно влияют на природные процессы и на обитателей Эльтизиары, - ответил Чернов с таким видом, словно вынужден был повторять ученому мужу прописные истины.- В период Большой Воды распускались растения, подобные земным цветам, но размером с ваши деревья. Они собирали воду в свои чашки, очищая и направляя прямо к городам, где ее уже ждали люди. И растения эти были творением рук семьи Нериаденов. Мой прямой предок вывел их много десятков веков назад, если говорить привычными вам терминами.  Алые кувшинки, которые дарят моему народу мителий, тоже были созданы руками и интеллектом Нериаденов.
Предвидев вопрос о загадочном «мителии», Чернов вскользь добавил, что кувшинки эти достигают больших размеров и наполнены этим самым «мителием», который сильно напоминает наше молоко.
- Даже самое святое, что есть у всех живых существ во вселенной – роды, и те проходили в определенные фазы активности спутников, облегчая страдания роженицы и помогая ребенку сделать первый вдох. Святая бестелесная книга «Песнь единства», которая передается на Эльтизиаре устно из поколения в поколение, учила нас жить в мире с природой и двигаться с ней в одном направлении, словно мы единое целое. Через несколько земных тысячелетий наша наука достигла внушительного прогресса и продолжала развиваться. Вместе с ней укреплялась и гармония между Эльтизиарой и ее обитателями. Планета открыла нам другие миры за ее пределами, говоря проще – мы стали бывать в космосе.
- Летать в космос,- вполголоса поправил его доктор.
- Нет, вы не правы, - невозмутимо пресек всякие домыслы Чернов. -  Мы не летали в космос на тех сооружениях, которые используют земляне. Мы перемещали в нем наше сознание, физически оставаясь в пределах Эльтизиары.
Кто-то из практикантов предательски брызнул сдавленным смешком. Одарив весельчака уничтожающим взглядом, Лешниц доверительно подался вперед к тому существу, которое еще недавно считало себя Вадимом Андреевичем Черновым.
- Друг мой! Сделайте милость, поделитесь технологией, - без тени иронии сказал он. - Это будет как минимум гуманно.
Чернов обреченно вздохнул. Так вздыхают взрослые, когда безуспешно пытаются научить двухлетку правильно пользоваться столовым прибором. 
- Я не смогу объяснить вам сейчас этого в деталях. А если бы и смог… Все дело в излучении ближней звезды, которое отражается от гигантских озер и приобретает необходимые свойства. Боюсь, что для землян такая возможность безвозвратно потеряна, ведь у вас уже есть ракеты.
Теперь уже вздохнул Николай Юрьевич, словно искренне сожалея о безвозвратной утрате магических лучей. Не согласиться с таким доводом он не мог. Ракеты, действительно, были.
 - А к нам какими судьбами? -  как-то по-деревенски спросил он пациента.
 Вопрос  не смутил инженера, но на лице его промелькнула  глубокая горечь.
 - Это страшная история, и моя ссылка сюда, на Землю, - лишь малая ее часть, - все тем же безупречным литературным слогом продолжал он.


Эпизод десятый
                Москва, июль 1963 года
А именно в этот момент, когда Вадим Андреевич на своем грузовике был готов трогаться в путь, к теплому морю, закадычные подруги Катя и Маша входили на площадку со стороны большой песочницы, которая на время должна была стать черноморским пляжем.
Анна Михайловна заметила Машу и Катю первая. И сразу сникла, стараясь не расплакаться, готовясь к очередной порции злобы и унижений. Спустя несколько секунд они тоже увидели ее. Точнее сказать, ее кукол, сидящих в кузове большого голубого грузовика, что стоял рядом с накренившейся горкой. Подруги сразу все поняли и выразительно переглянулись. Мерзкая дразнилка про жениха и невесту была их коронным номером. Осталось только выбрать удобный момент, чтобы отомстить Аньке. И Анька это понимала. От предчувствия беды засосало под ложечкой.
 Ничего не подозревающий Вадик закончил осматривать грузовик перед дальней дорогой и всем видом показывал, что пора ехать. Лишь мельком взглянув на Анечку, сразу понял, что она чем-то расстроена.
- Ты чего? - спросил он и покосился на скамейку, где сидела Оксана Тимофеевна.
- Вади-и-ик, - жалобно протянула его избранница. - А давай лучше потом поиграем, как будто мы на море поехали, а?
- Тебя бабушка домой зовет? - догадался хозяин грузовика, стараясь выглядеть как можно более равнодушным, при этом заливаясь пунцовым румянцем.
- Нет, я просто сейчас не могу играть, - почти хныкая, ответила Анна Михайловна.
- Почему? - недоумевал Вадик.
- Ну, просто не могу, - уже шмыгая носом, ответила Анечка, готовая в любой момент разреветься. Она то и дело поглядывала на своих обидчиц.
- Скажи, почему, - спокойно, но твердо попросил вдохновитель дальнего вояжа. И угрожающе добавил. - А то обижусь.
Угроза сработала.
- Меня вон те девочки дразнят, - с трудом сдерживая слезы, призналась принцесса, еле заметно кивнув в сторону Маши и Кати.
- Вон те? - невозмутимо переспросил Вадька, не таясь, ткнув в них пальцем.
- Да, - ответила она одними губами. - Они сейчас женихом и невестой будут дразниться, - с испугом сказала Анечка, которая была готова провалиться сквозь землю.
- Эти? - протянул Вадик недоверчиво и забавно почесал ухо.- Не-е-е, эти не будут.
- Будут, будут, я знаю, - обреченно ответила Анна Михайловна и опять шмыгнула носом.
- Ничего ты не знаешь, - по-мужски отрезал он и быстрой походкой направился к девчонкам.
 Подошел, встал рядом и что-то сказал им. Машка, презрительно фыркнув, что-то ему ответила. И хотя ответила довольно громко, Анечка услышала лишь «… подумаешь, как страшно». Но и этого ей было достаточно, чтобы понять, что этот мальчишка заступается за нее. Нервная дрожь, которая колотила ее с того момента, как она увидела ненавистную парочку, вдруг стала проходить. А Вадик продолжал беседу, подойдя к Машке почти вплотную. Было похоже, что Катя участие в разговоре не принимает. «Подумаешь», - опять донеслось до Анны Михайловны. А потом четко и громко прозвучало слово «понятно», сказанное Вадиком с вопросительной интонацией. Анечка была готова отдать всю свою коробочку с драгоценностями, лишь бы узнать, что он им такое говорит. Вдруг обе вредные девчонки, как по команде, развернулись и пошли в сторону маленькой песочницы, где стали рассаживать своих замызганных кукол.
 А Вадька невозмутимо направился к ней, напевая что-то на ходу.
- Они тебя больше не тронут, не бойся, - гордо сказал он и протянул ей растаявшего «Косолапого».
Через несколько мгновений он уже тащил за веревку грузовик с отдыхающими, старательно изображая звук двигателя. Справа от него легкой изящной походкой шла совершенно счастливая Анна Михайловна. До всесоюзной здравницы было не более пяти метров. На двоих у них оставалось три конфеты и бескрайнее теплое Черное море.
Так играли они несколько часов, до самого обеда. Как это было, что говорили друг другу эти маленькие люди – мне неведомо. То время навечно останется с ними, не потревоженное ни одним любопытным взглядом.
Когда пришла пора обедать, Оксана Тимофеевна стала звать внучку. Как та ни умоляла подождать еще полчасика, бабуля была непреклонна. Поклявшись друг другу гулять теперь каждый день вместе, детям пришлось разойтись по домам. Оксана Тимофеевна крепко взяла Анну Михайловну за руку, и они пошли. Маленькая советская принцесса то и дело оборачивалась, чтобы еще раз взглянуть на своего принца. А он стоял у качелей. В белой рубашке с позолоченными пуговицами, в синих шортах с ремнем, на пряжке которого разгорался пионерский костер. Белые высокие гольфы делали его чем-то похожим на футболиста, а мягкие югославские сандалии, больше напоминающие мокасины, очень шли ему. От настоящего пионера его отделяло только отсутствие галстука. Галстука у него не было, ведь ему было всего лишь пять. Да и слава Богу, что не было. А то бедная Анна Михайловна совсем потеряла бы голову. Когда она, наконец, скрылась в дверях подъезда, он взял на руки грузовик и поплелся домой, что-то тихонько напевая себе под нос.
А вечером Анечка, вроде бы ни с того ни с сего, раскапризничалась. Требовала найти книжку, которую привез ей в подарок из Чехословакии кто-то из далеких родственников. Поставив весь дом с ног на голову, искала ее в самых невероятных местах. Все домашние прекрасно помнили яркое детское издание, но найти не могли. Книжка всегда была у Ани в комнате, да вот беда… Родители сделали в доме основательный ремонт, и некоторые вещи после этого основательно потерялись. Среди них была и злосчастная книжка. Зачем она так неотложно понадобилась Анне Михайловне, никто понять не мог. Но ребенок отчаянно требовал ее, продолжая перерывать весь дом.
Наконец-то пропажа нашлась. Схватив находку обеими руками,  Анечка побежала к себе в комнату. С замиранием сердца стала листать ее. Начиная с первой страницы, старательно переворачивая листок за листком. Где-то в середине нашла изображение принца. На нем была  белая рубашка с золотыми пуговицами. Та же рубашка, что была и на ее Вадике. Один в один. Теперь сомнений не было: Вадим Андреевич был принцем.
Конечно же, об этом свидетельствовала не только рубашка. Она лишь окончательно подтверждала это. А главным доказательством были его дела. Как и подобает настоящему принцу, он приносил диковинные дары, причем заморские. Карандаш был и диковинным, и заморским. Также он должен был победить страшное чудовище. Анна Михайловна и тут нисколько не сомневалась в Вадике. Папа ясно сказал, что самое страшное на свете – это подлость. Маша и Катя, если и не были самой подлостью, то, как минимум, являлись ее полномочными представителями. Отважный Вадька победил их – это факт. Принц должен угощать свою избранницу роскошной снедью. Говоря проще - деликатесами. Если для кого-то конфеты «Мишка Косолапый» не деликатес - это его личные проблемы. Для Анны Михайловны отныне именно это кондитерское изделие являлось главным деликатесом в мире. А вот про поездку на курорт в эпосе ничего сказано не было. Несмотря на это, она вполне здраво полагала, что вывезти даму сердца к морю – благородный поступок, достойный принца.
Итак, все основные признаки были налицо. Для полноты картины не доставало двух составляющих. Во-первых, принц должен отстоять честь дамы в схватке с коварным злодеем. Здесь Анечка была спокойна. Придет время – отстоит. Не может же он, в конце концов, все подвиги в один день совершить. Куда больше ее беспокоил другой момент. Каждый принц должен иметь верного друга – боевого коня. Желательно, белого. Хотя это условности, конечно. Масть животного – дело вкуса каждого. Но конь должен быть, это факт. Где Вадик мог прятать лошадь, она решительно не представляла.  Теряясь в догадках, она перебирала самые невероятные варианты. Допустить, что верного коня у Вадика нет, она никак не могла. Уже засыпая, она вдруг вспомнила  что-то про деревню, где он ловит рыбу с пацанами. Счастливая догадка озарила ее. «Лошадь он в деревне прячет, потому что скромный. Настоящий принц таким и должен быть – скромным. И как я могла подумать, что у него лошади нет?»
День их знакомства неизбежно таял. Глаза Анны Михайловны закрывались помимо воли. Выхватывая из пестрой картины дня яркие моменты, заботливый Морфей складывал их в калейдоскоп, чтобы затем повесить его в изголовье колыбели пятилетний принцессы, что проживала недалеко от метро «Динамо».
 Папа Миша тихонько прокрался в детскую, чтобы поцеловать спящую дочь, еле дотронувшись губами до ее лба. Когда он наклонился к ней, то услышал, как Анечка что-то шепчет во сне. Замерев и прислушавшись, он уловил еле различимые слова: « … прячет… лошадку…».

Сдержав обещание, они каждый день встречались на площадке, чтобы не отходить друг от друга ни на шаг. Так продолжалось, пока обстоятельства не разлучили их. Сначала Анна Михайловна простудилась и несколько дней не вставала с постели. Лишь в обед подходила к окну комнаты, которое смотрело в палисадник. Там ее уже ждал принц. С высоты четвертого этажа Вадик казался игрушечным. Он смешно изображал разных животных, веселя не только ее, но и  всех, кому довелось выглянуть во двор в нужное время. Один раз даже подкараулил Оксану Тимофеевну, чтобы всучить ей крайне авангардный букет, состоящий из цветков не только самой разной расцветки, но и самой разной длины. В него входили все виды цветущих растений, которые произрастали в районе Ходынки. Цветы были завернуты в лопух. Эта причудливая икебана настолько растрогала Оксану Тимофеевну, что она даже всплакнула, пока несла это чудо любимой внучке. А Анечка все никак не поправлялась. А тут еще и Вадику пришлось покинуть столицу по зову долга. Он отправился собирать урожай ягод, который уродился на даче его дядьки. Так что увидеться им довелось нескоро.
…Завидев в глубине двора блеск его золотых пуговиц, она смущенно опустила глаза. Хотелось тотчас же броситься к нему, но Анечка постеснялась бабушку. Через мучительно долгое мгновение и он заметил ее. Почти бегом пересек двор и подошел к ней так близко, как еще никогда не подходил.
- Привет! – восторженно сказал он и тут же торжественно вынул из-за спины аккуратный кулек, свернутый из пожелтевшего измятого номера газеты «Труд».
- Здравствуй, Вадик, -  взволнованно ответила она чуть дрогнувшим голосом, и, густо покраснев, опустила глаза.
- На, это тебе, - настойчиво протянул он ей кулек. И с гордостью добавил. -А я знал, что ты сегодня выйдешь.
«Знал, - с замиранием  сердца подумала Анна Михайловна.- Знал, потому что влюбился. Влюбился!». От этой мысли ей захотелось скакать вприпрыжку, повторяя это запретное и оттого такое притягательное слово. Будь она во дворе совершенно одна, так бы и сделала.
- Как ты узнал? - тихо спросила Аня, смущенно раскрывая газетный сверток.
- Я сердцем почувствовал, - вдруг сказал он. И смущенно отвернулся.
Это обиходное выражение Вадим Андреевич частенько слышал от своей мамы, когда они с бабушкой подолгу обсуждали на кухне их серьезные взрослые дела. Он долго не мог толком понять, что значат эти странные слова, а у мамы спросить стеснялся. Но сейчас он точно знал, каково это – чувствовать сердцем. Он понял это сегодня утром, когда бабушка дала ему кулек с его обожаемой пастилой. Выйдя на улицу, он хотел было немедленно съесть ее. И уже развернул газету, но вдруг остановился. Он явно осознал, что белокурая принцесса выздоровела. И сегодня вновь будет стоять перед ним. Там, у старых скрипучих качелей. Может быть, впервые в жизни он не знал и не догадывался. Он именно чувствовал. Мама была права - чувство это действительно рождалось где-то у сердца. Он удивленно прислушался к себе, словно хотел убедиться в своем удивительном открытии. Немного постояв в нерешительности, кулек открывать не стал, решив приберечь его для долгожданной встречи.
Теперь же этой маминой фразой он честно признался ей, как было дело. Не стал привирать про чутье настоящего разведчика. Неожиданно для себя он выпалил эти взрослые слова.
         Признание Вадика, что он «сердцем почувствовал», когда его подружка наконец выздоровеет,  произвело на Анну Михайловну такое сильное впечатление, что она так и замерла, напрочь забыв про пастилу, которая заманчиво выглядывала из мятого свертка. Она хотела сказать ему, что и ее сердце стало больше. И в дни разлуки слишком сильно стучало в груди, будто хотело выпрыгнуть из-под белой пижамки в синий горошек. А если бы выпрыгнуло, непременно сигануло бы в приоткрытую форточку, чтобы свалиться в палисадник под окном, где он смешно показывал ей собаку, обезьяну и лошадь. Но маленькая принцесса просто не нашла так много сложных и важных слов. А потому растерянно пролепетала:
- А я заболела, даже температура была.
Подумав, что ничего выдающегося в этом нет, украдкой глянув на бабушку, добавила почти шепотом. -Я чуть-чуть не умерла. Мама даже плакала.
-Ух, ты! - с восторгом выдохнул Вадик.
Заболеть так, чтобы чуть-чуть не умереть, было необыкновенным приключением. Но тут же ему вдруг так сильно стало жаль Анечку, что даже комок подступил к горлу. Справившись с волнением, Вадим Андреевич назидательно сказал:
-Ты только больше не болей! А то как же мы будем играть?
- Хорошо, я больше не буду. Никогда! - твердо пообещала Анна Михайловна, довольная произведенным впечатлением.
 Вспомнив про щедрое угощение, она освободила кусок пастилы из объятий орденоносной газеты «Труд» и потянула его в рот. Уже почти откусив, спохватилась и поспешно протянула лакомство своему принцу.
- Хочешь?.
- Кусай, а я потом, - великодушно ответил он, не сводя глаз с вожделенного белоснежного бруска. Послушно кивнув, Анечка откусила. Он же,  не удержавшись, похвастал:
- А у меня новая игрушка, немецкая. Ни у кого такой нет! Мне дядя привез. Он военный, но не простой. Он служит в иностранном городе, далеко отсюда.
- А она какая? - с набитым ртом поинтересовалась Анна Михайловна, протягивая Вадьке пастилу.
- Ты подожди здесь минутку, только никуда не уходи, - сквозь пастилу во рту сказал Вадик, - я за ней домой сгоняю. Я пулей, я ж на мотике.
Вцепившись за руль воображаемого мотоцикла, он несколько раз с силой ударил ногой по стартеру. С третьего раза невидимый «Днепр» завелся и натужно взревел. Вадим Андреевич ловко перекинул ногу через сиденье и, резко дав газу, помчался в сторону своего дома, подняв эффектный фонтан песка на повороте.
Анне Михайловне не раз приходилось видеть мальчишек на мотоциклах. И, если верить их словам, даже на гоночных. В детском саду юные мотоциклисты нередко затевали чемпионаты по мотокроссу. Растопырив руки и пригнувшись, они опрометью носились между песочниц и качелей, оглушительно воя и вздымая песчаные брызги носками сандалий. При этом один из них, назначенный судьей, с риском для жизни стоял прямо в центре трассы, невпопад взмахивая клетчатым бумажным флажком. Некоторые девочки с интересом наблюдали за ходом безумных соревнований. Но Анечка, однажды получившая от мотоциклиста добрую порцию песка на новое платье, сторонилась этих заездов. «Вот дураки!» -  думала она, издалека глядя на подготовку к очередному старту. Но сейчас почему-то не могла оторвать восхищенного взгляда от стремительно удаляющегося мотоцикла. «Гоночный, точно гоночный», - решила Анна Михайловна с уверенностью человека, немало понимающего в мотоспорте.
Вадик, как и обещал, вернулся через пару минут. Притормозив у песочницы, он запарковал «Днепр» и, подскакивая от нетерпения, стремительно подошел к ней. Анна Михайловна еще издалека увидела в его руках что-то большое и красное. Теперь же она, наконец, смогла разглядеть предмет Вадькиной гордости. С довольным лицом он протянул ей вещь, которой действительно ни у кого, кроме него, не было. 
На Анечку, притихшую от удивления и восторга, смотрел настоящий брандмейстер. Такой большой и важный, и смотрел, будто живой. В красном форменном плаще, перепоясанным черным ремнем с золотистой пряжкой, в коричневых сапогах и высоких черных перчатках, с самым настоящим большим брезентовым шлангом и в мужественной стальной каске с острым наконечником. Диковинная золотая ящерица красовалась на его каске. Его роскошные, подвитые кверху усы и большие голубые глаза придавали лицу живое выражение. Казалось, он еле заметно ухмылялся, уверенный в своей победе над любым пожаром на свете. Вдобавок ко всему руки и пальцы брандмейстера сгибались и так и сяк и потому могли крепко  зажать брандспойт  и направить тугую струю воды туда, куда пожелает его хозяин.
Ничего подобного, Анечка никогда еще не видела! Он вполне мог героически спасать из огня ее кукол. Это подарило бы им, уставшим от благополучного монаршего быта, азарт приключений и свежую романтическую струю. Кроме того, он был бы завидным мужем для любой из них, вплоть до Анжелы, которая была принцессой и ждала своего принца. Да и чем он, в конце концов, не принц? Смелый, благородный, импозантный. Да еще и все руки-ноги двигаются. За таким еще побегать надо! 
 Её немой восторг нарушил Вадька.
- Хочешь, давай поиграем, - нетерпеливо предложил он.
- Давай, а во что играть будем? - осторожно поинтересовалась Анечка. Она вдруг поняла, что с такой роскошной игрушкой можно играть во что угодно. А так хотелось в спасение кукол!
- Да во что хочешь! - как и подобает настоящему рыцарю, ответил он.
 Принцесса облегченно вздохнула и сбивчиво изложила ему краткий сценарий. Вадик был согласен на любые варианты, лишь бы Анна Михайловна принимала участие.
Для такой важной и интересной игры она отобрала лучших кукол. Все, у кого были обнаружены хоть малейшие погрешности (вроде недостающих ресниц или пятнышка на платье), были безжалостно вычеркнуты из числа претенденток на новую жизнь, полную приключений. Неудачницы были сосланы в сумку к бабуле. Вскоре пятилетние влюбленные уютно расположились в дощатом детском домике в центре площадки, благо он был не занят.
Как и подобает истинной леди, Анна Михайловна изрядно затянула прелюдию. Перед трагическим пожаром ее куклы долго ходили на работу, в школу, мирились и ссорились. Бедный Вадим Андреевич терпеливо сносил все эти утомительные многоходовки, хотя уже очень сильно хотелось начать тушить. В самых сложных местах он даже помогал своей принцессе, пискляво озвучивая кого-нибудь из персонажей.
 Вскоре прекрасный брандмейстер, названный почему-то Петром, уже вовсю ухаживал за двумя красавицами сразу. Он вел с ними светскую беседу о пистолетах и гоночных мотоциклах, они же охотно отвечали ему про платья и вышивание крестиком. Диаметрально противоположные темы не мешали им находить общий язык, ведь Петр был весьма интересным мужчиной.  К тому же еще и иностранцем, недавно прибывшим из ГДР. К слову сказать, дамы были тоже весьма не дурны собою. Достойную конкуренцию роскошной и утонченной принцессе Анжеле с гигантскими голубыми глазами и диадемой на голове, составляла ее родная сестра Машенька. Она, хоть и была в три раза меньше ростом, зато одета в открытое балетное платье с пачкой, нижнего белья под которой решительно не наблюдалось. То есть, когда-то оно, конечно же, было. Но… Со временем крохотные белые трусы куда-то подевались, значительно увеличив Машенькины шансы на личную жизнь. Несчастный сотрудник пожарной охраны метался между высоким стилем принцессы и доступностью ее сестры, не в силах отдать предпочтение какой-то одной из этих добродетелей. 
А между тем близился пожар…

Эпизод одиннадцатый    
                Москва, февраль 1998 года             
- Это страшная история, и моя ссылка - лишь малая ее часть, - все тем же безупречным литературным слогом продолжал Чернов. - Постепенно власть Нериаденов стала ослабевать, ведь обществом и планетой успешно правила гармония. И они расслабились, попали в собственные сети, которые и созданы были для того, чтобы  защищать планету и ее обитателей от хаоса. Верхушка клана посвятила себя фундаментальной науке. Рядовые члены семьи стали стремительно терять былое величие. Не прошло и одного звездного оборота, как в семье произошел раскол.
- То есть за каких-то пятьсот лет, - вежливо уточнил Лешниц.
- В земном понимании – да, - больной горько кивнул.
Невооруженным глазом было видно, как больно ему говорить об этом. Он вдруг снова стал похож на измотанного психа, который вошел в этот кабинет каких-то двадцать минут назад. Первыми потухли глаза, а уж за ними и плечи предали инопланетянина, покорно сползая вниз. Инженер Вадим Чернов ненадолго вернул себе самое малое, что мог – внешность.
- Случилось непоправимое. Часть членов семьи совершили предательство, совершенно заурядное и пошлое, - с тяжелым вздохом сказал он. - Они вступили в грязный сговор с кланом Саюров, который был изгнан Нериаденами более восьми звездных оборотов назад. Их изгнание стало итогом долгого противостояния, в котором наша семья одержала победу. Саюры  всегда существовали обособленно, расселившись у подножия гигантской горной цепи Cаю. От нее и происходит имя их клана. Те места не слишком добры к обитателям. Суровый климат и скупая растительность вкупе с высокогорьем  - не лучшее место для процветания.
Чернов замолчал и на несколько секунд прикрыл глаза. Было похоже, что он скользит мысленным взором по безжизненной скалистой местности, рожденной его больным воображением.
- В свое время они не приняли покровительства нашего клана. Им была оказана честь стать полноправными членами общества. Жить и развиваться по законам «Песни единства». Предводители Нериаденов искренне хотели сохранить мир и согласие среди всех обитателей Эльтизиары, как и велит нам Песнь. Мы предложили Саюрам помощь, ведь уже тогда моя семья знала, как сделать их суровые земли богаче и щедрее. Но они потребовали от нас уступить им одну из лучших прибрежных территорий – Великий Мыс, который омывается пресным морем. Именно там в древние времена был построен первый храм Песни единства. Оттуда Нериадены берут свое начало. Семья достойно восприняла это оскорбление, дав им право самим строить свою жизнь на их землях.
 Прошло несколько звездных оборотов, и разница в развитии Нериаденов и Саюров стала разительной. Они желали лишь брать у Эльтизиары, а потому нередко голодали. Эпидемии гатнии случались у них тогда, когда для  Нериаденов эта страшная болезнь стала историей. Все это время главы нашего клана пристально наблюдали за их развитием. К сожалению, в обществе Саюров главенствовал культ насилия. Насилия во всем. Они хищнически разоряли те немногие ресурсы, которыми обладала Cаю. Их дети росли в атмосфере жестокости, а их примитивная религия воспевала наживу любой ценой. Нериадены понимали, что неотвратимо наступает то время, когда Саюрам станет тесно у подножия своей горы. Эпидемии гатнии сдерживали их популяцию, оттягивая неминуемую кровавую развязку. Никто не сомневался, что дело идет к войне. Хотя народы, объединенные правлением Нериаденов, значительно превосходили Саюров по численности и своему развитию, опасность нельзя было недооценивать.
 Моя семья не стала ждать предлога и нанесла упреждающий удар. Нериадены не опустились до истребления этих отсталых и злобных варваров, а лишь гуманно изгнали их в самый дальний и не обжитый предел Эльтизиары. Саюры не оказали сопротивления, парализованные мощным акустическим оружием, и потому никто из них не пострадал. Изгнание было решительным и молниеносным – всю их популяцию  физически  переместили на другой конец планеты. Вулканический остров в Северном океане стал для Саюров одновременно домом и тюрьмой. Холодные воды служили надежной стеной между ними и остальным миром. В суровых условиях острова гатния не прижилась, и численность населения регулировалась лишь голодом да стычками за место под скупым северным солнцем.
Нериаденам было известно о нескольких кровавых междоусобных конфликтах, в которых был определен единый предводитель Саюров – жрец Мараис. Именно Мараис развил и упорядочил то хаотическое язычество, которое служило его соплеменникам религией. Его правнуки и праправнуки жили мечтами о мести Нериаденам. Со временем популяция этих жестоких тварей заметно увеличилась. А когда они, наконец, научились добывать и готовить водоросли, она увеличилась значительно.
 Раз в несколько сот ваших земных лет Нериадены снаряжали экспедиции в земли Саюров. Позднее, когда мы открыли возможности излучения ближней звезды, необходимость в них отпала. Мы наблюдали за ними из космоса, словно они были обитателями другой планеты.
Чернов вдруг улыбнулся, но радости в этой улыбке не было. Скорее, горькая ирония.
Он продолжил.
- Никто не мог тогда предположить, что эти отсталые существа будут вершить судьбу планеты, возглавляемые кучкой отщепенцев из семьи. Но случилось именно так. Не Саюры свергли мой клан, он уничтожил себя сам. Властолюбие и тщеславие тех, кто был рядом с абсолютной властью и всегда жаждал ее - вот что стало идеальным орудием нашего уничтожения.
Рассказ приближался к развязке, незаметно всецело захватив внимание слушателей. Чернов совсем не жестикулировал и говорил без какой-либо театральности, но с глубокой внутренней энергетической подачей. За каждым его словом чувствовалось личное участие в тех событиях, о которых он рассказывал. Не секрет, что история очевидца, наполненная воспоминаниями и сопереживанием, производит куда большее впечатление, чем отстраненное описание, пусть даже и виртуозное. В данном случае, слушатели имели дело с виртуозным повествованием очевидца. Даже Лешниц, который слышал все это буквально пару дней назад, и тот был заметно увлечен.
 «Похоже на радиоспектакль, ей-богу… Даже не запнулся ни разу, - думал Скворцов. -  Он может быть каким угодно психом, но вопрос остается открытым. Откуда у обычного московского инженера, который работал, попивал да мечтал о лучшей жизни, такой разговорный слог? Выучил наизусть? Нет, он же отвечает на вопросы Лешница сходу. Даже если он все это вычитал у какого-нибудь  неизвестного фантаста, каким образом он так естественно об этом рассказывает? Да, очень странно… Может, он в тайне от всех оттачивал мастерство такой речи? Подхватил  навязчивую идею и втихаря упражнялся лет десять, а потом окончательно съехал с катушек. Возможно, конечно. Но… как-то неправдоподобно. Ладно, когда он закончит, Николай Юрьевич ему не слабый допрос устроит. Вот тогда и посмотрим, сможет ли он и дальше разговаривать, как радио».
- Они готовили расправу долго, очень долго. Просчитывали возможности, копили силы, наблюдали за Саюрами,  которым отвели самую позорную роль – роль палачей и церберов. Сбросить такую могущественную и древнюю силу, как Нериадены, могли только сами Нериадены. Любой другой клан был бы изначально обречен. Моя семья с начала времен направляла, вдохновляла, наказывала и защищала жителей Эльтизиары.  Слово «Нериаден» стало не просто синонимом власти. Оно само и обозначало власть. Во главе единого народа Эльтизиары мог стоять только полноправный  член семьи, Нериаден по происхождению. Сама мысль о том, что на верхней ступени алтаря Верховного храма Песни может сидеть кто-то из семьи Эльзинов или Стекаитов, была даже не преступна, а смешна и нелепа. Народ никогда не принял бы этого. И сейчас, когда большинство моих родных мертвы, на Эльтизиаре царит порядок, потому что во главе - Нериаден.
Матильда заметила, что на глазах у бедняги навернулись слезы. Ей стало так жалко его, хоть самой плачь. «Вот она – мощнейшая психоиндукция в действии. Спокойней, Маша, меньше эмоций, ты же профи», - одернула себя Вишнякова.
Чернов тем временем замолчал и по-детски беспомощно вытер глаза пальцами. Он не плакал, но слезы душили его. Пристально взглянув в потолок, словно там была какая-то подсказка, шумно вздохнул. Что больше всего нравилось Дельтасу в теле Вадима Чернова, так это вздыхать. Он делал это нечасто, но с особым удовольствием, чувствуя, как становится чуть легче. Да и в самом звуке вздоха было что-то первозданное и притягательное. Вся эта пауза с вытиранием глаз и вздохами длилась не менее полуминуты, но никто не проронил ни звука. Только Светка Юдина, натура крайне впечатлительная, шмыгнула носом, готовая зареветь. Да скрипнул стул у кого-то под задницей. С  удовольствием вздохнув еще разок, кто-то, очень сильно похожий на Вадима Андреевича Чернова, продолжил.
- Я никогда не перестану восхищаться великой гармонией Нериаденов, которую моя семья  выстроила на нашей родной планете. Но я признаю, что гармония эта, вкупе с уверенностью в своей абсолютной власти, ослабила нас. Мы не только не распознали угрозу, но и не смогли ей противостоять. Кто сбросил законного Властелина? Могущественная раса из глубин космоса? Нет! Всего лишь горстка знатных выродков, которых в семье всегда жалели. Да несколько тысяч озлобленных Саюров. Надо отдать им должное – все было сделано четко и молниеносно. Новость о перевороте застала меня врасплох, я был в пути между Налером и Цением. Это наши древние города, я был там по делам Властелина. Как же горько сейчас вспоминать, какие это были дела… Накануне этих трагических событий,  которые, наверняка, погубят прекрасную Эльтизиару, я обсуждал с главным распорядителем Налеры планы по реставрации исторического водного канала. А в этот момент предатели вели палачей к моей матери и моему деду. И к дядьке,  к племяннику, к брату. Ко всем, кто был мне дороже самой Вселенной. Когда их убивали, я рассуждал о значительном вкладе предстоящего большого и сложного дела, порученного мне, в воспитание самосознания  жителей Эльтизиары. Я был смешон и жалок. Этот позор всегда будет идти впереди меня. Всегда!
Больной в отчаянии закрыл руками лицо.
 
  …Как я уже говорил тебе, мой читатель, в самом начале, - я умер. А будучи мертвым, многое теряешь, но и приобретаешь немало. Если, конечно, жил достойно. Благодаря моим новообретенным способностям я перенесу тебя в 1998 год, на окраину Москвы, в клинику для умалишенных. А если быть точным – в кабинет номер 515, на пятом этаже.
Итак, что тут у нас? Видишь вон того кудрявого толстого мужика, за столом справа? Это Лешниц. Вон там с краю Матильда сидит, это понятно. Так, трусиха Светка Юдина в модных салатовых лосинах, Смирнова что-то записывает в блокнотик, зубрила… Вот этот пухлый рыжий - Саня Золоткин (хохотун и бабник, стал потом известным актером). Это, если я все правильно понимаю, Саша Кормаков (милый парнишка, мамам его друзей очень нравился, спился насмерть к 40 годам, что поделать, наследственность). Вот Людка Бабаева, Скворец про нее рассказывал, что она всегда по-дурацки одевалась. Да, действительно, одета как-то странно… А вот этот, с ручкой во рту - Леша Денисов, кстати, будущий психиатр, признанным метром станет. Ага! А вот и Скворец! Вон, с самого краю сидит на стуле, слева. Правда, похож на художника? Без беретки и бороды, да и одет нормально, а похож! Как говорится, призвание на роже.
 Так, ну теперь – главное… Псих в пижаме здесь, руки у него опущены. Значит, мы с тобой в нужном месте и в нужное время. Сейчас мы всю эту скульптурную композицию включим. Объясняю. У нас с тобой будет несколько секунд, буквально две-три, которые мы сможем прожить в 1998-м, вместе с ними. Все начнет двигаться, понимаешь? Карандаш упадет, если он падал. Муха, которая сейчас забавно зависла, полетит себе дальше, куда собиралась. Псих – не исключение. И если я нигде не облажался, то сейчас Чернов будет руки поднимать, чтоб «в отчаянии закрыть руками лицо», что и произошло как начертано. («Написано» - это в газете, в лифте или в парадном. А в нашем случае – именно «начертано»). Мы за этим  событием понаблюдаем. Ну, что? Готов? Теперь смотри внимательно… только бы я не промахнулся со временем! И…   
Смотри! Смотри на руки!!! Как ладони идут, видел? Ну все, кончились наши три секунды. Слава Богу, что попали в нужный момент.  Он как раз лицо руками закрывал. Ну что ж, ты сам все видел. Какой нормальный человек станет при эмоциональном напряжении вот так руками лицо закрывать? Дело даже не в том,  что так не принято. Ну, не делает так никто! А почему не делает? Да потому, что это же физиологически  жутко неудобно! Сам попробуй. Это странное движение Чернова тогда все заметили, да не все проанализировали. А Скворцов впоследствии не раз этот нелепый жест с одной чаши весов на другую перекладывал. Да и Лешниц его потом припомнил, когда «речевой феномен» имени Себя  Самого, великого и любимого, открыть пытался.
Однако не будем опережать события. Лучше составим компанию Скворцову. Или Чернову. Смотря, кто кому ближе.

                Эпизод двенадцатый
                Москва, июль 1963 года
А между тем, близился пожар.
Они и не заметили, как в окошке домика появилась толстая курчавая физиономия. Физиономия эта была мужского пола, шести с половиной лет от роду. Родные называли его Женечка. Сверстники дразнили  «Жиртрестом» за неуклюжие оплывшие телеса, которые достались ему по наследству от покойного отца, тихо спившегося насмерть за несколько месяцев до его рождения.  Советскому государству маленький толстяк был известен как Евгений Трофимович Калываев. Жил Евгений Трофимович с матерью, бабкой и вредной младшей сестрой Любой в соседнем дворе, в крайнем доме у дороги.
    Вадик знал Женьку лишь понаслышке. Сосед Ванька рассказывал, что с ровесниками Жиртрест особо не общается, предпочитает общество ребятишек помладше. Самоутверждается. Среди пятилеток Женька казался особенно большим и сильным. Дразнить его «Жиртрестом» они не решались и нехотя брали играть с собой. Больше из боязни, чем по доброй воле. В своем дворе Жиртрест быстро снискал дурную славу, а потому стал появляться на соседней площадке. Здесь сообразительный Калываев применял уникальную тактику внедрения в детский коллектив.
Через полгода Калываеву  исполнялось семь лет – он должен был пойти в первый класс. Чтобы пробудить в будущем школяре любовь к учебе, мать заранее купила ему нарядный ранец, пластмассовый пенал, карандаши, ластики, самые настоящие прописи и всякие прочие атрибуты первоклашки. Надо ли говорить, что большинство детсадовцев искренне мечтали скорее подрасти. Особенно жаждали этого те дети, у которых не было старших братьев и сестер, и школа была для них чем-то прекрасным и неведомым. Ради того чтобы надеть на плечи ранец и подержать в руках самые настоящие учебники, большинство наивных пятилеток были готовы принять в свою компанию этого наглого толстяка. Кроме того, с ранцем за спиной и прописями в руке в глазах девчонок он стремительно превращался из неприятного грубого тюфяка в самого настоящего первоклассника. Вот каким  коварным образом хитрый Калываев вскоре внедрился на детскую площадку соседнего двора.
Итак, заглянув в домик, Калываев по-хозяйски осмотрел происходящее. Увидев брандмейстера, он на мгновение остолбенел. Острое чувство зависти кольнуло его. Школьный ранец со всем содержимым уже не казался ему абсолютной ценностью, когда на площадке был такой потрясающий пожарник.
- А, играете… - как бы равнодушно протянул он, делая вид, что все это ему ни капельки не интересно.
Физиономия в окне пропала, словно ее там никогда и не было. Анна Михайловна, сидевшая к окошку спиной, и вовсе не успела увидеть незваного гостя. Вадька хотел было ответить, да не успел. Целиком поглощенная семейными перспективами принцессы Анжелы и гражданина ГДР, Анечка не придала реплике Калываева никакого значения.
Они продолжали увлеченно играть, а толстяк, потея и задыхаясь, что есть силы несся домой. За ранцем. Пока он толком не знал, как подчинить этих двоих счастливых недомерков, которые плевать хотели на то, что он главный.  Но точно знал, что пока их не подчинит и не присвоит пожарника, не будет ему покоя. В такой ситуации ранец был ему необходим, как никогда раньше.  Добравшись, наконец, до дома, он схватил его и бросился назад.
Недалеко от площадки Женька перешел на шаг. Схватив трясущимися руками полог рубахи, вытер потное пунцовое лицо. Сейчас сердце билось у него вовсе не в груди, а во всем теле. Чуть пошатываясь и сипло дыша, он ввалился на площадку и плюхнулся на качели. Посидев так несколько секунд, он двинулся к домику, изо всех сил стараясь отдышаться. Подкрался и прислушался. Судя по голосам, малолетки все еще были внутри. Пожалев, что устроил себе такую пробежку, подождал минуту, поправил съехавший ранец и заглянул внутрь домика.
Первой его увидела Анна Михайловна. «Ой», - сказала она. Но не испуганно, а скорее недовольно. Дело подходило к кульминации – вот-вот должен был начаться пожар. Услышав Анечкино «ой», Вадька резко обернулся.
- Че надо? - сказал он, изобразив самую недружелюбную рожу, на какую был только способен.
Несколько секунд они пристально смотрели друг на друга, словно через щель прицела. Именно в такие моменты стремительно взрослеют маленькие мужчины.
Вадька не сомневался, что перед ним стоял тот самый Женька Жиртрест, про которого он много слышал от соседа Ваньки. Выглядел он весьма комично. Заношенные желтые шорты были натянуты слишком высоко, отчего подчеркивали не только толстый бесформенный живот, но и не менее толстую задницу. Шорты крепились на бледно-зеленом брезентовом ремешке, над которым неопрятными пузырями нависала выбившаяся мятая бежевая рубаха. Она была украшена красной вышивкой с эмблемой фестиваля молодежи и студентов 57-го года и обильными пятнами пота. Его толстые ноги с оплывшими коленками были обуты в серые носки, которые точно были белыми еще утром. Заканчивался Женька желтыми сандалиями, слишком изящными для его комплекции, застежки которых нелепо торчали в разные стороны, будто пародия на крылатую обувь Гермеса. Взъерошенные курчавые волосы делали его и без того круглую физиономию еще более круглой. Школьный ранец, висевший у него за спиной, хотя сам по себе и был хорош, выглядел на нем отчаянно глупо и не спасал положение. Что ни говори, а Калываев был  завистлив, подл и жалок. Это было то самое сочетание, которое редко прощают окружающие. На первый взгляд, ровесники из его двора, дразнившие и игнорирующие его, были злыми детьми. Но если внимательно разобраться - просто справедливыми.
Но я должен признаться тебе, мой терпеливый читатель, пятилетний Вадька толком и не заметил, во что был одет Женька. Вадьке было совсем не до этого. Все его существо было поглощено наблюдением куда более важным. Перед ним стоял вероятный противник, который, без преувеличения, был почти в два раза массивнее его! Почти в два раза тяжелее и значительно выше. Если бы не Анна Михайловна! Да он бы попросту удрал от этого Жиртреста, прихватив пожарника. Но присутствие принцессы автоматически делало его принцем, который угощает свою принцессу деликатесами и побеждает чудовищ. И который обязан сразиться с коварным злодеем. Кем был Жиртрест? Коварным злодеем или чудовищем? Похоже, что и тем, и другим. Да впрочем, какая разница… В два раза тяжелее, значительно выше. И старше. Оставалось только смотреть.
 Калываев Вадика Чернова совсем не знал. И на этой площадке раньше его не видел. Пионерскую рубашку и шорты он бы обязательно запомнил. Вадька его не беспокоил, ведь это сопляк, который был почти в два раза меньше его. А вот девочка, которая держала на коленях куклу, ему давно нравилась. Да только на площадке она чаще всего держалась особняком. И поближе к бабушке. На его школьный ранец не обращала ровным счетом никакого внимания, словно это была продуктовая авоська.
Но куда больше девочки Калываева интересовал пожарник. Такой вещицы он не видел никогда. Женьку поражало в нем все – огромные размеры, каска, небывало живое лицо. И, конечно же, шланг. Пожарный шланг был не просто как настоящий, он и был настоящим, только маленьким. А тут он вдруг отчетливо понял, что пожарник этот еще и двигается, будто живой. После многих лет владения литыми, как памятники, солдатиками это поражало. Надо было признать – вещь была уникальная. А, кроме того, еще и заграничная. Таких игрушек нет в «Центральном Детском Мире». И никогда не было. Зато школьных ранцев там – каких хочешь, хоть завались ты ими. И, что самое противное, все дети обязательно их получат. Ведь ни одного школьника с мешком он еще не видел. Нужно лишь дождаться семи лет.
Калываевым овладела тоска. Как это часто с ним бывало, тоска стала стремительно уступать место злобе. А когда Жиртрест по-настоящему злился… это было выше его. Даже если бы он, прямо сейчас, побежал домой, его злоба так и продолжала бы стоять у детского домика, пялясь налитыми кровью глазами. И он остался. Остался потому, что по-дружески любил свою злобу, а ведь друзей не бросают одних. Кроме того, он был в долгу перед ней. Она не раз спасала его во дворе. (Припадков его ярости боялись не только шестилетние обидчики, но и  многие взрослые. Хотя боялись по разным причинам. Дети боялись - его. А взрослые - за него. Так или иначе, боялись и те, и другие). Калываев искренне не хотел потерять такого могущественного союзника. Как и подобает хорошему другу, он старался всячески заботиться о ней, чутко прислушиваясь к ее просьбам и желаниям. А сегодня злоба хотела остаться вместе с ним у этого проклятого деревянного ящика, потому что Некто в белой рубашке с золотыми пуговицами бросил ей вызов. Сегодня она была настроена настолько решительно, что тоска не стала даже пытаться спорить: она панически бежала, не успев толком заявить права на Калываева. Да и сам Жиртрест  не решился пренебрегать желаниями столь высокого покровителя.
 Была на это и еще одна причина. Как это ни парадоксально звучит, Калываев побаивался свою злобу. Хотя бы потому, что не всегда мог ее контролировать. А когда в тебе живет нечто, что ты не можешь контролировать, это, согласитесь, страшно. А кто не согласен, тот попросту врет.
- Че надо? - повторил свой вопрос Вадька, уже более угрожающим тоном. И сам испугался своей храбрости.
- Да, может, я просто с вами поиграть хочу! Нельзя, что ли? - обиженным тоном ответил Женька.
Анна Михайловна отложила куклу с обеспокоенным видом. Больше всего она не любила, когда мальчишки ссорились.
- Не видишь? Мы вдвоем играем, - чуть сбавил обороты хозяин пожарника, внутри которого продолжала закручиваться пружина самозащиты.
- Да я ж не просто так, - совсем примирительно начал Жиртрест. - Я могу ранец дать поносить. И учебники посмотреть.
- Зачем? - недоуменно спросил Вадик.
А побледневшая Анна Михайловна, вдруг тихонько хихикнула.
- Тебе сколько лет? -  толстый был по-прежнему спокоен. В его тоне слышалось неприкрытое превосходство.
- Тебя не касается, - также спокойно ответил Вадька.
- А мне вот скоро в школу, - важно произнес Женька и внимательно посмотрел на Анечку.
Та сразу же опустила глаза. Женская интуиция явно говорила ей, что добром это не закончится.
- А вот тебе не скоро. Зато сейчас увидишь, как здорово быть первоклассником.
- А я и не хочу. Ты нам играть мешаешь. Не видишь, что ли? Не нужен нам твой ранец, - ледяным тоном пояснил Вадим Андреевич. И для верности добавил. - И учебники тоже не нужны.
Конфликт находился в стадии дипломатического паритета.
- Давай так, - словно что-то взвешивая, задумчиво протянул Женька. - Я тебе ранец, пенал и учебники дам поносить. На целый день!
- И что? - осторожно поинтересовался Вадька.
- А ты мне пожарника поиграть – всего-то на часок. Идет?
И тут в дело вмешалась женщина. Этого от нее никто не ожидал.
- Спасибо, Женя! - пролепетала она и очаровательно улыбнулась.
 Жиртрест просиял. «Да…ранец – сильная штука, - торжествующе подумал он.- Ему не нужен, а девчонка сейчас сменяется». Казалось, конфликт начинал входить в стадию затухания. Но Вадька не верил, что Анечке нужен этот никчемный школьный портфель. И прекрасно знал, почему.
- Женя, понимаешь ли, - весьма манерно начала юная принцесса. Оборот «понимаешь ли» был в те дни самым модным оборотом среди ее сверстниц. - Понимаешь ли, - словно любуясь собой со стороны, нараспев повторила она, - моему братику Сережке уже двенадцать лет. Двенадцать, - Анна Михайловна выдержала секундную паузу. - Он уже очень давно ходит в школу. Ну, о-о-о-чень давно, - пристально посмотрела она на Калываева. - У него есть несколько ранцев и много учебников. Я могу их брать, когда захочу! Они ему вообще не нужны!
И, не дав толстому опомниться, добавила елейным тоном:
- Женя! А хочешь, я завтра приду сюда с ранцем, и мы посмотрим, у кого лучше?
 Жиртрест спал с лица, слегка побелел и презрительно выпятил нижнюю губу. Это был удар! Да какой! Он, конечно, и сам понимал, что ранец его против пожарника – тьфу, ерунда. Вещь вполне доступная. Производит впечатление только на самых впечатлительных. Но чтоб вот так, запросто, услышать от сопливой девчонки … Это было похоже на  нокаут. Калываев пошел пятнами. Вадька же подарил Анне Михайловне такой восхищенный взгляд, который средствами прозы описать невозможно, уж простите. 
- Ну ладно, как хотите, - как-то отрешенно сказал толстяк. - Я ж только предложил.
Эта была капитуляция. Полная и безоговорочная.
Натужно улыбаясь, Женька с нездоровой веселостью в голосе спросил:
- А вы хоть во что играете-то? Наверное, что-то интересное!
 Нотки чистейшей, как слеза, зависти, зажурчали в этом простом детском вопросе. Вадим Андреевич лишь на секунду замешкался. Соображал, как бы пообиднее послать этого ранценосца. Ведь только на секундочку всего… Но этого хватило, чтобы Анна Михайловна с какой-то необъяснимой поспешностью гордо выпалила:
- У кукол в доме пожар будет, а пожарник все потушит и их спасет, а потом на Анжелике женится. 
Вадим Андреевич схватился за голову. Со стороны могло показаться, что он не рад браку гражданина ГДР и советской принцессы. А могло показаться, что и сам бы не прочь жениться на красавице, да усатый брандмейстер его опередил. Могло даже показаться, что он знает об Анжелике что-то такое, чего лучше бы брандмейстеру не знать. Но нет… Вадька был выше пластмассовых свадеб.  Будучи родным племянником боевого фронтового разведчика, он был шокирован той легкостью и беспечностью, с которой его ненаглядная Анечка выдала противнику планы дальнейших действий.  Такой красивый был выпад с ранцами! И так наивно облажаться! Да… подобные контрасты доступны лишь настоящим потомственным блондинкам. Победа, настоящая сокрушительная победа, была растрачена всего несколькими словами, сказанными нежным голоском. Но не ссориться же с Анечкой – Вадим Андреевич знал, что не сможет сделать это чисто физически, а потому нечего и  пытаться.
Равнодушно выслушав Анькины откровения про пожары и женитьбы, Жиртрест усмехнулся.
- Ну-у-у, это не интересно! Я уже слишком большой для такой ерунды, - презрительно сказал он. - Пока, мелочь пузатая!
 И свалил.
 Вадька перевел дух. В исходе силового конфликта он, мягко говоря, был не уверен. Сияющая от счастья Анечка, так и не осознавшая свою ошибку,  выжидательно смотрела на друга. Он только вздохнул и погладил ее по волосам. Стали доигрывать. Игра подходила к самой волнующей фазе. Совсем скоро начнется пожар.
Тем временем Женька понуро брел по площадке в сторону своего двора. Зеленый детский домик остался за спиной, а в нем… Нет, даже не о пожарнике думал Жиртрест. Там осталась чужая победа. О ней он думал. Такая изящная убедительная победа, и всего на двоих. Не на всю страну, и даже не на футбольную команду. На двоих. А в его ранце, кроме всякого барахла, лежало большое тяжелое поражение. Очень тяжелое, стыдное какое-то и дурно пахнущее…  И тоже – все ему одному. Поделиться было совсем не с кем.
 Почему-то вспомнилась модель броненосца «Потемкин», которую он забросил почти год назад, едва начав. «Надо склеить», - твердо решил Калываев. Решение это никакого отношения к моделизму не имело. Если склеивать тщательно и не торопясь, то не ходить гулять можно будет месяца два, а то и больше. В голове крутилась глупость про спасение кукол от пожара. «Будет пожар, а пожарник все потушит. Глупые малолетки играют во всякую фигню», - думал толстяк. «У кукол в доме пожар, а пожарник потушит и всех спасет», - нескончаемо тикало в толстой кудрявой голове, словно детская считалочка. Раз за разом, раз за разом.
Женька вдруг встал, как вкопанный. 
-А если пожарник не потушит? А? - сказал он шепотом и воровато оглянулся.


                Эпизод тринадцатый
                Москва, февраль 1998 года
Итак… Больной в отчаянии закрыл руками лицо. Было видно, что Чернову все труднее становится сохранять спокойствие. Слезы он уже вытирал, теперь еще этот, почти панический, жест. Лешниц встал из-за стола, кивком приглашая Матильду занять его место. Он легко подхватил ее изящный маленький стульчик на колесиках (его собственный был намертво прикручен к полу), который раздобыл для нее в ординаторской дамский угодник Золоткин. Подвинув его почти вплотную к пациенту, он бережно сел. Полы расстегнутого врачебного халата целиком накрыли хрупкую мебель. Свои богатырские коренастые ноги он замысловато поджал, упершись в основание с колесиками, которые несли непривычно тяжелую для себя ношу. Если не всматриваться в детали, то вполне могло показаться, что Николай Юрьевич парит рядом с Черновым, будто волшебный заклинатель психов. Доверительным тоном близкого  родственника он вполголоса клятвенно пообещал Вадиму Андреевичу, что сделает все, что  в его силах, чтобы помочь ему вернуться. Добавил, что может он немало и скоро все образуется.
 И знаете - не соврал. Вот не настолечко не соврал. Помочь Чернову вернуться в Чернова – в том и была его святая профессиональная обязанность. И мог он, действительно, немало. За его спиной стоял весь колоссальный опыт, накопленный несколькими поколениями советских психиатров. Кроме того, в его распоряжении были такие препараты, которые могли оставить человека на недельку-другую совсем без каких-либо мыслей. А там, глядишь, все и уляжется. Тогда и мысли вернут. И главное - все законно. Никакой карательной психиатрии. Это все байки продажных газетчиков. А то, что кому-то забыли сделать промедикацию перед сеансом электросудорожной терапии, и пациент себе челюстные связки порвал после первого разряда – так это трагическая случайность. К тому же – единичный случай. И виновный понес суровое наказание – остался без тринадцатой зарплаты.
Да, знал бы Дельтас, насколько немало может Николай Юрьевич Лешниц – забыл бы про свою богемную родню на далекой планете, назвался бы Вадимом Андреевичем и – бегом к жене. Прощение вымаливать. Но Дельтас не знал. Вот Чернов наверняка бы догадывался, а Дельтас – ни сном, ни духом. А потому история наша продолжается.
Чернов быстро успокоился. Вернее, успокоился он или нет - известно было только ему, но в руки себя взял.
 - Простите мне мою минутную слабость, - спокойным твердым тоном сказал, чуть заметно склонив голову в сторону импровизированного партера.
Тут Скворцов отчетливо вспомнил фильм «12 стульев», где Остап восхищался ораторским искусством монтера Мечникова. Реплика Бендера: «Хорошо излагает, собака!» - крутилась у Ромы в голове уже довольно давно. И все же он ждал, когда Чернов сорвется. Он даже подозревал, что хитрый сумасшедший инженер специально затеял всю эту сцену, чтобы еще раз повторить заученный текст.
 А пациент продолжил свой рассказ. Голос его звучал даже несколько тверже и решительнее, в нем появились еле заметные жесткие нотки.
- Всю мою семью, которая правила Эльтизиарой, подвергли физическому уничтожению. Спастись удалось лишь моей родной сестре и мне. Я упоминал ранее, что был в дороге. Это и уберегло меня от расправы. Ведь я внучатый племянник Властителя и могу унаследовать храм Песни, если придет мой черед. Впрочем, как и моя сестра. Что c ней и где она, я не знаю. Примерно через четыре земных часа после переворота со мной через телепата связался верный семье и ее делу соратник, имя которого я раскрыть не имею права. Он сообщил мне, что охота на меня уже объявлена, и я должен бежать не только ради спасения своей жизни, но и ради спасения прямой наследной ветви законного Властелина. О судьбе моей сестры он ничего не знал. Я попытался скрыться, намереваясь бежать за Великие Озера, а уже оттуда на один из спутников Эльтизиары – Тройнес. Условия существования на Тройнесе вполне приемлемые для жизни, хотя и довольно суровые. Я надеялся, что спасшиеся соратники направятся туда же. Ключ от луча, который отражался с Великих озер на Тройнес, был у немногих  приближенных моей покойной матери. Кроме того, я знал, как заблокировать луч, сделав его недоступным даже для тех, кто владеет ключом. Дело было за малым – добраться до того ключа, который я в отрочестве спрятал в шахте за Седьмым Пиком на Великих озерах. Я надеялся создать оплот сопротивления на этом спутнике, но моим планам не суждено было сбыться. Телепат выдал меня под страхом расправы над его близкими. Я не виню его в этом.
Чернов на мгновение смолк.
«Очень странная терапевтическая беседа, - подумал Ромка. - Почему Лешниц такой пассивный?». И буквально спустя несколько секунд ответил себе на свой же вопрос, сообразив, в чем дело. «Ну, конечно… Это же очевидно. Он записывает его речь большими слитными кусками. Ему нужны доказательства. Запись с официального практического занятия со студентами – это то, что надо».
- Они ждали у самых озер. Охотой на меня руководил один из виднейших членов семьи Неаринян,  второй человек их клана – Вистелан. Все Неариняне были сильно обязаны моему отцу. Он оказал им какую-то значительную услугу, когда я был еще ребенком. Чем конкретно он им помог, я не знаю. Вистелан - прирожденный воин. Он никогда не хотел знать более того, что ему было необходимо. Это сильно помогло ему занять свое положение в семье. Я не удивился, когда понял, что он не догадывался, кого именно ему надо было задержать. По приказу одного из Нериаденов, он должен был немедля уничтожить меня, как преступника, раскрывшего тайну координат. Сделать он этого не смог, ведь я успел сказать ему несколько слов. Нериадены славятся своим талантом говорить нужные слова в нужные мгновения. Я унаследовал этот дар от матери. 
Скворцов чуть было не вскочил от неожиданности. Получается, что Чернов понимает, что речь его необычна! Понимает осознанно или подсознательно – не важно. Так или иначе, он вплел это дело в свой бред, как и говорила Матильда. Максимально притянуть реальность, чтобы бред  было сложно распознать – вот тактика таких больных.  Сложно было бы распознать им самим, в первую очередь. Они так уверены в своей правоте, что не готовы взглянуть очевидным фактам в глаза. Да, все сходится. Рома беспокойно заерзал на стуле, то и дело поглядывая на Матильду. Он был точно уверен, что она заметила необычную речь Чернова, и искал в ее взгляде подтверждения. Но Мария Александровна была слишком занята рассказчиком. Сам того не понимая, на помощь Скворцову пришел Лешниц.
- Друг мой, чуть подробнее о редком даре говорить нужные слова, прошу вас, - учтиво сказал он.
 - Этот редкий дар – один из отличительных признаков нашего рода, - в голосе пациента скользнула чуть уловимая гордость. - Им владеют все члены семьи, в той или иной мере. Но только немногие из Нериаденов овладели им в совершенстве.
 Лешниц заметно оживился, придвинул к себе блокнот и приготовился записывать.
- Некоторые земляне обладают техникой подчинения себе подобных, известной вам как «гипноз». Но она несовершенна. Требуется согласие человека впасть во временный транс, который достигается определенными манипуляциями. Наше искусство речи не порабощает личность того, к кому мы обращаемся. Напротив – оно дает ему увидеть истинное положение вещей и сделать правильный выбор, - в голосе Чернова опять прозвучала та нота превосходства, которая делала его похожим на Дельтаса.
- Допустим. А что, если этот правильный выбор не отвечает интересам Нериаденов? Как вы тогда поступаете? - продолжал наступать Лешниц.
 - Вы не понимаете глубинной сути нашей культуры, потому и задаете такой вопрос, - тоном терпеливого наставника ответил Чернов. - Песнь Единства запрещает жителям Эльтизиары не только лгать. Наша Святая Бестелесная Книга не дает преследовать какие-либо цели, способные принести вред Эльтизису - так мы называем гармонию между самой планетой и всем сущим в ее пределах. Разные семьи достигли разных степеней могущества и просветления, следуя Песне. Некоторые кланы так и не смогли всецело соблюдать ее законы, хотя истово стремятся к этому. Чем реже семья нарушает заветы Песни, тем больше знаний и возможностей дарит ей Эльтизис. Семья Нериаденов достигла той степени духовного развития, когда ни один из ее членов своими поступками не противоречит Книге. Мы называем такое состояние семьи или отдельных личностей Эльтидэнас. Все мои родственники овладевают Эльтидэнасом к совершеннолетию. Некоторые – гораздо раньше. К примеру, лишь чуть более половины семьи Стекаитов имеют такой статус. Среди Армонисов таких значительно больше – и клан их обладает большей силой и властью, чем Стекаиты. Если некто является совершеннолетним Нериаденом, то он не может стремиться к преступной или недостойной цели. Наше искусство речи позволяет донести это до любого разумного обитателя Эльтизиары. А правоту наших помыслов подтверждает Эльтидэнас говорящего и власть клана. Несогласный с ними открыто вредит Эльтизису. Это уничтожает его духовные завоевания, лишая Эльтидэнаса и ослабляя семью. Открытое противоречие Нериадену всегда ведет к поражению, скорому или отложенному. А потому случается крайне редко. Но, к моему ужасу, все, что я рассказал вам сейчас, нужно было бы излагать в прошедшем времени. Предательство нескольких двуличных  выродков, потерявших веру в Песнь, лишило наш род абсолютного духовного превосходства.
 Чернов вдруг начал говорить вполголоса, словно он боялся, что кто-то посторонний узнает о позорном падении его вымышленной семьи.
- Это неминуемо приведет Нериаденов к падению, раньше или позже. Могущество моей семьи станет неумолимо слабнуть. Со временем клан начнет утрачивать влияние и власть. Эльтизис рухнет, гармония обернется хаосом. Эльтизиара перестанет быть главным союзником и родственником каждого ее обитателя. Что произойдет с планетой и семьями в результате таких перемен, предсказать трудно. Я прогнозирую полное уничтожение нашей цивилизации, - закончил он почти шепотом.
Последнюю фразу инженер произнес, запрокинув голову вверх и закрыв глаза. Так он просидел довольно долго. Скворцову показалось, что не меньше минуты. Лешниц записывал что-то в блокнот, быстро и размашисто, изредка поднимая глаза на неподвижного пациента. Закончив, он также вполголоса спросил его:
- Вадим Андреевич, вы нормально себя чувствуете?
Чернов продолжал сидеть в той же позе, никак не отреагировав на вопрос доктора.
«Не дай Бог внезапная кататония – всему конец, - с испугом подумал Николай Юрьевич.- Черт, вывести его из ступора будет сложно, если вообще получится. И каким он выйдет – ни хрена не понятно. Может прежним, а может и мычащим. Этого только еще не хватало, я же только начал. Так, ничего страшного, попробуем-ка еще разок…».
  Лешниц перегнулся через стол и произнес уже чуть громче:
- Вадим Андреевич! Обратите на меня внимание!
 Пациент не отреагировал.
«Только не это, твою мать!» - стирая с лица росинки нервного пота, выругался про себя доктор наук. Впервые за всю свою долгую и разнообразную практику он так сильно и искренне переживал  за состояние больного. «Ладно, придется по-другому, хотя это и неправильно. Да к черту правила!».
 Лешниц встал и хотел было подойти к Чернову, но реплика из студенческого партера прервала его.
- Дельтас! - вдруг не громко, но с очень решительной интонацией сказал кто-то из парней Вишняковой.
Пациент тут же встал, повернувшись к студентам. Пробежав взглядом по рядам стульев,  он посмотрел прямо в глаза Скворцову. Этот долгий и пронзительный взгляд был тяжелым и притягательным. В первое мгновение Скворец слегка струхнул. Кровь ударила ему в лицо, а ладони моментально взмокли. Он даже пожалел о своей несдержанности. «Черт меня дернул, вот я идиот!» - мысленно выругался он.  Чернов продолжал неотрывно смотреть на него. Хотя лицо больного было совершенно спокойным, его напряженный взгляд, казалось, мог сбить с ног. За двадцать лет жизни никто никогда не смотрел так на Скворца.  Несколько секунд он не мог отвести глаз. Они глядели друг на друга в упор. Кабинет, все его живое и неживое, вдруг стали плоскими и блеклыми, будто дешевые рисованные декорации в театре. И лишь сумасшедший инженер оставался  очерченным и таким ярким, словно был нарисован сочными химическими фломастерами, а внутри него горела лампочка. На долю секунды Скворцову показалось, что Чернов даже стал чуть крупнее и ближе. (Позже Ромка сообразит, что нечто подобное уже происходило с ним раньше. Это было в его бурные шестнадцать, когда он впервые пробовал курить коноплю. Только вместо кабинета был двор его дома, а вместо Чернова – сосед Генка, который поделился с ним драгоценным косяком).
Все это продолжалось неестественно долго. Время для этих двоих не остановилось, но, как минимум, сильно притормозило, дав им возможность обменяться взглядами. Неповоротливый осознанный анализ уступил место стремительной интуиции, как это и бывает у жителей Земли в экстренных ситуациях. И интуиция настойчиво твердила Скворцу, что в этом безумном взгляде есть отчаяние, доверие и надежда. Но больше всего надежды. Надежды, которая была обращена именно к нему.
 Обеспокоенный Лешниц мягко усадил Чернова на стул. Про себя он благодарил Бога за то, что беда миновала. «Все, хватит. Пора начинать терапию, - решил Николай Юрьевич.- Записей у меня вполне достаточно, а без фармакологии с ним что угодно может произойти. Случай сложный, тут всего можно ожидать. Если он замолчит – все труды напрасны. С одними записями я ничего не добьюсь – нужны тесты. А если он вот так вот, как сейчас, заткнется? Какие тогда тесты? Ладно, подберу что-нибудь полегче. Буду давать сам, в минимальной дозировке».
 Пациент безропотно сел на свое место. Он выглядел спокойным и уверенным. Чего нельзя было сказать о студентах и о самой Вишняковой. Такая бурная реакция Чернова стала для них полной неожиданностью. Испугаться они толком не успели, да и бояться-то особо было нечего. Но привкус тревоги повис в кабинете.  Лешниц укоризненно посмотрел на виновника всей этой заварухи, но ничего не сказал. Матильда же, напротив, взглянула на Скворцова с плохо скрываемой гордостью. Ее ученик явно демонстрировал успехи, ведь он нашел самый простой и верный способ вывести пациента из забытья.
 Успокоив Лешница извиняющимся взглядом, Вишнякова озабоченно глянула на трусиху Свету Юдину. Она заметно побледнела, но держалась. По напряженному лицу девчонки было видно, что будь ее воля – рванула бы прямо сейчас домой, к родителям и мягким игрушкам. Остальные были в порядке. Лишь Скворцов виновато опустил глаза, стараясь не смотреть на Лешница. Больше всего он боялся не того, что ему влетит от Матильды за такую инициативу, ведь он  спровоцировал больную психику Чернова. Своим окликом он закрепил его бред, а это - грубейшее нарушение психиатрических канонов. Нет, даже и  не гнева Лешница боялся он. А того, что Николай Юрьевич прекратит беседу. Он не мог даже представить себе, что выйдет из клиники, так и не дослушав до конца эту потрясающую историю.
 Но ничего подобного не произошло.
- Вы нормально себя чувствуете? Готовы продолжить рассказ? - спросил доктор у Чернова.
Тот лишь молча кивнул. Сделав какой-то странный жест рукой, будто наскоро начертив указательным пальцем в воздухе иероглиф, он еще раз внимательно взглянул на Скворца, который быстро отвел взгляд.
«Как он понял, что это я его окликнул? Он же сидел с закрытыми глазами, а голоса моего он не знает. Ведь это мог быть кто угодно из парней», - мелькало у него в голове. Но Ромка так и не успел сделать логичное предположение. Чернов заговорил снова.
- Вистелан был воином, а потому приказ для него был всегда впереди размышлений. Но мне удалось, хоть и не без труда, донести до него очевидную истину.
 Вадим Андреевич выдержал небольшую паузу, опять бросив на Скворцова беглый взгляд.
- Он все же осознал весь масштаб той ответственности, которая легла бы на него и весь его род. Убийство члена правящей семьи – тяжкий грех. Но не это остановило его. Уничтожив меня, он бы прервал законную ветвь наследования власти, царившей на планете издревле. Безусловно, со временем он бы вошел в историю как самый преступный палач, которого когда-либо знала Эльтизиара. Рано или поздно его семья была бы полностью лишена Эльтидэнаса. Он думал о будущем своих детей и внуков, когда принимал решение. Думал с большой тревогой и страхом. Я даже услышал еле различимые детские голоса, которые исходили от его ауры. В тот момент я понял, что он не выполнит приказ. Возможно, впервые в жизни. Мы уединились с ним в старой левиатовой пещере, оставшейся со времен, когда левиат был главным топливом нашей цивилизации. Он был испуган и очень подавлен. Я никогда не видел таким ни одного из членов его клана, который славился хладнокровием и решимостью. Он понимал, что если он не представит доказательство моей смерти, ему несдобровать. Мятежники не простят ему непослушания. Семья Неаринян автоматически станет врагом новой преступной власти. Нам нужен был такой выход из ситуации, который спас бы нас обоих. Я нашел его мгновенно, ведь нельзя было медлить ни минуты. Если бы поблизости был один из мощных телепатов, которые служили Нериаденам, все пошло бы прахом. Левиатовая пещера отчасти скрывала нас, но  риск был очень велик. Вистелан понимал это и согласился с моим планом, не задумываясь. Он был простым и дерзким, как и все надежное в этом мире.
Чернов как-то неуклюже помассировал пальцем виски, отвернувшись от Лешница в сторону студентов. Он снова украдкой посмотрел на Скворцова. Но теперь этот короткий взгляд был спокойным и многозначительным. И даже дружелюбным. На этот раз Рома не отвел глаз, стараясь держаться так, словно сумасшедший инженер смотрел мимо него. Почти получилось, да только щеки предательски вспыхнули румянцем.
- Сначала я предложил ему сделать то, что спасло бы его от гнева ублюдков, пославших  за моей смертью. Решение было простым. Вистелан должен был представить доказательство моей смерти. И я позволил отрубить себе заднюю часть мышечного гребня с моей головы. Это было весьма опасно, но мой несостоявшийся палач был признанным виртуозом. Он смог сделать это настолько точно, мощно и быстро, что не причинил мне большого вреда. Да и боль была вполне терпимой. Теперь ему оставалось только выдать кусок моей плоти за переднюю часть гребня, без которой я не протянул бы и нескольких мгновений. Кроме того, он забрал у меня символ клана, который я с детства носил на себе. Этого должно было хватить, чтобы отвести от Вистелана всякие подозрения. Да и репутация его семьи играла за нас. Я же должен был как можно скорее покинуть Эльтизиару, оставив свое тело Неаринянину.
 Лешниц торопливо прервал своего пациента.
- Вот этот момент я не совсем понимаю. Вадим Андреевич, не могли бы вы рассказать подробнее, как собирались покинуть планету, ведь тело-то ваше осталось у Вистелана? - спросил он, выразительно глядя на Матильду и студентов. Он явно хотел, чтобы его гости обратили особое внимание на этот поворот истории.
- Хорошо, я объясню еще раз. Возможно, Николай Юрьевич, вам было не трудно понять, а трудно поверить.
В голосе Чернова вновь появилась та еле уловимая нотка превосходства, которая делала его похожим на Дельтаса.
- Как я уже говорил ранее, Эльтизиара дала нам возможность бестелесной жизни. После довольно трудного обучения каждый, кто владел Эльтидэнасом, мог на некоторое время покинуть свое тело и перенестись сознанием в любую точку планеты. Но сначала нужно было освоить определенный вид дыхания. Это удавалось далеко не всем. Мои предки долго изучали момент перехода в иной мир разных животных, населяющих нашу планету. И они совершили потрясающее открытие. Высшие представители нашей фауны, подобные земным обезьянам, перед естественной смертью начинали дышать совершенно необычным образом. А после кончины их сущность могли ощутить самые чуткие из клана (вы называете подобных землян экстрасенсами). Два поколения Нериаденов пытались постичь это чудо. Третьему поколению, наконец, удалось разгадать загадку. Два великих ученых Эльтизиары, одним из которых был мой прямой родственник Траний Дельтас Нериаден, выявили скрытый алгоритм предсмертного дыхания. Они долго изучали его влияние на живую материю. Позже они пытались освоить его сами. В результате таких отчаянных экспериментов некоторые из ученых погибли. Среди них был и Траний Дельтас. Дело в том, что границы между выходом из тела и смертью слишком близки. Необходимы годы осторожного и кропотливого обучения, прежде чем выход сознания станет безопасным. Чем раньше разумная особь начинает постигать эту науку, тем проще и быстрее ей это удается. Но многие не находят в себе достаточно духа и отваги, чтобы овладеть этим даром. Траний стал одной из многих жертв, которых Нериадены принесли на алтарь этого знания. Знания, которое вывело нашу цивилизацию на качественно новую орбиту развития. И хотя некоторые жители Эльтизиары владеют «дыханием мертвых» довольно давно, летальные случаи изредка случаются. К сожалению, сознание и тело не могут долго существовать друг без друга. Именно тело – слабое место. Оно начинает погибать без Эльтидэнаса. Вы бы сказали, что тело погибает без души. Сознание также начинает угасать без физической оболочки, но значительно медленнее. Ученые моего клана постоянно пытались увеличить время выхода, что также нередко приводило к трагическому финалу. Но Нериадены не остановились на этом пути. Они стали искать возможность сохранять тело живым и здоровым. Искать в недрах Эльтизиары, как и велит нам Песнь Единства. И планета раскрыла моей семье этот секрет.
 Чернов глубоко и прерывисто вздохнул, словно глубокий старик.
 - Все это время его хранили редкие насекомые, отдаленно похожие на вашу саранчу, но крупнее, -  он развел указательные пальцы в стороны, сантиметров на двадцать. Излишне впечатлительная Светка Юдина брезгливо передернула плечами, представив себе сельхозвредителя такого размера.
- Насекомые эти получили название «твелани», что означает «стерегущие». По природе своей они паразиты и  схожи с земными пауками тем, что тоже выделяют плотный фермент, который похож на известную вам паутину. В естественной среде обитания твелани завладевают телом любого крупного существа, впрыскивая в него парализующий яд своим острым тонким жалом. После такой инъекции жертва впадает в анабиоз. Далее они обматывают жертву целебной паутиной, которая удивительным образом сохраняет его от обезвоживания, жары или холода. Поедая мителий с диких цветов и некоторые плоды болот, эти удивительные создания Эльтизиары создают внутри себя ценную питательную жидкость. Она содержит все, что необходимо для жизни в анабиозе. Ее твелани регулярно впрыскивают своему пленнику в кровеносные сосуды, поддерживая в нем жизнь.
Чернов рассказывал буднично и без эмоций. Так обычно говорят об очевидных вещах.
- А зачем им это надо, Вадим Андреевич? Ведь они же появились на Эльтизиаре не для того, чтобы сохранять ваши тела? - с еле заметной улыбкой спросил его Лешниц.
 - Да, вы правы. Истинное предназначение их действий – святое и первозданное. Размножение. Ядом и паутиной обладают лишь самцы твелани. Таким образом, они готовят тело к весьма печальной участи. Самка, пришедшая на ультразвуковой призыв самца, оценивает его труды. Если тело достаточно большое и не вызывает ее нареканий, она образовывает союз с будущим заботливым мужем. Моментально беременея, она откладывает   образовавшиеся зародыши в тело. Там они медленно вызревают, чтобы через недолгое время выбраться наружу. Всего в теле взрослого Нериадена может созреть до семи пометов твелани прежде, чем он умрет. Как я понимаю, далее вы и сами все поняли. Основная задача и суть всего процесса – не подпустить к телу самку. Это довольно просто. Самцам удаляют микроскопические трещотки на лапах, с помощью которых они издают ультразвук, приманивая желанную невесту. В нескольких лабораториях Нериаденов содержатся тысячи этих редких паразитов. Они были изменены на генном уровне и больше не представляли опасности для нас, так как не могли звать самок. Пока самец не пригласит ее для размножения, он продолжит сохранять тело. И процесс этот может длиться много лет. Для того чтобы вновь вернуть организм к активной жизни, достаточно лишь изолировать твелани и ввести спящему стимуляторы. Они помогут ему справиться с анобиозом и придти в сознание. Теперь вам все понятно, Николай Юрьевич? - спросил Чернов у Лешница тоном человека, который не желает более тратить время на ерунду и незначительные детали.
Врач утвердительно кивнул, подняв руки в извиняющемся жесте. 
Попросив больного продолжать, доктор оглядел немногочисленную аудиторию, притихшую в его кабинете. Студенты и Матильда были всецело поглощены рассказом. Все они слушали его диковинного пациента, затаив дыхание. Но каждый из них по-своему. Опытный психолог без труда прочел бы на их лицах всю богатую гамму человеческих реакций. От брезгливого испуга пай-девочки Юдиной до иронического изучательства Саши Золоткина, который слыл на курсе «крутым парнем». Но, если бы этот опытный психолог внимательно присмотрелся ко всем, кто был в кабинете, он, наверняка бы выделил три очень разные персоны, объединенные нечто общим, а именно: пониманием значимости происходящего. В лице моложавой утонченной дамы, стареющего грузного мужчины с непослушной седой курчавой шевелюрой и мешковато одетого молодого парня читалось чувство уважения к моменту. Такое можно увидеть у молодоженов в ЗАГСе, у выпускников в день вручения диплома, у будущего отца, впервые взявшего в руки снимок УЗИ своего первенца. Лишь эти трое подсознательно чувствовали масштаб происходящего. Рядом с ними незримо колыхалось нечто огромное. Оно еле уловимо задевало их, словно вибрация океанического  вулкана, покачивающая нарядную яхточку с беспечными отдыхающими. 
«Да, вот это история! Даже неловко это бредом называть, хотя это бред, - думал Рома Скворцов. – А может, Чернов писал книгу? Про далекую гармоничную планету Альтизаиру, или как там ее. Писал, писал, да и сбрендил. Не выдержал нагрузки». Но больше всего интересовала будущего психолога Скворцова речь Чернова, необъяснимая своей безупречностью. Нет, даже не интересовала – тревожила.  «Черт, да когда же он ошибется? Напутает что-нибудь… оговорится, - думал Скворец, вслушиваясь в каждое слово Чернова. - Ну не оговорится, так, может, хоть запнется? Это ж мистика какая-то. Будто читает с листа. Да и с листа так безошибочно читать не каждый сможет. Выучил наизусть? Но на вопросы Лешница он тоже отвечает, как магнитофон… Ладно, подождем. Чудес на свете не бывает, сейчас ляпнет что-нибудь матом», - уговаривал себя Ромка.
А Чернов тем временем  продолжал, как и просил его Лешниц.
 - Ранее я говорил, что намеревался попасть на Тройнес, который является одним из спутников нашей планеты. Но для этого мне был необходим ключ, который направляет сферические зеркала. Ключ этот был у моей покойной матери. Она показывала мне его, когда я был еще ребенком. Говорила, что отправит меня на холодный пустынный Тройнес, если я не перестану столь усердно безобразничать. Был ключ и у моей сестры, но она пропала без вести. Тем временем, драгоценные минуты таяли, а вместе с ними и мои шансы на выживание. Вистелан все более заметно нервничал. Вместе  с ним на столь ответственное задание послали целый отряд. Ведь не каждый день на Эльтизиаре приводят в исполнение заочный смертельный приговор, вынесенный за раскрытие координат. Интуиция воителя подсказывала ему, что сегодня нужно играть хитрее. Он оторвался от своих спутников, сказав им, что сделает разведывательный рывок. Они могли быть уже рядом с нами, и тогда мы отчетливо проступили бы на их поисковых картах. Я был в каких-то трех полях от ключа, спрятанного мною  в шахте у Седьмого пика. Но эти три поля надо было пролететь по совершенно пустой равнине. На поисковой карте я был бы не просто виден, а вызывающе заметен. Мощные эльнеры отряда Неаринян решили бы мою жизнь быстрее, чем я бы успел увидеть Великие Озера. А если кто-нибудь из соратников Вистелана догадался бы о его неповиновении, то и его жизнь была бы решена. Выход, конечно же, был – я знал это. Но я его не видел, а от этого было вдвойне больно. Тогда впервые  в жизни я усомнился в том, что владею Эльтидэнасом по праву. Не скрою, что запаниковал. Внезапно осознал, что больше не могу называть себя Нериаденом, ведь семья пала. Евгеникум Дельтас Нериаден растворился в истории. Он оставил после себя лишь Евгеникума Дельтаса, который  страшился смерти, оплакивал свою погибшую семью и все, что она создала. Буквально несколько мгновений он был жалок. Мгновения эти были невыносимо унизительны для него.
 Чернов поежился и опять вздохнул. Лицо его было спокойным, даже безучастным. Но глаза… Прежде пустые и невыразительные, сейчас они были до краев наполнены отчаянием и скорбью. Скворцов, пожалуй, первый заметил, как менялись глаза инженера связи, когда он вновь становился членом правящей семьи с далекой планеты. Внимание к деталям было частью художественного дара Скворцова. Оно нередко помогало ему увидеть очевидное раньше других. Так было и сейчас. Он даже заметил момент, когда глаза Дельтаса потухли, уступив место пустым радужкам Чернова. И он все еще чувствовал на себе тот нечеловеческий взгляд, который вырвался из Вадима Андреевича, когда тот услышал свое инопланетное имя из уст незнакомца.
Чернов почему-то опять перешел на шепот, но теперь он звучал как-то пугающе тревожно. Именно такой шепот всегда отчетливо слышен в переполненном вагоне метро, когда поезд  вдруг замирает между станциями.
- Неожиданно я почувствовал, что земля уходит у меня из- под ног. Я будто падал во сне. Но так и не упал, подхваченный могучей рукой Вистелана. Он держал меня над головой, огромными скачками унося вглубь левиатовой пещеры. Позже я понял, что мой неожиданный соратник просто почуял запах своих соплеменников. Пещера была хоть и не надежной, но единственной защитой от излучения поисковых карт. Наше бегство было похоже на отсрочку неминуемого конца. Когда мы уткнулись в глухой тупик этой первобытной штольни, Вистелан начал внимательно изучать стены, ведь он обладал особым зрением, как все воины. Наконец  он жестом показал мне, что нам надо идти налево. Так мы довольно долго блуждали по заброшенным разработкам, будто что-то искали. Я не знал, куда он ведет меня, да и спросить не мог. Мы хранили полное молчание. Если поисковая карта сейчас над нами, вибрации наших голосов подхватит камень. Он станет еле заметно пульсировать на карте – и нам конец.  Нас могла спасти только вода. Погрузившись в нее, мы стали бы неуязвимыми. Кроме того, каналы в старых разработках всегда ведут к большим водоемам. Других водоемов, кроме Великих Озер, поблизости не было. Будь у меня ключ для луча на Тройнес – это было бы спасением. Мы добрались бы до Озер, установили  адресную сферу и применили  ключ. Осталось бы только выйти из физического тела и…  через долю секунды я был бы на Тройнесе.
Чернов вдруг сделал неожиданно торжественное лицо.
В тот же момент лицо Лешница неожиданно вытянулось. Удивление с оттенком радости и надежды на мгновение окрасило его рыхлую толстую физиономию. Но она так стремительно приняла прежнее выражение благодушного участия, что перемен этих никто и не заметил. Конечно же, у Николая Юрьевича была причина для того стремительного мимического выпада. И причина веская. Ни разу! Ни разу до этого момента Чернов не использовал понятие «секунда» или «минута». Были всякие «доли мгновения»,  «тот самый момент» и «чуть позже». Встречались еще формулировки вроде «что равняется земному году», «время, равное двум земным часам» или «вы называете это веками». А вот мелкие единицы измерения времени загадочный псих старательно игнорировал. И тут на тебе – «через долю секунды»! Конечно же, ближе к заветной главе в психиатрическом справочнике доктор не стал. Но эти неожиданно появившиеся «доли секунды» давали ясно понять, что внутри безупречного речевого механизма что-то происходит. В таких случаях врачи обычно загадочно повторяют «есть динамика». А если «есть динамика» - это уже куда понятнее и ближе, чем «не может быть! просто фантастика какая-то…».  Эта система координат знакома Лешницу, в ней можно побороться за статейку на букву «Л» в престижном справочнике. «Сегодня же сяду за сравнительный анализ записей», - пообещал себе Николай Юрьевич, решительно послав ко всем чертям сегодняшнюю игру «Локомотива» со «Спартаком».
 - Но у меня не было ключа! - одними губами прошептал Чернов. - Что делало тщетными все старания Вистелана. Но у него, видимо, было другое мнение на этот счет. Вскоре мы услышали еле различимый шум воды. Мне стало чуть спокойнее – моя генетическая память радовалась журчащему потоку. Еще немного осторожной ходьбы – запахло мокрым камнем и стало сыро. Мы вышли на подземный канал, который вел прямиком к Великим озерам, а точнее - ко Второму Пику. Попасть к Седьмому, где мною был спрятан ключ, было совершенно невозможно. Такая попытка граничила с самоубийством. Отряд Неаринян был в полной боевой готовности, развернул поисковые карты и ждал сведений от своего командира. Я же до сих пор не понимал, зачем эта отважная ящерица ведет меня к полотну озера, если у меня нет ключа. Это было похоже на отчаянную попытку попасть в аэропорт, не имея билета.
Чернов уверенно повернул голову к двери кабинета, сбоку от которой расположилась Матильда со своим выводком.
- Я все правильно подметил? - спокойным уверенным тоном спросил он, обращаясь прямо к Скворцову.
У моего друга остались не самые приятные воспоминания от прежнего общения с инопланетным инженером. Не став ничего отвечать, он лишь кивнул.
- Чуть позже я понял, почему не дано мне было увидеть спасительный выход тогда, в пещере, - четко и  уверенно сказал Чернов. От прежнего шепота не осталось и следа.
- Просто он был слишком близко. Лицом к лицу лица не увидать – очень красивая и справедливая мудрость.
 После этих слов пациента, Лешниц быстро записал что-то в своем расхристанном блокноте.
 - Когда мы с Вестиланом стояли на краю подземного канала, он достал из внутреннего кармана своего доспеха маленькую тонкую полоску металла. Я чуть было не закричал во все горло, но он стремительно зажал мне рот своей крупной и сильной рукой прежде, чем я успел набрать воздуха. Это был ключ, - немного растерянно произнес кто-то, как две капли воды похожий на русского инженера Вадима Андреевича Чернова.

Эпизод четырнадцатый
                Москва, март  1997 года
Станислав Викторович отхлебнул обжигающий сладкий чай с медом из огромной железной кружки. Он случайно наткнулся на нее, когда разбирал кладовку, что вольготно расположилась рядом с кухней. Молодое поколение советских людей, выросшее в хрущевках и тесных панельных домах, нередко принимали ее за четвертую комнату. Можно было даже подумать, что щедрые сталинские проектировщики случайно ошиблись, влепив две кухни в одну квартиру. А чтобы скрыть преступную оплошность, нарекли ее кладовкой. Сколько занятного барахла скопилось в ней за долгие годы его прошлой семейной жизни! Хватило бы на небольшой музей ушедшей эпохи. Пылесос «Вихрь 1», сильно смахивающий на «летающую тарелку» пришельцев. Заметьте – работает. Но включать страшновато. Проигрыватель грампластинок в форме чемоданчика с ручкой и с хвостиком электрошнура. Есть такой, одна штука. Электрическая настольная лампа, сделанная «под керосинку», с пластмассовым зеленым абажуром, как у Ильича. Вот она, пожалуйста. Довоенное радио в деревянном корпусе, с динамиком, затянутым какой-то мешковиной. Жаль, не живое. Какие-то угловатые лампы, ванночки, стеклянные банки – набор для проявки и печати фотографий. Тяжеленная ручная мясорубка.  Ну, эта будет жить в веках! До сих пор многие пользуются. Здоровенный коричневый дисковый телефон, с массивной трубкой и проводом в металлической обмотке. И такое есть. Точилка для карандашей – чуть меньше телефона. Обладая такой штукой, хочется плюнуть на компьютер и писать карандашом.
 А вот и звезда коллекции. Часы с кукушкой. Деревянные, с цепочками. Гирьки – еловые шишки. В окошечке сверху - маленькая серая птичка. Такая, как в дикой природе, никакого украшательства. Каждый час и полчаса педантичная птаха рывком, словно пинком ноги, распахивает дверцу и кукует. Прокуковав, яростно хлопает дверью своей конуры, словно отвергнутая невеста. В двенадцать часов ночи этот гневный демарш особенно эффектен. Станислав Викторович прекрасно помнил, за что кукушечьи куранты были сосланы в кладовку. Их немецкая овчарка Динка, умная и отважная псина, искренне боялась маленькую серую скандалистку. Сперепугу лаяла и выла на весь подъезд. Было жалко Динку, себя и соседей.
Но все-таки самым ценным экспонатом кладовой-музея была кружка. Станислав Викторович бессчетное количество раз ходил с ней в поход – с дворовыми и школьными друзьями, своими двоюродными братьями и однокашниками. Кружка была свидетелем его романтических увлечений и смелых экспериментов с перцовкой и портвейном, которые она помнила куда лучше, чем он. Обнаружив ее в чулане, пыльную и забытую, он даже слегка прослезился. Вот уже две недели он пил только из нее. Даже кофе.
Тихие деликатные настенные часы на батарейках, в которых никто не жил, показали ровно двенадцать. В тот же миг дверной звонок зашелся трелью. На пороге стоял брат.
- Точность – вежливость королей, - торжественно заявил он. - Привет, Стасик!
 - Привет, братишка!
 Они обнялись.
- Ты под дверью с секундомером стоял, что ли, Ваше Величество? - улыбнулся Стас.
- Тебе, я погляжу, не угодишь. На четыре дня опоздал – не доволен. Секунда в секунду пришел – опять не так.
- Ладно, не гунди. За пунктуальность хвалю. Как на свежем воздухе?
- Погода – дерьмо! - лаконично ответил Вик.
- Чайку с коньячком? А? - подмигнул ему брат.
- С удовольствием. 
- С удовольствием – это правильно. А без удовольствия-то зачем? - бубнил по-хозяйски Стас, нарезая нехитрые бутерброды с ветчиной и сыром.
Сели за стол. Плеснули коньяку в крепкий чай. Чуть отхлебнув, Викторыч накинулся на еду. Под ярким прямым светом кухонной лампы вдруг стало заметно, как сильно он осунулся. Сизые синяки под глазами, провисшие щеки, недельная щетина. Да еще башка, бритая почти под ноль. Похож на партизана из окружения. 
- Вик, ешь спокойно, не торопись. Холодильник на всю ночь в твоем распоряжении.
- Предупреждаю - сожру все, вместе  с холодильником. 
Стас хохотнул и принялся нарезать ветчину, стремительно исчезающую со стола.
- Как устроился? У Константина?
- Ну да, как и договаривались, - отвечал младший сквозь бутерброд.
- Про территориальный режим помнишь? К жене – ни ногой! Понял? 
- Да я и в первый раз все понял. Уже полтора года так живу. Возникнуть ниоткуда и пропасть в никуда. Все помню.
- Молодчина, братик. Так…из квартиры выписался давно?
- Шестнадцать месяцев прошло.  От меня -  никаких следов. По почтовому адресу не прохожу. Да и с поликлиникой все гладко. Из нее тоже выбыл. Все сделал, как ты говорил. Брат, я - бомж.
- Ладно, я через своих пробью, какой ты бомж. Чтоб никакого кончика от тебя не осталось, чтоб без сюрпризов потом.
- Ты, Стасик, расскажи мне лучше, какие у нас новости.
- Все своим чередом. Отход почти проработан. Все через банк. Деньги перекинем их людям на той стороне. Сейчас мозгую, как подстраховаться. Полетите самолетом банка, у них собственная авиакомпания. Все надежно. Полетят сами хозяева, поэтому рейс шмонать не будут, так что сможешь отчалить со всем своим грузом. Да к тому же в приличной компании.
- Таможня меня беспокоит. Не подставят? Они-то в банке не работают.
- А какой им смысл подставлять? Им проблемы не нужны. Они через этот терминал такие дела творят, что их самих подставить не проблема. Да и человек в банке надежный. До сих пор мне обязан.
- Напрямую полетим?
- Нет, с двумя визами, через Германию. Сначала до Франкфурта, по туристической. Потом к морю – по рабочей. Сделаем из вас консультантов по коммерческим вопросам. Визы и паспорта будут в последний момент.
- Стасик, а можно вопрос не культурный?
- Можно, только культурно спрашивай.
- А что за банк-то?
- Сбербанк России, Вик! Дурацкий вопрос. Узнаешь, когда время придет.
 - Получается, что уходить можно хоть завтра?
- Ну да, осталось-то всего ничего. Деньги перекинуть,  да так, чтоб не подарить их кому-нибудь. Визы и паспорта сделать. Рейс подгадать, чтобы с боссом полететь мимо таможни. Я ж русским языком тебе сказал – отход проработан. Не подготовлен, а проработан. Разницу улавливаешь? 
Они молча доели, налили еще чаю.
- Ладно, о приятном поговорили. Давай теперь о неприятном разговаривать, - помрачнел Стас.
Вик знал: если его брат говорил таким тоном о неприятностях, значит, эти неприятности настоящие.
-Я по основному нашему вопросу. Пока не вижу реальных вариантов. Нужен какой-то нестандарт. Действовать в лоб – это самоубийство. А у нас-то  в плане возмездие, - Стас хмыкнул, - а не банальное убийство,  и тем более не самоубийство. Да и не возьмется никто за такое из профессионалов. Исключено. Признаюсь, я всю башку сломал. Есть идеи, Вик?
- Была парочка – забраковал. Там такие следы тянутся…просто слоновьи, - вздохнул младший.
- Понятно… В общем, констатирую факт. Как безопасно отработать основной вопрос – мы не знаем.
- Что делать будем, Стас? 
- Что делать будем, Викторыч? - спросил он, передразнивая его. - У тебя же, вроде, тема была с семинаром каким-то. Ты так загорелся… Что с семинаром-то?.
- Дохлый номер с семинаром. Все по разным местам распиханы. Народу – что грязи. Там ловить нечего.
- Так, и здесь ловить нечего. Где же нам, черт подери, ловить-то?
-  Какие мои действия? - неловко спросил Вик.
- Твои действия будут, когда поймаем, - невесело усмехнулся Стас.
- А поймаем?
- Братик, я очень ярко помню один момент, - как-то мечтательно произнес старший. -Мне девять лет, а тебе три. Я тебя фотографирую на отцовский трофейник. И вот, чтоб ты не дергался, обещаю тебе, что из фотоаппарата вылетит птичка. И ты так на меня смотрел… Это словами не передать.
- Ты это к чему, Стасик?.
- Ты сейчас на меня также смотришь, ей-богу.
- Да ну тебя на хрен!
- Я тебе один секрет открою. Прости, что тогда тебе этого не сказал. Птичка не вы-ле-тит! Её оттуда выковыривать надо.
Повисла тягостная тишина. Висела долго.
- Мне сейчас конкретно чего делать?
- Тебе-то? Не отсвечивать. Лучше, даже тени не отбрасывать. И думать по основному вопросу. Еще бутербродик хочешь?
В 3.45 утра Вик вышел из квартиры брата. Московский март никак не мог определиться – кто же он? Ранняя весна или поздняя зима? А потому капризничал, отчего погода стояла просто омерзительная. 



Эпизод пятнадцатый
                Москва, февраль 1998 года
- Это был ключ, - немного растерянно произнес кто-то, как две капли воды похожий на русского инженера Вадима Андреевича Чернова. - Если бы тогда я знал, какой поворотный момент вершится в моей судьбе! Мы вместе спрыгнули в бурлящий поток, который дал нам возможность безопасно поговорить. Вода была довольно холодной. Вестилану было неуютно в чуждой среде, хотя он не подал виду. Отдав мне ключ, он тремя фразами обрисовал ситуацию. Напомнив, что у меня есть выбор, он одним коротким рывком сорвал с себя амулет клана и сунул мне в руку. И мощным прыжком выскочил из воды. Больше я его не видел, - то ли с горечью, то ли с облегчением произнес инопланетянин.
 - Когда я всецело осознал все сказанное мне Неаринянином в бурном холодном потоке канала, я хотел заплакать. Не стал, побоявшись привлечь внимание, ведь я был все еще на Эльтизиаре. А значит, все еще смертник. Вторым моим желанием было просто выйти на поверхность и ждать гибели от руки передового отряда, пока они не улетели. В гневе я чуть не выкинул ключ, но вовремя образумил себя. Альтернатива верной смерти  чего-то да стоит. Вестилан сказал мне, что отряд отзовут где-то через час с небольшим, ведь он объявит о моей смерти. За это время можно было доплыть по каналу до прибрежных рифов Второго Пика.  Единственный свободный клочок у Озера будет рядом с ним, про Седьмой нечего было и думать. Он являлся самой безопасной и эффективной площадкой старта луча, а потому был весь оцеплен гвардией Нериаденов. Так и не приняв окончательного решения, я все-таки поплыл в кромешной тьме канала по направлению ко Второму Пику.
Впервые за все время терапевтической беседы по кабинету пробежал еле слышный шепот. Народ чуть обеспокоенно роптал. И не впустую. Сначала «мы все умрем, у нас нет ключа». И вдруг – ключ, оказывается, все это время был у ящерицы с армянской фамилией. Ящерица его отдала, так теперь этот марсианин жить не хочет. Все студенты готовы были немедля требовать внятных и четких разъяснений. И плевать им было на то, что официальная российская медицина признала эту историю бредом - от начала и до конца. Плевать было на это и Евгеникуму Дельтасу, который еще  помнил запах раннего утра на Эльтизиаре, когда распускаются цветки с мителием, а гигантская оранжевая планета заслоняет полнеба. Элементарное человеческое участие потеснило диагноз. Симптомы и синдромы уступили место состраданию – классическая ошибка начинающих психиатров.
С какого-то момента кабинет Лешница поделила невидимая граница. Он дал трещину, словно обласканная весенним солнцем льдина. Граница эта была неосязаема, при этом отменно выполняла свою работу, разделив всех собравшихся на медиков и мистиков. Медики записывали, анализировали, классифицировали, изучали скупой анамнез, сравнивали с известными им прецедентами. Мистики же сомневались, верили, переживали, восхищались. Мужчина средних лет в синей пижаме инстинктивно чувствовал это, находясь в центре разлома.
И лишь мой друг Скворцов умудрялся одновременно быть по обе стороны. Он переживал, классифицируя, отчасти верил, не упуская возможности проанализировать. Ему не давала покоя мысль об экспедиции и феноменальной речи этого больного. Скворец почти физически ощущал, как теоретические знания о парафрении и личностных диссоциациях блекнут рядом с необъяснимым, которое постоянно происходит здесь и сейчас. Иногда он почти верил своим, все объясняющим догадкам. Иногда они казались ему смешными. Он был готов признаться самому себе, что рассказ Дельтаса, его речь и поведение, интересовали его куда больше, чем попытки докторов сделать из этой удивительной истории очередную запись в медицинской карте. Но обо всем этом он будет думать потом, а сейчас он будет слушать инопланетянина.
-Да, у Неаринянина действительно был ключ, который сулил мне избавление от смерти, - в тишине кабинета голос Чернова звучал значимо. - Он достался ему по долгу службы его семьи, которая несла тяжелую ношу палача и цербера. Ключ этот был создан Неаринянами так давно, что он уже не раз успел побывать в деле. Несколько неугодных Нериаденам сущностей были сосланы с его помощью на далекую планету, населенную разумными существами. Она была частью крохотной звездной системы и называлась «Сиаланита». С наречия Неаринян это можно было перевести как «Вечное забвение». Это была ваша Земля.
Лишь немногие жители Эльтизиары знали о ней, как о месте ссылки, выбраться из которого невозможно. Это была надежная тюрьма.  Ее главным засовом был крайне низкий уровень технического прогресса. Чтобы сбежать оттуда, нужен был  могущественный сообщник. Лучей на планете не было и в помине. Единственная возможность покинуть заточение – это физическое путешествие, которое также недоступно. Полет к ближайшему спутнику еще недавно было для землян утопией. Так что на возвращение надеяться не приходилось. Кроме того, земляне были известны всем ближайшим цивилизациям, как исключительно агрессивная раса. Если кто-то каким-то чудом и прилетит за тобой – приземлиться вряд ли удастся.
Последним аргументом в пользу Земли стала физическая оболочка ее жителей. Именно в нее и ссылались неблагонадежные политики и главы оппозиционных семей.  Она как нельзя лучше подходила для пересадки. Во-первых, «дыхание мертвых» не могло быть применено для человеческого тела, что являлось гарантией пожизненного пребывания. Во-вторых, адаптация в нем проходила быстро и относительно безболезненно. Но, самое печальное и страшное – в-третьих. В-третьих, срок жизни тела землянина мизерный. Сосланный в его  тело Нериаден обречен на скорое уничтожение. После смерти тела разумная сущность живет лишь несколько земных месяцев, после чего погибает. Иногда люди даже видят какую-нибудь сущность, оставшуюся без тела. Фактически ссылка на Сиаланиту была равносильна отложенной смертной казни и потому применялась довольно редко.
 Итак, передо мною стоял простой и очевидный выбор: жить на Сиаланите или умереть на Эльтизиаре.  Чем ближе был я ко Второму Пику, тем больше я хотел жить. Я убеждал себя, что обязательно найду способ вернуться назад, ведь я происхожу из Нериаденов – могущественной и мудрой семьи. Когда я увидел прибрежную полосу Пика, я точно знал, что стану первым жителем Эльтизиары, добровольно совершившим бегство на Сиаланиту. Обогнув рифы, я выбрал площадку старта. Гладкая поверхность озера, под ногами – риф. Я вынул адресную сферу и развернул ее к небу. Через пару мгновений на ней появилась индикация луча и его параметры. Взглянув на ключ, я понял, что этому лучу не хватит мощности. Ваша планета находится так далеко, что для полета к ней годится только луч высшей мощности. Неариняне долго бились над оптимальным ключом. Они так и не смогли создать ключ, который бы доставлял луч сразу на Землю. Ему приходится отталкиваться сначала от одной планеты Солнечной системы, а потом и от спутника Земли, которую вы называете Луной.
Однако не будем пускаться в обсуждения предмета, знатоком которого я не являюсь. Спрятавшись в прибрежных болотистых зарослях, я стал ждать. Я прощался с домом, веря, что вернусь. Я читал Песнь Единства, вдыхал аромат озера и неистово умолял. Вистелана сохранить мое тело. Мы договорились с ним о месте, где оно будет спрятано. Я сидел всего в нескольких шагах от него. Если Неаринянин не сможет его забрать (не важно, по каким причинам) – нет смысла даже пытаться вернуться. Даже если отбросить нравственные мотивы, войти  в тело другого Нериадена будет почти невозможно. А если это и получится, то оболочка станет сущей пыткой для обоих. А безмолвно и бесправно жить в теле животного – это не для меня.  С человеческим телом и духом таких проблем не существует. Будь Земля хотя бы в несколько раз ближе к Эльтизиаре, таких, как я, было бы в тысячи раз больше, - инженер в синей пижаме рассеянно улыбнулся. Шумно и как-то неестественно вздохнул.
Чуть помедлив, он взглянул на Лешница так, будто ему было стыдно и унизительно рассказывать о таких трагичных и значимых событиях своей жизни в присутствии человека, который ему явно не верит. Но он продолжил.
 - Когда я в следующий раз достал сферу, луч был еще слабее. Я начал нервничать, ведь след от нее виден и на картах, и в обсерваториях. Я надеялся только на безупречную репутацию моего палача. Он сообщил о моей ликвидации и ему должны были поверить. К тому же, медальон и кусок моей плоти смогли бы убедить даже самого отъявленного скептика. Лишь на пятый раз, когда я уже стал сильно переживать, индикатор луча, наконец-то, зашкалило. Стараясь ничего не перепутать, ведь астроном из меня никудышный, я захватил луч в сферу. От мощности луча ее начало сильно трясти, чего я никак не ожидал. Чтобы сделать сферу адресной,  в нее надо поместить ключ. Но как? Я с трудом удерживал ее. Я совершил несколько фантастически сложных манипуляций, прежде чем мне удалось вынуть ключ из кармана зубами и зубами же поместить его в сферу. На этом мои космогонические мучения не закончились. Взглянув на монитор этой трясущейся штуковины, я с ужасом понял, что ключ не сработал. Или ключ был неисправен, или я просто плохо воткнул его. Даже у межзвездных путешественников может лопнуть колесо на трассе.
 Евгеникум явно был доволен своей фразой, которая посмешила даже Лешница.
 - Чтобы сохранить себе жизнь, пришлось опять пустить в ход зубы, словно в животном  мире.  Наверняка, со стороны это смотрелось очень комично, но мне было не до смеха. Мои челюсти сослужили мне, возможно, последнюю службу. Ключ заработал. Сфера загудела, наконец-то перестав трястись. Пора было начинать дышать. Я надел на себя перетяжки. Решил затянуть сильнее, чтобы сократить эту неприятную процедуру. К тому же я не хотел застрять на выходе из тела. В моей ситуации, случись такая неприятность, мне пришлось бы отпускать луч и начинать все сначала. Конечно, я рисковал. Чуть перетянутый ремень в сочетании с чуть более интенсивными дыхательными сокращениями может стоить жизни, особенно амфибиям. Я прочитал отрывок из Песни и – начал.
Человек в синей пижаме немного растерянно посмотрел на восторженные лица студентов, которые явно ждали продолжения.
- Вадим Андреевич, ну что же вы остановились на самом интересном месте? Нам всем очень любопытно узнать из первых уст, как вы покинули свою планету, -  Лешниц сделал жеманный приглашающий жест.
Простой московский Нериаден вопросительно посмотрел на него, явно не поняв значение этой странной манипуляции. Тут уже заинтересовался Лешниц. Язык жестов на то и самый универсальный, что его понимают самые разные люди. И даже некоторые животные. Было очевидно, что Вадим Чернов жеста или не понял, или просто врет. Скворец, наблюдавший за пантомимой Лешница, аж застыл. «Реально не понимает? Или врет? Не, врет, скорее всего. Да нет, вроде, не похоже. Эх, сейчас бы детектор лжи к инопланетянину нашему подключить… сразу бы узнали, есть ли жизнь на Марсе. Если реально не врубается – точно не отсюда».
Повторив этот водевильный жест еще пару раз, Лешниц плюнул на это дело, но рожу скроил самую что ни на есть озадаченную.
Чуть помявшись, как-то очень нерешительно и почти вопросительно посмотрев сначала на Скворца, потом на Матильду, инженер в синей пижаме приготовился продолжить. Рома понял: «Ситуация для него некомфортная. Он чего-то там не хочет рассказывать, а его напрягают… Самое время ляпнуть какую-нибудь дурь… или замычать… Ну, давай!» - собравшись в единое ухо, подумал Скворец.
Если бы его сейчас спросили, что бы он предпочел: чтоб ляпнул и замычал, или чтоб как «радио няня» продолжал разговаривать, Рома бы скакал и метался, как маленький скворчонок. Чтоб ляпнул – оно, конечно, спокойнее. Но ведь под ложечкой сосет от ощущения, что там есть кто-то. Может, хрен с ним, пусть как радио? А?
И все-таки Чернов продолжил.
- Я начал первое упражнение, оно самое короткое, и стал затягивать центральную перетяжку. Затянул, но чуть сильнее, чем это надо делать. Стал раздувать легкие и надул до упора. Постепенно я стал чувствовать слабость, тошноту, головокружение, онемение в руках и ногах. Зафиксировал перетяжку на третьей позиции и очень медленно, чтобы не потерять сознание, двинулся к тайнику, откуда мое тело должен был забрать Вистелан. В руках я держал гудящую адресную сферу. Дойдя до небольшой траншейки, засыпанной кустарником и травой, я обернулся, чтобы попрощаться  со своей планетой. Долгого прощания не получилось. Судя по ощущениям, пора было переключаться на четвертую позицию. Дернув за ремешок, я затаил дыхание, сосчитал до семи и стал дышать быстрее. В этот момент уже пора готовить сферу. Дальше с каждой секундой будет все тяжелее и тяжелее.
Дельтас поморщился лицом Чернова. Сразу стало видно, что даже описание процесса вызывает у него крайне неприятные ощущения.
- Дальше рассказывать? - произнес он с просящей интонацией.
На что Лешниц поспешно ответил, кивая:
- Конечно-конечно, голубчик, рассказывайте!.
- Включил на сфере приемник и передатчик. Говоря проще – нажал две кнопки. Переключился на пятую позицию. Она самая сложная и неприятная. Сразу же вынул привод. Он похож на маленькую педальку и служит в качестве стартера. Проверил все данные, состояние ключа. Помню, что очень переживал за процесс проверки сферы, потому что к этому моменту уже еле стоял на ногах. Подышал еще глубже и быстрее. Положил сферу рядом с ногой, мысленно прочитал что-то из Песни. Потом был самый сложный момент  во всей процедуре «дыхания мертвых». На пятой очень сильно вдохнул и задержал воздух примерно на десять ваших секунд, у нас это называется «один период». В то время, пока удерживаешь воздух, можно принять позу, хотя можно и позже. Я чувствовал себя ужасно и решил не тянуть. Я уже почти не ощущал своего тела, только очень сильно болело в груди. Я принял позу, наклонился  и, охваченный ужасом, поставил ногу на привод. Впереди самое интересное – выход. Резко выдохнул до самого конца и тут же нажал на блок, чтоб на шестую переключиться. В таком состоянии самостоятельно переключиться на шестую позицию просто невозможно. Для этого есть кнопка блока. По ощущению умирания понял, что шестая позиция включена. После этого из глаз полетели яркие обручи, заломило в ушах. Оставалась последняя задержка – короткая.
Чернов снова поморщился.
- Но все-таки самое ужасное ощущение, это когда ты совершенно не чувствуешь тела и от того не понимаешь, стоит нога на приводе или слетела. Если она слетела – луч ушел по назначению, но пустой. А если дернуть седьмую позицию – произойдёт выход из тела. Выход мимо луча, который уже улетел без тебя. Все сомнения по поводу привода начинаются тогда, когда ты уже ничего не чувствуешь и сделать тоже ничего не можешь. Не спеша, очень глубоко вдохнул, как учили – всем телом. После – сам выход. Начинаешь просто расслаблять мышцы и воздух сам начинает выходить. Только он начал выходить, сразу кнопку блока сдвигаешь влево, тем самым включая седьмую позицию. Тут бывает иногда резко больно, сразу во всем теле. Но в этот раз обошлось, а следующего не будет, как я понимаю.
Дельтас беспомощно посмотрел вверх и влево, из глаз его брызнули слезы. Он застыл на пару секунд, вытер лицо рукавом.
 - Дальше могу только рассказать, как на другие старты смотрел, - спустя несколько секунд сказал он, как ни в чем ни бывало.
- Седьмую позицию закрыл, отключился и начал заваливаться вперед. В самом начале этого кульбита нога слетает с привода. Голубовато-белое свечение, а не луч – вот на что это похоже.   На облачко, очень размытое и не яркое. Это то, что было видно моему глазу. В центре облачка тонкий, сконцентрированный лучик очень белого цвета. Его увидеть чрезвычайно сложно  - он сразу же улетает. Но самое главное разочарование – путешествие проходит без тебя! На расслабленном выдохе седьмую позицию включил – и все, темнота и тишина. Никакого оккультизма, сплошное торжество технологий, - вдруг пошутил Дельтас. 
После этой шутки он как-то моментально весь собрался, подтянулся. И каким-то неживым голосом произнес:
- Так я попал на Землю. 
Обхватив голову руками, Чернов издал звук «уф-ф-ф». Словно выдохнул после долгой схватки. Казалось, вместе  с ним выдохнули и все остальные. Выдохнул даже Лешниц, который слушал эту историю уже не в первый раз.
Хотя в повествовании этом была куча белых пятен, все очень прониклись. Необъяснимые «луч», «ключ», «адресная сфера» и прочая ахинея почему-то не мешали сопереживать этой трогательной трагедии и ее автору. Автору в синей пижаме с номером 012132, вытравленным хлоркой на нагрудном кармане, в котором лежала белая нитка. Нитку эту он каждый вечер старательно наматывал на указательный палец, когда гас свет в его палате. Без света отчего-то становилось необъяснимо страшно. Наматывая, мысленно пел древнюю песню долины Витезу, что раскинулась за горным хребтом Великих озер. Оттуда родом была его матушка. Это от нее он впервые услышал этот мягкий мотив, а ее родной голос пел о бренности хижин и о вечности звезд. Обливаясь слезами, он старательно выводил куплет за куплетом, следуя за оборотами нити. Задыхаясь от горя, он клялся себе, что вернется домой и истребит всех ныне живущих Нериаденов. Всех до единого! И жестокость этой бойни будет пугать даже его самого! Дельтас яростно скрежетал зубами Вадима Андреевича, а когда совсем выбивался из сил – жалобно звал маму, суетливо пряча нитку в нагрудный карман, на котором было  безжалостно вытравлено хлором: 012132
Но это ночью, в темной и гнетущей палате. А сейчас человек в синей пижаме снова и снова переживает свою трагедию. Делится ей с совершенно незнакомыми людьми, надеясь, что хотя бы кто-то из них поверит ему. Поможет – это утопия, пусть просто поверит.
Доктор Лешниц наконец-то оторвался от своего замызганного блокнота. Задумчиво почесав шариковой ручкой  круглую кудрявую голову, он деловито произнес:
- Коллеги! Вадим Андреевич! Как мне кажется, по ходу знакомства с вами и вашей трагической историей у нас накопилось немало вопросов. Вы не могли бы прояснить нам некоторые моменты? - обратился он к Чернову.
 Тот вдруг неожиданно встал, отчего рука Лешница плавно потянулась к кнопке под столом. Торжественно и очень внимательно оглядев всех собравшихся, он заговорил:
 - Дорогие друзья, земляне! Я искренне и от всего сердца хотел бы поблагодарить всех вас за то внимание и участие, которое вы проявили ко мне и к моей трагической истории. Прожив некоторое время на вашей красивой планете, я прекрасно понимаю, что многие из ее обитателей стали бы показывать меня на ярмарках. Кто за деньги, а кто лишь для забавы.
 Когда пациент начал свою речь, в кабинете было тихо, как и положено в медицинских учреждениях. После  фразы про ярмарку тишина стала неловкой. Некоторые студенты переглянулись. Скворец никак не отреагировал, но про себя подумал: «Да… начал за здравие. Интересно, он осознанно так Лешница прикладывает? Или не понимает, как это звучит?»
Пациент же тем временем продолжал:
- В вашем лице я нашел внимательных и вдумчивых слушателей, которые готовы помочь и поддержать.
  Если бы Скворцов носил усы, он бы в них посмеялся. «Ага… - подумал Скворцов.- Сейчас Лешниц с тобой наиграется, коллегам и подружкам своим покажет – и сразу поможет. Нейролептиками. А транквилизаторами -  поддержит. Ты у него через пару недель замычишь, дружок. А через месяцок – заблеешь. Да уж… у вас-то на Эльтизиаре такие пилюли не растут, потому и мечетесь по галактике».
Если бы Скворец сказал это вслух, прозвучало бы зло и жестоко. Но мысли эти были пропитаны горьким сожалением. Этот человек его заинтересовал и даже чем-то расположил к себе. Но больше заинтересовал. Скворцов всегда жадно завидовал людям, которые хоть раз в жизни столкнулись с чем-то сверхъестественным. Все необъяснимое манило его с детских лет. В ранних классах школы он иногда даже привирал что-нибудь безобидное. Вроде того, что он в лифт зашел, а там старушка ехала. Спускаются они вместе на первый, Рома стоит к ней спиной, к двери лицом, почти вплотную. До первого доехали. Он из лифта выходит, а в лифте-то - и нет никого. Байки эти имели успех у одноклассников и пугали его бабушку – Зою Андреевну. Не более того.
Ему уже давно исполнилось девятнадцать, а с ним до сих пор так и не случилось ничего мистического. До сегодняшнего дня. Утром еще все было, как раньше. Хоть старушку в лифт ангажируй. А потом в его жизни появился Вадим Чернов, и Скворец был ему за это неосознанно благодарен. Человек в синей пижаме стоял сейчас перед ним и говорил что-то очень похожее на тост.
- Я уверен, что все вы хотите помочь мне и Вадиму Чернову, который стал случайной жертвой этой трагической ситуации. Спасибо вам за доброту и понимание! - торжественно закончил больной.
 Он сел. Внимательно и немного обеспокоенно оглядел собравшихся, словно в ожидании ответа. Ответил ему хозяин кабинета.
- Безусловно, помочь вам – наш человеческий и профессиональный долг, - сказал Лешниц с ласковой интонацией. - Но мы не сможем этого сделать без вашего участия, - тон его стал решительным. - Нам необходимо четко понимать всю картину произошедшего с вами. Вы поможете нам?
- О, да! Конечно! - с заметным  облегчением сказал пациент, словно выдохнул.
- Ну и славно! Что ж, начнем. Вы только что сказали, что уверены в том, что мы хотим помочь не только вам, но и Вадиму Чернову, который стал жертвой. С юридической точки зрения, с точки зрения общества и государства вы и есть Вадим Чернов. Как я понимаю, вы с этим… ну, скажем, не согласны. Объясните, что случилось с Черновым? Какая ему нужна помощь?
Больной удивленно взглянул на своего врача.
- Это странный вопрос. Очевидно, что человек этот пострадал от моего присутствия в его физической оболочке. Он потерял собственную жизнь – со всеми вытекающими отсюда последствиями. Его семья распалась. И это неудивительно, ведь супруга Вадима Андреевича любила именно его, а не меня. В тот момент, когда я окончательно освоился в его теле, она потеряла мужа. Точно так же, как потеряли его и друзья. Сознание этого несчастного человека тихо дремлет в темном безмолвном заточении.  Должно быть, это страшное чувство, и он его не заслужил. Меня сильно тяготит такое положение вещей. Я считаю своим долгом вернуть Чернову его «Я» и его жизнь. Пока моя сущность использует его тело, эта изоляция будет продолжаться для него, словно медленная казнь. Мне очень жалко землянина. А вам?
- И вы знаете способ помочь ему? - спросил Лешниц.
- Да. Есть лишь один способ избавить Вадима Андреевича от заточения. Я должен вернуться домой!

                Эпизод шестнадцатый
                Москва, июль 1963 года
«Не потушит – не спасет», - прошептал Калываев и злорадно улыбнулся. Считалочка стала приобретать зловещий смысл. Постояв так самую малость, Калываев бросился бежать назад. Через несколько секунд он был перед площадкой. 
Приближалось время обеда. Мамы и бабушки погнали детишек домой. Площадка опустела. Качели перестали скрипеть, затихла допотопная железная карусель. Не слышен был зычный бас щекастого карапуза, который регулярно истерил по поводу лопатки. Наличие лопатки не мешало ему истерить по поводу совочка, а уж если появлялся и совочек … Тогда малыш принимался что есть силы проклинать ведерко. Трех предметов сразу у него никогда не было, потому орал он постоянно. Но и его уволокли – кушать, спать, набираться сил для новых воплей.
 «А вот и Анькина бабушка. Спит на лавочке. Значит, они здесь», - обрадовался Женька-Жиртрест. Добежав до цели, он залег у задней стены домика и прижался к ней ухом. Подоспел вовремя,  пожар только начался.
 - Фу! Кажется, у нас пахнет дымом, - писклявым голосом пропела кукла, принцесса Анжелика.
- Это просто кто-то курит, - поспешила успокоить ее другая кукла – Машенька.
- Нет, у нас никто не курит. Курить плохо! - назидательным тоном возразила Анечка.
- Может, это вы курите, брандмейстер? - продолжала упорствовать принцесса.
- Бросил, - лаконично ответил брадмейстер голосом Вадика. Точно так говорил и его дядька, служивший в Берлине, откуда был родом пожарник.
- Если никто не курит, значит, это пожар, – сказала принцесса Анжелика.
- И я бросила, - подхватила сестра принцессы и неожиданно завалилась на бок, бесстыдно продемонстрировав кавалеру отсутствие исподнего.
Кроме того что на ней не было трусов, не было у нее и гениталий, так что с точки зрения морали ничего страшного не произошло. Анна Михайловна помогла ей подняться, понадежней уперла в стену, и светский диалог продолжился.
- Кажется, стало пахнуть сильнее, - продолжала сеять панику принцесса, выразительно глядя на потенциального жениха.
- Это просто кажется, - невозмутимо ответил Петр. Офицер пожарной охраны явно манкировал своими обязанностями.
Бесстыдница Маша покрутилась, оглядев все вокруг, и важно резюмировала:
- А кто может курить? Здесь никого нет, только одни мы.
- Если мы не курим, значит, это дым, – с испугом сказала Анжелика.
- Какой дым? - резонно спросил Петр у дам.
Вадим Андреевич был сильно занят мыслями о конфликте с Жиртрестом, за диалогом следил в пол уха, а потому брандмейстер временами порол чушь.
- Какой, какой… От огня дым! - слегка раздраженно сказала балерина.
 Пожарник хранил молчание, предоставив дамам возможность самостоятельно разобраться с очагом возгорания.
       - А может кто-то курил, потом бросил – и от этого дым? - снова обратилась за советом к брандмейстеру принцесса.
- Я не знаю, - честно ответил тот. И неожиданно добавил:
- Надо все проверить.
После этих слов повернулся к балерине. Со стороны могло показаться, что он ждет, когда же танцовщица обнаружит причину задымления.
- Мы все проверили,- резонно возразила она ему. -У нас никто не курит.
- Я бросил, и Машенька бросила, - напомнил Петр, голосом очнувшегося от своих мыслей Вадьки.
По всему получалось, что если кто и смолит, так это принцесса Анжелика. Но наследница престола пропустила косвенное обвинение мимо ушей. Ей уже давно пора было что-то сказать. Она посмотрела на собравшихся, и неуверенно произнесла:
- Если точно никто не курит, значит, это пожар.
 Слово «пожар» не произвело паники в светском обществе. Беседа текла все также неторопливо.
- Пожар? - удивленно спросил брандмейстер, будто бы впервые сталкивался с таким понятием.
- Пожар? А где же он может быть? Здесь его нет, только дымом пахнет, - вновь вступила в разговор болтливая балерина.
- А мне кажется, что пожар есть, - пространно изрекла принцесса, словно речь шла о существовании Высших сил.
- А где он? - оживилась Машенька.
- Ну… если пожар есть, то он где-то здесь. Дымом здесь пахнет, значит, и пожар здесь, - уверенно резюмировала наследница престола.
- А вдруг кто-то курит? - вновь посеяла сомнения бесстыжая Машенька.
- Мы все бросили, - уже привычно напомнил немногословный пожарник.
Разговор мог в любую минуту вернуться на круги своя. Это было весьма рискованно. За интеллектуальной беседой вполне можно было сгореть заживо.
- Ой, опять стало сильнее пахнуть, - забеспокоилась принцесса.
- Это просто кажется! - заверил дам бравый Петр, упорно не желавший признавать существование пожара.
- Да-да, стало сильнее пахнуть! А ведь никто не курит, - оживилась балерина и с надеждой обратила взор на пожарника.
Принцесса Анжелика тоже повернулась к Петру.
- Ой, опять стало сильнее пахнуть, - забеспокоилась принцесса.
Вадик понял, что на этот раз не отвертеться. Придется двигать сюжет вперед.
- Если дымом сильнее пахнет, значит… - замешкался он, - значит… пожар стал сильнее!
 Профессиональное мнение брандмейстера немного прояснило ситуацию.
- Так, тут все ясно! - твердым тоном заявила будущая государыня Анжелика. -Пожар стал сильнее и от этого дым. И никто не курит.
- Да, все бросили, - авторитетно заверил пожарник, уже трижды поднимавший этот вопрос.
- Значит, пожар где-то здесь! - твердо заключила монаршая особа, как и полагается лицу, облеченному властью.
- Ой, мамочки родные, у нас пожар! Пожар! - наконец-то запаниковала балерина Машенька.
- Надо тушить, - с тяжелым вздохом подытожил брандмейстер.
Он явно тяготился своей службой. Да ничего не поделаешь. Дам надо было спасать.
- Внимание!!! - скомандовал Петр. - Сейчас будем делать так, чтобы сначала  все уходили, а потом выносили все нужное.
Слово «эвакуация» было незнакомо офицеру пожарной охраны, а потому объяснил, как мог. Эта новость сильно взволновала принцессу и невольную эксгибиционистку Машеньку. На бедного пожарника посыпались вопросы. «Петр, а кто первый? А можно я? А какие вещи выносить сначала?  А можно что-нибудь оставить? А что оставить? А хомяк - это нужное? А когда будем начинать?». Находчивый брандмейстер успешно отвечал на все вопросы лишь двумя словами: «можно» и «не знаю».
 Светские львицы настолько увлеклись  обсуждением эвакуации, что совершенно забыли о грозящей опасности.  Все эти вопросы, вроде, «где может быть пожар?», «почему сильнее пахнет дымом, а пожара нет?», «какой дым?» и, наконец, то самое «кто курит?», которые так занимали их буквально две минуты назад, больше не интересовали участников светского раута. Все были увлечены эвакуацией. Она настолько захватила их, что ее вполне можно было бы проводить и без всякого пожара. Исключительно для развлечения монарших особ. Бедняга Петр стал заложником вещизма капризных дамочек. Он напряженно сортировал и эвакуировал ценное и бесценное имущество, при этом умудрялся обходиться все теми же универсальными ответами – «можно» и «не знаю». Лишь однажды он, со знанием дела, приказал кому-то:
- Это несите вниз. 
За этими важными хлопотами о тушении огня все как-то забыли. И даже запах дыма перестал беспокоить. Вещи и очередность их спасения оказались сильнее любого пожара. Материализм торжествовал.
 Теперь-то я знаю, где черпал вдохновение Льюис Кэррол, когда писал свои фантасмагоричные диалоги для его безумной и гениальной «Алисы…». В детских разговорах. Если бы трое взрослых (ну, к примеру, принцесса Монако Каролина, ее сестра Стефания и начальник пожарной охраны по городу Москве Митюхин О.С.) стали бы прилюдно вести такие речи, как Анечка, Вадик и их игрушки в ожидании пожара, куда бы из непременно отправили? В дурдом. А дети… Им – можно.
Эвакуация, наконец, завершилась. Фамильные фломастеры королевской семьи и другие ценности были успешно спасены бравым Петром. Все это время пожар деликатно не горел, покорно ожидая, когда брандмейстер сможет уделить ему внимание. Наконец-то пришло время тушить. Преданные дамы  разделили опасность с Петром, как это часто делают русские женщины. Восхищаясь его отвагой, они сидели в домике и смотрели, как Вадька отдает приказы воображаемой команде. Он никуда не спешил. Этим двоим было так хорошо и уютно вместе, что они были готовы тушить хоть бакинский нефтепровод. Скоро для борьбы с огнем все было готово. Анна Михайловна обеспечила мольбы о помощи со стороны прекрасных девиц. Так было гораздо драматичнее, да и правдоподобнее. Брандмейстер сжимал шланг, стоя в героической позе. Не хватало только зевак.
Ключевым моментом должна была стать команда «вода!». Тогда-то и начнется спасение девиц. А там и до свадьбы рукой подать.
- Пожарники готовы? - решительно пробасил Вадька.
- Так точно, товарищ командир! - гулко пролаял он в ответ, как это бывает на парадах.
- Вода! - зычно скомандовал брандмейстер.
И героическая борьба с огнем немедленно бы началась, но…
В то же мгновение Вадик, стоявший у входу в пылающий дворец своей возлюбленной, получил пинок в спину. Да такой силы, что не устоял на ногах, растянувшись рядом со своей принцессой. Анна Михайловна тихонько взвизгнула. В покосившемся проеме облезлого деревянного домика стоял Жиртрест. Он торжествующе улыбался  и, что самое ужасное, обеими руками толстяк сжимал бравого пожарника! Кровь хлынула в лицо Вадим Андреевича. Ему стало очень страшно. Но не за себя. И даже не за Анечку, ведь он понимал, что Калываев не тронет ее. А пугала его мысль о том, что если он сейчас же не справится с этим огромным злобным Жиртрестом, не быть ему больше принцем. Белокурая принцесса Анна Михайловна, конечно, поймет и простит его поражение. Но сам он уже никогда не сможет стать для нее героем. А брандмейстер будет каждую минуту молчаливо напоминать ему о позоре.
А Калываев торжествовал.
- А вот и не потушите!  - орал он. - Сгорят ваши принцесски! И никто их не спасет, вот так! Пожарник-то у меня!
  Женька  упивался победой, которую недавно упустил было из рук. Анна Михайловна совершенно не могла перенести такого кошмара. Ей было безумно жалко Вадика и беспомощного брандмейстера. Из бездонных глаз Анечки брызнули слезы. Вадик впервые видел ее плачущей.
- Отдай! - сказал Вадик Жиртресту осипшим от волнения голосом.
- Да отдам, отдам, - притворно дружелюбно ответил толстяк. - Вот догорит ваш дворец с куклами, тогда и отдам.
Внутри у Вадика все похолодело. Он решительно сжал кулаки и, превозмогая страх, шагнул вперед на ватных непослушных ногах.
- Ой, какой ты страшный, – усмехнулся Калываев. - Получить захотел? Мало было? Сейчас добавлю! - угрожающе процедил он и чуть подался вперед.
Теперь Анечка уже вовсю рыдала, прижав к себе игрушки. Страх и злоба наполнили домик до самой крыши. И если бы был у этой трагедии сторонний наблюдатель, то ему, наверняка, показалось бы, что и пластмассовые красавицы были напуганы не меньше своей хозяйки. Бог не наделил их возможностью плакать, иначе бы они рыдали вместе с ней.
 - От.. отдай! – заикаясь, повторил отважный пятилетка, с неимоверным усилием сделав еще полшага вперед. Теперь враги стояли на расстоянии удара.
- А то что? - глумливо поинтересовался толстяк, глядя на него сверху вниз. - Драться со мной будешь, сопля малолетняя?
Вадик понял, что именно сейчас надо броситься на Калываева с кулаками. Но от этой мысли он только оцепенел,  не в силах хоть что-нибудь сделать. Женька же смаковал каждую свою фразу. Испуг этих наглых малолеток делал его сильнее. Еще выше и еще толще. Еще больше, чем Вадик. Чудом преодолев ступор, Вадим Андреевич, неожиданно твердо, произнес:
- Не пугай ее! Она же маленькая, не видишь что ли!?
Красный, словно знамя своей великой страны, он в упор смотрел на обидчика, до боли сжав кулаки.
- А я ее совсем даже и не пугаю, - вальяжно ответил Женька. - Анечка, а давай со мной играть! Я сейчас все потушу и спасу твоих кукол, раз он не может, - брезгливо скосился он в сторону Вадьки. - Хочешь?
- Мальчишки, ну не надо ссориться, - всхлипывая и вытирая  слезы, пролепетала Анна Михайловна. - А то я сейчас бабушку позову.
Появление бабушки, на первый взгляд, стало бы для них спасением. Но… Это только на первый взгляд. Очевидно, что она принялась бы рассказывать о происшествии всем подряд. Скоро об их чудесном избавлении от Женьки с помощью бабули, знал бы весь двор. А потом и вся страна. Вполне возможно, что новость эта дошла бы и до Берлина, где служил бесстрашный разведчик дядя Валера. А это означало только одно – позор. Позор на всей территории Варшавского договора. Как же он после этого подойдет к Анне Михайловне? Как протянет ей «Косолапого»? Нет уж, что угодно, только не бабушка!
 - Не надо бабушку звать! Сами разберемся! - сказал он Анечке с такой внутренней силой, что она сразу же поняла: звать действительно не надо, как бы страшно ни было. «Таким храбрым может быть только принц», - подумала девочка, умоляя весь мир, чтобы не случилось драки.
- Старших только трусы зовут, - резонно заметил Женька. - Ну что, будем играть? - настойчиво спросил он у Анны Михайловны добреньким голосом.
А вот этого Вадик допустить никак не мог.
- Да ты не бойся за них, - попытался он успокоить свою плачущую принцессу, кивнув на кукол. - Мы же играем! Это же все понарошку… пожар-то невсамделишный. Ничего с ними не будет!
- Да? - растерянно спросила она сквозь слезы.
- Ну да, а ты что думала?
- Ну ладно, не буду бояться, - неуверенно согласилась Анечка, прерывисто всхлипнув.
Такой поворот событий разозлил Калываева. Он был уверен, что белокурая красавица без раздумий станет играть с ним, лишь бы спасти своих любимых кукол. Но теперь  безоговорочная победа вновь ускользала от него. Пятилетний малыш в пионерской рубашке с золотыми пуговицами опять оказался сильнее. Просто так он этого оставить не мог.  Стараясь не показать обиды, Женька равнодушно протянул:
- Ну и ладно… Не очень то и хотелось…
 Издевательски глядя на Вадика, добавил:
- Вы пока сопли утрите, а я пойду с пожарником поиграю.
 И с силой дернул брандмейстера за ногу. Немецкое качество было на высоте - нога осталась на месте. Тогда Женька щелкнул свою добычу по носу, презрительно скривил рот и направился в сторону большой песочницы, унося с собой пленного командира пожарного расчета. Анечка облегченно вздохнула, шумно втянув носом.
- Вадик, миленький! Не надо с этим  дураком драться! Он поиграет и отдаст, вот увидишь, - умоляюще произнесла она почти шепотом.
Вадик ничего не ответил. Он стоял все также неподвижно, сжав кулаки до белых костяшек. Слезы наворачивались на глаза, мерзкая беспомощность душила его.
 - Ну, Вадик, ну не на-а-адо! – жалобно канючила Анна Михайловна, готовая в любой момент снова расплакаться. - Он же старше, поэтому и сильнее. Вон какой он большой!
Вадим Андреевич вдруг отчетливо вспомнил своего дядьку, маминого родного брата. Однажды в деревне, он взял Вадика с собой на рыбалку. Рыба в тот день клевала редко и неохотно, постоянно срываясь с крючка. И хотя стоящей рыбалки у них тогда не получилось, зато получился важный мужской разговор. Вадик пожаловался дядьке на кого-то из своих обидчиков. Он очень надеялся, что храбрый разведчик западной группы войск накостыляет тому по первое число. Но дядя Валера, внезапно посуровев лицом, спросил:
- Он тебя, значит, обижает, а ты чего?
- А он меня старше, че я с ним сделаю? - недоуменно ответил ему племянник.
- И что с того, что старше? Ты его боишься?
- Ну, да, - смущенно ответил Вадька, пожалев, что начал этот разговор.
- Это только так кажется, что ты его боишься. А боишься ты себя, - хмуро сказал полковник, вытаскивая из старой консервной банки дождевого червя.
- Это… как это… себя? - удивился Вадик.
- А вот так! Страха своего боишься. А страх этому только рад. Ты его слушаешься, а он тобой и командует, как ему вздумается, - задумчиво произнес дядька и закинул удочку.
- Да ладно…вот это да! - недоверчиво пробормотал Вадим Андреевич.
- Точно тебе говорю, уж ты мне поверь. Я в Отечественную со страхом своим пуд соли съел, - задумчиво глядя на поплавок, отвечал разведчик.
- А ты на войне боялся? - заерзал от любопытства Вадька.
- А как же… На войне все боятся, на то она и война.
- Все-все? - с сомнением переспросил мальчуган, напрочь забыв про поплавок своей удочки, который уныло покачивался над обглоданным червем, рядом с зарослями осоки.
- И товарищ Сталин боялся? - перешел он на шепот.
- Ну, за товарища Сталина отвечать не могу. Но все остальные – точно. Бояться не стыдно. Стыдно, когда страх главнее тебя становится, а ты у него на побегушках. Что он тебе говорит, то ты и делаешь. Вот это – позор. И для солдата, и для такой малышни, как ты.
Полковник значительно посмотрел на него и твердо спросил:
- Понимаешь?.
- Не-а, - честно признался ему любимый племянник, для верности помотав ушастой башкой, обритой на военный манер.
- Ну, обожди, сейчас я тебе все про это растолкую, коль уж ты мужиком растешь, - пообещал дядя Валера, доставая из воды самодельную удочку.
 Неторопливо сменив червя, он скептически крякнул и забросил наживку подальше от кустов. Держа удилище правой рукой, левой он достал из кармана линялых треников пачку «Казбека», ловко щелкнув по ней пальцами. Из пачки, словно по команде, послушно показалась папироса, лишь немного выставив свой белый кончик. Не глядя зацепив ее губами, полковник дважды смял бумажное основание, надежно преградив путь табачным крошкам. Прикурив от шикарной трофейной зажигалки, тонко пахнущей бензином, он сладко затянулся. Прищурив глаза от дыма, затянулся еще разок, сплюнув сквозь зубы в траву.
Исполняя этот залихватский ритуал, отработанный годами, опытный фронтовой разведчик просто тянул время. Оно было нужно ему для того, чтобы подобрать единственно верные слова. Не только правильные по сути, но и понятные пацану. Кроме того, слова эти должны были произвести на Вадьку такое сильное впечатление, чтобы он запомнил их на всю жизнь. Задача была, прямо скажем, непростая, а потому полковник подошел к ней со всей ответственностью.   
- Понимаешь, Вадька, - неторопливо начал он, - в жизни часто бывает страшно. Из-за разных вещей. Не боятся только дураки. А ты ведь у меня не дурак, верно?
Вадик согласно закивал.
- И ты боишься, и я тоже боюсь. Страх твой защитник. Вот ты боишься пчел. Боишься, что они тебя покусают. И в улей  к ним не лезешь, верно?
- Ага, - с готовностью ответил тот.
- А потому они тебя и не кусают, что не лезешь. Понятно? Понятно. Но бывают с нами такие случаи, когда страх может тебе сильно навредить, если ты им командовать не сможешь. Ты должен ему приказывать, как генерал на войне своим солдатам.
- А если он не станет слушаться? - от ответственности момента Вадик перешел на шепот.
- А ты тогда просто делай, что нужно, будто это и не ты вовсе. А на него внимания не обращай. Это, на самом-то деле, не очень сложно. Нужно только один раз попробовать, а дальше само получаться будет. Но если хоть разок дашь ему побыть главным, потом победить его будет ох как тяжело. Так вот, Вадька, запомни…. Если кто-нибудь Родину твою или  тебя самого, родных твоих и друзей обижает, тут сдрейфить нельзя. Себя и близких своих надо защищать, даже если обидчик сильней. Он поступает плохо. А ты уже победил, раз ты прав. Просто победу свою доказать надо. И страх тебе в этом мешать не должен. А чтобы он не мешал, что сделать надо? - вкрадчиво спросил дядя Валера и глубоко затянулся папиросой.
- Надо ему приказать, как будто я генерал! - решительно выпалил племянник.
Ответ полковнику понравился.
- А если он тебя не слушает и идти не дает, так ты просто оставь его да и иди вперед один. Он тебе ничего не сделает. Запомни раз и навсегда: сначала родился ты, а уж он, страх-то, потом. А значит, ты его старше и сильнее. А  враг как увидит, что ты без страха на него идешь, так сразу и побежит. Понял? - спросил дядя Валера, пристально заглянув в смышленые глаза своего племяшки. Тот утвердительно кивнул и, потянув его за рукав гимнастерки, спросил:
- А если не выходит командовать? Если страшно?
- Ну, тогда пиши пропало. Страх твой с каждым разом все сильнее и больше будет, пока в тебе все место не займет. И будешь ты всего бояться, трястись и плакать, - самым серьезным тоном ответил полковник. 
 - А потом? - неожиданно спросил Вадик, заставив своего дядьку на секунду растеряться.
- А что потом? - переспросил тот и, не торопясь, снова затянулся. - Потом страх твой так вырастет, что тебе места не останется. Вот тогда ты исчезнешь, и будет страх вместо тебя жить, как будто это ты и есть.
Вадик смотрел на него, приоткрыв рот, ловил каждое слово. «Черт, кажись, хватил я лишку», - подумал полковник, с тревогой глядя на зачарованного мальца. Надо было как-то выруливать из этого непростого разговора.
И тут на помощь разведчику пришла сама природа. Оказывается, эти двое так были заняты важной беседой, что совершенно не заметили, как поплавок, предварительно пару раз дернувшись, почти целиком ушел под воду. Клевало, да еще как! Довольно крупный карась позарился на аппетитного червяка еще в самом начале их разговора. Вконец измаявшись на крючке, он стал в отчаянии дергать снасти с такой силой, что чуть было не утащил удочку в реку. Сорвав удилище с рогатины в воду, карась, наконец-то, привлек внимание рыбаков.
- Етить твою мать, клюет! - удивленно пробормотал дядя Валера.
Потешно вскочив, будто ужаленный, он бросился за добычей, ускользающей вместе со снастью.
- Клюет, етить! Клюет!!! - звонко завопил Вадька, подпрыгивая и гарцуя от восторга и нетерпения.
Через секунду карась, навсегда покинувший родные воды подмосковной реки, лежал перед ними на траве, обреченно хватая ртом воздух.
Весь этот разговор пронесся в голове Вадима Андреевича. «Но если хоть разок дашь ему побыть главным… - настойчиво стучал в висках дядькин голос. - …если он тебя не слушает и идти не дает, так ты просто оставь его да и иди вперед один», - повторял полковник.
Все вокруг потускнело, кроме удаляющегося Женьки, небрежно держащего пожарника за ногу. Кровь отхлынула от лица, отчего Вадик внезапно побледнел. По спине побежали ледяные мурашки. «Оставь страх да и иди вперед один», - повторил он почти беззвучно дядь Валерины слова.
Вадик робко сделал шаг вперед. Потом  еще один.  И еще. Тела своего он почти не чувствовал, разве что сжатые кулаки. Какая-то неведомая сила настойчиво толкала его вперед. Время остановилось. Калываев не шел, а медленно плыл к песочнице, словно ненастоящий. Казалось, можно догнать его раньше, чем он поднимет ногу для следующего шага. Вадик слышал, как Анна Михайловна что-то говорила ему. Но что именно, разобрать так и не смог. Вспомнив ее заплаканное лицо, он вздрогнул от жалости. В ту же секунду жалость сменилась обидой. Обида пришла не одна, прихватив с собой ярость и такое обостренное чувство справедливости, на которое способны лишь дети. Всего этого вдруг стало так много в маленьком Вадике, что страху пришлось как следует потесниться. Он еще пытался диктовать свои условия. Пытался вернуть ту власть, что имел над этим ребенком всего несколько минут назад. Но было поздно.
Глубоко вдохнув всем своим существом, пятилетний Вадим Андреевич что было сил крикнул:
- Эй, Жиртрест!!!
               
                Эпизод  семнадцатый
                Москва,  февраль 1998 года
- Да, есть лишь один способ избавить Вадима Андреевича от заточения. Я должен вернуться домой.
Последнюю фразу пациент произнес отчаянно твердо. С таким мощным посылом говорят диктаторы на митингах. Гениальные актеры произносят так ключевую реплику пьесы, стараясь не оставить в зале не одной равнодушной души.
- Но ведь раньше вы говорили, что с Земли-то выбраться невозможно, да? Получается, что Чернов обречен, так? Может, все-таки есть какое-то другое решение, доступное здесь, на Земле? - продолжал Лешниц, пытаясь поставить на Дельтаса капкан из его же утверждений.
- Но вы же лечите безнадежный больных, Николай Юрьевич, - невозмутимо ответил тот. - И я не теряю надежды на спасение. И дело вовсе не в моей сущности. Хотелось бы напомнить вам, что на мне лежит колоссальная ответственность за спасение всей Эльтизиары. Возможно, я единственный наследник Верхней ступени Храма Песни. Нериадены достигли своего могущества во многом еще и потому, что никогда не сдавались. Не сдамся и я, - в голосе пациента Скворцов уловил едва заметные стальные нотки. Но речь больного, вопреки Ромкиным ожиданиям, оставалась такой же нереально литературной, как и раньше, когда он рассказывал свою историю.
И все же Скворец ждал ошибки. Пусть крошечной, но ошибки. Его рациональное сознание сопротивлялось – искало разумное объяснение. Оставаться в привычной и комфортной системе координат – естественное стремление любого здорового человека. И Скворцов со всей своей страстью к сверхъестественному не был исключением.
 - Вы не допускаете мысли, что наша наука, все ваши знания  смогут помочь хотя бы Вадиму Чернову? - продолжал Лешниц.
 - К моему огромному сожалению – не допускаю. Более того, я уверен в обратном. Мое сознание намного объемнее сознания этого несчастного. Если даже у землян и существует нечто, способное погасить мою сущность, Чернова вы не вернете. То, что способно ослабить мое «эго», просто уничтожит его слабую психику, подорванную не самым счастливым и спокойным детством, - ответил Чернов.
Своим простым пояснением он словно делал одолжение Лешницу, открывая ему глаза на очевидные вещи.
 «Ага, а вот и ключевой поворот истории, - мысленно сказал себе Скворец. - Быстро его Лешниц поймал! Сейчас он спросит, откуда ему известны примеры из детства, коли он недавно в него вселился. Так он его перед ним самим и разоблачит. Ай да Николай Юрьевич! Что значит опыт… как все быстро и просто получилось. Ну, а чего я хотел? Он у него не первый такой – инопланетянин. И все-таки - уж слишком просто». Ромка интуитивно сомневался в блиц-криге доктора. И правильно делал.
Следующий вопрос лечащего врача не заставил себя ждать, подтвердив Ромкины догадки. 
- Позвольте спросить, как вы узнали об этих примерах из юности м-м-м… вашего соседа по телу?
Матильда, как бы невзначай, постучала ручкой об стул, призывая к особому вниманию своих студентов. Так она делала и на лекциях, когда касалась каких-то ключевых моментов. Ответ Дельтаса был неожиданным, при этом абсолютно ясным и логичным.
- Я знаю обо всем, что когда-либо происходило с этим землянином. Его сознание лежит у меня, как на ладони. Я отчетливо вижу не только его сознательную часть, но и неосознанную. Все, что он когда-то знал, помнил, видел. Я думаю, Николай Юрьевич, для вас не секрет, что любой человек хранит в своем мозгу всю информацию, которая так или иначе попала к нему. Проходя по улице, каждый из вас автоматически запоминает все, что он видит и слышит. Эту информацию можно воскресить в вашей памяти, применив гипноз. И люди нередко пользуются этой возможностью, ведь так? Сознание Чернова сейчас раскрыто и беспомощно. Это дает мне возможность черпать сведения не только о нем самом, но и о вашей цивилизации в целом. Священную книгу, которую вы называете «Библией», я изучил именно таким образом. Вадим Андреевич прочитал ее, когда учился в институте и был уже весьма зрелым мужчиной. Естественно, он запомнил ее целиком, сам того не зная. Это лишь один из примеров. Проникнув в бессознательную сферу его психики, я получил доступ к обширной информации о Земле и ее обитателях.
Оттенок превосходства вновь зазвучал в голосе существа в синей пижаме.
 «Да, этого так просто не поймаешь», - с восхищением подумал Скворец. А ведь еще пару минут назад Ромка был готов стать свидетелем триумфа психиатрии.
- Так-так, понятно, - совершенно спокойным будничным тоном произнес Лешниц, как будто ждал такого ответа. - Не могли бы вы привести еще несколько примеров? Что-нибудь, что особенно заинтересовало вас, - продолжил доктор поединок, лишь со стороны похожий на обычную беседу.
 - Как вам будет угодно, Николай Юрьевич, - ответил Чернов.- Не скрою, некоторые факты из вашей истории произвели на меня глубокое впечатление. Вторая Мировая Война, в самом финале которой земляне изобрели оружие массового поражения. Если бы это открытие далось противоборствующим народам чуть раньше, исход был бы печальным. Только сверхмощное оружие удерживает вас от разрушительных войн. И это при том, что Земля не страдает от перенаселения, которое могло бы стать причиной такой интенсивной внутривидовой агрессии. Меня крайне занимает этот парадокс вашей цивилизации. Страсть к уничтожению себе подобных, без веских на то причин – вот ключевой фактор вашего развития. Именно он является движущей силой того разрушительного прогресса, которым вы так гордитесь и который так лелеете. Страшная история католической инквизиции тоже оставила глубокий след в моем сознании. Она во многом объясняет низкий уровень вашего развития.
Больной снова тяжело и прерывисто вздохнул, будто сокрушаясь о нерадивых землянах.
- И какое же объяснение дает вам инквизиция? - с неподдельным интересом спросил его Лешниц.
- Страх перед новыми горизонтами – вот что обрекает ваши народы на примитивное существование. В вас слишком много страха. Его рождает агрессия, которой  в землянах с избытком. Страх и агрессия – вот ваши путеводные инстинкты.
- Позвольте, а как же гуманистическая христианская религия? - впервые Лешниц перебил Чернова на полуслове.
Дельтас неторопливо почесал в затылке у Вадима Андреевича и как-то насмешливо взглянул на своего оппонента.
- Вы, Николай Юрьевич, судя по всему, человек неверующий. Иначе не задали бы мне такого вопроса. Религия дана вам всем Божественным вселенским началом, в том нет заслуги человечества. Дана во спасение, а не для сдерживания толпы. И не для укрепления власти, а ведь именно так вы чаще всего ее используете. Так же она была дана и нам. Но мы  пытаемся сохранить ее истинное предназначение, тогда как вы узрели в ней лишь инструмент подавления близких. Безусловно, гуманное светлое начало в немалой мере свойственно человечеству, иначе бы оно давно погибло. Но не гуманизм лежит в основе вашего существования.
В этот момент в ком-то, сидевшем на прикрученном стуле напротив своего врача, не осталось ничего от Вадима Чернова. Он вновь неуловимо преобразился. Но уже куда более заметно, чем раньше. Простой московский инженер стал вдруг красив какой-то необъяснимой внутренней красотой. Она не имела внешних признаков, но при этом была видна любому чуткому наблюдателю. Вкупе с безупречным красивым слогом она приковывала к себе внимание. Особо отчетливо видел ее Скворцов. Настоящим художникам дано видеть нечто такое, что скрыто от грубых взглядов солдат и ремесленников. Заметив это преображение впервые, Скворец подумал, что ему показалось. Теперь же он явно наблюдал эти перемены. Ни о каком «показалось» не могло быть и речи.
Он стал внимательно вглядываться в того, кто называл себя Евгеникумом Дельтасом. Его пристальный взгляд заметила только Матильда и сам больной, с которым они вновь встретились глазами. На этот раз отважный студент взгляда не отвел. Несколько секунд смотрел он прямо в белесые глаза пациента Чернова, которые будто излучали надежду. Этих мгновений хватило, чтобы тревожная мысль впервые мелькнула где-то на самом краю его сознания. «Что-то здесь не так», - даже и не подумал, а скорее почувствовал Скворец. 
Их неожиданную молниеносную связь прервал Лешниц.
- Судя по тому, что вы нам рассказали, вашему обществу тоже весьма далеко до духовного совершенства, - с плохо скрытой иронией заметил он.
- Да, вы правы, - с готовностью отреагировал на этот упрек его подопечный. - Но я уверен, что это страшное предательство послужит огромным уроком для всех семей. Оно положит начало новому этапу развития. Даже если ценой станет полное падение нашей культуры, чего я не исключаю. К сожалению, как ни стремится  земное человечество к прогрессу, оно не делает выводов из уроков своей богатой и трагичной истории. Возможно, все дело в малой продолжительности жизни людей, - задумчиво предположил Чернов.
Лешниц откинулся на спинку стула и закрыл свой блокнот так, будто бы подвел какой-то итог.
- Мне кажется, что мы немного отвлеклись на философские рассуждения о нашей цивилизации, - сказал доктор, словно решительно переворачивая незаконченную главу этого разговора. - Я уверен, что мои молодые коллеги хотели бы задать вам несколько вопросов, - произнес он и вопросительно посмотрел на студентов.
Утвердительно кивнув, Матильда ответила за всех разом.
-Я буду давать вам слово по очереди, - пояснил Николай Юрьевич, - а вы будете задавать четкие и короткие вопросы, мыслею по древу прошу не растекаться. Если в ответах Вадима Андреевича вам будет что-то не ясно – задавайте уточняющие вопросы, но перебивать его не стоит. Отставьте эту привилегию мне, - улыбнулся Лешниц.
Улыбка эта показалась Скворцову скованной.
Несколько секунд еще шуршали блокноты, кто-то еле слышно шептался. Студенты не были готовы к такой удаче – самим поговорить с больным. Матильда еще утром в институте ясно сказала им, что они будут лишь наблюдателями. Но сегодня им повезло больше. Уникальный пациент ждал их вопросов.
 Первой получила слово Аня Богданова. Тощая девочка с лицом ребенка, она была старательной и внимательной ученицей. Внешность ее прекрасно передавала ее характер. Натуральная блондинка, выглядела она невыразительно, словно смытое дождем объявление. Эта невыразительность была присуща и ее характеру, за что однокурсники за глаза называли ее Молью. Аня неловко поднялась, поправила волосы, одернула тонкий модный свитер с изящным орнаментом и опустила глаза. Чернов внимательно посмотрел на нее заинтересованным взглядом. Со стороны могло показаться, что он пытается угадать, как она вообще сюда попала и о чем может спросить его. Собравшись с духом, Богданова тонким и  неуверенным голоском тихо спросила:
- Скажите, пожалуйста, а сколько живут на вашей планете? -  после чего излишне поспешно села, будто боялась грохнуться в обморок.
- Срок жизни обитателей Эльтизиары различается. Это зависит от того, к какому клану они принадлежат. Нериадены живут довольно долго. Если оперировать земными понятиями о времени, то продолжительность их жизни составляет около трех тысяч лет, - ответил Дельтас.
Кто-то издал удивленное «ого!». И тут же последовал новый вопрос. На этот раз руку поднял Сашка Золоткин, веселый рыжий парень, чуть пухлый на фоне его сверстников, неутомимый оптимист и заводила. Даже здесь он, хоть и держался серьезно, был верен себе.
- Отчего такая несправедливость?  И сколько живут другие жители Эльтизиары, которые не из вашей семьи? - не поднимаясь с места и обильно жестикулируя, выпалил он.
- Это зависит от того, какое животное легло в основу клана. Чистая физиология и ничего больше, - чуть подражая Сашкиной манере говорить, и оттого жестикулируя, ответил Дельтас. Ответ был для студентов настолько неожиданным, что в дело решил вмешаться Лешниц.
- Я вас прошу, Вадим Андреевич, расскажите о происхождении жизни на вашей планете. Так мы избавимся от многих  лишних вопросов, - почти по-дружески обратился он к Чернову.
Пациент согласно кивнул. Потешно почесав ухо, он начал.
- В отличие от землян, нам доподлинно известно, как зародилась разумная жизнь на Эльтизиаре. Ученые моей семьи и еще нескольких кланов в течение долгого времени, поколение за поколением, пытались постичь эту тайну. После долгих исследований они нашли то зерно, которое стало причиной возникновения разума. Им оказался микроорганизм, который близок по строению к земным вирусам, но значительно сложнее их. Мы верим, что он был занесен на нашу планету из космоса Божественным началом. Вирус (я буду называть его так для вашего удобства) стремительно поразил всех животных, населявших Эльтизиару. Это была пандемия, колоссальная по масштабу и скорости распространения. Разные организмы отреагировали на вирус по-разному. Некоторые из них не смогли противостоять ему, исчезнув навсегда. Доказательством этому являются их окаменелые останки, которые ученые обнаружили на дне океана и в предгорных районах. Некоторые животные справились  с вирусом, не изменившись. Но были и такие, которые подверглись сильнейшим мутациям. За какие-то несколько поколений, они кардинально преобразились. Изменения эти коснулись не только морфологии, но и мозга.  Он значительно увеличился в своей массе, его структура стала  сложнее. Прошло еще несколько поколений, прежде чем живородящие млекопитающие навсегда утратили свой истинный облик, приобретя разум.
Нериадены произошли от амфибий, которых мы называем Нериадами. Они были чем-то похожи на земных саламандр, но значительно превосходили их по размерам. Эти амфибии спрогрессировали значительно быстрее других живых существ. Так на Эльтизиаре появились первые ростки разума. Чуть позже появился клан Неаринян, к которому принадлежит Вистелан. Они произошли от гигантских ящериц. Семья Коэсвенов берет свое начало от древесных птиц. Прародителями Стекаитов стали большие рогатые животные, напоминающие земных медведей. Божественный вирус разума – вот истинная причина. Он наделил всех способностью мыслить, но каждая семья развивалась по- своему. Наибольшего прогресса достигли предки амфибий – Нериадены. Это и стало причиной нашего главенствования на Эльтизиаре.
Я уверен, что нечто подобное произошло и на других планетах, в том числе и на Земле. Но на вашей планете вирус изменил лишь один вид животных, поэтому вы так схожи.  В дальнейшем ученые обнаружили много различных микроорганизмов, способных значительно влиять на природу Эльтизиары. С помощью одних Нериадены создали растения, приносящие нам еду. Другие способны излечивать от болезней, увеличивать скорость регенерации и продлевать жизнь. Они легли в основу нашей медицины - их стали использовать как лекарства. Есть вирусы, способные превратить некоторые виды кустарников в топливо или в строительный материал. Но вируса разума нам воссоздать так и не удалось. Он принадлежит Высшей Силе. Никто не вправе обладать им.
Чернов посмотрел на собравшихся, ожидая дальнейших вопросов. Матильда и студенты были озадачены такой необычной концепцией происхождения разумной жизни. В кабинете повисла пауза. Первым очнулся Скворцов, который задал очень банальный, на первый взгляд, вопрос. Но это был вопрос истинного художника. Скорее даже не вопрос, а просьба.
 - Вадим Андреевич, опишите, пожалуйста, как выглядит взрослый Нериаден, - сказал Ромка нарочито равнодушным тоном, стараясь скрыть волнение.
Инопланетянин словно ждал этого вопроса.
- Вы просите меня описать своё тело, оставшееся на Эльтизиаре?  - риторически спросил пациент. - Я постараюсь сделать это максимально подробно. Но предупреждаю – ваша фантазия может исказить мой внешний облик. Однако общее представление вы все же получите.
Буквально пару секунд он молчал и только затем заговорил, откинувшись на спинку стула и скрестив вытянутые ноги.
- Хотя Нериадены по природе своей не обладают внушительными размерами, я больше и сильнее любого из вас, - он смерил взглядом Лешница, который обладал весьма громоздкими габаритами.
Скворцов быстро открыл тетрадь по практике. Аккуратно вырвал из нее задний листок. Быстро расписал на обложке тетрадки ручку, покрытую следами от зубов, и приготовился рисовать.
- Мой рост составляет чуть более двух с половиной метров. У меня крупная голова, слегка овальной продолговатой формы. Я уже говорил про мышечный гребень, заднюю часть которого отрубил мне Вистелан. Он начинается ото лба и, расширяясь, тянется к шее, почти полностью закрывая ее. В гребне сосредоточены нервные окончания, ведь его лобная часть накрывает костные пустоты. Они служат для локации, позволяя Нериаденом ориентироваться не только по колебаниям воздуха или воды, но и по звуковым волнам, - с гордостью говорил мужчина средних лет, одетый в синюю больничную пижаму.
 Скворцов тем временем рисовал со слов Чернова набросок так быстро, как только мог.
- Глаза у амфибий нашей планеты довольно большие. Они вытянуты вверх и закрыты черной мембраной – наследие жизни в воде. Ушей, в вашем представлении, у меня почти нет. Точнее сказать, они не видны, так как прячутся в жестких складках кожи, по бокам от гребня.
Дельтас взялся рукой за свое оттопыренное ухо и слегка помял его, словно удивляясь такой диковине. «Черт, вот сейчас точно кто-нибудь заржёт», – только и успел подумать Скворец. И точно! Скосив глаза на группу, он отчетливо услышал смешок. Но его однокашники были ни при чем. Хохотнул Дельтас.
- Я представил себе, какой фурор произвел бы на Эльтизиаре, появись я там с таким ушами, - сказал Нериаден, глядя на рисующего Скворца.
Он  держал себя за ухо, улыбаясь широко и от души. Шуток от Чернова не видел даже Лешниц, который удивился куда больше остальных. Больные в таком состоянии не склонны к проявлениям юмора. А этот – смеялся. Оставив в покое ухо, сумасшедший московский инженер продолжал.
- Рот мой довольно велик, а губы жесткие, ярко желтого цвета. Они покрыты крошечными сосочками, которые в младенчестве  определяют расстояние до кормилицы и наличие  в груди молока. Когда Нериаден вырастает, губы служат не только как инструмент обольщения, но и в качестве ревизора пищи. Лишь только я поднесу к губам что-либо опасное, как наросты начинают болеть и вибрировать. Таким образом, они безошибочно реагируют на любые болезнетворные бактерии, яды и агрессивные среды.
  Рисунок быстро ложился из-под руки Скворцова на клетчатый листок. Дельтас тем временем продолжал.
- Нос у амфибий чем–то напоминает нос черных обитателей Земли. Такой же массивный и сплюснутый, но с прижатыми крыльями, он обеспечивает амфибиям прекрасное обоняние. Одним словом, у меня есть лицо,  как и у землян. Туловище Нериаденов несет массивную грудную клетку, в которой находятся восемь дыхательных секций. Четыре – для постоянного поверхностного дыхания, и четыре – накопительные. Они схожи с легкими людей, но работают значительно сложнее. Это позволяет нам подолгу оставаться без дыхания. Взрослый тренированный Нериаден может находиться под водой более двух земных часов. Туловище мое сужается книзу, где находится компактная пищеварительная система и два сердца – большое и малое. Они обслуживают большой и малый круг кровообращения. Функцию человеческих почек и печени выполняет орган, который на вашем языке можно было бы назвать «губкой». Он ровным слоем распределен по всему корпусу и сообщается с пищеварительной системой и кожей. Кроме того, в нижней части туловища покоится большая железа в форме цветка. Пожалуй, функции ее более всего похожи на функции эндокринных желез человека. 
Если я не слишком утомил вас анатомией моего рода, то осталось лишь описать конечности. Здесь я значительно отличаюсь от землян. Не столько внешне, сколько функционально. Дело в том, что руки амфибий наполовину спрятаны в карманах туловища. Таким образом обеспечивается защита грудной клетки и внутренних органов. Во втянутом состоянии они очень напоминают руки человека, только значительно массивнее. Если же полностью выпустить их, то они становятся в два раза длиннее, что позволяет нам очень быстро плавать. Я уверен, что вы ожидаете услышать про перепонки, ведь они есть у всех земных амфибий. Но их нам заменяют длинные и широкие пальцы – по четыре на каждой руке.  Ноги же, напротив, пальцев не имеют. Зато сплюснутая стопа напоминает ласты.  Сами ноги довольно длинные, с двумя массивными суставами. В завершение необходимо добавить, что кожа Нериаденов мягкая, легкая и очень прочная.  Она окрашена в благородный серый цвет. Оранжево-белые пятна покрывают ее, образовывая уникальный индивидуальный рисунок каждой особи.
 Дельтас замолчал и выжидающе смотрел на своих слушателей. Ромка лихорадочно заканчивал свой рисунок, очень стараясь ничего не забыть. С листа, линованного в клеточку, на него смотрела весьма диковинная зверушка. Представить себе такое чудо за чтением философского трактата было очень сложно. Скворцов было подумал задать пару уточняющих вопросов. Да опоздал, Лешниц уже дал слово Людке Бабаевой.
О ней необходимо рассказать подробнее, ведь она еще исполнит важную партию в этом действе. Романтическая натура, она очень странно одевалась и стремилась стать семейным психоаналитиком. За этим и оказалась на психфаке. Девочка была неглупая и компанейская, если бы не одно но… Любила она с предыханиями порассуждать о катастрофической деградации вечных семейных ценностей. Да так фальшиво у нее это получалось, что окружающих просто воротило. Из уст двадцатилетней девочки это звучало смешно и страшно одновременно.
 Причина этих предыханий была очевидна. Людмилу растила мать. Растила на одну зарплату. Отец был пьющим и гулящим, и, в конце концов, ушел к молодой девице из соседнего дома. Странной манере одеваться она тоже была обязана маме и ее плачевному материальному положению. Надо отдать Людке должное – все свои необъяснимые наряды она носила с достоинством, аккуратно подводя под них идеологическую базу из модных иностранных журналов. Ее упакованные однокурсницы из обеспеченных семей как бы между делом узнавали, что вот этот бабушкин кардиган «сейчас в Лондоне самый шик».
    Сама того не желая, Люда четко поделила всю группу на злых и добрых людей. Какие бы добродетели ни проповедовал человек, отношение к Бабаевой обнажало его суть. Злые смеялись над Людой в глаза и за глаза, демонстративно избегали ее и старались поддеть при любом удобном случае. А добрые… на то они и добрые. Эти хвалили ее вкус, листали идеологические журналы про моду и таскали с собой на разухабистые студенческие вечеринки. И даже иногда слушали про деградацию семейных ценностей. Уже к концу первого курса Скворцов с сожалением понял, что злых в группе больше. Сначала из чувства протеста, а потом и по велению души, он искренне опекал Людку. Бабаева была благодарна ему за это и при нем про деградацию старалась не говорить.
Когда она в авангардном пиджаке и юбке неимоверного фасона, поправив трогательные очки, стала задавать Чернову свой  вопрос, Скворец даже бросил рисовать свою амфибию. Вместо этого он искренне восхищался ей. Ну, ведь ни слова не было во всей этой истории о семейном вопросе на далекой планете. Ни слова!. То, что заговорщики убили всю семью Дельтаса – не в счет. И нате ж вам! Вопрос Бабаевой был именно про семейные взаимоотношения. Тонким, но уверенным голоском, она тщательно проговорила:
 - Уважаемый Вадим Андреевич! Вы сегодня говорили о семьях и семейных ценностях. Мой вопрос именно на эту важную тему. Мне очень хотелось бы понять, могут ли на Эльтизиаре совершаться браки между членами разных семей?
Дельтас чуть растерянно улыбнулся. Он с легкостью выдержал провокационную дуэль с Лешницем, а вопрос юной дамы вызвал у него секундное замешательство.
- Видите ли, милая леди… Никто не может запретить создать семью Нериадену и Стекаиту. Хотя лично я никогда не слышал ни о чем подобном. Возможно, потому, что такая семья физиологически невозможна. Вы можете себе представить союз между двухметровой амфибией и четырехметровой ящерицей? Между ними возможен союз духовный, военный или деловой. Но никак не семейный, ведь они не смогут родить детей. И даже не смогут испытать друг с другом плотское счастье. Как я понимаю, на вашей планете тоже не запрещены браки между людьми и кенгуру. Однако  они не создаются. И вряд ли создавались бы, будь кенгуру разумными созданиями.
Услышав про «плотское счастье» между амфибией и ящерицей, Людка густо покраснела и вся как-то сникла. Сама невозможность такого брака расстроила ее или она узнала себя в этой безнадежной ситуации? Этого Скворцов понять не мог. Решил лишь, что когда все это закончится, надо купить Людке ее любимое мороженое и сказать что-нибудь веселое.   
Меж тем студиозы, подбадриваемые гордыми взглядами Матильды, освоились. Один любопытный землянин сменял другого, требуя от Нериадена в синей пижаме достоверной информации. Лешниц пристально наблюдал за этим допросом. Он уже сменил кассету и ругал себя старым толстым ослом за то, что не разжился запасными батарейками. Если дешевые китайские «пальчики» сдохнут именно в тот момент, когда Чернов проходит эти «стендовые испытания», он себе не простит. Столько разных людей задают вопросы в разной манере и на разные темы. Если Чернов где и даст сбой, так это здесь. А если не даст?  Это должно быть записано! Официальное занятие со студентами, столько свидетелей  – такой материал можно не просто изучать. Его можно показывать профессионалам. 
Если бы Николай Юрьевич знал, что один из этих желторотых романтиков тоже ждет ошибки Чернова, он бы сильно удивился. А ведь Скворцов ждал. Все время слушал и ждал. Слушал очень внимательно, ведь у него не было диктофона. С каждой фразой, безупречно и бегло произнесенной Черновым, он все глубже погружался в предчувствие чего-то очень важного и совершенно необъяснимого.
Дорисовывая амфибию, Скворец думал примерно так: «Будь моя воля, я бы устроил Чернову перекрестный допрос по всем правилам сыска. Но как это сделать? Через каких-нибудь сорок минут я выйду отсюда - и привет! Увижу ли его вновь? Вряд ли. Может,  я все это себе надумал? Да нет. Вчера смотрели с отцом передачу с Познером. Величина, публицист! Телеведущий  с таким стажем, что люди столько не живут. Ну и? Меньше чем за час – две помарки. Отец заметил. Нет, не ошибки - просто помарки. Но меньше, чем за час. И у Познера. Профессиональные теледикторы суфлер читают – и те ошибаются, да еще как. А этот? Занюханный инженер, технарь… Какой там может быть опыт, откуда? Чешет уже часа полтора – и ни одного постороннего звука. А если к этому прибавить его уверения в том, что он инопланетянин? Да, картина складывается – аж дух захватывает. Даже если это редчайшая форма сумасшествия, все равно – сенсация! Это только вдуматься… Инженер, технарь, серенький середнячок спятил – и стал говорить безупречной литературной речью. Часами и без единой помарки! Даже слова не подбирает! Да сенсация же, чистой воды!  И Лешниц это знает, вот и притащил нас сюда  специально. Свидетели ему нужны. Сенсационный диагноз».
  «Ну…или он инопланетянин», - впервые подумал Скворцов. 
К простому московскому Нериадену Вадиму Чернову не зарастала народная тропа. Теперь свое право на вопрос инопланетянину получил Леша Денисов. Очень обстоятельный молодой человек. Небольшой рост обязывал его к такой обстоятельности с самого детства. Ведь если мужчина невысок, да еще и конопат,  ему не простят той беспечности, которую может позволить его импозантный статный конкурент. Конкуренту хорошо – подурачился чуток, никто и внимания не обратит. Другое дело – дурашливый коротышка. Дамы ведь могут и не понять, одним махом и навсегда определив в цирковые персонажи. Тут только один выход: обстоятельность, значимость, достижения. Мал золотник,  да дорог. Денисов понял это с самого детства. С первого класса он ходил в школу в костюме и галстуке. Учился только на «пять». Был любимчиком учителей и нелюбимчиком одноклассников. Школу закончил с золотой медалью. Не пил и не курил, упаси Боже… Уверенно поступил в институт. Блестяще учился. С однокашниками не общался, потому что они частенько подтрунивали друг над другом.
Одетый с иголочки, в классическом деловом костюме, он важно поднялся, поправил галстук и тоном государственного мужа произнес:
- Вадим Андреевич, прошу вас подробнее рассказать о некой бестелесной книге, о которой вы неоднократно упоминали и которую называли Песнь Единства.
И почтенно сел.
И вот тут-то Чернов или Дельтас… короче, кто-то из них выкинул фортель.  С каменным лицом оскорбленной амфибии, он сказал… Нет, не сказал. И даже не произнес. Он молвил:
- Песнь Единства – Святая книга, которую обитатели Эльтизиары передают друг другу из поколение в поколение, заучивая наизусть. И ни одно слово, ни один ее символ не был утрачен за столь длинное время, которое в десятки раз превосходит историю вашей цивилизации. И вы считаете, что я могу за какие-то мгновения  рассказать вам о ней? Вы хотите познать ее вкратце? Не приложив к этому никаких усилий?
 Голос больного стал стремительно глохнуть, приобретая зловещие нотки. Лешниц отработанным за долгие годы движением потянулся к «тревожной кнопке».
- Презрев титанический духовный труд множества поколений обитателей нашей планеты? И вы считаете, что вы на это способны? Такая самонадеянность в первую очередь унижает вас самого! Я понимаю, что вы не можете даже попытаться осознать масштаб той ценности, которую несет Книга. Ведь все, что ценно, земляне стараются зафиксировать, чтобы не утратить, чтобы не забыть. Нет у землян ценностей такой категории, которую забыть невозможно. Хотите, я скажу вам, почему?! У вас нет единства! Нет!!! И книги Единства у вас нет!!! И не будет!!!.
Последние слова Дельтас прокричал шепотом. Лицо его побелело, яремная вена аритмично вибрировала, словно жила своей жизнью. Он вжался в кресло всем своим земным организмом, словно готовый к прыжку. Лешниц уже поглаживал кнопку, чтобы в любую секунду утопить ее и броситься на психа, ведь до появления санитара пройдет секунд пять, а то и семь. За семь секунд Чернов с Дельтасом порвали бы этого важного сосунка на бинты. И побелевший от ужаса сосунок понимал это. Он умоляюще смотрел то на Лешница, то на Матильду. Его однокашники и Мария Александровна выглядели встревоженными, а Светка Юдина сделалась со страха зеленая, как ее модные лосины.
Но обошлось. Пациент обратил уничтожающий взгляд на Лешу, шумно выдохнул и посмотрел на Матильду с извиняющимся видом.
Николаю Юрьевичу стало ясно, что студенческую самодеятельность пора сворачивать. Он с жалостью глянул на тощего парня, который уже давно держал руку, словно прилежный первоклассник. «Ладно, этот последний, - решил Лешниц. - В конце концов  я тут хозяин, а не Чернов. Если что – повяжем по-жесткому. Маму звать будет, ящерица хренова!». Он кивнул Саше Кормакову, предоставляя ему слово.
Саша был высоким худым юношей с исключительно положительной внешностью. Всегда аккуратно причесан.  Скворец так и видел, как по утрам его долго и старательно расчесывает мама. Вечные брюки со стрелками, от которых веяло давно почившим комсомолом. Качественно убогие ботиночки «Саламандра». Не ботинки, а именно «ботиночки». И шерстяной свитер бело-желтого цвета, он был связан из теплой колючей шерсти старческими руками, заботливого опускался чуть ниже задницы и был украшен строго выстроенными ромбами. От него хотелось ходить строем, всегда носить с собой расческу и украдкой причесываться. Нет, Кормаков был неплохим парнем. Но Ромка почти инстинктивно избегал его, опасаясь попасть под дурное влияние мамы и бабушки, которые вязали и причесывали.
Культурно кашлянув в кулак, словно ему уже давно исполнилось шестьдесят, Саша задал вопрос. Его интересовало, что это за преступление такое – раскрытие координат, за которое на гуманной Эльтизиаре сразу убивают. Нериаден с готовностью ответил, что звездные координаты его родной планеты запрещено транслировать в космос. Это может спровоцировать нежелательный визит обитателей другой планеты. Задолго до его рождения ученые из его семьи и из семьи Стекаитов имели неосторожность прочесывать близлежащее космическое пространство в поисках дружественного разума. Мощные передатчики, которые использовали магнитную энергию ядра планеты, сканировали бездну и слали в нее координаты Эльтизиары. Со временем цель была достигнута. К Нериаденам пожаловали гости. Вполне милые и совершенно неагрессивные. Они перемещались между планетами их системы на небольших космических кораблях. Сами были тоже маленькие, желеобразные и крайне пассивные. Контакта толком не получилось, потому что общаться не было никакой возможности. Гости улетели также неожиданно, как и прибыли.
А потом на Эльтизиаре началась эпидемия. Да не просто эпидемия, а настоящий мор. В кратчайшие сроки почти половина населения погибла. Зараза распространялась с невиданной скоростью, постоянно мутируя и видоизменяясь. Как ни старались Нериадены найти лекарство, так и не смогли. Когда самые жуткие прогнозы на будущее были представлены правящей верхушке, мор неожиданно прекратился. Почему? Так и осталось загадкой. С умыслом ли занесли болезнь желеобразные братья из космоса или случайно? Тоже неизвестно. Трагедия эта стала одной из самых черных страниц в истории планеты и ее правящего клана. Все космические изыскания тогда остановили, а за разглашение координат Эльтизиары ввели смертную казнь. Много оборотов спустя Нериадены открыли способ путешествовать бестелесно, но закон оставался в силе. В этом преступлении  и поспешили обвинить Дельтаса заговорщики. Скорее всего, потому, что обвинить было больше не в чем, а раскрытие координат – надежный вариант. Доказать не сложно – нужны лишь фальшивые свидетели.
 Саша остался удовлетворен ответом и немного заискивающе поблагодарил Дельтаса. Тут же Лешниц сделал неопределенное движение рукой, жестом этим дав понять, что опрос закончен. И продолжил его уже сам.
- Вадим Андреевич, позвольте и мне полюбопытствовать. Вы сегодня не раз упоминали про разные галактические цивилизации. Что вы знаете о них? Мы, земляне, очень обеспокоены этим вопросом. За всю нашу историю очевидных контактов с инопланетянами у нас не было, только одни свидетельства про летающие тарелки. Да и свидетельства весьма подозрительные. Страшно любопытно, а как в действительности дело-то обстоит? - спросил он у Чернова.
 Тот снова был спокоен и доброжелателен. Казалось, что и не было той вспышки гнева, которую спровоцировал Денисов.
- Нам доподлинно известно о существовании двух разумных сообществ, - начал Чернов. - Одно из них чуть было не погубило Эльтизиару, о чем я говорил ранее. Об их дальнейшей судьбе мы ничего не знаем. И это в их интересах. Если Нериадены обнаружат их в близости от Эльтизиары, они будут немедленно уничтожены, - решительным тоном наследного принца сказал он.
- Вы обладаете каким-то космическим оружием? - поинтересовался доктор.
 - Мы обладаем оружием. Дальность его действия зависит только от его мощности. Они будут уничтожены тем же способом, которым Вистелан отрубил мне часть гребня. Мы называем эту технологию «тосвер». Являясь совершенной силой, она вытеснила не только другие вооружения, но и многие прочие устаревшие двигатели и приспособления.
- Вы можете поделиться с нами принципом ее действия? Это не секрет? - спросил Николай Юрьевич.
- Конечно же, я могу лишь описать общий принцип действия тосвера. Как и вы можете рассказать туземцам об атомной бомбе. При всем желании, я не смогу раскрыть деталей. Просто потому, что не знаю их, ведь я не ученый.
Дельтас поерзал на спартанском стуле земного психиатра, устраиваясь поудобнее.
- Вся суть – в создании и управлении гравитационным полем. Я знаю, что земные фантасты много пишут об этом. Оно создается реактором. Каюсь, принцип его работы я плохо себе представляю. Поле может быть мощным и единым. Тогда его используют в качестве двигателя в летательных аппаратах и прочих механизмах. Но если таких полей несколько, их можно расположить по отношению друг к другу таким образом, что они начинают конфликтовать. В результате рождается гравитационная сила, которая способна резать скалу, словно бумагу. Тосвер – одно из выдающихся достижений Нериаденов, - с гордостью подытожил он.
- Что ж, очень интересно… Но давайте вернемся к космическим цивилизациям.
- Мы вступали в вынужденный контакт с расой, которую мы называем Селивиатами, то есть странниками. Они потеряли свою крошечную планетку в результате столкновения с астероидом. Их домом стали две управляемые платформы и несколько десятков космических кораблей. Селивиаты произошли от насекомых. Мы уверены, что своему возникновению они обязаны тому же вирусу, что подарил разум нашей планете. Они путешествуют в пределах, близких к Эльтизиаре. Эта раса уже давно существует под знаком выживания, их не более семисот тысяч особей. Цель их существования - поиск новой среды обитания. Еще до моего рождения  правители Селивиатов обратились к нашей семье, предложив сделку. Они хотели заселиться на один из спутников Эльтизиары, пригодный для жизни биологических видов. Речь шла о Тройнесе и о Диате. Именно на Тройнесе и проходили переговоры между Нериаденами и  Селивиатами. Естественно, мы не могли допустить такого соседства, ведь со временем их раса существенно окрепнет. А это рано или поздно неминуемо подтолкнет их к экспансии. Тогда мы были бы вынуждены уничтожить Селивиатов, а это противоречит нашим принципам. К тому же Тройнес и Диата имеют для нас важное резервное значение.
- Так чем же закончились переговоры? Вы им отказали? - уточнил Лешниц.
- Прямой отказ не есть признак высокого развития. Мои предки и Селивиаты нашли компромисс. Во время переговоров на Тройнесе Нериадены продемонстрировали гостям обширную коллекцию наших научных достижений. Среди них был и сверхмощный тосвер. Демонстрация его возможностей сделала Селивиатов более внимательными к нашим предложениям. В итоге мы договорились с ними о временной стоянке на Диате, которая была им остро необходима для технического обслуживания своих ковчегов. В знак благодарности они передали нам обширные космические карты и информацию об особо опасных астероидах. После окончания срока стоянки Селивиаты покинули нашу звездную систему. Насколько мне известно, больше контактов с ними не было, - закончил свой рассказ Чернов.
- Как вы считаете, Землю действительно посещают инопланетные существа? - спросил его Лешниц.
«Это он его к минским уфологам подводит. Вот и добрались до самого интересного, - догадался Скворцов. - И ведь до сих пор ни одной осечки не сделал. Мистика какая-то, блин, - подумал он. Щемящее предчувствие долгожданной встречи с непознанным вновь охватило его. - Ладно, сейчас его путешествие обсуждать будут. Может, тогда?»
 Мой друг признался себе, что если мужик в синей пижаме оговорится, он будет очень расстроен. Шанс прикоснуться к сенсации, который выпал Скворцу впервые в жизни, мог ускользнуть от него в любой момент. Ему хотелось верить, что этого не случится.
Вопрос доктора про «летающие тарелки» стал одним из самых интересных моментов этого практического занятия.
- Да. Это очевидно! - без тени сомнения ответил безумный инженер на вопрос доктора.
 «Ну да, что он еще скажет, раз он инопланетянином себя считает», - усмехнулся про себя Ромка.
- Почему вы так думаете? - продолжил свою нехитрую игру Лешниц.
 - Таких планет, как Земля, не так много во Вселенной. Интерес других цивилизаций к ней вполне объясним. Было бы странно, если бы таких визитов не происходило, - немного недоуменно сказал Чернов.
- Может быть, вы знаете какие-нибудь подробности об этих визитах? - упорствовал Лешниц.
 - Я знаю не более того, что известно и всем вам. Многократные случаи наблюдений неизвестных небесных тел, свидетельства очевидцев о контактах с гуманоидами, как вы их называете. Об этом часто пишут в газетах.
 Казалось, Чернов искренне не понимал, чего от него добивается доктор. А тот лихорадочно соображал, как вывести своего подопечного на рассказ об экспедиции. Он хотел, чтобы Чернов сам начал говорить о своей поездке в Латинскую Америку. Тогда по его рассказу можно было бы многое понять. В двух прошлых беседах они не касались этой темы, ведь доктор узнал о его невероятном путешествии не сразу. После чего еще и выяснял, правда ли это. В этой ситуации добровольное повествование стало бы куда информативнее, чем ответы на вопросы. Важно знать, с чего он начнет, какие акценты расставит. Но главное – о чем попытается умолчать. Лешниц помедлил, пытаясь понять, как оптимально построить вопрос. В лоб спрашивать очень не хотелось.
Его поиски правильной формулировки прервал сам Чернов. Да как прервал! К такому повороту событий Лешниц был явно не готов.
 - Как я понял по последним вашим вопросам, вы, Николай Юрьевич, пытаетесь спровоцировать меня на рассказ о конгрессе уфологов, на котором я не так давно побывал, - сказал Чернов так, словно сжалился над психиатром.
Лешниц оторопел, но виду не подал. Ответить Чернов ему не дал.
- Зачем же так усложнять наше общение? Вы же сами сказали мне, что между нами должно возникнуть доверие. К чему же тогда все эти не слишком тонкие построения? - продолжал ронять авторитет Лешница его пациент.
 «Оба-на! Инопланетянин-то не лыком шит. Молодчина, амфибия», - мысленно похвалил его Скворец.
- Вы излишне мнительны, дорогой мой Вадим Андреевич. Мне незачем провоцировать вас, ей-богу… Я искренне интересовался вашим мнением, которое я уважаю и ценю, - очень естественно соврал Лешниц. - Я уверен, что и нашим гостям было бы очень интересно узнать, что вы думаете по поводу этих…э-э-э… тарелочек.
- Касаться истории с уфологами мы не станем, правильно я вас понял? - с напускной наивностью спросил Чернов психиатра.
- Нет, ну почему же не станем. История прелюбопытная. Расскажите… - примирительно попросил Лещниц.
Сейчас он был готов на любые компромиссы, лишь бы Чернов продолжал говорить. В тишине секундной паузы было отчетливо слышно шипение диктофона. Китайские «пальчики» и не думали сдаваться. Николай Юрьевич получал в свое распоряжение бесценный материал, каждую минуту становясь  все ближе к заветной статье в психиатрическом справочнике.
- Конечно же, если вы просите, я расскажу.
В голосе больного опять послышалась нотка превосходства.
 - Проведя несколько месяцев на Земле в теле несчастного Вадима Андреевича, я понял, что вернуться в свое  тело, что ждет меня на Эльтизиаре, в рамках вашего развития не удастся. Мне виделся лишь один реальный способ снова увидеть свою планету – добраться до нее физически, в теле Чернова, - говорил он о себе так уверенно отстраненно, что с каждой минутой все больше и больше воспринимался как Дельтас.
 Коварная мощная психоиндукция этого редкого больного медленно делала свое дело. Скворец неожиданно поймал себя на том, что уже некоторое время думает о скитаниях инопланетянина, а не о болезни мужчины по фамилии Чернов. Его фантастическая история стала для Ромки и его однокашников куда интереснее его диагноза. Она настолько захватывала сознание, что в нее хотелось верить, как в сказку в детстве. Какой–то потаенной частицей своего разума Скворцов уже поверил в Дельтаса, в луч и  в Эльтизиару. Частица эта отвечала за способность поверить в невероятное и была у него очень развита. Развита настолько, что подчас не выдерживала напора здравого смысла, вооруженного очевидными фактами и доказательствами.
Скворец внимательно вслушивался в каждое слово пациента. Но тут Чернова перебил Лешниц, задав весьма резонный вопрос.
- Вы же сказали, что ваша солнечная система находится на огромном расстоянии от Земли. Как же вы собираетесь попасть туда физически?
- Безусловно, космонавтика землян не способна на такие далекие полеты, - со вздохом ответил инопланетянин. - Я уповаю на принципиально другой вид космических путешествий. Как я понимаю, эту технологию использует разумная раса, которая иногда посещает Землю, - уверенно заявил Чернов.


Эпизод восемнадцатый
                Москва, июль 1963 года
Глубоко вдохнув всем своим существом, пятилетний Вадим Андреевич, что было сил крикнул:
- Эй, Жиртрест!!!
Крик этот прокатился по детской площадке, словно лавина из отваги, ярости и безрассудства. Презрев законы физики, эта невидимая плотная масса неслась куда быстрее скорости звука. Ударившись о стену котельной, что стояла между площадкой и магазином, она ринулась назад, круша на своем пути страх, подлость и ложь. Удар этой неистовой волны пришелся Калываеву сзади. Он выгнулся и застыл, побледнев и разинув рот. Не успев толком ничего понять, он тут же услышал:
- Жиртрест, оглох, что ли?!
Не веря в происходящее, толстяк повернулся в сторону домика. Вадька шел к нему уверенно и быстро.  Женька опешил. Все дети из окрестных дворов и даже их родители знали о его вспышках бешенства. Так что последние полгода Жиртрестом его изредка называли лишь самые рисковые ровесники. От малолеток он не слышал такого ни разу. «Интересно, а если я его сейчас убью… Просто задушу… Интересно, меня в тюрьму посадят?» - удивленно и озадаченно подумал Калываев.
Вадька тем временем приближался с такой решимостью, что толстяку стало не по себе. Лихо перепрыгнув через маленькую песочницу, сумасшедший пятилетний наглец крутанул карусель и пнул какой-то камушек. Женька успел увидеть Анечку, которая испуганно выскочила из домика, прижав к себе своих кукол.
- Сейчас я твоему пионеру башку оторву, дура! - прошипел себе под нос Калываев.
 До встречи противников оставалось всего несколько метров.
Вадька спокойно сокращал это расстояние. Просто шел. И отчего-то улыбался. Конечно же, ему было страшно. Страх был рядом с ним, никуда он не делся. Но… теперь он встал на его сторону. Они шли вместе, плечом к плечу, под одними знаменами. Новый союзник снабдил отважного пятилетку осторожностью, наблюдательностью и каким-то незнакомым, странным и восхитительным чувством. Ничего подобного Вадька никогда не испытывал. Это был поистине яркий и диковинный коктейль из влажных ладошек, расширенных зрачков, мышечного тонуса, высокого болевого порога, обостренного внимания, молниеносной реакции.
 И еще из одного, крайне редкого, ингредиента. Он был самой важной частью рецепта, главным секретом этого пьянящего напитка. Его следовало добавлять в самом конце, немного, буквально несколько капель. Несколько капель радостной вседозволенности, настоянной на безграничной вере в себя. Рекомендуется подавать охлажденным в самые тяжелые и опасные моменты жизни.
Будь я создателем этого коктейля, обязательно дал бы ему романтическое возвышенное название. «Радость берсерка», например. Или - «Во имя императора». Да нет, что я такое говорю? Какие, к чертовой матери, берсерки и императоры? «За Родину, за Сталина!». Оптимально. Впрочем, как его ни назови – популярность такому напитку была бы обеспечена.  К сожалению, ни в одном баре мира такого не смешают, я проверял. Не продаются такие яства, даже и не ищите. А если кто-нибудь из смертных предложит – не пейте, как бы заманчиво он ни назывался. Дешевая подделка, жалкая тусклая пародия. Сплошная суета, сердцебиение и пошлая иллюзия счастья. Если когда и случится попробовать настоящий  – платить не придется. Судьба сама угостит.    
Как угостила в тот  день Вадьку, который не понимал, что же это с ним такое происходит. Ему было страшно и весело одновременно! Хотелось смеяться и бежать вприпрыжку. Даже петь хотелось. Да, страшно. Но вместе с тем - восхитительно!
Пятилетний ребенок не знал, что есть в его организме почки. А прямо над ними расположены маленькие странные штучки, со смешным названием «надпочечники». Сегодня был их звездный час. В эти минуты две крошечные железы стали главным органом Вадима Андреевича. Они так долго ждали этого момента, что теперь изо всех сил старались произвести впечатление – выкладывались по полной.   Исход сегодняшнего дня, который сильно повлияет на всю его дальнейшую жизнь, во многом зависел от них. В тот момент, когда между ним и Калываевым оставались считанные метры, Вадькины надпочечники трудились на пределе своих возможностей, закачивая в неокрепший детский организм сверх дозы адреналина и норадреналина. И гормоны делали свое дело. Пятилетний ребенок уверенно шел вперед.
Калываев ожидал увидеть бледного мальца, охваченного страхом, от которого он окончательно свихнулся и стал обзываться. Но нет, все обстояло  иначе. Когда отчаянный пятилетка подошел к нему почти вплотную, Женька не поверил своим глазам. Перед ним стоял радостный, сияющий Вадька. 
Толстяк сразу заметил, что выглядел он странно. Бледный и румяный одновременно, с надутыми желваками, выпирающими сквозь нежные детские щечки, с  огромными глазами. Поначалу он удивил Калываева. Потом даже немного испугал. Наверное, поэтому Женька  и не ударил его сразу же, как только появилась такая возможность. А ведь планировал поступить именно так. «Вот дурак ненормальный, - с легкой тревогой подумал он.- Пусть только подойдет – сразу по роже получит! Со всей силы!» - решил толстяк, когда Вадька окликнул его во второй раз. И вот он стоял перед ним, совсем близко, чуть улыбаясь, с озорными веселыми глазами. Но Жиртрест не ударил. Эта улыбка и веселая физиономия противника смутили его. Он как-то замешкался, обескураженно рассматривая своего необъяснимо изменившегося врага. Не ударив, Калываев потерял самое ценное преимущество – инициативу. Она по праву досталась Вадику.
Пятилетний храбрец сильно рисковал, ведь между ними было всего полметра, не больше. По настоящему дрался Вадик всего пару раз в жизни. Ему везло - оба раза выходил победителем. И хотя практики ему явно не хватало, зато в теории он был весьма и весьма подкован.  В деревне Вадька не раз был свидетелем жестоких разборок больших взрослых мужиков. Некоторым из них было по десять! А некоторым - даже по двенадцать лет! И хотя драться, как они, он не умел, но некоторые заповеди уличной битвы усвоил.
Самая главная из них – можно все. Для того, кто не побежал, запретов нет. Благородная драка – романтическая чушь, оставим ее для кинематографа. И еще. Маленький Вадим Андреевич понял, что схватка начинается с разговора. Кто одержит верх на словах, сможет убедить себя и врага в своем превосходстве – тот и победит. Он видел много таких примеров. И сейчас, с каждой секундой приближаясь к неминуемой кровавой развязке, лихорадочно соображал, что же он скажет этому огромному страшному толстяку. На окраине деревни Вадька слышал немало брутальных диалогов его старших товарищей. Но именно сейчас в голову ничего такого не приходило. И Вадим Андреевич решил, что будет импровизировать.      
 - Слышь, жирный! Дело есть, - бодро и почти по-приятельски сказал он.
- Ты чё, козел, оборзел?! - задохнулся от злобы Калываев.
- Козел твой папа, - спокойно ответил Вадим Андреевич.
Женька оторопел. Такое он слышал впервые. Звучало круто и по-взрослому.
- Я тебя убью, урод! - только и смог ответить он.
- Ага, потом, - согласился Вадик и широко улыбнулся. - Говорю, дело есть. Хочешь пожарника навсегда?
Поначалу толстяк подумал, что показалось. Наглое веселье этого сопляка и так сбивало с толку. А тут еще и «пожарника навсегда». Он никак не мог понять, что происходит. И потому нервничал. «Может, сдрейфил? Помириться хочет?» - подумал он и сам не поверил в это.
- Хочешь или нет?
- Ну, хочу… -  недоверчиво ответил Женька.
- Давай, кто кого. Если ты меня – забирай пожарника. А если я тебя – у нас во дворе больше не гуляешь. Идет?
- Ты че,  дурак? - в который раз искренне удивился Калываев. - Я ж тебя урою, козел!
-  Повторяю для тупых, Жиртрест. Козел – твой папа, - опять улыбнулся Вадик.
В этот момент толстяк потерял контроль. И что было сил ударил обидчика рукой в лицо. Да не попал. Проворный пятилетка молниеносно отскочил в сторону. Калываев по инерции шагнул вперед и тут же получил пинок. Вадик хотел ударить его по заднице, но промахнулся и попал по ноге. Жиртрест ойкнул. Он был испуган. Его ударили, а он – нет. Такого с ним уже давно не случалось.
 - Жирный, ты че, бешеный?!
Вадик держался в паре метров. «Началось!» - испуганно и с восторгом подумал он. По спине пробежал озноб.
- Еще раз обзовешься – тебе конец, - прорычал сквозь зубы толстяк и схватил с земли пожарника.
- А я и не думал обзываться. Ты же жирный, - невозмутимо продолжал Вадим Андреевич, обходя Женьку справа. -  Пойдем за стенку отойдем, а то здесь нас разнимут.
От предчувствия скорой драки его голос противно дрогнул.
- Ладно, давай, - согласился толстяк.
Крепко держа пожарника, он накинул на плечо ранец. Пристально глядя друг на друга, они медленно двинулись к бойлерной, которую дворовая ребятня называла «стенкой». До нее было от силы метров тридцать. Идти буквально полминуты. Но эти полминуты все тянулись и тянулись. Вадька глубоко вздохнул, инстинктивно стараясь унять нахлынувшую противную мелкую дрожь. Толстяк пыхтел и скрипел зубами, бормоча какие-то угрозы и прижимая к себе брандмейстера. 
- Ну чё, заметано? Пожарник твой или ты больше к нам не ходишь! - потребовал ответа Вадим Андреевич.
Калываев остановился, презрительно глянул на соперника и утвердительно кивнул.
 - Только чтоб все по-честному! - добавил Вадик.
- По-честному, не боись, сопляк. Если ты меня победишь, я тебе свой ранец отдам.
 - Да не нужен мне твой ранец, Жиртрест, - презрительно скривился Вадька. - Мне Анечкин брат обещал подарить такой же… Только лучше! - на одном дыхании соврал он.
Женька остановился, как вкопанный.
- Врешь!
- Не-а, не вру. Скоро сам увидишь.
Пятилетний принц понимал, что пока они идут к месту битвы, врага нужно выбить из колеи. Он уже заметил растерянность в его глазах, когда отвесил ему пинка. И хотел закрепить успех, потому и соврал про ранец.
Меж тем «стенка» неумолимо приближалась, и Вадим Андреевич судорожно соображал, чем же еще поддеть Женьку. 
- Анечка тебе просила передать, что она играть с тобой ни за что не станет, потому что ты толстый урод.
- Да не больно надо! - буркнул толстяк.- Сама она уродина!
Обида обожгла Вадьку, придав решимости.
- За слова ответишь, Жиртрест.
Теперь в его голосе клокотала ярость. За пять лет своей детской жизни так он еще ни на кого не злился. Он вдруг возненавидел Калываева всем сердцем, что было очень кстати. Они уже почти подошли к «стенке». 
А что же Анна Михайловна? Прижав к себе верную Анжелу, маленькая русская женщина не сводила глаз с уходящего возлюбленного. Анечка была до смерти напугана. Больше всего на свете хотелось позвать бабушку. Она уже почти решилась, несмотря на твердую просьбу своего принца. И уже пошла искать защиты, как вдруг осознала очевидное. Если Вадик принц, в чем она совершенно не сомневалась, бабушку звать нельзя. Что же это будет, если принцу, который храбро защищает свой принцессу, придет на помощь бабушка? Это будет бабушка, спасающая принца. Звучало дико и унизительно. Кроме того, Анечка прекрасно знала, как презирают тех, кто прячется за спиной у взрослых. К таким нередко применяли высшую меру дворового наказания - бойкот. Теперь она поняла, почему Вадик так настойчиво требовал от нее не вмешивать в дело бабулю.
Ситуация была просто безвыходная. Она до последнего надеялась, что все обойдется, хотя и не верила в такую возможность. Вадик храбрый, он этого так не оставит. Когда же она увидела, как мальчишки пошли к котельной, то немедленно расплакалась – от бессилия и страха за того из них, который был заметно меньше. Как это часто бывает, простое женское счастье шло рука об руку с невыносимыми страданиями.
Утерев, наконец, непослушные слезы, которые все катились и катились из глаз, Анечка вдруг замерла, словно прислушиваясь к своим мыслям. Постояв так совсем недолго, решительно сказала:
- Вот так я и сделаю.
Шмыгнув носом, засунула кукол за пояс платья. Решение было принято, и отказываться от него она не собиралась. Никогда еще Анна Михайловна не чувствовала себя такой взрослой.          
В тот же самый момент отчаянные дуэлянты зашли за котельную. Четыре огромных раскидистых куста, что росли возле нее, надежно скрывали происходящее от посторонних глаз. Растения эти знали людскую жизнь не понаслышке. Сколько могли бы они рассказать о первых поцелуях, признаниях в любви и трагических разрывах, о школьных сигаретах и студенческом портвейне, о честных и неравных драках, о детских слезах и хроническом алкоголизме. Если бы только кто-нибудь догадался их спросить! Но… Разговаривать с кустами в современном обществе как-то не принято. Люди используют их для более прозаических потребностей. Им только и остается, что хранить человечьи  тайны да цвести по весне, смирившись с отведенной им ролью.
 Итак, Евгений Трофимович и Вадим Андреевич стояли у равнодушной белой стены одной из московских котельных. Именно здесь и сейчас решится, кто из них станет победителем, а кому достанется позорная участь побежденного. Компромисс не- возможен. Даже сама мысль о примирении является оскорбительной для обеих сторон. Им нужна только победа. Да будет война!


Эпизод девятнадцатый
                Москва, март 1997 года   
Викторыч заскочил в первую попавшуюся аптеку. В кармане у него лежал список лекарств – от популярных сердечных капель и витаминов до таблеток, названия которых  бегло выговорить он не мог, только прочитать по слогам. Взяв из его рук мятую бумажку, исписанную тревожным прыгающими почерком, толстая рыжая аптекарша скрылась в пахучих недрах своего болезного царства.
Через пятнадцать минут Вик со страхом переступил порог квартиры брата. Стас встретил его, как обычно – поздоровались, обнялись. Выглядел брат нормально. Со стороны и не скажешь, что человек болен. Вик специально старался разглядеть в Стасике признаки болезни: глаза, цвет лица, малейшие нюансы поведения. Ничего не обнаружил. С облегчением перевел дух.
- Тебя покормить, мой вечно голодный брат? - съёрничал Стас.
- Стасик, спасибо, я не буду. Я вот в аптеку зашел, все купил по списку. Ты как себя чувствуешь?
- Да нормально, спасибо. Что у тебя там произошло, что ты мне вчера ночью звонил? Я подумал, что ты новый материк открыл.
- Ну, материк, не материк… Но мне кажется, что-то открыл.
- Пойдем в комнату, Колумб. Расскажешь мне о своих открытиях.
Бросив задницу на уютный кожаный диванчик, покрытый пледом, брат стал копаться в лекарствах, которые притащил Вик. Некоторым коробочкам и пузырькам кивал, узнавая. На другие же смотрел удивленно и неприязненно, словно на непрошенных гостей.
- Стасик, ты вчера к врачу ходил?
- Кровь сдал, результаты завтра будут.
- А что врач-то говорит?
 - А что он скажет? Все, как обычно. Идите сдавать анализы.  Ладно, хватит про мое здоровье, - решительно одернул его Стас.- Лучше выкладывай,  что там  у тебя?
- Да чертовщина какая-то. Сразу скажу – это по основному вопросу, - начал Вик.
- Генштаб взрывать будем? – пошутил старший.
Младший достал из внутреннего кармана сложенный вдвое конверт и протянул брату.
- Взятка? - пошутил Стас.
- Круче. Очевидное - невероятное. 
Высыпав газетные куски себе на колени, Стас взял первый попавшийся. Прочитал. Выжидающе посмотрел на младшего, как бы спрашивая «ну и что?». Вик наигранно возмутился.
- Братик, родной, что ж ты со мной делаешь? Я тебе 12 газетных вырезок принес, перелопатил тонны макулатуры, две заметки в публичной библиотеке украл. А ты в одну глянул краем глаза - и нос воротишь? Читай дальше!
- Ладно, - вяло отозвался Станислав Викторович.
 Прочитав все, Стас сказал очень многозначительное:
- Интересно.
- Интересно? Да это гиперинтересно после того, как мы с тобой больше года по основному вопросу без толку бьемся!   Эти бумажки – самое интересное, что я видел в жизни. Честно.
- А может, ты и прав, - произнес задумчиво Стас.
          - Тут, Стасик, такая штука. Все эти без вести пропавшие личности находились в гуще имущественных конфликтов.   Иногда год, иногда больше, потому что конфликты эти все не заканчивались. А потом фигуранты пропадали бесследно. Бесследно! Ни трупов, ни обломков машин. А ведь все эти шишки ездят на тачках с охраной, по улицам не ходят. К тому же при них жены, дети, любовницы. И вообще это, так сказать, публичные люди. Как можно пропасть без вести при таком образе жизни? Стас, это же заказ.
Старший сидел на диване и спокойно слушал. Не вскочил, не начал бегать, задавая вопросы и потирая руки. Но Викторыч, который знал своего старшего братца, как никто, лишь кинув на него беглый взгляд, понял – Стасик в стойке. Вик продолжал:
- В общем, таких пропащих - семь за год. Один их них - некто Арсен Миджанян, руководил холдингом «что-то там строй». И решил уйти от партнеров с частью имущества. Ему стали угрожать. Он заявил ментам. Менты взяли  дело в производство, но помочь честному армянину не смогли. Не успели. Он утром «пакюшаль» завтрак, сел в тачку… джип … не помню, как модель называется. Да хрен с ней, с тачкой, не важно… В общем, сел в большую тяжелую немецкую машину и поехал по своим делам. Его жена, психически здоровая русская женщина, курила на балконе и смотрела вслед любимому. Он повернул за угол дома, чтоб из двора на дорогу выехать. Больше его никто не видел. Канул. Просто испарился на глазах у жены. Говорят, только свечение какое-то кто-то видел. И ни человека, ни машины. В строительном холдинге наступили мир и согласие. Стас, это же заказ.
Стас встал, прошелся по гостиной, дошел до бара, открыл, но выпить ничего не взял.
- Погоди, а машина? Пропала? - спросил он так растерянно, как будто это был его «Мерседес».




Эпизод двадцатый
                Москва, февраль 1998 года
        - Как я понимаю, эту технологию использует разумная раса, которая иногда посещает Землю, - уверенно заявил Вадим Андреевич. - Речь идет о сжатии пространства. Люди лишь теоретически допускают возможность такого способа перемещения. Я встречал упоминание о нем в ваших фантастических книгах.
     Взгляд Чернова снова оживился. Он     опять, как это уже было раньше, еле заметно расправил плечи, отчего осанка его изменилась.
          - Вадим Андреевич, поясните нам суть этой технологии, пожалуйста, - вновь миролюбивым тоном попросил Лешниц.
- Я не стану вдаваться в сложные научные детали, которых я и сам досконально не знаю, - как бы извиняясь, сказал больной. - Но я приведу вам наглядный пример. Взгляните на эту нить, - он вытащил из нагрудного кармана пижамы с цифрами 012132 кусок белой нити сантиметров пятнадцать в длину. - Представим, что мы с вами находимся здесь, - он взялся за ее край двумя пальцами. - Нам необходимо попасть сюда, - пальцами другой руки он сжал противоположный конец.- А между этими точками – тысячи световых лет пути. Это путешествие займет у нас слишком много времени. В том случае, если мы будем двигаться вот таким образом, - он стал перебирать пальцами, как бы карабкаясь по нитке к воображаемой цели. - Но если мы владеем технологией, то мы будем двигаться так, - изящным движением он изогнул нить в петлю, соединив ее противоположные концы. - Так будет значительно быстрее, не правда ли?
- Вы считаете, что именно таким образом к нам попадают «летающие тарелки»? - как бы походя, уточнил Лешниц.
- Да, я в этом абсолютно уверен. Другого способа я не вижу, - подтвердил Чернов.
- И вы решили, что уфологи смогут вам помочь заполучить такую технологию?- продолжал доктор выводить его на рассказ об экспедиции.
- Нет, я не настолько наивен, - с легкой обидой в голосе ответил Нериаден. - Я просто хотел быть ближе к цели. Для начала мне надо было понять, насколько человечество далеко от этого знания. Признаюсь, в информационном массиве психики Вадима Андреевича я нашел лишь самые общие сведения об уфологах. О предстоящем Конгрессе я узнал из теленовостей, буквально за несколько дней до его начала. К тому моменту Елена, жена Чернова, уже покинула меня. Деятельность, которой занимался несчастный Вадим Андреевич, я прекратил. Она мешала мне сосредоточиться и отнимала много драгоценного времени. Так я остался без средств к существованию. Меня спас мой вынужденный соратник. В его сознании я нашел способ добраться до города Минска совершенно без денег. Не стану скрывать, что он был незаконным, но у меня не было другого выбора. Я пересаживался с поезда на поезд, избегая встречи с теми, кого называют контролерами. Один раз я все же столкнулся с ними, но избежал наказания.
 Дельтас глянул на Скворца с хитринкой, так, будто бы они вместе ездили в Минск «на собаках».
- Надеюсь, вы не причинили им вреда? - осторожно поинтересовался Николай Юрьевич.
- Нет, что вы, это не в моих правилах! - даже немного возмущенно ответил больной.- Я лишь ненадолго погрузил их в транс. Они находились под воздействием алкоголя. Этот любимый наркотик землян сделал их очень внушаемыми. Мне не составило труда избавиться от их внимания.
- Вы и меня можете в транс погрузить? - крайне заинтересованно спросил Лешниц, который о таких способностях слышал от своего пациента впервые.
- Теоретически – да. Как я успел понять, у вас сильная психика. К тому же, вы будете сопротивляться такому воздействию. Это будет не просто сделать, - искренне  признался Дельтас. 
 «Вот если бы он Лешница одним махом прям здесь загипнотизировал, да кукарекать заставил… Сразу бы и снял все вопросы», - позволил себе помечтать Ромка.
Но такого вопиющего чуда не произошло. Зато другое чудо продолжало происходить, как ни в чем ни бывало. И диктофончик Лешница фиксировал его, утробно шипя. Умалишенный инженер так до сих пор и не сделал ни одной ошибки в своем безупречном повествовании. Ни одной, даже крошечной, помарочки. Речь его была не только неестественно правильной, но и совершенно литературной. Все эти обороты, вроде «простите мне мою настойчивость», которые он употреблял в разговоре довольно часто, делали его манеру изъясняться совершенно книжной. Свидетелями этого чуда были все, кто находился в кабинете 515, на пятом этаже одной из известных московских клиник. Но осознавали его масштаб лишь трое – доктор, Матильда и Ромка.
Вновь и вновь, с каждой фразой больного Скворец пытался найти рациональное объяснение. Но безуспешно. Теперь он снова спросил себя, а не инопланетянин ли перед ним. И если в начале беседы такие мысли веселили его, то сейчас в них не было и тени иронии. Хотя  такое предположение и казалось Ромке безумным, смеяться над ним уже совсем не хотелось.
Тем временем Лешниц прервал Чернова, мягко, но настойчиво предложив ему продолжить рассказ о поездке в Минск. Пациент неловким движением пригладил длинные непослушные волосы и стал с готовностью рассказывать дальше. Казалось, ему и самому было интересно вновь прожить этот сюжет из своей жизни.
 - Можно сказать, что до Минска я добрался без приключений. Я прибыл на семинар через сутки после его начала. Для того чтобы попасть туда, требовалось лишь назвать свое имя и получить карточку доступа. В первый же день моего пребывания там, я заметил, что люди смотрели на меня удивленно. Возможно, мой внешний вид был неопрятен. Мне помнится, что одет я был весьма странно, как я сейчас понимаю. Тогда же я был настолько сильно взволнован, что не обращал на такие мелочи внимания. Весь второй день семинара, который стал для меня первым, я очень внимательно слушал выступления докладчиков. К моему разочарованию, я не услышал от них ничего, даже косвенно касающегося сжатия пространства. Я был очень удивлен самим уровнем дискуссии. В большинстве своем, это были пространные рассуждения и ничем не подкрепленные предположения, - живо и увлеченно рассказывал инопланетянин.
«А ты что хотел? - мысленно спросил его Скворец. - Чтобы они модели «летающих тарелок» обсуждали? Это для тебя очевидно, что к нам пришельцы заглядывают, а половина этих уфологов сами в них не верят. Примазались к модной теме, чтоб на плаву держаться».
Чернов продолжал.
- Лишь некоторые из участников этого собрания рассуждали, как ученые. На них я и обратил внимание, особенно на американца Питера Содберга и белоруса Семена Натенко. В своих выступлениях они пытались анализировать феномен неопознанных летающих объектов, оперируя научными понятиями. Содберг поднял тему поиска внеземного разума. В контексте этой проблемы он затронул и проблему преодоления гигантских космических расстояний. Я сразу понял, что мне нужен именно этот человек. Неудивительно, что Натенко оказался его коллегой и соратником, ведь он единственный из местных уфологов был настоящим ученым, как и Содберг.
 В кулуарах Конгресса я, как бы случайно, затеял разговор о технологиях преодоления космических расстояний. Высказал мнение, что именно они могут быть ключом к разгадке НЛО. К моему огромному сожалению, Вадим Чернов не только не знал английского, но даже никогда его не учил. Следовательно, и я не мог изъясняться на этом языке. Моим переводчиком стал Семен Натенко. Наша короткая дискуссия была настолько интересной, что Содберг сам предложил мне продолжить ее после окончания конгресса. Безусловно, я согласился, и мы назначили встречу.
После этого я больше не появлялся на выступлениях и дебатах – они перестали меня интересовать. Теперь я размышлял, как лучше выстроить общение с учеными. Расскажи я откровенно свою историю - мог бы настроить их против себя. Человеческое сознание редко способно воспринять нечто, что не вписывается в его горизонты. Оно отторгает даже очевидные факты, если не может объяснить их с помощью привычных логических построений. А во всем необъяснимом земляне склонны видеть либо опасность, либо болезнь. Странно, но со времен Средневековья человечество практически не изменилось, - с искренним сожалением сказал Чернов и с чуть заметным укором посмотрел на Лешница.
Это очевидное наблюдение пришельца за людской психикой, которое он невзначай высказал, глубоко запало в мысли и душу моему другу. Где-то на заднем плане, словно за тяжелой портьерой, в голове Скворцова еле слышно пульсировала совершенно антинаучная  мысль. «И ведь действительно! Все, что непонятно – или враки, или мошенничество, или сумасшествие. Вот так сидим тут в психушке с этим чудом в пижаме, а может, он и есть инопланетянин. Самый что ни на есть настоящий. Американец из Беркли – серьезный ученый. Значит, скептик. А он-то психу нашему поверил. Вот и думай, Роман Иванович, кто перед тобой на стуле прикрученном сидит».
А на переднем плане Ромкиного сознания звучал голос в синей пижаме с белесым номером на кармашке:
- Я долго думал и решил, что открою ученым свое истинное происхождение позже. И только в том случае, если пойму, что они готовы это принять. Поначалу я разыгрывал из себя доморощенного уфолога, который жаждет поделиться своими догадками с настоящими учеными. Это сработало безотказно. Наша первая встреча состоялась в кафе отеля, где поселился Содберг. Я постарался привести свой внешний вид в порядок. Ночь накануне встречи я провел в минской миссии «Армии спасения». Ее сотрудники бескорыстно заботились обо мне, за что я буду им всегда благодарен. Их стараниями я, конечно, не превратился в заправского щеголя, но люди на меня больше не оборачивались. В назначенное время я прошел в кафе, где меня уже ждали мои знакомые ученые. Натенко преимущественно выполнял роль переводчика – в тот день мы с ним практически не общались. А с Питером у нас получился весьма любопытный разговор.
 Пациент замолчал.
 «На самом интересном месте, как в «Семнадцати мгновениях весны», - мельком подумал Скворцов.
Чернов вздохнул. Как и раньше - с нескрываемым удовольствием. С таким удовольствием в прозе Гоголя казак принимает добрую понюшку табаку – с предвкушением, обстоятельно и со вкусом. От души насладившись глубоким прерывистым стариковским вздохом, пришелец в синей пижаме продолжил.
 - Содберг оказался весьма общительным человеком, и разговор этот был  продолжительным. Мы общались не только о науке. Все то время, что я нахожусь на вашей планете, я много читал и регулярно смотрел новости. Это позволило мне настолько погрузиться в вашу жизнь, что я смог без особого труда поддерживать разговор на самые разные темы. Я даже знаю, кто такая Маша Распутина.
 Это признание Дельтаса было не только неожиданным. Оно чертовски сильно контрастировало с теми серьезными вещами, о которых он говорил. Все невольно улыбнулись, а кое-кто и гоготнул. Улыбался и сам Чернов.
 Скворец вдруг понял, что в своих наблюдениях пропустил очень важный момент. Пациент стал шутить, причем совершенно осознанно. В самом начале этой беседы ничего подобного не происходило. Сам тон безумного инженера не оставлял места для юмора. Возможно, больной просто адаптировался к людям и к ситуации. А может, за этими шутками стоит нечто гораздо большее? Подумать об этом Скворец толком не успел – Чернов заговорил вновь.
 - Поначалу мы говорили об отношении общества к самому предмету уфологии, да и об обществе в целом. Затем обсудили Конгресс. Я не стал высказывать своего скептического отношения к этому сомнительному мероприятию. Но и восторгаться им не стал. Я понимал, что рискую выглядеть в глазах ученого обычным восторженным обывателем, увлеченным темой пришельцев. Провоцировать такое отношение ко мне я не стал, а потому тему Конгресса и его участников постарался не развивать. Было очевидно, что я заинтересовал его своими пространными рассуждениями об альтернативных способах перемещения в пространстве. Теперь я должен был закрепить свой успех, не дав Содбергу сорваться с крючка. Семен оказался прекрасным переводчиком и проблем в общении у нас не возникало. Постепенно мы  добрались до соприкосновения уфологии с фундаментальными науками. Это был мой шанс. Или я смог бы по-настоящему заинтересовать американца, или наша встреча была бы последней. Необходимо было выверить не только каждое слово, но и интонацию, с которой оно будет сказано. Будучи Нериаденом на Эльтизиаре, я бы играючи справился с этой задачей. Но я находился  в теле Чернова, пользовался его понятийным аппаратом, его словарным запасом и его голосовыми связками. Так что миссия моя была очень непростой. И все же я смог! - гордо сказал Чернов с какой-то детской интонацией.
- Чем же конкретно вы его так заинтриговали? - с плохо скрываемым нетерпением спросил Лешниц.
- Я не стал лукавить и придумывать несуществующие научные выкладки. Я просто рассказал ему все, что знал о сжатии пространства. Но я преподнес свои знания Содбергу в виде моих догадок. По его реакции я понял, что достиг цели. Он старался сдержать свои эмоции, но у него это плохо получалось. Питер с большим интересом стал расспрашивать меня о моей профессии и образовании. Я не нашел ничего лучше, чем описывать жизнь Чернова, кем я официально и являлся. Я лишь немного приукрасил биографию Вадима Андреевича, задним числом определив  его в школу с углубленным изучением физики и астрономии. И не только. Кружок юных астрофизиков тоже стал частью детства моего вынужденного компаньона.
С этим кружком произошла досадная заминка, хотя и не повлиявшая на исход нашей встречи. Натенко с удивлением переспросил меня о кружке, когда собирался переводить мою ложь Содбергу. Как я понял, сначала Семен засомневался в правильности названия этого кружка, а уже затем и в самом его существовании. В этот момент я еще раз убедился, что примитивная ложь – одно из самых слабых мест моего рода. Я спокойно настоял на своем, и Семен все-таки…
Лешниц перебил рассказчика буквально на полуслове.
- Вадим Андреевич! Я уж в третий раз вас прошу – поделитесь с нами тем, что вы рассказали американскому ученому, - сказал он с иронично умоляющей интонацией, в которой Скворец учуял толику злобы. - Не как вы ему рассказали, а что! Вы понимаете разницу? - в голосе Лешница отчетливо слышалась твердая воля.
Он собирался получить ответ на свой вопрос любой ценой. Эта решимость стремительно, за какое-то мгновение, породнила врача с церберами из силовых структур. Тень карательной психиатрии уверенно расположилась за его спиной, хоть и была почти не видна. Пациент сразу же уловил эту, едва заметную, агрессию. В другой ситуации и на другой планете он бы просто не обратил внимание на эту мертворожденную злобу. А может, и вовсе  не заметил бы ее с высоты своего положения и достоинства. Но это в другой ситуации. А в этой  -  ссориться с Лешницем ему совсем не хотелось. Как ни больно было Дельтасу осознавать это, но с некоторых пор толстый кудрявый человек в белом халате имел над ним огромную власть. А если разобраться по сути – почти абсолютную. Нервно сглотнув, Вадим Андреевич незаметно справился с собой. И даже улыбнулся.
- Конечно-конечно, Николай Юрьевич, голубчик, сейчас я вам все расскажу, - ответил он чуть нараспев, пародируя своего врача.
 «Так… Шутки были, а теперь и пародии начались. Что-то все-таки с ним происходит. Перемены очевидные. Во всяком случае, по сравнению с началом беседы. Интересно, а два дня назад он шутил? Если нет, тогда и впрямь динамика отчетливо видна. Вопрос – какая? И чем она вызвана?» - рассуждал Скворцов сам с собой. Пометив в блокноте «шутки, пародия  - динамика», он был готов услышать то, что так впечатлило одного американского ученого.
 И не только американца, не его одного. Лешниц говорил, что в экспедицию отправились около восеми  человек. Это только те, кто побывали в Перу. А ведь кто-то же еще дал разрешение на использование суперсовременного оборудования. Неизвестно, кто принимал решение о финансировании, и сколько их было. Можно было смело утверждать, что минимум пятнадцать человек поверили простому московскому инженеру Вадиму Чернову. Замечу, пятнадцать взрослых ответственных людей с высшим образованием, а некоторые из них -  и с учеными степенями. И не будем забывать,  что среди них были финансисты. Как минимум, один финансист. А этой публике любая психоиндукция нипочем! Экономические выкладки и коэффициенты, вкупе с бухгалтерской отчетностью, надежно заслоняют их от всяческой романтической чуши. Но поверили даже финансисты.
 А вот Николай Юрьевич Лешниц не верил Чернову, считал его психом, а все его заявления – бредом. С другой стороны, никто из участников и организаторов перуанского рейда не был опытным психиатром в ранге доктора наук. А будь среди них такой Лешниц… Поболтал бы с вдохновителем проекта часок-другой, да и поставил бы  диагноз. Сослуживцев своих пожурил бы за доверчивость - и дело с концом. И не видать Чернову страны инков, как своих ушей.  Но Лешница среди них к счастью или к сожалению не было. Нериаден в изгнании в Перу побывал. И прямо в эту секунду был готов  без утайки рассказать, на что же так резво клюют американские ученые и их белорусские коллеги.
- Я уже говорил, что рассказал Питеру Содбергу все немногое, что знал о сжатии пространства. Я представляю себе эту технологию лишь в общих чертах. А в общих чертах дело обстоит так. Космос изобилует самыми разными объектами, с разной массой и разной гравитацией. Между крупными космическими телами существуют гравитационные влияния. Они весьма разнообразны. Например, ваша родная планета вступает в гравитационные отношения с Луной и звездой системы, называемой Солнцем. Но есть планеты с несколькими спутниками. Их гравитационные влияния  значительно сложнее. В определенный момент взаимное притяжение небесных тел колеблется. Наглядной иллюстрацией таких колебаний могут служить земные приливы и отливы. В результате изменений гравитационного поля возникают некие зоны, которые являются дверями в коридор. Попав в такую дверь, можно определить длину коридора, то есть координаты той точки, куда необходимо добраться. Сделать это можно с помощью мощного энергетического импульса. Говоря иносказательно, с помощью точно рассчитанного атомного взрыва можно выписать билет в далекие и очень далекие пределы вселенной. После создания коридора нужно лишь пересечь границу гравитационной двери. Через ничтожно малое время вы окажетесь в точке назначения. Обратная дорога не является чем-то сложным. Это та  же процедура, только проделать ее надо вдали от дома. Следовательно, нужно иметь с собой все необходимое. Если комплект туриста, состоящий из поисковой аппаратуры и атомной бомбы, при вас, остается всего-ничего. Найти гравитационную дверь, знать координаты искомой точки и иметь возможность приложить к двери энергетический импульс той силы, которая обеспечит генерацию коридора до точки. И в путь!
 Это самое «и в путь» рядовой советский инженер Чернов произнес с интонацией залихватского гусара, который требует от кучера ехать в номера. Было очевидно, что эмоциональная сторона его речи стремительно меняется. К шуткам и пародии теперь добавилась тонкая ирония, с явными издевательскими интонациями. Скворцов заметил эту тенденцию, но сейчас его куда больше занимала байка про гравитацию.
 «Ведь врет! - подумал он.- Точно врет! Чтоб профессор из Беркли купился на такую фантастику…  Не может быть! Придумано, конечно, толково. Гравитация – мощнейшая природная сила, практически не изученная. Если надо футуристический бред какой-нибудь наваять, первым делом гравитацию вспоминают. Такое впечатление, что через 300 лет жопу гравитацией подтирать будут. Профессору он явно что-то другое впаривал, да не признается. Интересно, а как Лешниц отреагирует?».
 Лешниц, конечно же, как-то отреагировал. Но как? По его непроницаемому, почти равнодушному лицу это было невозможно понять. Скворец был уверен, что доктор разделяет его точку зрения. Николай Юрьевич равнодушно черкнул что-то в блокноте, после чего обратился к своему подопечному.
- Вадим Андреевич, прошу вас, продолжайте. Мы сгораем от нетерпения! - Он выразительно посмотрел на Чернова, словно хотел сказать «какого черта я из тебя каждый ответ выбиваю, как из партизана?».
- Больше всего я боялся, что американец не примет всерьез мой рассказ. Я и сам понимаю, что эти теоретические выкладки рождают множество вопросов, ответов на которые я не знаю. Он мог принять мои якобы догадки за весьма любопытную футуристическую небылицу. Тем более, что я не мог сказать ему главного. Эта технология однозначно существует и успешно используется во вселенной уже довольно давно. Самое занятное состоит в том, что используют ее прямо под носом у землян. Британские летчики неоднократно видели в верхних слоях атмосферы яркие голубоватые сферы, которые медленно затухали. Это могли быть следы от энергетических импульсов. Очевидно, что существа, освоившие такой сложный способ преодоления космического пространства,  не используют в качестве импульса ядерный взрыв. Я уверен, что расщепление ядра осталось для них далеко в прошлом. Да и такие хлопки дверью привлекли бы внимание и к ним, и к самой технологии.
И был единственный аргумент, который мог меня спасти. Я не стал дожидаться, когда Содберг потеряет интерес ко мне. Я раскрыл свой козырь сразу же после того, как закончил свой рассказ. Человечество детально изучило свою звездную систему и ее ближайшие пределы – разумную жизнь так и не обнаружило. Это означает, что расстояние между землей и инопланетной расой исчисляется в световых годах.  При этом большинство очевидцев утверждают, что корабли  имеют физическую оболочку. По сути, они не отличаются от земных машин. Собрав эти доводы воедино, несложно понять, что единственная возможность совершать такие путешествия в физической оболочке - сжатие пространства. Других вариантов у них просто нет. Традиционный способ преодоления расстояний годится лишь для полетов по собственной прихожей. И не более. А о доставке  масштабных грузов можно просто забыть. Питер согласился со мной, чему я был очень удивлен и рад, - закончил Чернов.
 Он неуклюже вытер рукавом пот со лба и посмотрела на своего лечащего врача в ожидании вопроса. Но Лешниц лишь кивнул головой, предлагая ему продолжать.
 - В лице Содберга я нашел настоящего ученого. Не прошло и десяти минут после моих откровений, как мы уже живо обсуждали перспективы новой технологии. Семен с трудом успевал за нами. Мы же имели дерзость нетерпеливо подгонять его. Я и Питер очертили круг вопросов, разделив их на первоочередные и второстепенные. После чего разбили их на условно решаемые и не решаемые в данный момент. Затем определили те  научные дисциплины, которые теоретически  могли бы заняться решением вопросов. Прошло чуть более часа, когда я понял, что мой новый знакомый много думал над возможностью импульсного воздействия на гравитацию. Он был уверен, что вектор движения выбран нами правильно. Признаюсь, дискуссия была крайне эмоциональной. Мы нередко перебивали друг друга. Начинали обсуждать вновь возникшие вопросы, не закончив обсуждение текущих.
 Я с огромным трудом сдерживал себя, чтобы не открыть ему очевидный факт – технология работает и работает успешно. К сожалению, я не располагал доказательствами использования сжатия пространства. Моего знания в этом случае было явно недостаточно. С таким же успехом я мог бы сказать ему, что на самом деле напротив него за столом с аппетитом ест яблочный пирог разумная амфибия из глубины космоса, - опять пошутил Дельтас.
Он явно наблюдал за реакцией гостей Лешница, которые давно уже стали его гостями. Инопланетянин вошел во вкус. Шутить ему нравилось уже не меньше, чем вздыхать. Больше всего в шутках его привлекала обратная реакция людей – мгновенная и  открытая. 
- И что же было дальше? - уже привычно подтолкнул доктор своего пациента.
- На исходе второго часа мы затронули тему определения гравитационных колебаний. Разговор наш зашел о поиске признаков разума с помощью сверхмощных радиотелескопов. Я высказал неуверенное предположение, что такой телескоп можно попытаться реконструировать под наши цели. Каково же было мое удивление, когда Питер сообщил мне, что является одним из руководителей проекта по поиску внеземных цивилизаций. В программе Конгресса он был указан, как почетный член международного общества уфологов.  Оказалось, что в его распоряжении находятся несколько телескопов и еще несколько опытных образцов. Кроме того, в команду, работающую под его началом, входят одни из лучших в мире специалистов по радиоэлектронике. А раз радиоэлектроника – все, что нам доступно… Так пусть у нас будут лучшие специалисты в мире!
Скворцов не смог сходу понять, насколько серьезно сказал последние две фразы Вадим Андреевич. Зато сходу понял, что Чернов и Дельтас увидели нечто в конце тоннеля. При ближайшем рассмотрении это нечто оказалось надеждой, и надежда эта была одна на двоих. Но у каждого – своя. У одного - надежда на бегство с Земли. У другого - надежда увидеть свой дворик близ метро на Динамо.  Пьянило само осознание того, что она есть. Пусть далеко, пусть только в конце тоннеля, по которому еще ползти и ползти.
С тех пор, как московский инженер стал рассказывать о своих невероятных приключениях с американо-белорусскими уфологами, он словно помолодел. Будто черпал силы из своих воспоминаний, как русские богатыри черпали ее от «сырой земли».  Разумная амфибия из глубин космоса или обезумевший специалист среднего звена? Не важно. Кто бы он ни был, но он звенел, как тетива, готовая в любую секунду доставить стрелу в цель. Даже если цель эта находится за тысячи световых лет. Он источал из себя аромат победы, силы и уверенности. Таким его не видел никто и никогда. Мама его, Чернова Марина Михайловна, и та ни разу не видела его таким. Даже когда он выиграл районную олимпиаду по математике. И когда влюбился в первую красавицу района Ленку. Даже тогда он не источал ничего подобного. Может быть, источал, когда ему было всего пять лет?


Эпизод двадцать первый
                Москва, июль 1963 года
Да будет война!
Маленькие бойцы оглянулись. Посторонних глаз, способных помешать, они не увидели.
- Пожарника вот сюда поставь, - тоном приказа сказал Вадик Жиртресту и показал на крохотный кустик.
- Захочу – поставлю! - огрызнулся тот.
Чуть помедлив, он все-таки подчинился законному владельцу игрушки. Подумав, неуклюже снял ранец и поставил его рядом.
- Ладно, придурок, - снисходительно протянул Женька и сплюнул. - Сейчас я тебя отделаю, чтоб ты не вонял. А потом пойду играть в пожарника.
- Размечта… - только и успел ответить Вадька. Договорить он не смог - был сбит с ног увесистой тушей Калываева.
Жиртрест прыгнул на него с удивительной проворностью, которая никак не вязалась с его габаритами. Первые же секунды битвы произвели на пятилетнего храбреца сильное впечатление. Удар о землю был резким и мощным. Так Вадика не били еще никогда. Оказавшись на спине под Калываевым, он изо всех сил саданул его коленом в бок. В тот же момент Жиртрест ударил беспомощно лежащего врага кулаком в зубы, сильно разбив губу. Странно, но особой боли Вадька не почувствовал.
- Получай, урод, - хрипел сквозь зубы толстяк. Его искаженное злобой потное лицо пошло белыми пятнами.
В тот момент потомственный разведчик отчетливо понял, что с Калываевым он не справится. Сбросить с себя эту тяжесть казалось невозможным. Но он продолжал отчаянно молотить Жиртреста ногами. Попадал по спине. Получалось не очень сильно. В пылу борьбы Женька будто совершенно не чувствовал этих ударов. Дергаясь и извиваясь всем телом, Вадик чуть сместил корпус в сторону. Он ничего такого и не пытался сделать. Просто дрыгался, что было сил, вот и сместился, продолжая лупцевать Жиртреста ногами. В ту же секунду он почуял, что левая нога достанет коленом до ребер. Это был шанс. И он ударил, тут же получив кулаком по уху. Удар был сильный, но серьезной боли он опять не почувствовал. Зато попал толстяку по ребрам, отчего тот не то взвизгнул, не то хрюкнул. В следующий удар ногой была вложена вся ярость и отчаяние. Калываев взвизгнул сильнее и стал инстинктивно смещаться, чтобы не получить снова. При этом он молотил Вадьку по голове, стараясь попасть в лицо, которое тот закрывал руками, как мог.
 Вадим Андреевич с ужасом осознал, что долго так не продержится. Удары коленом по ребрам, которые иногда достигали цели, не шли ни в какое сравнение с ударами по лицу. Надо было выбираться из-под Жиртреста, иначе конец. Драка продолжалась всего секунд десять, а у него уже были сильно разбиты губа и ухо. К тому же Женька, трижды ощутимо получив ногой по ребрам, ушел из-под атаки. Теперь Вадькина левая большого урона ему принести не могла, а ведь она была единственным его оружием. Толстяк прекрасно видел свое превосходство. Воодушевленный, он бил все сильнее и точнее. Битва подходила к концу. Как ни извивался Вадька, как ни дрыгался, сбросить с себя Жиртреста он не мог.
Вдруг стало трудно дышать, нещадно заболела губа.  Победа Калываева была лишь вопросом времени.  И тот решил ее приблизить. Вместо коротких ударов от корпуса, толстяк собрался влепить с размаху. Он широко замахнулся, высоко подняв руку. Измотанный Вадька уже мало что соображал. К тому же только что опять получил по уху и в челюсть. «Не сдамся, пусть лучше убьет», - отчетливо подумал он. Но в следующий момент произошло нечто такое, о чем Вадим Андреевич будет помнить всю свою жизнь.
Рука Жиртреста, высоко поднятая в замахе, вдруг замерла. Замер и сам Жиртрест. Так и сидел он верхом на поверженном  противнике с поднятым вверх кулаком и застывшим лицом. Вадька опешил. Его первым инстинктивным желанием было вырваться из-под толстяка. Но сначала, за какую-то десятую долю секунды, он успел передумать кучу мыслей. Они молниеносно возникали в его голове и, стремительно проносясь, тут же исчезали, словно транзитные пассажиры. И все они были о неожиданном ступоре Калываева.
Догадки на сей счет были самые разнообразные – от относительно реальных, до совершенно идиотских. «Взрослые идут. Нарочно так замер. Сейчас будет говорить, что мы просто играем». «Я ему сильно попал ногой и ребро сломал, вот его и зажало». «Хочет, чтобы я прощения просил и обещал исполнить любое его желание. Думает, какое загадать». «Это такая Жирттрестова хитрость. Я сейчас начну из-под него выбираться. Руки уберу от лица, тут-то он мне и вмажет». «Пока мы дрались, его осы покусали, и он потому так сидит». «Наверное, у индейцев так принято делать, когда они кого-то побеждают. А Жирдяй насмотрелся фильмов и теперь воображает, Чингачгуг сраный». «Девчонки за нами подглядывали, и вот он своей победой хвастается – смотрите, какой я сильный». Была среди них даже такая. «Его фотографирует корреспондент из газеты «Труд», в которую мама пастилу заворачивает. А он позирует – хочет прославиться».
Ошметки этих глупостей еще мелькали у него в голове, когда он рванулся всем телом вверх из-под неподвижно застывшего толстяка. Если и не к победе, то хотя бы к спасению. К ужасу его, в тот же миг ожил и Калываев. Рука его стала опускаться, стремительно набирая скорость, словно кто-то вновь запустил кинопроектор. Но все-таки Вадька успел использовать то микроскопическое преимущество, которое каким-то необъяснимым образом подарила ему судьба. 
Наполовину вырвавшись из-под пыхтящего враждебного сала, он выбросил руку вверх и  вперед. Ударить Калываева он даже не пытался. Сейчас была задача поважнее.  Он хотел ухватить его за неопрятные кудри. И если бы это удалось, то он бы дернул его за волосы – вниз и в сторону. Однако Калываев теперь тоже двигался, причем прямо навстречу Вадьке. Он обрушивался на него сверху, пытаясь с размаху попасть рукой в лицо. Частично освободившийся Вадька рванулся вверх, выбросив правую руку с растопыренными пальцами. Левой рукой он инстинктивно защищал уже разбитую физиономию. В результате – хаотическое столкновение с самыми неожиданными последствиями для обеих сторон. 
Сокрушительный размашистый удар Жиртреста достиг цели, но совсем не той. Его тяжелый кулак на полном ходу попал Вадику в левую руку, которой он пытался прикрыть лицо. И попал весьма удачно, прям в раскрытые пальцы. Характерного хруста никто из них не услышал. Но Вадька утробно взвыл от острой боли в руке. Слезы брызнули из глаз, дыхание перехватило. Вечером хирург детской больницы имени Филатова скажет заплаканной маме, что палец сломан. Это была цена, которую отважный пацаненок заплатил за свой отчаянный выпад. И это того стоило. Правая рука Вадима Андреевича, которой он пытался ухватиться за густые вражеские  кудри, попала Женьке в лицо. Растопыренная пятерня прошлась по толстой физиономии. Снизу вверх, по касательной. И вроде бы ничего страшного... Но на этот раз повезло Вадику. Его безымянный палец с нервно обгрызынном ногтем попал в глаз супостату, прямо под веко.
 И только после этого карающая рука нашего героя намертво вцепилась в сальные вьющиеся волосы. Калываев, утробно воя, схватился ладонями за лицо. Может, это было и не больнее, чем сломанный палец, но эффект оказался куда значительнее. Мгновение спустя, Вадик что было силы дернул… Нет, даже не дернул, а всей тяжестью своего пятилетнего тела рванул зажатую прядь. Калываев кубарем слетел с него. И сразу же попытался вскочить, но не тут-то было. Боевая мощь врага настолько впечатлила Вадима Андреевича, что он и не собирался отпускать патлы, крепко зажатые в кулаке. Неистовые дети великой Советской страны покатились кубарем, яростно лягая друг друга. Безумно таращась уцелевшим глазом, словно мифический Циклоп, Жиртрест невпопад бил Вадьку ногами. А тот всячески старался совладать с толстяком с помощью его же прически, часть которой все еще была крепко зажата у него в кулаке. Преимущество было за Вадимом Андреевичем, но защитник принцесс и пожарников не был в этом уверен. Иногда ему неслабо доставалось от Калываева, который молотил ногами, словно лошадь в агонии. Но больше всего он боялся снова оказаться под грузной тушей. Второй раз ему точно не вырваться. Да и в первый-то повезло… 
Не прошло и десяти секунд, как от хрупкого превосходства Вадима Андреевича практически ничего не осталось. Ради победы Жиртрест пожертвовал фрагментом своей шевелюры. Вырвавшись, он тут же навалился на Вадьку, понимая, что если вновь обездвижет его, победа будет за ним. Пытаясь оседлать бешенно сопротивляющегося малолетку, он пару раз вскользь схлопотал по роже, что не могло его остановить. На долю секунды Калываев представил, что будет с его драгоценной репутацией опасного первоклассника, если сопляк победит. Силы его тут же утроились. Он уже почти подмял под себя задыхающегося врага. Осталось лишь перебросить ногу, чтобы надежно оседлать вертлявого придурка. Дальше – дело техники. «Я буду его долго бить, - пульсировала сладостная мысль в голове Калываева. - А может быть, даже убью. Да, точно… Я его убью!». 
Вадька не мог поверить, что все страдания оказались напрасными. Одна рука его практически вышла из строя, лицо было разбито. Когда они катались по земле, он в кровь разодрал колени. Кровь текла и из головы. Вадик не знал, почему. Но очень надеялся, что мозг не задет. И после всего этого он вновь оказался в исходной точке их битвы!  Стойкий пятилетний солдатик подумал, что скоро ему будет очень больно. И это очень больно будет длиться очень долго. Как раз в этот момент толстяк наконец-то изловчился, прижал его к земле и рывком перекинул ногу. Но сделал это не на уровне ребер, как в начале схватки, а чуть ниже Вадькиной поясницы.
 Этот излюбленный прием Калываева и решил исход битвы. Когда он, приподнявшись, переносил ногу, наш еле живой и плохо соображающий принц, увидел хоть какую-то возможность для удара. И, вполне вероятно, последнюю. Никуда особо и не целясь, он снизу пнул Жиртреста коленом. Попал точно в пах. Говоря понятнее, в область гениталий. И, чтобы окончательно развеять всякие сомнения, вмазал по яйцам. И  сразу же еще раз. Калываев судорожно дернулся, заскрипел, хватая ртом воздух, согнулся и, почти беззвучно, сказал «кха-а-а-а».
Изможденный Вадька сбросил с себя толстяка и с трудом встал. Сначала на четвереньки.  Ему бы сейчас полежать в травке полчасика, прийти в себя. Поплакать, в конце концов. Ему ж всего пять лет. Но он боялся снова оказаться в убийственном партере. Один раз это  уже произошло, судьбу искушать не хотелось. Аккуратно встав на ноги, он, чуть прихрамывая, подошел к ранценосцу, свернувшемуся калачиком. Осторожно наклонился над ним, заглядывая внутрь лихо закрученного Калываева. Женька рыдал, закрыв лицо рукой. Другая рука пыталась утешить пострадавшие гениталии.
- Жирная свинья жива? - спросил Вадим Андреевич.
В ответ донеслось не то бульканье, не то хрюканье, все это пополам со стонами.
- Жива, - сам себе ответил он. - Жаль, - добавил, вздохнув.
Потрогал губу. Разбито было серьезно. Посмотрел на опухшую посиневшую руку, которая болела так, что постоянно текли слёзы. Представил, как мамка будет ругать его, да как потащит в больницу. Сделалось нехорошо. Аккуратно потрогал голову, опасаясь случайно задеть мозг и умереть. Ни черта не понял, кровь как кровь. Ухо распухло и болело, но терпимо. А вот его любимая пионерская рубашка была сильно порвана. Посмотрел на колени – мама дорогая… Опять ходить с  зелеными болячками! А щипать-то как будет! «Остался я на месяц без пастилы. И без грузовика. Да еще и без пожарника…», - подумал он, обобщив результаты осмотра. 
Вадька повернулся к толстяку. Тот уже пытался тихонечко сесть, опираясь на руку. Жиртрест все еще рыдал, противно искривляя слюнявый рот. Один глаз его опух и почти закрылся. Рукой он держался за надежду рода Калываевых. А в целом  выглядел весьма неплохо. Если не считать разбитые коленки, крови на нем практически не было.
- Больно? - участливо спросил Вадик.
- Бо-о-ольн-а-а, - с трудом сдерживая плач, ответил Жиртрест.
- А я знаю, что сделать, чтоб не болело.
Женька вытер лицо подолом грязной рубахи, шумно втянув носом. Стараясь не смотреть на победителя, буркнул себе под нос:
- Что сделать?
- Сейчас покажу, - ответил Вадим Андреевич, уже совсем по-дружески.
С трудом поднялся, отчего разом заболело все тело. Калываев понуро опустил голову в ожидании рецепта, исцеляющего яйца. Вадька чуть отошел назад, смерил толстяка внимательным взглядом, и, пружиня футбольным подшагом, пнул его ногой в лицо. Жиртрест выдохнул каким-то странным звуком, не то «а», не то «э». И упал навзничь. Кровь легла на асфальт красивым веером.
- Это тебе за Анечку, морда фашистская! - сказал маленький герой дрожащим голосом.
 По лицу его снова потекли слезы. 
Пожарник стоял себе у кустов, как ни в чем ни бывало. Не обращая никакого внимания на разыгравшуюся на его глазах драму, он оптимистично пялился в белую стену котельной. Вадим Андреевич с удивлением понял, что брандмейстер ему больше не шибко-то и нужен. Сам того не заметив, за прошедшие несколько минут он сильно повзрослел.
Подхватив уцелевшей рукой дядькин подарок, Вадик подошел к Калываеву, который сжался в бесформенный комок, панически рыдая. Отвесив поверженному толстяку унизительного пинка, он смачно на него  плюнул. (Так всегда делал Дениска Ванин – первый забияка и хулиган в деревне). Потом сказал сдавленным шепотом:
 - Появишься у нас на площадке – вообще убью! Понял?
 Совершенно обессилевший, он не стал дожидаться ответа. Все было и так ясно. Сейчас он думал только об Анечке. Он точно знал, что его белокурая принцесса плачет в домике. Потому что переживает и очень боится за него. А переживает и боится не оттого, что Калываев больше и старше его, нет! Потому что влюбилась. Влюбилась!!! От этой мысли он даже забыл про нестерпимую боль в распухшей руке. Влюбилась! Запретное слово билось в нем, словно беспокойный маятник. С каждым ударом оно обдавало его трепетным восторгом. Скорее бежать к ней, успокоить, рассказать про нежданную победу!
 Но… не успел сделать и шага. Из-за угла котельной выскочила Анна Михайловна. Принц оторопел, и неспроста. Такой он ее никогда не видел. Растрепанные белоснежные кудри, сбившееся на одну сторону платье, заплаканные испуганные глаза и куклы, торчащие за поясом, словно какое-то невиданное девчачье оружие. Но больше всего поразила Вадима Андреевича увесистая палка, которую сжимала обеими руками эта маленькая, невесомая женщина. Поняв, что ее принц победил ужасного Жиртреста, она посмотрела на него огромными черными глазами и выронила палку из рук. Схватившись руками за лицо, точно так же, как ее мать, Анечка протяжно прерывисто вздохнула. Хромая, он подошел к ней и торжествующе улыбнулся.
- Вадик, бедненький, у тебя кровь! - Она испуганно плакала, прозрачный голосок еле звучал.
- Да так, ерунда! Не плачь! Мне и не больно ни капельки. - Он нежно посмотрел на нее и неловко дотронулся до ее руки покалеченной кистью.
-  Ой, мамочки, у тебя рука опухла! И на голове тоже кровь, - пролепетала она, рыдая.
- Анечка, не плачь! Ну, пожалуйста… Я же победил! А ты зачем с палкой прибежала?
- Я… я тебе помочь хотела… а меня бабуля не пускала! А я потом ей наврала, что куклу забыла и убежала! А вон там палку взяла… - показала она рукой, куда-то назад и в сторону.
- Ты что, глупенькая? Когда мальчишки дерутся – не лезь. Никогда не лезь, понятно? Видишь, я и сам справился. - Он презрительно обернулся на Калываева. - Жиртрест  теперь к нам никогда больше не полезет!
- Да? - сквозь слезы спросила Анна Михайловна, не в силах оторвать взгляда от любимого разбитого лица.
- Он даже на нашей площадке теперь не появится! Я его предру… предрупредил, - важно пояснил Вадим Андреевич, не справившись с этим непростым взрослым словом.
- Да… д-дай, посмотрю! - потянулась она к его синюшным распухшим пальцам, заикаясь от слез. Вадик послушно показал ей левую руку.
- Только не трогай, а то болит, - признался он.
 Не переставая рыдать, Анечка погладила его по правой.
 Вадик вдруг понял, что сейчас и сам разревется. Этого он допустить никак не мог, а потому на секунду крепко-прекрепко зажмурился. Иногда это помогало, но сейчас – не очень. Слезы неумолимо копились в глазах, готовые в любой момент опозорить его.
- Вадичик, миленький, я тебя… - услышал он слова Анны Михайловны.
 Вадик похолодел, как перед началом этой страшной драки. Только, пожалуй, еще сильнее. Как вести себя, если она скажет то самое слово?! Слово, которое он раньше слышал только от мамы и бабушки. Он решительно не знал. И даже испугался его услышать…
- Я тебя… я тебя очень прошу – никогда так больше не делай! Никогда! - причитала его принцесса.
Она точь-в-точь повторяла свою мать, когда та, не в силах больше ругаться, умоляла образумиться старшего брата Анны Михайловны.
- Поклянись, что ты больше не будешь драться!
 - Если тебя еще кто-нибудь обидит – тогда буду, - честно ответил Вадим Андреевич. И поспешно добавил. -  А так просто - ни за что не буду, клянусь! Честное пионерское!
 Чуть было успокоившаяся принцесса, снова расплакалась.
- Аня, не плачь, хватит! - твердо попросил ее Вадик, отчаянно борясь со слезами.
- Ла-адно,  я и не-е- пла-ачу…, - согласилась она, шмыгая носом и тщетно пытаясь остановиться.
Отважный пятилетний мужчина был готов на все, лишь бы не заплакать вместе с ней. Лучше еще раз сразиться с двумя, нет, даже с тремя Калываевыми, только бы она не видела его слез. Глаза предательски намокли, горло сдавил невидимый обруч.
Он бы непременно заплакал, но тут ангел-хранитель пришел к нему на помощь. Вадька замер, будто прислушиваясь к голосу своего небесного заступника. По его лицу, перемазанному кровью, скользнула довольная улыбка. Чуть помедлив, он протянул пожарника Анечке, небрежно держа его за голову.
- Дарю! Он теперь твой.
- Что? - переспросила Анечка, от неожиданности перестав лить слезы.
- Бери! Бери, это тебе! - Вадим Андреевич настойчиво сунул игрушку ей в руки.
- Ты что, Вадичик! А как же ты?
- Я ж говорю – дарю! Значит, дарю, - назидательно произнес он.
- Вадик, не надо! Вдруг тебя мама ругать будет?
- С чего это? Мой пожарник. Что хочу с ним, то и делаю, - уверенно ответил Вадим Андреевич. -  Не бойся, никто меня ругать не будет. За пожарника точно не будут.
   Потупив глаза, Анна Михайловна залилась стыдливым румянцем.
- Вадик, миленький, спасибо большое! Ты такой хороший… И самый, самый храбрый! И еще - самый сильный! - с трудом проговорила она, не глядя на своего принца.
 Почти не дыша, будто боясь спугнуть свое счастье, она схватила его грязную влажную ладошку. Прижав к груди пожарника, оглянулась на подвывающего Калываева и показала язык.
- Трус, - вынес ему окончательный приговор Вадим Андреевич.
- Ага, - согласилась Анна Михайловна.
Они мельком смущенно переглянулись. Была в этом взгляде большая любовь. Которая, как в сказках, - одна и на всю жизнь. И они пошли.
 
Эти двое, взявшись за руки, шли к детской площадке, унося с собой трагические и светлые события того дня. День этот они запомнят на всю оставшуюся жизнь, полную тревог, радостей, бед и надежд.
Как часто потом сиюминутное счастье Анны Михайловны будет пустым, потому что не сможет она разделить его с конопатым парнишкой на невидимом гоночном мотоцикле!  Сколько раз, в самые горестные моменты своей жизни, станет Анна Михайловна звать своего принца, до боли в руках сжимая выцветшего от времени пожарника? Когда первый муж, грязно обдав ее матом, бросил их с трехлетним сынишкой, она все готова была отдать, чтобы только пятилетний мальчуган в белой рубашке с золотыми пуговицами вновь храбро набросился на обидчика. Когда в расцвете сил сгорит от рака ее обожаемый братик Сережка, какую цену будет готова заплатить она, чтобы хоть раз опять услышать: «Анечка,  не плачь! Ну, пожалуйста!» В тот черный год, который разом заберет у нее папу и маму, как будет оплакивать она те далекие дни, когда была так счастлива на детской площадке? Ответы есть лишь у Господа. Да только мы их не услышим… Теперь это только их тайна.
Но… все это будет потом. А сейчас… Сейчас он, неуклюже прихрамывая, ведет ее за руку. А она смотрит на него с восторгом, прижимая к груди пожарника из далекого города со странным названием «Берлин». Весь мир, что стоит на пороге самого страшного события в его истории, принадлежит только им. Они уходят от нас с тобой, мой неизвестный читатель. Уходят навсегда. Их голоса тонут в шуме уютного московского дворика, который притаился рядом с метро «Динамо».

- Знаешь, Вадик, я теперь буду только с тобой играть. Всю жизнь!
- Здорово! Анечка, я тоже буду только с тобой, можно?
- Можно… Ты только больше не дерись, ты же обещал!
- Раз обещал, значит - не буду. Мужик должен свое слово держать.   
- Вадик…?
- Че, Анечка?
- Скажи, только честно, не обманывай! А ты принц?
- Если честно, я не знаю. Зато ты – точно принцесса!
- Это почему еще?
- Потому, что ты добрая. И самая красивая! И умная… очень!
- Да?
- Ага.
- Вадик…
- Че?
- Ты только никому не говори, ладно?  А я тебя…

Далее – неразборчиво.


Эпизод двадцать второй
  Москва, февраль 1998 года
…Может быть, источал, когда ему было всего пять лет? Когда стоял он у стены бойлерной, лицом к лицу с шестилетним толстяком Калываевым? Да, вот тогда, в жестокой неравной схватке за своего пожарника, честь дамы и честь свою собственную. пожалуй, источал.
Источая, стоял он за старой бойлерной во дворе своего дома. Стоял весь в грязи, с коленками, содранными в лоскуты и покрытыми слоем песка, крови и еще бог весть какого мусора. По правой стороне его лица стекала тоненькая струйка крови, берущая свое начало в глубокой ссадине на голове. Нижняя его губа значительно превосходила в размерах верхнюю и несла на себе следы его же собственных зубов. Порванная грязная рубашка (за которую ох как попадет дома) с несколькими уцелевшими медными пуговицами гордо подчеркивала алые царапины на груди и шее. Пальцы на правой руке посинели и опухли, а сломанный мизинец нестерпимо болел, пульсируя так, будто в нем завелось маленькое трепетное сердце. По лицу Вадика скупыми каплями текли редкие слезы, пути которых иногда пересекались с кровью, отчего становились нежно розовыми.
 Но он не плакал. Он источал! Источал аромат победы, силы и уверенности.
В каких-то трех метрах от него в пыли, свернувшись калачиком и жалобно воя, лежал поверженный противник Женка Калываев. Проходя мимо, пятилетний Вадим Андреевич Чернов, что было силы пнул пыльный воющий сверток, плюнув сверху тягучим кровавым сгустком. Сверток, в котором угадывались очертания желтых шорт и пшеничная Женькина шевелюра, жалобно взвизгнул и захлебнулся  животными рыданиями.
Не переставая источать, победитель поднял уцелевшей рукой большого красного пожарника, что ждал решения своей судьбы, прислонившись к опоре скрипучих цепочных качелей. Да-а-а-а… Он стоил того! В красном форменном плаще, высокий, волевой, при черных усах и с бессмысленными синими глазами, с вызывающе толстым и длинным черным шлангом, в старомодной каске с крупной эмблемой, на которой, изящно изогнувшись, красовалась золоченая саламандра…
 
Приподнято-сияющий вид Дельтаса обрадовал студента Скворцова ровно настолько, насколько доктора Лешница насторожил. Опытный психиатр прекрасно знал, как часто такие минуты окрыления, счастья и надежды стремительно сменяются у больных неделями черной тоски. «И все-таки Чернов очень нестабилен, - с тоской подумал Лешниц. - Неужели придется давать ему красненькие?»
 Красненькие давать очень не хотелось. Николай Юрьевич прекрасно понимал, что там, где начнутся нейролептики, закончатся все движения. И физические, и психические.  А в режиме «спать и срать» Вадим Андреевич много не наговорит. Но пока он в ударе. И даже, каким-то чудом, живы китайские пальчиковые батарейки. А значит, Чернов должен говорить. И он говорил.
-Я просидел в кафе с Питером и Семеном больше трех часов. Наш переводчик даже сказал, что существенно подтянул свой английский. Результатами этих посиделок мы остались весьма довольны. На столе перед нами лежал листок из большого блокнота. Он был похож на древний пергамент. Мы исписали его своими тезисами с такой плотностью, что когда нам понадобилось добавить буквально одну короткую фразу, места не нашлось. Если бы кто-нибудь смог разобрать предельно убористый почерк Семена, то был бы немало удивлен. Этот неровный с одного края клочок бумаги нес на себе программу исследований и дальнейших экспериментальных разработок. Конечно же, до освоения технологии было еще очень далеко. Но, как бы далеко ни находился от землян день их первого сжатия пространства, мы трое были к нему ближе всего.
Чернов выразительно посмотрел на присутствующих.
- Кроме того, мы ели. Много и вкусно, - с очень серьезным видом добавил пришелец. Некоторые из студентов тихонечко хихикнули.
 - Кстати, как вам земная еда? Лучше, чем на Эльтизиаре? - поинтересовался Лешниц, тревожно поглядывая на индикатор зарядки батареек своего диктофона.
 - Это весьма непростой вопрос, - деловито отозвался безумный инженер. - Признаюсь, я долго не мог привыкнуть к необходимости принимать пищу каждый день. Нериадены едят примерно один раз за период, который соответствует пяти земным суткам. Иногда реже. Поначалу перестроиться было довольно тяжело. Но со временем мне стал нравиться такой пищевой режим. С моей помощью Вадим Андреевич даже слегка набрал вес. Частота принятия пищи – не сложный момент. Куда сложнее было привыкнуть к нюансам осязания разных продуктов. Я не уверен, что мое сознание адекватно воспринимало те импульсы, которые я получал от чуждых рецепторов. Временами вкус некоторых блюд приводил меня в  ужас. Временами – в восторг. Ориентироваться было очень сложно. Иногда обычный ужин становился похож на лабиринт из кривых зеркал, где вместо зрительных образов передо мною возникали самые разнообразные вкусы. Сейчас я понимаю, что сырой окунь с тонким слоем ванильного мороженного и горчицей – это дерьмо.
Дельтас помедлил и, словно уточняя, добавил:
- Хотя дерьмо не пробовал, утверждать не могу.
Реплика его, одновременно и смешная, и необычная, была сказана к месту. Поначалу реакция собравшихся была очень разнообразной. Впрочем, как и сами собравшиеся. Некоторые девочки покраснели. Некоторые  от души посмеялись, среди них была и Матильда. Золоткин и Кормаков пытались сдерживаться, но при этом хохотали навзрыд. И только Скворец сделал то, что действительно хотел сделать. Начав было смеяться, он не удержался и искренне зааплодировал. К его хлопкам тут же присоединился Золоткин, затем Матильда и Людка Бабаева. Через пару секунд рукоплескал весь кабинет. И даже Лешниц,  который не мог припомнить в своей практике  ничего подобного. Опытный психолог сказал  бы, что все они сбрасывали накопившееся эмоциональное напряжение. Простой добрый человек возразил бы ему, что это было действительно смешно.
Скворец так и не смог понять, почему он захлопал. С одной стороны – искренне и от души. С другой – он очень хотел поддержать этого мужчину в синей пижаме, который был чем-то похож на детдомовского ребенка. Кем бы он ни был – ему было ох как несладко…
Мне кажется, что истинная причина Ромкиных аплодисментов гораздо сложнее. Конечно же, было в этом что-то и от снятия элементарной усталости – опытный психолог прав. Прав и простой добрый человек – это было, по-настоящему, смешно. Но если копнуть чуть глубже…
Первые одинокие аплодисменты Скворцова были подсознательно адресованы его однокашникам, Матильде и даже Лешницу. Этими одинокими хлопками он сказал им: «Я сочувствую бедолаге и хочу его поддержать. Хочу показать ему, что он для меня человек, а не диковинка. Хочу сказать ему, в конце концов, что про дерьмо было смешно и он молодчина! А вы? Вы со мной? Или с теми, кто хочет сгноить его в этих успокаивающих бледно-зеленых стенах, потому что для них он больной и опасный?» И они ответили ему,  честно захлопав. Честно, потому что на раздумья не было времени. Быть может, доктор Лешниц слегка покривил душой. Ну да простим ему – работа у него для души вредная.
Этот групповой акт гуманизма длился буквально несколько секунд. За это время произошло так много важных свершений, что даже не верится. Чернов, впервые за несколько месяцев, получил немалую порцию искреннего доброго участия, а это сейчас было нужно ему, как воздух. Ромка Скворцов убедился, что его однокашники – хорошие люди, с которыми ему по пути. Второкурсники психфака мало того, что сплотились вокруг гуманного начала.  Главное – все они отдали свое добро тому, кто так в этом нуждался. Возможно, сильнее, чем кто-либо на этой планете. Да… Не каждый психоаналитик сможет похвастаться такой эффективностью. В модных анонимных группах взаимопомощи на это уходят годы.
Сдается мне, мой верный читатель, что мы немного отвлеклись. Не будем отставать от событий, чтобы события не отстали от нас.    
Пришелец поклонился, благодарно и несколько смущенно. Овации стихли, и он продолжил.
- Спустя какое-то  время я разобрался, что к чему в земной пище. Теперь я получаю от нее большое удовольствие. В тот вечер мы опустошили четыре кофейника прекрасного черного напитка, отчего мне стало тяжело дышать. Семен и Питер виртуозно расправились с каким-то большим странным блюдом, я же съел, а, точнее сказать, безжалостно аннигилировал пять бутербродов с рыбой и девять кусков яблочного пирога. Спустя пару часов после начала нашей интеллектуальной трапезы, я впервые в жизни отведал выдержанный твердый итальянский сыр. Готов признаться, что эта еда – одно из самых прекрасных созданий вашей культуры.
Судя по всему, сыр Чернову действительно очень понравился. Он рассеяно обвел всех благодушным взглядом и прочувственно произнес:
- Пармеджано Риджиано. Вот как он называется.
Мысленно попрощавшись  с деликатесным итальянским сыром, пациент доктора Лешница продолжал охотно рассказывать о своих лучших днях на земле.
 - Наша трапеза подошла к концу. Стол опустел, - с трогательной гастрономической грустью в голосе сказал он. - За ужином профессор Содберг сказал, что следующим этапом наших изысканий должна стать поездка в обсерваторию, которая находится в Перу. Питер понимал, что в финансовом смысле я совершенно не состоятелен. Он попросил меня не беспокоиться о деньгах, сказав, что я очень нужен ему для нашей общей дальнейшей работы. Я согласился, не раздумывая. Это был призрачный шанс. Но все-таки шанс. Семен взял на себя хлопоты, связанные с моим участием в поездке. Я отдал ему все документы на имя Чернова, какие я только смог найти в его квартире. Я благодарил свою сообразительность за то, что взял эти бумажки с собой. Они понадобились для улаживания формальностей моей поездки. Основной задачей экспедиции была попытка реконструкции телескопа, а также установка разной другой аппаратуры в перуанских горах, - сообщил Чернов.
            - И что это была за аппаратура? - с видимым интересом спросил Николай Юрьевич.
           - Я не знаю деталей, ведь на Эльтизиаре я был дипломатом, а не ученым. Моя деятельность заключалась  в установлении коммуникаций между семьями и обеспечении координации их действий. Я был далек от технических наук. Как я понял, в высокогорных районах Перу мы установили уловители каких-то частиц, которые могли косвенно указывать на какие-то важные параметры лунной активности. Боюсь ввести всех вас в заблуждение. О технических подробностях лучше спросить у профессора Содберга. Он сможет дать исчерпывающие ответы, - сказал Чернов, как бы оправдываясь за свою неосведомленность и за гуманитарный склад личности. 
             - Мы постараемся с ним связаться, - соврал Лешниц.- Вадим Андреевич, так как прошла сама экспедиция?
               - Смотря что вы имеете в виду. С точки зрения развития земной науки – не самым лучшим образом.
               Доктор попытался обострить разговор:
             - Судя по тому, что вы остались на Земле, технологию сжатия пространства ваши друзья так и не освоили?
               - Николай Юрьевич, вы серьезно полагаете, что прорыв такого масштаба возможно осуществить за несколько месяцев?
              Вопрос Дельтаса не был риторическим, он требовал ответа. Лешниц не заставил себя ждать.
               - Но вы же рассчитываете на это! Я тоже хочу быть оптимистом! Вы же собираетесь вернуться на свою планету в теле Чернова, так? Средний срок жизни землян составляет около семидесяти лет. Вам сейчас тридцать восемь. Значит, чтобы попасть домой, вам, дорогой Вадим Андреевич, надо совершить этот прорыв не позднее чем через тридцать лет. Я правильно все понимаю? 
              Чернов ответил на этот, с виду доброжелательный, выпад  с невозмутимостью истинного Нериадена.
                - Мы оба знаем, что этого не произойдет, - равнодушно сказал он. - Я прекрасно понимаю, что та призрачная надежда, которую ненадолго получил в Перу – последнее мое утешение. Я умру на Земле – это очевидно, - холодно произнес Дельтас.- Я готов к этому уже довольно давно. Но буду продолжать искать выход. Нериаден всегда идет к цели, даже если нет шансов достичь ее. Это основа философии нашей семьи, - Дельтас с достоинством и с легким оттенком презрения посмотрел на своего врача. - Боюсь, вам будет трудно это понять, - сказал он так, будто ему было стыдно за Николая Юрьевича.
               А он и не собирался ничего понимать. Лешниц прервал эту гуманистическую беседу, направив ее в более очерченное русло.
               - Так что же все-таки произошло в Перу? - еще раз настойчиво спросил он Чернова. 
                Вздохнув, тот ответил:
                - Вся беда как раз в том и состоит, что в Перу не произошло ровным счетом ничего. Я побывал в одной из наиболее совершенных обсерваторий землян. Она является сердцем проекта «Феникс», который финансируется несколькими американскими институтами. Мы прилетели в Перу ночью, а уже утром отправились в горы. В конце дня мы были в обсерватории. К сожалению, я не ошибся. Земной прогресс слишком нетороплив. Из беседы с техниками доктору Содбергу стало понятно, что реконструкция телескопа займет несколько лет. И это по самым оптимистичным прогнозам. Содберг обещал, что сразу же свяжется со мною, как только телескоп будет готов.
        Чернов слегка улыбнулся, словно находил все это весьма занятным. Но эта была улыбка обреченного.
            - Не важно, когда  будет готов телескоп - через год или через два. Он не решит проблему. По моим оценкам, до момента первого сжатия пройдет не менее ста лет. К тому времени нас с вами даже распорядитель кладбища не вспомнит.
              Он смешно потер переносицу.
             - Возможно, если бы я был ученым, это изменило бы ситуацию. Но я лишь дипломат.
            «Если разобраться, он себе приговор зачитывает. Деваться ему, действительно, некуда, - подумал тогда Скворцов. - Так и сдохнет в психушке… или под забором. Жаль амфибию, да и Чернова жаль».
Перед теми, кто был  в тот момент в 515 кабинете, безусловно, сидел Вадим Андреевич Чернов. Все факты свидетельствовали об этом непреклонно. Одних официальных документов было вполне достаточно. Его жена – еще одно очевидное подтверждение. Не говоря уже о семейном фотоархиве. В конце концов, жили и здравствовали люди, на глазах у которых он вырос. Но поверить в это было чертовски трудно. Больной так органично переживал свой бред, что совершенно заворожил студентов. Весь секрет заключался в том, что и Людке, и Скворцу, и всем остальным хотелось верить в эту историю. Они хотели видеть перед собой инопланетянина, а не свихнувшегося инженера радиосвязи. Хотели прикоснуться к чуду, хотя элементарная логика сильно мешала им верить в него.
 И лишь лечащий врач твердо верил. Верил в свою удачу и в успех, которую принесет ему этот псих.
Вдруг доктор, неожиданно и очень спокойно взял крутой поворот.
- Вадим Андреевич, а вы ни разу за это время не задумывались вот о чем… Может быть, ваши поиски напрасны, потому что и искать-то нечего? Вдруг такой технологии не существует? Давайте, просто на секунду, допустим, что ваши ученые ошибались. Могли они неверно истолковать перемещение других космических народов? Мне кажется, вполне. По крайней мере, в истории нашей науки немало таких примеров. Неужели ученые Эльтизиары никогда не ошибаются? Как человек с прекрасным интеллектом, вы должны были рассмотреть все варианты. И такой вполне возможен, вы согласны со мной?
-Вы хотите сказать, что я нахожусь на ложном пути? - с легкой иронией спросил его инопланетянин.
 -Я, Вадим Андреевич, лишь призываю вас подумать об этом. Просто подумать.
 Ответ Чернова не стал для Скворца неожиданным.
-Ваше неверие для меня очевидно и объяснимо. Простите меня, доктор, но я не буду тратить время на борьбу с ним, - сказал он спокойно и уверенно.
 «И впрямь, дипломат, хоть и в пижаме», - улыбнулся про себя Ромка.
-Ну что ж, как вам будет угодно, - невозмутимо парировал Николай Юрьевич. - Я уверен, что мы еще вернемся к этой теме. Возможно, чуть позже.
«Да уж, вернетесь… Поколют его недельку-другую – и вернетесь, - размышлял Ромка. - Он к тому времени уже слова-то такого не вспомнит  - гравитация. Или не станет доктов глушить Чернова? Да, пожалуй, что не станет. Ей-богу, Лешниц за его речь уцепился. Уже почти два часа этот радиоспектакль продолжается. И ведь говорить стал по другому… «я открывал разные двери». Это ж надо, какие коленца гнет. Тыкался, говорит, как слепой котенок. Да еще и шутит вдобавок. Что же у него в башке-то происходит, у этого обычного инженера? Явно что-то очень не обычное. Не сможет Лещниц мимо этого пройти, и ежу понятно… Значит, глушить не будет. Может и удастся на Чернова еще разок взглянуть, кто знает».

…Лешниц вел свою игру, о которой догадался наблюдательный Скворцов. Диктофон продолжал работать из последних сил, а ведомость о проведении практического занятия ждала своего часа в изящной замшевой сумочке Матильды. Скоро этот нехитрый, но вполне официальный, документ вместе с кассетой ляжет в стол психиатру. И даже не в стол, а в сейф, что по-мещански притаился за картиной в спальне Николая Юрьевича. Слишком ценными были для него эти вещи, чтобы вот так просто оставить их в кабинете.
- Ну, да и Бог с ними, научными премудростями, в которых мы плохо разбираемся, - миролюбивым тоном поменял доктор тему.- Вы нам лучше расскажите, зачем вы завели знакомства с местными бродягами? Ваша жена была этим очень обеспокоена. Это ведь могло быть опасно. И даже для нее. Вы понимали это?
- Да от вас ничего не утаилось! - с искренней улыбкой воскликнул Чернов.
- А ведь вы хотели что-то утаить, Вадим Андреевич. Не так ли?
 «А вот это уже очень интересно. Впервые Лешниц так разговор обостряет», - мелькнуло в голове у Ромки.
- Утаить? Я бы так не сказал. Мне действительно надо было обсудить некоторые вопросы с этими людьми. Я просто не хотел привлекать к этому внимание Елены. Признаюсь, я совершил ошибку, пригласив их в то место, где Чернов жил с ней. Позднее, когда она покинула меня, я смог общаться с ними беспрепятственно, - прямо сказал Чернов. 
- Так что же общего было у вас  с ними? Что вам могло понадобиться от малообразованных и опустившихся людей?
Чернов изучающее посмотрел на психиатра, будто бы видел его впервые.
- Почему вы меня об этом спрашиваете? Ведь вы не верите мне. Не все ли равно, что я скажу, если все это для вас - всего лишь мой вымысел?
- Ну что вы, Вадим Андреевич… - с напускной обидой пропел Лешниц. - Я лишь пытаюсь доподлинно разобраться в вашей истории. И только для того, чтобы помочь вам. Так вы расскажете мне, что именно вы обсуждали со своими новыми знакомыми? Поверьте, для меня это очень важно!
Здесь наш доктор был совершенно честен, ведь он затрагивал эту тему впервые.  Раньше его больной был не столь активен,  и они просто не успели добраться до этой части его истории. Лешниц не прогадал, решив, что публика пойдет на пользу делу. Сегодня он записал огромный массив речи этого парня, чем был очень доволен. К тому же манера говорить у его подопечного заметно изменилась. Все складывалось замечательно. Теперь Николай Юрьевич действительно с нетерпением ждал, как же Чернов объяснит историю с бомжами.
- Ну что ж, если для вас это так важно…- задумчиво протянул Вадим Андреевич и рассеянно покрутил пуговицу своей пижамы, словно не зная, с чего начать. Пару секунд он медлил. И начал с главного.
 - Дело в том, что некоторые из этих, как вы изволили заметить, опустившихся людей – мои соратники по несчастью. Такие же беглые и ссыльные, как и я. Из разных рас, с разными культурами. Среди них мало сильных духом, к тому же они потеряли веру в возможность что-то изменить. Они смирились и выживают. А под маской полусумасшедшего пьянчуги это сделать куда более безопасно.
- То есть вы хотите сказать, - прервал его Лешниц,- что в Москве есть еще инопланетяне, кроме вас?
- Да, всего несколько сущностей в физической оболочке людей, - буднично ответил Дельтас.
- Да?! И кто же именно? - живо отреагировал врач.
- Я не стану раскрывать вам их земных имен. Хоть вы и не верите мне, все же не буду этого делать. Я связан обещанием и не нарушу его ни при каких условиях.
Самоуверенный волевой Нериаден посмотрел в упор в глаза Лешницу. Посмотрел тем пронзительным взглядом, который уже видел сегодня Скворец. Николай Юрьевич даже инстинктивно отклонился чуть назад на своем привинченном стуле. Это продолжалось буквально какую-то секунду, но встревожило опытного психиатра. Он не- понаслышке знал, что именно такие взгляды – первый звонок. Они означают, что в кабинете 515 вполне может произойти какая-нибудь неожиданность. А может и не произойти. Так или иначе, но именно в этот момент Лешниц впервые подумал, что Чернов может быть не таким безопасным, как кажется на первый взгляд. Нет, он не боялся его. Но все же решил быть настороже. И даже продумал, как будет действовать, если этот тихоня вдруг молниеносно кинется к его горлу.
 - Что вы, что вы! Я все прекрасно понимаю, - сказал доктор.
 Было самое время сгладить ситуацию.
 -Я и не стану настаивать, ни в коем случае. Так вы, Вадим Андреевич, утверждаете, что эти бомжи в такой же точно ситуации, что и вы? То есть, на самом-то деле они не бомжи, правильно?
- Не совсем так. В физическом смысле – они, конечно же, грязные бродяги. Некоторые из них стали такими за время своего заточения на Земле. Двое других сознательно выбрали для себя такую маскировку.  Но я знаю и еще одного, который был изначально сослан в крайне запущенное тело, - терпеливо пояснил Чернов.
«Поди, это тело еще и нещадно бухало, - усмехнулся сам себе Скворец.- Представляю, каково это – очнуться в чужом теле, на другой планете, да еще и с похмелья. Пока разберешься, что пива надо выпить… Да пока еще найдешь его, это пиво, – настрадаешься. Тяжело, наверное, пришлось бедняге», - искренне посочувствовал он пришельцу. Посочувствовал так, будто и не сомневался в его реальном существовании. И сам этого абсолютно не заметил.
 - Они всего лишь навсего помогли мне адаптироваться. Ведь у них был опыт и знание, - продолжал пациент.
- Вот так, одним махом, взяли и адаптировали? Это как же так? - требовательно спросил Николай Юрьевич.
- Они помогли мне в одном очень важном деле. Всего в одном, с прочим я справился сам, - Чернов снова помедлил.
- В каком, если не секрет? - чуть вкрадчиво подтолкнул его Лешниц.
- Они помогли мне отладить нейроинструмент, если вам это о чем-то говорит, -  со вдохом сказал пациент. И, не скрывая иронии, улыбнулся своему лечащему врачу.
- Могу лишь догадываться! - с готовностью откликнулся тот и добавил. - Уж будьте так добры, расскажите нам всем про этот нейроинструмент.
- Вам всем – расскажу, - с ударением на слове «всем» произнес Чернов.
Он чуть сменил позу, развернувшись к импровизированному партеру, верой и вниманием которого он так дорожил, и явно   рассказывал свою историю только для них.
- Я уже говорил раньше, что могу усилием воли читать дремлющую психику Чернова. Но я не говорил вам, как я подчиняю себе его тело. Начнем с того, что я с вами говорю на языке, который на планете Земля называется «русский». Язык жителей Эльтизиары имеет обширную общую основу.
Услышав эти слова, Лешниц с внутренней мольбой опустил глаза на диктофон. Китайские батарейки продолжали творить чудеса. Машинка тихонько шуршала, кропотливо записывая все, что могла услышать.  Сам того не заметив, доктор облегченно вздохнул.
- Наречие каждой семьи, будь то Нериадены или Стекаиты, представляет из себя эту основу, незначительно дополненную некоторыми лингвистическими формами. Могу сказать, что язык нашей семьи катастрофически отличается от вашего. Не скрою, мои психические способности значительны, даже по меркам Нериаденов. Безусловно, я смог бы выучить русский.
(«Только за то, что на нем разговаривал Ленин», - неожиданно вспомнился Ромке поздний Маяковский).
…- Но на это понадобилось бы какое-то время. Моя неспособность элементарно общаться тут же привлекла бы ненужное внимание. Кроме того, я бы не сразу смог понимать информацию извне, а это мне очень сильно мешало. Вы согласны? - спросил он у студентов.
Те в ответ закивали. Не сразу, не дружно и как-то  растерянно.
- Кроме того, я не уверен, что смог бы нормально управлять своим новым телом. Я даже уверен, что не смог бы, - секунду подумав, добавил Дельтас. - Прошу учесть, что мне нужно было контролировать и примитивную физиологию. В первые моменты я совершенно с этим не справлялся. Очевидно, что у меня был лишь один выход. Я должен был немедленно заполучить нейроинструмент. От этого, как вы понимаете, зависела моя дальнейшая судьба на Земле.
Лещниц, хоть и боялся спугнуть тему, но все же аккуратно спросил:
- Раз вы общаетесь с нами, значит вы его заполучили?
- Совершенно верно, - подтвердил Чернов. 
- И что это за инструмент? - как можно более спокойно спросил Николай Юрьевич, вновь украдкой взглянув на диктофон.
- Это нейроадаптер. Не самый совершенный, но вполне надежный.
Было похоже, будто Дельтас говорит о недавно купленной микроволновке, словно самый обычный инженер связи. Скворец нестерпимо мучительно ждал вопроса Лешница о том, где же он, этот самый нейроадаптер. Казалось бы, наступил момент истины. Человеку в синем лишь оставалось предъявить остальным, которые в белом, таинственный прибор.
 Но опытный доктор не торопился с ключевым вопросом. Вместо этого он неожиданно спросил у пациента, какие еще бывают нейроинструменты. И сделал это так буднично, словно пытался подобрать себе такую же штуковину и решил посоветоваться со сведущим приятелем. Чернов отвечал ему не менее естественно.
- Кроме нейроадаптеров, существуют нейроконструкторы. Это следующая ступень развития технологий психической адаптации в чуждом теле. Их возможности куда шире. Они могут позволять изменять нервные окончания организма, изменяя и его возможности. Это сложная саморазвивающаяся система, которая использует для своей деятельности большое количество химических веществ. Земляне называют их аминокислотами. Ее сложность и есть ее главный недостаток. Такой инструмент невозможно воссоздать на Земле. Стартовая сыворотка должны быть введена извне вместе с аминокислотами и большим количеством воды. Через несколько земных часов система закончит строить свою базовую основу и начнет функционировать. Но сделать нейроконструктур без его сыворотки и  аминокислот невозможно. В отличие от адаптера, который можно воссоздать по схеме.
- Та-а-к, - задумчиво протянул Лешниц. - Из ваших слов получается, что адаптер этот вы воссоздали. И раз вы, Вадим Андреевич, общаетесь с нами, стало быть, вы его используете прямо сейчас. Верно?
Врач и пациент внимательно смотрели друг на друга. Лешниц выжидательно, а Дельтас - недоуменно.
- Да, вы совершенно правы, - ответил Вадим Андреевич.
- И где же он? - с виртуозно скрываемым напряжением спросил доктор.
- Там, где ему положено быть. В теле Вадима Чернова. Это же очевидно! - сказал пришелец тоном человека, утомленного детской несообразительностью. - Если адаптер служит для управления белковыми организмами, то он и находится внутри этих организмов. Если говорить точнее, мой адаптер залегает в полости позвоночника Чернова, в его спинном мозге. А его ветви протянуты в головной мозг. Таким образом, мое сознание полностью контролирует тело моего несчастного компаньона. Я вполне понятно объясняю? - обратился Дельтас к своему врачу  иронично-заботливым тоном.
Лешниц был внешне невозмутим. Он был таким всегда, когда во тьме чужого разума инстинктивно чувствовал, что нашел выход из лабиринта. Со стороны даже могло показаться, что весь этот бред ему порядком наскучил. На самом же деле, внутри этого грузного кудрявого мужчины замер терпеливый и беспощадный охотник. Он видел цель, за которой так долго шел.


Эпизод двадцать третий
                Москва, апрель 1997 года
Капочка выглянула в окно, отдернув желтую тюлевую занавеску. Погода ее интересовала мало. Лишь бы не было дождя. Дождя не было, и вопрос с прогулкой был решен. Осталось понять, кто из ее подруг уже вышел во двор. Она интересовалась не из праздного любопытства. Больше всего она ценила компанию. А если все девчонки в сборе, то и дождь не страшен. Можно погулять и под зонтиком, главное – ноги не промочить.
Мокрые ноги обычно заканчивались затяжной простудой, которая надежно запирала ее в четырех стенах, как минимум, на неделю. Верные подруги навещали ее каждый день, но особо не засиживались. Оставляли конфеты, варенье, жаловались на несносных мальчишек.  Говорили, что без нее во дворе скучно и просили выздоравливать, чтобы уже скорее гулять вместе. Когда девчонки уходили, она снова оставалась наедине с пледом, горячим чаем, малиновым вареньем и колючими шерстяными носками. Со временем все эти уютные и полезные вещи стали для нее символом изоляции и одиночества.
Однажды неизвестный голос из старенького радио (висевшего на кухне с начала шестидесятых, словно ископаемый окаменелый моллюск) сказал Капе, что одиночество – это репетиция смерти. Напрасно старалась она выкинуть из головы этот сомнительный афоризм. Одиночество все больше и больше пугало ее, особенно когда солнце врывалось сквозь легкие желтые занавески в комнату. Его лучи, словно секретный условный сигнал, сообщали, что погода хорошая и вся компания уже в сборе. И только Капы с ними нет. Капочка дома одна, совсем одна. Говоря иначе – в одиночестве. А если одиночество – это репетиция смерти, то получалось, что сидя дома в одиночестве она репетирует…. понятно что.
Умирать в таком неподходящем для этого возрасте жуть как не хотелось. А потому ничего другого не оставалось, кроме как искать надежный способ избавить себя от заточения в обществе пледа, носок и горячего чая. Избавить раз и навсегда. И способ этот был найден.
Резиновые сапоги. Изящные, легкие, женственного розового цвета. Капу немного смущал смелый дизайн ее практичной обуви. Но подруги успокоили, сказав, что стилизация под сапоги Ивана Царевича ей очень идет. Капа хотела им верить. Да и зачем тогда нужны подруги, если им не верить… Ее беспокоило лишь то, что ни у одной из тех, кто восхищался ее обновкой, похожих сапог не было. С другой стороны, ее всегда привлекала некоторая эксклюзивность. Хотя бы в рамках дворовой компании.
Из ее окна на втором этаже двор был виден, как на ладони. Фима и Саша уже гуляли. Сейчас она выйдет, а там и остальные подтянутся. День обещал быть прекрасным. Быстро одевшись, она заскочила на кухню. В вазе на холодильнике лежали ее любимые карамельки с начинкой «Клубника со сливками». Запустив руку в вазу, она ухватила четыре штучки. Конфеты были вкусные и подходили к ее образу не меньше, чем розовые сапоги Ивана Царевича. Она заметила, что «Мишка на Севере» огрубляли ее имидж, а «Барбариски» придавали ему излишнюю дурашливостиь. Ирис «Кис-Кис» категорически не шел ей, разом конфликтуя и с ее стилем, и с внутренним миром. А вот «Клубника со сливками» подходили идеально, чутко передавая все нюансы ее индивидуальности.
А к своей индивидуальности Капа относилась серьезно. Вот и сейчас  глянула в зеркало в прихожей и осталась довольна. Рыжие волосы, синие глаза, классический русский овал, аккуратненький носик – мечта портретиста! Легкая шифоновая блузка с каштановым жакетом, строгие черные брючки. И удобные мягкие туфли, почти без каблука. Уже не шпильки, но еще не чешки - комфортное порождение конца девяностых. «Свежесть и шарм», - сказала она зеркалу, пародируя известную эстрадную диву. «Клубника со сливками», - отозвалось ее отражение, жеманно закатив глаза. Двор, с его кипящей жизнью, ждал Капу.  Да и куда он без нее?  Где вы видели дворы без стариков и детей?
С усилием открыв тугую дверь подъезда, Капа окунулась в утреннюю свежесть московского весеннего дня. Фима и Саша, сидевшие на лавочке возле детской площадки на другом конце двора, приветливо улыбались ей. Капа не могла видеть их улыбок с такого значительного расстояния. Но она точно знала, что они улыбаются, ведь это были ее лучшие подруги, а настоящая дружба не требует доказательств, она питается доверием.
  Поздоровавшись с Фимой и Сашей, Капа протянула им по конфете. Поблагодарив ее за гостинец, подруги заботливо потеснились, уступая ей «место под солнцем». Пару минут поболтав с ними о всякой ерунде,  Капочка отправилась в продуктовый за лимонными дольками. Путь ее лежал мимо старой заброшенной котельной, которая еще помнила сталинские времена. Легкой походкой она обошла ее справа, чтобы свернуть на узкую асфальтовую дорожку, ведущую к магазину.
Проходя по ней мимо зарослей боярышника, она наткнулась на Лешку Рыжего. Стоя спиной к современной России, он бесстыдно дарил терпеливой московской земле тугую желтую струю. «Ну что за свинья!» - без тени злобы подумала Капитолина, привыкшая к Лешкиной непосредственности.
- Капка! Капочка, привет… - добродушно скаля желтые зубы, вальяжно протянул он. - Капочка, ласточка! А не желаешь ли ты с красивым мужчиной водочки выпить, а? - бесхитростно предложил он, застегивая штаны.
- Здравствуй, Леша! Ты же лучше меня знаешь, что я с утра с посторонними мужчинами водочку не пью.
- Это я-то посторонний?! Обижаешь, мать! Я ж от чистого сердца!
На кого бы другого, а на Лешку Капа не обижалась. Они выросли вместе, в школе сидели за одной партой. А в третьем классе Лешка твердо решил на ней жениться…
Подняв вверх руки, словно медведь на детском утреннике, Лешка пробасил, окутав Капу незримым облаком трехдневного перегара:
- С утра, Капочка, пить вредно, но приятно.
Капа вздохнула, приготовившись терпеливо отдать дань актерскому таланту своего одноклассника. Лешка действительно был актером и долгие годы служил в театре Советской Армии.
- А если вечерком я тебя украду? Выпьешь с Михал Потапычем беленькой? - попытался он устроить свою личную жизнь, не выходя из образа.
- Лешенька, родной, - вздохнула Капитолина Матвеевна. - Да ты ж меня с третьего класса все красть собираешься. А как до дела доходит, так ты лыка не вяжешь.
Она хохотнула, поправив рыжие кудри:
- На вот тебе конфетку, мил друг, да пусти меня.
 Потешно обнюхав «Клубнику со сливками», протянутую Капой, бывший актер театра имени Советской Армии продолжил свой утренний бенефис.
- Спасибо тебе, добрая девочка! По утрам не закусываю. Пойдем-ка сегодня с тобой на школьный двор. Я тебе красненького возьму, молодость вспомним. Маяковского тебе почитаю. С выражением!
Капа приставила ладони к голове, сделав заячьи уши:
- Нет, Михал Потапыч, - пропищала она. - Я все дни дома провожу, за рукоделием. Красненького с тобой пить не стану. А Маяковского я всю жизнь терпеть не могла, даже при коммунистах. 
- Первый раз вижу мышь с такими большими ушами, - восхищенно ответил нетрезвый медведь. - Плюнь ты на свое рукоделие, кто б ты ни был – мышь ли, заяц. Маяковского заменим на Есенина, красненькое – на «Советское полусладкое». Аль на ликер какой. Негоже косолапому в дружбе отказывать. Я ж все-таки царь зверей!
- Царь зверей – Лев, - пропищала Капитолина Матвеевна. 
- Это в Африке лев – царь. А у нас еврей, в лучшем случае, - продолжал медведить Лешка. Капка от души расхохоталась.
Не выходя из роли, он как-то неловко изогнулся с задранными над головой руками, оступился, пошатнулся и стал падать в кусты борышника. Хрустнули поломанные ветки.
 - Ой, бля… - послышался из кустов все тот же медвежий бас.
Маленькая хрупкая Капитолина Матвеевна, презрев разницу в объемах и весовых категориях, бросилась на помощь горемычному Лехе, как и подобает сердобольной русской бабе. Матерясь и хохоча, царь русских лесов кое-как выбрался из куста, весь в листве и с поцарапанной щекой. 
Приняв человеческий облик и небрежно отряхнувшись, он осторожно, одними пальцами, взял Капочку под локоть.
- А ничего пьеска получилась – с эффектным финалом, - сказал он, расплывшись в хмельной улыбке.
- Да уж, Леш, со стороны нас бы кто видел – психушку б вызвал, ей-богу.
 Улыбнулись, чуть помолчали.
- Капа…
- Что, Леш?.
- Может, хоть поболтаем как-нибудь, а?
- Может, и поболтаем, чего ж не поболтать-то. Если будет, с кем.
- В смысле? - растерянно буркнул Рыжий.
- Леша, тебе сколько лет, а?
- Как будто сама не знаешь! Сколько мне лет, если мы с тобой одноклассники?
 - Значит, пятьдесят шесть.
- Ну, да, вроде…
- Так, Лешенька. Слушай сюда внимательно и лови каждое мое слово.
 Капитолина Матвеевна вдруг молниеносно преобразилась. Глаза ее стали как будто больше, а черты заострились. Будучи ниже Рыжего на две головы, казалось, что она, каким-то мистическим образом, смотрит на него сверху вниз.
- Если ты будешь продолжать так пить, то через год я тебя у этих кустов не встречу, ясно? Чтобы это понимать, медиком быть ни хрена не надо. Ты ж не просто пьешь… Ты ж почти бомжуешь, Селиванов! У тебя сегодня еще есть шанс выжить, а завтра может его не быть. Как ты этого не понимаешь?! Ты же каждый день по краю ходишь!
- Да не, Кап, вроде нормаль…
- Что ты там мелешь? Ты хоть в луже-то себя видел? Опомнись, Леша! Ты ж серый, как вот этот асфальт! Я тебе, Селиванов, не доктор, за кефир агитировать не буду. Но жить надо дома! И жрать надо там же! И каждый день утром ходить на работу, хоть на какую-нибудь. И в поликлинику - тоже надо! - Она шумно вдохнула, на глазах ее блестели слезы. - И вот тогда, Селиванов, мы с тобой, может быть, поболтаем. Ты меня понял?
 - Да.
- Ладно, береги себя. Может, и правда, поболтаем… Потапыч, блин…
Она глянула на него с гневом и жалостью. И пошла прочь, забыв про лимонные дольки, которых   ждали, сидя на скамеечке, ее  подружки Фима и Саша.
Она отошла от Селиванова по узкой растрескавшейся полоске асфальта метров десять, не больше, как вдруг услышала сдавленное:
- Кап! А, Кап…
Остановилась, стараясь побороть подступившую тревогу. Чуть постояла, не поворачиваясь. Хотела было пойти, но передумала. Обернулась через плечо, посмотрела. Он стоял напротив куста, пострадавшего под его тяжестью. И выглядел так…
Мой читатель спросит меня: «Так как же он выглядел?». И я бы мог в ответ начать плести вязкую описательную паутину, нанизывая друг на друга все эти «мешковатые заношенные пиджаки», «небрежно отогнутые брючины», «волевые морщины» и «седые пряди у висков». Такие литературные нагромождения способны создать детальную картинку, которая надежно спрячет от нас человека. А Селиванов был человеком, хотя и изрядно спившимся.
Ну, что ж… Выглядел он так. Возьмите дородного советского металлурга из 1965 года, получившего премию за перевыполнение плана и по этому случаю надевшего свой лучший выходной костюм и новые ботинки из свиной кожи. Представьте, что во всем этом убранстве он: на славу обмыл событие с друзьями; сходил в клуб  на танцы; подрался из-за дамы, после чего удирал от ментов по территории садового товарищества «Дружба»; не удрав, с ментами подрался тоже; переночевал в вытрезвителе; опохмелившись, попытался наскоро привести себя в порядок. К металлургу, в равной пропорции добавьте бесталанного, и от того сильно пьющего, советского художника из 1972 года, которого выперли из Союза Художников СССР за аморальное поведение и неуплату взносов, после чего жена выгнала его из дома, в чем был. В результате всех этих бед он был вынужден: спать на техническом этаже многоэтажки, жить у нищего друга в коммунальной квартире, подрабатывать грузчиком на овощной базе и скрываться от алиментов. Все вышеозначенное тщательно перемешайте до получения однородной массы. Полученное украсьте головой великого русского певца Федора Шаляпина, который одновременно: самоотверженно изнурял себя безудержным пьянством в условиях острой нехватки средств (около десяти лет); скитался и бродяжничал (около десяти лет); регулярно участвовал в кулачных боях (около пяти лет); пел на ярмарках за пропитание (около десяти лет); отбывал наказание на каторжных работах в условиях Крайнего Севера (около пяти лет). Грязь, пыль, сигаретный пепел и жирные пятна – по вкусу.
Ну вот, остались только глаза. С зеркалом души в данном конкретном случае все сложнее. Лешу Селиванова взяли в театральное училище во многом благодаря взгляду, который обладал колоссальной выразительностью. Есть такой банальный, избитый оборот - «глаза жили как бы сами по себе». Лешины глаза себе таких вольностей не позволяли и послушно жили вместе с хозяином. Но иногда, исключительно по воле Селиванова, они могли стремительно преображаться, выплескивая во внешней мир сотни мегатонн самых разных эмоций. Когда не выплескивали – глаза как глаза. Кажется, серые. Больше добавить нечего.
На то, как он выглядел, Капитолина Матвеевна внимания не обратила. Не в диковинку. Но вот его глаза… Они сразу же сказали, что окликнул он ее не просто так. И куда только девался водочный туман, который застилал их, отчего они становились глуповато-безучастными? Пропал бесследно, а ведь еще несколько секунд назад был. Теперь они казались большими, как у младенца. В них словно что-то двигалось. И тоска! Какая-то космическая тоска, неведомая земным тварям, изливалась из них на куст. С куста на асфальтовую дорожку, по дворам, на Ленинградку, по Ленинградке до набережной, в Москву реку, в Оку…  Тот, кто видел это воочию, мог бы поклясться, что тоска из глаз Леши Селиванова впадает прямиком в мировой океан.
Как Капа повернулась к своему однокласснику вполоборота, так и застыла. Так стояли они минуту, а может, и час. Они и сами не знали, сколько. И никто их не беспокоил.  Ни одна живая душа не появилась на дорожке с того самого момента, как они встретились на ней. Никто не побежал за пивом, ни одна мамаша не покатила сюда коляску.  Словно кто-то захлопнул за Капитолиной Матвеевной дверь сразу после того, как ступила она на разбитое асфальтовое полотно.
Селиванов вздохнул, потупился и отвернулся. «Ничего не скажет», - мелькнула надежда в душе у Капы. Но в тот самый момент, когда она уже готова была уйти, Лешка шумно сглотнул и посмотрел на нее в упор.
- Лёньку видел, - глухо произнес он. 
Капитолина Матвеевна пошатнулась и…  страшно выдохнула. В ушах зазвенело, бросило в холодный пот.
- Капочка, ты что? - бросился к ней перепуганный Селиванов, неуклюже пытаясь не то поддержать, не то подхватить.
Капитолина на ногах устояла, хотя и с трудом. Чуть отстранила подоспевшего Рыжего. Плавно и глубоко вдохнула всей грудью, как учил доктор после микроинфаркта. Подняв на Селиванова глаза, полные слез, посмотрев сквозь него куда-то в прошлое, произнесла неживым осипшим голосом:
- Давай сюда свою водку, Леха.
Тенистый неухоженный палисадник гостеприимно принял их, спрятал от жадных до чужого горя глаз и ушей. Разом постаревшая, застывшая Капа сидела на грязном деревянном ящике, который Селиванов заботливо застелил старой измятой газетой. Сам уселся напротив, на истлевшем пеньке. Между ними примостился крошечный пятачок, покрытый примятой молодой травой. На нем с легкостью помещались их школьная дружба, полная надежд юность, редкие встречи в зрелости и початая бутылка «Столичной», накрытая пластиковым стаканчиком. Они молчали, словно не решаясь начать горестный пикник. Тягостную паузу прервала «сорокоградусная». Деловито забулькав в Лешкиных руках, она почти доверху наполнила собой пластиковую посуду.
          - Капочка, ты сердце-то себе не терзай, не надо, - умоляющим голосом сказал Селиванов, протягивая ей водку.
           - Эх, Лешка… Да зачем оно мне теперь?
           Голос ее завибрировал, предчувствуя подступающие слёзы.
           - Ну, брось, брось, не гневи Бога! - Леха медленно старательно перекрестился, как делают это дети.
             - После того, что Он со мной сделал… Пусть Он моего гнева боится. - Она сделала большой глоток. Сразу за ним – еще один, словно пила родниковую воду. Отдав Лешке стакан, полезла в карман за конфетой.
               - Война, будь она неладна, - выдохнул Селиванов и опрокинул в себя остатки.  Слегка поморщившись и причмокнув, он задумчиво произнес:
              - Святое это дело - Родину защищать. Святое!
             - Да брось ты, Лёш, - не глядя на него, отмахнулась Капитолина Матвеевна. - Если бы хоть знать, кого он спас, от чего? Детей своих защищал? Страну нашу? Они семью нашу уничтожили… За что?!
               - Капочка, родная, на то воля Божья! Солдат на войне судьбы своей не выбирает.
              Он опять тщательно перекрестился, задрав глаза в весеннее московское небо.
               - Нет войны, Лешка. Нет. Война тогда была. Если бы Димка там остался, под Москвой, в 41-м, приняла бы это горе, как другие матери принимали. И веру бы сохранила…
                Слезы катились по ее застывшему серому лицу. Селиванов смотрел на нее испуганно.
                - Все мы крест несем, Капочка. Это его крест был. Умоляю тебя, прими волю Всевышнего!!! Будешь с Димкой в царстве Божием! Прошу тебя, не отвергай Спасителя!
     Лешка почти плакал. Утерев рукой влажные глаза, он потянулся к «Столичной», которая деликатно прислонилась к пенечку, словно безмолвный свидетель их страшного разговора.
                - Говорю тебе, Леша, не война это. Это убийство! - В ее голосе Селиванов слышал материнскую ярость и еще что-то необъяснимое, что придавало этим словам пронзительную силу. - Они, в этой Чечне проклятой, власть и деньги делят. Моего сына убили за их вонючие деньги! Они убийцы, Леша. Ты понимаешь? Убийцы!
            Капа схватилась руками за голову. Она должна была разрыдаться, но нет… Огромное горе, вырвавшись из прошлого, заполнило ее, не оставив места слезам.
            - Они детей наших убивают, чтобы бессилие свое скрыть. Ничего не могут, мрази! Детей только могут наших в мясорубку совать!
           Побледневший Лешка застыл с бутылкой и полным стаканом в руках.
          - Они же не только плоть, они души наши растоптали! Во мне не то, что веры… Во мне даже страха не осталось, Леша! - Она судорожно поправила волосы.- Димке всего девятнадцать было… Я ж его в  тридцать четыре родила, назло всем врачам. Господа на коленях благодарила… Ты его хоть помнишь?! - Лешка кивнул.- И я вот помню. Каждую минутку его, каждый вздох. Ребенок он был. Добрый и светлый. Какая жизнь у него впереди была! А они его убили… И нас с Ленькой при жизни похоронили. Так и живем – зарытые…
          Селиванов сглотнул, и, словно очнувшись, поспешно протянул ей стакан.
         - Капа, да пожалей ты себя, умоляю! Больно же видеть, что ты с собой делаешь. Выпей еще, успокойся.
           Она, не глядя, взяла из его рук «Столичную» и сделала несколько жадных глотков. Шумно выдохнув, она зачем-то протянула Лешке конфету в развернутой обертке.
          - Не утешит меня твоя водка, Лешка. Меня сам Господь не утешил. Когда они детей своих хоронить будут, вот тогда успокоюсь.
           - Капочка, тебе бы в церковь сходить… Прости меня, дурака, что с советами лезу.
           - Да что мне в церкви-то делать? Нет уж, я теперь сама себе спасительница.
            - Прости ее, Господи, не ведает, что творит, горем ослеплена. Дай ей силы, Господи! - зашептал Селиванов, неистово крестясь.
              Капитолина Матвеевна, будто очнувшись, с трудом протянула к нему свои обессилевшие руки, чтобы обнять своего заступника.
             - Спасибо тебе, Лешка! Спасибо, - произнесла она чуть нараспев, словно баюкая младенца. - Светлый ты человечек.
            Он неуклюже прижался к ней головой, стараясь не разрыдаться. Так сидели они неподвижно, молча обнявшись, не чувствуя ни времени, ни выпитой водки. Лишь изредка утирал Селиванов влажные глаза грязным мозолистым кулаком, в котором покорно таяла «Клубника со сливками».
 … Участковый, проходящий мимо палисадника, нарушил таинство человеческого сострадания, которое всецело поглотило их. Завидев в молодой весенней листве два слившихся силуэта, сразу понял: нарушают. Распивают в неположенном месте. Штраф на месте преступления, о котором капитан Панкратов мечтал все утро, стал обретать реальные черты. Слуга закона решительно направился к ним, прикидывая, сколько бы взять с безобразников. Заслышав его шаги, Селиванов обернулся.
- А вот и власть пожаловала, - равнодушно пробубнил он. - Сиди спокойно, Капочка. Я сейчас все улажу.
 Поднявшись, он направился навстречу Панкратову.
- Так это ты, Селиванов, - разочарованно протянул участковый.
- Доброго здравия, начальник! - бодро отрапортовал Леха, картинно отдав честь.
- К пустой голове руку не прикладывают, - усмехнулся капитан.- Распиваете?
- Выпиваем малость, врать не стану.
- Ну, тогда будем наказываться, - добродушно ответил участковый.
- Виктор Семеныч! Я тебя, как человека, прошу! Оставь ты нас сегодня в покое. У подруги моей горе – сына в Чечне убили. Мы ж поминаем, а не празднуем.
- Как же ты меня достал со своими историями, Алексей Игнатьич! Тогда арбуз у Хеджиева отнял, чтоб детишек покормить. Теперь поминки у тебя. За дурака меня держишь?
- Товарищ капитан, ну что вы такое говорите! Разве такими вещами шутят? Богом клянусь - женщину в беде поддержать пытаюсь. Так ведь и не пьяный я. Разве не видно? Выпили-то чисто символически. А за арбуз я тогда наказание понес, по всей строгости.
 - Так что ж мне с тобой делать-то, Селиванов? - спросил участковый, в душе которого еще теплилась призрачная надежда на штраф.
- Да без копейки я, Виктор Семеныч, ей-богу. Завтра будут. Отвечу рублем за нарушение, обещаю. А сегодня – плюнь ты на нас, товарищ майор. Не за себя, за Капитолину Матвеевну прошу.
- Капитолина Матвеевна? Это Порогина, что ли? Из седьмого дома?
- Она самая. Мы ж с ней в одном классе учились, с детства друг друга знаем.
- Ладно, Селиванов. Через час пойду обратно – чтоб вас здесь не было!
- Так точно, товарищ капитан!!
Леха вытянулся во фрунт, отдав честь уходящему стражу порядка.
- И прекрати паясничать, Селиванов. Смотреть тошно, - бросил через плечо участковый, презрительно скривившись.
 Вернувшись вглубь палисадника к Капе, Леха облегченно вздохнул. Капитолина Матвеевна чуть успокоилась. Взгляд ее уже не был таким пустым.
 - Ну, как ты, Капочка? - ласково спросил он.
- Наливай, Лешка! - тряхнув рыжими кудрями, уверенно ответила она. - Наливай!
 Селиванов ловко выхватил из внутреннего кармана пиджака родную сестричку опустевшей «Столичной», которая лежала у пенька, больше не в силах помочь им.
- Вот это другое дело! Погоревали, да и будет. Верно, Капочка?
Капа кивнула, глядя, как он ловко наполняет помятый стаканчик. Была в этом какая-то элементарная красота. «И впрямь – артист!» - подумала она, отвлекшись от своего горя. Выпили по сотне. Она – тремя маленькими глотками. Леха – одним огромным, утробно булькнув. Закусили конфетами.
- Как он? - спросила Капа, аккуратно разглаживая на колене фантик, как в далеком детстве.
- Да, вроде, порядок, если можно так сказать. Ленька – человечище! Он удар держит.
Капа ухмыльнулась.
 «Человечище!» - передразнила она Селиванова. - Да что-то поломался быстро, человечище твой.
- Не суди его, Капа. Он ведь тоже сына потерял. Каждый по-своему горюет. Ты вот веру потеряла, а он обрел. Ты облик людской сохранила, а он потерял.
- Он хоть живет-то где?
- Да где придется… - с тяжелым вздохом ответил Лёха.
- Бомжует, значит, - беспощадно подытожила она.
- Ну, что уж сразу «бомжует». Свободный человек.
- Ой, Лешка, прекрати мне лапшу-то на уши вешать. Бомж, он и есть - бомж.
- Ну, это тебе виднее, Капитолина Матвеевна, - покорно согласился Селиванов, наливая еще.
- Лёш, сам-то он как? - спросила она осторожно, боясь услышать ответ.
- Да, вроде, порядок.
- Здоров? 
- Капочка, я ж не врач…  Он сказал, что все в порядке. - Помолчав, добавил. - Похудел только.
- Похудел? Значит, болеет.
Глаза ее снова наполнили слезы. Сделав маленький обжигающий  глоток, отдала стакан Лехе.  Не глядя на Селиванова, неуверенно спросила:
- Есть у него кто?
- Да откуда ж я знаю? Вроде, не похоже, - смущенно опустив глаза, ответил он. -Такая жизнь бродяжья к романам не располагает, - резонно заметил Леха, залпом влив в себя «Столичной».
 Именно такого ответа ждала Капитолина Матвеевна. Но виду не подала, равнодушно складывая фантик так, чтобы была видна одна лишь клубничка. Всем нутром Леха почуял, что она хочет спросить его о чем-то, да не решается. «Столичная», по его разумению, была лучшим подспорьем в такие сложные моменты. 
- Ну что, еще чуток? - спросил он.
- Только чуток, Леш. А то до дома не дойду, - согласилась Капа.
- А много-то и нету, - с шутливой досадой подмигнул Селиванов, приподняв ополовиненную бутылку
   Выпитое закусили последней оставшейся конфетой, трогательно разделив ее пополам.
- Леш, - нерешительно протянула она.
- Что, Капочка? - Он доверительно посмотрел на нее, словно приободряя перед непростым решением.
- Повидаться бы  нам с Ленькой, - с трудом выговорила она. - Передай ему, если увидишь… Встречи прошу.
- Сделаем! - уверенно сказал он.
Сказал так, что Капитолина Матвеевна поняла - Селиванов обязательно это устроит. Даже если ему придется искать Леньку на Северном полюсе, среди бескрайних льдов и торосов. Ей вдруг стало тепло на душе. Она тихонько встала, не уверенная в своих ногах после всего выпитого. Вскочил и Лешка.
- Пойду я, Леш. Где живу - знаешь. Найдешь меня?
- О чем ты, Капа? Ну, конечно, найду.
- Не провожай меня, а то потом разговоров не оберемся.
- Ага, - послушно кивнул он.
- Ну, береги себя, - и пошла к дорожке, видневшейся сквозь деревья. Спустя несколько секунд, услышала гулкий медвежий бас Селиванова:
- Счастья тебе, храбрая маленькая девочка!
Капа обернулась. Лешка стоял на изогнутых косолапых ногах, с задранными вверх медвежьими лапами.
 – Не забывай Потапыча, - раскачиваясь и переступая, пробасил он.
Не сдержавшись, она бегом вернулась к нему и, приподнявшись на цыпочках, поцеловала в колючую морщинистую щеку. 
Когда ее шаги затихли, Михал Потапыч бессильно опустился на мшистый пенек. Обхватив голову руками, он безудержно зарыдал. Свидетелями его минутной слабости были лишь пустая бутылка «Столичной» да два фантика от конфет «Клубника со сливками».


Эпизод двадцать четвертый
                Москва,1998 г. , февраль
Лешниц видел цель, за которой так долго шел. Спятивший инженер Чернов обеспечит ему всеобщее признание и заслуженную почетную старость. Главное не суетиться, не потерять второпях ту тонкую линию, по которой он вел Чернова уже не один день. Теперь был его ход. 
- Я восхищаюсь вами, Вадим Андреевич! - искренне и по-доброму начал Лешниц. -На чужой планете, среди незнакомых вам людей, практически без средств к существованию, вы не только создали сложный прибор, но и умудрились каким-то фантастическим образом вживить его в человеческое тело. Как я понимаю, для этого необходима хирургическая операция. Как вам это удалось?
Еще до того, как Нериаден ответил, Скворцова обожгла очевидная догадка. В самом начале Лешниц  говорил, что жена обнаружила на теле инженера какие-то странные следы, похожие на следы от уколов. Какое-то время он прятал от нее эти болячки, пытаясь залечить их. Она сильно испугалась и сказала об этом врачу в поликлинике. Лешниц узнал об этом из последней записи невропатолога в карте Чернова. «Сейчас он ожоги свяжет с этим своим адаптером – голову на отсечение. Интересно, Лешниц это понимает? Или я опять ошибся?»- соображал Скворцов. Сегодня он уже не раз жестоко разочаровывался в своих догадках. Но на этот раз был абсолютно уверен, что правильно просчитал развитие бреда Чернова.
Думал об этих следах и доктор медицинских наук. Опытный психиатр с огромным стажем, он всегда старался опережать своих больных хотя бы на пару шагов. И сейчас ему казалось, что в этой партии он победит своего уникального соперника. А тот, как назло, на вопрос Лешница отвечать не спешил.
- Так как вам это удалось, Вадим Андреевич? - чуть более настойчиво, но все также мягко, спросил врач. - Ведь на Земле нет тех современных технологий, к которым вы привыкли.
- В этом вы совершенно правы, Николай Юрьевич, - очнувшись от секундной паузы, сказал пришелец. - Современных технологий на Земле, действительно, нет. Но этот адаптер был создан для использования именно на Земле. Здесь он и создавался. Точнее сказать, видоизменялся. Я уверен, что это творение – дело рук одного их тех, кто был сослан на Землю с Эльтизиары.
- Почему вы так решили? - с извиняющимся жестом деликатно перебил его Лешниц.
         - Судя по схеме, этот адаптер был разработан на базе одного из тех нейроинструметов, которые изобрели ученые Неаринян. Именно их семья с древних времен служила Нериаденам карающим мечом. Они приводили в исполнение казни. Когда большинство казней были заменены на ссылки, они продолжали вершить правосудие. После открытия луча, ученые Нериаденов и Неаринян за очень короткий срок совершили множество выдающихся открытий. В нашей истории этот период даже получил свое название – Период Яркого Света. Одним из таких открытий и стали нейроинструменты. Сначала появились накопители, которые позволяли значительно увеличивать память. Следующим значительным прорывом стали адаптеры. И лишь относительно недавно были изобретены нейроконструкторы. Признаюсь честно, тот адаптер, что достался мне, далеко не самая совершенная разновидность. Боюсь, что его реконструкция была осуществлена не самым тщательным образом. Но главное его преимущество в том, что он может быть создан в человеческом теле без какого-либо специального оборудования. Я уверен, что тот, кто создал его, давно уже мертв. Иначе бы я нашел его следы. Очевидно, что он передал адаптер другим ссыльным. Теперь технология его изготовления принадлежит крайне узкому кругу лиц.
- Вадим Андреевич, давайте по порядку. Расскажите, хотя бы вкратце, что представляет из себя этот механизм? И как он может находиться у вас в позвоночнике?
 Тон Лешница вновь стал требовательным. Вместе с доброжелательной заинтересованностью в нем  соседствовали нотки приказа.
- Николай Юрьевич, пожалуй, я просто с самого начала расскажу вам, как все это было, - голос Чернова опять зазвучал холодно и чуть приглушенно, как это было и раньше. 
- Буду вам очень признателен, Вадим Андреевич. И постарайтесь ничего не упустить. Помните, что это в ваших же интересах.
Нериаден устало кивнул. В этом кивке можно было без труда различить не только достоинство, но и немалое снисхождение к Лешницу.  Оглядев студентов, он чуть задержал взгляд на Матильде и внимательно посмотрел прямо в глаза Скворцу. На какую-то долю секунды они вновь встретились взглядом. Впервые у моего друга появилось  ощущение, что этот Чернов хочет сказать что-то именно ему. Позже это интуитивное чувство обретет реальные черты, отняв у Скворца покой и сон. А тогда он, как и все в 515-м, с нетерпением ждал спокойных и очевидных ответов Чернова на самые невероятные вопросы.
И он заговорил.
 - О самом существовании адаптера на вашей планете мне рассказал Вистелан. Это было в тот момент, когда мы прятались от его солдат в пещере. Он же подсказал мне, как найти тех, кто может владеть схемой. Так он спас меня во второй раз, ведь без адаптера моя жизнь в теле землянина стала бы мукой. Я уже говорил, что не смогу рассказать подробностей моего общения с теми, кто помог мне на Земле. Это вопрос моей чести и их безопасности. И то, и другое для меня свято. Скажу лишь, что мне невероятно повезло. По чистой случайности я столкнулся с ними в первые часы моего пребывания в новом теле.  Буду откровенен –  они сами нашли меня, хотя и не искали. Это произошло вблизи дома Чернова, в районе станции метро «Динамо». Когда луч попал в Вадима Андреевича, он находился в своей квартире. В первые секунды своего заточения я невольно полностью блокировал его психику. Моя сущность накрыла его сознание, как накрывает попугая черная тряпка. Успев увидеть его недавние зрительные образы, я сразу понял, что в доме есть и другие люди. Срочно выбраться из дома незамеченным - вот что стало моей первой важной задачей на этой планете. Вариантов у меня не было. Я просто выпрыгнул с балкона в палисадник. Попав с высоты второго этажа на дерево, я даже надломил одну из его веток. С  трудом поднявшись после падения, я двинулся прочь от жилища. Через какое-то время  столкнулся с пятью бродягами в сквере у какого-то пустующего здания. Двое из них были ссыльными, остальные – земляне. Мои товарищи по несчастью сразу же поняли, что телом Вадима Андреевича управляет кто-то другой. Впрочем, любой, кто пережил переселение в чуждую оболочку, мог сразу же это понять.
 Я уже говорил, что сначала очень плохо контролировал неизвестный мне организм. Передвигался я с большим трудом – мне было тяжело удержать равновесие, а руки и ноги совершенно не слушались меня. Я не ощущал размеров нового тела, меня часто бросало в дрожь, постоянно случались судороги. Иногда я опускался на землю, иногда просто падал. Лицевые мышцы тоже были не на моей стороне – я не мог сфокусировать зрение, мое лицо постоянно искажали спазмы. Было настолько тяжело дышать, что несколько раз мы с Вадимом Андреевичем чуть было не потеряли сознание. Кроме того, я не мог контролировать слюноотделение и мочеиспускание. Следовательно, слюна стекала с моего лица, и я пару раз обмочился. Признаюсь, осознав масштаб своей беспомощности, я даже впал в панику, что несвойственно для членов моей семьи.  Я выглядел и двигался вызывающе отвратительно. Каждый шаг был большим испытанием, а каждая минута на улице – серьезным риском. Если бы кто-нибудь из землян испугался меня или захотел мне помочь, то я бы, скорее всего, попал в больницу. И оказался бы в неминуемой изоляции, так и не найдя адаптер. Не стоит забывать, что положение мое осложнялось тем, что я не знал ни одного земного языка.
На мое счастье ссыльные увидели меня раньше, чем ваши стражи порядка. В итоге, мое ужасающее состояние и  стало моим спасением. Бродяги вовремя заметили меня и  попросту спрятали - отнесли в то заброшенное здание. Между собой они называли его «садик». Скажу честно, я плохо помню, что происходило со мной тогда. В перерывах между судорогами я почти терял сознание. Отчетливо запомнил лишь тот момент, когда кто-то из моих спасителей влил мне в рот какую-то жидкость. Мне стало чуть легче. Судороги прошли, я мог сносно видеть и больше не задыхался. Я лежал на холодном бетонном полу, накрытый какой-то материей, и с ужасом представлял, что же будет со мной на этой планете, если не смогу найти адаптер. Бродяг рядом со мной не было, да и в тот момент я более не ждал от них никакой помощи. Несколько раз пытался подняться, но у меня так ничего и не получилось. Когда я уже совсем отчаялся совладать с чужим телом, неожиданно появились эти двое. Они подняли меня и понесли в глубь здания, а затем вниз по лестнице. В этот момент я снова впал в беспамятство. А когда очнулся, то увидел перед собой лишь некое подобие кровати, грязные деревянные ящики и кирпичную стену. Я изо всех сил постарался подчинить себе чужой организм. В итоге смог лишь перевернуться на спину и чуть приподнять голову. Вот тогда-то я и увидел стену из красного кирпича. Сначала подумал, что мне почудилось. Она была прекрасна! Я ликовал. Никогда не испытывал большего восторга. От самого рождения и по сей день.
Лешниц оторвался от записей в блокноте и посмотрел на своего пациента заинтересованно и недоуменно. Переглянулись и некоторые из студентов. Скворцов удивился не меньше других. «Что ж ему так могло понравиться в этой стене? Читать он тогда не мог. Да и что там читать-то? Великое русское слово да «Спартак» чемпион?» - только и успел подумать Ромка.
- На красных кирпичах чем-то белым был начерчен большой круг. По сторонам от него я четко видел еще три круга, но значительно меньше. Всю остальную стену занимали круги самых разных размеров, которые находились в разной отдаленности от самого большого. И хотя я сразу узнал рисунок,  все же решил удостовериться наверняка. В это чудо трудно было поверить. Я пересчитал все круги, за исключением самого большого. Их было ровно тридцать шесть. Передо мною была космическая карта Эльтизиары и ее спутников. Я понял, что спасен.
 Нериаден прикрыл глаза, словно хотел заново пережить эти мучительные и прекрасные минуты. По студенческому партеру прокатился шепот. Скворец даже услышал, как кто-то прошептал «да не может быть». Рассказ об инопланетянах, обитающих в районе метро «Динамо» волновал куда больше, чем любые приключения Дельтаса на его далекой планете Эльтизиаре. Однако Николай Юрьевич не был таким впечатлительным. Кто только не посещал Москву в рамках его обширной практики. И древние татаро-монголы, и разумные слоны, и даже Самуэль Гулливер собственной персоной. А уж местными инопланетянами можно было бы заселить целый спальный район. Он решительно прервал эффектную паузу пришельца, весьма сухо попросив его продолжать рассказ.
Чернов вздохнул, на этот раз настолько тревожно, что у Людки Бабаевой навернулись слезы. Если бы на ее слезы можно было  купить билет на Эльтизиару, ей-богу, она наплакала бы на два билета бизнес-классом. И непременно улетела бы с Черновым-Дельтасом, оставив в промозглой сырой Москве сшитые заботливой мамой кардиганы, модные журналы и капризных подруг. Пусть Чернов-Дельтас не верит в возможность счастья между человеком и кенгуру. Про счастье между москвичкой и амфибией он ведь ничего не говорил. Нет во всей необъятной вселенной той силы, что рискнула бы встать на пути у любящей русской женщины. А мама прилетала бы к ним на Рождество и Пасху, привозя с собой несуразные обновки и бабушкино вишневое варенье. 
И снова Николай Юрьевич торопил своего «золотого тельца» в синей больничной пижаме. Индикатор зарядки батареек, что притаился на крышке старательного диктофона, предательски мигнул. Потом еще раз, и еще. Вера Лешница в китайские электротовары стремительно таяла, готовясь уступить место дешевому «паркеру» и расхристанному блокноту. Им придется немало потрудиться, ведь впереди история о нейроадаптере, который прятал в своем позвоночнике свихнувшийся инженер с модной иностранной фамилией Дельтас.
 Кстати, Дельтас-Чернов торопился не меньше, чем доктор. Ведь для решения своей невыполнимой задачи ему оставалось каких-то жалких тридцать земных лет. Времени было в обрез, и Нериаден продолжал.
- Мне было ясно, что карту нарисовали эти двое. Это был их успокаивающий знак для меня. Это был и вопрос о моем происхождении, в котором они были почти уверены.
 - Почему вы думаете, что они были  в этом уверены? - быстро и без лишних слов спросил Лешниц. 
- Все довольно просто, - терпеливо ответил Чернов. - Нериадены одними из первых стали использовать Землю в качестве ссыльной площадки. В московской тюрьме «Матросская тишина» куда больше шансов встретить русского, белоруса или татарина, чем жителя Новой Гвинеи, не так ли? Николай Юрьевич, дорогой! - с настойчивой просящей интонацией обратился  Нериаден к землянину. - Я вас очень прошу, Николай Юрьевич! Задавайте мне ваши вопросы после того, как я закончу эту часть моего рассказа. Я уверен, что вопросов будет меньше, - елейным тоном попросил пациент. - И вам наверняка хватит мощности батареек, - заботливо добавил он.
Лешниц открыл было рот для решительного ответа, но парировать  не успел. Маленькая неутомимая машинка, что была на столе перед ним, вдруг крайне потешно хрюкнула. Вслед за смешным хрюком раздался противненький писк. Лешниц излишне поспешно схватил диктофончик своими толстыми короткими пальцами, чуть было не выронив его.  Чудом поймав своего верного помощника, он стал растерянно крутить машинку, как будто видел впервые в жизни. Со стороны можно было подумать, что доктор тщательно обнюхивает небольшой портсигар, словно бы пытаясь понять, нужен он ему или нет. Он неуверенно нажал какую-то кнопку, и серебристый немецкий «Сименс»  надрывно загудел. Николай Юрьевич от неожиданности по-бабьи ойкнул  и стал суетливо тыкать пальцем в маленькую кнопочку сбоку. Гудение прекратилось, коварная машинка затихла. Маститому психиатру осталось лишь понять, что же такого сделать с этим немецко-фашистским механизмом, чтобы он вновь исправно служил советской психиатрии. Дальнозоркий Лешниц взял вражеский «Сименс» на почти вытянутую руку и с нескрываемой опаской стал осматривать его. «Ща как рванет!!!» - мысленно заорал про себя Скворец, наблюдавший за борьбой доктора с современными технологиями.
 Действительно, сейчас его куратор по практике  был похож на трусоватого сапера, мечтающего  поскорее избавиться от адского механизма. Будучи человеком осторожным, психиатр держал эту опасную гадину левой рукой и подальше от себя.  Толстым пальцем правой руки он безуспешно пытался открыть крошечный замочек затвора, который удерживал узкоглазые китайские батарейки. Ни хрена у него не получалось, отчего он морщился, словно держал в руке серебристый кусок дерьма. Мерзкая буржуазная штуковина уверенно одерживала верх над советским ученым.
Красный от натуги Скворец с трудом сдерживал хохот, понимая, что сильно рискует. Смотреть без смеха на то, как Лешниц, словно удивленный лохматый пес, обнюхивает несчастный диктофон, было трудно, но возможно. Но когда он стал трусоватым сапером, студент Скворцов вдруг с ужасом понял, что через какое-то мгновение он истерично заржет в уважительной и сочувствующей тишине кабинета. И слышно его будет даже в приемном отделении. Такой веселый нрав мог стоить ему не только нормальных отношений с Лешницем, но и с Матильдой. Это была уникальная возможность восстановить против себя сразу двоих преподавателей по психиатрии. Возможности этой надо было избежать во что бы то ни стало.
Ромкины плечи уже стали заметно подрагивать, а малиновое  лицо приобрело счастливое выражение, когда он принял единственно верное решение. Словно отважный боец, закрывающий собой гранату, он рывком нагнулся к шнуркам на ботинке. Согнувшись как можно ниже, он почти прижался пунцовым лицом к ноге, героически накрыв разорвавшийся хохот. Скворцов вибрировал и трясся, слюни летели ему под ноги,  а в мозгу было ну о-о-очень смешно. И все-таки он спас себя и свои отношения с двумя видными специалистами и прекрасными преподавателями.
Остальным свидетелям этой битвы интеллекта и технологии было попроще. Кто уткнулся в блокнот, у кого просто было скудноватое воображение. Но всем им, и даже пришельцу, было очевидно, что заместитель главного врача клиники не является экспертом по таким маленьким современным устройствам. Ему куда больше подошла бы радиола пятидесятых годов. Он мог бы с комфортом крутить ее огромные ручки из белой пластмассы, словно капитан океанского лайнера. 
 Пауза затягивалась. Надо было как-то выстраивать отношения с проклятым «Сименсом». Чем бы все это закончилось – неизвестно. Спасла ситуацию Матильда. Решительно встав, она подошла к вспотевшему  и злому Лешницу, изящной рукой взяла диктофон и одним махом разрешила конфликт между русским врачом с еврейскими корнями и немецким производителем. Наманикюренными пальцами она открыла крышку упрямого прибора и перевернула кассету на другую сторону. Вставила, закрыла и любезно положила на стол перед смущенным владельцем. Недоуменный Чернов вопросительно посмотрел на своего доктора, который извинительно кивнул ему и осторожно нажал кнопку записи. 
Инопланетянин ухмыльнулся одними глазами  и продолжил:
- Я лежал так несколько минут, прежде чем услышал их тяжелые шаркающие шаги. Если б я мог совладать с телом Чернова - бесстыдно бросился бы им на шею. Но вместо этого с большим трудом приподнялся, чтобы лучше рассмотреть своих спасителей.
 Как потом выяснилось, они были беглецами с Пармоиса – крошечного спутника гигантской безжизненной планеты. Их преследовали по религиозным соображениям. Не дожидаясь внезапной возможности стать мучениками, они покинули родину около 5 земных лет назад. Рыжего высокого звали Гройг. Его друг был коренастым бородачом с длинными черными волосами. Он назвал себя очень сложным именем. Я так ни разу и не смог правильно произнести его. То недолгое время, что мы общались, я называл его «дружище». Он не возражал, потому что почти все время проводил в молитвах и меня практически не замечал. Будучи на Пармоисе религиозными реформаторами с явным террористическим уклоном, мне не хотелось задавать им вопросов без веских на то причин.  Потом я быстро понял, что эти двое не представляли себе даже общего принципа действия той технологии, с помощью которой они бежали на Землю. Зато прекрасно разбирались в адаптерах. Они получили схему, самодельный аляпистый интегратор и размеченный анатомический атлас от одного из членов семьи Коэсвенов. Он бежал с Эльтизиары сначала на Тройнес, а уже оттуда - на Землю.
 Спустя пару дней после нашего знакомства из редких  скупых реплик Гройга я понял, что бывший хозяин этого бесценного набора был преступником. Возможно, на Эльтизиаре его приговорили к пожизненной изоляции на Тройнесе. Или же он бежал на спутник раньше, чем его успели схватить. Второй вариант вероятнее. Если бы его арестовали Неариняне, шансов сбежать с Тройнеса у него бы не было. Мужественные и добросовестные ящерицы Вистелана  исправно сохраняли бы его разум, заточенный в белковый контейнер,  в абсолютно темной каменной шахте. А его тело уничтожили бы сами родственники преступника, чтобы снять позор с семьи. Срок жизни этих обитателей Эльтизиары, произошедших от птиц, значительно меньше срока жизни большинства семей нашей планеты. Через каких-нибудь 700 земных лет безмолвного заключения в абсолютной темноте, срок его наказания закончился бы. В тот же день закончилась бы и подача питательного раствора в его белковый контейнер. Одной разумной птицей на Эльтизиаре стало бы меньше. Я безмерно благодарен благородному Вестилану за то, что его ящерицы прохлопали пернатого, во второй раз подарив мне спасение. Также передовые отряды Неаринян упустили в свое время и меня (правда, не без помощи их командира). Будь его воины порасторопней, сгинул бы я без адаптера в теле драгоценного Вадима Андреевича. Но сначала помучился бы, лет двадцать.
Хитрый Коэсвен все-таки добрался до Земли. Я просто не представляю, где на этой  планете он раздобыл схему адаптера и все необходимое для интеграции. Единственное разумное объяснение – тайник. Схема и атлас - бесценная вещь для таких беглецов, как я, уже ждали его на Земле. Интегратор  был создан им в Москве из примитивных бытовых приборов и нескольких  электротрансформаторов. На одном из них я видел надпись «сделано на заводе Серп и Молот». Инъекционные иглы для внутримышечных инъекций были куплены в ближайшей аптеке.
Чернов деловито закончил со списком бесценных вещей. Всего два человека в 515-м кабинете записывали за пациентом весь этот странный набор не относящихся друг к другу вещей – Скворцов и Лешниц. Ромка накидал размашистым почерком перечень до обидного некосмических приспособлений на блокнотный листок. Уверенной рукой художника он быстро озаглавил его красивыми буквами: «Как сделать атомную бомбу на кухне».
Дельтас взял секундную паузу и вопросительно посмотрел на своего врача, как бы ожидая вопросов.
- Вы нам расскажете про сам процесс создания этого вашего нейроинструмента? И лично мне очень интересно, зачем этим двум понадобилось помогать вам?
Дуэль между доктором Лешницем и Черновым продолжалась уже почти два часа. Дельтас знал, что совсем скоро он окончательно освоится и прощупает землянина как следует, когда они останутся вдвоем. А после – сомнет его, как плюшевого медвежонка.  Покорность Нериадена – одна из самых почитаемых стратегий его семьи.
 А Лешниц, в свою очередь, был уверен в своем успехе – редкий врачебный случай -  псих Чернов - был, что называется, у него в кармане. Две кассеты записей, ведомость от Машки, полная аудитория студентов-свидетелей. Статья об открытии доктора Лешница в престижном профессиональном справочнике – только дело времени. «Все, сейчас он договорит, батарейки, даст Бог, еще десять минут продержатся, и – отдыхать. Выпью-ка я коньячку армянского, да как следует. А этому инженеру-связисту дам чего-нибудь легонького. Поспи до завтрашнего вечера, звезда ты моя », - устало подумал врач.
Тайные дуэлянты как-то синхронно задумались, отчего в кабинете повисла долгая пауза. Первым очнулся пациент и без лишних предисловий начал.
 - Итак, Николай Юрьевич, вы спрашивали меня, с какой стати Гройг и его компаньон стали мне помогать? Самые разные разумные твари в разных пределах вселенной ведут себя абсолютно одинаково, когда дело касается фундаментальных ценностей. Элементарное выживание – самая фундаментальная из них, - голос Чернова звучал почти торжественно, словно он произносил некое воззвание.
Но чуткая подкорка головного мозга неосознанно воспринимала эту речь, как некое наставление. А наставляет тот, кто старше, умнее, сильнее. Тот, кто выше. Даже опытный  Лешниц не распознал тогда этого простого и тонкого приема. Устал Николай Юрьевич, устал. Да и возраст к тому же…
А Дельтас продолжал:
- Если всех нас сейчас чудесным образом переместить в роскошный пляжный клуб, каждый выберет себе занятие по душе. Гольф, море, спорт, выпивка – наши действия будут весьма разнообразны. Но если все мы окажемся на палубе стремительно тонущего корабля, то дружно займемся одним и тем же. Мы будем спасать себя и тех, кто нам дорог. Я, Гройг и его соратник, неизвестный мне Коэсвен – все мы оказались на том самом корабле. И все мы выживаем. Я совершенно не допускаю мысли, что беглый Коэсвен преподнес Гройгу схему адаптера безвозмездно. Очевидно, что они оказали ему какую-то услугу, причем значительную. Скорее всего, она носила криминальный характер. А может быть, и нет… И эти двое имели, как минимум, несколько причин, чтобы помочь мне. Самая очевидная – материальные ценности, пусть и незначительные. После того, как я с трудом объяснился с ними на языке жестов, они поняли, что мне нужно. И что я могу им дать. Была у них и другая причина. Они знают об Эльтизиаре и о семье Нериаденов. И знают самое главное: Нериаден, если он на твоей стороне, всегда может стать ощутимым подспорьем в трудные времена. А они трудные. В нашей ситуации  любая обоюдная помощь или даже просто готовность к такой помощи – значимая ценность.
Вадим Андреевич замолчал. По всему было видно, что он считает свой ответ вполне исчерпывающим.
- Я понял вас, - нетерпеливо произнес доктор. - Теперь, пожалуйста, подробнее об адаптере.
Пациент как-то странно и отстраненно улыбнулся, посмотрев на студентов. Этим взглядом он всем ясно дал понять, что будет продолжать только для них, но никак не для Лешница.
- Они помогли мне добраться до дома Чернова. Он был совсем недалеко от места нашей встречи. Я приблизительно помнил направление. Всю дорогу они практически несли меня на руках. Признаюсь, я нашел это здание не без труда. Мне удалось узнать его по растению, которое я сломал, прыгая с балкона моей квартиры. Они спрятали меня в палисаднике. Гройг отправился в квартиру, чтобы прояснить ситуацию. Он вычислил квартиру по расположению балкона и позвонил в дверь. Ему открыла Елена Чернова, он извинился за ошибку и ушел. Чернова была дома – мы не могли там появиться. Это были плохие новости, потому что долго ждать я не мог. С каждой минутой мне становилось все хуже. Вновь начались судороги, стало заметно труднее дышать. Ситуация была почти критическая. Нам нужны были деньги, одежда и продукты с максимальным содержанием белка. Когда я уже был готов идти напролом, наплевав на реакцию этой женщины, Гройг сказал, что кто-то выходит из подъезда. Это была Елена со своей подругой. Они вышли из двора и уехали. Об этом мне рассказал Гройг, ведь в тот момент я был без сознания.
Чернов не договорил, его перебил лечащий врач.
- Какое потрясающее, невероятное везение! Вы просто счастливчик, - с явным недоверием сказал Лешниц, сделав ударение на слове «невероятное».
Дельтас отреагировал без промедления.
- Везение? Спорный вопрос. В современном русском языке есть понятие «фарт». Земляне воспринимают фарт исключительно как счастливое стечение обстоятельств, к которому сама личность никакого отношения не имеет и влиять никак на него не может.  Я не согласен с такой позицией. Уверен, что постоянное везение является результатом правильных решений, которые принимаются из года в год, из поколения в поколение. Со временем у членов семьи вырабатывается интуиция, помогающая находить единственно верные пути в разных ситуациях.  Она закрепляется генетически и передается по наследству. Следующий этап – бессознательное и необъяснимое принятие верных решений. Это и есть фарт, в вашем понимании. Род Дельтасов Нериаденов существует более 30 000 земных лет. Наша семья – фартовая, это очевидно. Никаких случайностей и мистики. Если вы должны  попасть под камнепад, за десять минут до этого вы остановитесь, чтобы выпить воды и завязать шнурок. И сделаете это подсознательно. Десятки тысяч правильных решений и поступков ваших предков родят в вас жажду и заставят плохо завязать шнурок, который развяжется и спасет вам жизнь. Это – фарт. Как вам такой подход, Николай Юрьевич?
 В тот момент Лешниц впервые отчетливо почувствовал, насколько Чернов окреп эмоционально. За каких-то два с небольшим часа его энергетика стала заметно мощнее. Теперь его пациент нередко противостоял ему. И противостоял весьма успешно. Спорил, возражал, даже иронизировал над ним. Доктор уже не чувствовал себя единоличным хозяином кабинета. В другом случае Николай Юрьевич сделал бы все, чтобы не допустить таких перемен в их отношениях. Но сейчас ему надо было, чтобы этот уникум говорил. И он не принимал вызова, всякий раз послушно отступая.
- Да, интересная идея. Вернемся к ней в другой раз, - ответил самым спокойным тоном весьма обеспокоенный доктор. - Не будем отвлекаться, Вадим Андреевич. Продолжайте, это же так интересно, -  как-то излишне льстиво попросил Лешниц.
 Чернов равнодушно пожал плечами, как бы говоря «ну, как знаете». И продолжил, как и просили. 
- Ключи, пристегнутые к внутреннему карману куртки Чернова, сильно облегчили ситуацию. Когда они заносили меня в квартиру, я уже начинал терять сознание. Первые сутки без адаптера нужно лежать неподвижно, тогда серьезных проблем не будет. А я от души прогулялся в первые же три часа. Последствия могли быть более печальными. Я беспомощно лежал в коридоре жилища Чернова, прямо у порога. Мои новые друзья искали нужные нам вещи. Буквально за 10 минут они собрали все необходимое. Одежду, теплое одеяло, медикаменты из аптечки, пару бутылок водки, найденные в холодильнике.
«Участковому твой рассказ очень бы понравился. Это же квартирная кража! - мелькнуло в голове у Ромки. - Два бомжа напоили несчастного инженера до беспамятства, да и обнесли хату. Картина банальная. Если, конечно, не допускать, что в нашем Вадиме Андреевиче поселился инопланетянин». Сам того не замечая, Скворец все чаще касался такой возможности. Чисто гипотетически, конечно же. Но допускал.
- Все необходимое, кроме белка, - значительно сказал Чернов.- Без белка у нас ничего бы не вышло.
- Почему? - спросил психиатр недоуменно.
- Потому что адаптер создается в человеческом организме из белка. Его концентрация в теле должна быть предельной, иначе все труды станут напрасными. И страдания тоже, - с тем же недоумением, как совсем неразумному, ответил ему пациент.
- Страдания? - переспросил его Лешниц.
- Процесс конструирования довольно болезненный. В таких условиях не может быть речи об обезболивании. Мое счастье, что мы смогли раздобыть белок в достаточном количестве. Мы позаимствовали у несчастного Вадима Андреевича одну ценную вещь – наручные часы. Хотя с точки зрения земных законов они принадлежали мне. Ведь все без исключения земляне уверены, что я Чернов. Перед уголовным кодексом я чист.
Больной довольно улыбнулся.
- Чуть позже Гройг продал их кому-то из своих сомнительных знакомых. На полученные деньги они купили белок. Это было очередным моим спасением. Как и где они его раздобыли, точно не знаю. Последнее, что я отчетливо помню, приятель Гройга аккуратно сломал замок в двери черного входа в подъезде. Именно через него они вытащили меня из дома. Как они рассказали мне потом, не все прошло гладко. Какой-то прохожий пригрозил им милицией, да, видимо, передумал. Я очнулся уже в том месте, которое они называли «садик». Рядом со мной сидела неопрятная старая женщина, из землян. Судя по всему, она была приставлена следить за мной, пока Гройг готовился к процедуре. Помню, она участливо пыталась влить мне что-то в рот, но организм слушался меня из рук вон плохо. Ничего не вышло, мы лишь разлили жидкость. Потом я опять потерял сознание. В чувство меня привел Гройг, весьма эффективно, хотя и грубо. Он отвесил мне пару пощечин, облил какой-то холодной и грязной водой и с силой потер мне уши. Сознание вернулось ко мне, и я увидел, что к конструированию адаптера все готово.
Все время, пока Чернов вел свой обстоятельный рассказ, его лечащий врач записывал что-то в блокноте, поминутно поглядывая на  диктофон. А тот, вопреки всем его ожиданиям, все еще продолжал работать, хотя и на последнем издыхании. Лешниц, который обещал не перебивать своего подопечного, все же решил чуть подтолкнуть его.
 - Признаюсь, Вадим Андреевич, что ваш рассказ захватывает воображение. Если бы мы еще знали, что же это за конструирование… нам было бы проще понимать вас. Как это происходит? - спросил доктор. И, спохватившись, участливо добавил. - Вы говорили, что конструирование очень болезненно. Как вы перенесли его?
Тут Николай Юрьевич высказал общее ожидание всех слушателей. Белок, иглы, электротрансформаторы, сделанные на заводе «Серп и Молот», какая-то загадочная анатомическая карта, боль и страдания, – все это изрядно заинтриговало студентов.  И даже Матильду. Каждый рисовал в своем воображении самые разные картинки. И только Людка Бабаева  откровенно трусила услышать, как было невыносимо больно этому бедняге, которого она так жалела. Она даже подумывала тихонько выскользнуть из кабинета – вроде, как в туалет - как только Чернов начнет этот страшный рассказ. Но когда он начал, Люда так и осталась сидеть на белом пластиковом стуле, не в силах оторвать от рассказчика своих больших испуганных синих глаз.
- Процедура весьма непростая, это верно. Требует терпения, с одной стороны, и точности исполнения – с другой. Я опишу вам эту нехитрую технологию на конкретном примере, так будет нагляднее. Ничего чуждого и необъяснимого для вас в ней нет, кроме результата, - усмехнулся пациент, но весьма добродушно.
- Сначала нужно довести содержание белка в организме до очень высокого уровня. Организм должен находиться в состоянии белкового отравления. С этого мы и начали. Гройг показал мне объемное ведерко с какой-то белой массой. Уже потом, через пару дней, он рассказал, как купил сухой белок у какого-то знакомого спортсмена на деньги, вырученные от продажи часов. Он называется «протеин», я прав? Знакомо вам это понятие? - спросил он у Лешница, как бы заботясь о том, чтобы этот недалекий землянин ничего не упустил. Тот лишь коротко кивнул, опять бросив тревожный взгляд на диктофон.
- Разведя его с молоком,- обстоятельно продолжал Вадим Андреевич, - он и получил белок, необходимый для создания адаптера. Гройг влил его в меня через тонкий шланг, который засунул мне через рот напрямую в пищевод. Так было проще и быстрее, да и глотать я практически не мог. После пришлось ждать, пока земной организм переработает смесь и белок попадет в ткани. Уже через какое-то время Гройг с радостью заметил, что у меня начался жар. Все шло идеально. Так организм Чернова реагировал на переизбыток белка. Было понятно, что беглец уже не раз проделывал эту процедуру. Он ощупал мои конечности, зачем-то оттягивал веки и постоянно что-то бормотал. Я то и дело проваливался в мучительную дремоту. Изредка слышал голос моей матери, которая то звала меня, то плакала. Я мечтал, чтобы боль вытеснила эти страшные видения. И вскоре мы начали.
Больной чуть заметно поморщился. По всему его виду было понятно, что эти  воспоминания даются ему тяжело. Он как-то сиротливо поежился, передернув плечами. Но говорить не перестал.
 - Гройг перевернул меня спиной вверх и протер мою спину водкой, в качестве антисептика. Довольно долго он ощупывал мой позвоночник. Нажимал то сильнее, то еле дотрагивался. Потом сказал что-то  своему коренастому другу, который все это время возился с механизмом.
- С каким еще механизмом? - озабоченно спросил Лешниц.
- С самим конструктором. Я уже говорил, что он из себя представляет, - сказал Чернов, бросив укоризненный взгляд на врача.
- Несколько электротрансформаторов подключены в обычным иглам для внутримышечных инъекций. Эти иглы вводятся в определенные точки, проникая в полость позвоночника и в строго определенные зоны рядом с ним. По ним подается электрический ток. Делается это по схеме адаптора, в которой указаны мощность разряда и его продолжительность. Эти разряды сворачивают белок, создавая тончайшие полые нити, которые опутывают нервные окончания спинного и головного мозга. Впоследствии через них  осуществляется связь между моим сознанием и телом Чернова.
 Чернов опять вопросительно взглянул на Лешница, будто бы хотел понять, все ли ясно этому туповатому и недоверчивому землянину. 
«Да уж, хитро придумано! Прям Бредбери, а не Вадим Андреевич, - с некоторым восхищением подумал Скворец. - Не обошлось здесь без фантастики, ей-богу. Ведь вычитал где-нибудь, у какого-нибудь начинающего писателя. А может, просто кто-нибудь поделился с ним задумкой романа? Вполне возможный вариант. А если начать его про детали спрашивать – так он их не знает. Не зря же он несколько раз повторил, что он дипломат, а не ученый. Я, например, досконально не знаю, как телефон работает, только в общих чертах. Попади я в дурдом на Эльтизиаре, клялся бы и божился, что телефон существует. А ничего конкретного сказать бы не смог. Вот и он ничего конкретного сказать не может. На первый взгляд, конечно же, бред полный. А если внимательно подумать да учесть, как много наша наука объяснить не может…Да не такое уж это и чудо, по сравнению с тем радиоспектаклем, который он нам закатил».
- Мастер должен быть предельно осторожен и точен, - продолжал свой рассказ Чернов. - Я очень наделся на опыт Гройга, ведь сейчас от него зависела моя дальнейшая жизнь на Земле. Даже незначительная ошибка могла плачевно закончиться для нас с Вадимом Андреевичем. Но, как вы видите, все обошлось. Гройг прекрасно справился со своей работой.
- Как долго все это продолжалось? Вы хорошо перенесли такую сложную и болезненную процедуру? - с фальшивым дружеским участием поинтересовался Лешниц.
- Я не в полной мере ощущал тело Чернова. Это спасло меня от сильной боли.
- После того, как Гройг перевернул меня, он подложил под меня комок каких-то тряпок, чтобы проступил позвоночник. Теперь Гройгу надо было обозначить те точки, в которые он будет втыкать иглы. Он вооружился анатомической картой и обычным мофластером.
- Чем обычным? - напряженно переспросил Лешниц.
- Мофластером, - уверенно повторил Чернов.

Скворцов замер. Вот оно! Наконец-то! Первая ошибка за два часа! Такой массив безупречной речи и вдруг - какой-то «мофластер». Долю секунды Лешниц выглядел озабоченным. Эта мгновенная перемена стремительно выглянула из-под маски внимательного и участливого слушателя.  И она не ускользнула от Скворца. Он, по чистой случайности, смотрел на доктора именно в тот момент, когда прозвучало это диковинное слово. «Лешниц дернулся, - заметил он. - Так, что дальше?».
- А что это такое – мофластер? - спокойно спросил психиатр и бросил умоляющий взгляд на диктофон.
- Вы не знаете? - растерянно спросил пациент. - Это такое пишущее… Я понял. Я допустил ошибку. Этот предмет называется иначе?
- Возможно, вы имеете в виду фломастер? Да?
- Фломастер? Возможно, - равнодушно ответил Дельтас, раздосадованный тем, что они прервались из-за такой ерунды.
- Позвольте, Вадим Андреевич, но ведь вы утверждаете, что пользуетесь памятью Чернова?
- Да, пользуюсь.
- Так откуда же такая ошибка? Неужели Чернов не знал такого известного слова?
 «Еще одна попытка нашего доктора. Не, не поймает он амфибию. До этого не смог – и сейчас не поймает», - уверенно подумал Ромка.
- Конечно же, знал, Николай Юрьевич. - Чернов утомленно вздохнул. - Адаптер не совершенен. Иногда происходят сбои, но незначительные. В основном они касаются речи. Крайне редко – двигательных функций.
«Не поймал», - удовлетворенно кивнул Скворцов.
- Понятно, - подытожил Лешниц. Он выглядел так, будто был готов к такому ответу. - И что же случилось дальше?
 - Дальнейшее – очевидно. Гройг сформировал адаптер в моем новом теле. Он втыкал иглы в определенные точки, которые разметил заранее. Свертывал белок электричеством, шаг за шагом конструируя устройство. Процедура заняла несколько часов. Было очень больно. - Чернов поморщился.
- С адаптером вам сразу же стало легче?- спросил Лешниц.
- Потребовалось несколько часов, чтобы освоиться. Сначала я учился двигаться. И лишь потом – разговаривать. Гройг наблюдал за мной. Позже он сказал мне, что глядя как я быстро прихожу в норму, он поверил, что я Нериаден.
- А как он смог понять это с самого начала?
- Он лишь предполагал, потому и нарисовал Эльтизиару. Он видел обитателей моей планеты на Земле и раньше. Но наотрез отказался говорить об этих встречах.
- А ведь вам  эта информация была очень  нужна. Найти здесь соплеменника… Вы думали об этом?
- Да, конечно. Но в той ситуации я не стал настаивать. Гройг и его приятель и так очень много сделали для меня. Кроме того, получить от них информацию против их воли было бы весьма опасно.
- Вы боялись их? Почему? Вы же были так нужны им?
- Я лишь поступал разумно. Бояться конфликта с ними было разумно.
- Кстати, Вадим Андреевич, - врач будто спохватился. - Как же вы отблагодарили своих спасителей? Если не секрет.
«Должен сказать что-то убедительное. Иначе – проиграет Лешницу», - думал Скворец, пытаясь предугадать ответ инженера.
- Не секрет. Спустя  несколько дней мы увиделись с ними снова. Их интересовал тот же вопрос, что и меня. Они искали способ покинуть вашу планету. Я рассказал им про технологию сжатия пространства все, что знал. Боюсь, что мой рассказ разочаровал их, ведь они поняли, насколько безнадежно их положение при нынешнем развитии землян. Также их интересовало, смогу ли я воссоздать технологии Эльтизиары на Земле. Я обещал им дать ответ, тщательно все продумав. Они торопили меня. Было ясно, что они очень ограничены во времени и долго в Москве не задержаться.
- Вы знаете, почему? - прервал его доктор.
- Догадываюсь. Они беглецы. А за беглецами нередко бывает погоня. Я уверен, что и на вашей планете они преступили закон. Ответить на их вопросы я не успел. Они бесследно исчезли.
- То есть, сбежали?
- Да.  Я уверен, что у них были на то очень веские причины, - сказал Нериаден.
 - Ладно, допустим, - чуть помолчав, согласился Николай Юрьевич. - И как же вы вернулись в семью?
- На то чтобы полностью вжиться в тело и разум несчастного Вадима Чернова, мне понадобились целые сутки. Гройг называл этот процесс «прокачка адаптера». Я рылся в сознании своего донора, одновременно выполняя набор причудливых физических упражнений, которые показал мне приятель Гройга. Тяжелее всего давалась речь. Первое время я говорил слишком медленно, делал много ошибок. Но по истечении суток  говорил уже свободно, как сейчас.
 Лешниц понимающе кивнул и повернул разговор в нужное ему русло.
- Вы можете описать, что происходит, когда вы говорите? Что вы чувствуете?
- Это трудно объяснить, Николай Юрьевич.
- А вы попытайтесь. Я думаю, мы вас поймем, - настаивал врач.
- Ну что ж… Я просто мысленно посылаю фразу во вне. И чуть выдыхаю. Адаптер включает механизм «мозг- голосовые связки». Так рождается речь.
- Невероятно! - восхищенно, но с некоторым сомнением в голосе  сказал Лешниц.
- Невероятно для вас, - поправил его больной.
- Простите, Вадим Андреевич,  я вас отвлек. Так как же вы попали домой?
- Гройг посоветовал мне притвориться пьяным. Я выпил немного спиртного – для запаха. Из психики Чернова я уже знал об их жизни с женой. Все до мелочей.  Знакомство, лучшие и худшие моменты их жизни. Знал все, что Елена рассказывала ему о своей жизни. Знал обо всем, что произошло между ними за годы. Я был готов появиться перед ней.
- А зачем? Зачем вам понадобилось возвращаться домой?
- А вы как думаете, Николай Юрьевич?
- Мне интересен ваш ответ, - настойчиво прочеканил Лешниц.
- Ответ очевидный. Я не должен был привлекать внимание, а ведь супруга могла начать искать Чернова. И мне нужно было восстановить силы, отдохнуть. Осмотреться, выработать план действий. Дом был необходим.
- Как прошла встреча с Еленой?
- Как и говорил Гройг, жена Чернова поверила в моё пьянство. Она была очень расстроена. Ругалась, кричала, обвиняла меня в эгоизме. В общем, она вела себя естественно.
- А вы?
- Думаю, что нет. Я был так потрясен всем произошедшем, что совершенно не мог играть вторую партию в этой семейной драме. Я лишь просил у нее прощения. И мечтал об отдыхе.
Он замолчал. В тишине не было слышно жужжания строптивого помощника Лещница. Китайские батарейки наконец-то сдались, на время лишив диктофончик жизни. Его красный глаз потух, пленка больше не крутилась. Доктор  осторожно взял его, скорбно осмотрел и сунул в карман халата. «Диктофон сдох. Если сейчас он прекратит беседу, значит, я прав. Все это было ради записи, только ради нее», - подумал Скворец. На этот раз он не ошибся.
- Я думаю, Вадим Андреевич, мы уже порядком утомили вас. Простите за то, что вам пришлось вновь вспоминать многие трагические моменты вашей истории, - сказал Лешниц, мельком глянув на студентов.
- Ну что вы, Николай Юрьевич! Я очень благодарен вам за встречу с вашими будущими коллегами. Ведь они проявили ко мне не только профессиональный интерес. Я увидел их искреннее сопереживание. Это самое прекрасное чувство, на которое способны земляне. Я его очень ценю.
Эта неожиданная  благодарность была наполнена почти осязаемой, пронзительной тоской. Людка Смирнова украдкой вытерла навернувшиеся слезы.
Когда кабинет наполнился гулом голосов, повторявших друг за другом «спасибо» и «до свидания»,  Скворец вдруг с сожалением подумал: «Черт, а я ведь его, наверное, больше никогда не увижу». Ему снова стало неимоверно жалко этого парня в синей пижаме. Когда рыжий санитар открыл дверь, Ромке вдруг захотелось напоследок еще раз взглянуть в эти серые сумасшедшие глаза. Но Чернов рассматривал носы своих больничных тапочек так, словно был один на один с собой. Скворец чуть помедлил, надеясь, что этот необъяснимый уникум все-таки поднимет глаза. Но тот неотрывно смотрел на ноги. Вдруг Чернов обернулся в его сторону и сказал:
- Ваш рисунок, молодой человек, очень талантлив, хотя и несколько неточен.
Ему показалось, что голос Вадима Андреевича звучал как-то особенно значимо. Так бывает, когда хотят сказать нечто большее, чем то, что говорят.
Простой московский инопланетянин смотрел ему прямо в глаза. 
               
На выходе из больничного корпуса их неприветливо встретила  слякотная московская зима. По дороге к метро студенты незаметно разбились на группки, живо обсуждая увиденное и услышанное. Но Ромка участие в беседе не принимал. Шел молча. До него доносились лишь обрывки разговоров. «Все спровоцировала травма, он же мать потерял недавно». «Да сколько людей родителей хоронят – и чего?». «Нет, здесь явно наследственность. Без наследственности так крыша не съедет». «Вы что, забыли? Он же пил. Может, у него «белка» приключилась». «Да нет, на последствия делирия не похоже. Алкаши взахлеб бредят, а этот вон какие построения загибал. И ведь все так четко». «И чему ты удивляешся? Он эту историю уже тысячу раз каждому встречному да поперечному  рассказывал. Наизусть выучил». «А Лешниц–то не так силен, как сначала казалось».
Скворец, в отличие от однокашников, думал сейчас только об одном, хоть и на разные лады. «Он же не видел моего рисунка! Что талантливо – ладно, просто похвалил студентика. Но про неточности откуда знает? Вот тебе и простой инженер! Чертовщина какая-то… Как же я со слов и второпях мог точно нарисовать? Конечно, неточности должны быть. Вот он все это и просчитал, да и выдал, чтобы поразить, голову мне затуманить. Или все-таки каким-то чудесным образом в блокнотик-то ко мне заглянул?...»
 В удалении от всех шли Матильда и Людка. Людка сморкалась в изящный и невесомый кружевной платочек. Матильда успокаивала ее, говоря ей что-то вполголоса. «Ох, и насмотрится Бабаева, пока семейным психологом станет. Если, конечно, до диплома дотянет. А дотянет, будет над разводами своих пациентов рыдать. Ей бы в детский сад – с детишками возиться. А она вон куда полезла!» - с сочувствием подумал Скворцов. Но очень быстро забыл про Людку, снова погрузившись в хаотичные попытки собрать воедино события последних часов. Самые яркие эпизоды без очереди, толкаясь, лезли ему в голову. Несуществующая Эльтизиара впервые показалась ему не такой уж далекой. У входа в метро присмотрелся к грязному оборванному бомжу, который грелся теплым воздухом, вырывающимся из стеклянных дверей с надписью «входа нет». Не увидев в нем признаков инопланетного разума, Ромка невесело усмехнулся. Показав бабушке в малиновом кепи свой студенческий проездной, он рассеяно попрощался с сокурсниками и Матильдой, забыв, что до кольца они поедут вместе. Замелькали тоннели, станции.  «Мо-флас-тер», - стучало в голове в такт грохочущему поезду.
Сам не заметил, как добрался до родного Останкино.  Дверь открыла мама – Вера Геннадьевна. Как и в детстве, чмокнула его в щеку.
- Ну, как практика? Понравилось? - спросила она, ногой подвигая ему уютные домашние тапки, отороченные блестящим мехом из стеклопыжика.
- Интересно, - вяло ответил ее единственный любимый сын.
- А ты что такой потерянный? У тебя что-то случилось? - приглядевшись к нему, забеспокоилась мать.
- Не, все нормально. Устал просто.
Он не врал. Сегодняшний день необъяснимым образом высосал из Скворца все силы, хотя до вечера было еще далеко.
- Сейчас поешь - и все наладится, - заверила его мама, направляясь в свое сытное кухонное царство.
- Мам, я не буду.
- Это как это - не будешь? Ты же сегодня даже не позавтракал толком, - возмущенно запричитала Вера Геннадьевна.
        - Да что-то не хочется пока.
        - Это как это – не хочется? Весь день голодный – и не хочется? Что за чудеса такие, а? Ты у меня не заболел?
       Она обняла его и прижалась губами ко лбу, чуть привстав на цыпочках.
      - Да нет, мамуль, все в порядке, не заболел. Просто есть не хочу.
       - Аппетит приходит во время еды. Слышал о таком явлении? Так что бегом мыть руки и за стол, - не сдавалась она. - У меня и салатик сырный, твой любимый. И щи свиные на хрящах.
 - Мам, анекдот про Васю и Джона знаешь? - спросил Ромка, заходя в ванную.
- Какой еще анекдот? Ты мне зубы-то не заговаривай.
- Значит, не знаешь?
- Нет, вроде, - сказала неуверенно Вера Геннадьевна.
Ромкина мама славилась тем, что могла много раз от души заново посмеяться над анекдотом, который только вчера рассказал ей сын, так как в порыве веселья тут же, моментально, его забывала.
- Ну, тогда слушай,- начал Скворец, намыливая руки. - Середина семидесятых. Вася – журналист «Известий». Джон – собкор «Вашингтон пост» в Москве. Сидит здесь уже лет пять, семья при нем, выучил русский, строчит заметки из «империи зла». Они с Васей приятели. Выпивают, летом на шашлыки, ну и все такое.
- Так, - сказала мама из кухни, где она упрямо ставила разогреваться щи.
- Ну, так вот. Встречаются они на пресс-конференции МИДа. Там, как обычно, ничего толком не сказали, зато после говорильни – водочка, роскошный фуршет, МИД этим особенно славился. Все наперегонки бегут к столам. Вася – один из первых. Только Джон стоит в сторонке, пьет минералку со льдом. Вася с полной тарелкой, как настоящий компанейский парень, начинает  соблазнять американца МИДовской жратвой.
Вера Геннадьевна появилась в дверях ванной с кухонным полотенцем в руках. Скворец засипел голосом разбитного «известинца».
- Джоник, а ты что в стороне? Ну-ка, давай с тобой осетринки заливной под «Московскую» оформим да икорочкой закусим! А Джон ему отвечает ( изображая американца, Ромка перешел на мягкий гортанно-шипящий акцент):
- Васйа, спасйибо, я не кхочу йест.
Американец вышел занятный - Вера Геннадьевна улыбнулась.
 Васька отбежал ненадолго, пожрал, выпил. И снова к нему:
- Джоник, ну что ты как не родной? Осетрину с икрой уже давно смели, конечно. Так мы сейчас с тобой пирожков с визигой… тут такие пирожки! Джоник, под рюмочку, а?
 Джоник опять свое:
- Васйа, ти панимаешь, я не голодин.
Вася рукой махнул, и опять к столу. Но за друга-то, хоть и американца,  душа болит.
- Джоник, - говорит заботливый Вася, - осталась только колбаска микояновская. Давай, дружище, мы с тобой колбаски этой, да со «Столичной»…
Тут янки не выдержал:
- Васйа, ты моджешь поньять? Йа когда хочйу ест – йа йэм. А когда не хочуй ест – йа ни йэм. Это тибье йасно?
Тут уже  и наш Вася не выдержал: 
- Ну, ты, Джон, ей-богу… Прям, как животное!
 Вера Геннадьевна в третий, а то и в пятый раз, смеялась над анекдотом до слез.
- Так вот, мамулечка, – резюмировал Ромка. - Я  как животное Джон. И сейчас мое животное есть не хочет. Ты уж не сердись.
- Ладно, как скажешь, - согласилась мама сквозь смех. - Поешь, когда животное твое образумится.
Закрыв за собой дверь комнаты, заклеенную плакатами Оззи Осборна, которого Ромка всячески почитал, он плюхнулся на разобранный диван. Переодеться никаких сил не было. Дотянувшись до модного рюкзака с учебниками, он вынул блокнот. Полистал.
- Да-а-а… История, однако, - протянул он вслух, рассматривая наскоро нарисованную амфибию. 
Глянул в обрывочные корявые записи, сделанные в тоскливых стенах психиатрички.  «Случай был бы интересным, если бы не его речь. А так – он просто феноменальный. Как Чернов этот радиоспектакль исполнил? Вот где настоящая загадка. Да и Лешниц, судя по всему, такого же мнения. Интересно, кто еще из группы заметил? Кажется, никто. А как это можно было не заметить? Странно… Тренировал такую речь долгие годы? Теоретически – возможно. Практически – вряд ли. У человека своя жизнь – семья, престарелая мама, работа, собутыльники. Когда ему этим заниматься? Ну, а если предположить, что у него это врожденное? Вот такая редкая аномалия. Опять бред полный. С такой аномалией он бы не инженером стал, а великим русским писателем. Или  талантливым журналистом. А скорее всего – телеведущим. Может, он в какой-нибудь поверхностный транс впадает? Могут же некоторые в таких состояниях  и на незнакомых языках говорить. Да нет,  тоже чушь. Лешниц бы транс сразу определил».
 Встав с дивана, Ромка прошелся по комнате. Подошел к окну. Мокрый снег валил так усердно, словно намеревался погрести под собой всю пятисотметровую телебашню. На карнизе сидел воробей. Дородный и круглый, похожий на тефтельку из птицы.
- Привет, пернатый родственник! - поздоровался с ним Ромка.
Родственник дернул башкой, будто поздоровавшись в ответ.
- Не подкинешь пару теорий насчет Чернова?
 Пернатый встряхнул всем телом, как бы говоря:
- Не имею ни малейшего представления.
- Вот и я не имею,- признался Рома.
Сейчас он должен был согласиться, что столь долгожданная встреча с необъяснимым произошла рановато. К этой встрече он был не готов. Не хватало знаний, практики, широты обзора и элементарного жизненного опыта. Большинство его сверстников немедленно бы капитулировали, покорно ожидая авторитетных и однозначных разъяснений. Но только не Скворцов. Он принял вызов еще в кабинете Лешница. Там Скворцов вдруг понял, что на его глазах происходит нечто такое, чего происходить не должно. И ведь другого такого шанса в жизни может и не представиться. Значит, момент настал. Значит, надо делать первый решительный шаг. Но он совершенно не знал, куда же поставить ногу. Старт был дан с тупика.


Эпизод двадцать седьмой
                Москва, апрель1997 года
В тот день Капитолина Матвеевна была самая не своя. Купив в продуктовом молока и хлеба, начисто забыла про лимонные дольки. Пришлось возвращаться. Зайдя по дороге в аптеку, долго вспоминала, как называются сердечные капли. Вернувшись на площадку, рассеянно сунула подругам пакет со сладостями. Любопытные Фима и Саша встревоженно загалдели, засыпав ее вопросами про заплаканные опухшие глаза. Капа лишь отмахнулась от них, неубедительно соврав что-то про насморк и начинающуюся простуду.
Взяв из пакетика лимонную дольку, она побрела домой. У подъезда кинула ее голубям, которые набросились на невиданное угощение, толкаясь и хлопая крыльями. Не разуваясь, прошла на кухню. Стала цедить в граненую рюмку пахучие капли. Сбившись на ста пятидесяти (вместо обычных тридцати), развела их водой из-под кран и проглотила залпом. Легче не стало. Квартира наполнилась приторным запахом лекарства. Запахом, который неотступно следует за людским горем. Он воскресил в ее памяти похороны сына,  развод с Ленечкой  потерю родителей. Она долго сидела на кухне, не в силах зайти в комнату, где стояла Димкина фотография. Тяжелая и беспокойная жизнь мелькала перед ней, словно пересматривала старый, до каждого кадра знакомый фильм. На одну светлую счастливую картинку приходилась целая охапка трагедий. Стало невыносимо жалко сына, прожитых лет и лимонную дольку, доставшуюся бестолковым московским птицам.
Лекарство подействовало внезапно и вероломно. Она незаметно уснула прямо за маленьким кухонным столом, положив голову на скрещенные руки. Проснулась уже ночью, разулась и наощупь добралась до кровати. Не раздеваясь, забылась тяжелым сном
Утром Капитолина Матвеевна с трудом привела себя в порядок. Глядя в зеркало, равнодушно заметила, что постарела. Промыв вчерашней заваркой красные опухшие глаза, она наскоро причесалась. Оделась, не глядя нацепив первые попавшиеся шмотки. Не желая слышать участливых расспросов подружек, вышла из подъезда с черного входа. Постояв несколько секунд в раздумьях на заднем дворе дома, она решила поехать в Царицыно.
Развалины екатериненского дворца в обрамлении классического сада, не раз спасали ее в тяжелые моменты, которые щедро дарила ей жизнь. Непонятно почему, парк успокаивал ее. Жалел, словно давнишний друг. После похорон сына Капа пару месяцев кряду, целыми днями пропадала в Царицыно. Эти изнурительные прогулки не дали ей тогда наложить на себя руки. Вот и сейчас она спасалась бегством от черных мыслей. Бежала прочь от воспоминаний, людей, дворов, которые видели ее молодой и счастливой. И от детской площадки, которая помнила сына живым.
«И зачем я только попросила Лешку о встрече с Ленечкой? Ведь он обязательно ее устроит. Что я скажу ему, если увижу? А он мне? Что ж я за дура такая! - думала она, неторопливо пробираясь к дворцу через родные весенние аллеи. - Откажусь встречаться. Не стану себя и его мучить. Не вернуть прошлой жизни, даже и думать нечего. Не простим мы друг другу Димкиной смерти. Тогда не смогли - и сейчас не сможем».
 Голубая гладь прудов, отражающих чистое весеннее небо, завиднелась сквозь деревья. «Скажу Селиванову, что передумала. Ленька поймет. А может, Ленька и сам не захочет. Да нет… мне он не откажет. Ведь какая любовь была!». Слезы, которым она твердо запретила появляться еще утром, снова душили ее. Утерев глаза платком, она на мгновение остановилась, чтобы принять трудное решение. «Сама откажу. Незачем все это. Только мучения одни!».
Но простая женская надежда в сговоре с давней любовью жили в ней. Надежда на отголоски прежнего счастья, которые могли бы стать ее спасением. И Капа чувствовала это. Когда Лешка Селиванов появится под окном ее квартиры, она не сможет отменить встречу с бывшим мужем. Но сейчас она не знает об этом. Уверенная в своем бесповоротном решении, она скорбно меряет шагами царицынские аллеи. Вековые дубы смотрят на нее сверху, тихонько перешептываясь о ее нелегкой судьбе. Впереди целый день, который Капочка проведет вместе с ними…
…А вернувшись домой, станет свидетелем престранного события. Неминуемая катастрофа, неспешно зреющая в недрах самоуверенной земной цивилизации, лишь вскользь коснулась ее в тот вечер.
Смеркалось. Она шла домой от метро, уставшая и почти успокоенная. Вот уже миновала заброшенный садик, который пару лет назад закрыли на реконструкцию да так до сих пор и не отремонтировали. Свернула за угол длинного дома, который местные обитатели прозвали «китайской стеной». Показался краешек ее «хрущевки». Она с приглушенным испугом подумала, что снова останется  в квартире одна. Вспомнила о спасительных сердечных каплях – полегчало. Именно в этот момент она и увидела это.
Мужская фигура средней комплекции появилась из-за громоздкого грузовика, припаркованного рядом с белой двенадцатиэтажкой, в которой жила Капина подруга Фима. Сделав шаг вперед, мужчина картинно и уродливо выгнулся всем телом назад, нелепо выбросив вперед ногу. Уперся на нее и замер. Затем рывком подтянул другую, при этом выдав замысловатое па руками. Покачнулся и с размаху опустился на одно колено, дернувшись всем телом и как-то странно и страшно задрав вверх руку. «Это еще что за чудо?! - изумленно подумала Капитолина Матвеевна. - Пьяный, что ли?».
Мужчина тем временем продолжал двигаться вперед, судорожно выгибаясь, выбрасывая вперед конечности и отчаянно выворачивая шею то вниз, то вверх, то в сторону. Со стороны он был похож на марионетку, которая попала в руки кукловода-эпилептика в момент припадка. Сделав очередной взмах ногой, он упал на асфальт и сразу же стал подниматься. Поднимался жутко, то плавно поводя, то неистово дергая плечами, отчего бессильно повисшие руки его мотались, словно плети. Ноги его были неестественно выгнуты, задранная вверх голова мелко дергалась из стороны в сторону.
Капитолина Матвеевна остановилась, боясь приближаться. «Нет, он не пьяный. Наркоман, поди», - подумала Капа с отвращением.  Но зловещий танец, словно заворожил ее, она не в силах была оторвать взгляда. Больше всего пугало то, что этот конвульсирующий человек определенно двигался вперед. Можно было сказать, что он шел таким неимоверным способом, преодолевая метр за метром. И шел прямо на нее.
Капе сделалось страшно. Страшно не за себя. Несчастный не смог бы напасть на нее даже при желании, это было очевидно. Она боялась за него и… еще было страшно осознавать, что такое бывает с людьми. Хотелось немедленно убежать, оставив беднягу наедине с этой диковинной бедой.
Капитолина Михайловна оглянулась. Как назло, ни души. «Может, больной? - мелькнуло у нее в голове, и она устыдилась своей трусости. - Человеку помочь нужно, а не убегать», - пробормотала Капа и  сделала пару шагов вперед. Между ними было метров пятнадцать. Впервые за несколько лет перекрестилась и медленно двинулась к нему, обходя справа. Остановилась, перекрестила и его. В этот момент мужчина, стоявший неподвижно, вдруг сделал нечеловечески резкий выпад вперед всеми частями тела сразу. Но при этом как бы по отдельности. Этот страшный уродливый скачок сблизил их. Капа инстинктивно отшатнулась, сипло вскрикнув. Не удержавшись после такого кульбита, человек упал на четвереньки. Хрипя и судорожно извиваясь, стал подниматься.
 Теперь, когда их разделяли  всего пять метров, изрядно напуганная Капитолина Матвеевна смогла наблюдать это адское представление во всех подробностях. Фигура оказалась вполне прилично одетым мужчиной средних лет, в брюках, свитере и домашних тапочках с задниками. Лица его она не увидела – голова была судорожно скошена в противоположную от нее сторону. Он продолжал подниматься. Рывком отбросив руки за спину, приплясывал на одной ноге, вытягивая другую в сторону. Кисти рук неестественно вывернуты. Одно плечо медленно поползло вверх, а другое вниз, отчего все тело приобрело изломанный вид. Голова стала плавно двигаться к опущенному вниз плечу. Почти достав до него, она вдруг резко дернулась в обратную сторону. Вся эта тошнотворная пантомима сопровождалась глухим хрипом и еще каким-то звуком, похожим не то на чавканье, не то на бульканье.
Но самое жуткое… его лицо. Капа наконец-то увидела его, когда страдалец задрал голову вверх в очередном мучительном спазме. Оно было искажено невероятной гримасой, противоречащей анатомии человека. Казалось, будто чьи-то невидимые руки скомкали его, да так и держали. Кожа на лбу была натянута на бок, отчего у виска образовались глубокие складки. Налитые кровью глаза были широко раскрыты, готовые вылезти из глазниц. При этом левый был опущен вниз, к внешней стороне века, а правый скошен вверх к переносице. Нос был собран складкой вверх, зияющие ноздри раздуты. Так делают дети, показывая свиной пятак. Одна щека его была собрана к глазу, тогда как другая – оттянута вниз, к углу челюсти. От этого рот его, очерченный выставленными вперед губами, был неимоверно искривлен. Изо рта обильна текла пенистая слюна, толчками выплескиваясь при каждым хриплом выдохе.
Внезапно он замер, словно увидел ее разъехавшимися бессмысленными глазами. Липкий животный страх вперемежку с отвращением накрыл Капу с головой. Ни о какой помощи она больше не помышляла. «Что это!?!» и «Бежать!!!». Только две эти мысли одновременно пульсировали в ее мозгу. Ватные ноги не слушались, струйки холодного пота стекали по спине. Еще секунда, и она бы закричала, но вдруг лицо мученика мгновенно обмякло, приняв человеческие черты. Глаза закрылись. Беспомощно повис полуоткрытый рот. В тот же миг она узнала его.
- Боже, Вадик, - прошептала Капитолина Матвеевна.
Это был Вадим Чернов.


Эпизод двадцать восьмой
                Москва, февраль 1998 года
Старт был дан с тупика.
Вырвав из блокнота листок, Скворцов тремя движениями нарисовал схематическую саламандру. Под амфибией быстро записал все имеющиеся у него варианты, обведя каждый из них в кружок. Задумался. Задумавшись, почти неосознанно пририсовал кружкам веточки и листики. Надписи внутри них гласили: «Учил», «Тренировался», «Аномалия», «Транс». Оставался сущий пустяк – решить, от каких яблок можно кусать, а об какие только зубы зря поломаешь.
Яблоко с надписью «тренировался» осталось в деле. Все-таки была такая, пусть и теоретическая, возможность. Яблоко со словом «Учил» казалось Скворцу насквозь гнилым, а потому было перечеркнуто двумя жирными линиями. Та же участь постигла и вариант с трансом. Он лично видел живые, эмоциональные реакции Чернова буквально несколько часов назад. А его слезы? А его юмор? «Дерьмо не пробовал, сказать не могу». Ни о каком бесконтрольном психическом состоянии речи быть не могло. После долгих раздумий яблоко «Аномалия» было условно сохранено, хотя внутри него и появился сочный знак вопроса. Позже знак вопроса превратится в ехидного червячка, с кавказской внешностью и в кепке. Вариант, действительно, был червивый. Как человек умудрился стать инженером, обладая таким редким гуманитарным даром, было абсолютно не понятно.
Скептически оглядев свой урожай, состоящий всего из двух яблок, Скворцов опять сходил к окну. Маленький птичий комочек улетел. Посоветоваться было не с кем. Вернувшись к листку, он нарисовал вокруг двух яблок плетеную корзинку. Первый шаг был сделан. Но он лишь приблизил его к тупику. Следующим шагом Ромка должен был разнести преграду в клочья, открыв себе дорогу.
Еще раз внимательно посмотрев на корзинку, автор натюрморта со вздохом подумал: «Урожай-то – дерьмовенький. Ладно, что там у нас по поводу «Тренировался»? Да, в общем-то, все просто, - сам себе ответил Скворец. - Достаточно лишь иметь детальное представление о жизни Чернова до всей этой истории с Нериаденами, Эльтизиарой и иже с ними. И сразу станет понятно, способен он был на такие тренировки или нет. Как получить такое детальное представление? Только переговорив с людьми из его круга. К тому же из их рассказов станет ясно, была ли  замечена за Вадимом Андреевичем хоть малая толика того таланта, которым он блистал сегодня в кабинете у Лешница. Не мог же он никак не проявиться за годы жизни!» К яблоку, обозначающему вариант «Тренировался» была пририсована вишенка, на которой с трудом поместилась громоздкая надпись «Изучение жизни Че». Фамилия гуманитарно одаренного инженера полностью не вошла. Ромка не удержался и рядом с вишенкой появился схематичный портрет легендарного кубинского революционера. 
Рассматривая садовый плод с надписью «Аномалия», Скворцов глянул в окно. За двойным стеклом добротной деревянной рамы висела стена снега. Она полностью скрывала очертания соседнего дома. Признаков Останкино не наблюдалось – башни не было. Снег слизал ее в какие-то полчаса! Как ни бывало! В такие снежные дни местные балагуры, от 12 и значительно больше  лет, бросали меж собой задорный клич «Район без башни!». Словно по команде, народ начинал веселиться, каждый в меру своих возможностей и фантазий. Бегали друг к другу в гости; угощали и угощались горячительным и деликатесами; курили, кто что хотел, после чего устраивали друзьям и посторонним дурацкие розыгрыши; днем ходили на детские фильмы, а вечером красили собак хной; в таблички с надписью «ответственный за пожарную безопасность», что висят в подъездах, вписывали фамилию президента страны; лепили снежного мужика «ну с о-о-очень большим»; играли в снежки и взрывали оглушительно громкие разноцветные фейерверки; катались с горки на жопах, отчего они были грязные и мокрые. И ждали. Ждали, когда у района снова появится башня и все пойдет своим чередом, предвкушая новый снегопад.
Но в тот вечер Ромка лишь мельком вспомнил об этой славной традиции, которую он свято чтил с детства и по сей день. Но сегодня все его внимание было приковано к нарисованной на блокнотном листе корзинке с фруктами. «И что же мы будем делать с «Аномалией»? - спрашивал себя Скворцов. - Здесь выход один – сбор информации, консультации со спецами. Надо рыть в сторону посттравматических нарушений. Писали, что бабу одну током ударило. Вышла из комы – заговорила на эвенкийском. Обычная русская баба, без образования. Крановщица, кажется. Это, конечно, не наш случай. Но про механизмы таких чудес знать нужно обязательно. Не прошло и минуты, как с яблока, символизирующего «Аномалию», свесилась вишенка. На ней было начертано короткое емкое слово «наука».
Отложив листок с непростым натюрмортом, Рома решил подвести промежуточные итоги. «Ладно, Скворцов. И что мы имеем теперь? Два варианта. Оба слабые. А если оставить один? Какой бы выбрал? Пожалуй, все-таки «тренировался». Отработать его вполне реально - надо только пообщаться с людьми, которые знают Чернова. А для этого - создать правдоподобную легенду. Люди должны идти на контакт. А если они узнают, что я их Вадика как лабораторную крысу изучаю? Могут ведь и в морду дать. За морду не страшно, а вот без информации остаться… В кино все как-то проще. Раз! И частный детектив уже едет на задание. Ладно, я не в кино. И потому две задачи: список контактов Чернова и крепкая легенда. Потом – опрос и анализ. Чтобы увидеть картину в целом, трех-четырех человек будет достаточно. А если удастся выйти на жену и близкого друга – большего никого не надо».
 И снова в Ромкином натюрморте появились новые детали. За вишенку, свисающую с яблока «Тренировался», прицепилась гроздь винограда, совсем такая же, как рисуют на бутылках с портвейном. Самые крупные виноградины были украшены словами «Контакты», «Легенда», «Опрос» и двусмысленным словом «Анал», то есть анализ собранного материала. 
Признаться честно, создатель был не в восторге от своего эскиза. Был в этом яблочно-вишнево-виноградном построении какой-то глубинный дефект, лишающий его гармоничности. Говоря языком живописцев - «композиция хромала». «Надо отвлечься, - приказал себе Ромка. И тут же уточнил. - Пожрать надо». Он был из тех людей, у которых от нервов значительно улучшался аппетит. В глубине души Скворцов не то чтобы нервничал, нет. Он вибрировал, словно лист осоки в предчувствии тайфуна. А потому пожрать удалось на славу. А вот отвлечься – нет. Через пару минут после того, как он поставил в мойку три пустые грязные тарелки, он уже не мог вспомнить, что же в них было.
Придирчиво посмотрев на листок, Ромка вдруг вспомнил, как его преподаватель живописи Павел Александрович, сказал однажды: «И вот тогда ты поймешь, что это главная картина твоей жизни». «Может быть, сейчас и есть то самое «тогда»?- подумал он.- Вот она – главная картина моей жизни. А я-то себе представлял! Холст, масло, картина два на три. Собрание Третьяковской галереи. Музей Гуггенхайма, на худой конец».
 Юный художник Скворцов любил посмеяться над собой – редкое качество. Но сейчас отчего-то не смеялось. Тень от маленького куска бумаги с пародией на натюрморт заслонила собой его прежние картины и мечты о будущем «Даже если это и впрямь моя главная картина, то в руках у меня – эскиз фрагмента. До самой картины еще далеко. И будет ли она закончена – вопрос».
Время шло, а Ромка все никак не мог найти принципиальный изъян в композиции. Но чувствовал его всей кожей. Изъян упрямо таскался за ним по квартире, не давая отвлечься, но и не показываясь на глаза.
- Я чего-то не вижу. Я во что-то уперся. Если удастся посмотреть шире, я пойму, где ошибка. В моем построении нет какого-то заключительного элемента, - бубнил себе под нос Скворец.
Он подошел к окну. Ветер стих, снега как ни бывало. Нижняя половинка башни уже нежилась в холодных синих лучах прожекторов. По «Первому каналу» начали предсказывать погоду на завтра. Ромка уже хотел было вернуться к ящику  - узнать прогноз, как вдруг из черноты зимней Москвы на освещенный карниз его окна суетливо спланировал воробей.
- Привет, родственник! - поздоровался с ним Ромка.
Птица не ответила. Прошлась по заснеженному карнизу, оставив крошечные  тонкие следы. Так и не глянув в окно квартиры,  спорхнула вниз, стремительно растворившись в Останкино. И вот тут-то…
Рома сидел перед телевизором с фотоальбомом на коленях.  Тощая белобрысая девица обещала, что завтра в Москве будет минус три. Скворцов не слушал ее. Он рисовал на блокнотном листе, который лежал на фотоальбоме. Закончив, посмотрел на результат. Бережно отложив листок на журнальный столик, нервно взъерошил волосы. Выйдя из комнаты, в коридоре столкнулся с мамой.
- Мам, а где у нас кормушка для птиц? - спросил он так требовательно, будто она была нужна ему, как воздух.
Листок ждал Ромку на столике. Эскиз был закончен. Композиция обрела равновесие. На корзине с яблоками «Тренировался» и «Аномалия» было красиво написано «Скептик».  В нижней части эскиза, которая ранее пустовала, появилась корзинка с надписью «Романтик». И корзинка была не пустая. В ней лежало яблоко, украшенное тонкой убористой надписью «Адаптер».  И даже вишенка была. «Бомжи» было написано на ней.


Эпизод двадцать девятый
                Москва, февраль 1998 года
Грузный мужчина чуть младше шестидесяти, в классическом костюме и старомодном сером пальто, свернул с суетливого грязного проспекта в притихший номенклатурный двор. Он нес домой грубоватый портфель из толстой коричневой кожи, изящные очки в тонкой оправе, высшее образование, развод, бездетность, тридцать килограмм лишнего веса, залеченный панкреатит, чувство вины перед старой больной матерью, одиночество, безмерную усталость и чуть надкусанный бутерброд с сыром. Из всего этого он хотел принести домой только портфель и бутерброд. Почему именно их?
В портфеле, помимо самой разной второстепенной ерунды, лежало то, в чем он так нуждался и чего был лишен последние годы. Он прятал в нем Надежду на лучшую жизнь, признание его заслуг, положение и деньги. 
Бутерброд же  даст ему возможность не готовить самому себе ужин на пустой кухне в пустой квартире. Такую стряпню он считал высшим аккордом ненужности и пиком одиночества, которое переносил с каждым годом  все труднее. Завтра готовить придется. А сегодня… он просто съест этот огрызок унылого обеда да откроет банку сгущенки. Все остальное он бы с радостью выбросил в мусорный контейнер рядом с подъездом. Но придется таскать с собой, пока не испустишь дух.
Впрочем, сегодня он почти не чувствует этой тяжкой ноши. Надежда, уютно устроившаяся в его портфеле, придает ему сил. На самом деле, у них сложные отношения. Она уже не раз жестоко обходилась с Николаем Юрьевичем. Он не склонен ей доверять, но и отказаться от нее не может, словно старый ревнивый муж, который не в силах отказаться от молодой красавицы-жены. Сегодня вечером, когда в квартире Лешница зазвучит диктофон и застучит клавиатура старенького компьютера, случится его последнее сватовство к этой капризной даме. Она сбегала от него из-под венца, со свадебного банкета. И даже с брачного ложа. Но на этот раз он намерен добиться своего. Если понадобится, он возьмет капризную невесту силой. Другого шанса у него не будет.
Доктор сортировал запись уже несколько часов. Работа шла медленно. Выбирая необходимые куски, он переносил их на бумагу. Да не просто так, а с краткими комментариями о поведении больного. После он отправит эти записи и саму пленку на экспертизу в институт Сербского. Сделает он это неофициально. Есть у Лешница в этом заведении свой человек. Через пару недель у него будет подробнейший психологический анализ речи московского инженера связи. «Сербы», как про себя называл сотрудников института Сербского Николай Юрьевич, выпотрошат каждую фразу Чернова. Как говорит, о чем, когда, закономерности, цикличность, скорость и еще куча нужной и совершенно бесполезной информации.
«Недурно было бы протащить Чернова по их тестам, - размышлял доктор, гоняя пленку из конца в начало и обратно. - Но втихую это не получится, черт! Надо будет сделать ему энцефалограмму в процессе речи, да еще с нагрузочкой. Хотя бы со стробоскопом. Это я у себя сделаю, в ближайшие дни. Да, на сбор всех данных уйдет не меньше месяца».
Он плеснул себе еще кофе, и продолжил. Чем больше слушал он своего пациента, тем больше убеждался, что наткнулся на что-то сверхординарное.  Надо понять, что это. И удержать это в своих руках.
Час за часом доктор кропотливо разбирал запись. Иногда ненадолго прерывался. Пил несладкий кофе, умывался холодной водой. Пленка подходила к концу. Даже первичный анализ произвел на Лешница колоссальное впечатление. Закончив работу в пятом часу утра, он никак не мог заснуть. Да что там заснуть! Он даже успокоиться толком не мог. Да и не хотел. Странно, но только сейчас Лешниц стал осознавать масштаб явления, к которому прикоснулся. И масштаб этот восхищал и пугал его. Хотя он впервые услышал речь уникального пациента несколько дней назад, но именно сегодня ночью доктор окончательно прозрел. То ли не мог Лешниц до конца поверить, то ли сомневался – неизвестно. Но истинное понимание пришло, только когда сел за анализ. 
Он стоял у окна спальни. Потрясенный, любовался тихим снегопадом, который после небольшого перерыва вновь накрыл Москву. Сейчас он ясно понимал, что его сенсация выше психиатрии. Нет, так мелко он уже не мыслил. 
Мыслил он вот как. «Коля, ты с возрастом чуток отупел. Признай это! Какая, к чертям собачьим, речевая аномалия? Ты о чем? - нещадно шерстил себя Лешниц.- Ты уцепил за хвост открытие мирового масштаба. Это же как ядерная реакция, только в психиатрии. Да нет, это больше, чем психиатрия».
 Адреналин хлестнул Лешница по щекам. Он поежился, передернув плечами. «Через несколько недель я буду владеть огромным массивом информации. Вот тогда придется повкалывать. Анализ, сопоставление, выявление причин-следствий. Всю эта хренотень мне предстоит скушать полной ложкой. Возьму в подмастерье Толика Сидорова, он сейчас безработный. Если повезет, я смогу создать описание новой разновидности психического состояния человека».
 Николай Юрьевич дошел до ванны, открыл воду. Не умылся, руки не вымыл, воду закрыл и снова пошел в спальню, к окошку. Молча разговаривать он больше не мог. Стал говорить вслух.
 - Я создам описание новой разновидности психического состояния человека. Состояния, ранее не описанного. Не гипноз, не психоз, не ступор, не эйфория, не шок и не стресс. И плевать, что оно наглядно есть только в единственном числе. У тех, кто атом расщепил, атомной бомбы в тот момент тоже не было. Все равно это станет сенсацией. И сенсация эта навсегда будет связана с моим именем.
 Из спальни он ушел в коридор. Там, перед платяным зеркалом, он внимательно посмотрел на себя и спросил у отражения:
- Коля, дорогой ты мой, ты вообще понимаешь, о чем идет речь? Новая разновидность психического состояния человека! Коленька! - продолжал он пугать зеркало. - Ты кого лечить собрался? Это внедрять будут! До этого, конечно же, далеко еще. Но ты главное сделал! Ты лучик в замочной скважине увидел. А дверь взломать – дело времени. Когда занюханный выпивоха Чернов, заурядность вот эта вот… вот эта вот, - Лешниц  истерично и брезгливо  тряс рукой перед зеркалом, иллюстрируя ничтожность Вадима Андреевича. - Тля вот эта вот, сходу, бегло отвечает на незнакомый вопрос высоким литературным стилем… И заметь, Коленька, без единого лишнего писка, сука! Ты представляешь, какие внутри него процессы происходят?!  Человечество о них ни хрена не знает!».
 Доктор перевел дыхание, поправил волосы, хотел было попытаться вести себя адекватно – не смог. Через секунду он снова восторженно общался с тем Лешницем, который был по другую сторону платяного зеркала.
 -Вот ты думаешь, что фантастически безупречная речь, это все? Единственная грань… этого… процесса? Состояния…психостатуса… или что там с этим придурком Черновым происходит?!! Коль, ты хотя бы пытался думать, что еще может человек, который может так говорить? А? А ты попытайся! Он же мысли читает, ты понимаешь, Коля? Он несчастных американцев в экспедицию снарядил! А знаешь, зачем? Дырки в космосе искать. Пообщался пару раз – те и поехали! За дырками… И его с собой прихватили. Как тебе такое, а? Психоиндукция? Ха-ха! Да психоиндукция его боится, Коленька! Это мелочи все, Машкиным студентам мозги пудрить!
Николай Юрьевич не на шутку завелся. Он то вплотную подходил к зеркалу с ехидно-вопросительной гримасой, то почти отворачивался от него, разговаривая с собой как-то полубоком и через плечо. Пару раз рукавом домашнего костюма он заботливо вытирал лицо своему отражению, которое сам же, в ораторском порыве, забрызгал слюной.
- И как я сразу не понял?! - Он театрально схватился за голову. Вдруг обвис плечами, лицо его стало жалобно плаксивым. - Коль, он меня подавляет, я правду говорю, - вполголоса запричитал Лешниц перед зеркалом. - Пургу свою несет, на меня вообще не смотрит. А мне хреново! У меня тревога какая-то… убежать хочется. Я тебе клянусь, Коля! А ведь раньше он так не делал. С ним тягаться - нереально. Какой конфликт я не построю, он всегда сверху. Перед Машкиными сосунками стыдно! Если б не будущее, если б не перспективы… я б его  заколол медикаментозно…до слюней! Не из жестокости, Коленька, а со страху… Сегодня студентик его инопланетным именем назвал, так он на него посмотрел только… Просто посмотрел – и парень поплыл, ты представляешь? Я сам видел. А ведь Чернов ему зла не желал, наоборот даже.
Доктор опять протер себя в зеркале. Глубоко вздохнул.
 - Он, конечно же, обычный человек. Но с какими-то грандиозными процессами. Ну, это все лирика, ну ее в жопу. - Лешниц словно решительно подвел черту под каким-то этапом разговора. - Я тебе что сказать-то хочу? Самое важное! Чернов таким стал не за полгода. И даже не за месяц. За пару дней – максимум. Я ж с его женой разговаривал. Она так и сказала. «Был один Вадик, стал другой». Его куриные мозги стремительно подверглись какому-то мощнейшему воздействию. Если отбросить бредни про инопланетян, которые якшаются с бомжами, то можно смело сказать, что кто-то… или что-то… не важно… сделало это с ним прямо у нас под носом. Прям в родной столице. Никаких излучателей, колдунов и прочей ереси. Значит, это можно повторить. Как в том фильме, помнишь? Если один человек сделал, то и другой может. Ты понимаешь меня, Коль? Понимаешь?
 Николай Юрьевич отчаянно жестикулировал, изредка слегка подпрыгивая на женственных толстых ногах.
- Представь, что будет, если мы поймем, как это работает? Дальше – дело техники. Всего-то три задачи надо решить. Безопасно погрузить человека в это состояние – раз. Вывести его из этого состояния – два. И управлять им в этом состоянии. И все!
 Он прошелся по коридору, тяжело отдуваясь.
 - Задача очень не простая, я согласен. И осложняется она тем, что делать все надо втихую. Если сейчас начать трубить да на помощь звать, так и буду я всю жизнь с алкашами в их запоях барахтаться. Уведут мою идею, мою находку! Уведут!!! Я потому «сербам» пленку на анализ засылаю через парня своего в доску. Проще всего – Чернова потерять. Случайно где-то ляпнул, случайно заинтересовались. И все – нет у нас амфибии! Просрали! А пока мы с тобой молодчины. Просто умницы. Надо это дело обмыть, - плотоядно произнес Лешниц, потирая руки. - Сейчас принесу чего-нибудь покрепче, - бросил он зеркалу через плечо и скрылся на кухне. - Не, ну это ж надо, - доносилось его глухое бормотание. - Да где ж вискарь-то?..
Через минуту он был у зеркала, с двумя порциями в руках.
- Ну, давай, дорогой! Чтоб мы были в достатке и почете!
Чокнувшись с отражением сразу обоими стаканами, он быстро скушал сначала одну полсотню и сразу за ней – другую.  Присел на пуфик.
 Минут через десять он был другим человеком.  Сонный, спокойный, адекватный. Колю в отражающих поверхностях он больше не искал. Погасил в коридоре свет. Но задержался. Поравнявшись с  зеркалом, он украдкой повернулся к нему и, словно стесняясь самого себя, тихонечко шепнул:
- Спокойной ночи.


Эпизод тридцатый
                Москва, апрель 1997 года
- Боже, Вадик, - прошептала Капитолина Матвеевна.
Это был Вадим Чернов. Она не могла ошибаться, ведь знала его с детских лет.
  - Вадик, - позвала она его дрожащим голосом.
В ответ Вадим дернул левой щекой, потом приоткрыл глаз. Рот его скривился. Невидимые руки вновь сжали его лицо в безобразную маску. Содрогнувшись всем телом, он выпрямился и сделал два широких шага вперед, высоко выбрасывая ноги. Затем согнулся пополам, упершись рукой в асфальт. В этой странной позе он вдруг ловко поковылял по направлению к детскому саду. Белая, как полотно, Капитолина Матвеевна смотрела ему вслед, пока он не скрылся за углом заброшенного здания.
 Перекрестившись дрожащей рукой, она пошла домой, не чувствуя ног. Добралась до своей маленькой кухоньки, кое-как накапала себе капель. Выпив, вдруг сообразила, что надо же срочно звонить куда-нибудь. В скорую, в милицию. И тут же осеклась. После смерти его матери Гали Вадик очень горевал. И с горя пил, как делают это большинство русских мужиков. «А вот сейчас и за наркотики взялся, бедняга», - подумала она. Что такое наркотики, Капа толком не знала. Но в газетах писали, что их теперь везде полно и молодые от них мрут, как мухи. Какой-то врач по телевизору рассказывал, что от этой дряни человек может быть совсем чудным, ничего не чувствовать, никого не узнавать и нести околесицу. Но чтобы вот так! Это уж слишком…
«Так ведь за них и в тюрьму сажают, - сообразила Капа.- Я сейчас позвоню, найдут его такого   да и посадят. Что же делать? А вдруг помрет? Или под машину попадет, он же ничего не соображает! Сначала надо пойти к его жене, так лучше будет. И что я ей скажу? Да все, что видела, то и скажу».
    С этими мыслями она с минуту молча сидела на кухне   с пустой пахучей рюмкой в руках. Вспомнив, что точного  адреса Черновых она не знает, все-таки решила звонить. «Скорая его искать по району не будет. Надо в милицию», - здраво рассудила она. Чуть помедлив над старым красным дисковым телефоном, она решительно крутанула «ноль» и «двойку».
В милицию Капитолина Матвеевна звонила впервые за всю свою долгую жизнь. И хотя в народе о стражах закона нередко отзывались хуже, чем о бандитах, россказням этим она не верила. Даже после того как в новостях передали о задержании банды милиционеров, которые грабили и убивали дальнобойщиков. Воспитанная на стихах о дяде Стёпе и обожавшая Высоцкого в «Месте встречи…», Капа искренне доверяла родной милиции. Несколько выродков, опозоривших высокое звание советского милиционера, не могли изменить ее убеждений. А вчерашняя встреча с благородным участковым, который не стал привлекать их с Лешкой Селивановым к ответственности за «распитие в неположенном месте», только укрепило ее уважение к людям в серой форме.
Когда приятный женский голос поздоровался с ней, она поняла, что поступила правильно. Изрядно волнуясь, она сбивчиво объяснила, что с человеком плохо и его надо найти, пока он не попал в беду. Про наркотики она благоразумно умолчала. Капитолину Матвеевну несколько смутило, что ее имя, фамилия и прописка интересовали девушку куда сильнее, чем состояние Чернова. Но когда диспетчер произнесла «ждите, наряд выезжает»,  окончательно успокоилась. Капа вдруг поняла, что с этого момента бедный Вадька в надежных руках Министерства Внутренних Дел. А значит – бояться нечего.
Она ясно представила, как через две минуты их дворик наполнится синим заревом проблесковых маячков и воем сирен. Несколько мужественных парней, с автоматами и собаками, бросятся на поиски Чернова. И обязательно его найдут. «Дай Бог, чтобы все обошлось, - сказала она и снова перекрестилась. - Не может быть, чтоб наркотики. Все будет хорошо», - повторяла она, словно заклинание.
Прошло десять минут, а поиски так и не начались. Двор жил своей обыденной жизнью, и ничто не нарушало его покой. «Может, они его уже нашли? Где-нибудь там, за детским садом», - подумала Капа. Еще через пять минут она снова набрала «02». Голос был уже другой, но все такой же вежливый и приятный. Назвав фамилию и адрес, Капа объяснила причину своих беспокойств.
- Минутку, - сказали в трубке, после чего повисла гробовая тишина. Но продолжалась она недолго. - Ждите, наряд выехал, - раздраженно буркнул голос, только что бывший вежливым и приятным.
 Впервые безупречная репутация советской милиции дрогнула в глазах Капитолины Матвеевны.
Когда прошло тридцать минут с момента ее первого звонка, она была совершенно уверена, что Чернов найден и в безопасности. «Завтра же выясню в ЖЭКе их адрес. Схожу, узнаю у его жены, как он», - подумала Капочка. И все же… Какое-то безотчетное беспокойство изредка покалывало ее, словно острая соринка в уютном шерстяном носке.  «Все будет хорошо, я сделала все правильно», - шепотом уговаривала она себя. Но искаженное  лицо Чернова все никак не покидало ее. Чтобы отвлечься, выпила чаю со сгущенкой. Потом бесцельно полистала модный журнал со смешным для русского уха названием - «Бурда».
 Почти час прошел с тех пор, как она впервые позвонила милиционерам. Понимая, что наряд уже давно уехал по другому вызову, она все-таки решилась позвонить вежливым девушкам. Вдруг они знают, чем закончились поиски несчастного Вадьки? Вряд ли, конечно… Но вдруг?
Минуту-другую поколебавшись, она подошла к телефону. Обдумывая, как лучше спросить о результатах поиска, она не спеша набрала «ноль», а затем «два». В тот момент, когда раздался первый гудок, в дверь несколько раз настойчиво позвонили. От неожиданности она вздрогнула и бросила трубку. «Кого еще несет нелегкая на ночь-то глядя, - удивилась Капа.
- Иду, иду! - громко сказала в ответ на звонок, поспешив из кухни к входной двери.
В ее воображении молниеносно мелькали образы вероятных визитеров. «Фима, Саша, Надя – вряд ли. Поздно, да и они так звонить не станут. Соседка Люська? Эта может так трезвонить, особенно если подшафе. Селиванов? Лешка будет у подъезда ночевать, но в квартиру не пойдет. Скорее камушком в окно кинет или по водосточной трубе залезет. А может, Машка?  Да нет, она к родне в Ульяновск уехала. Стало быть, Люська пожаловала».
Не успела она дойти до двери, как старенький хрипатый звонок вновь зашелся протяжным воплем. Кто-то держал кнопку звонка не отпуская. Это было уже слишком. Даже для Люськи. Даже если она подшафе. Слышалась в этой истошной трели какая-то угрожающая вседозволенность. Но Капа не успела понять этого. «Ну, Люська, держись!» - в сердцах подумала она. И распахнула дверь, даже не глянув в глазок.
Распахнула, да так и обомлела.


Эпизод тридцать первый
                Москва, февраль 1998 года
Аудитория гудела, как гудит, прогреваясь, двигатель грузовика, который вот-вот отправится в далекий рейс. Студенты психфака прогревались перед итоговым практическим занятием. Оно проходило в стенах «родной мамы». Сегодня они с Матильдой должны обсудить услышанное и увиденное в клинике да получить программу теории на ближайший месяц. Никто не сомневался, что большую часть времени они посвятят господину Чернову и его родной планете. Собственно, дискуссия о Лешнице, Эльтизиаре и Дельтасе уже началась. Совершенно незаметно, буквально за несколько минут, все присутствующие разделились на три «группы по интересам».
Самая большая уселась, как и полагается большинству, в центре аудитории. Ее участники обсуждали историю Чернова, словно недавно прочитанный фантастический роман. Они смаковали внешность Нериаденов, шутливо сетуя на то, что Вадим Андреевич так незаслуженно обошел тему гениталий.
- Да что вы так взъелись на инопланетянина? Может, это его больной вопрос. Может, у него там, на его планете, маленький был, - вступился за Чернова рыжий весельчак Саша Золоткин.
- Золоткин! Ты дурак озабоченный! - кокетливо осадила его Богданова.
Девушка она была нестабильная, словно какой-нибудь капризный химический элемент. То такая тихая-тихая, почти забитая. А то вдруг и глазки скосит двусмысленно, и матом что-нибудь скажет.
- Если б я на эту Аладжазиру попал и меня бы спросили, как выглядят земляне, я бы про пипиську обязательно упомянул, - никак не желал отпускать половую тему Золоткин.
 «Центристы» обсуждали ящерицу с армянской фамилией, семьи Эльтизиары, огромных кузнечиков, которые консервируют тела, и молоко из цветов. Увлекшись инопланетными реалиями, они не вспоминали про такие мелочи, как Песнь Единства и государственный переворот, в результате которого погибла семья Дельтаса.
 Группка поменьше расположилась за самыми дальними партами аудитории. Сперва центром их полемики были загадочные инопланетные бомжи, которые наладили установку адаптеров вновь прибывшим марсианам. Оттолкнувшись от этой темы, они азартно пытались понять, кто из друзей и знакомых прилетел на Землю, и откуда.
- Мой сосед Тёмыч Баланин точно из космоса. Откуда именно – не знаю. Но издалека, - уверенно рассказывал лопоухий Сашка Ермиленко.- Глаза у него разного цвета. И одевается так, как этот псих говорил. Плевать ему, что носить. То в солдатской шинели ходит, то какие-то зеленые шаравары с красной олимпийкой натянет. Лысый, на затылке косичка. Я ему в лифте «привет, старина», а он мне в ответ «и тебе долгие лета, мил человек».
- Да нет, твой сосед не инопланетянин. Он просто стильный анархист и дурь курит, - возразила ему Светка Юдина. - Вот у меня соседка сверху, бабка старая – та наверняка. Седьмого и двадцать седьмого числа какие-то странные скребущие звуки по всему потолку. Батя не выдержал – пошел к ней. Не ругаться. Любопытство его заело. Так он клянется, что старушка чугунную ванну с места снимает и по дому возит.
- Бабка? Ванну? Она культуристка просто, у нее по этим числам пауэр лифтинг, - расставил все по своим местам Андрюха Димаков.
Дружно зазвенела задорная хохотня.
Была и третья фракция, самая малочисленная. Эти солидные меньшевики вообще не обсуждали историю Чернова. С важным видом состоявшихся профессионалов, они критиковали Лешница. Доводы были разумные.
- Сплошное любопытство вместо терапии. Он его так заботливо спрашивал, что у вас там да как, что бедный парень теперь в жизни не поверит, что он русский инженер, - беззлобно возмущался затянутый в серую «тройку» Леша Денисов.
-Да, ты прав, - малахольно соглашался с ним Кормаков в неизменном геометрическом свитере от своей любимой бабули. - Я ждал от Лешница совсем другого.
- Нет, пару раз он его, конечно, пытался загарпунить. Да все неудачно, - важно заметил будущий психиатр Денисов.
- Ага. Чернов этим гарпуном его еще и ткнуть пытался, - улыбнулся Кормаков.
- Помнится, даже пару раз ткнул, - вальяжно ответил ему Леша.
По сути, меньшевики были правы. Просто они не знали истинных намерений доктора.
Но самые значимые для этой полемики фигуры, которым, действительно, было что сказать, сохраняли, как это часто бывает, нейтралитет. Это были Скворцов и Бабаева. Несчастный инженер связи с далекой планеты даже и не подозревал, что отныне эти юные психологи – его самые близкие люди на Земле. С одной стороны, Ромка со своим натюрмортом. С другой – непризнанная модница Людка Бабаева со своей подушкой, мокрой от слез.
- Привет, Мария Алексанна! - прогудели студенты, когда Матильда изящно впорхнула в аудиторию.
- Здравствуйте, мои любимые дети! - улыбнулась она так, словно родила каждого из них да не по одному разу. - Есть две новости, - обратилась она к любимым детям, заговорщически понизив голос.
- Хорошую! - в один голос ответили психологи.
- По практике пишем эссе. Кто к эссе не привычен – пишите рассказы, романы, повести, заметки. В общем, все, что хотите, кроме фельетонов и памфлетов.
- А можно в стихах? - пробасил Золоткин.
- В стихах – можно. Только без мата. Сможешь без мата, Золоткин?
- В жизни – нет! А в стихах – вполне.
 Матильда выдержала паузу, потом ехидно спросила:
- Про плохую не интересно узнать?
По аудитории прокатилось «да ну ее», «не надо нам плохую», «нам и хорошей достаточно».
- Я все-таки озвучу, дети мои. Практику вам сократили
 Реакция публики на это известие была неоднозначной, как на премьере театра кабуки в Швеции. Сразу стало ясно, что некоторые студенты эту практику в гробу видали. Трусиха Светка Юдина просияла.
- Сократили, правда, не сильно. На 8 часов всего, - уточнила Мария Александровна.
Юдина состроила разочарованную мину.
- Ну что ж, мы сегодня обсуждаем работу в клинике. С чего начнем?
- Может, с амфибии? - предложил кто-то с задних рядов.
- Нет, дорогие мои. Если мы с амфибии начнем, то мы ей и закончим. Давайте сначала по первым двум дням.
Следующие пару минут все делились моральными переживаниями. Хаотичные реплики «а помните, как тот», «а когда этого привели», «а тот так жалобно просил», - слились в единый нестройный гвалт. Матильда, хоть и была душой компании, пресекла этот базар своим фирменным способом – свистнула в два пальца.
- Скажите, кому было страшно? Только без детского мачизма, пожалуйста, - попросила она.
- Мне было по-настоящему страшно. Боялась, что душа лопнет, - сказала Бабаева в гробовой тишине.
Трусиха Юдина невозмутимо молчала. Получалось, что струсила одна Людка. «Эх, придется выручать», - с тоской подумал Скворцов.
- Ну… - нерешительно начал он. -  Без мачизма, так без мачизма. Мне было страшно. Честно.
 - А чего ты боялся, Рома? - в голосе Матильды отчетливо слышалось уважение.
- Трудно сказать… Точно, не пациентов.
Он замолчал. Матильда не настаивала.
- Каждый сам для себя решает, чего ему бояться, - с грустинкой сказала она. И уже открыла рот, чтобы продолжить.
- Я, Мария Александровна, боялся спокойно жить рядом с людьми, которые существуют в таком невыносимом ужасе, - перебил ее Скворец.
- Мне знакомо это чувство, Рома, - Матильда посмотрела на Скворцова очень личным взглядом. - А теперь даю слово тем, кому не было страшно. Можете просто поднять руку.
Не поднялась ни одна рука. Даже Золоткин не набрался наглости. Обведя взглядом студентов, Вишнякова негромко сказала, будто сама себе:
- Сцена, достойная кинематографа.
 И громче:
- Задумайтесь над этим, дети.
Больше к первым дням практики не возвращались.
Вишнякова уселась на край своего преподавательского стола. Этим она как будто говорила: «Я готова поиграть. Это не по программе. Но нам это интересно и нужно для профессионального и личностного роста».
 - Итак, что же мы увидели в кабинете Николая Юрьевича? - обратилась она к будущим коллегам.
- Очень одинокий человек, - неожиданно лирично сказал Золоткин. 
- Медицина? - отрывисто бросила Вишнякова.
 Золоткин не отвечал.
- Саша, у тебя десять секунд, -  напомнила ему правила своей уникальной игры Матильда.
Кормаков вяло поднял руку, за ним потянулись другие.
- Ну… это шизофрения, - успел ответить Сашка.
- Поясняй.
- Ну… это.. замещает он… другой личностью.
- Отлично! - оборвала его Вишнякова. - Золоткин, ты – мачо!
Сашка искренне расплылся в улыбке.
- Еще,- скомандовала Матильда.
Кормаков поднял руку:
- Мы все ему не нужны. Все пять миллиардов на Земле.
- Возможно. Кто спорит?
- Нужны, все пять миллиардов. Но только как средство, чтобы вернуться, - вступил в игру Генка Егорин.
- Принимаешь?- спросила Вешнякова.
Кормаков утвердительно кивает. И тут же скороговоркой:
- В его сценарии он знает, что это невозможно. Значит, мы ему не нужны.
 - Пасс, - буркнул Егорин.
 Матильда - Кормакову:
- Медицина?
Кормаков:
- Анаироидная шизофрения, с асоциальными корнями.
- Саша – умница, горжусь! Гена – молодчина. Но быстро сдался, держи оборону!.
Не успела Вишнякова дать команду «еще!», как заговорила Бабаева. (Правилами это не возбраняется):
- Сильная детская травма. Он был несчастным ребенком.
Матильда – всем:
- Бесспорно, второй.
 (По правилам такую команду  ведущий подает в двух случаях: если он считает утверждение абсолютно верным (что бывает крайне редко, 2% случаев); если он считает, что аргументированный выстроенный спор невозможен (98 % случаев). Если говорить об этом конкретном эпизоде, Вишнякова отменила спор, потому что считает его неэффективным (второй случай). Травма могла быть не детская, а пубертатная, в зрелом возрасте. Для споров было слишком много вариантов).
 Матильда – Бабаевой:
- Медицина?
Бабаева:
- Посттравматическое формирование личности по шизоидному типу.
Матильда - Бабаевой:
 - Людочка, ты знамя женской половины. Девочки – активнее.
Матильда:
- Еще!
Смирнова:
- Он не в ладах с собой. Он себя не любит. Он как будто воюет против себя самого.
 «Ну, Смирнова – как обычно. Пурги нагнала», - подумал Скворец, который пока отсиживался и не играл.
 (Справка. По мере развития игры, варианты утверждений и возражений иссякают. Чем дольше игрок в игре, тем выше его класс. Особым шиком считается вступить в игру в самом ее конце, когда остальные участники больше не могут отозваться на команду «еще!». Данная стратегия не поощряется ведущим, но и не является нарушением правил).
Матильда - Смирновой:
- Возможно. Кто спорит?
Вступил Леша Денисов:
- Он постоянно успешно доказывает, кто он такой. Он упорно движется к цели. Очевидно, что его мнимая личность целостна. Конфликта с реальной личностью нет, потому что пациент ее не осознает.
Матильда - Смирновой:
- Принимаешь?
Смирнова, без тени сомнений:
- Пасс.
Матильда – Денисову:
- Медицина?
 Денисов:
- Полное замещение реальной личности фантомом. Личностная диссоциация.
Матильда:
- Света, молодец. Леша – блестяще, так держать.
Матильда:
- Еще!.
Вступает Аня Богданова:
- Мне кажется, он сломлен, потому что знает, что не амфибия, а человек. Потому он и позволил упечь себя в лечебницу. Он хочет вылечиться.
Матильда:
- Возможно. Кто спорит?
Вступает Стас Семенов:
- В больницу он попал из милиции. Он просто облажался – странно выглядел, был рассеян. Они его и сдали. Он не хотел лечиться.
Матильда – Богдановой:
- Принимаешь?
Богданова:
- Если бы он не хотел в больницу, он бы стремился ее покинуть и стал бы разыгрывать нормального человека. Вскоре он бы вышел. А он настаивает на том, что он не человек, чтобы его продолжали лечить.
Матильда – Семенову:
- Принимаешь? 
Стасик выставляет вперед локоть. И даже закрывает глаза.
 (Правила. Выставленный вперед локоть обозначает, что игрок не готов сразу принять решение о продолжении или прекращении спора. Игроку дается время подумать).
 Матильда:
-Стас, осталось пять секунд.
Стас (до истечения времени):
- Пасс.
Матильда – Богдановой:
- Медицина?
Богданова:
- Затяжная депрессия на фоне расстройств.
Матильда:
- Спорная медицина.
(Правила. Ведущий дал команду «Спорная медицина». Он не уверен в диагнозе или уверен в том, что он ошибочен. Таким образом, он призывает игроков подобрать верный диагноз. Правило «первой руки»).
В игру вступает Скворцов, так как он первый поднял руку.
Скворцов:
- Яркий шизоидный инсайт. Депрессия под вопросом.
Матильда кивает Скворцову.
(Правила. Если игрок выиграл «Спорную медицину», он обязан продолжить игру).
 Скворцов:
- Человек в кабинете Лешница – инопланетянин.
Вишнякова так вопросительно посмотрела на одного из лучших игроков, что Скворцов решил уточнить:
- Он инопланетянин. С Эльтизиары.
 По аудитории прокатился шепоток.
- Оп-па! - театрально протянул Золоткин.
Рома выдержал короткую паузу, взглянул на Матильду и добавил:
- Мария Александровна! У вас десять секунд.


Эпизод тридцать второй
                Москва, февраль 1998 года
Доктор медицинских наук Лешниц пребывал в весьма приподнятом настроении, которое не омрачала даже сопливая московская зима. Опаздывая на работу, Николай Юрьевич не спеша  шел к метро своим обычным маршрутом. Походка его была сегодня чуть более легкой, глаза - чуть светлее. Изредка он незаметно помахивал  любимым портфелем, как помахивает хвостом довольная собака. Пока все складывалось удачно, а главное – по намеченному им плану. Доктор терпеть не мог, когда жизнь перечила его планированию. Но сейчас ему казалось, что она подчинилась расписанию.
 Его человек из института Сербского уже приступил к анализу. Обещал закончить через пару дней. Лешниц перелопатил горы научной литературы, но не нашел ничего похожего на случай Чернова. И искренне обрадовался этому, еще раз убедившись в уникальности своего пациента. Он работал словно в юности, в самом начале своего профессионального пути – много, интенсивно, собранно, с полной самоотдачей. У него опять была настоящая цель.
На пути к ней он принял сложное и очень неоднозначное решение. Доктор собирался встретиться с теми из своих коллег, кто соприкасался с какими-либо неожиданными речевыми  явлениями. Ни словом не упоминая о своем пациенте, он хотел вытянуть из них максимум информации. «Скажу им, что по заказу американцев провожу большое серьезное исследование. Тема – непознанное в психиатрии. А заказчиков, мол, раскрыть не могу. Коммерческая тайна, как принято сейчас говорить. Да пообещаю им краткое резюме моей работы. От такой встречи не откажутся». Довольный, что нашел   верную схему обмана соратников по цеху, он решил действовать, как можно быстрее. А потому, облачившись в своем кабинете в белый наряд эскулапа, он первым делом отправился к главному врачу.
«Надо бы слегка разгрузиться. Буду жаловаться на недомогание, часть пациентов отдам ординаторам. Пусть поработают. А я Черновым займусь, - думал он, оглаживая руками свой белый халат. - Надо бы поскорей найти кого-нибудь, кто с загадочными «болтунами» работал. Главное, чтоб не из Владивостока был. Надо бы лично пообщаться. По телефону много не выпытаешь».
Встреча с главврачом Федосеевым прошла гладко. Сытый беззаботный Антон Палыч, давненько не видавший психов, беспокоился только о собственной неприкосновенности. Отвлекаться от работы в общественном комитете Московской думы ему сейчас совсем не хотелось, ведь там такие большие люди! А рядом с этими людьми – такие большие перспективы! А перспективы были ему очень нужны. Дочка капризничала – хотела остаться в Америке еще на годик. «Ауди» пора было менять на «Мерседес», а именно – на «Галендваген». Юная любовница требовала пятизвездного тропического солнца, без которого она чахла, словно диковинный цветок из джунглей. Привыкшая к вольготной жизни жена уже не упивалась тремя шубами и престижным мобильным. Теперь она грезила расширением дачного участка ради альпийских горок, которые должны были наповал сразить ее завистливых товарок и заносчивых соседей. Все это было дорого и хлопотно. А тут еще эта клиника!
 Нет, работу главного врача психиатрической больницы он, конечно же, любил всей душой. Особенно ему нравились текущие и грядущие подряды на благоустройство «дома скорби». Но пациенты… без них было бы гораздо спокойнее. А какие уютные офисы можно было бы организовать в этих стенах на бюджетные деньги! Ну и разные фонды иногда малось подкидывали. На это тоже нужны были время и смекалка. Вот он и благодарил Бога за то, что тот послал ему трудягу Лешница, который  без него успешно справлялся с лечебным процессом.
Поначалу, когда Антон Палыч услышал жалобы своего заместителя, он не на шутку забеспокоился. Рабочая лошадка должна была тащить воз. Но когда Николай Юрьевич заверил его, что распределит некоторые свои обязанности внутри дружного коллектива, он успокоился. Толком не вникая в детали, он дал добро Лешницу на любые послабления в рабочем графике. Их разговор не отнял у Федосеева и пяти минут. Когда заместитель закрыл за собой дверь его кабинета, он вновь вернулся к своей драгоценной визитнице. Скромные карточки старых друзей в ней почти не встречались. Они уступили место дорогим тисненым визиткам, на которых фамилии и телефоны гордо соседствовали с высокими титулами и должностями. Сквозь них, в свете  фар новенького «Галендвагена», виднелись белоснежные пляжи и альпийские горки.
Следующие несколько часов Николай Юрьевич провел в прокуренной ординаторской. Корыстными стараниями Федосеева там был установлен современный компьютер с выходом  в Интернет. Доктор довольно долго игнорировал это окно в мир. Однако заманчивая оперативность электронной почты взяла над ним верх. Он стал заглядывать в это непривычное окошко все чаще и чаще. Сейчас же он был очень рад, что беспокойные янки подарили всему миру и ему такую полезную штуковину. Попросив пару молодых врачей  говорить чуть тише и не курить, он уселся перед монитором. Быстренько докурив, молодежь услужливо покинула ординаторскую. И он приступил к розыску своего неизвестного коллеги.
Поисковик заставлял компьютер натужно трещать и пощелкивать, обрабатывая его настойчивые запросы. Словосочетание «речевые аномалии» ничего интересного не дали. «Необъяснимые вербальные проявления» - тоже. Вскоре он решил отойти от медицинских определений. Лешниц набрал «загадочное  речевое явление». Мировая паутина завалила его отрывками любительских рассказов, убогими статейками и прочей чушью. Торопливые минуты сливались в утомительные часы, а результатов все не было.
 К середине дня глаза его отяжелели, заболела голова, сосредоточиться становилось все сложнее. Он откинулся на стуле, решив немного отдохнуть. Даже с закрытыми глазами он видел светящийся пульсирующий экран. Пальцы продолжали чувствовать корпус «мышки», которая грелась в его пухлой руке несколько часов кряду.
 «Да что ж такое-то? - мысленно тревожился Николай Юрьевич. - Не может же быть, чтоб никаких следов не осталось. Я же четко помню истории про людей, которые после шока начинали говорить на незнакомых языках. Такая сенсационная тема! Как раз для Интернета… Может, я не так ищу? А как еще можно искать-то? Все уже перелапал, чего только не набирал! А толку – хрен…».
Его отдых прервала престарелая сухонькая Виктория Абрамовна Заяц, которая специализировалась на алкоголиках. Про себя он называл ее «Зайцман» - за смешное сочетание еврейской внешности и белорусской фамилии мужа.
- Добрый день, Николай Юрьевич! - сказала она извиняющимся тоном. - Я вам не помешала?
- Нет-нет, Виктория Абрамовна, что вы, - поспешно возразил он коллеге, потирая лицо руками.
- Я чайку себе налью, - смущенно пробормотала она.
К Лешницу она относилась с искренним почтением и даже чуть робко.
- Конечно-конечно, вы  мне ничуть не помешали. Я вот тут ищу кое-чего в Интернете, да все без толку.
- К сожалению, с этим я вам помочь не смогу. Дочка моя помогла бы, а я с Интернетом пока не знакома, - покаялась она в технической отсталости.
- Ну, и не страшно. Буду сам бороться, - успокоил ее Лешниц.
Заяц стояла у дверей с чашкой чая в руках, как будто что-то держало ее. Николай Юрьевич вновь уставился в монитор, когда она неуверенно предложила:
- Если это будет для вас удобно, я могу позвонить дочке. Она сейчас дома и, наверняка, сможет помочь. Она у меня в Интернете большой спец.
Лешниц секунду подумал и согласился.
- Помощь молодого поколения – это всегда приятно, - нарочито добрым голосом сказал он, когда Абрамовна крутила диск телефона.
- Доченька, привет! У меня к тебе очень важное дело, - заметно волнуясь, затараторила она в трубку. - Наш Николай Юрьевич ищет в твоем любимом Интернете что-то важное, по работе. Скажи, может, есть какие-то эти… да-да, сайты… на которых все есть?
Через секунду она протянула ему телефон.
- Алла, - почему-то шепотом  представила она свою дочь.
- Добрый день, Алла! - с надеждой поздоровался доктор. - Тут такое дело… Что-то никак не могу найти информацию о случаях необычных реакций на стресс. Это, знаете…- Лешниц замялся, думая, как ему обойти истинную суть поиска.  -  Это когда после какого-нибудь шока или сильного стресса с людьми происходят необъяснимые перемены. Они вдруг начинают уметь то, что раньше не умели. Вы меня понимаете?
Смышленая еврейская девочка Алла Заяц все поняла. Николай Юрьевич довольно долго и внимательно слушал треснувшую телефонную трубку. Потом, прижав ее плечом к уху, стал что-то записывать тупым карандашом на клочке бумаги, который заботливо протянула ему Виктория Абрамовна.
- Да… ага… да, я знаю. Я понял, большое спасибо! Обязательно посмотрю! У вас прекрасная матушка, берегите ее! Всего доброго!
Положив трубку, он хотел было поблагодарить Заяц за услугу, но не успел. Коллега смотрела на него с таким сияющим видом, будто ей только что вручили Главный Психиатрический Орден. «Что это с ней?» - только и успел подумать Лешниц.
- Николай Юрьевич! - торжественно произнесла Заяц. - Я думаю, что могу помочь вам куда лучше, чем этот Интернет.
- Буду бесконечно признателен! - не соврал он.
- Одна моя знакомая, тоже медик по образованию, однажды занималась очень необычным случаем. Ее пациент провалился под лед на рыбалке. Очень долго находился в состоянии клинической смерти. Спасли чудом. Он еще и в глубокой коме больше месяца пробыл. А когда в себя пришел, начал говорить на каком-то странном языке.
- Да вы что??! - почти вскрикнул Николай Юрьевич.
- Клянусь вам! Если бы я ее не знала, сама бы не поверила. И доказательства есть. Она все фиксировала. Оказалось, что говорит на древнегреческом.
- И что говорил? - зачем-то спросил Лешниц, лихорадочно обдумывая ситуацию.
- Да я толком не знаю. Вроде, ничего особенного, - растерянно ответила она.
- Виктория Абрамовна, дорогая, мне это очень интересно!
Спохватившись, доктор добавил:
- Я тут одно исследование затеял. Лично сам, к клинике не имеет отношения.
- Я всегда знала, что вы настоящий большой ученый, - восхищенно польстила ему специалист по алкашам.
Лешниц так обрадовался, что даже не обратил внимание на комплимент.
- Вы не могли бы устроить нам встречу? - нетерпеливо спросил он.
- Да-да, конечно, я об этом и говорю.
- Кстати, а где она живет?
- В Саратове. Ой, а в Москву-то она, наверное, не приедет.
- А я сам с удовольствием прокачусь в Саратов. Когда вы сможете  с ней связаться?
- Николай Юрьевич, прямо сегодня. Буду очень рада хоть чем-то помочь вам в научной работе, - заверила она, чуть смущаясь своей настойчивой лести.
- Отлично! Виктория Абрамовна, я ваш должник. Ваша знакомая кто по специальности?
- Она бывший нейрохирург. Но в последние годы практиковала как психотерапевт. По совместительству. Второе образование получила уже в зрелом возрасте.
- Очень интересно! Сейчас практикует? - как бы между делом спросил доктор, стараясь скрыть свою обеспокоенность этим вопросом. С действующим психотерапевтом говорить ему не хотелось.
- Нет, сейчас на покое. Нина Васильевна уже очень не молода. Профессию она покинула вскоре после того случая.
- Жаль, - соврал он, довольный ответом.  - Я очень жду. И еще раз спасибо! 
 Она вышла из ординаторской почти счастливой. Пенсионный возраст, грозивший ей безработицей, уже не казался такой большой проблемой.
«Вот те раз! Удачно она за чайком зашла! - ликовал Лешниц, плюхнувшись  в кресло.- Да нет, это я фартовый. Как там Чернов-то говорил? Везение – не случайность, а результат осознанного принятия верных решений. Так, что ли? Может, и не так много правильных решений мои предки принимали, но сейчас – сработало. Едем в чудный волжский город!»
Лешниц подошел к компьютеру и с удовольствием выключил проклятый Интернет. На этот раз он был очень рад так неожиданно изменившимся планам.
- В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов! - декламировал доктор, выходя из ординаторской.
«Уже стемнело? А я и не заметил с этим Интернетом», - спохватился Лешниц, глянув в окно, занавешенное прозрачным тюлем. Посмотрев на старенькие часы «Стрела», доставшиеся ему от отца, он обнаружил половину шестого вечера. «Так, пора бы и домой. Там прорва работы».
 Перед тем как покинуть клинику, он решил быстренько проведать Чернова. Пройдя по коридору, спустился этажом ниже, в реабилитационное отделение. Там вместе с неопасными и выздоравливающими пациентами, находился и его драгоценный Вадим Андреевич. Лязгнув универсальным ключом в замке железной двери, он вошел в «реабилитацию».
Палаты без дверей, зарешеченные окна, медицинский пост. Только углы не обиты мягким. Да небольшая рекреация в центре отделения, с телевизором и неприхотливыми цветами в горшках, торчащими из казенных металлических кашпо, указывали на то, что это все-таки не «буйняк», а реабилитация.
По телевизору заканчивались новости. Вокруг «голубого экрана» собрались почти все обитатели отделения. Они делились на тех, кто смотрел передачу с открытыми глазами, и на тех, которые глаз не открывали, тихонечко дремав в плавном химическом забытьи. Причем некоторые из «зрячих», внимательно следившие за событиями, видели их под очень интересным углом. Николай Юрьевич сотни раз слышал, как его подопечные обсуждали увиденное, старательно перемешивая героев, события и фразы из разных сюжетов. Послушав их, можно было бы немало удивиться происходящему в стране и мире. Руководители государств, фигурировавшие в главном сюжете выпуска, дружно перемещались в зоопарк, речь о котором шла в самом конце, перед прогнозом погоды. Там они героически боролись с грабителями обменных пунктов из второго сюжета. Грабители, в свою очередь, прибыли в зоопарк, чтобы рапортовать руководителям  об успешной посевной, да те не поняли их благих намерений. А почему? Тут мнения разделялись. Пациенты помоложе были уверены, что в неразберихе и недопонимании была виновата роковая красотка, смутившая всех обещаниями скорого похолодания. Те же, кто был в более преклонных годах, не сомневались, что всему виной был кенийский бегун, ловко обставивший российского атлета, отчего первые лица державы очень расстроились.
 Нередко активное участие в дебатах принимали и те, кто сладко посапывал в течении всей передачи. Тогда в причудливую картину новостей незаметно просачивались персонажи, о которых в выпуске не было ни слова. И виноватый кениец мог оказаться совершенно невиновным. Ведь бежал он, спасаясь от бравых бойцов красного командира Щорса, отчего и развил такую невиданную скорость, вовсе не желая обидеть нашего спортсмена.
 Несмотря на жаркий спор, стороны вели себя мирно – на то и реабилитация. Если же дискуссия затягивалась, рискуя спровоцировать оппонентов на насильственную защиту своей точки зрения, в дело вмешивался санитар. Одной угрозы прекратить трансляции было достаточно, чтобы собравшиеся стремительно нашли первый подвернувшийся  консенсус.
 Сегодня в «тихом» дежурил Пашка по кличке Тумбик. Он был сложен по принципу «что обойти, что перепрыгнуть». Маленький и неимоверно широкий, Паша был спокойным и добрым человеком. Но, в случае необходимости, Тумбик мог взорваться целым арсеналом приемов боевого дзюдо и рукопашного боя. Именно благодаря ему, внезапное жестокое нападение на санитаров режимного отделения, которое случилось два года назад, обошлось без серьезных последствий. Семнадцать больных напали на трех санитаров, дежурного фельдшера и двух «косящих» зэков субтильного телосложения. Свидетели конфликта утверждали, что Тумбик был достоин героев лучших голливудских боевиков из разряда «он один, бандитов сотня».
          - Мое почтение, Николай Юрьевич, - поздоровался Пашка с вошедшим Лешницем, приподняв с головы несуществующую шляпу.
          - Привет, боец. Как обстановка?
          - Все тихо, все в норме.
          - А где у нас Чернов?
          - Этот в палате, книжку читал.
          - Паш, ничего необычного за ним не замечал?
           - Нет, не замечал. Да я ж не только за ним приглядываю. Может, что и было, по мелочи. 
           - Ладненько. Пойду, гляну на него, да и распрощаюсь.
           Зайдя в палату, ближнюю к посту, где содержались самые ненадежные из тихих, доктор обнаружил инопланетянина, лежащим на кровати с книжкой в руках.
           - Добрый вечер, Вадим Андреевич! - дружелюбно поздоровался он.
           - Добрый вечер, Николай Юрьевич, - отозвался Чернов, закрыв книгу. На обложке была видна надпись «Винни Пух и все-все-все».
           - Как вы себя чувствуете? Как настроение?
           - Я бы сказал, что для того, кто содержится в неволе, я чувствую себя прекрасно.
           - Как ваш адаптер? Больше не давал сбоев?
           - Вы верите в его существование? - удивленно спросил пациент.
           - Верите вы. А я готов допускать, как и многое другое в этой жизни.
            -Спасибо, адаптер действует хорошо. Проблем с ним у меня не возникает.
           - Вам нравится эта детская книга?
           - Это детская книга? - удивленным эхом отозвался Чернов. - Почему вы так считаете?
           - Потому что я ее читал. Это сказка.
           - Вы ее читали? - еще больше удивился Чернов. -  И считаете ее детской?
           - При желании определенный философский подтекст можно отыскать даже в простенькой детской считалке.
           - В этом произведении нет подтекста, но есть прямое религиозное содержание.
           - Религиозное? Вы уверены?
           - Я удивлен, что вы удивлены, Николай Юрьевич. Вы же утверждаете, что читали ее.
           - Читал, в детстве. Все читают ее в детстве. Принято считать, что это детская книга. Впрочем, в этом был уверен и сам автор. Он написал ее для своих детей, - мягко, но настойчиво сказал доктор. 
            - Позвольте с вами поспорить. Согласен, книга доступна даже детям. Но лишь для того, чтобы ее мог понять любой разумный землянин в любом возрасте.
            - Интересно. И что же религиозного вы в ней увидели?
    Пациент вновь недоуменно посмотрел на своего врача.
            -Я решительно отказываюсь верить, что вы не видите ее смысла. Возможно, вы забыли.
             - Вадим Андреевич, вы просто приведите мне любой пример. К чему эти предположения? Забыл я или помню….
              - Хорошо, я приведу самый яркий.
          Чернов положил ладонь на книгу, словно подбирая пример на ощупь.
              - Вы помните тот эпизод, в котором Кристофер Робин, сидя на дереве, сверху наблюдает за Пяточком и Винни, которые ходят кругами по поляне, пугаясь своих следов?
             - Да, - чуть неуверенно ответил Лешниц.
             - Все очевидно. Кристофер – Бог. Пятачок – символ пассивного, ведомого, зависимого человека. Винни Пух – символизирует человека активного, созидающего, творческого, ищущего, лидирующего. Объединив эти символы, мы получим человечество.
     Чернов выразительно посмотрел на Лешница, словно спрашивая «вы меня понимаете?»
           - Поляна – Земля, место обитания человечества. Они ходят кругами, иллюстрируя  цикличность развития вашей цивилизации. С каждым кругом следов, то есть накопленных знаний и технологий, все больше. Накапливаясь, они рождают пищу для размышлений, сомнений и страхов, подталкивая героев, то есть людей, к поискам высшего смысла существования.
        - Это вы про Буку? - без тени юмора спросил Лешниц.
        - Вы помните Буку, значит, вы помните и все остальное. Да, я говорю именно о нем. Человечество осознает, что высший смысл есть, но не знает, каков он. Эта неизвестность пугает его, как пугает Бука свинку и медвежонка. И тогда люди обращаются к Богу. Винни говорит, что если бы Кристофер Робин был с ними, то он бы им все объяснил. Услышав обращение, великодушный Господь приходит на помощь людям, являя им себя. В книге этот момент описывается, когда Кристофер Робин слезает с дерева.
        «Вот сволочь», - бессильно подумал Николай Юрьевич.
         - Как видите, доктор, детская сказка повествует о религиозных ценностях землян. Ваших ценностях.
           Чернов смотрел на Лешница, как смотрят родители на своих недалеких детей.
             «Если сейчас достойно не отвечу – все. Я для него никто», - панически подумал врач. После секундной паузы, он неторопливо возразил.
              - Ну, что вам сказать… Ваши построения разумны, наблюдательны. Но, видите ли, Вадим Андреевич, почти вся мировая  литература построена на базовых конфликтах. Вера, война, предательство, любовь, измена, благородство, самопожертвование. Вокруг этих понятий меняются лишь декорации. Поверьте мне, завтра я принесу вам с десяток детских сказок, и в каждой вы найдете библейскую линию.
              - Возможно, - как-то легко согласился московский инопланетянин. -  Но я уверен, что книг такой величины у земной цивилизации всего несколько.
                - Верность своей позиции – это неплохо, - примирительно сказал Лешниц. - Я, Вадим Андреевич, вас покину – неотложные дела. В ближайшие дни мы с вами обязательно увидимся.
                - Всего доброго, Николай Юрьевич. Я рад был обсудить с вами эту … сказку.
            Когда Лешниц переступал порог палаты, Чернов тихонько окликнул его:
- Доктор!.
Лешниц вопросительно обернулся.
- Мне не дают лекарства. Ни уколов, ни таблеток. Спасибо, доктор!
           И снова уставился в книгу.  Врач молча вышел.
Домой Лешница отвез Михаил Ефимович Степин, терапевт их клиники, который жил буквально в паре кварталов. Они симпатизировали друг другу. Если представлялся случай поболтать, прекрасно проводили время. Но сегодня Лешниц разговор не поддержал. Всю дорогу ехали молча. Приподнятое настроение, которое было с ним весь день, удалилось по-английски, не прощаясь. Безмолвно уставившись в окно, доктор боялся признаться, что впервые за долгую практику произошло то, чего он опасался все эти годы. Пациент был сильнее его.
…Через пару дней Лешниц уже стоял на перроне железнодорожного вокзала в Саратове.


Эпизод тридцать третий
                Москва, апрель 1997 года
Распахнула, да так и обомлела. Все ее дедуктивные построения оказались напрасными. Этого она предугадать не могла.
Капитолина Матвеевна Порогина не имела чести знать младшего сержанта Васейкина Н.П. и младшего лейтенанта Кривца О.Г. А ведь это были именно они. Спустя пятьдесят семь минут после вызова, наряд милиции был готов защитить гражданку Порогину от любых посягательств.
Крепкие бритоголовые молодцы решительно не помещались в дверной проем стандартной «хрущевки».  Экипированы они были, как настоящие рейнджеры. Черные береты, лихо заломленные на затылке, бронежилеты, АКСУ и АКМ,  рации, модные войсковые ботинки, яркие нашивки. Однако весь этот воинственный арсенал не мог скрыть в них механизатора и тракториста, которым стало тесно на просторах родной деревни. Легкий запах свежего перегара был также неотделим от них, как неотделима была от их речи частица «н-на», о которой ни у Ожегова, ни у Даля – ни слова.
 - Что случилось, н-на, бабуся? - спросил сержант Васейкин и игриво подмигнул Капе.
Обомлевшая Капитолина Матвеевна, теперь еще и опешила. По ее разумению, это называлось «хамство», хотя и с подлинно фольклорными интонациями. Открыв рот для возмущенного ответа, она вдруг поняла, что не знает, что им сказать. А вдруг они сегодня, когда она тушила свою хандру в аллеях царицынского парка,  рисковали жизнями ради совершенно незнакомых, чужих им людей? Капа так ничего и не ответила. Мифический Дядя Стёпа, изо всех своих великаньих сил удерживал репутацию сотрудников МВД в глазах гражданки Порогиной.
 - Милицию вызывали, бабушка? Вызывали, н-на? - гаркнул Васейкин Капе на ухо.
 За три месяца самоотверженной службы он повидал немало глухих старушек и прекрасно знал, как поступать в таких случаях. Капа, обладающая идеальным слухом и тонким обонянием, зажмурилась и от звука, и от запаха. Репутация родной милиции была на волоске. Если бы не Дядя Стёпа… На помощь ему кинулся Глеб Жиглов. Героическими усилиями вымышленные милиционеры спасли лояльность Порогиной к органам.
- Милицию… вызывала, - собравшись с духом, ответила Капа. Кривец чуть подался правым плечом вперед, протиснувшись в дверной проем. Всем своим видом он ясно давал понять, что настал его черед оберегать закон и порядок. Отдав честь, он представился, равнодушно  и надменно:
- Младший лейтенант Кривец.
Васейкин  почтительно сдвинулся назад, освобождая старшему товарищу пространство для правоохранительных действий. При этом ловко перехватил «калаш», висевший на ремне, и теперь ствол его АКМ смотрел Капе прямо в лицо. Впервые в жизни она почувствовала себя неуютно в собственном доме.
 - О чем хотите заявить, гражданочка, н-на? - все так же равнодушно спросил старший по званию, глядя в стену.
- Заявить? - недоуменно переспросила хозяйка.
- Ну да, - терпеливо ответил Кривец.
 Капитолина Матвеевна замешкалась, пытаясь понять, что же она теперь должна им заявить. Час назад, когда Капа вызывала милицию, она подробно все рассказала вежливой девушке. Та даже уточняла приметы Чернова. И уточнив, направила на его поиски наряд. Ведь так и сказала: «Ждите, наряд выезжает». «Наверное, какая-то ошибка», - подумала Капа.
Не дождавшись ответа, младший лейтенант оторвался от стены. Утомленно вздохнув, внимательно посмотрел на бестолковую бабку своими белесыми голубыми глазами. Откинув казенные формулировки, он спросил прямо и без затей:
- Чё случилось-то у тебя, мать? Скажи, Христа ради, зачем милицию вызывала? Не томи душу!
Смутная, не очерченная догадка уже закралась в измученное сознание Капитолины Матвеевны. Вслух она сказала как можно спокойнее и доброжелательнее:
- Ребята, вы нашли Вадика?
- Какого Вадика? - дружно, словно хор МВД, ответили ей милиционеры.
 Впервые они проявили искреннюю заинтересованность в происходящем.  Неприятный холодок обжег ее где-то внутри. «Спокойнее, Капа, спокойнее, - стараясь не паниковать, подумала она.- Конечно, они не знают, кто такой Вадик. Они же ищут Вадима Андреевича Чернова. Это он для меня Вадик».
- Вадима Андреевича Чернова. Вы нашли Вадима Андреевича Чернова? - Голос ее чуть слышно дрогнул.
-Чё-ё-ё? - так же дружно ответили сотрудники.
Перегар, обращение на «ты», «бабуся», «мать», это мерзкое «н-на», крики на ухо, ствол автомата в лицо – все померкло перед этим «чё?». Смутная  догадка вдруг превратилась в предельно ясное понимание. Уже ни на что не надеясь, она растерянно пробормотала:
- Ну, как же это… Я же позвонила 02, сказала девушке, что человек в тяжелом состоянии, один на улице. Она все уточнила и сказала, что наряд выезжает. И чтоб я ждала, когда…
- Какой человек, мать? - с неподдельным любопытством спросил Кривец.
- Какой, н-на? - вторил ему Васейкин. 
- Ну, как какой? - чуть не плача отвечала Капитолина Матвеевна. - Андрей Вадимович Чернов.
- Андрей Вадимович? - переспросил младший лейтенант. -  Погоди, мать. Только что был Вадим Андреевич.
- Путается в показаниях, н-на, - заметил сержант.
- Пошел ты, - поставленным голосом ответил ему Кривец, словно отдал приказ. Васейкин, как по команде, уставился в цветастые обои.
- Ой, ну, конечно… Вадим Андреевич, - смущенно поправилась хозяйка.
-Та-ак, н-на, - задумчиво протянул старший по званию. -  И что с ним?
- Понимаете, товарищ милиционер, - Капа с трудом подбирала слова, голос ее не просто дрожал – ходуном ходил. - Понимаете, он был в очень плохом состоянии, в смысле здоровья…
- Здоровья? - недоверчиво переспросил Кривец. -  Мать, родная ты моя! Скажи мне, я похож на доктора, н-на? - Капа отрицательно мотнула головой. - Так если этот Андрей Вадимович заболел, на кой ляд ментам-то звонить?
- Вадим Андреевич, - по инерции поправила его Капа.
- Да шут  с ним, какая разница! Если он заболел, надо звонить в больничку. Я правильно говорю, н-на?
Капа равнодушно кивнула. Ей уже давно было все понятно. Не важно почему, но Вадика никто не искал уже более часа. Крепкие парни с автоматами и собаками, на которых она так надеялась, не обыскивали район. В таком жутком состоянии Вадик был на улице совсем один. С ним могло произойти все, что угодно. Мог испугать кого-нибудь, спровоцировав агрессию. Мог провалиться в открытый колодец, удариться головой о бордюр. А если он попадет на проезжую часть, то шансов совсем мало. «Надо было идти с ним рядом, пока бы не встретила кого-нибудь. А я испугалась! Какой позор! Если с ним что-нибудь случится, я себе этого не прощу. Никогда не прощу! Что я наделала?! Старая безмозглая дура!». Слезы катились по ее щекам.    Капитолина Михайловна проклинала себя, совершенно забыв про двух вооруженных до зубов парней.
Младший лейтенант Кривец попытался утешить ее строгим командным голосом.
- Так, мать! Ты только не плачь! Давай все сначала. И забудь ты про Чернова. О нем с врачом будешь разговаривать, раз он болеет, н-на.
От этих слов Капа стала всхлипывать еще сильнее. Кривец посмотрел на нее и поморщился, почесав башку через берет. 
- Да ничего  с ним не будет, раз он больной по улицам шастает. Болел бы, дома б валялся. 
- Вы что, не понимаете? Он может себе навредить. Он себя не контролирует, с ним может случиться беда, - с трудом выговорила Капитолина Матвеевна, стараясь сдержать слезы.
- Себя не контролирует? Наркоман, н-на? - оживился сержант Васейкин, бросив разглядывать обои.
- Ладно, хватит про этого Чернова, н-на. Из пустого в порожнее, - жестко сказал милиционер Кривец. Отодвинув бронежилет, он вынул из нагрудного кармана куртки блокнот.
- Ну вот, имеем вызов, н-на.
Он продолжил скороговоркой:
- Порогина К.М.?
Капа кивнула.
- Гражданка Порогина К.М., младший лейтенант Кривец.
Козырнул.
- Какая лично у вас беда? Хотите заявить о нарушении закона? Почему вызвали милицию, н-на?
Капа окончательно поняла, что общение с сотрудниками органов более не имеет ни малейшего смысла. Незыблемая вера гражданки Порогиной в советских милиционеров рухнула к ее ногам, разлетевшись на тысячи осколков, словно фальшивый бриллиант. Дядя Степа отдал честь, стыдливо краснея и пряча глаза. В сердцах сплюнув, Жиглов прикурил и поправил кепку.
- Ложняк, -   отстраненно прокомментировал сержант Васейкин.
- От те на, мать! - не то восхищенно, не то обиженно воскликнул Кривец. - Будем оформлять ложный вызов. Штраф полагается.
Он заговорщически посмотрел на Капу.
- Оформляйте, конечно, - сказала она так, словно мент собирался выписать ей премию. - А я пока позвоню дежурному. Будем разбираться. Пусть мне объяснят, кто и как должен искать опасно больного человека, потерявшегося в этом городе.
И пошла к телефону, задевая домашними тапками мелкие осколки доверия к МВД. Кривец глянул на нее с тревогой. Пятьдесят семь минут после вызова. За это можно было получить по шее.
Не успел он обдумать такую перспективу, как его рация, чуть пошипев, взорвалась оглушительным всплеском агрессии.
- Девятый, ответьте первому. Срочно, сука!
 Все, кто был в коридоре, вздрогнули, как один.
 - Девятый на связи, прием! - отозвался в эфир Кривец, от неожиданности дав «петуха».
- Девятый, пулей на Ленинградку! У двадцать третьего – разбой! Двое, вооружены. Есть тяжелый. Как понял?! Как понял?!
Стражи порядка разом побледнели и замерли.
- Ох, ни ху…, - выдохнул Васейкин, и зачем-то передернул затвор.
- Понял  вас, первый. Ленинградка, двадцать три, принял. Выдвигаемся, - ответил младший лейтенант. Но так и стоял, не шелохнувшись.
- Выдвигаться будешь в сортир!- надрывалась рация. -  А туда, Кривец, когти рвать надо. Вы там ближе всех! Они сейчас будут пехом дворами уходить, в Марьину Рощу. Со стороны Рощи четвертый и седьмой будут. Ориентировки через три минуты. Вроде, на бомжей похожи. Уйдут – перед строем трахать буду! Как понял, девятый?
- Чё стоишь?! - утробно заорал Кривец, брызжа слюной в лицо Васейкину.
- Первый, вас понял. Перед строем. Прием.
 «Вот этих двоих, да перед строем… Красота! Вот бы глянуть, хоть одним глазком» - злорадно подумала Капитолина Матвеевна, когда менты вывалились из ее квартиры на лестничную клетку. «Олег, братан!», - грохотал баритон Васейкина в гулком подъезде. «Ну, сегодня-то шмальнем? Уж больно машинка хороша! Грех не опробовать». «Я тебе шмальну! Рембо херов», - звучало в ответ. «Ну, хоть предупредительный! В воздух ведь…». «Какой, на хрен, предупредительный? Кого предупреждать-то? Ты их найди сперва! Они уж давно в асфальт зарылись. В Рощу они будут уходить, ага…». «Не кипешуй, Кривец! Найдем пару чертей, завалим, да и дело с концом», - плотоядно заржал Васейкин. Хлопнула дверь подъезда. Уставшая от борьбы за справедливость ментовская девятка с третьего раза, все-таки, завелась. И рванула из двора. Больше ее никто не видел.
 
 
Эпизод тридцать четвертый
                Саратов, февраль 1998 года
Через пару дней Лешниц уже стоял на перроне железнодорожного вокзала в Саратове. С собой он взял лишь портфель, бумажку с телефоном и адресом некой Антонины Викторовны Плугиной. И еще веру в то, что сегодня он услышит хоть что-то полезное.
Вежливый говорливый армянин средних лет, на стареньких скрипучих «жигулях» с зеркальной тонировкой и в аляповатом спортивном обвесе, лихо домчал его по названному адресу. В затхлом обшарпанном подъезде неуместно красовалась огромная красная надпись «RAP». Чуть ниже кто-то небрежно вывел лаконичное «кал» - не то углем, не то окурком. Лифт признаков жизни не подавал. Николай Юрьевич заглянул в смятую бумажку. «Тьфу ты, твою мать…ну, конечно, седьмой этаж. Был бы второй, лифт бы обязательно работал».
Первые три этажа дались на удивление легко. Следующие четыре стали настоящим испытанием. Добравшись до коричневой дермантиновой двери  квартиры номер 37, он еле дышал. Кололо в боку, пот струился по лбу, срываясь вниз крупными каплями. Шепотом проклиная коммунальные службы, вытер лицо. Постоял. Отдышавшись, освободил от газеты букетик подмерзших хризантем. Достал из портфеля коробку хороших дорогих конфет, помедлил, сунул ее обратно и нажал на алый сосок звонка.
Задребезжало противное тревожное «дзы». Шагов слышно не было. Не видно было и света в глазке. Когда Николай Юрьевич собрался снова звонить, лязгнул замок. Потом еще один. Отодвинулась задвижка, после чего дважды щелкнул нижний замочек. Судя по звуку – самый маленький. «Вот так бункер! А с виду и не скажешь. Или богатый сын поставил на свои деньги, или чего-то боится», - размышлял Лешниц, пока хозяйка отворяла запоры. Массивная дверь чуть приоткрылась, сдерживаемая цепочкой. Пахнуло запахом пепельницы. Из узкого проема, будто из бойницы, на него смотрело недоброе лицо пожилой уставшей женщины.
- Антонина Викторовна, здравствуйте! Это Николай Юрьевич Лешниц, из Москвы, - торопливо представился он, выставив вперед хризантемы.
Она молча открыла дверь.
- Добрый день, - ответила, принимая букет.
Лешницу стало ясно, что день для нее совсем не добрый, и что в последние годы добрых дней у Антонины Викторовны было мало.
- К чему это? - спросила она, глядя на букет.
- В знак моей благодарности за встречу.
- А, ну ладно. Раздевайтесь, проходите.
Жестом она указала на  гостиную, которую словно аккуратно вынули из конца семидесятых годов. Бежевая стенка «под дерево» напоминала школьную парту. Древняя софа, накрытая пледом, дефицитные в советские времена ковры на полу и на стене, обои в замысловатый цветочек. Два красных велюровых кресла стискивали в своих объятиях уставший журнальный столик. У окна, как павлин на помойке, упершись задницей в батарею, гордо возвышался большой серебристый японский телевизор. Он стоял на прикроватной тумбочке, которая была в близком родстве с бежевой стенкой. Громоздкая люстра, одетая в мутный пластмассовый хрусталь, тускло смотрела на гостиную сверху. Уныние, апатия и раскаяние в прошедшей несчастливой жизни намертво впитались в этот интерьер. И только телевизор, недавно появившийся в квартире, еще надеялся на лучшее.
Они устроились в креслах у журнального столика. Седая сухая старушка в сером вязаном халате с хвостиком белоснежных волос и большими выцветшими бледно-серыми глазами вопросительно и нетерпеливо смотрела на него. Доктор вынул конфеты. Чай хозяйка ему не предложила. Коробке отменных трюфелей только и оставалось недоуменно лежать на столе, не понимая, зачем ее привезли в Саратов.
- Антонина Викторовна, прошу простить меня за такое вот настойчивое вторжение, но… - начал было Лешниц.
- Обойдемся без литературных оборотов, лучше сразу к делу, - перебила его Плугина и закурила дешевую крепкую сигарету.
- Виктория Абрамовна рассказала вам суть моей просьбы?
 Она глубоко затянулась и выдохнула в люстру густую струю плотного сизого дыма. Молча посмотрела на гостя. Повисла пауза. «Какая недружественная бабулька. Уж не подложила ли ей Абрамовна какую-нибудь свинью?» - озадаченно подумал Николай Юрьевич. И предпринял вторую попытку.
- Я провожу исследования для…
Она вновь перебила его:
- Знаете, Николай Юрьевич…  Николай Юрьевич, я не ошибаюсь? - уточнила она. Лешниц кивнул. - Так вот, Николай Юрьевич. Если бы не настоятельная просьба Вики Заяц, которой я очень обязана, встречаться с вами я бы ни за что не стала. И ничего бы вам не рассказала. Ни лично, ни по телефону.
Она жадно затянулась в несколько приемов, словно солдат, изголодавшийся по табаку.
         «Занятное начало», - тревожно подумал доктор.
           - Говорить об этом слишком тяжело для моих лет. Может быть, когда вы все услышите, вы оцените мое мужество. Я делаю это исключительно ради Вики. Я все понимаю. Понимаю, в каком она сейчас положении, в ее-то пенсионном возрасте. Понимаю, что ей очень нужно вам помочь. В свое время она откликнулась на мою просьбу. Я ей должна. Только поэтому я расскажу вам о Трофимчуке все, что смогу. Но с одним условием, - она вновь вцепилась в сигарету всеми своими дряхлыми легкими.
          - С каким же? - спросил Лешниц как можно спокойнее и мягче.
            - Никаких упоминаний обо мне. Нигде. Вы понимаете? Ни в открытых материалах, ни в закрытых, ни в секретных, ни в особо секретных. И еще. Я вас больше никогда не увижу и не услышу. Если вам вдруг очень понадобится что-то уточнить, вы должны понимать, что уточнить не сможете. Это ясно?
             - Антонина Викторовна, я клянусь, что….
              - Мне не нужны ваши клятвы и обещания, Николай Юрьевич. Просто выполните условие – и все.
              - Конечно. Но простите, Антонина Викторовна, что плохого вы видите в моем обещании?
                - Плохого – ничего. Просто оно мне не нужно.
Измяв в пепельнице окурок, она тут же прикурила новую сигарету. В комнате повисла сизая пелена.
- Мой сын, Плугин Михаил Сергеевич, в детстве клятвенно обещал мне хорошо себя вести, быть приличным человеком. Обещал в слезах, стоя на коленях. Руки мне целовал. Так вот, сегодня он Миша Плут. У него четыре судимости. Шестнадцать лет из своих сорока он провел взаперти. С точки зрения своей жизни и всех тех, кто его окружает, он ведет себя хорошо. Вы считаете, он сдержал обещание? Мы с ним не часто видимся, но если вы не выполните условия, я буду очень расстроена. И Миша об этом узнает. Он, конечно, дурной человек, но он меня любит.
Лешниц оторопел. Прокуренная бабулька угрожала ему физической расправой. Как-то даже не верилось.
- Так вы готовы слушать? - спросила Плугина.


Эпизод тридцать пятый
                Москва,  февраль 1998 года
…И Скворцов спокойно произнес:
- Мария Александровна! У вас десять секунд.
И он был прав. Правила, знаете ли. Без них не бывает игры. А они играли. По прошествии этих секунд, Вишнякова должна была сказать: «Возможно».
 Она растерянно медлила. Впервые игра могла выйти за рамки психологических наблюдений и психиатрических диагнозов. Скворец удивил, но не разочаровал Матильду. «Да, вот кто может подняться над рамками вопроса. Что ж, посмотрим, что могут остальные», - думала она. 
- Возможно, - наконец-то прозвучало в тишине аудитории ее голос. - Кто спорит?. Пауза. - Ребята, осталось пять секунд.
    Вызов принял Денисов. Поправив галстук, он кашлянул и медленно произнес:
- Это противоречит всем научным знаниям, практическим… и теоретическим.
-  Принимаешь? - почти утвердительно спросила Матильда Скворца, уже зная ответ.
- Принимаю, конечно. Возможность полета человека тоже противоречила научным знаниям. А сейчас мы имеем коммерческую авиацию и орбитальную станцию.
Вишнякова вопросительно посмотрела на Денисова. Денисов выставил локоть. Секунд через пять он продолжил дискуссию.
- Его утверждения, что он инопланетянин, не сложно опровергнуть. Главное здесь этот… э-э-э… адаптер. Его бы обнаружили, это инородное тело в организме. Он говорил, что его устанавливали, втыкая в него иглы. Остались бы шрамы.
Скворцов ответил незамедлительно:
- Начнем со шрамов. Мы их не видели. Но жена пациента говорила невропатологу, что он пытался что-то залечить на спине. Есть вероятность, что это часть его бреда. Подчеркиваю – вероятность, не более. Адаптер, по словам Чернова, сделан из белка. На рентгене его не видно. А если сделать томографию?
 Матильда – Денисову:
- Принимаешь?
Тот снова выставил локоть:
- Судя по всему, лечение еще не назначено. Заболевание тяжелое, но, скорее всего, после курса пациент сам признает себя землянином и вернется к нормальной жизни. Томография не понадобится, - чуть неуверенно выдал Денисов.
Матильда – Скворцову:
- Принимаешь?
Ромка утвердительно кивнул:
- А экспедиция? Обычный московский инженер, даже с колоссальной психоиндукцией, мог убедить нас. Но крупного американского ученого… Сомнительно, правда? Это может служить косвенным доказательством, что в нем существует другая личность.
- Не возражаю, - победно отозвался Денисов. - В нем существует другая личность. Это и есть суть шизоидных расстройств.
- Предположим, он шизофреник, - с готовностью парировал Скворец. - Но откуда у его другой сущности знания, способные настолько заинтересовать сразу нескольких ученых? Я уверен, что профессор Содберг принимал решение об экспедиции не один.
- Искусное сочетание теорий и научной фантастики, - не сдавался его оппонент. - Американец занимается уфологией.
- Все возможные фантастические выкладки он, наверняка, знает. Слышал тысячи раз от разных людей.
Матильда выжидающе посмотрела на Денисова. Он выставил локоть, но сразу же убрал.
- Значит, пациент нашел такое предположение, которого еще не было. Это не делает его инопланетянином.
 Матильда – Скворцову:
- Принимаешь?
Теперь пришла Ромкина очередь выставлять локоть. В те бесконечные секунды он судорожно решал, говорить или нет. Проиграть Денисову не хотелось. Не меньше проигрыша он боялся открыть перед всеми свои наблюдения о речи Чернова. Всего десять секунд на такое непростое решение. Всеми печенками, в которых жила его интуиция, Скворцов почуял, что пока не готов. Но так не хотелось уступать этому самоуверенному галстуку! Ромка уже приготовился произнести это отвратительное слово «пасс», но Матильда спасла его. Она решительно скомандовала:
- Бесспорно, второе.
И добавила:
- Стоп игра.
 Аудитория наполнилась гулким шепотом. Денисов недовольно ухмыльнулся. «Правильно сделал, что про его речь не сказал», - похвалил себя Ромка.
- Ребята, спасибо за спор, - подытожила Мария Александровна. - Выигравшего и проигравшего здесь быть не может. Уж слишком обширная и неизведанная тема.
 Аудитория продолжала гудеть. Спор словно ушел в подполье, перекинувшись на каждую парту. Он пульсировал и играл в каждом куске ДСП неприхотливых студенческих столов.
 Тогда свой ход сделала Вишнякова.
- Что ж, я вижу, всех интересует этот вопрос. Предлагаю проголосовать и вернуться к патопсихологии.
Студенты притихли.
- Итак, кто не допускает, даже теоретически, что внутри пациента действительно поселился инопланетянин с далекой планеты?
 Скворцов обернулся, оглядывая аудиторию. Практически все его однокашники сразу же подняли руки. Помедлил лишь Генка Егорин да Смирнова, которая была безуспешно влюблена в Егорина с первого курса. Но и они задрали руки, соглашаясь с дружным мнением большинства.
 «Да, быть мне одному с неподнятой рукой. Теоретически я допускаю. А может, поднять? Скажу потом, что просто было интересно поспорить, занять другую сторону», - малодушно подумал Скворец и повернулся в сторону преподавательского стола, на котором сидела Матильда.
 Посмотрев на Людку Бабаеву, сидевшую перед ним за первой партой, не поверил своим глазам. Ее руки лежали на парте. «Вот те раз! Бабаева! - изумился Ромка.- Вот уж от кого не ожидал! Да нет, наверное, подняла и уже опустила». Он ошибался. Когда пришел его черед поднимать руку, Бабаева составила ему компанию.
- Теоретически…я все-таки  допускаю. В мире еще столько необъяснимого, - смущенно пролепетала Людка.
 - Вы сможете продолжить обсуждение этой увлекательной темы после занятий, договорились? А сейчас давайте вернемся к медицине, - резюмировала Матильда. - Итак, «личностная диссоциация в действии», - сказала она, записывая диагноз на доске.
Впервые Скворцов следил за материалом в пол-уха. Нет, с точки зрения психиатрии лекция была интересная, как и все лекции Вишняковой. Но, во-первых, медицинский аспект этой истории он досконально изучил дома. А во-вторых, этот самый аспект не сильно-то его интересовал. Он был целиком и полностью поглощен планом возможного расследования по делу Чернова, который ждал его на блокнотном листке.
 План был хорош. Оставалось главное – решиться на все это. На эти поиски, встречи и рискованные расспросы самых разных людей, от родственников инженера до бомжей. «Эх, не оказаться бы рядом с Черновым в клинике. Да не в белом халате, а в синей пижаме. Вот что самое стремное. Хотя, если аккуратно формулировать вопросы и выстроить беседу, можно вполне сойти за увлеченного студента. Придумать себе оправдание, что-нибудь про факультативное исследование. Это мысль!» - рассуждал он сам с собой, делая вид, что слушает Матильду. «А ведь все реально. Ничего такого непреодолимого в моем плане нет. Разве что американец. До Штатов мне точно не добраться. А вот до Минска – вполне. Поговорю с белорусом, а там, может, и с американцем спишусь. Имена у меня их есть, найти смогу».
Мысль о том, что он станет вести свое собственное расследование, манила и восхищала его.
 «А если его речь такая фантастически необъяснимая, потому что он на самом деле никакой не Чернов? Если адаптер действительно существует и прямо у него в позвоночнике? Вот это будет… да это будет… просто черт знает что такое! Это тогда не сенсация, это нечто большее. Нечто, чему люди и названия-то еще не придумали, - со сладостным внутренним замиранием думал Скворцов. - Если смогу доказать, то получится, что настоящего инопланетянина нашли не спецслужбы, не ученые и не НАСА. Получится, что его нашел обычный русский студент. А почему? Потому, что поверил. Вот тогда такое начнется! - фантазировал он.- Главное, чтоб не заперли в каком-нибудь супер секретном исследовательском центре. Да нет, времена не те, не запрут. А если не запрут – стану я самым известным человеком на Земле, ей-богу! А если Чернов псих? Что тогда? Чем я рискую? Да ничем. Буду вести себя аккуратно – в психушку не попаду. Не стану же я орать направо и налево, что в московском дурдоме инопланетянин томится? Не стану. Значит, не рискую. А если не возьмусь за это дело? Вот тогда – рискую. Рискую до конца своих дней жалеть об этом».
Чем дольше он обсуждал с собой все «за» и «против» этой безумной затеи, тем меньше становилось этих «против». И все очевиднее становились аргументы «за». Мечта прикоснуться к неизведанному обретала реальные черты. «Только бы Лешниц не залечил его до беспамятства. Да нет, не залечит. Он ему нужен таким. А вот опередить меня доктор может. Хотя вряд ли, он же скептик. Не способен Лешниц поверить, что перед ним на стуле внеземная амфибия сидит. Физиологически не способен.  Я и сам в этом, мягко говоря, не уверен. Но если будут очевидные доказательства, я смогу это принять. А Лешниц – нет. Он будет новый диагноз искать, чтобы в психиатрии прославиться. Вроде, как он мне не конкурент, хоть и смешно это звучит», - размышлял Скворец под аккомпанемент Матильды и его однокашников, обсуждавших симптомы и синдромы.
 «Всю жизнь, сколько себя помню, ждал чего-то такого. Неужели сейчас, когда дождался, откажусь? Глупо. Надо хотя бы попробовать. А там видно будет», - твердо решил он.
В этот самый момент Матильда, давно заметившая Ромкино отсутствие, попыталась вернуть его на лекцию.
- А что думает по этому поводу Рома Скворцов? - неожиданно спросила она.
 Ромка не знал, о чем шла речь в тот момент. Просто не слышал, занятый своими мыслями.
- Да что тут думать… Инопланетянин этот ваш Чернов! - не растерявшись, весело ответил он.
 Аудитория взорвалась хохотом. Улыбнулась и Вишнякова, собираясь что-то возразить ему. Но, кинув взгляд на свои изящные часики, произнесла:
- А у нас время. Все, дети мои дорогие, всем спасибо и всего доброго. Занятие закончено!
- Спасибо! До свидания, - загудели в ответ студенты. И стали собираться.
- Надо бы перекурить это дело, - пробормотал себе под нос почти некурящий Скворцов, направляясь к дверям аудитории.
 - Роман! - вдруг окликнула его Мария Александровна. - Задержись на пару минут, пожалуйста.
 «А вас, Штирлиц, я попрошу остаться», - прозвучало у него в голове.
Матильда встала из-за преподавательского стола. Они поравнялись на уровне третьей парты.
- Я буквально на пару слов, - сказал она, кивком приглашая его присесть.
- Конечно, с удовольствием, - садясь, искренне ответил Скворцов.
- Я оценила твой ход во время игры. Эффектно.
- Мария Александровна, я это искренне. Простите, если я что-то не так сделал.
- Да нет, Рома, все нормально, извиняться незачем. Я тебя прямо спрошу, юлить не буду. Ты серьезно думаешь, что в кабинете у Лешница мы видели инопланетянина в теле Чернова?
- Ну, допускать можно всякое, - ответил Скворцов, окончательно решивший не раскрывать карты. - А допускать такое, вообще-то, очень… - он притормозил, подбирая слово. - Очень занятно.
- Во время твоего спора с Денисовым ты выглядел так, как будто убежден в этом.
 - Просто стало очень интересно занять такую позицию, - соврал Ромка, как и собирался, в случае чего. Он вскользь подумал о том, что расследование еще не началось, а случай врать уже представился.
- Я так и поняла. Ну, тогда я спокойна. И все же, Рома…
Она очень хотела, чтобы он прислушался к ее словам. И посмотрела на него как-то особенно внимательно.
- Психоиндукция таких мощных типов, как этот больной, – штука опасная. Это явление нельзя недооценивать.
И торопливо добавила:
- Ты только не подумай, что я считаю тебя каким-то легко внушаемым. Это не так. Просто хочу тебя предупредить. Я сама лично видела примеры, когда здоровых людей, опытных профессионалов захватывали бредовые теории больных.
- Ну что вы, Мария Александровна! Я знаю, что близко к сердцу подпускать это нельзя. Не беспокойтесь! - поспешил успокоить ее Скворцов.
- Я знаю, что ты очень силен. И эмоционально, и интеллектуально. Просто хотела тебя предостеречь.
- Спасибо, Мария Александровна! Я очень тронут вашей заботой, правда.
- И тебе спасибо – за интерес к моему предмету и прекрасную работу на семинарах. Кстати, в следующий раз, на практике у Лешница, поосторожней с самодеятельностью.
- С самодеятельностью? - переспросил Скворец, будто не понял, о чем речь.
- Ты все понимаешь, Рома, - твердо сказала ему Вишнякова. - Николай Юрьевич - милый дядька, но может и обозлиться. Это тебе ни к чему. А с диктофоном ты молодец, что сдержался, - похвалила она его, весело улыбнувшись.
- Я очень старался, - ответил Ромка, почти смеясь.
- Я заметила. Я, честно говоря, тоже очень старалась, - призналась она.
Скворцов решил, что сейчас самое время задать тот самый вопрос. Свидетелей нет, да и Матильда в прекрасном настроении – вряд ли откажет.
- Мария Александровна, я бы хотел курсовую по практике сделать о случае Чернова. Что вы на это скажете?
 Ответ его разочаровал.
- Курсовую будете делать по классическим случаям. Полезнее для обучения, поверь мне, - ответила она тоном, не располагающим к препирательствам.
- Как скажете, Мария Александровна!
- Ну, вот и ладненько. Счастливо! - по-свойски попрощалась с ним Матильда.
- Счастливо! - также ответил он, закидывая на плечо рюкзак.
 «Как она меня лихо просчитала-то, - думал он, стремясь по широкой гулкой лестнице к сигарете, которая ждала его на крыльце института.- Хотя нет, сам виноват. Чернова на практике назвал Дельтасом. Да еще сегодня выдал. Так, Рома,  впредь надо быть осторожнее. Делай себе тихо, что решил. А то, и вправду, к Лешницу угодишь. Будут потом второкурсники на твоем примере психоиндукцию изучать».
Присоединившись к стайке дымящих психологов, он стрельнул у Золоткина сигарету.
- Круто ты с инопланетянином отчебучил, - похвалил Золоткин Скворца, протягивая курево. Видно было, жалеет о том, что сам не додумался до такого.
 «Ну что ж, решено, - немного побаиваясь своего решения, подумал Ромка.- Следствие ведет Скворец».


Эпизод тридцать шестой
                Саратов, февраль 1997 года
- Так вы готовы слушать? - спросила Плугина.
- Да-да, конечно! - ответил Николай Юрьевич, вынимая свой блокнот, повидавший жизнь. - Вы не против, если я буду записывать основные моменты? - учтиво спросил он.
Плугина кивнула.
 - Это произошло в девяносто втором. Я тогда работала в третьей городской.- Она прикурила.- Это местная скорпомощная, - пояснила она, затянувшись.- Трудилась в экстренной хирургии, нейрохирургом. К тому времени заочно получила квалификацию психотерапевта, в Самарском меде. Имела небольшую частную практику, особо это дело не афишировала. Занималась я этим, честно скажу, больше из интереса, чем для заработка. Старалась совершенствоваться, как могла. Книжки читала по семейной терапии. Они тогда только появляться стали.
 Она задумчиво посмотрела на сигарету, видно, вспоминая те годы.
 - Ну, так вот. Заведующий реанимацией был моим хорошим давним приятелем. Он мне про Трофимчука и рассказал. Звали его Сергей Анатольевич.
- Реаниматолога? - осторожно уточнил Лешниц, боясь спугнуть заговорившую бабульку.
- Да нет, - недовольно поморщилась она. - Пациента  так звали – Трофимчук Сергей Анатольевич. Реаниматолог – тот Борька Стебнов. Трофимчук провалился под лед во время рыбалки. Друганы его еле вытащили. Он к тому моменту уже без сознания был, сердце стояло. Но повезло. Один из спасителей когда-то работал фельдшером. Он ему легкие от воды освободил да искусственное дыхание сделал с непрямым массажем. Они в черте города рыбачили, на пруду, так что «скорая» быстро подъехала. В машине он еще пару раз умирал, скористы его дефибриллятором запускали. Привезли к Стебнову. Там уже он с ним мучился. Картина была почти безнадежная. Тяжелая гипотермия, длительное кислородное голодание мозга. Говорили, что клиническая смерть длилась около десяти минут. Естественно,  глубокая кома. Борька в тот  день на сутках был. Принял, как личный профессиональный вызов. Потому Трофимчук и выжил. Они ему энцефаллограмму сделали, чтоб понять, что там  с мозгом после такой задержки.
Она пристально глянула на Лешница, как бы решая, можно его посвящать в дальнейшие события или нет. Докурив в три затяжки оставшиеся полсигареты, она раздавила окурок в пепельнице и вновь внимательно посмотрела на московского гостя, который ловил каждое ее слово.
- Вот тогда-то все и началось. Сигнал был предельно слабый, но стабильный. На раздражители мозг практически не реагировал. В общем, как и положено при коме. Они его уже отключать хотели от прибора, да вдруг увидели резкий всплеск мозговой активности. Поначалу списали на чудо. Думали, что организм здоровый и сам сейчас из комы выкарабкается. Стали дальше показания снимать – опять сигнала почти нет. И вдруг – скачок, да без всяких усилий с их стороны. И опять тишина. И так много раз повторялось. Да такие скачки были, будто здорового человека шилом тычут. А он у них в это время на вентиляции лежал, без рефлексов.
Чем дальше развивалась эта история, тем мрачнее становилась Плугина. Временами она смотрела на Николая Юрьевича так, словно это он был виноват в случившемся.
- Очень интересно, - задумчиво произнес Лешниц, что-то быстро карябая в блокноте.
- Боря сперва на приборчик грешил. Вот тогда-то он мне домой и позвонил. Совета моего хотел. Я, конечно же, сразу примчалась. Мы с ним другой энцефаллограф взяли. Подключили – все то же  самое, ни черта понять не можем. Если прибору верить, то получалось, что у нас на столе то почти труп лежит, то нормальный человек в сознании.
 Она снова потянулась к сигарете, но отчего-то не взяла, лишь аккуратно сдвинула на несколько сантиметров пачку, лежащую на столике. «Действительно, нервничает», - отметил про себя гость.
- Так продолжалось чуть меньше шести часов. Потом всплески закончились. Через восемь дней из комы он вышел. Восстановилась дыхательная функция и рефлексы. А еще через три дня он пришел в сознание.
Она достала сигарету, сунула ее в рот, чиркнула зажигалкой. Не прикуривая, она вдруг сказала, зажав голубоватое пламя в руке:
- И вот  тогда-то началось самое страшное. 
И прикурила.
 Несколько раз затянувшись, она повесила под потолком туманное табачное облако. Дым щипал Лешницу глаза. Увидев, как он трет их, она тяжело встала, дошла до окна и открыла форточку. Вернувшись в кресло, она опять пристально посмотрела на своего московского коллегу. На этот раз взгляд был изучающий и оценивающий, как будто она пыталась понять, готов ли он услышать то, что она ему скажет. Пауза все длилась и длилась, словно Антонина Викторовна не решалась сказать ему главного.
- Страшное? - спросил Лешниц, пытаясь сдвинуть  с места застывшую Плугину.
- Ага, страшное, - рассеянно ответила та.
Спустя секунду, она продолжала:
- Поначалу он ничего не говорил. Смотрел только на персонал так, будто у них розовые рога. Мы с Борей не удивились. Все-таки с того света вернулся. Энцефаллограмму сделали – в норме. Пустили к нему родных. Думали, с ними-то и заговорит. А он их не узнал. А когда не узнал, вот тогда-то и заговорил. Как вы догадались, не на родном русском. А на очень странном языке. Но это был явно язык, не тарабарщина. Я не лингвист, но поняла это сразу. Подозревала нетипичную аффективную реакцию, потому что вел он себя беспокойно, временами ударялся в слезы, а иногда начинал кричать чего-то и руками размахивать. Пришлось фиксировать ремнями. Пытались говорить с ним – не понимал совершенно. Одним словом, иностранец.
 Она замолчала.
 - Случай, действительно, очень необычный, - сказал Лешниц, как бы предлагая ей продолжить. - А что родственники?
- Родственников мы кое-как успокоили, благо люди были необразованные. Сказали, что это пройдет. Попросили принести их семейную фотографию. Думала, пригодится. Вкололи ему пару кубов реланиума, внутривенно. Он поплыл, затих. Мы с ним говорить пытались, фотку показывали, на которой он с семьей. Бестолку. Полепетал еще что-то и уснул. На следующий день показали ему зеркало.
- Зеркало? - переспросил Лешниц.
- Да, обычное зеркало. Так вот… Собственное отражение напугало его до истерики.  Нейролептиков у нас не было, так что несколько дней давали ему реланиум. Динамики – ноль. Борька его перевел в отдельный бокс, чтобы свидетелей поменьше было. Газетчиков опасался. Но они к нему все-таки пришли. Говорил, что заявился корреспондент из «Саратовского рабочего». Да только Стебнов  послал писаку подальше, ссылаясь на врачебную тайну.
Она снова закурила. Пачка, почти полная в начале разговора, медленно таяла.
 - Ну, а потом все и открылось. Борька через своих друзей нашел в Самаре филолога, Андрея Витальевича Скоробогатова. Специально к нему ездил. Отвозил пленку, которую мы с ним записали.
Она несколько раз затянулась на самом интересном месте, словно опытный писатель-детективщик. Николай Юрьевич покорно ждал.
- Так вот… Скоробогатов сразу сказал, что это древнегреческий. Язык Гомера, в общем. И посоветовал специалиста по «мертвым языкам», вашего земляка. Звали его Роман Григорьевич Авдеев. Прям при Борьке позвонил ему, описал ситуацию. И этот Авдеев приехал к нам через пару дней. Послушал Трофимчука - чуть с сердцем не слег. Говорил, что никогда не слышал, чтобы человек так виртуозно на древнегреческом говорил. А Трофимчук-то – классический работяга, из низов. По нему это очень видно было. Руки огрубевшие, зубы стальные, на руке – якорь синий. Вот Авдеев и струхнул от необъяснимости. Да и мы с ним заодно.
- Он перевел вам, что говорил Трофимчук? - перебил гость Антонину Викторовну от нетерпения.
- Перевел, конечно. Даже пообщался с ним, как смог. Пациент жаловался на то, что отбился от группы покорителей далеких земель. Дескать, они путешествовали, и из Каспия попали  в большую восточную реку. Где-то на берегах реки на них напали варвары. Спасаясь, он убежал в лес. Когда вышел, его товарищей на кораблях уже не было. Немного поблуждал, очнулся у нас. Всех очень боялся, особенно Борьку. Умолял не убивать его. Мы через Авдеева пытались передать ему, что он больной, и мы ему поможем. Понял он или нет – не знаю. С древнегреческим не в ладах. Но относительно спокойно себя вел только под реланиумом. Понимаете, что получается?
- Что, по вашему мнению? - озадаченно спросил Лешниц.
- Да это было очевидно, при чем здесь мое мнение! Это не раздвоение личности. Истинная личность Трофимчука не прослеживалась. И в помине не было. Личность там была одна, говорила она на древнегреческом и всего окружающего боялась. Одним словом, вопрос перестал быть медицинским, а стал… совершенно мистическим. Это был древний грек.
 - Есть такой диагноз – личностная диссоциация, - начал было Лешниц. Но Плугина не дала ему закончить, лишь с досадой махнув рукой в его сторону.
- Да знаю я про диссоциацию. И откуда она могла тут быть, потрудитесь мне объяснить, если он на древнегреческом шпарил. Представлять себя греком он мог, но чтобы бегло говорить… это же невозможно! Абсолютно невозможно! Я потом встречалась с его друзьями и семьей. Он был обычный недалекий работяга, каких миллионы. Новости, например, почти не смотрел. В основном потому, что некоторые слова иностранного происхождения он просто не понимал.
- Так-так, очень интересно,- пробормотал Николай Юрьевич.
 - Хрен с ними, со всеми диагнозами. Как он на древнегреческом заговорил? У вас есть идеи на этот счет? У меня вот есть одна. Но я ее, идею эту, очень боюсь, а уж десять лет прошло, - призналась Плугина дрогнувшим голосом.


Эпизод тридцать седьмой
                Москва, апрель 1997 года
Ментовская «девятка», сильно уставшая от борьбы за справедливость, с третьего раза все-таки завелась. И рванула со двора. Больше ее никто  и никогда не видел.
Лишь через неделю в МВД произойдет утечка. И тогда разномастная пресса эпохи хищнического капитализма, на все лады затрубит о сомнительной сенсации. На территории ОВД «Динамо» пропал автомобиль ВАЗ 21093. Да не просто «девятка», а «девятка» патрульно-постовой службы того самого ОВД. Причем пропала в полном комплекте – вместе с бойцами и их табельным оружием. План «Перехват» остался верен себе – результатов не дал. Фамилии пропавших милиционеров в интересах следствия не разглашались. В МВД РФ никаких заявлений не сделали. Опровержений, правда, тоже не было. А потому вся журналистская братия увлеченно увешивала эту историю  самыми разнообразными подробностями. Говорили, что патруль этот взял каких-то братков вместе с награбленным. Братков порешили, машину похоронили так, что сам черт теперь не сыщет, и - были таковы. Выдвигались предположения в стиле дешевых детективов - о войнах коррумпированных ментов. Относительно реальные и скучные версии на этом заканчивались. Начиналось буйство фантазии и пиршество креатива.
Неудачные испытания секретного оружия, в результате которого машина вместе с сотрудниками просто испарилась – это еще ничего вариант. Были и похлеще. Например, такой. «Девятка» провалилась во временную дыру, которая изредка открывается в разных частях города. Теперь они где-нибудь у Ивана Грозного, на дыбе висят. Или такой. «Девятка» попала в зону четвертого измерения, там и продолжает нести опасную и трудную службу. Был даже один чудак, который уверял доверчивого читателя в том, что машину с ментами уничтожили инопланетяне, тайно живущие среди нас.   
 
Но пора нам вернуться к Капитолине Матвеевне. После того как сотрудники ОВД «Динамо» покинули ее, торопясь навстречу своим последним минутам, она стала звонить дежурному по городу. Дозвонилась с трудом, но это того стоило. Уставший подполковник очень быстро объяснил ей, что Чернов никому, кроме родственников, не нужен. И если его семья плевать на него хотела, то почему остальные должны заботиться? Свою антигуманную позицию он убедительно подкрепил распоряжениями Главного медицинского управления и МВД. Обессилевшая от людского равнодушия и злобы, Капа решила, что больше никогда не станет уповать на государство российское. Родину свою она очень любила. Но в тот вечер была на нее изрядно рассержена. Выпив лошадиную дозу сердечных капель, она отдала себя на милость Морфея.
Морфей в ту ночь, видимо, был не в духе. Вместо какой-нибудь легковесной чуши Капитолине Матвеевне снился Вадик. Самого Вадика она не видела, но отчетливо слышала его голос. Она сидела в красивой гостиной, с бокалом вина и охапкой конфет «Клубника со сливками», когда он заговорил. Они премило болтали о всякой ерунде. Капа спросила, почему она не видит его? И зачем он прячется? Тогда Вадик захныкал, как малое дитя и стал жаловаться, что у него украли мясо.
Какое мясо? - недоуменно спросила она.
- Мое, мое мясо! - капризничал Вадька, которого она помнила еще ребенком.
- Зачем тебе мясо? Кушать?
- Нет! Мясо нужно не для этого! - голосом взрослого мужчины продолжал канючить Чернов.
- А для чего же оно нужно? - старалась понять его Капа.
- Чтобы ходить, говорить, смотреть. Мясо нужно, чтобы жить!
Он обиженно замолчал. Капитолине Матвеевне вдруг стало не по себе.
- Ты поможешь мне найти его? - опять спросил он умоляющим детским голоском.
- Конечно, Вадик! Мы с тобой вместе найдем.
- Когда?
- Скоро, Вадик.
- Мне не надо скоро! - захлебнулся он от негодования. - Мне надо сейчас!
- Ну, потерпи немного, малыш!
- Потерпи? А ты когда-нибудь, Капочка, жила без мяса? Это знаешь, как больно? Уже нет больше сил терпеть!
- Да ты не пережива… - только и успела сказать Капа.
Вдруг все стихло. Она покрутила головой. Предметы стали терять очертания. Она решила уйти, но не смогла. Комната стала расплываться, гаснуть, руки и ноги не слушались ее. Через несколько секунд она сидела в абсолютно темном пространстве, не  силах ни сдвинуться с места, ни вымолвить хотя бы слово.
- Капочка, ну, как? Нравится тебе без мяса?
 Капитолина испугалась настолько, что проснулась. Будучи натурой, не склонной к мистицизму, она не увидела ничего странного в том, что после вчерашних событий ей снилась такая неприятная чертовщина.
История с Черновым невыносимо тревожила ее. Она непременно стала бы его искать, встретилась бы с семьей. Но сегодня утром ее личная драма решительно потребовала уделить внимание именно ей. Вяло завтракая бутербродами с джемом, она услышала легкое звяканье. И еще одно, затем опять. Выглянув в окно, Капа увидела Селиванова, который искал на газоне камушек, подходящий для следующего броска.
Капа выскочила из подъезда в халате и тапочках, чтобы затащить его к себе на завтрак. При всей своей разухабистости, Селиванов был тактичным и застенчивым человеком. Если ему вдруг казалось, что своим присутствием он способен нарушить чей-то покой, то приходилось силой волочь его к хлебосольному хозяйскому столу. Как только он принялся за завтрак, Капа поняла, что Леха очень голоден. Съев вместо завтрака обед, он, наконец-то, сказал ей, что Ленька будет ждать в том самом палисаднике, где они пили «Столичную». Сегодня, в три часа дня.
- Придешь? - строго спросил он ее.
- Да, - также строго ответила она.
Капе очень хотелось рассказать Селиванову жуткую историю с Черновым, но она почему-то не стала.
Чуток потрепались ни о чем, да Леха стал собираться. Задержавшись в дверях, он пристально посмотрел на нее.
- Ты с ним помягче, ладно? - попросил он, сменив свою обычную дурашливую физиономию на лицо изрядно пожившего мужчины.
Капа лишь кивнула.
Шесть часов, разделявшие их с Ленькой, показались ей бездной. За это время можно было измотать себе нервов на год вперед. И чтобы этого не произошло, Капа решила заняться уборкой. Правда, сбежать от себя ей так и не удалось.
Протирая мебель, она вспоминала день их свадьбы. Ей было тогда тридцать три, ему – тридцать пять. Перед лицом государства это был их второй брак. Но перед Господом и миром – первый. Свежий июньский день их бракосочетания стал для них новым рождением. Торжество было скромным, если говорить о материальном. Но, если о духовном… Это была неслыханно роскошная свадьба. Венчание стало для них не данью традиции, а истинным таинством.  Видя счастье своих детей, счастливы были и их родители. Лучшие друзья искренне ликовали, читая возвышенные стихи во славу их союза. В тот день вино  несло в себе не градус, а символ душевного изобилия. Оттого никто не напился. Все, к чему прикасалось их торжество, наполнялось гармонией. А молодые… они просто дышали друг другом.
Закончив с мебелью, она принялась за ковер. Под мерное гудение пылесоса неторопливо перебирала счастливые дни той прежней жизни. Вот они жарят мидий в Коктебеле. А вот она сидит на дачном крылечке, восторженно наблюдая за тем, как любимый муж ремонтирует ее старенький велосипед. Здесь они с друзьями рыбачат на Селигере. Улов никудышный, но все счастливы. Ведь есть настоящая дружба и отменная тушенка по рупь пятьдесят семь. Вот Ленька учится плести макраме. Словами этот процесс описать крайне сложно. Но тот, кто был свидетелем его неуклюжего прилежания, от души хохочет многие годы спустя. Да сколько его было тогда, этого счастья… Казалось, хватит на всю дружную семью социалистических народов. И где оно теперь?
 Когда хлопоты с ковром, постеленным в комнате крошечной «хрущевки» закончились, воспоминания ее только начинались. Взявшись за глажку постельного белья, она совершенно растворилась в них. Смешные, светлые и трогательные до слез моменты воскресали из небытия, витая рядом с аккуратными стопками наволочек и простыней.
И лишь тем картинкам из прошлого, на которых запечатлен ее любимый сын Димка, не нашла она сегодня места в памяти. Даже самые яркие и радостные из них стремительно возвращали ее в день похорон. А побывав в том дне снова, она уже не могла найти во всей огромной вселенной хотя бы маленькой причины для радости. К тому же сегодня ее ждала встреча  с человеком, с которым она поровну разделила горе и вину за гибель бойца внутренних войск Дмитрия Леонидовича Порогина.
Утомившись от домашних дел и воспоминаний, Капитолина Матвеевна прилегла. До встречи с Ленькой оставалось больше трех часов. Открыв порядком надоевшую «Бурду», она рассеянно пролистала ее до конца. «Хочется конфету», - подумала она, прикрыв глаза. И сразу же открыла их.
…Старый красный будильник показывал двадцать минут четвертого.


Эпизод тридцать восьмой
Саратов, февраль 1998 года
- Но я ее, идею эту, очень боюсь, а уж десять лет прошло, - призналась Плугина дрогнувшим голосом.
- Анна Викторовна, не поделитесь, какая идея вас так пугает? - деликатным тоном поинтересовался Лешниц.
- Честно? Не хотелось бы. Но я обещала Вике ответить на все ваши вопросы. Так что скажу.
Она сильно затянулась, выпустив дым носом.
 – Итак… Всплески на энцефалограмме Трофимчука, который был в коме. И его поведение. Даже не греческий, а именно его поведение. Мимика, жесты. Трофимчук не мог так себя вести. Это были не его реакции, совершенно не его. От Трофимчука осталась только телесная оболочка, я клянусь вам. Все говорит о том, что пока он был в коме, в него вселилась какая-то другая психика. А на энцефаллографе мы видели, как это нечто, эта сущность… - она помедлила, подбирая слова. - Видели, как эта сущность в нем приживается.
Пока она говорила все это, лицо ее незаметно приобрело трагическое выражение. Она обреченно вздохнула.
- Больше всего меня во всем этом пугает то, что эта… идея, или предположение, называйте, как хотите… в общем, она единственная. Других объяснений просто нет. Я, во всяком случае, их не нашла, хотя и искала. Из всего получается, что в Трофимчука вселилась душа древнегреческого путешественника. Вот так.
 Возражать Лешниц не стал. Он лишь понимающе кивнул, будто и сам прошел через что-то подобное. Антонина Викторовна резко дернулась, перехватив тлеющую сигарету, забытую между пальцами.
 - Ну, да ладно. Мы отвлеклись, - холодно сказала Плугина. - Так мы его с недельку на реланиуме подержали, да и отправили в областную психиатрическую.
- Да? Интересно,  как наши коллеги сработали?
- - А что, коллеги? Это-то как раз и не интересно. В то время  в областной главврачом был Анисимов. Он, поди, толком ничего и не понял. Потому что не просыхал. Назначили ему курс нейролептиков.
- Что давали, знаете?
- Да что они могли ему давать-то, в девяносто втором? Галоперидол, внутривенно. Еще я знаю, что при транспортировки с ним случилась буйная истерика – испугался машины. И в стационаре,  когда телевизор увидел, – то же самое произошло. В общем, реагировал, как древний грек.
 - Значит, он получил курс галоперидола? И как результаты терапии? - живо заинтересовался Николай Юрьевич.
- Да в том-то и дело, что курса он не получил. Не успел. Через пару дней Анисимов отдал его родственникам под расписку.
- Как отдал? В таком состоянии?
- Да денег они ему сунули, вот и отдал. А может, за ящик водки. А дальше – предсказуемый финал. Чуть его нейролептики отпустили, так он сразу же убежал в ближайший полесок. Там и свел счеты с жизнью.
- И как он это сделал?
- Как? Как древний грек – принял яд.
- Какой яд? - недоуменно спросил Лешниц. Перед его мысленным взором маячила чаша с амброзией, которой отравили Сократа.
- Да какой нашел в доме, такой и принял. То ли растворитель, то ли скипидар… Выпил много, у него внутренние органы все разом и отказали.
Она похоронила очередной окурок в пепельнице, как в братской могиле. Помолчали. Лешниц что-то чиркнул в блокнот.
- Антонина Викторовна! История просто сенсационная, - осторожно сказал москвич.
- Сенсационная? Вы так считаете? - вскинула брови Плугина. - А вот мне эта сенсация не просто далась. Практиковать, как семейный психотерапевт, я перестала. А вскоре и из экстренки  ушла.
- Я вам искренне сочувствую, - как-то неуверенно сказал Николай Юрьевич. - Еще раз прошу простить меня за то, что вам пришлось все это рассказывать.
- Да будет вам, бросьте… Что мне ваши сочувствия? Я такое пережила… Врач, атеист, скептик. Советским строем взрощенная. Со всем этим багажом да увидеть своими глазами древнего грека в шкуре заводского работяги. Вы себе это представить не можете! У меня за неделю мир рухнул, вот что.
Лешниц смущенно потупил глаза.
- Антонина Викторовна, - робко начал он, - так в газетах об этом написали?
- Только в «Газете Саратова». Есть тут у нас такая – прогрессивная пресса, - ухмыльнулась она. - Там заметка была, в колонке новостей. Остальные писаки, судя по всему, решили все подробнее разузнать, да не успели.
Она с  усилием встала, подошла к стенке, открыла одну из створок. Скрывшись в мебели почти наполовину, чуть покопавшись, извлекла на свет пластиковый файл для бумаг, в котором лежала газета.
- Вот и вся сенсация. Полюбуйтесь.
Недобро улыбаясь, Плугина протянула ему вырезку.  В «подвале» первой полосы черно-белого издания, верстка которого была бесстыдно содрана с «Московского комсомольца», он сразу увидел заголовок - «Невероятное перевоплощение». Николай Юрьевич наскоро пробежал взглядом заметку. Сквозь строки сквозила ирония писавшего, отчего два убористых столбца на старой желтоватой бумаге напоминали первоапрельский розыгрыш. Автор не значился.
Отдав газету хозяйке, он закрыл блокнот, собираясь уходить.
- Не стану вас больше тревожить, Антонина Викторовна. Огромное вам спасибо! И… еще раз извините.
- Передайте от меня огромный привет Вике, - сказала Плугина вместо прощания.
Лешниц пообещал передать.
 Когда он уже переступил порог квартиры, она окликнула его.
- Николай Юрьевич, прошу вас, помните о нашем соглашении, - по-дружески мягко сказала мать неоднократно судимого Мишы Плута.
- Конечно, я помню, - так же мягко ответил Лешниц.
Дверь захлопнулась. Залязгали и защелкали замки.
- Вот дерьмо! - сказал Николай Юрьевич, тяжело спускаясь по грязной лестнице. И злобно плюнул. За одной из дверей бдительно залаяла собака, укоряя его в плевке и сквернословии.
Когда московский доктор ступил на перрон саратовского вокзала, скорый поезд  уже ждал его. Заглянув в билет, он посмотрел на номер ближайшего вагона.
- Ну да, а как же иначе, - громко сказал он.
Хотел добавить крепкое словцо, но мамаша с пятилетним ребенком,  проходившие рядом, сдержали Николая Юрьевича от этого искреннего порыва. Его вагон находился в конце поезда. Он чувствовал себя абсолютно выжатым. Идти смертельно не хотелось, хоть оставайся навечно в Саратове. Мама с ребенком были уже далеко, а потому он смачно и с удовольствием выругался. Стало легче. И он пошел.
«И какого черта я сюда приехал? - спрашивал он себя у второго вагона. - Хренов Зайцман!». И сам себе отвечал, с легким еврейским акцентом, которого за ним раньше не замечалось. «Коля, но ведь был искомый прецедент, как же было не ехать? Ехать надо было обязательно!» «Ну, хорошо, приехал… И что я тут нашел? Мистические стоны о перевернутой жизни? Сомнительную историю с древним греком? Ведь ни одной наводки. В смысле психиатрии – полный ноль». «Зато ты, Коля, увидел свидетеля чуда. Надо попытаться сделать из этого какие-то выводы». «А зачем надо было тащиться в Саратов за этим свидетелем, когда в Москве их – полная клиника?» - продолжая свой диалог, саркастически вопрошал он, проходя вагон номер три.
«Эта Плугина – не только трата времени. Но еще и разрушение правильного рабочего настроя. Ситуация у нее, видите ли, перестала быть медицинской и стала мистической. На хрена она тогда целых два медицинских образования получала?». «Нет, Коленька, ты не прав. Не горячись! У тебя сверхъестественный случай? И у нее сверхъестественный. Ты свой случай хочешь разгадать, разобрать, снова собрать, и описать языком современной психиатрии, так? И она хотела! Да не смогла… А почему не смогла? Надо разобраться!». «Да в чем разбираться-то? В чем? Грамотный психиатр Трофимчука не обследовал. Ведь никто толком и не пытался в нем покопаться!». Лешниц с досады поморщился. «Погоди-ка, Коля! Как же Плугина с ее реаниматологом? Ведь они установили, что он на древнегреческом говорит. Даже специалиста из Москвы вызывали!». «Да что об этой Плугиной говорить! Любительница, семейный психотерапевт. А специалист ее московский мог вполне соврать», - проходя седьмой вагон, спорил сам с собой Николай Юрьевич.
«Соврать?». «Да, именно соврать, чтоб свой уровень подтвердить. Или чтоб потом сенсацию из этого сделать». «Так что же он ее не сделал, сенсацию эту?». «Побоялся, может. Да шут его знает!». «Коленька, с этим спецом по языкам надо бы переговорить». «Зачем? Чтобы опять мистических бредней наслушаться? - раздраженно спрашивал он себя у девятого вагона.- Нет уж! Мне и Плугиной хватило!».
«Может, ты и прав. Но надо-таки покопаться в этом Трофимчуке. Надо». «Пустая трата времени. Надо двигаться дальше с Черновым. Вот что надо. И делать это нужно быстрее, быстрее…», - устало постановил он у десятого.
«Ну, тебе виднее. С Черновым – так с Черновым, - послушно согласился его невидимый оппонент. - Вот приедешь, Коля, в Москву, а там тебя уже анализ из Сербского ждет. Он тебе сильно поможет», - успокаивал его собеседник, когда тринадцатый вагон уже остался позади.
«Поможет? Ну, дай-то Бог», - помедлив, неуверенно согласился  с ним доктор, добравшись, наконец, до своего восемнадцатого.
 Сквозь зубы поздоровался с хмурым похмельным проводником, сунув ему билет и паспорт. Тамбур вагона походил на пограничный пункт между заношенным стеснительным Саратовым и Москвой, разодетой и разнузданной.


Эпизод тридцать девятый
Москва, февраль 1998 года
Рома Скворцов в то утро проснулся без будильника. Это случалось крайне редко. Но сегодня был особенный день. Накануне вечером обычный студент психфака решил провести необычное расследование. Это решение далось ему непросто. Страсть ко всему необъяснимому и ощущение неповторимости уникального момента, который подарила ему судьба, сошлись в ожесточенной схватке с сомнениями, упрямым здравым смыслом,  страхом прослыть психом и неуверенностью в себе. Полем битвы был он сам.

У обеих этих армий, как и полагалось, были военачальники. С одной стороны – Скептик, с другой – Романтик. В какой-то момент вчерашнего сражения, которое стало первым в предстоящей войне, прирожденный художник Скворцов увидел их. Они были похожи на него, как родные братья. Но между собой эти двое отличались разительно.
Скептик был гораздо крупнее Романтика. Выше, шире в плечах, мускулистее. Вместо военного мундира на нем был блеклый серый костюм партийного образца, от которого сильно пахло отстраненностью и людской черствостью.  На голове – старомодная хулиганская кепка, надвинутая на глаза. Глаза эти были, как у несвежей рыбы. Мутные, безразличные, ничем не наполненные и ничего не выражающие. Массивные часы на запястье говорили, что он уверен в своей скорой победе, ведь время – деньги. Обут он был в качественные ботинки, практичные и безликие. Наплевав на имидж и внешнюю привлекательность,  они обещали командующему комфорт и надежность, так необходимые во время битвы. Скворцов подозревал, что под знаменами Скептика стояли жестокие и беспринципные наемники. Безжалостные вояки, неверующие и бездомные, нашедшие смысл жизни в смертельном риске и вседозволенности военного времени. Если в финале этого противостояния они одержат верх – будут грабить и убивать, беспощадно разрушая его веру в возможность существования далекой Эльтизиары.   
Романтик был полной противоположностью своего врага. Довольно худой, с длинными растрепанными волосами. Его огромные живые глаза были до краев наполнены верой в свою правоту и безрассудной отвагой. Нервные тонкие пальцы Романтика сжимали церковные четки, которые отдала ему заплаканная мать. Одет он был в выцветшую гимнастерку, доставшуюся от деда, который входил  в ней в полыхающий весенний Берлин. Она причудливо сочеталась с широкими штанами из рыжего вельвета, заправленными в лихие флибустьерские сапоги. Сапоги эти, изношенные в былых походах, служили ему талисманом. Армия Романтика была весьма разношерстной. Опытные бесстрашные воины и необстрелянные юнцы стояли плечом к плечу. Всех их ждали семьи, дети и возлюбленные. И все они были на поле боя, потому что верили во что-то высшее, простирающееся над обыденной людской жизнью. И были готовы умереть за эту веру, оставив безутешными сиротами и вдовами тех, кто молился за них дома. Если победа будет на их стороне, они отпустят уцелевших на все четыре стороны. А самым храбрым из павших врагов  воздадут почести.
Итак, в первой битве Романтик одержал тяжелую кровопролитную победу. Скептик невозмутимо ждал реванша. А потому расследование началось.

Вскочив с постели, Ромка прислушался к трехкомнатной квартире. Тишина. Значит, матушка уже ушла на работу. А вот он сегодня в институт не пойдет. Есть дела поважнее. Наскоро умывшись, он, все еще в одних трусах, съел холодную котлету, добытую в холодильнике. Достав с книжной полки припрятанный натюрморт, Скворец надолго уставился в него. «Ну что ж, сыграем за Скептика», - решил он, убирая на место блокнотный листок.
«Надо бы увидеться с женой Чернова», - подумал Ромка. И тут же осекся, ведь на него градом посыпались банальные вопросы. Как ее зовут? И где она теперь живет? На их с Черновым квартире или  с другим мужчиной? А может быть, у родителей? Вдруг она вообще уехала из города? Только ответив на все вопросы, он сможет поговорить с этой женщиной. Да и то – если сумеет ее найти.
 Он вдруг понял, как все это будет непросто. Занервничал, отчего тут же захотелось жрать. «Ну, а что ты хотел? - спрашивал он себя, направляясь к холодильнику. - Просто не будет. Надо это осознать. И нечего паниковать. Лучше тогда сразу эту затею бросить».
Мастеря бутерброд с сыром, он четко понял, что сделает все возможное.
- Скворцов! Второго шанса не будет, - строго сказал он себе вслух. И для верности повторил еще раз, по слогам:
 - Не бу-дет!
 Вроде, помогло.
Незаметно проступили очертания уверенности в своих силах. Ромка очень обрадовался ее появлению. Сейчас она была нужна ему, как никогда раньше. Будь эта уверенность существом материальным, он бы обязательно угостил ее чем-нибудь вкусным из холодильника. 
Доедая бутерброд, он пошел в свою комнату. «Надо бы чего-нибудь тяжеленького», - подумал он. Не глядя, взял со стола кассету и засунул ее в угловатую пасть дешевого японского магнитофона. Первые же раскатистые многотонные гитарные аккорды придали сил, словно понюшка ядреного табака. Сделал погромче. Это был Оззи. А именно, «No rest for the wicked». Альбом десятилетней давности звучал актуально. Ромка знал его наизусть.
- То, что надо, - довольно сказал он, покачивая головой в такт мрачноватым гармониям.
Изредка поигрывая на невидимой гитаре, он стал не спеша одеваться. «Чего это я запаниковал? Все у меня получится. Тоже мне – архисложная задача! Всего-то надо найти Чернову. Да и вводные у меня есть, - бубнил он под грохочущий аккомпанемент Озборна. - лицу знаю – это хорошо. Чудом в блокноте записал, со слов Лешница. Там еще рядом заброшенный садик, где бомжи обитали. Поговорю с соседями. Представлюсь… А, кстати, кем я представлюсь? Студентом психфака? Не пойдет. Эту легенду побережем для белорусского уфолога».
Он вдруг вспомнил детектив, который читал пару лет назад, когда валялся дома с жестокой простудой. «Точно! Я – дальний родственник жены Чернова. Двоюродный племянник, например. Приехал в Москву поступать в институт, хочу с теткой повидаться». Скворцу уже стало казаться, что их встреча – лишь дело времени.
И вдруг очередной коварный вопрос исподтишка ткнул его в мозг. «А как ее зовут-то? Помнишь? Нет? Твою мать!!!» - почти прокричал он, на мгновение заглушив надрывающийся магнитофон. Щелкнув кнопкой «стоп», он медленно опустился на кровать. «Так, спокойно!!! Не паникуй, просто думай», - тихонько сказал себе Скворцов в звенящей тишине комнаты. Он судорожно вспоминал первые фразы Лешница, когда тот рассказывал им предысторию Чернова. «Да! Было!!! И в конце было тоже, когда он инженера спрашивал, как тот с супругой общался через адаптер. Слава Богу! А вот это я и не записал. Так… Света? Нет, вроде. Точно не Катя и не Оля. А может, Оля? Нет, но буква «л» там точно была. Женские имена на букву «л». Людмила? Не, так Бабаеву зовут, запомнил бы. Лариса? Любовь? Не, любовь бы тоже запомнил. А что если «л» не в начале? Алина, Альбина, Александра», - перечислял он, всем нутром вслушиваясь в звучание и надеясь, что правильный вариант срезонирует в его памяти. «Так, Лолита и Алевина исключены. Слишком редкие имена, я бы запомнил. Полина?  Алиса? Нет, имя было простое, тиражное. Алена? Вроде того… Черт, ну, конечно же! Елена! Да, точно! Елена!». 
Ромка вскочил и  облегченно выдохнул. «Как же я сразу-то про Елену не вспомнил? Вот тупица! - радостно обозвал он себя.- Еще бы отчество знать… Ладно, сойдет и без отчества. Буду спрашивать Елену Чернову. Нет, тетю Лену, раз я ей племянник».
Он был почти одет, не хватало лишь носков. Порывшись в шкафу, чистых не нашел. Чуть поколебавшись, подобрал с пола вчерашние, но еще не слишком грязные. «Ну, что ж теперь поделать, пойду в грязных», - подумал он.
Подошел к зеркалу и  тут его и осенило. «Носки-то как раз оставить можно. А вот все остальное – сменить. Пинкертон ты хренов! - разочарованный своей оплошностью, выругался Ромка. - Не тянешь ты на регионального абитуриента. Москвич москвичом. Джинсики, кофточка с английской надписью. Ты бы еще «бомбер» с нашивками надел и в таком прикиде провинциала из себя разыгрывал!».
К счастью для него, расти он перестал рано, лет в шестнадцать. Значит, размер одежды у него с тех пор не изменился. Не мешкая, он схватил табуретку и направился к антресолям. Там, кроме прочего отжившего хлама, мама хранила и старую одежду. Немало порывшись в пыльных пакетах со старьем, он слез с табуретки с одним из них. Вытряхнув аккуратно сложенные вещи на пол, он сразу же увидел свой новый имидж. Майка с вытянутым горлом, связанный мамой свитер с глубоким треугольным вырезом, старые заношенные джинсы. Не хватало лишь соответствующих куртки и обуви. Вопрос с курткой был решен неожиданно легко. Старенький копеечный пуховик, с неровно вышитой надписью «адидас», он нашел в шкафу на балконе. А вот обувь не сохранилась. Его теперешние модные ботинки, к тому же почти новые, заметно портили всю маскировку. «Ага, надену-ка я кроссовки, - догадался Ромка.- Они не по погоде. Сразу понятно, что другой обуви у парня нет. Вот и чудненько!».
Одеваясь в спасительное старье, словно в социально-бытовой камуфляж, он включил Оззи, прерванного на полуслове. Неугомонный старый металлист ворвался в комнату с гитарно-барабанным грохотом. «Breaking all the rules», - пел он своим проникновенным и чуть мяукающим голосом. «Очень в тему, - похвалил его Скворец.- Действительно, к черту правила. Один раз живем».
Не успел Осборн закончить свой бессмертный хит, как дебютант сыскного дела уже критически оглядывал себя в зеркале. «Нужна шапочка, вязаная такая, - спохватился он, когда уже собирался уходить.- Где-то она у меня тут была, на случаи морозов», - бормотал он, роясь в шкафу прихожей. Напялив на голову последний штрих к портрету двоюродного племянника, он снова глянул в зеркало. «Вот теперь порядок. Даже носки грязные. Так, и откуда же я приехал? Может, из Белгорода? Нет, не годится. Белгород – на границе с Украиной, у них там говор сложный. Буду-ка я, пожалуй, из Кирова». Определившись с географией, он выскочил из квартиры.
«Ну, вот и началось. А ведь вчера еще сомневался, рохля. Нет, был бы рохля, ехал бы сейчас, нормально одетый, в институт», - думал Скворцов, мысленно отсчитывая этажи вместе со стареньким лифтом. Спокоен он не был. Холодная нервная волна была еще далеко, но ее шипение он уже слышал. «Господи Боже, я тебя очень-очень прошу, - зашептал Ромка, зажмурившись.- Помоги мне найти Елену Чернову. Мне очень надо, правда. И прости меня за то, что иногда грешу». Секунду подумав, изменил формулировку. «Прости меня, Господи, за то, что очень часто грешу. И вот еще что, Господи…это, конечно звучит мелко, но все же…. Сделай, пожалуйста, так, чтобы Эля случайно не увидела меня в этом дурацком наряде. А если вдруг увидит, умоляю Тебя, сделай так, чтоб не узнала».
Эля жила в соседнем доме, была красивой, веселой и чертовски притягательной восемнадцатилетней девчонкой. И хотя романтических отношений между ними не было, Ромка смущенно и восхищенно вибрировал всякий раз, когда они случайно сталкивались во дворе.
Закончив краткое обращение к Создателю, он изо всех сил сжал веки, стараясь придать вес своей молитве. Так делал он в раннем детстве, умоляя обо всем подряд некую Сивку-Бурку.  Когда маленькому Скворцу еще даже не исполнилось  трех, он придумал для себя это персональное божество. Его прообразом, судя по всему, был Конек-Горбунок, хотя Ромка представлял себе Сивку-Бурку как угодно, только не лошадью. В те годы он частенько искренне молился ей, посильнее зажмурившись для верности. А она, в благодарность за эти молитвы, с успехом заменяла ему все мировые религии разом. Сивка-Бурка, хоть и была по горло занята отчаянными просьбами миллионов малышей, все еще помнила его смешные детские молитвы. У ангелов, скажу я вам, потрясающая память.
Вынырнув из теплого и дурно пахнущего подъезда в противную московскую зиму, он быстро пошел к метро навстречу череде таких событий, которые не дадут ему покоя всю оставшуюся жизнь.
В огромных внутренних карманах старенького пуховика уютно устроился блокнот с адресом, дешевая шариковая ручка без колпачка, немного денег и ключи от квартиры. «Эх, сейчас бы ствол за ремень засунуть, - совсем по-ребячески подумал Скворец.- Хотя бы пневматический. Можно и не заряженный». В этой затее было много от игры в шпионов,  но Скворцов не признавался себе в этом.
Выбравшись из метро «Динамо», Ромка, замаскированный под провинциального племянника, принялся приставать к торопливым прохожим.
- Здрасьте! А не подскажете, где тут улица академика Антонова, а? - входил он в роль, легонько «окая».
Через пару минут у него была целая коллекция ответов, вроде, «не знаю», «где-то там», «да я не отсюда», «спроси чего-нибудь попроще». Еще через минуту Скворец услышал от статного интеллигентного мужчины:
- Пятнадцать лет тут живу, о такой улице не знаю.
Этот ответ встревожил его. «Не дай Бог, я неправильно записал – никогда себе не прощу! Может, Лешниц напутал? Ну, что ж за дерьмо-то такое! Если ошибка, как же я тогда адрес Чернова узнаю?». Холодная нервная волна вдруг так приблизилась, что он отчетливо почувствовал ледяные покалывания ее брызг. «Какой-то говенный из меня следопыт получается», - разозлился на себя Ромка. И в ту же секунду увидел дворничиху, монотонно метущую заснеженную дорожку. «Так, последний шанс. Уж если эта про улицу Антонова ничего не знает…», - думал он. От ответственности момента Скворец напрочь забыл про легенду.
- Добрый день! Не подскажете, как мне пройти на улицу академика Антонова? - учтиво спросил Скворцов на сильным московским диалекте, напирая на звук «а».
 Дворничиха радушно улыбнулась, жестом объяснив, что она глухонемая.
 «Фантасмагория какая-то», - вконец растерялся Ромка.
 - Э-э, пацан джан! Тибе какой улица нада? - вдруг услышал он колоритный кавказский говор. Обернувшись, увидел носатого, усатого и пузатого грузина неопределенного возраста, вальяжно курившего рядом с приоткрытой дверью палатки. В ней разом продавались пестрые шоколадки, пиво, сигареты, зажигалки, игральные карты с полуголыми красотками, видеокассеты с надписью «Навинки», фрукты и, конечно же, цветы.  Чудом вспомнив, что он из Кирова, племянник, торопясь, ответил «окая»:
- Здрасьте! Мне надо улицу Антонова отыскать, а никто не знает, где такая.
- Зачэм так гавариж? Пачэму нэкто ни знает? Я знаю!
«Хоть бы он, и в правду, знал, - взмолился Скворцов. - А то ведь отправит в Ереван дворами». Но Ромкины мольбы были услышаны. Отзывчивый грузин действительно знал дорогу к таинственной улице.
- Злюжай мэня, братижка! Пряма эди, никюда сторани нэ сматри. Справа магазин будэт. Как у мина, толка нимнога больши. Там право иди, чуть- чуть савсэм. Там будэт…
Кавказец задумался, страдальчески воздев глаза в низкое серое московское небо, беззвучно шевеля губами. Большая снежинка плавно уселась на его огромный нос. Немедля растаяв, она скатилась вниз крупной каплей. Тот забавно почесался, сердито морщась и лохматя пышные вороные усы. Справивишись со сложностью русского языка, он продолжил, как мог:
- Злюжай мэня, пацан джан! Там будэт дом, в каторий дэтам надо бить. А их там нэт. Закрито. Апят  иди… И лева паварот. Поняль, да? Эта Антонав, куда хатель.
- Спасибо, уважаемый! - Ромка искренне поблагодарил ларечника, которого был готов расцеловать.
- Э-э! братижка, дарагой! Дживачка, шакладки, сигерэты имеежь? Тибэ лучжий цэна даю!
- Спасибо! - ответил провинциальный студент, оборачиваясь на ходу.- На обратном пути обязательно куплю!.
- В магазын не хады, там цина плахой! - неслось вслед уходящему Скворцову.
«Ну почему «вилька» и «тарелька» пишется без мягкого знака, а «кон» - с мягким?» - хохотнул Скворец, вспомнив старый кавказский анекдот.
 Смешок получился нервным. Если кавказский парень не наврал, минут через десять-пятнадцать он будет на месте, у дома номер восемь по улице академика Антонова. И вот тогда-то и впрямь – начнется.
«Сначала найти соседей, втюхать им историю с племянником, а там – как повезет. Стоп! - Скворец на секунду замер.- Вот я чекист, в рот мне ноги! - стыдил он себя, в который раз за сегодня. - На кой ляд мне становиться племянником тети Лены, когда так удобно и безопасно стать племянником дяди Вадима. Ведь он в психушке. Связаться с ним не так-то просто. И буду я не просто племянником, а двоюродным. А если бы соседи повели меня в квартиру к Черновой? Да со словами «Лена, встречай, к тебе племянник приехал», то может случиться скандал. Это же очевидно! Ты, Скворцов, дилетант. Если все твои сегодняшние  дурацкие порывы объединить, получится весьма идиотская картина. Приходишь ты к Черновой, модно одетый, и классическим московским говорком заявляешь: «Здравствуйте, тетя Лена! Можно я буду вас так называть? А то я отчества вашего не знаю. Я, кстати, ваш двоюродный племянник из Кирова». Однозначно – сначала менты. В КПЗ, там протокол, мол, хотел втереться в доверие, с целью преступного обогащения. Потом по морде и по почкам – для повышения раскрываемости. Если правду рассказать – в клинику, пижамку получать. Как у Чернова, с номерком. Но сначала - по морде и по почкам. Документов у меня с собой нет, пока разберутся – мать с инфарктом сляжет. Как тебе такой расклад, Скворцов?».
Расклад пугал. Еще больше пугала собственная беспечность, которая сейчас стала особенно очевидной. Успокаивало лишь то, что ошибки были исправлены, хоть и в последний момент. Возникло острое желание окончить экстерном школу МВД, прежде чем соваться дальше.
«А ведь основное – впереди. Белорус, Содберг, невропатолог из районной поликлиники»,- озадаченно думал он, выходя на улицу Антонова.- Да хрен с ними, с учеными да врачами. Бомжи впереди – вот это серьезно. Выход один. Надо взять за правило… Не, правило – это мелко. Закон! Семь раз отмерь и только потом очень внимательно подумай, стоит ли резать. И все это надо делать быстро. Быстро мерить, быстро думать, быстро резать. Да к тому же скрытно».
Погруженный в тревожные мысли, Ромка и не заметил, как дошел до шестого дома по улице Антонова. Дом восемь, корпус два – следующий, во дворе. Он остановился. «Надо собраться с мыслями», - соврал себе Скворцов. Остановился он вовсе не поэтому. Почему? Постараюсь объяснить.
 Представь, мой читатель, что ты гуляешь в лесу. И видишь живописную, поросшую мхом и цветами, неглубокую канаву, через которую перекинуто широкое поваленное дерево. А на другой стороне этой канавы - что-то необъяснимо притягательное. Не то невиданный цветок, не то причудливая коряга. Красиво, необычно, непонятно. И надо-то всего – перейти по дереву над этим пустяшным препятствием. И вот ты подходишь к краю и понимаешь, что в канаве журчит крохотная высыхающая речушка. Утонуть в ней, конечно же, нельзя, можно только промочить ноги. И вот ты ступаешь на дерево и, не сводя глаз с диковинки, делаешь несколько уверенных шагов. Вдруг слышишь какой-то странный утробный рокот. «Лес, что ли, поблизости валят?» - думаешь ты, не отрывая взгляда от цветка. Или коряги. Делаешь еще шаг. Хоть дерево и широкое, ты опускаешь взгляд, чтобы посмотреть, куда ставить ногу.  И видишь под собой пропасть. Метров двести. А на дне этой пропасти – валуны, обтекаемые бурным свирепым потоком, рождающим тот самый грохочущий рокот, которому ты так удивился. Вскинув глаза вперед, ты отчетливо понимаешь, что до противоположного края очень не близко. И бревно, такое надежное и широкое, медленно сужается. Чем ближе оно к прекрасному цветку, тем уже. Ты бы остановился, читатель? Вот и Скворцов остановился.       
 Он стоял напротив дома номер шесть, не решаясь сделать вперед и шага. Паники не было, лишь банальные нервы. Но было нечто значительнее, чем паника. Всем своим существом, от абстрактного мышления и до примитивных рефлексов, Ромка чувствовал, что граница привычной, спокойной и безопасной жизни проходит именно здесь, у дома номер шесть по улице Антонова. Чувство это было таким глубоким, словно рождалось внутри каждой клетки, где-то между ядром и оболочкой.
 «Рома, слушай! - звучал в голове его же собственный голос, но непривычно циничный и равнодушный.- Езжай-ка ты домой. Поигрался – и будет. Знать надо меру. Какое расследование, ты в своем уме? Для этого есть следователи. У них власть и права. А у тебя чего? Студенческий билет и пневматическое ружье на даче? Ты понимаешь, что это плохо закончится? И ведь инопланетяне тебя не похитят. Не будет такой фантастики в твоей жизни, к сожалению. Ты просто прослывешь психом, который свихнулся на первой же практике. А это профнепригодность. Психологом ты не станешь.  И,  что самое противное – ты ж не псих. У тебя просто приключение такое! Ты творческая личность, интеллектуал. И игры у тебя творческие, интеллектуальные. Но они могут поломать тебе жизнь, ты это понимаешь?».
Ромка понимал. Понимал, что сейчас не поздно развернуться и спокойно пойти к метро. Купить там у грузина обещанную пачку сигарет, а лучше - пивка. Поехать домой и просто все забыть. К Скворцову медленно приходило отрезвление. Внутренний монолог шел ему на пользу. Истинная картина происходящего стала видна взглядом постороннего человека.
Увидев прохожего с сигаретой, он вежливо попросил табачку. Про легенду помнил, но «окать» не стал. Прикурил, поблагодарил, затянулся. «Да и правда, веду себя, как пятилетний ребенок. Хочу в космос – давайте строить ракету».
Крепкий табак с непривычки ударил в голову. Скворцов сделал затяжку. И еще одну. Сейчас он докурит и пойдет себе тихонько. Бычок обжог пальцы чуть раньше, чем он выкинул его в снег. Вместе с ним в сугроб полетели и последние суетные сомнения.
- Ладно… К черту все. Пойду я, пожалуй, - сказал он тихонько себе под нос и облегченно вздохнул, словно очнувшись от ядовитого дурмана.
Сама собой прошла тревога. Дышать стало легче. Все страхи и сомнения, накопившиеся за последние два дня, в течение которых он планировал всю эту невероятную затею, покорно отступили, как только Ромка принял это непростое решение.


Эпизод сороковой
   Москва, апрель 1997 года
Старый красный будильник показывал двадцать минут четвертого. Капа вскрикнула. Проспала! Рывком вскочив с дивана, она поняла, что одета в домашний спортивный костюм. К черту наряды, он меня не за них любил. Или любит? Ждет еще? Или подумал, что обманула? Успею ли? Все эти мысли панически метались в ее голове.
 Сходу влетев в первые подвернувшиеся «лодочки», она выскочила из дома, громко хлопнув дверью с «французским» замком. «Хороший замок», - подумала она, поблагодарив незатейливое изделие за сэкономленные драгоценные секунды. По лестничному пролету, через три ступеньки, вниз. «Слава Богу, не пятый. - Впервые расположение  квартиры показалось ей столь удачным. - Сколько до туда? - мельком подумала Капа. - Шагом - минут десять. Значит, бегом – три».
Распахнув дверь подъезда, она побежала.
Решив бежать, Капитолина Михайловна сильно рисковала. Всего полгода назад она перенесла микроинфаркт. Отчетливо вспомнила день своей выписки. Импозантный кардиолог, походивший на галантного флибустьера с лихо закрученными усами, долго беседовал с ней. Рассказывал про режим и лечение. Его рекомендации должны были максимально отсрочить их следующую встречу. Особенно подробно врач говорил о физических нагрузках.
- Капитолина Матвеевна, дорогая! - сказал он, стараясь обратить ее особое внимание. - Ваш диагноз – это очень серьезно. Отныне - никаких рывков и спринтов. Беготня и переживания - больше не ваш удел, поймите это. Если увидите троллейбус, который вот-вот уедет без вас, плюньте на него слюной, как говорил товарищ Бендер. В противном случае, он может оказаться катафалком. Троллейбусы по улицам толпами ходят, а ваше сердце – уникально, оно единственное во вселенной. Пробежки очень опасны для вас, я не шучу.
Надо заметить, что доктор говорил о расстояниях метров в тридцать, максимум – пятьдесят. Сейчас же между Капой и ее призрачной надеждой на счастье было не меньше четырехсот. Интересно, что сказал бы ее кардиолог о таком марш-броске?
Но ей было плевать. Намучился бы эскулап с этой жизнью, как намучилась она, – тоже плюнул бы. Капитолина не искала своего прежнего счастья, которое было похоронено на Николо-Архангельском кладбище вместе с сыном. Но она верила, что мир и согласие, оставшиеся в прошлой жизни, еще можно воскресить. Каждым толчком маленькой женской ножки она перелистывала назад годы.
Пробежав первые метров сто, подтянутая спортивная Капа вдруг почувствовала возраст, как никогда раньше. Весь ее организм разом протестовал против такого жестокого обращения с пожилыми женщинами. Когда она пробежала двести, детская площадка была уже близко. Зазвенело в ушах. От резкой боли в левом боку перехватило дыхание. Еще немного, и половина дистанции позади. «Я добегу, обязательно добегу. Ничего со мной не случится». «До-бе-гу», - пульсировала мысль  в такт боли.
Вот и площадка. Половина дистанции позади. Задыхаясь, стиснув зубы, она старалась не сбавлять темпа. Колени заныли тянущей болью. Иголка в сердце превратилось в грубое портняжное шило. Силы покидали ее. Вместе с ними ускользала и уверенность в себе. В голову лезла картинка с уходящим троллейбусом, подозрительно похожим на катафалк. Несколько метров, пройденные шагом, помогли бы ей. Но она вдруг представила, как именно в этот момент уходит из палисадника Ленька, решивший, что она не захотела, не смогла его видеть. Стараясь не думать о кардиологе, она бежала вдоль детской площадки.
Все, она почти у котельной. Сейчас она обежит ее справа – а там по дорожке до палисадника - каких-то несколько десятков метров. Ух, ты, как болит сердце! На помощь разъяренному шилу пришли тупые канцелярские ножницы, которые ритмично кромсали под лопаткой. Перед глазами все плыло, колени будто сжало тисками. Самое время было перейти на шаг. Капа обязательно так и сделает. Но… только когда увидит его. А она непременно его увидит. Ленька дождется, ведь он знает, какая она капуша. И чтоб он дождался, она  будет продолжать рисковать. Будет неистово отталкиваться непослушными онемевшими стопами от этой огромной планеты. И планета поможет, ведь она тоже женского рода. А женская солидарность – великая сила… Она добежит. Главное – делать все правильно. Короткий вдох – длинный выдох, короткий вдох – длинный выдох. Беги, Капитолина Матвеевна! Развязка уже совсем близко.
Видны кусты боярышника. По асфальтовой дорожке, изуродованной выбоинами и трещинами, до них осталось метров сорок. А может, и того меньше. Сердце болело уже не  в груди, а прямо в горле. К шилу и ножницам присоединилась раскаленная стальная петля, намертво сдавившая истерзанный комок нервов и мышц, величиною с ее кулак.
 Перед этой болью враз отступила всякая другая.  В глазах чуть потемнело, совсем как перед обмороком. Нет, только не сейчас! Она вдруг поняла, что если перестанет бежать, то не найдет его в палисаднике. Она должна принести эту жертву. Эти четыреста метров должны лечь на алтарь прощения, без которого невозможна ее будущая жизнь. Все четыреста, без остатка. Четыреста покаяний за злобу, гордыню и предательство. За те дни, когда перед лицом бескрайнего горя потеряла веру, оттолкнув своего венчаного мужа. Когда безропотно покорилась эгоистичной жалости к себе. И Капа стала молиться, неистово бичуя себя последними метрами смертельно опасной дистанции.
«Господи, Отец мой небесный, прости меня за безверие! Прости за слабость мою. Помоги мне, умоляю Тебя!».
Позади десять метров, кусты уже чуть ближе.
«Боже Всемогущий, дай мне силы. Не оставь меня!».
Еще семь. Глаза застилает серая дымка, невыносимо звенит в ушах.
«Молю Тебя, упокой душу моего сына! Отпусти грехи мужу моему! Прости нас, Боже!».
За спиной еще десять метров. Сквозь боль и молитву уже различима молодая листва боярышника.
«Пречистая Божья Матерь, заступница небесная, моли Господа за семью мою! Дай нам покой и смирение, не оставь нас! На коленях прошу Тебя, Боже!».
Пять мучительных страшных метров. Кажется, что в ушах звенят гимны из небытия, куда ходит тот самый троллейбус. Отчетливо видны ветки, поломанные Селивановым.  Только бы Он дал силы! Только бы не оставил!
«Господи Святый, наставь на путь истинный, дай силы простить им!».
 Еще пять метров. Немыслимая сердечная боль заполняет все тело, стремительной волной накрывая каждую его клетку. Ноги не слушаются. Они готовы в любой момент сдаться, бессильно подкосившись.  До куста, от которого вглубь палисадника струится узкая тропинка, осталось метров семь. Все сущее вокруг замирает.
Капитолина Матвеевна Порогина, сама того не ощущая, чуть покачнувшись, стремительно теряет равновесие, чтобы в следующую секунду рухнуть навзничь на растрескавшийся асфальт своей Голгофы. Ее душа, судорожно вывернувшись в отчаянной молитве, всем существом своим кричит в московское небо:
 «Господи, спаси и сохрани их, грешных!».
В то же мгновение в тихом дворике, притаившемся недалеко от метро «Динамо», в тайне от суетливых людских глаз, свершилось рядовое библейское чудо. Падая, Капитолина Матвеевна чудесным образом наткнулась на собственную ногу,  подвернув ее.  Вскрикнув от боли, она инстинктивно оттолкнулась ей в сторону от падения. И сохранила драгоценное равновесие. Через несколько секунд она была прямо напротив узкой тропинки, уходящей в недра палисадника.
Капа растерянно оглянулась. С минуту она прислушивалась к себе, не в силах понять, жива она или нет. Сомневалась, главным образом, потому, что сердце, балансирующее на грани обширного инфаркта, совершенно перестало болеть. Как, впрочем, и все, что болело вместе с ним. Необыкновенная легкость разлилась по телу, подарив неимоверное наслаждение. Только что подвернутая нога, которая должна была обеспечить боль, опухоль и хромоту, как минимум, на неделю, совсем не болела. Где же она теперь? Может, уже на небесах? Сунула руку в уютный плюшевый карман своего домашнего костюма, достав из него фантик от конфеты «Клубника со сливками». По всем признакам, она находилась в городе-Герое Москве. Вот и знакомые ветки боярышника.
- Жива, - прошептала она. И перекрестилась.
Теперь она точно знала, что Ленька дождался ее. Не зря бежала она эти мучительные пятьсот метров. Господь принял ее жертву.
Капа беспокойно оглядела палисадник. Он был пуст. Она опоздала почти на тридцать минут.
- Нет, не может быть. Он где-то здесь! - сказала она вслух, неожиданно громко.
На дорожке показалась мама с коляской. За дальними кустами боярышника гуляла бабка с лохматой дворнягой. Леньки не было.
- Нет, я не верю. Как же так? Ведь я добежала! - лихорадочно шептала Капитолина. - Так, не паникуй. Найдешь ты его, через Селиванова найдешь. И встретитесь. Через пару дней обязательно встретитесь, -  успокаивала она себя, пытаясь не сгинуть в огромной тоске, которая надвигалась на нее, словно девятый вал.


Эпизод сорок первый
Москва, февраль 1998 года
Все страхи и сомнения, накопившиеся за последние два дня, в течение которых он планировал всю эту невероятную затею, покорно отступили, как только Ромка принял это непростое решение.
Скворцов шел вдоль длинной стены шестого дома. В голову лезли восхитительно легкие, ничего не значащие мысли. «Грузин прикольный. Самый местный из всех оказался. Один знает, как от метро до улицы Антонова добраться. Надо пивка купить у знатока столицы».
 Он усмехнулся и пнул ледышку.
«Забавно я вырядился. Будет, что вспомнить. А не завалиться ли мне завтра в институт в таком прикиде? Овации мне обеспечены».
До угла   дома оставались какие-то метры. Через несколько секунд Антонова, 6 останется у него за спиной. «И все-таки правильно я все сделал. Правильно. Вовремя спохватился, молодец!» - искренне похвалил себя Ромка.
Он поправил глупую вязаную шапку и повернул за угол. А повернув, пересек невидимую границу, которой нет ни на одной карте мира.
…Как человек, давно покойный и существо нематериальное, открою большой секрет. Таких границ на земле весьма немало, особенно в крупных городах. Некоторые люди их чувствуют, как чувствовал ее мой друг Скворцов. Как они работают, почему и зачем - я не знаю, врать не буду. А знаю вот что: если ты зашел за эту границу - с тобой может случиться все, что угодно. Например, что-то величественно прекрасное. Или нечто невообразимо ужасное. А возможно, что с тобой  не произойдет ровным счетом ничего значительного. И если уж совсем строго между нами, то есть и четвертый вариант, самый масштабный. Не приведи Господь, если что-нибудь ужасное случится не с тобой. И не с твоими родными. Это «что-нибудь ужасное» может просто случиться, без конкретного адреса. А если горе не имеет конкретного адресата, значит, его хватит на всех.
…Скворец зашел во двор дома. Сомнений не было – табличка гласила: «Улица академика Антонова, 8, корпус 2». Дом стоял в глубине двора, почти вплотную прижавшись к хоккейной коробке. Невероятная и таинственная история инженера Чернова оживала перед Ромкой, словно раскрытая книжка-раскладушка.
Пересекая двор, он повторял легенду. «Дмитрий Федорович Сафронов, 1979 года рождения. Проживал в городе Киров. Сын двоюродной сестры Вадима Чернова, то есть – двоюродный племянник. Маму мою зовут Мария Сергеевна Сафронова, в девичестве – Шуленина. Скончалась в 1987 году. Мой папа - Сафронов Федор Ильич. Скончался в 1984 году. Все это время меня воспитывала бабушка по отцу Сафронова Зинаида Алексеевна, которая  умерла год назад. Я приехал поступать в Московский Институт Инженеров Транспорта. Учусь на подготовительных курсах. Работаю курьером в компании «Альнеа Виза». С тремя учениками с курсов снимаю квартиру в подмосковном городе Троицк».
Дошел до восьмого дома, где жил со своей женой Чернов. Ни души. На детской площадке тоже никого. Осмотрелся. Четыре подъезда закрыты на домофоны, а в пятом электронный страж приказал долго жить. «Ну что ж, в крайнем случае, если никто у дома и на площадке не объявится, пойду в пятый», - решил Ромка.
Бесцельно потоптавшись у подъезда, решил пройтись до пустующего садика, ставшего пристанищем бомжей. Только собрался идти, как внезапно замер от догадки. Чуть помедлил, вспоминая, и стремительно пошел в обход дома, стараясь не сорваться на бег. Нырнув в заснеженный палисадник, внимательно присмотрелся. После чего стал вести себя совсем странно. Со стороны могло показаться, что тихий романтический сумасшедший ходит под окнами дома и гладит рябинки. Природу Скворцов искренне любил, но не настолько сильно, чтоб деревья гладить. На самом же деле, он их отряхивал от снега. Отряхнув почти все, своего добился - нашел балкон квартиры сумасшедшего инженера. Аккурат под ним стояла живописная рябинка, которую заезжий Нериаден сломал во время своего бегства из квартиры. Сомнений быть не могло. Обрубки веток, пострадавшие от столкновения с Вадимом Андреевичем, своим расположением подтверждали его рассказ. Стоило чуть напрячь воображение, как тут же вырисовывалась картина беспомощного падения г-на Чернова на пострадавшее дерево.
Ромке вдруг захотелось прыгать на месте и хлопать в ладоши, как это делают маленькие девочки при виде новогодних подарков.
- Ну, мил друг, поздравляю с первыми свидетельствами! - негромко сказал Скворцов и сам себе пожал руку.
 «А ведь еще и не поговорил ни с кем. И вот те на – какой никакой, а результат!» - радостно подумал Ромка. - Итак, можно смело утверждать, что Чернов не соврал. Если только он не сломал ветки специально, чтобы иметь наглядное подтверждение своих слов. Вероятность такая есть, но мизерная, как у комара – пися», - размышлял Скворец.
Падение с балкона второго этажа на лоно природы, конечно же, не делало Чернова инопланетянином. И все же Скворцов добыл первое подтверждение реальности этой истории, которая, конечно, могла быть и выдуманной от начала и до конца.
«Надо бы вернуться к подъездам. Если буду долго под окнами ошиваться, примут за квартирного вора», - резонно подумал Рома.
Выйдя из-за торца дома, он глянул на дворовую площадку и тут же превратился в Диму Сафронова. Немного «поокав» для разминки, он не торопясь направился к цели. Вернее сказать, к целям, ведь их было две – бабушка и внучка. Они были похожи, как две чеканные монеты одного достоинства. Да только бабушка была значительно больше. Обе были так тщательно укутаны в пальто болотного цвета и обмотаны красными шарфами, будто на улице не минус три, а все минус тридцать. Да и валенки, втиснутые в трогательные светло-серые калоши, были  у них одинаковые, как и вязаные пуховые платки. Художник, рисовавший этикетку шоколада «Аленка», будто с них писал этот заказ кондитерской фабрики. Только одной Аленке  было пять, а другой – шестьдесят. Их сходство было по-семейному трогательным. Если бы бабушка держала в руках ведерко и совочек, пропорциональные ее размеру, то внучка могла бы сойти за ее коллекционную копию.
- Катюша, внуча, не вздумай кушать снег, а то я тебе ни одной конфетки не дам, - увещевала бабуля чадо своих детей.
Чадо демонстративно отвернулось, симулируя интенсивную игру с красным пластмассовым ослом на колесах, у которого от Катиной любви не осталось ни глаз, ни ушей.
- Катюша, ты меня слышишь? Не ешь снег, а то заболеешь, мама будет горчичники ставить. И конфеты после прогулки не получишь! Так что выбирай – или снег, или конфеты.
- Баба Нюра, снег вкусней, - честно призналась хозяйка осла-инвалида и так вздохнула, словно это ей было шестьдесят.
- Ну, все, Екатерина! - с трудом пыталась гневаться бабушка. - Осталась ты без конфет, радость моя!
- А мне конфеты папа даст! - уверенно ответила маленькая бунтарка и с размаху одела ведро ослу на голову. «Эх, когда ж я сдохну-то?» - подумал он.
Надо признать, что Ромка был талантливым парнем. За всю жизнь он не получил ни одного урока актерского мастерства, да и актеров в роду у него не было. Несмотря на это, вместо коренного москвича Романа Скворцова на детскую площадку зашел Дима Сафронов, уроженец Кирова. Не доходя несколько метров до старшей из Аленок, он поздоровался.
- Добрый день!
- Добрый! - без особого энтузиазма ответила баба Нюра.
- Вы меня, конечно, извините…а вы в этом доме живете?
- И вы меня, конечно, извините. А вам зачем?
- Да я племянник Вадима Андреевича Чернова. Я вот… это… специально приехал-то, чтоб с ним увидаться. И, словно спохватясь, добавил:
- Меня Дима зовут, Сафронов.
 Баба Нюра смягчила лицо, в глазах ее сверкнула влага.
- Так бы и сказал, сыночек. А ты про дядьку-то своего слышал?
- Так я знаю только, что он в больнице лежит. Да еще вот знаю, что в этом доме живет.
- Да, да, живет в этом доме. Во втором подъезде, в двадцать шестой квартире.
- Вот спасибо вам! Я тогда хоть у тети Лены-то узнаю, что за больница, да поеду к нему.
- Так Ленки в квартире сейчас нет. Съехала она, - с еле уловимым оттенком укоризны сообщила баба Нюра. Ромка укоризну эту уловил.
- Съехала? - растерянно переспросил он и скосил голову на бок, словно несчастный пес.
- Не так давно. Может, две недели, может, три.
- Та-а-к, - задумчиво протянул племянник, по-деревенски почесав голову через убогую вязаную шапочку. Голова у Скворца, конечно же, не чесалась, но роль того требовала. -  Мне ее обязательно надо отыскать. Дядька же в больнице. Мне ж к нему ехать надо!
- Да отыскать-то ее можно, сынок. Она Арине оставляла и адрес, и телефон. Так мы у нее и спросим. Нам с внучкой еще десять минут гулять осталось. А после к Арине и зайдем. Она соседка наша, в первом подъезде живет.
- От всей души спасибо за заботу! Я ваш должник. А вас, простите, как зовут?
- Анна Николаевна.
- Спасибо еще раз, Анна Николаевна!
- Да брось ты, ей-богу, - отмахнулась баба Нюра.
Она сняла вязаную рукавицу. С трудом задрав рукав пальто, посмотрела на старые наручные часы советской эпохи.
- Ну вот, нам еще недолго осталось, да пойдем. Бедный ребенок! Живет, как поезд. Все по расписанию, -  шутливо посетовала баба Нюра.
«Пять минут. Надо использовать!» - мелькнуло в голове у Ромки, надежно спрятанного внутри кировчанина Сафронова.
- Анна Николаевна, а вы, может, знаете, что с дядей Вадимом случилось? Он по-серьезному болеет?
Баба Нюра не решалась сказать племяннику то немногое, что знала.
- Ты успокойся, он не умирает. У него не рак.
- А что? - не унимался Сафронов.
- Он в психиатрической лежит, - сказала она, понизив голос.
- Да ладно! - обескураженно выдохнул племянник Дима. На его простоватом лице в равных частях были смешаны недоверие, испуг и удивление.
- А почему? - переживал сирота Димка.
- Да как мать у него умерла – начал пить. Пил – пил, да заговариваться стал.  Ну, бред всякий говорил.
- Дядя Вадим? Бред говорил? Быть не может!
- В том-то и беда, что говорил. То рассказывал, что он яхту нашел в деревенском пруду. То доказывал, что изобрел способ, как собаку разговаривать научить. Бредил он, бедный. Ой, горе-то. Мы его все так любили. Золотой парень был. Пока не запил. Да и ребенком был чудненьким, - сокрушенно покачала головой баба Нюра. Она тяжело вздохнула, окутав себя облачком пара.
- Так, ну нам пора уже. Пойдем, Дима, с нами. Мы тебе Ленкин телефон раздобудем.
Скворец не верил своему счастью. «Не такой уж я  говенный следопыт. Считай, только во двор зашел и столько всего узнал. Так бы и дальше».
- Катюша! - позвала внучку Анна Николаевна. Ты еще не весь снег в Москве съела? Пойдем домой - кушать.
 Катюша деловито взяла свои строительные принадлежности -  лопатки и ведерко. Ухватив за веревку многострадального осла, она внимательно посмотрела на бабушкиного собеседника. Тот подмигнул ей. Она кокетливо отвернулась, лишь для того чтобы тотчас же повернуться обратно и стрельнуть глазками. «Да, женщина!» - подумал Скворец.
- Какая же она у вас хорошенькая! Кукла и есть кукла, - сказал племянник Димка.
Через пятнадцать минут Ромка уже шел к метро. В кармане пуховика лежала бумажка с телефоном и адресом Лены Черновой. Он даже успел позвонить жене инопланетянина от чудной старушки Арины с голубым бантом на лысеющей голове. Лена долго не могла вспомнить двоюродного племянника своего бывшего мужа. Скворцов помог ей.
- Ну, как же! Вы же меня тогда еще читать учили!
- Ах, да… Конечно, - соврала она, чтобы не опозориться.
 Встречу назначили на завтра, на два часа дня. «Институт опять идет на хрен!» - безрадостно констатировал Скворец. Отменять встречу он не собирался. «Институт подождет! Сейчас это важнее».
Добравшись до дома, Ромка сделал подробные записи произошедшего за день. Оторвавшись от них, он прошелся по комнате. «А у Чернова-то – алкогольный бред в анамнезе. Это меняет дело. Кто ж ты все-таки такой? А? Вадим Андреевич?».
 Вечером, за ужином, он обратил внимание на аптекарские весы, стоящие а качестве украшения на вытяжке.
- Мамуля! Можно я у тебя эти весы заберу? Очень нужны, честно.
Покопавшись в шкатулке с пуговицами, он нашел целую коллекцию граммовых и пятиграммовых гирек. Водрузив аптекарский инструмент на подоконник, он написал на подставке под каждой чашкой сокращения – ЧИ и ЧП. Что значило: Чернов инопланетянин и Чернов псих.
Через полчаса размышлений он положил по граммовой гирьке на каждую чашку. «Что ж, будем подходить к ситуации взвешенно. Пока 1:1».
…«Пунктуален, как кремлевские куранты», - подумал Скворцов о себе, когда на следующий день нажимал звонок квартиры, где его ждал человек, знавший Чернова лучше всех на свете. Ромкины часы показывали ровно два часа дня. Открылась массивная металлическая дверь.
- Здравствуйте! - поздоровался он с легким вятским напевом.
 Да так и обомлел.

Эпизод сорок второй
                Москва, апрель 1997 года
- Нет, я не верю. Как же так? Ведь я добежала! - лихорадочно шептала Капитолина.
 И принялась утешать себя, уговаривая:
- Так, не паникуй. Найдешь ты его, через Селиванова найдешь. И встретитесь. Через пару дней обязательно встретимся.
Сглотнула подступившие слезы.
 - Буду здесь до ночи сидеть. Или до утра!
Она обхватила голову руками. И в тот же миг услышала:
- Капочка… 
Голос был Ленькин. Словно боясь спугнуть его, она медленно повернулась. У куста боярышника стоял он, муж, отец ее погибшего ребенка. Прилично одетый, причесаный, побритый. С большими, как у ребенка, ярко зелеными глазами. Стоял, не шелохнувшись, как призрак из прошлой жизни. В руках он держал газетный сверток, из которого застенчиво выглядывали ирисы. Тихие светлые слезы потекли из глаз Капитолины Матвеевны.
- Лёнь, - тихонечко протянула она. -  Пойдем домой, а?
Порогины сидели за столом в своей маленькой уютной кухонке. Наваристый суп в цветастых нарядных тарелках источал аромат семьи. Домашняя перцовая настойка ждала своего часа, притаившись в стареньких рюмках с изображением города Пятигорска. Ирисы синели на подоконнике в пыльной вазе, которая уже несколько лет не видела цветов. Ни один, даже самый проницательный наблюдатель, не смог бы понять, что они не виделись почти три года.
 - Ленечка, надо бы завтра на рынок сходить. В холодильнике у нас бедновато.
 - Сходим, Капочка, обязательно сходим.
- Может, нам пельмешек настряпать? Давно мы пельмени не делали.
- Кап, только непременно домашних. Магазинные жрать невозможно.
- Ну, зачем нам магазинные? Ты что, смеешься, Лень? Своих накрутим.
 Ленька поднял рюмку.
- Ну, со свида…-  хотел было сказать он.
Капа торопливо оборвала его на полуслове:
- С каким свиданьицем? Ты, что ли, уезжал куда? Не знаю, не было ничего такого.
- Ну… тогда за здоровье, - одобрительно кивнул Порогин. Чокнулись.
- Заинька, супчик восхитительный. Ты что туда положила?
- Мясо, Лёня, мясо… потому и восхитительный, - усмехнулась Капа.
- Да, мясом суп испортить сложно. Тут ты права!
-  Я всегда права.
Нежно глянув на мужа, Капитолина Матвеевна кивнула на рюмки.
- По маленькой, - деловито произнес он, затапливая настойкой виды Пятигорска.
Третью пить не стали, чтоб не пустить слезу.
- Капочка, а когда ты в Дмитровке была? - спросил Леня, когда она мыла посуду.
 - Ох, Лень, давно…
- Стоит там еще избушка-то наша?
- Да все в порядке с ней, Славик приглядывает. Ленька, может, съездим, а? Навестим родню, избушку проведаем.
- Кап, а может… уедем в Дмитровку с концами, а?
- Ты что это, Лень?
- Да плохо мне в городе. Да и возраст у нас с тобой… Пора на природу перебираться. Квартиру сдадим – за глаза хватать будет.
- А что? Мы люди вольные, может, и уедем когда-нибудь.
- Да не место нам здесь, Капа.
-  В Москве-то?
- В квартире этой нам с тобой жить не надо. Это факт. А квартира в Москве… - задумчиво протянул он. - Да и в садике у нас под боком странные дела творятся, ей-богу.
 Капа обеспокоенно посмотрела на мужа, отложив  в сторону недомытую тарелку:
- Ты о чем это, Лень?..
 Порогин закурил измятую папиросу. Задумчиво выпуская дым в окно, медлил с ответом.
- Ты Вадьку Чернова давно  видела?
Капа вздрогнула. Искаженное лицо Чернова, залитое слюной, отчетливо проступило в ее памяти.
- А что? - с фальшивым равнодушием спросила она.
- А я вот недавно видел. Я как у Костика на даче жить перестал, сюда и подался. В детском садике ночевал пару раз.
- Пару раз всего? - вкрадчиво спросила она.
- Ну, может, побольше.
- Ну, и? - голос Капитолины Матвеевны стремительно терял равнодушие.
- Странные люди там. Вот и Чернова там видел.
- Вадьку? С бомжами? - искренне удивилась Капа и осеклась. Она никак не могла осознать, что ее муж еще вчера был простым московским бездомным.
- Ага, - кивнул Ленька, глубоко затягиваясь. - Странно, вроде, приличный парень, женатый. С ним все нормально?... Его туда двое местных бродяг притащили. Вроде, без сознания был.
- Без сознания? - Капа усердно делала вид, что чистит старую сковородку. Чувство вины перед Вадькой стремительно вскипало в ней, вступая в бурную реакцию с совестью.
 - Можно и так сказать, - уклончиво ответил Ленька. - Я людей в таком состоянии вообще никогда не видел, - добавил он.
 Кастрюля выпала из рук Капитолины Матвеевны, гулко ударившись об мойку.
- Так, может, это они его?..
- Нет, Капочка. Если б ограбили  или избили, они б его в садик не поволокли. Зачем себе проблем наживать? Бомжи его подобрали таким, - докурив сигарету, уверенно сказал Леонид.  - Что у него может быть общего с бомжами? Как ты думаешь?
- Откуда ж мне знать, Ленечка. После того, как Галка умерла, я и не в курсе, что у него в жизни происходит. Вообще-то, парень благополучный. Пил только, когда Галю похоронил… Лень, а нам-то что до бомжей этих? Из-за каждого бомжа уезжать – всю жизнь в дороге будешь.
- Да не в бомжах дело, Капочка. Нечего нам здесь с тобой делать. В деревню уедем – новую жизнь начнем. С чистого листа. А квартира эта горем пропитана, - задумчиво произнес Порогин. 
- Может, ты и прав. Давай для начала в Дмитровку съездим, - деловито согласилась Капа. - А там посмотрим.
- Тут ты права. Поедем на днях. Обязательно поедем. А про Чернова я завтра у участкового узнаю. Поди, Вадька уж давно дома, с Ленкой воркует. А в садик к бомжам он по пьяному делу попал, я уверен. Главное, чтоб в дерьмо не вляпался. А то там такие персонажи попадаются… не дай Бог с такими связаться. Лешка Филин чего-то с ними не поделил. И канул, как не было.
Капа побледнела и обмерла.
 - Ленечка, а ты с ними, часом, ничего не делил? Только не обманывай меня!
- Да брось ты, Капа. Не переживай, я с такими не связываюсь. Нет мне до них никакого дела.
Порогин врал своей любимой жене. Дело ему до них было. И весьма важное.
А по поводу отъезда в деревню Леня был настроен очень решительно. Хотя жить в деревне не собирался.
               
Эпизод сорок третий
                Москва, февраль 1998 года 
     Ведущий научный сотрудник института имени Сербского Иван Сергеевич Мартынов тихо ликовал. С плеч упала гора, а с сердца – камень. Причем камень этот был частью той самой горы, которая была на плечах. Облегчение – неимоверное. На тот момент он был все еще должен. Но через 30 минут – свобода!
Долги Иван Сергеевич не переносил органически. И всячески старался их избегать. В последние годы он категорически не занимал. Ни под каким видом, ни в каких ситуациях. Но тот долг, который он собирался окончательно отдать сегодня, грыз его душу уже не один год. Речь шла не о деньгах, иначе он бы уже давно продал что-нибудь, лишь бы расплатиться. Дачу бы продал, хоть и жалко. Машину – не задумываясь. Почку – скорее всего. Лучшего друга? За этого мудака много не дадут. Но деньги в этой ситуации вопроса, к сожалению, не решали. Не взять в свое время этот долг он тоже не мог. Пять, а то и семь лет тюрьмы уничтожили бы его. Выбора у него тогда не было. И вот, наконец-то, сегодня кабале придет конец.
Тюрьма, долг, многолетняя кабала… Да что ж произошло у Ивана Сергеевича?
В самом начале девяностых служил он штатным психиатром в известной московской клинике. С одной стороны – маленькая зарплата. С другой – бардак, разруха и взятки. Взятки он ненавидел более всего. Они всегда проплывали мимо, поблескивая жирными бочками чужого благополучия. Шли месяцы и годы. Материальная база семьи стремительно изнашивалась. Подрастающая дочь завистливо разглядывала наряды подруг. Вместо меха жена носила перья, зашитые в какую-то разновидность полиэтилена. Квартира забыла, как пахнет ремонтом. На телевизоре было написано «Рубин». Море стало географическим понятием. Обильные застолья, на которых друзья щеголяли ключами от иномарок и загорелыми женами, с каждым разом давались все труднее. Не- удивительно, что Иван Сергеевич страстно хотел взять. Всего один раз. Но много.
Хотя нет, не хотел. Блеклый пресный глагол «хотеть» здесь не уместен. Иван Сергеевич вожделел свою долгожданную взятку. Он грезил о ней. Предвосхищал и предвкушал ее. Короче, Сергеич себя накрутил. Да так накрутил, что еще немного – и взял бы кассу Сбербанка. В таком состоянии хорошо метать молот, драться, делать революцию. Но обтяпывать грязные делишки  категорически противопоказано.
Но вожделенное счастье Ивана Сергеевича стряслось с ним именно в такой момент. Предложение было сколь весомое, столь и рискованное. Признание недееспособности – это ерунда по сравнению с тем, за что взялся Сергеич, находящийся в социально-финансовом аффекте. Подтверждение жесткого диагноза плюс медикаментозная Хиросима для здорового человека. Короче говоря, карательная психиатрия во всем своем зловещем великолепии.
Так как жертва поступила уже с диагнозом, который нужно было лишь подтвердить, все должно было получиться. Хаос с привкусом анархии, который царил в те времена в государственных структурах, был для Мартынова важным подспорьем.
Но… какие-то влиятельные мужи вступились за несчастного человека. Правда, чуть опоздали. К тому моменту он уже мычал. Да и мычал-то не часто. Неизвестные мужчины  в безупречных деловых костюмах, вооруженные автоматическим оружием, забрали бедолагу из клиники. Ночью.
И началось! На Мартынова завели уголовное дело. Менты всех рангов хором обещали веселую жизнь.  Инспекции, проверки и комиссии посыпались на клинику, как голодные весенние клещи. Шишки из Министерства здравоохранения  и Главного медицинского управления возили главного врача мордой по начальственным столам. Приезжали даже какие-то правозащитники. Только представители пожарной охраны не пытались ухватить руководство клиники и  Ивана Сергеевича за филей.
Если бы не Коля Лешниц, который  в то время только стал замом главного врача, Мартынов бы сел. Но Николай Юрьевич, с еврейской смекалкой и проворностью тут подчистил, там подправил, состряпал пару консилиумов задним числом… Кроме того, Лешниц как-то воздействовал на ситуацию через мужа своей сестры. Он был каким-то почетным милицейским паханом, весь в орденах, с наградным пистолетом, лично знал дядю Стёпу. В общем, хлопоты Лешница превзошли самые смелые ожидания его коллег. Особенно был обязан ему Мартынов, уголовное дело которого закрыли. Из клиники его, конечно, выперли, но без санкций. Лешниц приказал ему сидеть тихо дома, а через полгода пристроил его в институт судебной психиатрии.
Кстати, заказчики психиатрической репрессии бесследно канули, оплатив услугу сполна. Половину этих денег Мартынов пытался отдать Лешницу. Да только умный осторожный Николай Юрьевич такую благодарность не принял. Отдавать Сергеичу пришлось иначе. Он много лет, используя свое служебное положение, помогал своему спасителю делать кое-какой гешефт. Ну, и по мелочи.
Услуги эти были рискованны для Мартынова. Полгода назад он начал проворачивать грандиозную многоходовку. Цель была одна: вывести из-под своей ответственности ту часть «поляны», которой интересовался Лешниц. Да так, чтоб он не учуял саботаж. Странно, но у Сергеича получилось. Анализ аудио текста и его расшифровки, который лежал в его новом кожаном портфеле, станет последним взносом по старому долгу.
  Москва. Стильная европейская кафешка в самом центре. Камерная атмосфера. Сорок сортов кофе, десерты, дорогой алкоголь. Минимализм в интерьере, максимализм в ценах. Среда, середина дня, а потому зал почти пустой. В дальнем его углу, за аккуратным круглым столиком сидят двое мужчин. Один заметно старше и крупнее. Лишний вес, вьющиеся  волосы, крупное  лицо. Немного странно одет. Черно-желтый брутальный свитер соседствует с серыми костюмными брюками и классическими ботинками.  Его собеседник – сухой брюнет, с резкими птичьими чертами лица, затянут в дешевый костюм-тройку. Перед кудрявым толстяком – десертный кофе со сливками и шоколадом, порция виски, штрудель, мороженое. Набор сластены. Перед его собеседником – два бутерброда с рыбой, стакан яблочного сока и сто граммов водки в стакане для виски. Откуда в этом кафе взялись водка и бутерброды – неизвестно.
Брюнет что-то скромно празднует, но кудрявый толстяк не знает об этом. И брюнет не хочет, чтобы он узнал. Беседуют.
- В общем, результаты этой грызни хреновые, Юрьич. Как я и ожидал.
- Да, Мартынов… Тебя отлучили от куска. Ну, рано или поздно….
- Хорошо, что не рано.
- А обратиться есть к кому, Вань?
- Только если в самом крайнем случае. Парень этот мне не нравится. Я бы не стал рисковать.
- Ясно. Хреново дело.
 - За Гиппократа! - поднимает тост брюнет.
- Ага, - так же вяло отвечает ему кудрявый.
Выпивают.
- Ну, что молчишь-то, Ваня?
- А, это… принес, принес.
- Рассказывай, чего принес-то?
- Полный анализ, абсолютно. Все двадцать три параметра.
- И что?
- Норма, Коля.
- Как норма? Вань, ты уверен?
- Я тут при чем? Анализ уверен.
- Ошибка какая-то… быть такого не может.
- Да нет никакой ошибки, Юрьич. Интеллект зашкаливает, скорость реакций высокая. Нет, не феноменальная. Высокая просто. Но он здоров. Исходя из речи, во всяком случае.
- А сколько звука брали?
-  Как обычно, минут восемь, может, десять.
- Не, Вань, херня какая-то.  Надо еще раз сделать.
- Еще раз? Ты что, Коля? В этой ситуации – нереально. Раньше бы я сделал, а сейчас…
- Ваня, я его видел и наблюдал. Анализ врет, это точно.
- Юрьич, ты на меня не обижайся, но человеческая ошибка куда вероятнее.
- Да на счетах вы там анализируете!
- А ты чего от теста ожидал? Есть рабочие версии?
- Я от теста, Ванечка, ожидал результатов теста. Какие, на хрен, версии!
- Результат у меня в портфеле. Я тебе повторяю, там норма. Нет никакой ошибки.
- То есть, парень здоров?
- Да.
- Странно. А он говорит, что с другой планеты верхом на луче прилетел.
- А зачем тебе тогда анализ, если там все очевидно?
- Анализ мне для работы.
- За Психею! - поднимает тост брюнет.
- Да пошла она  в жопу! - чокается с ним кудрявый. - Дай-ка, Вань, я гляну.
Брюнет достает из портфеля папку и отдает ее кудрявому. Тот долго смотрит в документ, минут десять, не меньше.
- Ну, че, Юрьич?
- А че? С этим работать надо. Вань, как ты думаешь, программа могла облажаться?
 - Да нет, она ж не живая.
- В общем, Ваня… Мне нужен повторный тест!
- Коля! Да ты что? Я ж говорю, это нереально. Ситуация изменилась, пойми это, прошу тебя.
- Мне это очень нужно! Ты меня понимаешь?
- Коля, дорогой! Я всегда помню о том, чем тебе обязан. Каждую минуту помню. Но если ты сейчас мне скажешь, чтоб я летел, как птица, я же не полечу. Даже при огромном желании. С повторным тестом – то же самое!
- Понятно. Это твой окончательный ответ?
- Да не мой это ответ, Юрьич! Сходи к Погорельскому, ты ж его знаешь! Он тебе сделает. А я – не могу, извини. А если бы и сделал, результат был бы тот же.
- Уверен?
- Абсолютно!
- А я вот не уверен, Ваня.
- Ну, это твое право.
- Ладно, Мартынов. Давай допьем, что ли?
- Конечно, Юрьич!
 Допивают без тоста, лишь символически приподняв бокалы.
- Да… вот так живешь-живешь, а потом  вдруг пожалеешь, что не то сделал, да не так,- задумчиво произносит кудрявый.
- Ты о чем, Коля?
- Да сажать тогда тебя надо было, Мартынов.
- Что?!
- Что-что… сажать тебя, говорю, надо было, по полной. Сейчас бы твою тощую жопу азартно трахал какой-нибудь жирный вонючий азер.
- Дурак ты, Лешниц!
- Ага, Ванечка. Вот и я говорю, что дурак я тогда был, когда тебя отмазал.
 Кудрявый молча встает, снимает с вешалки пальто и шарф. Уходя, поворачивается к брюнету.
- Сажать будут – мне не звони. А вот когда трахать начнут, вот тогда черкни письмишко, поделись ощущениями.
.   

Эпизод сорок четвертый
    Москва, апрель 1997 года
А по поводу отъезда в деревню Леонид был настроен очень решительно. Хотя  переезжать туда и не собирался.
Решимость эта родилась после одной истории, которую Ленька тщательно хранил от любопытных глаз и ушей. Он так и не обмолвился о ней ни одной живой душе. Приключилась она с ним пару недель назад. Вернее, приключилась не с ним, но он стал ее невольным свидетелем.
Поздним вечером, в двенадцатом часу, он шел пешком по Ленинградке. Возвращался от друга его покойного брата, который временно хранил кое-какие фамильные ценности семьи Порогиных. Шел не налегке, а с важным грузом. За поясом  штанов покоился плоский предмет, обернутый в несколько слоев ткани. И хотя вещь была не тяжелая, но ее финансовый вес изрядно давил на Леню. Он поминутно оглядывался и постоянно ощупывал упаковку, просовывая руку под куртку.
Путь его лежал через дворы, к заветному дому, где его уже ждали. Идти оставалось совсем чуть-чуть. Он вошел во двор П-образного сталинского дома. В противоположном его конце стояла хоккейная коробка. За ней начиналась тропинка, которая выведет его в следующий двор. И все, он на месте. Ему очень хотелось побыстрее избавиться от дорогостоящей ноши, и он прибавил шаг.
В тот момент, когда между ним и коробкой оставалось всего несколько метров, со стороны улицы во двор ворвалась ментовская «девятка». Леня одним прыжком юркнул за выступающее крыльцо подъезда. «Твою мать! Везет, как утопленнику», - подумал он и нервно сплюнул.
Включив маяки и сирену, стражи закона ломанулись напролом по асфальтовой пешеходной дорожке двора, цепляя дисками бордюры. Порогин осторожно выглянул из-за края своего спасительно выступа. По двору бежали два мужских силуэта. «Девятка» двигалась им наперерез. Где-то вдалеке завывала еще одна сирена. Судя по приближающемуся звуку, направлялась на подмогу. «Вот черт! Если меня сейчас тут за компанию накроют… Надо валить, пока ментов здесь не стало больше, чем людей».
Он решил добежать до коробки, а там и тропинка в соседний двор. Оглушительно выла сирена, синие всполохи мигали на стенах дома. Леонид снова осторожно выглянул из-за подъезда, чтобы оценить ситуацию. Звук сирены второго экипажа был уже совсем близко, медлить было нельзя. К своему облегчению он увидел, как «девятка», подпрыгивая на бордюрах и рискуя в любой момент развалиться, двигается в сторону старой кирпичной бойлерной,  которая стояла на выезде со двора. Не задумываясь, он побежал к хоккейной площадке, не сводя глаз с воющего и мигающего патруля.
Он четко увидел, как машина скрылась за кирпичной стеной котельной. Через какую-то секунду она выскочит из-за нее. Вот тогда он поймет, куда направляются доблестные стражи порядка. Не дай Бог, в сторону двора, где его уже ждут. Тогда придется пересидеть в каком-нибудь незапертом подъезде. «Ну, так куда же?» - мелькнуло в голове у Порогина.
В ту же долю секунды раздался ни на что не похожий хлопок. И… произошло невероятное. Сирена, рев двигателя и свет от проблесковых маячков разом исчезли. Девятка из-за бойлерной так и не выехала. Ни с одной, ни с другой стороны. Только в свете фонаря, который частично освещал край кирпичной постройки, он увидел серебристое облачко, будто состоявшее из взвеси воды. Порыв легкого ветерка тут же рассеял его.
Порогин застыл на месте в оцепенении. Происходило нечто такое, что абсолютно невозможно объяснить. Очнувшись, он забежал за коробку и быстро двинулся по темной тропинке.  «Что это было, что?! - лихорадочный барабанило у него в мозгу. – Неужели?... Нет, не может быть. А хотя…почему не может быть?».
«Девятка» пропала бесследно, всего за какую-то долю секунды. Первой на пугающий вопрос ответила интуиция, которой не требуются какие-либо логические построения. Ответ был четким и лаконичным, несмотря на отрывистые хаотические вопросы. А затем все встало на свои места. Заполучив, наконец-то, свой последний фрагмент, мозаика обрела гармонию и ясность. 
…Порогин успешно добрался до дома, где его уже ждали, чтобы избавить от беспокойной ноши. Встреча - обмен большой ценности антикварного товара, принадлежащего семье Порогиных, на весьма  приличные деньги - была назначена через три дня, в условленном месте.
. 

…Неожиданно воссоединившаяся чета Порогиных жила тихой, но полнокровной жизнью. Как и собирались ранее, съездили они в свою загородную резиденцию, что находилась в деревне Дмитровка во Владимирской области. Сосед дядя Слава, который присматривал за домом последние четыре года, был несказанно расстроен их приезду, но виду не подал. Он уже понадеялся, что Порогины никогда больше здесь не появятся, и грезил территориальной экспансией. И вот те на!
- Привет, хозяева! - радушно гаркнул он с соседнего участка.
- Привет, дядь Слав! - хором ответили хозяева. - Как тут наш дворец? Стоит? - с ироничной ухмылкой поинтересовалась Капа. 
- Да чтоб у меня так стоял,  -  в своем стиле ответил сосед.
Добротный домик с мансардой действительно выглядел неплохо. Однако на холодную зиму рассчитан не был. Пятнадцать соток земли пришли в уныние за те четыре года, что провели они без хозяев. Порогин больше часа ходил по дому и участку с ручкой и бумажкой – фиксировал фронт работ.
- Ленечка, ну, зачем же ты все это записываешь? Прежде надо денюжки нарисовать, - ерничала Капитолина Матвеевна.
- Нарисуем, дайте срок, - уверенно отвечал ей муж.
В тот же день поехали они в Муром, где Леня выискал бригаду толковых строителей из солнечной Молдавии. Первичная смета была составлена и выглядела весьма внушительно. На глазах у изумленной публики Порогин немедленно внес предоплату, небрежно достав наличность из брезентового рюкзака, где лежали их теплые вещи, бутерброды и термос. Вместо того чтобы обрадоваться и восторженно облобызать супруга, Капа, как настоящий советский человек, перепугалась насмерть.
 - Леня… Лень, ты же мне обещал, что не станешь связываться черт знает с кем из-за этих проклятых  денег! Ты что, обманул меня?  Откуда они у тебя?
Порогин молчал, улыбаясь в несуществующие усы.
- Порогин, ты меня до инфаркта доведешь! Только все наладилось – и на тебе!
 - Действительно! - передразнил ее Ленька. - Только все наладилось, только жить на гроши научились. И на тебе – бабки! Да немалые! Какой кошмар!
Капитолина Матвеевна рассерженно отвернулась.
- Да продал я кое-чего из фамильного. Что ты психуешь? Наслаждайся жизнью, Капочка!
 Возразить на это было нечего. И Капа решила наслаждаться, как и было велено. Купила торт «Полет», который весь из безе. Попив с ним чаю в холодном отсыревшем доме, они отправились в Москву. Бегство из мегаполиса стало обретать реальные черты.
А по дороге домой Капа не удержалась и рассказала мужу о жуткой и необъяснимой встрече с Вадиком. Да и про последующее общение с милицией тоже не утаила. Порогин, в основном, хмурился. А когда Капа дошла до обещания секса перед строем стражей порядка - от души посмеялся.
Леня, как и обещал своей супруге, выяснил у участкового судьбу горемычного Чернова. Рискованные соприкосновения Вадика с обитателями детского сада беспокоили его куда сильнее, чем Капитолину Матвеевну. Капитан Панкратов, зам. начальника ОВД «Динамо», когда-то был  с ним в приятельских отношениях, в основе которых летом лежало пиво. Весной и осенью – крепленое. Зимой же, само собой разумеется, водочка. Несмотря на то что они давно не виделись, капитан до сих пор относился к Порогину так же, как к пиву, крепленому и водке – с нескрываемой симпатией. 
- Ну что там, Вить,  с нашим Вадиком? - спросил его Леонид при встрече.
- А что с ним? Все, как обычно. Жена его, Ленка, говорит, что долго держался. А потом вдруг взял  да и запил. Вынес из дома какие-то теплые вещи, продукты, еще какую-то ерунду. Два дня пропадал, потом заявился в каких-то обносках. Сидит дома, отходит, ни  с кем не разговаривает. А ты чего ожидал?
- Да я его почти не знаю. Капка встретила его в каком-то жутком состоянии. Переживала, коллег твоих вызвала.
- Ну, и? 
- Говорит, приехали через час два олуха. Похамили, натоптали, вымогать пытались. Правда, культурно. Потом по рации кто-то обещал их трахать перед строем, они и свалили. А ты чего ожидал, от своих-то?
Капитан гоготнул, погрозив Леньке пальцем.
- В жутком состоянии, говоришь?  - переспросил он. - Ну, так что ж тут удивительного? Пить надо каждый день или не пить вообще. Тогда и состояния будут прекрасные,- резюмировал капитан, приподняв стакан с «Молдавским крепким розовым».
       Порогин согласился с рассудительным милиционером. Распрощавшись одним глоточком, старые собутыльники расстались.
«Что ж у них Чернов-то делал? - размышлял Порогин по дороге в булочную. - Не был он пьяным, я ж его там видел. Не пил он запоем. Он вообще мало пил, и вовсе, можно сказать, не пил. Откуда эти байки про него?  Жратву и одежду он бомжам давал, это ясно. А зачем? С чего такая забота? И что же с ним все-таки такое сделалось, что себя не чувствовал, хуже эпилептика? Может, испытывали на нем какое-то новое психотропное оружие, выданное бомжам ради пропитания? - усмехнулся Порогин. - Смех смехом, а вместе с провалившейся как сквозь землю «девяткой»… И чем только наши спецслужбы занимаются?...».
…Встреча была назначена на завтра, в условленном месте.

Сердце Капитолины Матвеевны было не спокойно. Ленька убежал из дома рано утром, даже от завтрака отказался. Сказал, что по делам продажи фамильных ценностей, которые достались ему в наследство. И это на фоне разговоров про канувших на югах людей и  жуткого Вадькиного состояния. Какая нормальная жена будет спокойна? Конечно же, она знала, что ему досталось несколько ценных икон и ювелирных украшений. Правда, насколько ценные были эти иконы, она не представляла. Да и слава Богу… В двухкомнатной «хрущевке» таким суммам было бы тесновато.
Леня появился неожиданно, в обед. Схватил со стола бутерброд  и силком потащил ее на двор, даже не дав толком одеться. Так и стояла она в домашнем халате,  в тапочках с помпонами и в мужской куртке, накинутой на плечи. Стояла перед новенькой синей «Нивой» и судорожно пыталась изобразить радость. Ее муж, вчерашний бомж Ленька, стремительно превращался в богача.
Шел 1998 год. Слово «бандит» не было ругательным, так называлась престижная профессия. За видеомагнитофоны в Москве уже не убивали. А вот за иконы и драгоценности отдельно взятой семье могли устроить полноценный геноцид. После того, как умер Ленькин брат, бывший опорой и защитой семьи, от прежнего  чувства защищенности не осталось и следа. Капе вдруг стало страшно. Улыбка давалась с трудом, с каждой секундой все больше походя на оскал. Вызывающе новую «Ниву» хотелось спрятать рядом с пенсией – в верхнем ящике кухонного шкафа.
Капа все же нашла в себе силы порадоваться, похвалить, сказать все нежные слова про «кормильца», «заступника» и «главу семьи». Ленька был очень доволен. И «Нивой», и ее вымученной радостью. Но нет, Капу не обмануть. Она любила Порогина, много лет носила его фамилию. И отчетливо видела, как мужа что-то очень тревожит. Прижав ее к себе, он сказал:
- Ничего не бойся, Капочка. Готовься к новой жизни. Она будет лучше нынешней
- Ленечка, мне все равно страшно, - прохныкала она в ответ.
 Он молча поцеловал ее и уехал.
Выехав со двора,  Порогин приторомозил. Подумал о чем-то тяжелом, посмотрел на часы. Условленное время и условленное место неумолимо надвигались.


Эпизод сорок пятый
                Москва, февраль 1998 года
- Здравствуйте! - поздоровался Ромка с легким вятским прононсом. Да так и обомлел. Обомлели оба – и Рома Скворцов, и Дима Трофимов. И было от чего. В проеме двери, словно в картинной раме, стояла женщина удивительной гармонии. Красота, сексуальность, шарм, стиль – всего этого было в ней щедро. Все это играло и перекликалось, словно пригоршня ценнейших бриллиантов. Но именно ее врожденная гармония мистически объединяла все эти драгоценности, сплетая из них невиданное украшение, способное свести с ума. Это поражало. «Эля тоже красивая, и даже очень», - успел подумать Ромка, прежде чем покраснел. 
Не меньше ее красоты поражал и ее прошлый союз с Черновым. Женщина из тех, за которыми охотятся самые влиятельные и властные люди, досталась рядовому радиоинженеру. В те времена, когда они были вместе, эта пара производила на всех сильное впечатление. Но рождалось оно от разных семян. Те, кто носил в себе чистое семя, глядя на Вадика и Лену, восклицали: «Поразительно!». Они были поражены таким ярким доказательством существования истинной любви. Любовь родных по духу людей, оказывается, выжила рядом с фиктивными браками и брачными контрактами. А кто носил в себе грязное семя, глядя на них, тоже восклицали «Поразительно!». Они поражались вопиющей несправедливостью и непониманию такой замечательной красавицей своих упущенных выгод.
 Стоя перед этакой красотой, Скворец на мгновение даже забыл свою вымышленную фамилию.  Впервые увидев воочию такую богиню, он к тому же должен был называть ее «тетя Лена», да еще и с вятским оканием. Чернова доброжелательно поздоровалась с гостем и спросила: 
- А вы, наверное, Дмитрий?
- Да, Дмитрий, - с облегчением выдохнул Скворцов. - Я племянник Вадима Андреевича Чернова. Елена, а что с моим дядькой? Вы знаете?
- Дима, может быть, вы все-таки пройдете? - пригласила хозяйка. 
 И Скворец оказался внутри обычной типовой квартиры. Но как она была отделана! Со вкусом. Оригинально. Богато.  «Чернов бы такого не потянул. Факт», - с некоторой обидой за Чернова подумал Ромка.
- Раз читать я вас уже научила, позвольте теперь предложить вам чай с конфетами, - изящно пошутила Елена, приправив шутку мягкой улыбкой.   
Глянув на себя в роскошное зеркало, Скворцов чуть было не плюнул в него с досады. С далекой Вяткой его более всего роднила шапка, которую он, естественно, снял. Из зеркала смотрел стопроцентный москвич, просто плохо одетый. «Если с такой рожей начать «окать» - это цирк. У тебя ж волосы пострижены сложной филировкой. Где твой полубокс, придурок? Разведчик ты хренов!!» - обругал себя Скворцов и решил  сильно не «окать». Говорить попроще. Дальше – по ситуации.
- Дима, не стесняйтесь. Проходите на кухню, - сказала гостеприимная хозяйка.
- Ага, спасибо, - по-простецки ответил Скворцов.
Зайдя вслед за ней в богато обставленную кухню, напичканную самой разной техникой, они расположились на диковинных прозрачных стульях. Они стояли около стеклянного стола на тонких металлических ножках, парящего и невесомого. Чернова разлила ароматный чай в авангардные металлические чашки, в полированных боках которых отражалось все дизайнерское великолепие кухни. Ромке показалось, что чаепитие разворачивается на страницах заграничного интерьерного журнала.
- Скажите, Елена, а что с моим дядькой случилось? Он в больницу почему попал? - сыграл озабоченность Скворец.
Получилось весьма неплохо. Не знаю, что бы сказал Станиславский, но Чернова, вроде бы, поверила.
Она тяжело вздохнула, на глазах ее блеснули слезы. Нервно развернув редкую иностранную конфету, есть она ее не стала. Наплевав на изысканное творение западных кондитеров, она принялась сосредоточено мастерить самолетик из нарядного цветастого фантика.
- Видите ли, Дима… - тревожно начала она после долгой паузы. - Это очень тяжелая история.
- С ним что-то серьезное?
- Арина Николаевна вам что-нибудь рассказала? - вдруг с надеждой спросила Чернова.
- Да нет. Сказала, что он не умирает, да и все, - старательно соврал Скворец.
- Да, не умирает. Он, Димочка, в психиатрической лечебнице.
Лена всхлипнула. Осторожно промокнула глаза салфеткой.
 - В дурдоме, что ли? Дядя Вадим? - удивленно переспросил племянник.
Чернова кивнула.
- Как это, в дурдоме? А почему?
- Несколько лет назад Вадька стал выпивать. Ну, то есть сильнее, чем раньше. Меня это сразу забеспокоило. Я с ним боролось, как могла. И он, вроде, держал себя в руках. Старался хотя бы… 
Распечатав еще одну конфету, она вновь принялась за поделку.
- Алкоголиком он не был, это точно. Но я все равно очень боялась, когда он пил. Я ведь чувствовала, что добром это не кончится. А три года назад умерла его мать, Галина Сергеевна. Сердце. Вчера была жива-здорова, и вдруг – нет ее больше.
 Она снова всхлипнула. По щеке стремительно скатилась крупная слеза.
- Да, я знаю, что бабушка Вера умерла. Мне мама говорила, - печально кивнул Димка и опустил глаза.
Помолчали. Лена словно собиралась с духом.
- Ну вот… тогда он и запил. Да как следует. С утра начинал, на работе. Втихаря. Потом даже отпуск взял. Понять его можно было, горе ведь.
 Ромка сочувственно вздохнул.
- Я как только ни старалась его в чувство вернуть. Как с ребенком с ним возилась. Но без выпивки он не мог. Если трезвый был, в панику впадал. Говорил, что за матерью вслед уйти хочет. А когда пьяный был, иногда всякую чушь говорил.
- Чушь говорил? - недоверчивым эхом спросил Димка.
- Ну да… Ерунду всякую. Он всегда любил пофантазировать. Но тут не то было… Вадька как-то очень серьезно об этом рассказывал. От чем? Да ерунда всякая. Что придумал способ, как собак научить говорить. Ну, и все в таком роде. Я тогда испугалась. Уговорила его к врачу сходить, чтоб из запоя выйти. Врач  таблетки ему какие-то прописал. А потом еще гипнозом лечили.
- Так как же тогда он… - неуверенно спросил Ромка. Племянник в его исполнении стеснялся сказать «сошел с ума».
- Он долго не пил, - дрожащим заплаканным голосом продолжила Лена. Рассказ этот давался ей с большим трудом. - Полгода точно в завязке был. Может, больше. И вдруг – сорвался. Страшно сорвался. И… как-то внезапно.
- Может, произошло у него чего? - предположил племянник и робко заглянул ей в глаза.
- Я не знаю. Он так мне и не сказал. А я сама до сих пор понять не могу. Вадька тогда больше суток пропадал где-то. Потом говорили, что его с нашими местными бомжами видели. Пришел, когда меня дома не было. Какую-то одежду забрал и еду, для бродяг этих. Он жалостливый был, старался людям помогать.
Ромка с трудом сдержал ликование. Информация подтверждалась. Он уже видел тот момент, как скоро мозаика этой истории начнет проступать первыми осмысленными очертаниями. 
- Я поначалу не верила. А он потом и домой их стал водить.
- Бомжей? Да ну, зачем это?
- Да он именно тогда и стал с ума сходить. Я это сейчас понимаю, ведь он вдруг враз пить прекратил. Я его к врачу повела, в поликлинику. Он еще ему какие-то таблетки выписал.
 Она порывисто отхлебнула чай, будто все это время ей не давали этого сделать. И замолчала.
- Да-а-а, - ошарашенно протянул Ромка устами вятского родственника.
- Да не помогли эти таблетки. Другим он стал.
- Как это, другим? - излишне резво перебил ее Скворцов.
- Совсем другим. Другой человек, абсолютно.
- Не может быть!
- Вот и я тоже не могла поверить. Говорил по-другому. Со мной общался как-то осторожно и … нехотя, что ли. Бриться перестал, зубы чистить. Одевался как-то странно. Мог что угодно на себя надеть и так из дома выйти. Друзей своих узнавал, но относился к ним прохладно, словно они ему чужие были. А ведь Вадька дружбой всегда очень дорожил. Очень.
- И вы от него ушли? - спросил ее племянник мужа, прямо и бесхитростно.
Лена чуть заметно вздрогнула. Безотчетное чувство вины, которое тихо росло в ней все время их беседы, вдруг выпрямилось во весь рост не таясь. И она заплакала. Скворцову стало невыносимо жаль эту красивую и несчастную женщину. Хотелось как-то утешить ее. Но как мог бы сделать это Димка?
- Теть Лен, вы не плачьте, не надо, - смущенно пробормотал он.
 Она схватила со стола салфетки, бросила их и, вскочив, торопливо сбежала в ванную. Послышался шум воды.
 «Эх, был бы я не племянник, столько бы всего спросил у нее. Про бомжей, про то, почему его в ПНД не лечили, про его наблюдения за Луной, о которых Лешниц рассказывал. Да только Димка этого спросить не может. А не был бы я племянником, так она со мной и разговаривать бы не стала», - думал Ромка, пока Чернова приводила себя в порядок.
Вернувшись из ванной заплаканная, но уже спокойная, она уселась за стол напротив остывшего чая, свернутых из оберток самолетиков и нетронутых конфет.
- Да, Дима, я ушла от него, - с трудом сказала она, словно сама себе призналась в чем-то постыдном. - Но не потому, что не хотела ему помочь. Между нами случилось страшное. Такое, чего я и представить себе не могла.
- Он вас обидел?
- Хуже. От него, больного, я бы стерпела. Но он позволил обидеть меня одному из этих грязных бродяг, которых он притащил к нам домой. Я пыталась выгнать этого бомжа, и тогда он… -  глаза ее стремительно наполнились слезами, но она сдержалась ожесточенным усилием воли. -… оттолкнул меня так, что я упала. А мой муж ровным счетом ничего не сделал. Совсем ничего. Больше я быть с ним не могла. Я уехала к маме, в Звенигород.
Она закрыла лицо руками. Посидев так с минуту, отняла руки от лица и почти спокойно предложила ему конфету.
 - Вернуть он меня не пытался. Я была ему больше не нужна. Это был не мой Вадим, а кто-то другой. Соседи говорили, что Вадька скитался, бродяжничал. А потом попал в больницу. Это в Москве, на окраине, я тебе адрес напишу.
- Спасибо, тетя Лена. Я его навестить поеду.
Она кивнула. Подлила ему горячего чая.
- Вы простите меня, Дима, но я вас совсем не помню. Когда же мы виделись?
Ромка похолодел, стараясь совладать с лицом, не выдав своего внезапного испуга.
 - Так неудивительно. Я ж тогда совсем маленький был, - не растерявшись, ответил он. - Мне и пяти лет не было. Я к вам в гости с бабушкой приезжал. Мы с дядей Вадимом в зоопарк ходили и в кафе мороженое, а потом к вам домой приехали. Неужели не помните?
- Нет, к сожалению. Вы говорите, что с бабушкой приезжали?
- Да, с ней. А она к вам домой не поехала. Я не знаю, почему. Дела, видать, какие-то у нее были.
- Странно… Я на память пока не жалуюсь. Ну, да бог с этим. Вы же на меня не обижаетесь?   Ну, за то, что я вас не узнала.
- Да нет, что вы. Я бы вас на улице увидел – тоже не узнал бы. Столько лет ведь прошло.
 Случилась пауза. Чернова внимательно рассматривала  племянника, пока тот сосредоточенно разворачивал конфету.
- Странно как… Совершенно не помню. Причудливая все-таки штука - человеческая память, - произнесла она как-то отстраненно.
- Спасибо, тетя Лена! Очень жаль, что с дядькой моим все так вышло, - сказал он, поднявшись.
Бережно задвинул почти невидимый стул. Бывшая жена земного инженера лишь горестно махнула рукой, вытирая салфеткой непокорные слезы.
В прихожей, когда он уже одевшись и напялив свою маскировочную шапку, собирался прощаться, Чернова вдруг спохватилась.
- Адрес-то я вам не записала! Совсем разнервничалась, чуть не забыла, - укоризненно воскликнула она, направляясь в комнату.
- А я уже напомнить хотел, - сходу соврал Скворцов.
 «Опять облажался, идиот, -  искренне злясь на себя, подумал он. - А если бы она не вспомнила? Шпион ты сраный!».
Через минуту Лена вынесла ему бумажку с адресом и телефоном клиники:
- Там внизу и фамилия его лечащего врача записана. Его зовут Николай Юрьевич Лешниц.
 - Ну, я пойду. Спасибо! - попрощался Скворец, бережно засовывая ненужную записку в бездонный внутренний карман старенького пуховика.
Открывая замки и замочки надежной двери, она вдруг обратилась к нему, чуть понизив голос. 
- Дима, у меня к вам просьба. Если вас не затруднит, позвоните мне после того, как с Вадимом увидитесь.
- Обязательно позвоню! - пообещал он, с облегчением переступая порог.
Расставшись, эти двое думали друг о друге. Их беспокоил один и тот же вопрос, только с разных сторон. «Поверила или нет? - беспокойно гадал Ромка, выходя из подъезда.- Наверное, поверила. Хоть и засомневалась». «Кто же он такой? Неужели действительно Вадькин племянник? И я его не помню? Странно, - размышляла Лена, сидя на кухне и складывая очередной самолетик, теперь уже из салфетки. - По телефону говорил, что приехал из Кирова, в институт поступать. А на провинциала совсем не похож. Хотя говорок легкий у него  был. А если не племянник, то кто? Для мента молодой слишком. Может, студент меда, будущий психиатр? Да какая разница! Главное, чтоб позвонил».
Она запустила неказисто свернутый самолетик, который тут же безнадежно стремительно рухнул к ее ногам. Как рухнула когда-то их с Вадькой счастливая семья. Подняв крылатую салфетку, бережно погладила ее трясущейся рукой. Через мгновение Лена Чернова, окутанная тяжелой пеленой прежнего горя, безудержно рыдала в роскошном интерьере своей новой жизни.


Эпизод сорок шестой
  Москва, февраль 1998 года
Николай Юрьевич  сидел в своей гостиной, застыв в заботливых объятиях старого добротного дивана. Он боялся даже чуток пошевелиться. Ведь если бы он скинул с себя оковы этой неподвижности, дав волю эмоциям – разнес бы к чертям собачьим добрую половину квартиры.
 Он предельно внимательно изучил объёмный морфологический психоанализ речи Чернова, сделанный в институте Сербского. И был поражен и взбешен одновременно. Из всего следовало, что его пациент был совершенно здоров. В его речи, как и утверждал Ванька Мартынов, не было обнаружено ни малейших признаков психического расстройства. Надежды, которые он лелеял по дороге из Саратова, оказались пустыми.
Итак… до болезни Чернов был самым обычным парнем. Энциклопедическими знаниями не блистал. Говорил, как все. Выпивал, матерился. Сверхъестественным влиянием на людей не обладал. К философии был не склонен, но верил в Бога. Фантастикой, кстати, тоже не увлекался – предпочитал детективы. Так, во всяком случае, утверждала его жена, которую он очень любил, когда был прежним Черновым. Слыл хорошим отзывчивым другом, весельчаком. Да только и всего.
Лешниц снова был на исходной точке, как и несколько дней назад. Ни единой зацепки. С трудом совладав с собой, Николай Юрьевич решил наметить план действий.
«Так, спокойно. Все только начинается, паниковать рано. Что мы имеем? Лишь то, что Чернов, каким он был прежде, перестал быть таковым. Феноменальная речь, колоссальная психоиндукция, высокий интеллект и высокая скорость реакций. А что насчет знаний? Это надо проверить. Он утверждает, что может считывать подсознательную память инженера, будучи инопланетянином. Ладно, устроим ему нехитрый тестик. Посмотрим, какой он энциклопедист. Пара сотен вопросов из разных областей все поставит на свои места. Это раз. Что еще? Буду продолжать собирать все, что есть по речевым расстройствам, может, и натолкнусь на что-нибудь дельное. Дислексия, паралагния, синдром Праяля. Это два».
Доктор нервно прошелся по гостиной и снова плюхнулся на диван. Он тщательно искал инструменты, которыми он мог бы вскрыть этот загадочный сейф, в котором было надежно скрыто нечто уникальное. Испытанные годами отмычки были бессильны. Теперь он не побрезговал бы динамитом и автогеном. Все средства были хороши.
 «Гипноз вряд ли возможен. А если с промедикацией – вполне может быть, что и получится. Будем пробовать. Дед Петя Валадаев был хорош. До сих пор один из самых сильных гипнологов в стране, хоть и на пенсии.  Итак, гипноз. Это три. Эх, недурно было бы вместо гипноза вколоть ему «сывортки правды». Да где ж ее взять-то? И Женьку надо подключать. Бред, конечно, но использовать надо все. Самарин с его лабораторией – это четыре. Ну что ж, четыре пункта. Немало», - подвел итог Лешниц, окончательно успокоившись и решив действовать немедля.
Долго роясь в старой записной книжке, которую вел с молодости, он беззвучно матерился. Спустя четверть часа нашел все-таки огрызок пожелтевшей бумаги с телефоном Валадаева.
- Давненько мы с ним не слышали друг друга, - тихонько гудел себе под ноc Николай Юрьевич.- Лет семь точно прошло. Ладно, куплю ему бутылку хорошего старого коньяка. Он на это дело падок был.
 Быстро переписав телефон признанного гипнолога на последнюю страницу ежедневника, чудом сохранившую девственную чистоту, он продолжил нещадно потрошить свои записи.
Телефон Женьки Самарина он нашел быстро. Познакомились они, когда доктор негласно лечил его жену от паранойи. Самарин обратился к нему со своим горем через общих знакомых. Класть свою ненаглядную Катю в лечебницу он не решался, а помощь ей, действительно, требовалась. Случай был довольно банальный, и Лешниц быстро добился стойкой ремиссии. Катя вернулась к нормальной жизни, избежав клейма умалишенной. Самарин был счастлив и безмерно благодарен. Значительного гонорара Женька заплатить тогда не мог, да Николай Юрьевич и не настаивал. Вознаграждение было скромным. А вот рыбалка на астраханском участке Волги, которую Самарин организовал с помощью своего отца, служившего инспектором рыбнадзора, назвать скромной было никак нельзя. Именно тогда, среди преступного изобилия свежайшей черной икры, могучих осетров и первоклассного самогона, завязалась их крепкая мужская дружба.
Неумело закидывая спиннинг и умело поглощая дары великой русской реки, Лешниц увидел в Женьке родственную душу. И хотя Николай Юрьевич был значительно старше своего компаньона, схожесть образа мыслей, фундаментальных воззрений и интерес к науке позволил им сойтись накоротке за какие-то считанные дни. В ту пору Самарин, физик по образованию, служил старшим научным сотрудником в Институте Акустики, на кафедре прикладных исследований. Он изучал влияние ультра и инфра звука на окружающую среду. Язык дельфинов и китов был лишь одним из направлений его деятельности, о которой он мог говорить часами напролет. Его увлекательные рассказы, перемежающиеся смешными и трагичными историями из практики  Лешница, разливались над волжской гладью, изрядно удивляя местного егеря, приставленного к ним в качестве провожатого.
Ежегодные рыбалки стали их доброй традицией. Еще бы немного, и бессменный егерь астраханского рыбнадзора смог бы претендовать на ученую степень и в акустике, и в психиатрии разом. Но внезапная кончина Женькиного отца положила конец их поездкам на Волгу. Конечно же, они поддерживали отношения, нередко встречаясь за кружкой «Жигулевского» в пивной у магазина «Богатырь» напротив Крестовского моста.
   Самарина в то время сманили из Института Акустики в какой-то закрытый «ящик», где он успешно занимался разработкой акустического оружия. Из «оборонки» он ушел после того, как финансирование программы неожиданно закрыли. Такие специалисты, как Женька, в то время были желанными гостями на Западе. Но мудрое Советское государство предвидело такой поворот событий. Самарин был «невыездным» в течение семи лет. Изрядно помаявшись в роли торгового агента, продавца газет и водителя маршрутного такси, он все же устроился работать по профессии в небольшую частную компанию.
 Водоворот того «смутного времени»  так закружил обоих, что встречи становились все более редкими. Потом их дружба и вовсе спряталась в телефонных проводах, как прячется в трубах в центре Москвы какая-нибудь измельчавшая ископаемая речушка. Старательно наморщив память, Лешниц понял, что последний раз они созванивались около двух лет назад. «Самое время позвонить», - подумал он и решительно снял трубку.
 К его удивлению, после пары гудков он услышал бодрый голос своего старого друга. На разных концах города раскатисто загремели дружеские приветствия. Когда все эти «сколько лет, сколько зим, старина», «ты куда пропал, собака», «совсем забыл старого друга, засранец», «тыщу лет тебя не видел», наконец-то, смолкли, Лешниц доверительно сказал вкрадчивым голосом:
- Женька, дружище! Есть у меня к тебе одно важное дело, даже и не знаю, с чего начать.
- Для тебя – все что угодно, дорогой, - с готовностью отозвался Самарин.
Назначив встречу на вечер того же дня, доктор удовлетворенно положил трубку.
В указанное время доктор Лешниц, с кассетой и диктофоном в кармане, стоял у пивного бара с бесхитростным названием «Пиво под рыбку». Самарин опаздывал. Потоптавшись несколько минут у входа, доктор уже хотел было зайти в кабачок и начать без Женьки, как вдруг услышал за спиной его, не по годам звонкий, голос:
- Товарищ психиатр?.
Лешниц обернулся. Перед ним стоял почти тот же Женька. Крепко сбитый, лысоватый, с мощным, хорошо очерченным, но каким-то детским, добрым лицом. Вот только поседел сильно. Старые приятели радушно обнялись и поспешили внутрь – за пивом, рыбкой и долгожданным общением.
Когда третья кружка «Жигулевского» почти опустела, все новости прошедших двух лет были исчерпаны.
- Так что там за дело у тебя такое? - сам спросил Женька, с чувством отхлебывая крупную белую пену.
- Да вот, с покорной просьбой к тебе. Задачка тут приключилась, прямо по твоему профилю, -  загадочно улыбнулся Лешниц.
- Да? Очень интересно. И чем же физика может помочь психиатрии?
- Очень надеюсь, что сможет помочь.
- Ну, тогда за синергию между науками! - провозгласил Самарин, поднимая четвертую кружку. Шумно ворочая кадыками, они отпили «Жигулевского».
- Есть у меня, дорогой мой друг, вот такая вещица, - сказал Лешниц, вынимая из кармана вельветового пиджака диктофон и кассеты.
- Даришь или продаешь? - съерничал физик.
- Отдаю даром, но на время. Это запись разговора с одним пациентом. Как я понимаю, доступ к технической базе у тебя есть.
- Обижаешь, Николай Юрьевич! Я ж заведующей лабораторией акустического мониторинга.
- Отлично! Ну, так вот. Сначала о главном.  А главное – это полная секретность. Я хочу, чтобы эту пленку слышал только ты. Это возможно?
- О чем речь, старичок?! Секрет – так секрет.
- Ну, тогда я тебя прошу. Пройдись по ней своим сверхчувствительным электронным ухом. Вдруг ты что-нибудь такое услышишь, что нам, простым смертным, никак не услыхать.
- А что именно?
- Честно? Я не знаю. Даже предположений нет. Может, какие-нибудь шумы посторонние. Мне больше для очистки совести надо. Сможешь?
- Почему нет? Смогу, конечно. А ты это через выносной микрофон записывал?
- Нет, что ты, какой выносной… Лежала эта штука на столе, да и все. Но чувствительность записи поставил самую высокую, если я не ошибаюсь.
- Ну, тогда шансов мало. Вернее сказать, шансов почти нет.
Николай Юрьевич враз помрачнел лицом. Самарин тут же заметил это.
- А ты еще разок этого пациента записать сможешь? Или запись уникальна и неповторима?
- Смогу, конечно! Думаешь, с выносным микрофоном надо записать?
- Да забудь ты про свой диктофон! Я тебе на днях из лаборатории одну вещичку притащу. Ты соловья своего запиши и сразу - ко мне.
- Понял. А сколько записывать-то?
- Ну, минут десять. Можно чуть больше. Сможешь?
- Конечно, смогу, Жень. А сколько у тебя это колдовство обычно занимает?
- Это смотря, Коля, что наколдовать надо. Да что за материал. Если объем пива у тебя в пузе  вычислить по сравнительному резонансному анализу – это одно. А если усталость металла в рельсе – совсем другое.
- Жень, да там нет ничего. Мужская речь, да и только. Я ж говорю, что для очистки совести сделать хочу. Чтоб потом самому себе сказать можно было, что изучены все возможные аспекты. Он же у меня не дельфин. Мужик как мужик. Псих только.
- У тебя спешка, что ли?
- Да не хотелось бы затягивать.
- Ну, смотри. Расклад такой. Дня через три-четыре я тебе инструмент добуду. Тебе, Коль, сколько на запись понадобится?
- День. Вечером отдам тебе твою штуковину.
- И еще пару дней на работу, если никого не привлекать, раз дело секретное. Итого, неделя.
- Отлично. Буду ждать с нетерпением.
- Видать, интересный случай у вас, товарищ доктор, - подмигнул Самарин, подвигая Лешницу жирную копченую мойву.
- Да возни больше, если честно, - ухватив рыбеху за хвост, устало ответил тот.
Допивая четвертую кружку «Жигулей», физик и психиатр надолго ударились в воспоминания, отправившись на волжские берега, где пряный аромат свежей ухи накрывал собой уютную заводь; каракулевая шапка черной икры заботливо прятала под собой тонкую корку бородинского хлеба; волна билась об лодку в такт самогону на травах, булькающему в стакан; где терпеливо коптились пойманные на утренней зорьке величавые осетры, а неспешные разговоры о науке и привередливых московских бабах до крайности удивляли седого усатого егеря.    
На следующее утро, благо оно было воскресным, Николай Юрьевич Лешниц мучился похмельем и ностальгией. Похмельем - от выпитого вчера. А ностальгией – от прожитого за долгие годы.


Эпизод сорок седьмой
    Москва, апрель 1997 года
Условленное время и условленное место неумолимо надвигались на Леньку. Все эти «целых трое суток впереди», «еще только послезавтра», «для решения есть целая ночь» остались в прошлом. Решать надо сейчас. Довести начатое до конца – значит, навсегда изменить свою жизнь. Бросить – значит, жить привычной, но не своей жизнью. Что страшнее? Можно понять, только попробовав.
 Все еще могло повернуться назад. Но только по независящим от него обстоятельствам.   Лишь в том случае, если… эти двое не появятся в условленном месте в условленное время. Он бы многое отдал за такой исход. Но «деловые люди», которые назначили ему это время и это место, кровно заинтересованы во встрече. Значит, встречи не избежать. Придут. До принятия решения оставалось пятнадцать минут.
Лёня сильно нервничал. Вышел из машины, закурил. Даже вообразить не мог, что когда-нибудь ему придется принимать такие решения. «Порогин, соберись! - приказал он себе. - Взвешивай, что сколько весит. Учитывай все, ничего не забывай».
 Быть или не быть, ехать или не ехать - эту унизительную идею про «орлянку» он откинул сразу, еще три дня назад.
  … Глянул на часы – трех минут как ни бывало. Двенадцать минут до решения. Потом надо будет ехать или остаться. «Вот они –  самые сложные минуты в твоей жизни», - подумал он. Чуть помедлив, снова взглянул на часы. Все, оставшееся время ему уже ни к чему. Решение принято. «Ему уже все равно, он в могиле. А я свой выбор сделал», - подумал Лёня, поворачивая ключ зажигания.
Паркуясь во дворе своей «хрущевки», он автоматически бросил взгляд на циферблат своих новеньких «командирских».  Он быстро доехал – до истечения времени оставалось еще чуть меньше двух минут. Да это уже не важно. Все позади. Через две минуты он уже будет помешивать Капин супчик и топить Пятигорск в перцовке.
 Приласкав жену в дверях квартиры, он  прошел в комнату. Подошел к некогда престижной, а теперь устаревшей немецкой мебельной стенке. «Так, где-то здесь у Капочки видел я тазепамчик, - вспомнил Лёня. - Съем-ка я парочку таблеток, да перцовочкой отполирую. И все – спать», - решил он.   
- Солнышко! Тебе супчик наливать? - донеслось с кухни.
- Да, Капуль, и побольше! - польстил он любимой жене.
 «Так, а где же он, тазепамчик-то? - думал Порогин со скоростью медленной речи. - Ага, вот в этой нише, наверное». Он стал копаться в доисторической мебели времен «развитого социализма» и Берлинской стены. Стенка была завалена старыми квитанциями, прошлогодними открытками и прочим жизненным мусором. Среди всего этого притаились  желанные таблетки. «Ух, барахла-то тут сколько, - подумал он. - Да где же он прячется, тазепамчик? А вот и коробка.. .». 
 Спустя доли секунды он понял, что это вовсе не коробка для лекарств, а рамка для фоток. И фотка в ней есть. На него огромными синими глазами смотрел покойный Дмитрий Леонидович. В золотисто-соломенных кудрях, при аппетитных румяных щеках. В рубашке с забавными космическими ракетами. Лет четырех от роду.
Перед глазами все поплыло. К портрету погибшего солдата Дмитрия Порогина в военной форме он привык, насколько это было возможно. Но портрет своего умершего  ребенка он последний раз держал в руках,  когда Димка еще был жив.
Все сразу вспомнилось, как будто было вчера!   Функционер Минобороны, чиновник средней руки (далее Исполнитель), сидел напротив Порогина (далее Заказчик) за столиком затрапезного московского кафе. Мундир Исполнитель не надел - был в спортивном костюме. Уверенным движением  убирая в карман дорогого «адидаса» деньги Заказчика, другой рукой Исполнитель двигал к нему по заляпанному пластиковому столу  подколотые бумажки.
- Все удалось узнать, как и просили, - явно гордясь собою, сказал Исполнитель.
- Что… удалось? - нервно сглотнув, выдавил из себя Заказчик.
- Там все подробно. Подразделение, личные номера, вооружение, текущая боевая задача, дата, время, рапорты, количество груза 200…
- Это мертвые? -  осипшим голосом уточняет Порогин-Заказчик.
- Ну да, трехсотых там не было. Трехсотые – это раненые, - компетентно поясняет Исполнитель.
- Они, что… все погибли? - задает вопрос Заказчик.
- Да, - отвечает Исполнитель. - Дальше…  все командование – прямое, непосредственное, вышестоящее. Ну, и суть инцидента.
 Лицо Заказчика становится серым. Исполнитель не придает этому значения, так как данный вопрос не входит в его компетенцию.
- Военную прокуратуру не привлекали. По закону – должны, - выдает дополнительную информацию Исполнитель, аппетитно отхлебывая дешевое пиво из банки.
- Скажи мне словами, что произошло, - требует Заказчик.
- Дружественный огонь. Артиллерия работала по координатам. А то, что наши там находились, артиллеристам не сообщили. Штабная ошибка, - резюмирует Исполнитель, делая глоток из банки и тихонечко рыгая.
- Твари, - отчетливо произносит Заказчик, сминая полную пачку сигарет в небольшой комок.
- Согласен. Такое на войне нередко происходит, - комментирует Исполнитель реакцию Заказчика.
На этом стороны прекращают сотрудничество, не прощаясь.
Четырехлетний Димка внимательно смотрит на отца с фотографии, улыбается  и тихонечко шепчет: «Дружественный огонь».

Эпизод сорок восьмой
Москва, февраль 1998 года В унылом коридоре районной поликлиники № 75:  сидели и даже ожидали стоя в большинстве своем   пожилые, больные, недовольные жизнью и уставшие от нее люди. От этого под казенным беленым потолком учреждения висел, невидимый глазу, смог. Он вбирал в себя боль, усталость, злость и отчаяние сотен граждан, что часами томились в очередях, сжимая в руках свои истории болезни и испражнения в банках. Время от времени смог достигал критической массы. Тогда он низвергал все накопленные ядовитые осадки на головы пациентов поликлиники . То тут, то там вспыхивала ругань, слышалось «женщина, я помню, вы не занимали», «мне, вообще, без очереди полагается»,  «да как тебе не стыдно, хам, я уже два часа здесь сижу». Лица искажались злобой и тревогой, все дружно начинали ненавидеть всех. И только стайка ПТУшников, пришедших на обязательную диспансеризацию, весело гогочет назло строгой табличке с надписью «Тихо! Идет прием!».
В  кабинете № 23 вел прием невропатолог Павел Антонович Михалин. Дверь эта, как и все другие, надежно разделяла людей, находившихся по разные стороны от нее. С одной стороны их было больше. Они сидели в рядок на дермантиновых диванчиках, некоторые из них страдальчески стояли, опершись о стену. С другой стороны - всего трое. Двое, сидя за столами, накрытыми оргстеклом, рассматривали и расспрашивали третьего, изредка щупая его и стукая по коленке резиновым молоточком. Потом эти двое что-то писали и ставили печати. Все это продолжалось бесконечно, изо дня в день, годами, десятилетиями. По четным – с раннего утра и до обеда. По нечетным – с обеда и до позднего вечера. Все, кто участвовал в этом скорбном действе (кроме случайных беспечных ПТУшников) свято верили, что таким образом они смогут исцелиться.
В возможность исцеления в этих стенах не верил лишь молодой парень с большими глубокими карими глазами, стоявший вблизи кабинета номер 23 с полиэтиленовым пакетом в руках. Он был здесь не за этим. В отличие от остальных, он не хотел попасть за дверь кабинета. Но, как и все остальные, хотел попасть к невропатологу.
Невропатолог Павел Антонович Михалин был плохим врачом. И знал это. Поначалу переживал, тщетно стремясь стать хорошим. Позже стремиться перестал. Да и переживал недолго. Быстро смирился, старательно скрывая это от окружающих. Прошло время – перестал скрывать. И, наконец, достиг такой стадии просветления, что мог от души посмеяться над этим фактом.
В тот   пасмурный зимний день перед врачом Михалиным сидела в надежде на исцеление  статная высокая дама 53 лет от роду.   На прием к доктору   она пришла в огромном аляпистом шифоновом платье, с безвкусной клеенчатой сумкой, с высокой пергидрольной прической типа «бабетта», с лишним весом и с бессонницей. Жаловалась она только на бессонницу - платье, сумка и прическа ей  нравились, а с лишним весом она смирилась.
 До конца приема оставалось  двадцать минут. Около часа назад медсестра Зиночка, выглянув из двери кабинета, крикнула:
- В двадцать третий, к Михалину – не занимать.
За долгие годы работы в поликлинике, на эту фразу у Павла Антоновича стал вырабатываться  желудочный сок, как у подопытной собаки. Смертно хотелось кушать суп и немного водки. Мельком глянув на часы, Павел Антонович воспрял. После   женщины-бессонницы с бабеттой на голове, еще кто-нибудь принесет мигрень или головокружение. Выписав от мигрени то же, что и от бессонницы, он пойдет наконец домой, по пути переворачивая страницу еще одного утомительного и никчемного дня своей бессмысленной жизни.
Ну вот, наконец-то, Зина протрубила в коридор «прием окончен», демонстрируя свою перламутрово - розовую напомаженную шею. Михалин видел эту шею уже почти двадцать лет, изучив алгоритм сего странного явления до микросекунд. Зина ставила локоть на стол, зачем-то прикрывая низ лица рукой. В этот момент она изрядно пачкала ладонь своей пошлой помадой. Затем поправляла волосы кончиками пальцев и… терла шею рукой. В течение дня Зина регулярно подкрашивала губы, а потому на шею помады всегда хватало. Поначалу Павел Антонович подозревал за своей медсестрой какую-то устойчивую невротическую реакцию, что-то вроде сложного нервного тика. Но позже понял, что она просто дура. Поняв, все собирался как-то образумить ее, хотя бы ради экономии помады. Но годы шли, а он все не решался. На прошлой неделе Зине стукнуло шестьдесят один. Михалин решил, что менять цвет шеи в этом возрасте совершенно ни к чему.               
Стремительно переодевшись несколькими ловкими отработанными движениями, Михалин, на ходу попрощавшись с Зиночкой, выскочил из кабинета. Запах супа манил этого тощего конопатого мужчину с мелкими чертами лица, маленькими голубовато-белесыми глазами и редкой шевелюрой цвета ржавчины. Манил через километры, и он бросился к нему во весь опор.
Однако не тут-то было. Наперерез ему двигался молодой человек в модной мешковатой одежде и смотрел прямо в лицо доктору  глубокими карими глазами. «Даст Бог - не ко мне, - понадеялся Павел Антонович. - А если и ко мне – пошлю ко всем чертям. Талончик, и - в очередь».
 - Павел Антонович! - прогудел восторженным баритоном парень. - А я к вам, с благодарностью!   
«Благодарность», должно быть, помещалась в увесистом пакете, который держал в руках незнакомец. Михалин притормозил.
- Это вам, доктор! От чистого сердца, - зажурчал молодой человек, протягивая ему пакет, в котором что-то призывно звякнуло. - Спасибо вам огромное, все прошло, как будто и не было ничего!.
- Добрый день, - с некоторым сомнением и надеждой поздоровался Павел Антонович. Парня он решительно не узнавал. Да и вылечить его так, чтобы «все прошло», он, вряд ли, мог. Если только случайно.
- Позвольте уточнить, а что именно прошло?  - все еще неуверенно спросил врач.
- Все, доктор! Все! - сияя счастливой улыбкой, отвечал тот, шагая рядом и продолжая протягивать звякующий пакет.
Из оживленного коридора они свернули на лестницу. Здесь было можно, и Михалин взялся за благодарность рукой. В тот же момент незнакомец отпустил подношение, дав возможность невропатологу почувствовать его вес. Вес был немалым.
- Ну, если все прошло – это очень хорошо, - довольно сказал Михалин.
 Перекладывая пакет из одной руки в другую, он мельком глянул в него. Коньяк, вино, водка, конфеты и еще что-то.
- Вот именно доктор – все! Как будто и не было! - продолжал игру парень, глядя на него с хитрым прищуром.
«Кто он такой? И чего ему надо?» - подумал невропатолог. Все это становилось подозрительным. Но он решил подыграть.
- Как будто и не было, простите, чего?
- Ни-че-го, Павел Антонович! Как будто и не было ничего! - не переставал сиять загадочный даритель.
 Вдруг он остановился на лестничном пролете, мягко взяв доктора за рукав.
- Доктор, я   понимаю, что ваши приемные часы уже истекли. Но мне очень нужна ваша консультация! Очень!
Он состроил умоляющую мину, неуловимо балансируя между просьбой и клоунадой.
- В долгу не останусь, вы же меня понимаете. Не одной клятвой Гиппократа, в конце-то концов… - вновь бархатно зажурчал он.
Незнакомец был очень непрост. Другие взятку пихают, а делают вид, что ровным счетом ничего не происходит. Этот же – наоборот. «Я тебе взятку даю, а ты ее – берешь, - говорил он, особо и не маскируясь. - При этом я – никто. А ты – доктор, государственный служащий, между прочим. За бутылки не посадят, считай это задатком. Но можно получить что-то посущественнее. Только учти, у нас – товарно-денежные отношения. Я плачу, ты делаешь».
Михалин решил, что осторожность не помешает. Он пошел вниз по лестнице, к коридору первого этажа.
 - А вас, молодой человек, простите, как зовут?
- Меня - Антон Павлович!
- Да? Занятное совпадение… Так вы говорите, что вам необходима моя консультация?
- Да-да, именно! 
До дверей коридора, ведущего мимо регистратуры к парадному входу, оставалось несколько метров.
- Вы не могли бы мне помочь? Будьте так добры! - сказал врач Антону Павловичу, протягивая подарочный пакет.
- Да, конечно! Я все понимаю, - ответил тот  заговорщическим тоном и взял пакет.
 Пройдя по коридору каких-то несколько метров, Михалин жестом указал парню на небольшую дверь, похожую на пожарный выход. Они вышли из поликлиники через вход для «скорой».
Антон Павлович продолжал услужливо нести пакет.
- Так вот, доктор, мне нужна консультация, - спокойным твердым голосом сказал молодой человек.
- Вас что-то беспокоит?
- Меня беспокоит судьба Вадима Андреевича Чернова. Не припоминаете такого?
 Михалин не услышал угрозы в тоне Антона Павловича, но от доброжелательной комичности не осталось и следа.
- Допустим. 
- Доктор, у меня есть две новости. Одна плохая, другая хорошая. Я не оригинален.
 «Очень плохо. Все это очень плохо, - обожгла Павла Антоновича паническая мысль. - Чернов в психушке, они забрали карту. А если он убил кого-нибудь? А этот, с пакетиком, – родственник? С работы меня вывел аккуратно. Сейчас ударит меня ножом, раза два-три – и все. Мимо регистратуры мы не шли, мимо охраны тоже. Кто его видел? В коридоре, мельком», - подумал он за долю секунды и сделал шаг назад. Вдруг стало сильно страшно.
- Плохая? Интересно, - вяло сказал врач. Голос не слушался его.
- То, что Чернов в клинике, в очень тяжелом состоянии – это не новость, а потому не считается.
- В очень тяжелом? - вопросительно промямлил Михалин, купившись на блеф Скворцова.
- Да, - отрезал Ромка. - А плохая новость в том, что я знаю, что Елена Чернова была у вас дважды. И вы получили от нее взятку, чтобы не ставить пациента на учет в ПНД. И прописали ему «Сонапакс». Само по себе – не преступление, вы имели на это право. Но, вкупе со взяткой, выглядит плохо. У Вадима Андреевича было высшее психическое расстройство – шизофрения, структурный бред, основанный на личностной диссоциации. Слышали о таком диагнозе? А вы его лечили от тревожных состояний, к тому же не отправив на консультацию в ПНД. В результате, он несколько месяцев вообще не получал лечения.
В синих сумерках московской зимы смертельно бледный Павел Антонович казался  сизым. 
- А он, кстати, признан социально опасным. Этого вы не знали? А ведь факт. - Поймав кураж, Скворец отчаянно блефовал. - Да не в том беда, Павел Антонович, что я знаю. Все это знает лечащий врач Чернова. В клинике он – замглавного.
- Да что он может знать?! - чуть не взвизгнув, истерично выпалил Михалин.- Чернов был у меня на приеме с жалобами на незначительные тревожные состояния. А после….
 Скворцов мягко прервал невропатолога.
- Правильная линия. Я бы так же говорил. Если бы у лечащего врача Чернова не было доверительного разговора с женой пациента. Она расписала все по минутам. И до копейки.
Ромка шел по краю. Блеф был масштабен, но очень зыбок. Все самые впечатляющие моменты его истории были банальным враньем. Правдой была лишь общая канва, на которой и держался весь этот миф. Скворцов понимал степень риска. Раньше ничего подобного в его жизни не происходило. Он и сам не заметил, как резко задрал ставки. Михалин очень сильно удивился бы, если б узнал, как сильно нервничал его оппонент. Просто нервничал он не так, как доктор, по-другому. Говоря откровенно, Скворцова несло со страху. Он чувствовал себя так, будто впервые надев горные лыжи, случайно вырулил на трассу суперслалома. Скорость за сотню, повороты, а он почему-то все не падает да не падает…
А вот Павел Антонович был ни жив ни мертв. Его страхом была липкая истеричная паника, которая сковывала мысли и движения. Он уже видел, как психиатр травит на него ментов. А Елена дает показания о том, как он вымогал у нее взятку. Еще не закончив разговор со Скворцовым, он уже ярко представлял себя в тюрьме.
- Доктор! - окликнул его Рома. - Что с вами? Вы не обкакались? Ведь есть и хорошая новость, Павел Антонович. Не знаю, что себе думает врач Чернова, врать не буду. Но лично мне глубоко плевать на все ваши выкрутасы. И никуда я свои бесценные знания не понесу. Я ж вам, вот… и гостинцы принес, от чистого сердца! Держите! - протянул он пакет Михалину.
- Зачем? - тупо спросил тот.
- Как зачем? Чтобы пить! Ну и вопросы у вас, Павел Антонович, ей-богу. Я, доктор, очень сильно заинтересован в том, чтобы получить самую подробную информацию о Вадиме Чернове. Настолько подробную, насколько это возможно! - твердо сказал Скворцов и сделал шаг вперед, значительно сократив расстояние до Михалина.
- Да вы что, бредите? - сдавленным шепотом спросил тот.-  Вы же о нем в пять раз больше знаете, чем я!   
- Павел Антонович, умоляю вас, соберитесь. Мне нужна информация о Чернове вашими глазами. Кто направил его к наркологу, когда он был еще относительно здоров? Вы? Да? И правильно сделали! Поступили, как порядочный человек и настоящий врач. Мне нужна вся информация об этом наркологе. И все, что происходило с Черновым на первом этапе. В мельчайших подробностях. Как вел себя, что говорила жена. Любые его обращения, даже косвенно связанные с психикой. Нет, вообще любые его обращения в поликлинику.
- Как вы себе это представляете? Я что, министр здравоохранения? 
- Давайте так, Павел Антонович. Не будем друг друга напрягать. Упаси Боже, шантажировать. Давайте действовать, как партнеры. Это будет куда эффективнее, да и по-христиански.
- Что вы имеете в виду – как партнеры? – спросил, чуть оживший, врач.
- Я завтра займусь выяснением намерений зам главного. А вы – сбором всей информации по Чернову. Я для вас, вы для меня. Я сделаю для вашей безопасности все, что смогу. И от вас я жду полной самоотдачи. А вечером мы встретимся в районе Останкино и обсудим наши результаты. Идет, Павел Антонович?
- Почему в Останкино?
- Это все, что вас беспокоит? Почему в Останкино?
- Нет. Меня беспокоит, как я могу понять, что вам можно доверять? Где гарантии?
-  По-моему, все очевидно. Как понять, что можно доверять? Перестать паниковать и подумать головой. Вы нужны мне не меньше, чем я вам. Зачем мне информация по Чернову, я вам не скажу, уж простите. Поверьте, она мне необходима. Что еще? Почему в Останкино? Там красиво.
Михалин через силу усмехнулся. Видно было, что ему стало легче.
- Павел Антонович, я буду ждать вас завтра, в восемь вечера с обратной стороны ресторана «Твин Пигз» в Дубовой Роще. Это рядом с телебашней. Посмотрите по карте.
- Посмотрю, - угрюмо ответил Михалин.
- Тогда до завтра. В восемь.
Скворцов повернулся и пошел в сторону метро. В руках он держал пакет с гостинцем – вино, водка, коньяк, конфеты и еще что-то. Ромку мелко потряхивало, горло перехватывало. О пакете он не помнил, хотя и нес его. Обнаружил его только потому, что случайно задел ногой. Обернулся. Силуэт Михалина виднелся меж двух пятиэтажек. Он шел через двор к дороге.
- Михалин! - заорал ему Ромка.
Тот остановился и медленно повернулся. Скворцов пошел догонять врача.
- Вы забыли, Пал Антоныч, - сказал он, отдавая ему гостинчик. - Я ж говорю – от чистого сердца… И еще, Пал Антоныч, вы только правильно меня поймите. Я вам не угрожаю, даже в мыслях нет. Я ж первый партнерство предложил. Просто вы человек тонкий, нервный. Вдруг у вас аффект произойдет? И вы решите переиграть наши договоренности… Вот тогда я вас сразу же посажу. Сразу же!
 Он быстро повернулся и пошел прочь. Пройдя метров двадцать, он обернулся.
- Пал Антоныч, не забудьте! Это, - показал он пальцем на пакет,- это, чтобы пить.


Эпизод сорок девятый
Москва, февраль 1998 года
Серега, будучи натурой духовной и романтической, был очень привязан к Волге. Большую часть его неспокойной и нелегкой жизни он проводил рядом с ней. Она была для него кормилицей, спасительницей, символом стабильности и надеждой на лучшее. Кроме материальных благ, Волга дарила уверенность в завтрашнем дне, а это чувство он ценил даже больше любви и дружбы. Возлюбленные женщины приходили без спроса из ниоткуда и уходили к другим. Верные друзья приходили из детства, а уходили, чаще всего, в запой, и нередко - в лучший из миров. И только Волга была с ним всегда. Серега впитал ее запах с младенчества, также как его отец и дед. Помнил и любил каждый ее изгиб, помнил все ее повадки. А сколько небылиц и правдивых историй знал он о ней! Мог рассказывать часами. Когда ему бывало плохо, он шел к ней в поисках утешения. А если бывало хорошо, делился с ней своей радостью, как с самым близким существом на свете. В бурном клокочущем потоке жизненных перипетий, она оставалось для него величиной неизменной, за что он был ей безмерно благодарен. Серега питал к ней поистине высокое чувство, которое с каждым годом все глубже и глубже пускало корни в самую сердцевину его души. Так к Волге могут относиться только потомственные рыбаки и потомственные таксисты.
Серега был таксистом. И сегодня он был на смене. В салоне его новой, солнечно-желтой «волжанки» было тепло, уютно и тонко пахло вишней. Легкая, чуть смуглая тонировка задних стекол придавала московским пейзажам кофейный аромат. Тихонько мурлыкающая магнитола, приглушенный утробный звук идеально отлаженного двигателя и потрескивающие из рации голоса создавали уникальную звуковую палитру. Человек с фантазией и музыкальным вкусом, если бы внимательно вслушался, смог бы угадать в ней авангардный джаз с оттенками «индастриал».
По-дружески гладя рулевое колесо, обвитое мягкой кожей, Серега поворачивал во двор сталинского дома в районе Фрунзенской набережной. «Волга» остановилась у третьего подъезда. Через минуту из его дверей неуклюже выбрался крупный немолодой мужчина с седой кудрявой головой. В руках он держал громоздкую картонную коробку с пластиковыми ручками. По всему было видно, что ноша не из легких.
- Добрый день, - поздоровался с пассажиром Серега, выйдя из машины.
- Добрый, - откликнулся пассажир.
- В багажник?
- Нет, давайте в салон положим.
- Как скажете,- согласился таксист, принимая тяжелую коробку из рук мужчины. 
Первые минуты ехали молча. Молчание нарушил Серега.
- На Каширском шоссе, пятьдесят второй дом, это клиника? - спросил он по делу.
- Да, именно она, - ответил ему с заднего сиденья хозяин коробки. 
На самом деле расположение знаменитой «психушки» на Каширке Серега знал куда лучше, чем пассажир. Спросил не за этим. Как и полагается потомственному таксисту, вне зависимости от национальности и вероисповедания, он был коллекционером людских типажей и характеров. Было у него такое хобби. Любил поболтать с пассажирами о том,  о сем. Но не со всеми. Тех, кто видел в нем холопа,  оплаченного наличными, он чувствовал нутром. С ними был нем, туп и бессердечен.
- Работаете там? - со скрытым еврейским юморком спросил белорус Серега.
- Слава Богу, работаю, - ответил пассажир на той же волне.
Таксист от души рассмеялся.
- У меня там приятель лечился, - между прочим заметил он.
- Серьезно? И как себя чувствует?
- Поначалу, как выписался после лечения, – плохо себя чувствовал. А сейчас хорошо. Снова пьет.
Теперь хохот раздавался с заднего сиденья.
 В ту же секунду между столь разными людьми, случайно оказавшимися в одной желтой «Волге», свершилось таинство душевного контакта. Они больше никогда не увидятся и вскоре забудут об этой встрече. Но если вдруг, лет через двадцать, чудом столкнутся в людской круговерти, – узнают друг друга и отнесутся по-доброму. Не стоит даже пытаться понять, почему это происходит – Промысел Божий.
- Да уж, каждому свое, - весело согласился пожилой кудрявый Серегин пассажир.
- Как говорится - курить я буду, но пить не брошу, - резюмировал Серега.
- Народная мудрость наших дней, - ответил пассажир.
 Они остановились - случился красный светофор.
- Меня Сергей зовут, - представился водитель и, развернувшись, протянул руку.
- Очень приятно. А меня – Николай.
Они обменялись рукопожатием.
- Николай… а по батюшке?
Мужчина был тронут.
- На возраст намекаете? - вычурно грозно спросил он.- Юрьевич я.
- Николай Юрьевич, вы, получается, психиатр?
- В завхозы я, Сережа, не сгодился. К сожалению, психиатр.
- Да уж, завхозом-то оно спокойнее. Я вот что очень хочу у вас спросить. После того, как в стране… Николай Юрьевич, можно по-русски?
- Так мы ж в России, отчего ж нельзя.
- Так вот. После того, как в стране нашей весь этот …. случился, больше у вас работы стало?
- Больше, Сережа. И значительно.
- Пьют больше?.
- Да нет, не больше. Пьют так же. Реагируют хуже.
- На что реагируют?
- На питие. Одно дело - заливать в относительном спокойствии, когда знаешь, что день грядущий готовит. Другое – в вечном стрессе, когда неизвестно, чем детей кормить. Страха стало больше.
- Я так и думал! - с искренней тревогой и досадой воскликнул таксист.
- Так это, Сережа, не секрет. Есть же статистика. Суицидов стало больше в разы.
- Я статистике не верю. Мне нужно, чтобы человек мне сказал, который вопрос изнутри видит.
- Разумно. Есть ложь…
- Есть большая ложь, а есть статистика, - закончил фразу водитель. - А кого больше среди больных, мужиков или баб?
- Мужиков, конечно. Всегда больше было. Нагрузки жестче. Бабу еще дети в рамках держат. Мужиков – нет.
- Как же это - не держат? - с легким оттенком обиды за мужской род переспросил Серега.
- Да нет, не то, чтобы они их не любят. Детей своих все любят. Только когда мужик с пьяных глаз соседа идет топором рубить, он о детях не думает. И когда пьет запоем – тоже. Любить-то любит, но они его не останавливают. Силы инстинкта не хватает. Бывают, конечно, и обратные примеры. Но я говорю о типичном случае.
- А я вот, Николай Юрьевич, недавно без всяких запоев чуть с ума не сошел от этой жизни.
- Что такое случилось? - по инерции спросил Лешниц, словно на консультации.
И таксист Серега рассказал.
- Представляете, выхожу поутру из дома. Жена меня в магазин снарядила ни свет ни заря. Пошел через двор. И смотрю – дед Семен, ветеран, танкист, всю войну прошел, под Курском выжил, ранения у него. Одним словом, герой войны. В трениках, в пиджаке, при всех орденах, пиджака даже не видать… в помойке роется. Я как это увидел, чуть не рехнулся, ей-богу. От стыда.  За себя, за родных своих, за соседей. В общем, за все сто сорок миллионов рыл, или сколько там нас. Не, я врать не стану. Он, конечно, пьет, как свинья. Так неужто он спиться  по-человечески не заслужил, раз он так хочет?
- Господи Боже, - протянул Николай Юрьевич и шумно сглотнул.
- Ну, я мужиков всех во дворе на уши поднял, оторвал от забот домашних. Скинулись, трех теток из дома подрядили, чтоб жратву ему каждый день покупали и лекарства. Пропивает пусть пенсию свою, коли душе угодно.
- Это поступок, - сказал притихший психиатр.
- Это чтоб в дурдом не слечь! - с прежней веселинкой в голосе сказал Серега.
Они проехали мимо патрульной машины милиции.
- Этим-то не до Семена, - кивнул на ментов таксист, имея в виду весь госаппарат в целом. - У них дела поважнее, государственные. Они девятого мая парад на Красной площади устраивают!
- Да, это они могут, - со вздохом сказал Лешниц, когда они подъехали к воротам клиники.
Увидев в такси зам главного врача, охрана открыла ворота, удивившись тому, что он заявился в клинику в самом конце рабочего дня. Охрана не знала, что есть на то у Лешница очень важная причина. Таксист донес коробку до входа в корпус. Именно в ней, в коробке, и был секрет столь позднего появления Лешница на работе.
Доктор поднимался по лестнице на третий этаж. Дорога к своему кабинету сегодня была тяжела. Ящик, выданный ему Самариным, набирал вес с каждой ступенькой. «И на кой черт я устроил этот цирк? Что я получу в итоге? Какие-нибудь хрипы в грудной клетке? Звук ворочающихся кишков Чернова? Впустую трачу силы и время». Он ясно представлял себе Самарина, разводящего руками и говорящего что-нибудь, вроде, «совершенно ничего необычного». «Да и так понятно, что совершенно ничего необычного. Зачем я хрень эту таскаю? Вот что непонятно!».
Когда он уже почти преодолел последний пролет, из внутреннего кармана его сознания выпрыгнул спорщик. Тот самый, что дискутировал с ним на перроне саратовского вокзала. Его, чуть заметный, акцент трудно было не узнать. «Коленька, постой, голубчик! У меня что, стала хромать память? Ты же сам говорил, что в этом деле не может быть неотработанных вариантов. Зачем ты таскаешь эту хрень? Я тебе скажу. Ты отрабатываешь вариант. Речь этого парня – важнейшее доказательство его внезапной трансформации. Изучать его и не иметь такой записи? Когда есть такая удобная возможность? Коля, я тебя не узнаю».
 Лешниц не стал ввязываться в дискуссию, тем более что крыть было нечем. Втащив ящик  в свой кабинет, он устало плюхнулся в кресло. Женька объяснил ему в общих чертах, как управляться с этим суперухом. Главное наставление сводилось к фразе: «Внутри ящика подробная инструкция, если что – звони». При слове «инструкция» доктор с ужасом вспомнил самоучитель по Windows 95, который он все-таки освоил, хоть и в минимальном объеме. С техникой он всегда был не в ладах. Он, как мог, оттягивал тот момент, когда ему придется распечатать злосчастный ящик. Проще всего было позвать на помощь кого-нибудь из дежурных санитаров. Да только он не для того приехал к концу рабочего дня, когда в клинике осталась только дежурная смена, чтобы плодить свидетелей. Придется самому.
Ящик он все-таки открыл. После чего, вооружившись инструкцией, почти два часа присоединял черные изогнутые ящички к небольшому, но очень тяжелому ящику серебристого цвета. Кроме того, все изогнутые ящички надо было расставить перед объектом в определенном порядке и на указанном расстоянии. Объектом служил стул, на котором должен был сидеть Чернов. Проще всего было включить рукотворное ухо, чтобы начать запись. Пара тумблеров да пара кнопок.
Самое страшное заключалось в том, что когда Лешниц наконец закончил мудреную подготовку, он совершенно не был уверен, что сделал все правильно. С ненавистной инструкцией в руках, он снова и снова проверял результаты своих трудов. Когда весь запас нервов, терпения и брани был израсходован подчистую, он смог убедить себя, что справился с задачей. Осталось только внести на блюде виновника своих мучений. Отказавшись от услуг санитаров, он лично пошел за Черновым в реабилитационное отделение.

…В тот вечер в отделении дежурил Игорь. Он работал недавно и Лешниц толком не знал его. Сухо поздоровавшись с этим крупным розовощеким парнем, похожим на огромного младенца, доктор окинул взглядом рекреацию. Телевизор не работал – следствие недавней попытки устроить драку. Зачинщики переведены в «буйное» или, как его называли санитары, «буйняк». Остальные развлекали себя однообразными разговорами да штудировали старые газеты с заполненными кроссвордами.
 Чернов был у себя в палате. Доктор обнаружил его за чтением книги. На этот раз – «Моби Дик» Генри Мелвилла. Врач и пациент  дипломатично обменялись сдержанными приветствиями.
- Нравится книга? - поинтересовался Лешниц.
- Куда более прямолинейная, чем «Винни Пух». Я предпочитаю образные и глубокие произведения, допускающие разночтения и трактовки, - сходу ответил Чернов, будто ждал этот вопрос, сидя в засаде.
- Вадим Андреевич, а где вы ее взяли? В нашей библиотеке?
- Нет. Я думаю, что такой прозы в библиотеке больницы быть не может.
- Почему же?
- Лишь потому, что она описывает помешательство одного из главных героев, - ответил Чернов недоуменно. И с явным подтекстом, звучащим примерно так: «Не лезли бы вы ко мне с ненужным общением. А то вечно в дураках остаетесь. Не надоело еще?».
- Эту книгу любезно одолжил мне на время санитар Игорь, - пояснил книгочей.
- Отлично, - улыбнулся Лешниц.
- Может быть, обсудим прочитанное у меня в кабинете? Да и кофейку заодно выпьем.
- С удовольствием! - радостно согласился пациент, и тут же спросил. - Будете меня демонстрировать коллегам? Или студентам?.
Доктор добродушно улыбнулся, внутренне поежившись. По сути, Чернов опять просчитал его, причем молниеносно. В каком-то роде он, действительно, собирался  показать его очередному специалисту. Но не лично, а опосредованно.
- Если вы не против, сегодня пообщаемся с вами наедине, совсем недолго, - ответил Лешниц.
В ответ он услышал учтивое:
- Почту за честь, доктор.
Когда они направились к выходу из отделения, к Юрьичу подошел мордастый румяный санитар.
- Док, можно на пару слов?
- Меня зовут Николай Юрьевич. Смотрите много американских фильмов?
- Простите, Николай Юрьевич, - извинился крепыш, смущенно потупясь.
- Ничего страшного. Заодно и познакомились. Что за пара слов?
- Я.. это… по поводу Чернова, - неуверенно начал Игорь.




Эпизод пятидесятый
                Москва, апрель 1997 года
…Четырехлетний Димка внимательно посмотрел на отца с фотографии, улыбнулся  и тихонечко шепнул: «Дружественный огонь». Шепнул, словно отдал закодированную команду к началу операции.
На часы Порогин даже не посмотрел. Плевать он хотел на хронологию принятия решений. Он выскочил в коридор. Сказав Капе:
- Вот я осёл, совсем забыл про документы, - он одним движением втиснулся в ботинки, схватил куртку и выскочил из квартиры.
Капитолина Матвеевна ничего не ответила. Просто не успела. Побледнела, нашарила рукой табуретку и бессильно опустилась на нее. В «документы» она не поверила. В «осла» тоже. Порогин скрывал от нее что-то масштабное. От этого было тревожно и обидно. Но больше обидно.
- Ждать они не будут, это точно. Уж больно они осторожничают. Если потороплюсь  - успею. Должен успеть.    Любые сбои – это риск того, что и все остальное пойдет вкривь-вкось. Надо успевать. Только бы не гаишники! - бормотал Леонид, выстреливая из двора на  тихоходной «Ниве», не ожидавшей от своего наездника  такого яростного напора. - Пробка может все решить за меня. Сейчас запрут где-нибудь у перекрестка, и поеду домой – супчик кушать.
 Вдруг он понял, что самое время помолиться. «Господи, на любые вечные муки готов, только избавь меня от пробок! Не позволь решать мою судьбу поломанному троллейбусу. Такого унижения я не переживу!». 
Пришпоривая испуганно ревущий вездеходик, он гнал по маршруту Ленинградка – улица Автозаводская. Про операцию «Дружественный огонь» он уже не думал. Здесь было все ясно, нужно было только успеть. И сегодня, и в целом.
Куда больше его беспокоили тылы. Он думал про ложные отходные следы: стройку в деревне, перевод их почтового адреса в Дмитровку, документы для Капы, сроки продажи движимого и недвижимого. Но больше всего он думал о человеке с опереточным именем Альберто Манзини. Если это звено даст осечку, в дальнейшей в их жизни могут произойти серьезные осложнения. Какое-то время толстый итальяшка будет иметь возможность погреть руки на их с Капой капитале. Не даст ему этого сделать только страх. Порогин надеялся… нет, какой там «надеялся». Порогин молился, чтобы макаронник поверил в легенду. Прочувствовать возможные последствия некрасивых поступков ему поможет его большая и дружная итальянская семья. Не зря же в легенде фигурирует кровожадный русский киднеппер чеченского происхождения. А если она не сработает? «С голоду не умрем, язык я худо-бедно знаю. Три года учил, пока из себя бомжа разыгрывал. Но жить на закате лет в нищете будет очень тяжело. Капа этого не заслужила, ей-богу».
Пробок не было, но поток ехал не ахти. Порогин вскинул руку. «Командирские» были уверены, что успевает. Он снова и снова гонял в голове все условия и детали грандиозного плана, который они с братом Стасом тщательно готовили почти три года. Повторял в сотый и тысячный раз, словно студент-зубрила.
 «Самое главное – они должны начать, когда мы отвалим. С гарантиями все в порядке. Деньги всажены немалые. По первому сигналу документы уйдут ментам и в Интерпол. Страшнее всего для них именно Интерпол. В России они досиживают, это понятно. Слишком много заказов приняли от населения. И кому-то это очень не нравится. Видать, этот «кто-то» крепко за них взялся. Потому и ксивы им срочно понадобились. Получите вы свои ксивы, кто б вы ни были. Самолет наш взлетит – и получите».
 «Главное,- продолжал лихорадочно думать  Леня, - чтоб этот «кто-то» не взял на себя повышенных трудовых обязательств. Если он приблизится к их жопам раньше времени, они будут жопы свои спасать, послав ко всем чертям Интерпол и документы. Побегут в леса, на грибы и ягоды. А случиться это может в любой момент. Например, сегодня. Это, пожалуй, единственное неизвестное в моей многоходовке. Этакий охрененный фактор риска».
Он снова взглянул на часы. «Успеваю. Это хорошо.  Надо успеть по-крупному. Даже если сегодня и не встретимся, никуда они от меня не денутся. Ксивы по новой делать –  еще месяца два, как минимум. А этого они себе позволить не могут. А вот если тот, кто на них охотится,  нас опередит… все, кранты. Останется лишь банальное бегство», - хмурился он, глядя на красный фонарь светофора и нервно газуя.
«Вот работают парни… Высший пилотаж! Ни трупов, ни следов. Ни черта! – Размышлял Леонид о своих наемниках. - А я-то башку сломал, пока их высчитывал. Все возможные варианты перешерстил. Ни одной идеи, без вариантов.  А тут, оказывается, вот оно что! «Девятку» со всем содержимым – пшик, и нету! Растворилась в пространстве! Фокусники, мать их! Получается, что нашу пьесу только они исполнить-то и могут. Да кто еще, в здравом уме, за такое возьмется? Семнадцать целей! Чины Минобороны! Не какие-то там коммерсанты вшивые… Да, если бы не братишка, царствие ему небесное, не смог бы я этих двоих расколоть и такое роскошное предложение им сделать».
 Втыкая четвертую передачу, он вспомнил свой разговор с Толиком. «Не было у них возможности отказаться. Хоть и работали бесследно, да слишком  много дел натворили, вот за них и взялись. Осталось им одно – бежать за горизонт. А мы – тут как тут: вот вам, хлопцы, ксивы! Да вот вам, хлопцы, бабки! А если кинуть вздумаете – вот вам, хлопцы, Интерпол и всемирная известность! А взамен – всего ничего! Какие-то несчастные семнадцать целей… С вашими-то талантами, господа, это разве работа? Пустяк! А мы вам дарим шанс залечь, да залечь надолго. Пять миллиардов рыл все-таки. Можно и потеряться». 
Течение мысленного монолога Порогина было прервано чем-то молниеносным и очень опасным. Лишь спустя пару секунд он понял, что это было.


Эпизод пятьдесят первый
  Москва, февраль 1998 года
- Я.. это… по поводу Чернова, - неуверенно начал Игорь. - Николай Юрьевич, я сегодня заметил, что больных рядом с этим Черновым нет.
- В смысле, нет?
- Они его… как будто обтекают, что ли.
- Так, давайте-ка поподробнее.
- Да это увидеть можно, - таинственно басил себе под нос новичок. - Если сейчас сделать так, чтобы он вот в тот угол пошел, все пси… ну, то есть, больные перед ним расступятся, что ли…. Вот. Они не уходят совсем, и не бегут. Вроде и не боятся его. Он их, как будто, раздвигает.
- А к нему кто-нибудь подходил сегодня? Спросить чего, пообщаться.
- Только я. А из психов, ой, простите, из пациентов – никто.
- Игорь, спасибо! Вы, пожалуйста, посмотрите за ним повнимательнее.
- Сделаем! - светясь от счастья, ответил Игорь, перейдя с розового румянца на красный.
«Какой дурак ребенка санитаром нанял?» - подумал Лешниц, разглядывая новичка.
- Игорь! Вы в свое следующее дежурство вон тому головастому лысому парню дайте «Мастера и Маргариту» почитать.
- Ага! - с готовностью согласился санитар, но спохватился. - Малыгину? А зачем?
- Да занятно будет, я вам обещаю. Как сейчас говорят, приколетесь.
Здоровяк виновато забормотал:
- Простите, пожалуйста, Николай Юрьевич, сдуру я.
- Книжку только у Чернова не отнимайте, пусть дочитает. А извиняться не надо, надо делать выводы.
Ребенкообразный санитар торопливо закивал, словно был готов прямо сейчас же извиняться и делать выводы. Лешниц доверительно подался  к нему и почти шепотом сказал:
- Я, например, считаю реабилитацию самым опасным отделением. Это вам не «буйняк», где все очевидно.
Собираясь уходить, доктор добавил на прощанье:
- И вот еще что. Я лично знал санитара, который пациентов «психами» называл. Сошел с ума. Вот так.
 Взяв Чернова под локоток, словно приятеля на променаде, доктор Лешниц поспешил с ним в кабинет. Запись больше не занимала его, уступив место куда более тревожным мыслям.
Пока эти двое дойдут до кабинета, мы успеем отвлечься на лирическое отступление. Если бы Игорь Подгорный, так похожий на раскаченного, наивного ребенка, мог знать, что череда его событий уже началась… Что броуновское движение случайностей, издали так похожее на хаос, выверено до секунды, до метра. Что б тогда было? Да ничего. Не поверил бы. Что ж, буду краток.
Совсем скоро в клинике появится новый врач – Маргарита Александровна Шумилина. Через два года на нее будет совершено нападение группой из четырех пациентов. От верной гибели ее спасет розовощекий Игорь. Белый, как полотно, он кинется сразу на четверых в тот момент, когда они, вооруженные половинками хозяйственных ножниц, попытаются взять ее в заложники. Двух нападавших он покалечит, сам получит несколько колотых ран. У Шумилиной – ерундовая царапина на щеке и смена специализации на детского психолога. Двух нападавших отправят в спец. клинику, еще одного задушит сосед по палате в другой московской больнице. Последнего из этой четверки переведут лечиться по месту жительства, в город Орел.
Спустя почти два года он будет выписан из больницы. А через четыре месяца после выписки приедет в Москву, где выследит и зарубит обычным хозяйственным топором санитара психиатрической клиники Игоря Подгорного, розовощекого крепыша со смешным детским лицом, идущего домой из магазина. В яростном аффекте он будет рубить тело в куски на глазах у всего двора, пока приехавшие милиционеры не станут стрелять ему по ногам.
Ну, да что-то мы заболтались. Лешниц уже усадил Вадима Андреевича на стул, под прицел акустических устройств, и радушно делает кофе. Спрашивает его, сколько сахара, да надо ли сливок. Чернов, слегка уставший питаться больничными помоями, от угощения не отказывается, благодарит, покорно соглашается на сливки, просит три куска сахара. Все это время идет запись. Наслаждаясь элитной рабустой, в которой Николай Юрьевич знал толк, они затеяли интеллектуальную беседу с метафизическим оттенком. Рассуждали о том, знал ли английский прозаик Александр Милн, когда создавал своего Винни Пуха, что пишет великую философскую книгу? Или же он был слеп, а его пером распоряжались Высшие Силы? Что стоит за его уверениями, что он всего-то на всего написал сказку, по просьбе своих детей? Попытка скрыть истинное значение книги, или искреннее непонимание?
…Итого, вместе с кофейной прелюдией хронометраж записи составил семнадцать минут тридцать две секунды. Самарин был готов обойтись десятью.
Закончив увлекательную беседу, Лешниц вручил Чернову упаковку пастилы и пакет пряников с начинкой. Вадим Андреевич был тронут. На обратном пути от кабинета зам главврача до реабилитационного отделения, он плотоядно сожрал почти всю пастилу. Когда они подошли к дверям реабилитации, Чернов спросил:
- Николай Юрьевич, та аппаратура, что стояла у вас в кабинете, используется вами для исследований?
- Да что вы, нет, конечно! Психиатров обязали записывать все профессиональные разговоры. Это прибор для записи, только и всего.
Вадим Андреевич жадно посмотрел на оставшуюся пастилу, но удержался.
- Доктор, я же уже говорил вам, что не против любых исследований и  тестов, которые не повредят организму Чернова. Не проще ли быть честным? Ложь вам не к лицу, Николай Юрьевич. Кроме того, она унижает нас обоих.
Открывая универсальным ключом решетку в отделение, Лешниц пропустил эти слова мимо ушей, лишь улыбнувшись.
- Пастила – лучшее, что вы для меня сделали, доктор, - сказал Чернов через решетку вслед уходящему Лешницу.
- Вы еще пряники с начинкой не пробовали, - ответил тот, обернувшись на ходу.

«Кто у нас сегодня дежурный? Вроде, Сашка Куницын, - планировал свой день Юрьич по пути в свой кабинет. - Прям сейчас его и вызову. Да черт его дери! Как я его вызову, когда у меня эта хренотень в кабинете расставлена».
 Едва переступив порог своего врачебного обиталища, Лешниц на мгновение замер, пытаясь оценить обстановку. «Быстро все убирать!» - приказал он себе.
Через секунду он уже выдергивал бесчисленные шнуры, собирал ящички всех калибров, складывал сборные стойки. К его удивлению, минут через десять вся аппаратура лежала у него на столе беспорядочной кучей. Взглянув на ящик, где еще недавно все это спокойно помещалось, он понял, что правильно упаковать чудо-ухо сможет только чемпион мира по тетрису. «Шкаф!» - мелькнула спасительная догадка. Открыв его, он увидел залежи бесполезного и условно полезного хлама. Плюс несколько картонных ящиков с бумагами. Вытащив их, он прикинул объем.
- Даст Бог - влезет, - пробубнил он.
 И принялся беспорядочно запихивать ценную аппаратуру в шкаф, приговаривая «полезай, давай!». Со стороны он был похож на неверного мужа, прячущего любовницу. «Видел бы меня Самарин, его б инфаркт хватил», - с ухмылкой подумал он.
Через несколько минут кабинет обрел первозданный вид, если не считать  ящиков с бумагами, вышвырнутых со своего законного места.
 Сунув в тумбочку кофейные чашки, он набрал номер дежурного врача. После седьмого гудка трубку все-таки подняли.
- Это Лешниц, - сказал он строго.
 - Привет, Николай Юрьевич. Это Куницын.
 - Саня, привет. У тебя список домашних телефонов сотрудников есть?
 - У меня-то откуда? Это в отделе кадров.
 - Запроси у них, срочно!
  - Да вы что, Николай Юрьевич! Они уже дома, пьяные валяются.
  - Ладно, жду тебя прямо сейчас.
  -Уже иду, - отозвался на другом конце Сашка.
        Через пару минут Куницын был в кабинете шефа. Как и всегда, небрежно одетый, в кедах, в мятом халате с вышитой фамилией «Гальперин» на кармашке. Кроме того, еще и альбинос – конопатый, без бровей и ресниц.
           - Николай Юрьевич, что случилось-то?
           - Саня, проблемы в реабилитации были два дня назад, то есть, во вторник, верно?
           -  Да, верно.
           - Саш, мне нужны подробности.
           - Дежурный того дня нужен, - резонно заметил Куницын.
           - Так, а кто у нас дежурил-то? - риторически спросил Лешниц, глядя в график, лежащий на столе под стеклом. Проведя по нему пальцем, определил:
            - Дежурил Гальперин.
            - Саня, судя по надписи на твоем  халате, ты дежурил, ты и должен все знать.
            - Вот я влетел-то, - улыбнулся дежурный врач, скосив глаза на карман с фамилией Гальперин.
            - В общем, товарищ Куницын, ты у нас сегодня дежурный врач? Или ты Гальперин?
             - В этой ситуации выгоднее быть Куницыным, - рассудительно заметил дежурный, часто поморгав невидимыми ресницами.
             - Выгоднее быть Лешницем, если уж на то пошло. Но тебе я свой халат не дам. А дам я тебе срочное поручение. Мне нужно связаться с Гальпериным и с санитаром, который дежурил в тот день в реабиле. Нужны фамилии участников, которых  в буйняк переложили.
               - Так у меня же....
                - И у меня тоже «же». Причем побольше, чем твоя. Решай поставленную задачу. Считай, что желтый код.
                - Желтый код? Так, вроде,  там все обошлось.
                - Тогда обошлось. А завтра может и не обойтись. Саша, ты забыл, где работаешь? У тебя ружье исправно?
                - Чего?
                - Ружье твое где, спрашиваю!
                - Нет у меня никакого ружья, Николай Юрьевич.
                - Вот и у меня нету. Так что живо действовать.
                - Есть действовать! - рявкнул Куницын на военный манер, развернулся на месте и двинулся к двери.
         Выходя из кабинета, дежурный врач развернулся в дверях.
                -  Николай Юрьевич, думаете, штормит кто-то?
                - Ты здесь еще, Куницын? - ответил на это Лешниц. 
                - Виноват! - вновь рявкнул Сашка, но уже за закрытой дверью.
«Надо бы позвонить Игорю», - вспомнил доктор. Но трубку не снял, а вместо этого откинулся в кресле и сжал виски руками. Голова не болела. Скорее, это был жест такой степени озабоченности и тревоги, которая с легкостью могла перерасти в отчаяние. Ситуация и вправду тянула на «желтый код».

По классификации Лешница, которую он негласно создал и внедрил в коллектив в виде местного слэнга, это означало, что ситуация может привести к печальным последствиям. А может и не привести, а потому требует изучения и прояснения. «Если штормит Чернов… ох, не дай Бог», - страдальчески поморщился Николай Юрьевич.
«Штормить» на его личном слэнге значило, что кто-то, оставаясь в тени, подбивает нестабильных больных на агрессию. Еще было понятие «штормить внутрь». Проще говоря, подстрекать к самоубийству.  Скрытные параноидные социопаты были самыми опасными «штормилами». У бывших зэков страсть к таким бурям была в крови. Николай Юрьевич был свидетелем трех «штормов», два из которых были настоящими ураганами. Сейчас, когда он с тревогой обдумывал ситуацию в реабилитации, сочные картинки этих событий, щедро пропитанные адреналином, мелькали у него перед глазами.
 Свой первый, и самый страшный «шторм», Лешниц увидел в девятой больнице, где работал сначала обычным врачом, а затем – заведующим отделения реабилитации. Случилось это около восьми  лет назад. Ситуация была классическая. Пациенты сцепились с «косящими зэками».  «Косящие зэки», или «косые» - здоровые люди из мест заключения, симулирующие сумасшествие с самыми разными целями. Кто-то требует признания невменяемости, во вменяемости других сомневается руководство колонии, а некоторые просто хотят отдохнуть от «зоны». Будучи людьми в основном адекватными, они часто негласно сотрудничают с персоналом клиники, пресекая насилие, выявляя потенциальных самоубийц, отслеживая обстановку внутри отделения.
Очевидно, что между «косящими» и настоящими пациентами нередко случаются конфликты. Этот зрел долго, но начался как-то вяло. Пятеро больных напали на троих заключенных, находящихся на обследовании. Случилась рядовая драка с участием санитаров. Нападавших быстро скрутили. В тот момент, когда их обезвреживали, в отделении находился один санитар и фельдшер. И вот тогда все и случилось.
 Другие двенадцать человек,  взяв в заложники фельдшера, санитара и четырех больных, забаррикадировались на посту. Дальше – требования, как в кино. Главврача уволить, санитаров расстрелять, самолет, деньги. И секретные документы КГБ им зачем-то понадобились. Спецназ вызвали не сразу, упустили время. За какие-то считанные минуты между психами вспыхнула борьба за власть. Когда военные со своими спецсредствами прибыли в клинику, из двенадцати нападающих осталось только пять. Санитар и фельдшер были избиты до инвалидности.
Впоследствии выяснилось, что спланировал и организовал резню… ну, естественно, один из самых спокойных и незаметных пожилых пациентов, по кличке Дедок. Виртуозно играя на особенностях психики других обитателей отделения, он использовал конфликт с «косящими» для организации отвлекающего маневра. Основную атаку он подготовил руками харизматического психопата. Дал ему инструкции по симуляции выздоровления. Психопат инструкции выполнял. Врач симулянта проглядел. В итоге ему ослабили режим в рамках «буйного отделения». Дедок с психопатом получили возможность общаться с больными. Это стало финальной фазой «шторма». Через две недели – трупы, спецназ, изуродованные сотрудники.
Досконально изучив этот наглядный пример, Николай Юрьевич и придумал это погодное понятие – «шторм».
Последний «шторм» двухлетней давности чудом не закончился большой бедой. Все обошлось только благодаря Тумбику. Это происшествие стало настоящим поражением команды Лешница. Ни он сам, ни его подчиненные (врачи, фельдшеры, санитары) не смогли распознать его зарождение. «Шторм» явился им внезапно, во всей своей дьявольской силе. Пять секунд назад в режимном отделении  гулко текла его каждодневная рутинная жизнь. Закройте глаза и сосчитайте до пяти. Открыв их, вы увидите бойню.   
Тогда семнадцать голов разом прыгнули на четырех человек персонала – это был классический «шторм», который Лешниц и вся его гвардия дружно прозевали. Если бы Пашка Тумбик в тот день не дежурил… даже думать об этом не хочется.
 
Так вот. Пока я тут посвящал вас в теорию и практику «шторма», Николай Юрьевич тем временем думал примерно так. «Допустим, штормит Чернов. Что мы тогда имеем? Конфликт интересов. С точки зрения безопасности нашей богадельни в целом и каждой задницы в отдельности, Чернова надо класть в бокс или глушить, как рыбу динамитом, чтоб редко и нескладно мычал. А теперь, как это ни ужасно звучит, твои интересы, Коленька. Уже не за горами то время, когда результаты самых разных исследований сойдутся к тебе в руки. Очень хочется надеяться, что ты чего-нибудь отроешь. И говорить, что у меня был вот такой уникальный индивид в руках (даже и записи есть), а теперь он гадит под себя… Да лучше эти записи сожрать. А если перевести его в бокс? Внимание со стороны администрации ему тогда обеспечено. Бокс все-таки заметная мера. Рано или поздно консилиум обязательно состоится. Скорее, рано, чем поздно. Значит, не вариант. Пока паниковать, конечно же, не стоит. Но если это амфибия забавляется, да с его-то психоиндукцией… Если он на здоровых людей так влияет, что же он с психами-то сделать сможет? Если Чернов штормит – жопа. Причем, жопа очень противная. Ладно, поживем – увидим. А пока надо штормовое предупреждение организовать.  А то с этим Черновым давненько ты в ад не заглядывал».
Раздался телефонный звонок. Куницын сообщил фамилии бузотеров.
 «Может, отпрессовать их, а? Соблазнительно. Чертовски соблазнительно! Если не отпрессовать, то намеренья обозначить точно нужно», - советовался с собою Лешниц, выходя из кабинета.

Буйное отделение встретило своего хозяина оскалом строгого режима, словно дрессированный лев, который никогда не станет ручным. Дополнительные усиленные решетки с двойным ключом-отмычкой позволяли лишь дойти до звонка. Даже Лешниц не мог попасть туда сам. Его могли только впустить, как любого другого обитателя этой горемычной планеты, будь он бродяга, президент или сам патриарх.
После «шторма» двухлетней давности гайки безопасности, на которых покоился весь механизм клиники, изрядно закрутили. Лишнец дал условный звонок, что-то вроде своих позывных. Парни, которые дежурили сегодня в этом локальном камерном аду, знали, что к ним идет шеф.
  Санитары и фельдшеры искренне любили и уважали его, а он всячески старался оберегать их от столкновений с главврачом и парочкой его лизоблюдов. Бывало, ребята выпивали на работе, но не допьяна. Всего один раз Юрьич видел по-настоящему пьяного санитара. Тогда он просто молча взял резиновую дубинку и вломил несчастному по первое число. Тот хотел было жаловаться в суд да в милицию. Протрезвев, одумался. Больше его никто не видел. Даже за расчетом не зашел. Фельдшер Ванька Ильин мог курнуть на работе вонючего забористого плана. Но на то он и фельдшер. Безопасность - не его тема. Он по части медицины, вот и лечился иногда народными методами. А в остальном… Парни были золотые.
 Главное, что понял о них Лешниц, так это то, что в душу им заглядывать нельзя. Все остальное – пожалуйста. А вот туда – даже краем глаза нельзя. Там – тьма. В подавляющем большинстве случаев. Уволенные из ВОХРы и милиции, контрактники из «горячих точек», младшие офицеры дисбатов. Но он все равно их искренне любил. За что? Если вдруг начнется «кровавая баня», то между ним и, мягко говоря, пациентами, встанут именно они. Этого Юрьичу было достаточно.
Дверь «буйняка» открылась, злобно лязгнув. Раньше, чем что-либо – запах. Пахло не очень сильно, зато как! Об этом запахе можно было написать поэму в стиле Бодлера. Аромат старой пепельницы в двузначной степени, который… нет, он не смешивался…. в результате противоестественного соития с благоуханиями старого линолеума, хлорки, дешевых чистящих порошков, застарелой рвоты и свежего дерьма лежащих «на вязках» бедолаг, людского пота, дешевого одеколона санитаров, больничных пижам, мази Вишневского, прогорклых посудомоечных губок, самого дешевого на свете чая, вареного картофеля, сосисок без мяса и водянистых кислых щей он перерождался в уникальный смрад, уничтожающий волю к жизни. Лешниц заметил, что смрад этот был словно живым. С годами он немного менялся, не изменяя своей сути, как меняется с годами человек. В разные времена года он приобретал особые оттенки, как приобретают люди новую одежду. Короче – он жил.
Вслед за запахом, стараясь ни в чем ему не уступать, рвался звук. Звук горя. Смех, слезы, песни, стихи, стоны, рвотные спазмы, кашель, омерзительный мат, человеческий лай, распевные молитвы неизвестных религий – все это было рождено горем. Эта какофония беспрерывно пульсировала то затихая, то возвышаясь, изредка выплевывая фонтан одинокого вопля.
И вся эта звучащая масса покоилась на тяжелом невидимом фундаменте. На тишине. Мертвенно-безучастной тишине палаты кататоников, которая было огорожена от остальных пациентов собственной решеткой.
Запах и звук. Две стихии режимного отделения настигали еще до того, как человек успевал переступить порог. А когда переступал, то видел всех тех, кто являлся творцами этих стихий. В ком-то из них виднелся оттенок запаха, кто-то был частью звука. В некоторых можно было увидеть множество граней, в которых отражались звуки, запахи и еще нечто такое, чему не было имени.
В самой обстановке «буйняка» не было ничего интересного. Бледные голубые успокаивающие стены, палаты без дверей по обе стороны коридора, надежно зарешеченные окна, огороженный решеткой фельдшерский пост с комнатой отдыха для персонала.  Еще столовка без единой вилки, зато с внушительным запасом мягких алюминиевых ложек, находящихся на строгом учете. А вот сочные зеленые алоэ в металлических кашпо «под березку», подвешенные, от греха подальше, к самому потолку, были весьма занятными. Их высокое местоположение удачно сочеталось с высоким предназначением. Они должны были создавать для пациентов благоприятный эмоциональный фон.
Дверь в отделение открыл Пашка Тумбик.
- Добрый день, Николай Юрьевич! Задерживаетесь на работе?
 - Привет, Пашка! Да, пришлось задержаться.
Они направились к зарешеченному посту в конце отделения.
- Кипеш в реабилитации меня беспокоит, Паш.
- Да что вы, доктор! Это разве кипеш? Там и не было ничего.
- Не было, потому что не успели. А если бы успели?
 - А мы ж на что? Мигом их растащили.
 - А кто растаскивал?
 - Так Валька же дежурил. Он парень быстрый и опытный. Десантура! - не без гордости за санитарский состав ответил Тумбик.
- А с чего они вдруг сцепиться собрались, как думаешь?
- Да черт их не знает. Валька говорит, на ровном месте, - сказал Пашка, открывая ограду поста.
Они зашли за решетку. Напарники Тумбика, Антон и Эльдар, поздоровавшись с Лешницем, вышли в отделение, заняв позиции в разных его концах. Доктор и санитар остались вдвоем.
- Чайку не желаете? - по-хозяйски предложил Пашка.
- Надо бы нам с тобой посекретничать, - негромко обратился к нему Николай Юрьевич, отказавшись от чая.
- Всегда рад.
- Есть у меня, Паша, опасение, что в реабилитации кто-то «штормит». Что скажешь?
- Возможно, но вряд ли. Парни бы заметили да сразу вам бы и сообщили. Я ничего такого не видел.
- Никаких перешептываний, взглядов многозначительных?
- Нет, не было, - уверенно сказал санитар.
- Так, фамилии этих красавцев Семенихин и Малютин. Как ведут себя?
- Как виноватые. Очень спокойно и доброжелательно. Мы их на ночь вяжем, на всякий случай.
- Это правильно. Лечащий у них кто?
- Пименов. Он вязки одобрил.
- А где у нас Ильин?
- В ординаторскую пошел, поспать часок. Перед отбоем «колеса» раздал, укольчики сделал – теперь слегка отдыхает.
 - А чего не в каморке? - спросил Лешниц, глянув на комнату отдыха санитаров, примыкающую к посту.
- Да там Антон лечь собирался. Кровати-то две, да  только храпит он так, что пациенты иногда просыпаются, а ведь они под снотворным. Позвать Ильина?
- Да нет, пусть спит, травокур наш. Дай-ка мне, Пашка, карты этих забияк.
 - Малютина с Семенихиным? - уточнил Тумбик. Лешниц кивнул. Пашка пошел во врачебный кабинет отделения за картами.
Николай Юрьевич сел за обшарпанный стол поста, подвинул к себе выцветший от времени зеленый телефон и набрал номер реабилитации.
- Дежурный санитар Подгорный, - услышал он в трубке важный голос Игоря.
- Игорь, это Лешниц.
- Слушаю вас, Николай Юрьевич.
- Как там обстановка?
- Все тихо.
- Что Чернов?
- Вернулся от вас с угощением, с пастилой и пряниками.
- Да, это я ему жизнь подсластил. Он их открыто нес, под пижамой не прятал?
- Да, открыто. На тумбочку у кровати поставил.
- Ты ничего странного не заметил?
- Странного? Да, вроде, ничего. А что?
- Сладости просил у него кто-нибудь?
- Точно! Как же это я… - в голосе Игоря звучала нота досады. Он явно был огорчен своей невнимательностью.
- Все их видели, он же еще до отбоя вернулся. И никто к нему даже не подошел.
- Совсем никто?
- Совсем. То ли они его все боятся или обиделись.
- Понял, спасибо! А по поводу того, что не обратили на это внимание, вы не переживайте, Игорь. Это само придет, с опытом. Спокойного дежурства, - попрощался с новичком Лешниц и, не успев услышать его «спасибо», положил трубку.
Доктор помрачнел. Затея с пряниками сработала. Да только результат был не тот, которого хотел автор эксперимента. Результат этот подтверждал наблюдения новичка.
Если у какого-то из отделения появлялось еда, переданная родственниками, на него тут же сыпались просьбы об угощении, укоры в жадности и напоминания о том, что Бог велел делиться. А сегодня всем было плевать на пастилу и пряники. Всем, до единого. Ситуация почти фантастическая.
«Ну, одного, двух, трех он бы еще мог втихаря запугать, - рассуждал доктор. - Но ведь не все отделение! Их же там больше тридцати человек. Как это объяснить?». Разумного объяснения у него не было.
 «Хреново дело, - признался себе Николай Юрьевич. - Надо этот кондитерский эксперимент продолжить. Завтра вызову Чернова на прием. Пряники у него к тому моменту, наверное, еще останутся. Санитар мне их пересчитает и от палаты будет держаться подальше. Если никто даже не попытается упереть пряничек, значит, Чернов как-то на них влияет. Вот только как?».
 Его мысли прервал Пашка, появившийся на посту с двумя медицинским картами в руках.
- Ну что ж, глянем, - сказал Лешниц и принялся изучать психиатрическую биографию виновников инцидента.
Ему хватило пяти минут, чтобы понять, с кем он сегодня пообщается накоротке.
 Малютин подходил для такой беседы как нельзя лучше. Страдающий манией отношения, он был уверен, что самые разные значительные и незначительные события происходят вокруг лишь для того, чтобы повлиять на него. Тип личности – истероид. Внушаемый, болтливый, временами проявляет вспышки небывалой речевой и физической активности. В целом к агрессии он был не склонен, но при точно выверенной провокации, задевающей маниакальные струны его больной психики, мог взорваться. К тридцати пяти годам он уже два раза побывал в «психушке», а учитывая нынешнюю госпитализацию – трижды.
«Опытный страдалец, это хорошо. Значит, знаком с понятиями, объяснять не придется. Где до нас-то был? - Лешниц полистал карту.- В «семерке»? Отлично! «Семерка» - больничка жесткая, там всякое бывает. Значит, поверит».
- Паша, у меня к тебе просьба. Давай мы с тобой пообщаемся с этим Малютиным, - попросил он Тумбика.
- Как общаться будем? Прессанем?
- Нет, что ты. Это крайние меры, только ради безопасности остальных. Просто пообщаемся, но эффективно.
- Не вопрос, Николай Юрьевич. Будет эффект. Можно вести?
- Веди, братец. Только интеллигентно, без шума.
- По-другому не умею, - улыбнулся Тумбик, сверкнув золотым запасом своего рта.
Спустя пару минут, закрытая на ключ дверь комнаты отдыха санитаров отгородила троих мужчин от всего остального мира.


Эпизод пятьдесят второй
     Москва, апрель 1997 года
Течение мысленного диалога Порогина было прервано чем-то молниеносным и очень опасным. Лишь спустя пару секунд он понял, что это было. Инстинктивно дернув рулем, он чудом избежал почти неизбежного столкновения с велосипедистом. Парень вынырнул из ниоткуда, словно двухколесный мистический фантом. Испугаться Порогин не успел. Только холодная испарина, пробежавшаяся по телу, была сигналом того, что могло случиться страшное. 
 Осознанный страх пришел к нему позже. Он вдруг понял, что неизвестный велосипедист мог за какие-то доли секунды пустить прахом три года поисков, лишений, нервов и опасностей. Впрочем, на месте велолюбителя мог быть алкаш, дворовый хулиган или студент за рулем папиной иномарки. В голову настойчиво лезли космонавты, которые рискуют перечеркнуть двухлетнюю подготовку к полету, подхватив банальную простуду незадолго до старта.
Пообещав себе впредь быть предельно осторожным, скорость Порогин все-таки не сбросил. Его новенькая «Нива» уверенно рвалась на Автозаводскую улицу, удивленно открывая в себе качества спортивного автомобиля.
«Да, пьеска получилась хороша! Драматург ты, братец, конечно… Царствие тебе небесное! - думал Леня, мысленно прикасаясь к образу недавно ушедшего брата. - А мне вот исполнять досталось».
Это было последнее дело Стаса. Большая прихоть большого человека! Весь интеллект и связи вложил он в него.  Связи – вот какое здесь ключевое слово. Связи самые разные – дружеские, вражеские, конкурентные.  Даже деньги – благодаря его связям.
 «Сожрали бы меня, как слепого поросенка, если бы сам фамильные ценности продать попытался.  Да и этих Толика с Витьком он заарканил. Их портфолио многим покоя не дает. Плевать было только ментам да федералам. Фантазии у них нет совершенно. Лишь бы «без вести пропавшего» завести – и в архив. А вот уголовники да бандиты новодельные – люди с широкими горизонтами и полетом мысли. В их деле без этого никак. Приказов и подзаконных актов о том, как воровать и грабить, они сверху не получают. Приходится самим изворачиваться. И если им сказать, что конкурентов можно убирать тихо и без малейших следов, они психушку вызывать не станут. Они станут прикидывать, кого грохнуть и кому сколько дать, чтоб  и у них   появилась такая же возможность. Чтоб без следа. И вот еще важный момент. Не вышли бы мы на этих «бесследных», если бы не боялся братишка ничего и никого. А он не боялся. К тому же знал, что недолго ему осталось. Эх, братишка ты мой, родненький», - горько вздохнул Порогин, сморгнув влагу тяжелых воспоминаний, проступившую на глазах.
Шесть лет назад операция и курс химиотерапии заставили рак отступить. Но Стас был реалистом. Понимал, что болезнь обязательно вернется, подарив ему печальную возможность - смотреть на происходящее с высоты обреченного человека, презревшего страхи и условности.
 «Кто ж они такие, а? И откуда взялись? С виду-то – обычные мужики, - с явной тревогой думал Ленька о тех, с кем ему предстоит встретиться через каких-то несколько минут. - Как все закончится все это, надо бы держаться подальше от этих волшебников. Рядом с ними скоро большая каша должна закипеть. Ошпариться – раз плюнуть».
Он видел картину так детально, как не видел ее никто. Разве что покойный брат с небес. Одного он не мог понять. Как после всех этих комбинаций,  после трех лет мытарств и двухлетней подготовки, он вдруг чуть не отказался от этой затеи?! Ведь почти сел есть Капин супчик, вместо того чтобы поднять занавес этого рискованного и страшного действа. Ответ был лишь один: «Не убий». Его остановливалала заповедь. А почему тогда все-таки поехал? Потому что родительский инстинкт защиты собственного дитя выше любых заповедей. Не благороднее. И не правильнее. Просто – выше. А он Димку посмертно защищает. Да и вернулся домой он лишь затем, чтобы фотографию его детскую увидеть, хотя сам об этом не знал. Как будто вел его кто. И про тазепан  Леня в тот момент знал – всю жизнь он лежал у Капы в кухонной аптечке. А там, где Димина фотка хранилась, сроду не было никаких лекарств. Вел, вел его кто-то именно туда,  к Диме...
А вот и поворот на улицу Автозаводская. «Командирские» с тревогой сообщили,что до встречи осталась всего одна минута. Но Лёнька этой тревоги не разделял. Минуты ему было вполне достаточно. Красивый сталинский вход в метро позади. Так, вот и булочная. Та самая, в которую в разгар перестройки заходила за батоном сама Маргарет Тэтчер, посетившая «империю зла» с официальным визитом. Выключив фары и габариты, он лихо заложил руль и нырнул в арку двора. Небрежно припарковался, глянул на часы. До встречи десять секунд. Выскочив из машины, Ленька торопливо зашагал к ограде школьного двора, на территории которого была назначена астреча. Одернув себя, перешел на спокойный шаг. «Никакой суеты, они должны видеть мое спокойствие. А еще лучше – равнодушие. Им эта встреча нужна больше», - строго сказал он себе.
 Еще не дойдя до дырки в заборе, увидел их. Два силуэта, которые трудно было не узнать. Они подошли к забору с другой стороны. Порогин замер. В той части забора прохода не было, он знал это точно. «Как пройдут? Сквозь бетон, что ли?».  Даже не притормозив, двое сходу перемахнули препятствие, каким-то невиданно легким прыжком, словно два цирковых гимнаста. «Эффектно!» - отметил про себя Порогин, отгибая заранее прорезанную сетку-рабицу. Посмотрев, как уверенно двинулись они вглубь школьного двора, понял, что посторонних здесь нет. «Эти бы точно учуяли – и не пошли бы. Значит, все нормально». 
Когда он зашел за раскидистые кусты, которые днем надежно скрывали курящих старшеклассников, эти двое уже стояли там.


                Эпизод пятьдесят третий
Москва, февраль 1998 года
…Спустя пару минут, закрытая на ключ дверь комнаты отдыха санитаров, отгородила троих мужчин от всего остального мира.
Один из них был чуть выше остальных, тощий, лысый, с впалыми щеками и выпирающими скулами. Маленькие, близко посаженные глазенки, массивная нижняя челюсть и тонкие, почти незаметные губы. Непропорционально длинные руки с тонкими костлявыми пальцами придавали его внешности отчетливую гротескность. Он радостно улыбался двоим мужчинам в белых халатах, обнажив лошадиные зубы -  крупные, желтые и  продолговатые. Глаза его не понимали радости нижней части лица. Они судорожно метались от одного белого халата к другому. В них мелькали контрастные всполохи страха и надежды.
- Привет, Александр Константинович, - с тяжелым сердцем поздоровался с больным Лешниц, встав напротив.
- Здрасьте, доброго вам здоровьюшка, - заискивающе пролепетал Малютин. Надежда в его глазах на мгновение потеснила страх.
- Знаешь, кто я такой?
- Знаю-знаю, вы врач, халат на вас белый и вы умный, сразу видно.
- Да что с того, что врач? Это совсем не важно. Здесь врачей много. Так знаешь, кто я такой?
Страх вовсе исчез из зеркала души Малютина, уступив место ужасу.
- Н-не-ет, не мог-гу знать, - заикаясь и бледнея, ответил он.
- Может, догадываешься? Есть какие-нибудь идеи?
 Больной съежился, втянул голову в плечи, отчего массивный подбородок чуть выпятился вперед.
- Н-нет, нет.
«Да, били его в «семерке», - подумал доктор, безошибочно заглянув в прошлое пациента, не хуже любого экстрасенса.
- Ну, тогда слушай меня внимательно, я тебе расскажу.
 Александр Константинович торопливо закивал.
Во время их непродолжительной беседы Тумбик был совершенно равнодушен к происходящему. Встряхнул покрывало на одной из узеньких кушеток, поправил занавеску, выкинул в урну окурки из пепельницы. В общем, слегка прибрался. В процессе этой уборки он очень естественным образом оказался за спиной Малютина. Через пару секунд после того, как Лешниц сказал «я тебе расскажу», Пашка уверенным будничным движением быстро просунул руку между ног больного, схватив его за яйца через пижаму. Схватил и очень сильно сжал. Лицо Малютина исказила стремительная гримаса острой боли. «Гхы-ы-ы», - выдохнул он, замерев в полуприседе. Теперь он был значительно ниже Лешница, который продолжал беседу сверху вниз.
- Это для всех остальных я доктор. А для тебя, Александр Константинович, я тот самый человек, который может решать, как ты будешь дальше жить. Ты меня понимаешь, Саша?
 Малютин кивнул, но от боли смог сказать только «ы-ы-ы-ы». Ужас ярко светился в его крошечных птичьих глазках.
- Могу решить тебя без мозгов оставить. Сжечь их могу, к чертям собачьим. И будет это очень больно. И очень больно будет не один раз и не два. Про «проводки» в «семерке» слышал что-нибудь?
 Тот опять закивал. Про электросудорожную терапию он, конечно же, знал. И уже многие годы панически боялся лично узнать подробности этой процедуры. Ужас в его глазах стал еще ярче.
- И своих близких ты больше никогда не увидишь, - продолжал Лешниц. - Видеть-то их ты будешь, а узнавать – нет. Веришь мне? Вижу, что веришь. Это правильно. А могу выписать тебя, живого, здорового, отожравшегося. Будешь на людей смотреть и узнавать их. Ты даже не представляешь, какое это счастье!
Малютин продолжал мучительно задыхаться, инстинктивно прижав руки к области паха. Тумбик, сидя на карточках за спиной пациента, продолжал сжимать, ожидая сигнала руководства.
- И решать, что с тобой будет, могу только я. А ты можешь мне помочь решить что-нибудь хорошее, - подвел логический итог Николай Юрьевич.
 Вплотную наклонившись к Александру Константиновичу, он злобно прошипел ему прямо в лицо:
- Хочешь проводков, а? Прямо сейчас! Давай?
К сильнейшей боли добавился непереносимый страх. Малютин стал закатывать вытаращенные глаза. Лешниц щелкнул пальцами, дав Пашке команду прекратить генитальную терапию. Тот разжал руку, и человек в синей пижаме рухнул к ногам доктора, судорожно изгибаясь. Тумбик тут же проворно поднял его и усадил на стул.
 Просунув руки между ног, больной сложился пополам, тихонько подвывая. Лешниц уселся напротив. Тумбик мыл руки с мылом, как и полагается после грязной работы.
Прошла минута, а может, и больше. Малютин не разгибался, но подвывать перестал. Лишь шумно тяжело дышал.
- Ну что, милейший, оклемался? - заботливо поинтересовался Лешниц.
Милейший не отвечал. Лешниц резко разогнул его, взяв за подбородок.
- Чего не отвечаешь?
- Ага, оклемался, - проборматал тот, не глядя на Юрьича.
- Вот и славно. А то молчишь, словно язык откусил. Язык откусывают, когда проводки случаются.
Услышав про проводки, больной дернулся всем телом.
- Ну ладно, ладно… брось дергаться. Будешь умницей – и ничего с тобой не случится.
- Я понял, понял, понял, понял, - затараторил Малютин.
- Раз понял – хорошо, - мягко сказал врач успокаивающим тоном.
- Курить будешь?
- Я не буду, я не курю.
- Молодчина! Бухнешь пять капель?
- Да. А можно? - обеспокоенно спросил пациент.
- Из моих рук – чуток можно. Как лекарство будет.
Пашка достал из шкафчика бутылку «Московской» и, плеснув немного в стакан, мутноватый от заварки, протянул его Малютину. То взял его, понюхал, улыбнулся, хитро глянул на Лешница и одним рывком сожрал водку. Почмокал губами, смакуя «беленькую».
- Так, давай к делу. Чего с Семенихиным не поделил, а? - спросил Лешниц.
- Я… это, я сказать хочу, что… это все он!
- Кто это – он? Что «все»? Нормально отвечай!
- Это все Бебека!
- Кто?
- Они так Семенихина называют. Он, когда недоволен чем-то, такую  речевую реакцию дает – бе-бе-бе говорит, - пояснил Тумбик, закуривая.
- Так, Бебека, значит. А что «все»?
- Он специально меня дергал, - обиженно насупился Малютин.
- Как он тебя дергал?
- Обижал специально.
- Саша, послушай. Мы так с тобой тут до утра проторчим. Водки я  тебе больше не дам, это точно, так что время не тяни. Говори сразу, чего он такого сделал.
- Ну, это… Он говорил … говорил …говорил, что… что я…я, - словно буксуя, пытался сказать что-то Малютин и, не справившись, замолчал.
Лешниц придвинул свой стул ближе, наклонился к нему, доверительно потрепал по плечу.
- Саша, посмотри на меня. Я здесь главный, ты это уже понял. В обиду я тебя никому не дам. Ни больным, ни врачам. И скоро переведу тебя на прежнее место. Там ведь лучше, да?
- Да, - согласился Саша, затравленно улыбаясь.
- А потом вообще домой тебя выпишем.
- Да, - опять согласился он. Лицо его засветилось радостью и надеждой.
- Но я смогу все это сделать, только если ты все расскажешь. Иначе – никак. Так что ты, Сашенька, соберись. И спокойно говори. Ничего не бойся и не стесняйся. Договорились?
- Ага.
- Ну, давай. Что он говорил?
Малютин глубоко вздохнул и, сосредоточив лицо словно перед рискованным трюком, выпалил:
- Он говорил, что я помоечник.
Сказав это, он отвернулся в сторону, будто не мог смотреть Лешницу в глаза после такого признания. Такого поворота событий Николай Юрьевич боялся больше всего. Одна загадка родила другую.
- Тайна раскрыта, да здравствует тайна! - сокрушенно глядя на Пашку, пожаловался он.
- Ну, это не самое обидное обзывательство. Меня в школе еще и не так дразнили. Разве можно из-за такой ерунды на человека кидаться?
- Для вас не обидное, а для меня обидное, - по-детски ответил пациент.
- Оно какое-то особенное? А я и не знал! Надо же, уже старик совсем, а не знал, - искренне сокрушался Лешниц. - И как же это я так? - обхватил он голову руками, чуть не плача.
Малютин обеспокоенно посмотрел на врача.
- Это ж стыдно кому сказать! До шестидесяти дожил – и не знал! - не унимался доктор.- Как же это так! Как же я теперь жить-то буду?
 Александр Константинович забеспокоился не на шутку, подавшись вперед и разглядывая безутешного врача. А тот продолжал клясть судьбу за то, что прожил всю жизнь, не зная о самом страшном обзывательстве. Тумбик понял, что затеял хитрый опытный лис, и предвкушал развязку. Причитания Юрьича продолжались, становясь все более жалобными. Вдруг Малютин протянул руку и, осторожно похлопав Лешница по плечу, сказал:
- Да вы не переживайте, что вы так переживаете. Это обзывательство только для меня такое страшное!
«Попался», - подумал Пашка, не сомневавшийся в успехе своего босса.
 - Да нет, это ты меня утешаешь, не надо! Это для всех самое страшное обзывательство. А я, представляешь, как идиот – всю жизнь про другое думал. Я дурак!
 - Да нет, вы меня не поняли. Я честно говорю – только для меня! - настойчиво повторил пациент. 
- Я тебе не верю, отстань! - отмахнулся от него Николай Юрьевич, голос которого дрожал в предчувствии скорых слез.
«Виртуоз, сука! Остальные рядом с ним – психотерапевты сраные», - восхищался Тумбик, безмолвно наблюдая за этой сценой. Он даже не шевелился, боясь нарушить таинство происходящего.
- Да я честно говорю! Только для меня! Клянусь! 
- Не надо меня успокаивать, не надо. Для всех, я теперь понял! - голос доктора дрожал уже сильнее. Еще чуть – и слезы.
- Я правду говорю, поверьте! - стремительно заводился Малютин.
Тумбик насторожился. Эмоциональный накал этой мизансцены дошел до той черты, после которой он готов был действовать молниеносно.
- Честно, клянусь, эта обзывалка только на меня так действует! Только на меня!!!
- Да врешь ты все, врешь! Чтоб я успокоился!
- Я жизнью клянусь! - уже чуть ли не кричал Малютин.
- Не верю! Почему только для тебя-то? Для всех!
- НЕТ! НЕТ!!!!! Не для всех, для меня только. Для всех других оно обычное, как ты не понимаешь! Послушай ты меня, дурак, я ж тебе поклялся! Жизнью своей поклялся!!
 Перейдя на ты, он вскочил и орал, возвышаясь над психиатром. Близилась истерика. Тумбик был на взводе.
- Да с чего для тебя одного-то? Хватит врать! Не нужна мне твоя жалость! - выкрикнул Юрьич снизу в лицо Малютину.
 И зарыдал. Натурально, всхлипывая, захлебываясь. Тумбику хотелось орать «браво!». «Высший пилотаж, твою мать! Мужикам расскажу – ведь ни хера не поверят».
 На Малютина эти рыдания тоже произвели огромное впечатления.
- Да поверь ты мне! Поверь!!! Что ты мне не веришь?! ПОЧЕМУ?!! Я в первом классе машинку случайно в ведро помойное уронил и не заметил, а мать его и выкинула! Так я вечером спохватился и искать полез в помойку, а меня мальчишки из класса увидели и дразнили потом, и девчонкам рассказали!! ЧЕСТНО!!!
Лешниц поднял заплаканное лицо.
- Правда?
- Да правда, сука ты! Что ж ты мне не веришь, сволочь?!
- Ну ладно, верю, верю, - успокоил Николай Юрьевич Малютина, шмыгая носом и вытирая слезы.
Пациент обессиленно упал на стул.
- Машинка-то хоть была хорошая? - спросил доктор, сморкаясь.
- Не помню, - нервно и устало ответил пациент.
- Так ты его за это побить хотел?
- Да!
- Ладно, проехали. Если хоть раз еще захочешь кого-нибудь ударить… Ты, Саша, про проводки вспомни. И не дай Бог, ударишь кого… Обзывалки, не обзывалки – будут тебе проводки, и не раз. Понял?
- Понял, - ответил Малютин, вжавшийся в стул.
- Дразнить тебя больше не будут, не бойся. А впредь никому о таких случаях не говори. И доставать не станут.
- Да я и не говорил никому. Никому! - обиженно ответил Малютин.
- Так как же Семенихин узнал про обзывалку?
- Я не знаю! Не знаю…
- Просто совпадение. Обычное совпадение. А ты на него с кулаками. Смотри у меня! - погрозил ему пальцем Лешниц.
- Я больше никогда не буду! - испуганно выпалил больной.
- Ладно, договорились! Завтра тебя обратно переведу. Ну, а теперь – спать!
- Спасибо! Спасибо! - Александр Константинович благодарил то Лешница, то Тумбика, пытаясь заглянуть им в глаза.
- Спать! - твердо повторил доктор.
И Пашка увел больного.
 - Эх, Пименов, Пименов,- с досадой на лечащего врача Малютина буркнул Юрьич.
 Подойдя к пожелтевшей раковине, он принялся плескать в лицо обжигающе холодной водой, старательно промывая глаза, красные от слез.
Вернувшись на пост, где его уже ждал Тумбик, Лешниц вновь внимательно просмотрел карту Малютина. «Да откуда же в жопе алмазам взятьcя», - подумал он, отложив каракули Пименова.
- Блистательно! Даже слов нет! - с искренним восхищением сказал Пашка.
- Профессионально. И немного рискованно. Но риск оправданный. И ничего блистательного, просто профессионально, не более, - возразил врач.
- Ну, это вы скромничаете, Николай Юрьевич.
- Паш, надо бы в реабилитацию парочку толковых «косящих» перевести. Есть такие?
- Есть. Как раз двое и есть. А лечащие не будут против?
- Я -  не против. Этого достаточно. Паш, поговори с ними. И чтоб были готовы санитару помочь, не дай Бог чего. Фамилии мне их запиши. И кто лечащий, лады?
- Сделаем. Когда переводить будем?
- Завтра, прямо с утра. Врачи появятся – и сразу переведем.
- Понял, - кивнул санитар, записывая фамилии на огрызке листка.
- Ладно, пойду я, пожалуй, - сказал Лешниц, кладя бумажку в карман. - Спокойного дежурства!
- А вам, Николай Юрьевич – спокойной ночи, - улыбнулся ему санитар и взглядом показал на наручные часы. Доктор лишь вздохнул.
 Когда Лешниц выходил из режимного отделения, Пашка, прежде чем закрыть за ним дверь, сказал:
- И все-таки это было блистательно! Такие рыдания! Именно блистательно. И никак иначе.
- Спасибо, - устало ответил доктор, пожимая ему руку.

Когда он зашел в свой кабинет, часы показывали начало одиннадцатого.
- Что-то припозднился я сегодня, - вслух сказал Николай Юрьевич, роясь в своей рабочей записной книжке.
 Боромоча «где-то же он был, точно помню», он искал телефон Валеры Пименова. Нашел с трудом, пару раз перелистав объемный ежедневник от корки до корки.  И тут же набрал номер, несмотря на поздний час.
 - Алло, - услышал он немного раздраженную женщину.
- Извините за столь поздний звонок, - начал он предельно бархатным голосом.- Будьте добры Валерия Михайловича.
- Минутку, - недовольно ответила она.
Судя по всему, бархат Лешница не произвел на нее никакого впечатления. В трубке была слышна какая-то возня, характерное постукивание, пару раз аппарат обо что-то приложили, перенося из комнаты в комнату. Потом кто-то раздраженно бросил пару фраз, и, наконец, Николай Юрьевич услышал приглушенное «да пошла ты» в исполнении Валерки.
- Да, слушаю, - рявкнул Пименов в трубку.
- Валера, не горячись! Начальство звонит, - иронично представился Лешниц.
- Добрый вечер, Николай Юрьевич. Что-то случилось в клинике? - В его голосе звенела неподдельная тревога.
- Да нет, все нормально. А у тебя? Я не поздно?
- А у меня жена – мерзкая стерва, - как-то буднично ответил Валера. - Но ты, Николай Юрьевич, здесь ни при чем.
 Теперь Лешниц по голосу понял, что коллега «подшафе».
- Брось, Валерка, не кипятись. У меня к тебе вопрос. Ты ведешь Малютина?
- Да, я.
- Расскажи мне про инцидент в реабилитации.
- Да там все просто. Малютин этот у меня реально на поправку пошел. Да так быстро, я даже удивился.
- Чем лечил?
- Да все свое, домашнее - медок, малинка, - по-пьяному развязно пошутил он.
- Хорошая шутка, смешная, - равнодушным голосом «похвалил» Юрьич Пименова.
- Нейролептиками короткими лечил, да физиотерапией.
- Совмещал?
- Да, конечно, - с небрежной гордостью ответил коллега.
- И что дальше?
- А, ну да. Пошел, значит, на поправку. Я ему начальную стадию ремиссии поставил.
- Да, я видел в карте запись.
- Ну вот… А в реабилитации этот Семинихин начал его доставать.
- Как доставать? - спросил Лешниц с крайне заинтересованной интонацией.
- Дразнил, обзывался. В этом деле Семенихин, видать, преуспел. Малютин на него накинуться пытался. В общем-то, все.
- А в анамнезе что у него?
- Да толком ничего. Попивал, но не сильно. Головные боли, депрессии, но не затяжные. Сам выбирался.
- Детской травмы нет?
- Не, про детскую травму нечего не было.
- А лечится он уже в третий раз. Каждые полтора-два года.
- Да.
- А сам ты по детской травме с ним не работал?.
- Да нет - опасливо ответил Пименов, чуя неладное. - Предпосылок-то не было.
- Значит, ни детской травмы, ни предпосылок. Очень плохо,  - вздохнул Лешниц.
- Что плохо? Что детской травмы не было?
- Да нет. Плохо, что парень, будучи на лекарствах и не склонный к агрессии, сорвался в результате обзывательств, а у тебя предпосылок нет для выявления детской травмы. Вот это плохо.
 Николай Юрьевич помолчал. Ничего, кроме напряженного сопения, в трубке не прозвучало. 
- А как он его обзывал, ты знаешь? - продолжил Лешниц после паузы.
- Нет, - растерянно ответил Валерка.
- Понятно. Ну да, действительно. Откуда тебе знать, раз детской травмы не было. Долго он его доставал?
- Долго, наверное, раз тот на него накинулся.
- Наверное? - невозмутимо переспросил Лешниц.
 В трубке вновь воцарилась тишина. Не слышно было даже сопения.
- Семенихин три фразы сказал Малютину, прежде чем он на него накинулся. Не знал этого?
- Нет, - сникшим голосом промямлил Пименов.
- А если бы ты санитара Валентина Смирнова об этом спросил, он бы тебе рассказал. Сейчас есть предпосылки?
- Да, есть, пожалуй.
- Тогда я тебе, пожалуй, скажу, что в раннем школьном возрасте парень полез в помойку за машинкой, которую его мама по ошибке выкинула. Его увидели одноклассники и дразнили «помоечником». Да еще и девчонкам рассказали. Те тоже дразнили. И Семенихин его так же обозвал.
- А с чего он его так обозвал? - вдруг спросил Пименов, притихший на другом конце провода.
- Да, может, тот подобрал чего-нибудь с пола.
- Ясно, - вяло сказал Валерка.
- И все это я узнал из беседы с пациентом, представляешь?
 - Да?
- Да, Валера, да. Так что лечить его надо от детской травмы, которая у него не прекращалась в течение всех школьных лет. Тогда он каждые два года в клинику не будет попадать.
В трубке снова было тихо.
- Хороший ты мужик, Валера. Душевный. Невропатолог бы из тебя отличный вышел. Там с предпосылками полегче дело обстоит. Доброй ночи, коллега.
Юрьич положил трубку. 
Посидел, устало уставившись в точку. Прислушавшись к себе, понял, что его свербит какая-то мысль. Или догадка. Но какая? Чуть позже она постепенно обрисовалась, словно огромная рептилия в лунном свете.
 «Семенихин обозвал Малютина один раз. Ну, пару раз, максимум. Валя говорил Тумбику, что они буквально парой фраз перекинулись. И он сразу же назвал его именно «помоичником». При том что Малютин так сильно скрывал эту историю, что после двух госпитализаций ее ни в одном анамнезе нет. А если Малютин ничего не поднимал с пола? И, вообще, не давал никакого повода себя так называть? Он ведь должен избегать всего, что даже косвенно с помойкой связано. И слово не шибко распространенное. «Помоичник» это ведь не «сволочь» или «очкарик», например. И при этом есть подозрение, что кто-то «штормит». И что получается?».
 Холодок пополз по спине Лешница. Рептилия медленно двинулась на него, плотоядно облизываясь.
«Если не совпадение, то что? Кто-то узнал историю с помойкой, которую Малютин тщательно оберегает. И «заштормил» не его, а Семенихина, чтобы тот его спровоцировал. Это реально? Чернов?».
Лешниц побледнел.
 «Да нет, чушь. Чушь и мистика. Вредно в твоем возрасте так нервничать, Коля - успокоил он себя.  - Не ерунди! Не будь бабой из Саратова!».
   Но мысль о мистическом происхождении «шторма» никак не покидала его, словно бестактный гость, засидевшийся допоздна.

Стрелка часов подбиралась к одиннадцати, когда он стал собираться домой. Чудом вспомнив про прибор Самарина, впопыхах спрятанный в шкафу, он стал упаковывать его в коробку. Прилично повозившись с этим мудреным тетрисом, он разместил почти все. Не вошли лишь две маленькие изогнутые черные коробочки, которые во время записи стояли по бокам от Чернова. Не чувствуя в себе сил для продолжения этой головоломки, он просто положил их в старый задрипаный полиэтиленовый пакет с порваной ручкой. Вызвал такси. Приветливая девушка пообещала ему, что машина будет через десять минут.
Когда он выходил из проходной клиники, машина уже ждала его. На этот раз таксист был молчалив, хмур и признаков интеллекта не проявлял. Всю дорогу громко звучал низкопробный шансон, воспевающий «братков», «малявы» и «хаты», и проклинающий ментов и неверную «лярву», которая не дождалась.
Поднявшись в квартиру, он с облегчением избавился от третьего уха Самарина, оставив коробку и пакет прямо в коридоре, у двери. «Все равно завтра Женьке это дело повезу», - отмахнулся он от надоевшей ноши. Принял душ. Пошарив по кухне, съел холодные пельмени, терпеливо ждавшие его возвращения. Во время своего холостяцкого ужина вспомнил про виски. Решил, что сейчас было бы в самый раз. Объединив сто грамм напитка шотландцев с едой сибиряков, понял, как сильно он хочет спать. Часы утверждали, что час ночи уже миновал. Как только он добрался до кровати, местный Морфей,  уже давно поджидавший его, нетерпеливо забрал его с собой.
 Николаю Юрьевичу снился сон - яркий, сочный и правдоподобный. И потому - пугающий. Седой ветеран в пиджаке, увешанном большими разноцветными орденами, и абсолютно голый снизу, предлагал ему отведать склизких картофельных очистков, стоя в мусорном баке. Отказаться было жуть как неудобно. Николай Юрьевич, после долгих колебаний, все же решил съесть маленький кусочек противного угощения. Когда он, воровато озираясь, протянул за ним руку, их стремительно окружила ватага ребятни в школьной форме. «Помоечник, помоечник!» - стали они дружно скандировать, тыча пальцами не то в него, не то в голого ветерана.  Ему вдруг стало нестерпимо стыдно, и он опрометью бросился вон из двора. По дороге он увидел желтую «Волгу». Таксист приглашал довезти его до дома. Юркнув на заднее сиденье, Николай Юрьевич облегченно вздохнул. Тогда рыжий мордастый шофер обернулся и укоризненно покачал головой.
- А ты, Коля, совершил хоть один благородный и бескорыстный поступок? - грозно спросил он.
С трудом ворочая языком, Юрьич ответил:
- Я врач. Я каждый день людям помогаю.
Таксист удивленно посмотрел на него и отвесил смачную пощечину длинной, как жердь, рукой.
- Ты значение слова «бескорыстно» понимаешь, тупица? - раздраженно спросил он.- За работу с больными тебе деньги платят. Так что, извини, не считается. Может, еще что-нибудь вспомнишь? А то высажу, прям как есть, без трусов.
Оглядев и ощупав себя, Коля в ужасе понял, что сидит в такси совершенно голым. Враз стало очень страшно. Он попытался зачерпнуть из своего прошлого какой-нибудь бескорыстный положительный эпизод. Но вдруг понял, что совершенно не помнит ни одного дня из своей жизни. Точно помнит, что жизнь была. А что конкретно происходило все эти годы? Ни одной зацепки, хоть убей. В голову пришла спасительная идея.
 - Отвезите меня, пожалуйста, на Каширское шоссе, дом пятьдесят два. Там психиатрическая больница находится, - попросил он таксиста.
Тот гулко захохотал. А посмеявшись, ответил:
- Куда ж тебя еще везти-то, голого. В психушку только. Туда и едем. Главный врач там – мой друг, Вадим Андреевич. Он из тебя крови немного выпьет и тебе лучше станет.
 А вот это уже было слишком. Пора было сваливать. Коля решил тайком от таксиста нащупать ручку двери, да и выпрыгнуть на ходу. Но обнаружил, что дверь абсолютно гладкая.
 
- Ну что, вспомнил что-нибудь? -  снова заговорил таксист.
- Нет пока, - еле выговорил доктор, захлебываясь паникой.
- Эх ты, скотина! - пристыдил его тот.- А я вот недавно с ветераном целый килограмм очисток тухлых сожрал. А ты даже и не попробовал. Сошлют тебя, Коля, в ссылку - за бессердечность. Ей-богу, сошлют.
- Куда сошлют? - не веря своим ушам, спросил он.
- Как куда? Будто сам не знаешь. На другую планету сошлют, на Эльтизиару. Сейчас ведь новый закон приняли. Кто во что не верит, того туда и ссылают. Здорово они все-таки это придумали, эти думаки в Думе!
Паника достигла своего апогея. И тут-то с Николаем Юрьевичем случилось такое, что редко случается. Продолжая спать и видеть сон, он вдруг понял, что все это ему снится. О чем он немедленно и с колоссальным облегчением сообщил таксисту. Так и сказал:
- А я знаю, что я сплю. Визите меня, куда хотите. Мне насрать.
И стал с любопытством ждать дальнейшего развития событий. Таксист на его слова отреагировал спокойно.
- Спишь, конечно, - сказал он через плечо.- Это и ежу понятно. Вот только такие сны ни с того ни с сего не снятся. Согласен?
 Николаю Юрьевичу вдруг снова стало страшно. Да так сильно, что он проснулся.
…Светало. Ошарашенный, он полежал немного с открытыми глазами. Потом рывком вскочил и пошел на кухню. Там, без каких-либо раздумий и промедлений, налил больше половины стакана виски. И тут же выпил, не чувствуя вкуса и жжения, словно лекарство. Затем глубоко вздохнул и машинально потянулся за пультом от маленького телевизора, жившего верхом на холодильнике. Включил его не глядя, нащупав круглую резиновую кнопку. Ранний выпуск новостей подходил к концу. Сексапильная дикторша читала суфлер. «Небывалый по силе ураган приближается к побережью Флориды. Власти штата объявили штормовое предупреждение».
 Лешниц вздрогнул и выронил пульт. А ведь на Флориду ему было глубоко наплевать.


Эпизод пятьдесят четвертый
Москва, февраль 1998 года   
Липкий влажный снег неистово валил с хмурых московских небес, как будто задался целью похоронить под собой многомиллионный город со всеми его обитателями и тысячелетней историей, выросшей из каждодневной людской суеты. Он начал свою очищающую миссию лишь пару часов назад, вечером, где-то в начале седьмого. Но уже добился внушительных результатов. Завалил деревья, которые теперь напоминали причудливые белоснежные кораллы. Накрыв собой дрогнувшие линии электропередач, грозился обесточить вечно не спящий город. Парализовал столичные аэропорты, нарушив выверенные до минут планы тысяч самоуверенных человеков. Испугал автомобилистов, снизив видимость почти до нуля. И даже собрал экстренное совещание встревоженных московских коммунальщиков и виноватых синоптиков, которые, по традиции, никак не ожидали от московской погоды такой дерзости. Он не тронул лишь детей, искренне радовавшихся снегу, играющих в снежки и строящих крепости. Видно, был с ними в сговоре.
Ромка Скворцов торопливо шел домой со стороны Дубовой рощи, что раскинулась у подножия телебашни. Он был настолько взволнован, что, наверное, единственный в этом городе не замечал могучего снегопада, который напрасно швырял ему в лицо мокрые  пригоршни снежинок, пытаясь обратить на себя внимание. Под курткой у него были спрятаны несколько листов бумаги, завернутые в тонкий полиэтиленовый пакет, неслышно шуршавший при каждом шаге. Дома эти листы, полученные от испуганного невропатолога Михалина, должны были определить, на какую чашу аптекарских весов ляжет очередная граммовая гирька. Ромка так ждал этого, что десятиминутная дорога до его подъезда казалась ему нестерпимо долгой, отчего он временами переходил на бег.
Добравшись, наконец, до квартиры, он опрометью разделся и бросился в свою комнату. Матушка была на дне рождении у подруги, потому он смело бубнил свои мысли вслух, не в силах сдерживать их напор.
- Ну, что ж, посмотрим, что же нам притащил драгоценный Павел Антонович, - сказал себе Скворец, разворачивая листы, кропотливо исписанные печатными буквами.- Ага, вот телефон нарколога, который  лечил Чернова  до болезни. А под ним что?
 Он нетерпеливо пробежал глазами по кривоватым убористым строчкам.
- Ух, ты! А вот этого Лешниц не знает. Сеансы гипноза, всего пять. Очень интересно. Нарколог мог и наткнуться на что-то, кроме потери матери. Обязательно с ним встречусь, просто обязательно!
 Опустившись на диван, он стал рассматривать другие листы. Минут через десять отложил один из них. Встал, прошелся по комнате. Подойдя к весам, застывшим в равновесии, взял одну из гирек, лежавших рядом с ними. Покрутил ее в руках, будто пытаясь соотнести с прочитанным.
«По нервным расстройствам все-таки обращался, шесть лет назад. Жаловался на бессонницы. Может, хотел снотворное получить? Тогда его достать было не просто, не так, как сейчас. Почти свободно можно купить на «птичке». А если хотел снотворного, может, что и беспокоило. Так, был он не у Михалина, а у какой-то Сверистковой. Что она ему назначила – неизвестно. В общем, можно смело сказать, что этот факт говорит за то, что он  может быть психом. Ладно, посмотрим дальше».
 Он снова погрузился в разбор записей Павла Антоновича. На этот раз – надолго. Он откладывал прочитанные листы, снова возвращался к ним, иногда бормоча себе под нос «а, ну да» и «да-да, точно». Изредка, не то удивленно, не то недоверчиво, он восклицал «да ну, на хрен!».
Когда Ромка закончил с листками Михалина - двинулся к холодильнику. Достав большой кусок сыра, отломил половину. Не порезав, стал откусывать от него, задумчиво разглядывая снегопад за окном. Доев, сказал:
- Да, это дело сбрасывать со счетов нельзя.
Он имел в виду субъективное восприятие недалекого скептика Михалина, которое, безусловно, повлияло на все, что он изложил в своих записях.  А изложил он следующее.
Чернов сорвался после долгого воздержания. Это Ромка и так знал, от жены пациента. Потерял интерес к друзьям – и это не новость. И про то, что он постоянно интересовался Луной, Скворцов тоже знал. Лешниц  говорил об этом, когда знакомил их с анамнезом Чернова. И интересовался, судя по записям невропатолога, весьма серьезно. Купил книги о спутнике Земли, следил за лунным календарем. Да еще и подолгу смотрел на Луну, при этом впадая в тревогу.
- С одной стороны – очевидные симптомы расстройства, - размышлял Скворцов вслух, стоя у холодильника.- Но если допустить, что бред инженера вовсе и не бред, то получается… Ну да, подтверждение теории о том, что он инопланетянин.
Ромка вернулся к себе в комнату, еще раз перечитав один из листков.
 «Так, тут все понятно. Михалин описывает его поведение, как поведение психа - замкнутость, тревога, недоверие. По-другому он его воспринимать и не мог».
Он снова прошелся по комнате, по инерции включил телевизор и тут же выключил его.
- Стоп! - громко сказал он и замер. -  Вопрос. Если он в тот момент был Дельтасом, и на жену Чернова ему было, в общем-то, наплевать… А зачем он, вообще, пошел с ней к врачу? Это же риск попасть в лапы гуманной советской психиатрии. Он не мог не понимать этого. Так почему же пошел?
Ромка вновь взял тонкую жестяную гирьку, словно она могла помочь ему найти единственно верный ответ среди всех этих предположений и допущений.  Нахмурившись, он старательно почесал переносицу, словно массируя мозг, застывший в недоумении.
 «Нет, если он был иженером Черновым, пусть и сумасшедшим, тогда все понятно. Любил жену, внял ее просьбам. А если он все-таки амфибия с Эльтизиры, тогда на хрена?».
 Решив отвлечься, он снова совершил набег на холодильник.
 «Этак я, пока до истины докопаюсь, вес наберу», - с усмешкой подумал он, доставая тарелку с мясным салатом.
 Догадка пришла, только когда тарелка была почти пуста.
 «Конечно же! - вдруг отчетливо понял Ромка.- Да он просто не хотел обострять ситуацию. Если бы он послал Лену подальше с этой затеей, она ведь могла бы обратиться к настоящим психиатрам. И вот тогда – путевка в «дурку», вместо экспедиции в Перу. Это же очевидно. Он знал, что она не собирается сдавать его в «психушку». А дом ему тогда был необходим. Из двух рисков он выбрал меньший».
Сунув остатки салата в холодильник, он понял, что пришло время отправиться к весам. Скворец понимал, что без разговора с наркологом картина, нарисованная им по записям Михалина, оставалась неполной. Но все же взял в руки гирьки.
«Итак, из разговора с Черновой ясно, что у Вадима Андреевича в анамнезе – весьма странные фантазии, пусть и по пьянке. Это подтверждает и бабушка маленькой Кати».
 Скворец решительно положил граммовый кусочек тонкой жести на чашку весов, под которой было написано «ЧП», что означало – Чернов псих. Потяжелевшая версия плавно скосила аптекарский инструмент на один бок.
 «Дальше. Наблюдения за Луной».
 Следующая гирька легла на чашку с обозначением ЧИ - Чернов инопланетянин.  Весы выровнялись.
 «Пациента гипнотизировал врач-нарколог, а это могло негативно сказаться на психике».
Он добавил гирьку на чашку, именованную «Чернов псих».
 «Сходил к врачу в поликлинику. Ну, это можно двояко истолковать».
 Каждая чашка стала еще на грамм тяжелее.
Оставался последний зыбкий аргумент – поведение Чернова на приеме у врача, описанное самим доктором Михалиным. Немало посомневавшись, он взял одну из гирек, несколько раз согнул мягкий металл, от чего она переломилась пополам. Одну из половинок он положил на чашку ЧП, другую бросил в общую кучку, к граммовым сородичам, решив сберечь ее для будущих хилых аргументов.
Итак, все «за» и «против» лежали на весах. Перевес был хоть и незначительным, но очевидным. Древний, как мир, инструмент утверждал, что Вадим Андреевич Чернов – психически больной землянин.
…После затяжного кровопролитного боя, жестокие наемники Скептика потеснили армию Романтика, с трудом разбив один из ее флангов. Романтик приказал своим войскам отступить, заняв круговую оборону. На поле брани наступило временное затишье, наполненное дымом костров, стонами раненых, погребальными молитвами и песнями выживших. По обе стороны фронта готовились к новой бойне. Главные сражения были еще впереди.


Эпизод пятьдесят пятый
     Москва, апрель 1997 года
Когда Порогин зашел за раскидистые кусты, которые днем надежно скрывали курящих старшеклассников, эти двое уже стояли там. На них были одинаковые синие комбинезоны с надписью «Мосгормост». Тому, кто называл себя Витей, спецовка была великовата, отчего он подвернул рукава и штанины. Лица их были непроницаемы, словно резиновые маски. Ленька очень надеялся, что выглядит также отстраненно.
- Вечер добрый, молодые люди, - сказал он вполголоса.
Те лишь кивнули. Ленька замолчал, не став продолжать. «Пусть начнут первыми. Так они признают, что для них наша сделка важнее». Пауза оказалась долгой.
- Предложение в силе? - наконец–то спросил Витя.
- В силе желание сделать предложение. Надо прояснить подробности, - ответил Леня.
- Мы готовы обсуждать условия, - утробно пробасил Толик.
- Ну, что ж, значит, обсудим, - согласился Порогин. И вновь замолчал.
На этот раз пауза была куда короче.
- Документы, - сказал Витя с утвердительной интонацией.
- Да, полный пакет, как и договаривались. Заберете из тайника. Но… только когда выполните заказ.
- Мы хотим получить их до начала работы. Это наше условие.
Ленька был готов к этому.
- До начала получите деньги. Документы – когда закончите, - ответил так, словно в любой момент может свернуть разговор.
- Деньги вторичны. Документы важнее, - недовольно пробурчал Толик.
Виктор кивнул и добавил:
- Тайник – это риск. Риск неприемлем.
- Тайник надежный. Риск неприемлем и для меня. Но я могу отказаться от всей этой затеи. А ваш отказ станет смертным приговором. Я ведь не ошибаюсь?
- Ты многого не знаешь, - не сдавался Толик.
- Того, о чем я догадываюсь, мне вполне достаточно. Вам нужно бежать. Мне – нет, - невозмутимо заметил Ленька. 
- Если мы не договоримся, ты не выживешь. Понимаешь? - Анатолий сказал это очень ровно, без тени агрессии.
- То же самое относится и к вам, братцы, - ответил Порогин и улыбнулся через силу.
Взаимные угрозы были неизбежностью этого разговора, но зазвучали слишком рано. Ленька не ожидал этого. Из-под драгоценного спокойствия выглянуло безотчетное животное чувство самосохранения, которые было сейчас очень некстати.
- Я человек осторожный и обеспечил себе страховку, - предупредил Порогин. - Если я не вернусь домой, мой соратник обеспечит вам небывалую популярность. На всю планету.
- На нас ничего нет. Это факт, - просипел один их них.
- Э-э-э, нет, братцы. Здесь вы сильно ошибаетесь. - Порогин коротко и пристально посмотрел прямо в глаза оппоненту, так уверенному в своей неуязвимости.- Я вам сейчас кое-что объясню, в качестве жеста доброй воли. Вы следов не оставляете. А это и есть ваши следы. Один древний умник говорил, что жизнь человека в его делах. Так вот…вашими делами, парни, очень сильно интересуются. И если хотя бы намекнуть, где вас искать… Милиция к вам не придет. Другие придут. Понимаете это?
 Вновь случилась пауза. Порогин решил не терять инициативы.
- Может, вы с ними и справитесь. С ментами-то справились, верно? И опять с ними справитесь, я уверен. А справившись, поднимете такую шумиху… и вот эта шумиха станет очень точным  указателем для тех, от кого вы бежите. А с ними справитесь? А?
 Виктор пристально посмотрел на своего сообщника, но ничего не сказал. При этом Леня всем нутром почувствовал, что эти двое общаются. И точно. Они явно что-то решили. 
- Не будем угрожать друг другу, - решительно постановил Витя.
- Согласен, - с внутренним облегчением ответил Порогин.
- Наше предложение – часть документов вперед. Мы должны убедиться, что они хороши.
- Разумно, - ответил Ленька, чтоб выиграть время.
Помедлив, он сделал следующий ход – сдал им ладью.
- Ладно, один загранпаспорт вперед. Что скажете?
- Два паспорта, - отрезал Виктор.
- Один, братцы, один, - произнес Леня баюкающим успокаивающим голосом.
Они опять переглянулись. Толик утвердительно кивнул.
«Так, дело пошло», - подумал Порогин. И сразу же двинул рискованную партию вперед.
- Перед работой получите все деньги.
 Реакции не последовало. Казалось, его уступка была им безразлична.
- Я пошел вам навстречу. Надеюсь на взаимность.
 Парочка смотрела на него, словно каменные изваяния.
- Вы начнете только по моему сигналу. Сколько времени вам понадобится на все цели?
- Рисковать не станем, сделаем все быстро, - простуженно прогудел Толик  и почесал нос.
- Так сколько?
- Пять - семь дней. Если дашь полную информацию на всех.
- Дам, - заверил их удивленный Порогин.
 Он был готов услышать что-то о неделях. Но пять дней совершенно не укладывались у него в голове.
- Я буду иметь возможность досконально отслеживать исполнение,- соврал он.- Через сутки после окончания работы в тайнике появятся документы.
- В тот же день, - поправил его Толян, который был старшим в этом дуэте.
- Мне нужно время, чтобы понять, что все закончено.
- Для нас время важнее. Документы в тот же день.
- Ладно, - согласился Ленька.
 «Даже если кого и оставят, судьба, значит, им такая, да и черт с ними», - подумал он.
Заманчивая идея оставить их без документов, заперев в России, растаяла, как дым. Такие враги были ему не нужны. Эти станут мстить, а ведь в Москве останется племянник с семьей. А если у них будут документы, они тут же исчезнут. Не зря они им в тот же день понадобились. Свалят в безвизовую зону. В Турцию, например.
- Как все будет сделано? - спросил он, закуривая сигарету.
- Аккуратно, - процедил сквозь зубы угрюмый Анатолий.
- Без следов и тел? - осторожно уточнил Порогин.
Виктор кивнул.
- Фотографии для документов принесли?
В ответ Толик молча протянул бумажный сверток. Забрав его, Ленька отдал им два конверта.
- Здесь информация по всем семнадцати, подробные инструкции по следующей встрече, тайнику и условным знакам. Выучите наизусть и уничтожьте. Это улики против нас. Они не должны существовать.
- Это понятно, - равнодушно ответил Толя.
- Поймите меня правильно, это не угроза, но я просто обязан вас предупредить, - Порогин пристально посмотрел ему в глаза. - Если вы нарушите условия сделки, сработает моя страховка.
- Если ты их нарушишь, и мы в долгу не останемся, - заверил здоровяк и улыбнулся.
 Впервые на его лице мелькнули эмоции, хотя и были фальшивкой.
- Разумно и справедливо, - ответил Ленька. - Поверьте, сыграть эту партию честно – в наших общих интересах.
- Мы с этим согласны.
- В следующий раз я передам вам деньги и паспорт. Уверяю, он вам понравится.
- Надеюсь, - пробубнил  себе под нос Толик. 
- Все, до встречи, - решительно оборвал переговоры Порогин.
 Надо было уходить, но инстинкт самосохранения не давал ему повернуться спиной  к сотрудникам «Мосгормоста». Пересилив себя, он повернулся и, не оглядываясь, быстро пошел к забору. 
…Он ждал этого почти три года, временами не веря, что такой день настанет. Но сегодня на школьном дворе, что в трех минутах ходьбы от «Автозаводской», рискованная и фантастически сложная трагедия его небывалой мести стартовала.

Эпизод пятьдесят шестой
  Москва, февраль 1998 года
Выронив пульт из рук, Юрьич пустым взглядом смотрел на него, валяющегося посреди кухни. При падении из устройства вылетели батарейки и тут же закатились в укромные места. Две маленькие своенравные беглянки лишили его былого могущества и влияния. Без них он не имел власти над телевизором. Пульт так и остался лежать на полу, сетуя на бренность власти, которая является обратной стороной ее могущества.
«Небывалый по силе ураган приближается к побережью Флориды. Власти штата объявили штормовое предупреждение», - эти слова из телевизора колотились в ушах Николая Юрьевича горячим пульсирующим маятником, отдаваясь в сознании вязким чувством смутных, не очерченных опасений.
События в реабилитации не давали ему покоя. Да еще и ветеран, роящийся в помойном баке, так и стоял перед глазами, протягивая свои очистки. Сон был действительно крайне неприятным. Но бояться было нечего, ведь это был всего лишь сон. В отличие от «шторма» в реабилитации.
 «Шторм» был реальностью, он существовал. Дальше – сплошные вопросы. Кто его причина? Где он зарождается? Какова его сила? Нагрянет или пройдет стороной?  Главный вопрос был в том, имеет ли какое-то отношение к «шторму» Чернов? А если имеет, то во что это может вылиться?  Если не ответить на эти вопросы в ближайшие сутки, ситуация может выйти из-под контроля. Возможны любые варианты. Или легкая непогода локальных скандалов между больными. Или настоящий «шторм» - яростная десятибалльная вспышка насилия, скоротечная и непредсказуемая. Сломанная мебель, несколько переломов, массовый психоз, убийства и самоубийства.
Он давно уже тихонько признался себе, что Чернов – самый сильный и необъяснимый пациент в его жизни. Он не укладывался в привычные рамки и масштабы. И если вдруг допустить, что в «шторме» замешан Чернов, то и «шторм» мог иметь такие формы и масштабы, о которых он даже понятия не имеет.
 «Так, сегодня в клинику. Отдам прибор Самарину – и в клинику. Там куча дел», - решил Юрьич.
С тех пор, как он услышал о непогоде во Флориде, прошло, от силы, минуты две. Настроенный на тяжелый рабочий день, он начал умываться в собранном решительном состоянии. Когда он брился – чувствовал себя, как натянутая тетива. Когда же закончил чистить зубы, был уже изрядно пьян. Оглушенный мерзким сном, он был настолько заторможен в первые минуты сегодняшнего утра, что с трудом вспомнил, как выпил немного виски, чтобы прийти в себя. 
Опьянение усиливалось с каждой минутой. «Надо поесть», - подумал он. И впервые как-то бессмысленно улыбнулся.
Решил выяснить, сколько же он выпил. Закинув несколько кусков ветчины в микроволновку, он глянул на стол. На нем стояла грязная тарелка из-под вчерашних пельменей, короткий граненый стакан для виски, кофейная чашечка, цветастый стакан  и большая пузатая чайная кружка. Исследовав посуду, он с удивлением понял, что пил виски из внушительной чайной кружки. Оставалась понять, насколько она была наполнена.
Чуть пошатнувшись, он глупо хихикнул, сказав «ой», и достал из кухонного бара бутылку. Он точно помнил, сколько в ней было вчера. Увидев разницу, Лешниц аж присвистнул.
- Коля, ты настоящий шотландец! - с гордостью сказал он.- С утра, на голодный желудок, не меньше трехсот граммов сожрал – и даже не поморщился. Осталось на работу в клетчатой юбке прийти.
Он развязно хохотнул и пошел одеваться. Одеваясь, он все больше и больше проникался духом шотландского народа. С трудом натянув носки, понял, что нужно принимать решительные антиалкогольные меры. Поев и выпив крепкого кофе, подошел к зеркалу, стараясь сделать серьезное лицо. Лицо получилось тупое и с явными признаками счастья. «Ну что теперь сделаешь, придется походить с тупым лицом. Глядишь, к обеду станет умным». 
Нетвердой походкой он пошел к телефону – звонить Самарину. Вкратце рассказав ему о том, как прошла запись, он пожаловался Женьке на его «третье ухо». Сетовал, что в коробку оно не влезает, тяжелое, громоздкое и крайне неудобное в транспортировке. Женька обещал через час прислать шофера, который заберет аппаратуру. Лешниц от всей души благодарил друга, уверяя, что он его вечный должник.  Когда они уже собрались прощаться, телефонная трубка спросила Женькиным голосом:
- Коля, прости, ради Бога, ты что, пьяный?
- Ага, - ответил Юрьич так естественно, будто он в восемь утра отродясь трезвый не бывал.
- Везет тебе, Лешниц, - с неподдельной завистью вздохнул Самарин.
 Машина приехала ровно через час. Забирая коробку с технологиями будущего, толстый белобрысый водитель спросил:
- Это все?
- Нет, - уверенно ответил Николай Юрьевич. - Вот тут еще надо Самарину передать.
  И ушел на кухню. Вернулся с бутылкой скотча.
- И скажи Женьке, чтоб не завидовал, - напутствовал он водителя, отсылая другу гостинчик. 
Когда дверь за посыльным закрылась, Николай Юрьевич понял, что протрезветь ему не удалось, но к своему озорному состоянию он уже слегка попривык. «Чтоб появиться на работе – самое то. Надо ехать». Предельно сосредоточенно одевшись, он двинулся в путь.
 При выходе из квартиры споткнулся о пакет с чем-то твердым. Заглянув внутрь, смачно матюкнулся. В пакете лежали части от супер уха, которые вчера не вошли в коробку. «Да и хрен с ними, с этими приборами. Завтра заберет», - подумал он, закрывая дверь квартиры.
По дороге в клинику Николай Юрьевич заскочил в магазин и купил кучу сладостей – пастилу, лимонные дольки, пряники, конфеты и  ванильные вафли.  Добравшись до своего кабинета, он первым делом принялся бороться с острым приступом жажды, в котором угадывались очертания грядущей трезвости. Выпив не меньше литра воды, он раскатисто рыгнул. Гордо сказав:
- Да, мы, шотландцы, – такие! - он погрузился в рабочий процесс.
Первоочередной задачей было «штормовое предупреждение». От властей штата Флорида отставать было нельзя, а потому работа закипела.
Глянув в график дежурств, он выругался и произнес:
- Крупская.
У большинства наших соотечественников эта фамилия ассоциируется с революцией, коммунистической партией, броневиком, мавзолеем, воспитанием беспризорников и некрасивой женщиной - подругой и соратницей вождя революции. Лешниц до недавнего времени не был исключением. Но с тех пор, как в его коллективе появилась Надежда Константиновна Селантьева, фамилия «Крупская» ассоциировалась у него только с производственными проблемами.
У Селантьевой было много различных характеристик, но все они произрастали из одной-единственной. Надежда Константиновна была некрасивой девственницей пятидесяти лет от роду. Курносая, усатая, бесформенно-тощая, с крошечными глазами, обвисшими щеками и непропорционально длинными костлявыми руками, она была похожа на гибрид человека, свиньи и обезьяны. Некоторые впечатлительные пациенты ее побаивались. Был, правда, один, который мечтал на ней жениться. Но он был совсем плох.
 Отсутствие личной жизни она компенсировала административно-регламентной работой. Через пару месяцев после ее прихода клиника обросла приказами и дополнениями к этим приказам, протоколами, формами отчетности и учета, табелями, прошениями, заявками и образцами служебных записок. Лечебный процесс был настолько опутан этой бюрократией, что добраться до самой терапии было не так уж и просто. Нарушителей регламента Крупская нещадно преследовала. И делала это в соответствии с приказом о преследовании нарушителей регламента. По любому несогласованному действию она устраивала шумные истеричные разборки, основным лейтмотивом которых была фраза «я за вас в тюрьме сидеть не собираюсь».
 Атмосфера в коллективе стала нервозной. Клиника задыхалась под тоннами бюрократической макулатуры. Через несколько месяцев ситуация стала невыносимой. Стали увольняться самые профессиональные, разумные и гордые люди. Этого Лешниц допустить не мог. Он быстренько затеял нехитрую интрижку, в результате которой в клинике было немного изменено кадровое расписание. Крупская оказалась его подчиненной. На следующий день 90 процентов ее бюрократического творчества было официально отменено. Николай Юрьевич с утонченным садизмом лично ей дал поручение создать и распространить приказ об отмене этих приказов. Кроме того, она была публично выпорота на ежемесячном совещании у руководства клиники. После этого Крупская затаилась и мелко гадила, взахлеб стуча при любой удобной возможности.
Сегодня было ее дежурство. И именно сегодня надо было срочно перевести двух «косящих зэков» в реабилитационное отделение. А может, и Чернова придется в бокс положить. Задача осложнялась. Лешниц понимал, что помешать ему она не сможет, но  звонкий стук будет разноситься по всей клинике. А это значит, что завтра к нему прибежит босс, и будет капризным хамоватым тоном спрашивать «ну что там у тебя опять на этот раз, сколько можно уже?». А если полезет копать, докопается и до Чернова.
 - И делать нельзя, и не делать нельзя, - тихонько пробубнил Юрьич. Чуть поколебавшись, он поднял трубку и набрал внутренний номер.
- Владимир Михалыч, привет, дорогой. У меня вот какое дело. Есть у тебя два «косых» товарища, Зимницын и Романов. Что про них скажешь? Ага, значит, отдыхают. Мне, Вова, надо их перекинуть в реабилу, прямо сейчас. Да знаю я, кто дежурит. Потому перекинем их тихо. А завтра все оформим. На вечерний обход они в «буйняк» вернутся. Крупская пройдет - и сразу назад.
Лешниц замолчал, выслушивая нытье своего трусоватого коллеги, нахмурился.
 - Нет, до завтра не терпит. Владимир Михалыч, но я же волшебное слово сказал – надо. Ты, главное, не ссы. Добро. Будь здоров, дружище.
«Вот трусишка какой!» - ухмыльнулся Юрьич, положив трубку.
И сразу же снял ее снова. Теперь он звонил в реабилитацию.
- День добрый, Лешниц беспокоит. Юрка, ты, что ли? Ну, будешь богатым. Напарник на месте? Отлично. Пастилу любишь? Тогда дуй ко мне, работенка есть.
Жадно допив кипяченую воду прямо из чайника, Николай Юрьевич сунул в рот жвачку. Вернувшись за стол, вновь взялся за телефон и набрал номер буйняка.
- Диня? Привет. Внемли. Тихо переводим Зимницына и Романова в реабилу. Барахло их оттащите, а их самих - ко мне. Тумбик сменился? А, спит в каморке, понятно. Снова свободный мужчина. Ладно, как проснется, пусть ко мне заскочит.
Не успел он положить трубку, как в дверь постучали. Зашел санитар Юра, лысоватый парень лет тридцати, до крайности похожий на пингвина. Говорил он всегда приглушенным плавным голосом, отчего становилось спокойно и легко. Интеллигент с дипломом журфака, он был представителем вымирающего вида санитаров-романтиков. Между дежурствами писал весьма недурную публицистику для нескольких изданий. Остальные его коллеги видели в Юрке чужака и иногда подшучивали над ним. Но злобы в этих шутках не было.
- Вызывали, Николай Юрьевич?
- Садись, бери пастилу. Если чаю хочешь – делай сам. Я уже старенький, мне тяжело.
 - Спасибо, Николай Юрьевич, - немного смущенно сказал Юра, деликатно доставая сладость из пакета.
- Юр, сейчас два «косых» придут. Тумбик говорит, что они толковые. И в целом - парни нормальные.
- Если Тумбик говорит, значит, так и есть, - согласился санитар, бережно откусывая пастилу, словно боясь сделать ей больно.
- Есть занятная работенка, - начал Лешниц, но в дверь  постучали. - А вот и они, красавцы.
 Кабинет заполнился крепкими башковитыми мужиками. Они были неуловимо похожи между собой, а вместе смахивали на американских стаффордширских терьеров.
 - Вспомни говно – вот и оно! - зычно продекламировал Денис, протягивая руку Юрьичу.
- В тебе поэт для России пропал, Диня! - хохотнул Николай Юрьевич.
- Поэт-то ладно, хрен с ним. Во мне миллиардер пропал – вот это потеря, - сокрушенно ответил старший санитар.
 Поздоровавшись с одним из самых опытных старожилов клиники, Лешниц протянул руку его спутникам.
- Алексей,- представился зэк. 
- Алексей, - эхом представился его товарищ. 
- Лехи, значит? - переспросил хозяин кабинета.
- Лехи, - подтвердили тезки.
- Так, все берите стулья, пастилу и рассаживайтесь, что б я вас видел, - скомандовал Николай Юрьевич. Спустя минуту, он начал:
- Парни,  я хочу …
Прервавшись на полуслове, он откинулся на спинку кресла, скрестил на груди руки и, блаженно улыбаясь, стал в упор рассматривать собравшихся.
- Господи, какие же вы все-таки зайчики, - легонько причитая, сказал доктор елейным голосом.  Сами все квадратные, бОшки бритые, рожи зверские, руки синие, кто зэк, кто наемник. Сидят и дружно пастилу кушают. Нет, ведь дарит же иногда жизнь такие картинки.
Разом грохнул раскатистый грубый хохот.
- А ты, Юра, почему без пастилы? - заботливо спросил Лешниц.
Зазвучал плавный Юркин голос:
- Да я ж не квадратный… Круглый, скорее. Рожей зверской не вышел, татуировок нет, бОшка у меня лысая, а не бритая, не воевал, не сиживал. Мне пастила, Николай Юрьевич, поди, не к лицу будет.
Когда хохот стих, Лешниц рывком сменил выражение лица. Из уморительно-лубочного оно превратилось в такое лицо, выступить против которого, делом или словом, можно только в состоянии аффекта.
- Так, парни. Начнем с главного. В реабиле был шторм. Кто штормит – не ясно. Подозрений – ноль. Малютин накинулся на Семенихина, потому что тот назвал его помоичником. У Малютина детская травма, обросшая маниями. Малютин это дело очень глубоко прятал. Наш врач не знал. И в «семерке» врач – не знал. Не вопрос, почему он набросился. Вопрос, откуда Семенихин знал и почему назвал. Слово редкое. Не гад, не сволочь… помоечник! Есть предположение, что чистая случайность. Мне это предположение очень нравится. Я в него очень хочу верить, но позволить себе этого не могу. Диня, страшно было в шторм?
- Я это даже вспоминать не хочу.
- Так вот… прежде, чем будем говорить о конкретных действиях, я хочу вот что до вас донести…
Лешниц тяжело вздохнул, помолчал. Он делал это намеренно – придавал вес посланию. Диня знал это и втихаря посмеивался над вздохами Юрьича.
- Парни! Главное поймите меня правильно, это важно! Я хочу, чтобы вы по-хорошему боялись эту ситуацию. Без паралича, а чтоб инстинкты включались. Я хочу,  чтобы когда вы в реабилу попадаете, у вас состояние было такое, будто вы в клетку с дикими крокодилами попали. Просто они сытые. Чтоб яйца в кулак и по спине ручьи. А то я тут зашел, а этот парень новенький… как же его, ну… розовый такой.
- Игорь Подгорный, - подсказал Лешницу Диня.
- Да, Игорь. Стоит, с одним трепется, а у него за спиной… Ой, мама дорогая! Полукругом человек семь, может, больше, выстроились. И в спину ему смотрят. А напарник его в туалете, гадит. Я это увидел, чуть сознание не потерял. Диня, Игоря этого – дрессировать. Будет возможность, покажите ему агрессивный психоз какой-нибудь, да пожестче. Еще раз, парни… без всяких там психологических игр и прочего дерьма, честно скажу вам свое мнение. Сейчас самое опасное место в клинике – реабила. Юра, особое внимание. Там происходит что-то очень странное, но, конечно же, объяснимое. И нам надо это объяснить. Не ради того, чтобы вылечить кого-нибудь. Ради элементарной безопасности. Нашей безопасности. Я лично видел «шторм» с пятью трупами.
Лешниц обвел всех своим фирменным взглядом. Каждый видел в нем разное. Кто угрозу, кто просьбу не облажаться, а некоторые даже замечали в нем некий гипнотический эффект.
- Так, переходим к конкретике. Выявляем все скрываемые связи. Подмигнул, посмотрел как-то особенно. Условные жесты, естественно. Один встал, отошел, через минуту еще двое встали и пошли туда же. Если такая пляска повторяется – берем на контроль. Двое разговаривают, к ним третий подходит, а они расходятся в разные углы – на контроль. Идем дальше. Юра вам даст список  «сильный – слабый». Если сильный над слабым нависает – берем на контроль. Образование любых устойчивых групп с лидером. Один-два сильных, вокруг несколько слабых. Подходит сильный – они его отшивают, или расходятся. Подходит слабый. Они его сначала тоже шлют, а потом он с ними начинает тусоваться, как сейчас говорят. В реабиле сейчас таких нет. Если что-то подобное происходит – берем на контроль. Один другого крестит, а тот ему руку целует. Пациенты в сане у нас не числятся. Отношение «священник-прихожанин» - контроль.  Кроме того, есть у пациента десять печенюшек, а он семь ни с того ни с сего отдает другому – на контроль. Передача книг с закладками. Книги вообще не разрешаем передавать, санитар за этим следить должен. Так, что еще… Беспрекословное подчинение – на контроль. И вот еще…  резкие разрывы отношений – тоже контроль. Диня, у тебя с Лехами час времени, надо отзубрить. Все провокации им расскажи. Лехи! То, что вы «косые», скрывать смысла нет. Вас за версту видно. Но и говорить никому не надо. В реабиле «косых» не так отсекают от дел, как в «буйняке». Само собой разумеется, что вам надо активно общаться с отделением. Только не перегните палку. Лезть не надо. Греть особо тоже никого не надо. Если чувствуешь, что человек нужный, интересный, о других много знает – тогда греть и спрашивать у Юры или другого санитара, что за гусь. И запомните! С санитарами не тусить. Держитесь подальше друг от друга. А вот если пожар… тогда вплотную.
Ну, и наш маленький отдельный проект. Вадим Андреевич Чернов. К нему не лезть, да он и не общается толком ни с кем. Книжки читает. Я хочу, чтобы внимательно смотрели за реакцией остальных на этого типа. Сегодня будем делать вот что. Через часок Чернов пойдет на диспансеризацию, в терапию.  Юра берет сладости и  под видом уборки заходит в палату. Без свидетелей, аккуратненько кладет деликатесы на тумбочку Чернова. Через две минуты все отделение будет знать, что там полно вкусноты всякой. Смотрим за реакцией. Подойдет кто-нибудь поживиться или нет. Если минут сорок проходит и все не тронутое, один из Лех аккуратно утягивает какую-нибудь пастилу и начинает ее смачно  и прилюдно жрать. А любопытствующим дает наводку на тумбочку. Юрец! Вы с напарником в этот момент отходите как можно дальше от палаты Чернова. Один из Алексеев пасется в этом секторе, просто заменяет санитара. Юра, ты мне звонишь по ходу пьесы. Я тебе сообщаю, когда Чернов придет. Если что-нибудь останется на тумбе, чего там  не было, – убирайте. Чернов не должен знать. Алексеи, Юрок вам скажет, как передавать срочную информацию. А кроме того, будете ко мне на прием ходить, пастилу жрать. И последнее. Максимум осторожности. Геройства не надо. Если что-нибудь плохое с кем-нибудь из вас произойдет, я буду вечно гореть в аду. Помните об этом. Вопросы есть?
Один из Алексеев робко протянул руку.
- Я тебе все расскажу, все покажу, - чуть насмешливым тоном сказал ему Денис.
- Ну, что… берите жратву да топайте, - напутствовал их доктор.
 
Когда Лешниц остался один, он позвонил заведующей терапевтического отделения Екатерине Брониславовне Бауэр. Отношения у них сложились сразу же. Не было между ними ни ссор, ни любви, ни конфликтов, ни дружбы. Но между ними было нечто такое, что они  ценили не меньше, чем другие ценят любовь - изначальное обоюдное неприятие на высшем энергетическом уровне. В тайне друг от друга они гордились этим высоким чувством. Оно давало возможность Екатерине Брониславовне сказать своей близкой подруге «даже под угрозой смерти не стану я с ним». Николай Юрьевич, любивший моделировать абстрактные ситуации, на вопрос «или смерть или…?», всегда малодушно выбирал какое угодно «или», только не смерть. Высокое чувство к Бауэр давало ему возможность отважно (и абсолютно честно) ответить: «Смерть, конечно! О чем речь? Только не Бауэр!».
 Они никогда не обсуждали это чувство между собой. Более того, если бы Екатерина Брониславовна спросила Лешница, как он к ней относится, он бы начал говорить всякую чушь, неуклюже подбирая слова. Назвал бы ее «классным профессионалом», «женщиной безупречного стиля и вкуса», «одаренной богатым интеллектом». А если бы совсем приперло, то и «надежным товарищем». Да и она бы не ударила в грязь лицом, выдав с десяток заезженных восторгов. Им иногда приходилось общаться. По долгу службы, как сегодня.
Они оба страстно ждали этих редких моментов, которые позволяли им физически ощутить невиданную силу этого взаимного отторжения.  Их чувство крепло с каждым годом. Николай Юрьевич свято верил, что оно дано им свыше, и тому было неопровержимое доказательство. Между ними не было злобы, словно между двумя магнитами, которые будут бесконечно отталкиваться друг от друга, но никогда не ударят и не оскорбят.
 Лишь одного не знал Лешниц. Не мог он себе ответить, зачем дано им это чувство? И почему именно им? Не мог ответить, потому что был среди живых. Мясо, кости, сухожилия и несколько килограммов третьесортного ливера намертво пригвоздили его к земной системе координат. В ней отторжение и неприятие рождается войной и ненавистью, а любовь и близость – жертвенностью и благородством. Так должны жить живые, в этом их счастье. Я еще помню, как это было со мной. Но… когда стремительная балаганная суета моей жизни внезапно закончилось, я увидел другой порядок вещей. Не худший и не лучший. Не сложнее он и не проще. Другой. А потому я отвечу на эти вопросы, что так мучили доктора.
Все дело в том, что Коля и Катя, пока не узнали друг друга, были очень одинокими и уже не молодыми мальчиком и девочкой. Их высокое чувство – дар. Дар спасения от одиночества. Ведь если бы спросили Лешница, к кому он испытывает самое сильное чувство во всей этой вселенной, он бы ответил – к Кате Бауэр. А она бы назвала его имя. Это обоюдное неприятие не позволит одиночеству даже приблизиться к ним. Вот зачем дано им это чувство. А почему дано именно им? Принципиальная ошибка таится в самом вопросе. Им жаловали дар спасения от одиночества. А нашли они друг друга сами, без высшей помощи. Распорядись они своей жизнью по-другому, быть может, и дар был бы другим.
Сегодня был один из тех дней, когда они соприкоснулись. Коля просил Катю обследовать на предмет физического здоровья его пациента Чернова. Катя ответила ему, что она может принять Чернова в любой момент рабочего времени. Коля поблагодарил коллегу за отзывчивость, пожелал всего наилучшего и положил трубку. Закрутилась административная карусель режимной больницы.
Через полчаса Юра позвонил Лешницу.
- Николай Юрьевич, через 15 минут сдаем Чернова в приемный.
- Добро. Все готово?
- Конечно, доктор.
- Сколько его не будет, знаешь?
- Часа два с половиной, минимум.
- Ну, вот и отлично. А кто из приемного покоя его в терапию поведет?
- Семен.
- Семен? Ладно, понял. Юра, звони мне.
- Обязательно, Николай Юрьевич.
- Твою мать! Ну что за день сегодня такой!?! Дежурит Крупская, в терапию Чернова Семен поведет, - проворчал Лешниц.
 Санитара приемного покоя Семена Арсеньева он очень не любил. У него были две основные черты и обе препротивные. Он был родственником главврача и садистом. Пожалуй, единственным садистом в клинике. Если бы не его родство, Юрьич не просто уволил бы эту мразь. Он бы его в тюрьму посадил. Этому огромному жирному кретину нужен был только повод. Если повода долго не было, он мог его создать.
Чуть поколебавшись, доктор позвонил  в приемный покой.
 - Лешниц, добрый день, - сказал он самым жестким начальственным тоном, который был в его арсенале, - Арсеньева.
В трубке послышалась суета, потом кто-то выразительно прошипел «да его Лешниц спрашивает». Наконец-то в трубке прозвучало разнузданное «але».
- Семен, привет, Лешниц.
- Привет, Николай Юрьевич, как ваше ничего себе?
- Нормально все. Ты сейчас в терапию моего пациента поведешь, Чернов его фамилия.
- Ну?
- Давай без дурацких замашек, договорились?
- А чё я - то?
- Семен, ты знаешь «чё ты-то». Знаешь. Договорились?
- Ладно.
- Удачи, - буркнул Лешниц и так брезгливо швырнул трубку, будто она была слеплена из свежего дерьма.
 «А вот интересно, если бы Семен Чернову подзатыльник  отвесил, как бы он отреагировал? Он же амфибия королевских кровей», - задумался Юрьич. «Ну, нет уж. Проверять не будем. И без того не спокойно». 
Не успел Юрьич пофантазировать на тему расправы над Семеном, как на него свалился ворох административной рутины. Выбрался он из-под него только через полтора часа. Пронзительная мысль пригвоздила его к креслу. «Пастила!!!» - мелькнуло у него в голове. В этом сладком слове была куча вопросов, догадок и сомнений. Но больше всего – страха. Лешниц сильно боялся услышать удивленный голос Юры, который скажет ему, что никто даже не посмотрел в сторону тумбочки, заваленной сладостями. А ведь на его памяти занюханная барбариска не раз становилась причиной драки.
«Так, и Юрка не звонит. Что-то ты, Коля, сдавать стал. Сны безумные, страхи идиотские. Позвонит сейчас Юрка, скажет, что в реабилитации три трупа в результате драки за пастилу. И будешь дальше спокойно работать».
 Он попытался снова нырнуть в рутину. Благо, дел было выше горла. Да не тут-то было. В голову ни хрена, кроме пастилы, не лезло. Решил позвонить сам. Пару раз клал потную руку на трубку телефона, но не сдюжил. Было страшно. Он так и сидел в кресле, гипнотизируя аппарат. Когда телефон ткнул Юрьича иглой звонка, тот  подпрыгнул от неожиданности. Когда раздался третий звонок, он не ответил. Не ответил и на пятый. Между пятым и седьмым Лешниц старательно перекрестился. И снял трубку.
Это был Юрка. Голос его был, как всегда, плавно приглушенный.
- Николай Юрьевич, это не тумбочка, а кондитерская лавка.
- В смысле? - почти взвизгнул Лешниц. - Все растащили, да?
- Доктор, никто даже близко не подошел.
- Я перезвоню, - отрывисто рявкнул Лешниц. Он вскочил, прошелся по кабинету.
 «Что это такое? Что происходит??» - спросил он своего невидимого собеседника. Того, который с еврейским акцентом. Тот молчал. «Я тебя спрашиваю, мразь жидовская! ЧТО ЭТО  ТАКОЕ?!».
Лешниц задыхался. Он бросился к столу, полез в ящик, перебирая всякий хлам, щедро переложенный медикаментами. «Где-то был,  так-так, ведь где-то здесь был, где-то здесь». Наконец, нашел упаковку швейцарских транквилизаторов. Никак не мог с ней справиться. Кое-как отняв у пачки две таблетки, проглотил их, не запивая. И тут же - еще одну.
Через 20 минут внутри Лешница кто-то щелкнул тумблером отключения нервов. Теперь Юрьич мог бояться только логически. Он позвонил в реабилитацию. Трубку взял Юрка.
- Ну что там? - спросил доктор.
- Все то же самое,- ответил Юрка. А вот теперь его голос звучал как-то не так.
- Они хоть видели?
- Да, видели.
- И чего?
- Ничего. Ноль внимания. Как будто там не конфеты, а насрано.
- Ладно… Что «косые»? Брали? Жрали?
- Да… как бы… тут такое….
- Юра, ты обкуренный?
- Нет.
- Уже хоть что-то! Повторяю вопрос.  «Косые» таскали втихаря эту говенную пастилу? - Лешниц кричал шепотом. - На глазах у этих драных психов жрали ее?!    
- Николай Юрьевич, не кричите, пожалуйста. Мне это все сложнее. Я здесь, а вы там – отчет требуете.
Лешниц, стоявший у стола с трубкой в руках, рухнул в кресло.
- Юрочка, прости меня, дорогой. Прости! Виноват.
- Да ничего страшного, Николай Юрьевич.
- Ты, Юрочка, мне просто скажи, - Лешниц глубоко вздохнул, стараясь говорить спокойно. - Просто скажи… наши Алексеи, кто-нибудь один, пытался… украсть… пастилу… с тумбочки Вадима Андреевича? Вот только это мне скажи. Ладно?
- Нет,- твердо ответил санитар.
- А почему, Юра?
- Трудно сказать, доктор, - выдохнул он.
- Юрий, слушайте меня внимательно! Я, заместитель главного врача, даю вам поручение. Возьмите, пожалуйста, с тумбочки пациента Чернова пару кусочков моей пастилы и приходите ко мне. Мы ее съедим.
Лешниц понял, что подкатывает нервный смех.
- Вы меня поняли, Юра?
- Да, Николай Юрьевич, сейчас буду.
Через пару минут санитар Юра зашел в кабинет зам главного врача. Выглядел он растерянно. В руках у него была салфетка, а на ней – два куска пастилы.
- Садись, Юра, - пригласил его доктор.
 Юра послушно сел, положив брусочки белого лакомства на стол.
- Ты где пастилу взял?
- На тумбочке. У Чернова.
- Просто подошел и взял, да?
- Ну, да.
- Маньяк с кровавым топором ее не охраняет?
Юрка помотал головой.
- Ну, Юрочка, а теперь давай. Пора уже, пора. Скажи мне то, что я хочу услышать.
 - То, что вы хотите?
- Юра, я, наверное, сплю. Ты единственный среди санитаров с интеллектом. И с недюжинным. Они парни хорошие, но долбо… Они хорошие парни. А теперь, как санитар с высшим образованием, скажи мне, почему эти… почему эти два шансона не уперли пастилу? И не сожрали ее на глазах и изумленной публики? Почему???
- Николай Юрьевич… Сказали, что  не могут.
- Что не могут? Взять пастилу и сожрать ее?
- До сожрать дело не дошло. А взять – не могут.
- Совесть, что ли, не позволяет?
- Я ж в другом конце коридора был, чтоб все правдоподобно выглядело. И Мишка, напарник, - тоже там. «Косые» пошли к палате. Один стоял, другой зашел. Я смотрел, пока Сигрюхин опять раздеваться не начал. Я на него отвлекся, пока его в чувство привел, пока фельдшеру позвонил. Возвращаюсь – они в районе рекреации. Один ничего, вроде. А тот, который заходил – явно не в себе. Он бледный, его потряхивает, в поту весь.
 - Чего?!?! В поту? Может, он от жадности одним махом сожрал все, что было?
- Я прям сразу за фельдшером.  Потом подумал,  что сначала с вами это дело надо обсудить.
- За то, что подумал – спасибо, молодец, - говорил Лешниц, вынимая из стола шокер с кобурой.- Где твой шокер, Юр?
- А… у меня нет. Ведь нельзя же, вроде.
Лешниц покрутил пальцем у виска, потом постучал себя по голове. И полез в шкаф.
 - А я перед ними распинаюсь, придурок старый, - ворчал доктор, роясь на полках.- Аллегории им про крокодилов сочиняю. А у него шокера нет!
 Порывшись еще, вынул карательный прибор и дешевенькую кобуру.
- Юра, на, держи, он заряжен. Это тебе подарок от меня. Пойдем!
Они выскочили из кабинета. Лешниц тут же вернулся и набрал буйняк.
- Тумбик где?- отрывисто бросил он в трубку. - Пашенька, пулей давай в реабилу, и никому ни слова. Там не пожар, но тревожно. Шок бери.
 Он бросил трубку. По коридору они шли спокойно, не торопясь.
- Я к нему подхожу, говорю «ты чего». Он не реагирует особо, - продолжал свой рассказ Юрка.- Я второго спрашиваю «что с ним», он говорит, «я не знаю, он в палату зашел, а вышел – вот такой», - продолжал Юра.
- Пастилу взял?
- А как понять-то, Николай Юрьевич? Он молчит, на полу пастилы нет. По ходу пьесы, не взял он ничего.
- И ты потом зашел в палату? - недоверчиво спросил Лешниц.
- Да, я ж пастилу-то принес.
- И как это было?
- Как? Зашел и взял.
-  Да нет, я не об этом. Как ощущения?
- Обычные. Я, может, плебс, не спорю. Но сколько раз я в руки пастилу ни брал, ничего сверхъестественного не чувствовал. А вы?
- Сейчас проверим, - сказал Лешниц, нажимая на кнопку входного звонка в реабилитацию.
- Теперь ты понял, Юра, в каком опасном отделении ты работаешь? - риторически спросил доктор.- А в буйняке сейчас – тишь да гладь. Воняет только. А у тебя -  вон чего. Пастила!
Дверь открыл Мишка. Стараясь скрыть волнение, он улыбнулся. Да так натужно… В другом конце коридора стоял Генка из приемного покоя.
- Привет, - вскользь поздоровался доктор.- Где?
- Во второй.
- Давай посмотрим.
Они зашли во вторую палату. На кровати сидел зэк Романов, на соседней – зэк Зимницын. Романов был бледен, тяжело и неровно дышал, будто всхлипывая. Лицо его было напряжено, но гримаса его не искажала. Он поднял на вошедших глаза. Их цвета не было видно. Радужку целиком заполнял зрачок, а ведь в палате горел свет. Руки его еле заметно вибрировали. Увидев Лешница, Зимницын вскочил к нему:
- Николай Юричь! Это что такое, а? Чего здесь происходит? - В его вопросах звучал «наезд», как говорят люди криминальных специальностей.
- Не сейчас, - отрезал врач.
- Че? Какой не сейчас, слышь? Кто за больничкой смотрит?
- Не блатуй, - бросил ему через плечо Юричь.
- Ты за него ответишь!
 Доктор не обращал внимание на неуверенную распальцовку у него за спиной. Зимницын не унимался:
- Мы здесь не в теме, по случайке залетели. А ты тут за все в ответе. Леха вон какой, а ты, чего-то, до хера румяный!
Раздался звонок в отделение. Мишка пошел открывать. Лешниц щупал пульс Романова, смотрел ему в глаза.
- Слышишь меня? - спросил Юрьич. Романов не реагировал.- Если слышишь – моргни, - не оставлял попыток Лешниц.
- Да он же вообще  никакой! Я на такое не подписывался, слышь? Ты, докторишка,  реально попал на разборку с конкретными людьми. Вкурил?
Лешниц, наконец-то, повернулся к нему. 
- Вы, а не ты, - поправил он его равнодушным тоном.  - Вы, доктор, реально попали. Вкурили? - терпеливо поправил его Лешниц.
-Ты че, сука! – только и успел сказать Зимницын, когда раздался глухой удар, немного похожий на хлопок. «Вы», - сопроводил удар немного ворчащий голос. После чего браток рухнул  и начал то ли шипеть, не то зубами скрипеть. Тумбик водоспел вовремя.
- Привет, Паша. Спасибо, - поздоровался Лешниц с отсутствующей интонацией.
 Он был здесь лишь отчасти, напряженно решая головоломку, которая даст возможность разрулить все это. Появился Серега Афанасьев, фельдшер приемного покоя, который обслуживал и реабилитацию.
- Паша, Сережа, займитесь господином Зимницыным, - попросил Лешниц. И уточнил: - Буйняк, вязки, Модитен. Теперь его лечащим врачом буду я.
Звучало, как приговор.
- Гена! Романова – в бокс, - коротко отрезал Юрьич.
- А Трофимук? Подпись нужна, вроде.
- Геночка, у тебя должность как называется? Какое тебе дело до Крупской? Это моя проблема.
- Как скажете, Николай Юрьевич, - пожал плечами Генка.
- Сережа, давай-ка анализ крови возьмем у страдальца нашего. И сразу в терапию отправь.
- Понял, сейчас сделаем, - отозвался Афанасьев.
- Мишка! Отделение по палатам, живо!
- Так они и так все в палатах, - немного растерянно ответил санитар.
 
Минуту спустя, когда связанный браток Зимницын на носилках покидал отделение, а Генка из приемного повел оглушенного Романова в бокс, держа его под руки, Мишка подошел к Юрьичу.  Помявшись, он тихо сказал:
- Николай Юрьевич, я вот что заметил…
 Доктор бросил свои записи. В его взгляде можно было угадать едкую смесь тревоги и любопытства.
- Что, Миша? - подтолкнул он замявшегося санитара.
- Ну… когда Романов вокруг палаты стал крутиться, больные вдруг по местам пошли, как по команде. Не, даже проворнее, чем по команде. 
- Да? Интересно… Лешниц нахмурился, почесав в затылке.
- А Ванин, который с Черновым в палате? Он как себя вел?
- Да, вроде, спокойно.
- Ну-ка, Миша, включи телевизор, - плавно попросил Юрьич, словно в нерешительности.
Кивнув, Мишка пошел оживлять голубой экран. Когда тот   забормотал, пациенты стали тихонько выходить из палат, собираясь вокруг окна в мир, которое уже два дня было закрыто для них в качестве реакции на попытку драки в отделении. Юрка занял свое место недалеко от телика, контролируя ситуацию.
- То есть, пока Романов в палату к Чернову не полез, все было, как обычно. А когда зашел за пастилой, все по палатам разошлись? - недоверчиво уточнил врач.
- Ага, - подтвердил Миша.
- Миш, сделай одолжение, принеси мне пастилку с тумбочки, если не сложно.
- Ладно, Николай Юрьевич, - ответил тот. И пошел в палату за угощением.
Лешниц наблюдал. Но…ровным счетом ничего не произошло. Вернулся Мишка с пастилой. Лешниц взял ее в руки и направился к телевизору. Некоторые из больных суетливо поздоровались с ним, другие лишь оглянулись. И не более. Лешниц откусил от соблазнительного белого бруска. Ничего. Отделение спокойно смотрело телик, вполголоса строя далеко идущие планы на дикторшу прогноза погоды. Демонстративно доев пастилу, Николай Юрьевич отошел в сторону.
- Почему же, Миша, мне так не везет, а? - риторически удивился он.- Не удается мне шоу посмотреть. Романов только в палату зашел – они все по койкам разбежались. А ты зашел, взял, я у них на глазах сожрал это дело, а им хоть бы что. Ты как думаешь?
- Если честно, я вообще ничего не понимаю. Вообще ничего.
- Ладно, разберемся, - как можно спокойнее сказал Юрьич, словно все это не особо его занимало.
Тем временем в отделении вернулся Тумбик, успевший уложить Зимницына на вязки. Сейчас он был нужен Лешницу, как никогда. Ведь только он мог стать его сообщником. Отбиваясь от нервных и страшных догадок, Николай Юрьевич понимал, что его первая задача – успокоить санитаров. Надо было сделать так, чтобы загадочный случай не пошел гулять по коллективу, обрастая нелепыми подробностями и мифами. Помочь мог только Пашка, пользующийся огромным незыблемым авторитетом среди младшего персонала.
- Паша, на пару слов, - подмигнул ему врач.
 Голос Юрьича при этом отвратительно дрогнул, выдавая весь масштаб его нервозности, тщательно скрытой под равнодушным лицом. C каждой минутой Лешницу было все труднее и труднее сохранять эту маску. Новейший швейцарский препарат, конечно же, помогал. Да только не так хорошо, как хотелось бы.
- Паш, надо ребят успокоить, - доверительно наклонился врач к Тумбику, когда они уединились на посту.- Версия такая. Чернов одному чего-то такое сказал, что тот проникся и другим разболтал, что с ним лучше не связываться. Скажи им, что Чернов на такое способен.
- А как, Николай Юрьевич, мы им  Романова объясним? Это ж фантастика какая-то, что с ним произошло.
- Объясним просто. Романов, мол, впечатлительным оказался. Он с пациентами пообщаться успел? Успел. Вот они его и накрутили.
- Косящего зэка накрутили? Не поверят.
- Надо, чтоб поверили. Скажи, что видел нечто подобное, ладно? Придумай что-нибудь. И самое главное, жестко предупреди их, чтоб панику не сеяли и молчали. Ты это можешь, они тебя послушают. Генке из приемного скажи, что стычка была из-за этих сладостей, вот Романов и перепугался насмерть. Думал, что его сейчас всем отделением живьем жрать начнут.
- Хорошо, доктор, я постараюсь.
- Стараться не надо, надо сделать, - твердо сказал Лешниц.- Действуй.
Пашка кивнул, тяжело вздохнув. Вздох этот доктору не понравился. Было в нем какое-то смятение.
- Николай Юрьевич, - вдруг спросил его Тумбик, когда тот уже собирался уходить.- А что это такое, как вы думаете? Что с Романовым случилось?
- Я действительно склоняюсь к той версии, о которой тебе сказал. Точно пока не знаю. Но выясню обязательно, не беспокойся. Слово даю. Да, и сладкое с тумбочки убрать не забудьте. Скоро Чернов из терапии вернется.
 Попрощавшись с обеспокоенным санитаром, Лешниц вышел из отделения.

Слово он свое сдержал. Выяснил, что случилось с Романовым. Но позже. А сейчас он шел в кабинет. Запах поражения тяжелым шлейфом тянулся за ним по больничному коридору. Доктор чувствовал его привкус во рту, словно привкус крови на зубах, шатающихся после проигранной драки.
В кабинете Лешниц долго не мог прийти в себя. Теперь он знал, кто «штормит». Но легче от этого не становилось. Природа этого шторма оставалась загадкой. Предположения о ее происхождении были мистическими и дикими настолько, что Николай Юрьевич не узнавал сам себя. Они, по-настоящему, пугали его. Впервые работа не желала укладываться в рамки ежедневной рутинной практики. Она бесцеремонно вторгалась в его жизнь, захватывая ее,  переворачивая с ног на голову все его представления о возможном и невозможном. Здание его существования, выстроенное за долгие годы и казавшееся таким надежным и непоколебимым, дрогнуло всей архитектурой, пошатнулось, скрепя фундаментом, треснувшим по швам. Оно готово было рухнуть, похоронив под собой доктора, вместе со всей его очевидной системой жизненных координат и ценностей. Николай Юрьевич удерживал его усилием атланта, прогнувшего под неимоверной тяжестью сводов каменного неба. Мышцы его разума, рвущиеся от нагрузки, отчетливо трещали. Треск этот походил на барабанную дробь личного апокалипсиса простого московского психиатра. Чтобы не слышать его, он обхватил голову руками, неистово призывая на помощь холодную логику. Лешниц верил, что так он сохранит постройку. Вера эта была его единственным спасением.
Так он сидел не менее часа, собираясь с духом. Он мысленно приказывал себе решиться на  еще один эксперимент. И хотя было чертовски страшно, Лешниц все же снял трубку телефона и набрал номер «реабилы». Пашка был еще там. Санитар полушепотом сказал Юрьичу, что  переговорил с парнями и доволен результатом. Тумбик был уверен, что слухов о сегодняшнем происшествии не будет. Доктор слушал его, слегка отстраненно повторяя «да, да, хорошо». Дослушав, сказал:
- Паш, мне нужен «овощ». Кататоник, из тяжелых. Соболев, например. Надо кое-что проверить. Только ты, я и он. Сделаем?
- Сделаем, - без энтузиазма вздохнул Тумбик.- Когда?
- Сегодня ночью, - ответил Лешниц. И повесил трубку.


Эпизод пятьдесят седьмой
Москва, февраль 1998 года
Шаг за шагом дилетантское расследование Скворцова потихоньку продвигалось вперед. Он даже почувствовал некоторую уверенность в своих силах. Именно в этот момент детективный процесс споткнулся, напоровшись на унизительное и банальное препятствие. Как следует поразмыслив, Ромка понял, что если он не справится с этой помехой, успеха ему не видать.
Деньги. Вот что было ему необходимо для того, чтобы двигаться вперед. Финансовый вопрос всплыл неожиданно и вероломно. Случилось это вот как. Твердо решив посетить нарколога, координаты которого дал ему невропатолог Михалин, он стал обдумывать легенду. Первое же решение, пришедшее в его беспокойную светлую голову, стало и единственно верным. Было очевидно, что чем ломать очередную комедию, в качестве исполнения которой он был не уверен, куда проще записаться на прием. А на приеме просто предложить доктору гонорар за рассказ о Вадиме Андреевиче. Тем более, что врач этот был коммерческий и к Минздраву никакого отношения не имел. С институтами власти его связывала только лицензия. Дело оставалось за малым. Нужно было иметь эти самые деньги, которые так беспардонно и эффективно решали очень многие вопросы.
«Ну что ж, надо обращаться к соседу. Если будет немного везения, на первое время проблему можно будет считать исчерпанной», - решил Скворец. Соседом, который мог спасти ситуацию, дав заработать приличных деньжат, был тот самый Генка, именно с ним Скворец собирался нажраться после своего первого визита в лечебницу, чтобы снять стресс. Генка был разбитным и веселым. Кроме того, имел весьма обширные связи с криминальным миром. С такими, как он, осторожные родители запрещали общаться своим правильным послушным детям. Именно с ним Скворец впервые попробовал анашу. Первое огнестрельное оружие  в своей жизни он видел у него дома. Ну и, конечно же, ресторан – непременный атрибут лихой блатной жизни. Туда он тоже впервые попал с Генкой и его молчаливыми угрюмыми друзьями.
Их совместная финансовая история началась пару лет назад. «Чисто конкретный» подросток Геннадий позвонил Ромке и сказал, что надо бы увидеться. И добавил, что разговор не телефонный, а потому он ждет его у мусоропровода, на лестнице. Они встретились у неопрятной железной пасти для отходов в назначенное время, как и договаривались. Генка не стал ходить вокруг да около, сразу же предложив непыльную работенку с прекрасной оплатой. Скворец обрадовался, но виду не подал.
-А что делать-то надо? Убить, что ли, кого–нибудь? 
-Да нет, все проще и романтичнее, - с ухмылкой отвечал сосед.- Скоро на автобазу, которая находится недалеко от окружной, прибудет машина, груженая посудой. Задача простая. Надо все коробки из машины достать, вскрыть, вынуть из них сигаретные блоки, загрузить стаканы обратно и запечатать. И никакого криминала, Ромчик!
-Ну да… никакого криминала, кроме контрабанды. Я правильно понял? - спросил смышленый Скворцов.
-Да тебе-то что до их контрабанды? Тебя наняли коробки разбирать. Нанял какой-то мужик, дал адрес, назвал зарплату. Ты приехал. Другой мужик объяснил, что делать, пообещал заплатить и куда-то ушел. Если менты нагрянут, нас с тобой, конечно же, заберут. Но исключительно для дачи показаний. Но, вообще-то, ты прав. Лучше не связываться, - глядя честными глазами, подытожил Генка.- Да и деньги небольшие. Всего-то баксов триста или четыреста. Смотря, сколько коробок сделаешь.
-Четыреста баксов? Это за сколько дней работы? - осторожно спросил Скворцов, окрыленный такой суммой. Он рассчитывал заработать максимум долларов двести. «Если четыреста за неделю – точно пойду», - мысленно решил он, еще не дождавшись ответа.
 -Каких дней, ты что? Такие дела днями не делаются, - насмешливо ответил Генка, погладив крупную бритую голову.- Четыреста баксов за смену. В шесть вечера начинаем, в шесть утра заканчиваем.
Ромка восторженно промолчал. Придя в себя, он раз пять повторил, что обязательно поможет отечественным контрабандистам в их нелегком и опасном криминальном труде. И тут же изъявил горячее желание работать семь дней в неделю, пока не настанет пора уходить на пенсию. Генка задорно поржал, сказав, что сам бы не отказался. Да только машины приходят не так часто, как хотелось бы. То три раза в месяц, то пять. Договорившись о времени звонка, они разошлись.
 Опьяненный неожиданной удачей, Скворцов не чуял под собой ног. «Если магическая машина будет приезжать раз в неделю… хотя бы раз в неделю», - мечтательно прикидывал он бюджет своей новой жизни. В голове его неслись призывные глянцевые картинки, отливающие всеми оттенками комфортной и увлекательной жизни. В конце этого агитационного ролика международной банды контрабандистов, красовалась крупная сочная эмблема Баварского машиностроительного завода. «Транжирить не буду, - трезво рассудил Скворец, заходя в свою квартиру.- Куплю бээмвэ».
Тот вечер он скоротал, штудируя газетные объявления о продаже подержанных автомобилей прославленного немецкого концерна. Выбрал «трешку», 3,2 литра, кабрио. А снилась почему-то «пятерка».   
Через пару дней Скворцов уже стоял в сыром промозглом гараже занюханой автобазы. Чуть поодаль был припаркован немецкий грузовик MAN, видавший самые разнообразные виды. Прямо перед Ромкой была обычная школьная парта, на которой и происходил весь нехитрый процесс. Алгоритм элементарный, цирковой шимпанзе легко бы освоил. Открыл коробку, все вынул. Сигареты в одну сторону, стаканы обратно. Вместо сигарет вставил пенопластовый уплотнитель и  закрыл коробку. Все - следующая коробка.
 Их было человек десять или около того. За двенадцать часов работы они, словно трудолюбивые механические муравьи, перелопатили полную фуру стаканов. В самом начале седьмого грузовик выехал из гаража, а вслед за ним и новенький «Чероки» с крепкими парнями жутковатого вида, которые пристально наблюдали за происходящим. Последними из гулкого ржавого ангара вышли скромные безлошадные пацаны. У всех при себе было по четыреста вечнозеленых американских рублей. И планы. У каждого свои, но весьма амбициозные.
Машины приходили раз в неделю. Ромка участвовал в каждой из этих сомнительных, но не опасных махинаций. Так продолжалось два с небольшим месяца, за которые Скворец разжился деньгой и приобрел квалификацию профессиональной упаковщицы. 
Потом машины стали появляться раз в месяц. А месяца через три перестали появляться вовсе. Это был траур. И вовсе не из-за денег. Ромка скорбел о безвременно ушедшей великой русской мечте, в которой фигурирует говорящая рыба щука и печь. Имя главного героя – условность, ведь все равно каждый подставляет свое. Безутешному Скворцову пришлось признать, что ничего в этой жизни не происходит вот так просто, как   с этими великолепными коробками. Чтобы иметь что-то ощутимое, придется долго и усердно пахать, временами надрываясь. И это еще очень неплохой вариант! Бывает и так, что приходится пахать, не имея толком ничего. 
За прошедшие полтора год Ромка почти забыл о стаканах и сигаретах. Он изредка вспоминал о них, когда видел BMW третьей серии. Но где-то около трех недель назад он встретил Генку. Беспрерывно стуча по деревянным предметам и плюясь, он сообщил ему, что есть вероятность того, что через недельку-другую в их жизни вновь появятся бессонные ночи.  Волшебная рыба щука передавала привет  и обещала заскочить в гости. Взяв с Генки клятвенное обещание, что он не оставит его в стороне, Скворцов тоже принялся стучать и плеваться.
Две недели уже прошли. Генка молчал. И Скворец бы смирился, но ситуация неожиданно и стремительно изменилась. Раньше эти деньги были приятной удачей, улыбкой фортуны, стимулятором самоуверенности и оптимизма. Чем угодно, только не необходимостью. Сейчас же они были, действительно, очень ему нужны. А, следовательно, нужен был Генка. А он мог не появляться дома неделю, а то и больше. Кроме того, не появляться могли и машины. Приходилось уповать на удачу. Уже два дня Ромка регулярно звонил соседу, и даже несколько раз прямо в дверь. Безрезультатно. Плюнув на русскую мечту ввиду ее недостижимости, Скворец решил поискать другой источник дохода. Что-нибудь вроде разовых разгрузок стройматериалов. А потому отправился в магазин за газетой, где публиковались объявления о найме.
Выйдя из подъезда, он столкнулся с Генкой. Тот был нетрезв, но и не пьян. Раньше, чем Скворец успел с ним поздороваться, сосед схватил его под руку, увлекая обратно в подъезд. Традиционно расположившись у того самого мусоропровода, где все начиналось, Генка вынул из внутреннего кармана куртки чуть початую фляжку вискаря и протянул ее Скворцу. Сделав по паре больших глотков, подельники перешли к переговорам.
- Ген, обрадуешь или обломаешь? - прямо спросил Ромка о главном.
- Обрадую, братан. Машины через пару дней будут.
- Машины? То есть несколько машин?
- Ты что, киргиз, что ли? Если «машины», значит, несколько. Только не раз в неделю, - с таинственным видом сказал Генка, закуривая.
- А как?
- Три дня подряд. По три машины в день.- Геннадий торжественно посмотрел на соседа.
- Ни хрена себе, - протянул Скворец, немного опешив.- А как же это разбирать? Народу-то сколько надо.
- Про народ ты прав. А вот разбирать вообще ничего не надо.
- Это как же?
- Нам с тобой – не надо. Нам надо другое делать.
 Гена ждал вопроса, чтобы эффектно на него ответить.
- Что делать? - спросил Ромка.
- Нам, братан, надо зеленую капусту рубить. Тоннами.
- Я не против, - осторожно ответил Скворец, не веря своему счастью. С другой стороны, его пугала перспектива перестать быть обычным упаковщиком, с которого взятки гладки.
- Ну, слава Богу, что хоть не против. Слушай и впитывай. Упаковщик получает за машину двести пятьдесят.
- Было же четыреста, - изумился Ромка.
- А сейчас – двести пятьдесят. Не нравится – обратись в профсоюз. Главная проблема – все должно быть разобрано и перепаковано минута в минуту. Иначе накажут.
- В смысле?
- Атата по попе не будет, не ссы. Там братва конкретная.
- Понял, - кивнул Скворец. Его опасения оказались не напрасными.
- Надо рассчитать количество человек. Вкалывать будут сутки. Въехал? Итого три смены. Я один это не потяну. Сам только сегодня узнал. А всего два дня осталось. Так что предлагаю тебе, Ромео, долю в деле.
- Ген, говори «участие в проекте», мне так спокойнее.
- Ты если конишь, лучше не встревай.
- Да я пошутил, не психуй.
- Хреновые у тебя шутки. И не вовремя.
- Так вот. Обеспечиваем смены. Ищем мудачков, платим им по сотке. Сто пятьдесят с рыла - в карман. Навар пополам. Идет?
- Не вопрос, - согласился Ромка, даже не решаясь калькулировать прибыль.
- Сейчас самый стремный момент. Сможешь за это время людей подтянуть? Подумай внимательно. Это дело завалить никак нельзя. Ответ мне нужен через час.
- За час вряд ли созвонюсь, с кем надо. Два хотя бы.
- Машину надо делать не за двенадцать часов, а за восемь. Сечешь? - подсказал Гена.
 - Значит, нам надо в полтора раза больше людей, чем было раньше.
- Соображаешь, птичка,- довольно заметил Генка
- Да, кстати, - спохватился Скворцов.- Надо учесть, что в основном будут новички. То есть работать будут медленнее. И последнюю машину разгружать-загружать медленнее, чем первую, - деловито сказал Ромка. И коротко пояснил: - Усталость.
- Ромка – ты мегачеловек. А я и не подумал, - по-дружески обнимал его за плечи сосед.
- Еще надо, чтобы доставка была коммерческая. Чтоб их туда на автобусе привезли, - задумчиво произнес Ромка.
- Тоже мысль, обмозгую. Но посторонних быть не должно.
Они снова сделали по глотку. 
- Картина такая, - подвел итог Гена.- Стадия первая. Мы высчитываем, сколько народу надо.
- Да, чем больше, тем лучше! И надежнее, и по деньгам интереснее.
- Э, нет, брат! Хозяева тоже не лохи. Они себе процесс детально представляют. Миллион упаковщиков ты им не впаришь, - возразил Генка. - Стадия вторая. Очень тихо набираем желающих, решаем вопрос с доставкой и с оплатой. Стадия третья. Потрошим грузовики, снимаем бабло. Машины уехали – мы свободны. Вот так, в общих чертах.
 - Понятно, - кивнул Ромка.- Я тогда пошел.
- Куда это? - удивленно спросил сосед.
- Как куда? Народу звонить, у нас же каждая минута на счету. Ты сам так сказал.
- Все правильно, Ромео. Звонить давно пора. Через час -  у меня дома.
Сделав еще по глотку, они разбежались.
Генка рухнул спать. Скворец начал звонить. Когда первый раз грубо прикинул, стал очевиден масштаб заработка, который превзошел все его ожидания. С утроенной энергией продолжил обзванивать людей. Узнал, сколько в среднем по городу стоит автобус. Аккуратно переписал все полученные выкладки на листочек. И пошел к Генке.
Тот выглядел помятым и сонным. Долго смотрел в бумажку.
- Толково, - сказал он в итоге.
- Я тут только одно не написал, - запоздало предупредил Скворцов. - Если на нас такая ответственность, то получается, что мы должны трое суток вообще не спать.
- Да хватит чушь пороть. Урывками, посменно. На том свете выспемся, Ромео, - ответил на это матерый контрабандист. 
Скажи Ромке вчера, чем закончатся поиски Геннадия, он бы визжал и прыгал от радости. Сейчас он не испытывал ничего подобного. Было ощущение, что он и сам не понимает, во что ввязался. Внешняя безобидность, конечно, успокаивала. Не грабеж, не воровство, не афера. Просто организация сдельного труда студентов. А про сигареты эти они вообще ничего не знают. И потом – всего три дня. Раз – и в дамках. Сказочная рыба  щука подмигнула ему, сверкнув золотыми зубами, в которых торчала папироса. На ней был спортивный костюм и залихватская стильная кепка. Закрыв за собой дверь Генкиной квартиры, он вдруг вспомнил, что уже вторую неделю не ходит в институт. Но эта мысль его не беспокоила. Организация сдельного труда студентов нагло и бесцеремонно узурпировала способность Скворцова бояться и переживать.
           Два дня подготовки прошли на удивление легко. Они могли начать еще задолго до приезда машин. Ни одного студента из своего института Скворцов благоразумно не привлек. Работали ребята медицинского училища, который его давний дружок Данила закончил год назад. И даже нашелся приятель, сдающий собственный туристический автобус. Все началось в шесть утра, на одной из автобаз ближнего Подмосковья. Три дня закончились тогда, когда они и планировали – ровно через три дня. Они с Генкой опередили график на час пятнадцать. У них даже была возможность спать, чем беззастенчиво пользовался Генка. Скворец, литрами поглощающий кофе, уснуть так ни разу и не смог, хотя и пытался. Получилось у него это дома. И лишь после того, как он тайком от матери выпил почти весь пузырек корвалола. С трудом стянув грязные мятые джинсы, он провалился в двадцатичасовой сон, как проваливается парашютист в сорокасекундный прыжок. Все это время джинсы валялись на полу у кровати. Их передний левый карман был напичкан беспорядочно смятыми бумажками с изображениями пожилых мужчин в париках. В общей сложности джинсы тянули на шесть тысяч семьсот восемьдесят долларов США. Его расследование продолжится  через пару суток, но уже с другими возможностями. А сейчас он спит, как не спал никогда в жизни.
 А раз он спит, я закончу эту историю почти шепотом. Не потому, что боюсь разбудить его. Мне не удалось бы этого сделать, даже если бы я истошно проорал концовку. А потому, что не хочу, чтобы ее услышал кто-нибудь из бодрствующих.
Конечно же, Роман Скворцов не был замешан в контрабанде сигарет. Он так никогда и не узнает, что невольно принял участие в одном из самых масштабных за историю страны транзитов чистейшего афганского героина. Он был упакован в те самые сигареты, которые якобы контрабандно ввозили из-за границы. Выбравшись из коробок с посудой и сигаретных пачек, героин устремился в десятки тысяч семей, подарив им горе, деградацию и смерть, старательно укатанные в уютную пелену теплого опийного счастья. Но Ромка не знал этого.
Знал Генка. Знал и использовал его и многих других, словно слепых поденщиков, собирающих бомбы вместо утюгов. Его сводный брат, бандит со стажем, оказался одним из авторов этого действа. Для Генки это была совсем другая игра с другими ставками. Как это ни странно, он не был повернут на деньгах. Его случай был значительно тяжелее. Он был рабом собственного тщеславия. Осознание масштабности происходящего и своей важной роли в нем дарили ему ту единственную желанную эйфорическую страсть, которая со временем заменила ему любовь, сострадание, гордость, честь, доброту, радость. Да и саму жизнь. Потом она подкралась к его бессмертной душе, накинулась и сожрала ее живьем. С той поры Генка стал по-настоящему счастлив, ведь между ним и его страстью более ничего не стояло.
Ну, да черт с ним, с Генкой. Был он с ним всегда, навечно и останется. А мы вернемся к разбогатевшему Скворцу, который тяжело и дремотно просыпается после затяжного вязкого сна.
С трудом уговорив себя подняться, он наконец вырвался из теплого плена пухового одеяла, которое никак не желало расставаться со своим единственным мужчиной. Слегка отупевший и изрядно помятый Ромка вынул помятые купюры из не менее помятых джинсов. Хотелось разгладить деньги и штаны, но начал с себя. Принимая контрастный душ, фыркал, пыхтел, громко пел что-то из раннего Оззи. Иногда прерывал свой концерт, повизгивая от холодной воды, обжигавшей после горячих ласковых струй.
Матушка уехала на несколько дней в командировку еще до того, как он заснул. Позавтракав, толком не заметив чем, он принялся за джинсы и ассигнации. Вскоре и они были в полном порядке. Поиск истины, прерванный на целых пять дней, продолжился. «Ну что ж, пора к врачу», - подумал он, и полез за листком с телефоном нарколога.



Эпизод пятьдесят восьмой
Москва, апрель 1997 года
Рискованная и фантастически сложная трагедия Ленькиной мести наконец-то стартовала. Первый камушек, который повлечет за собой огромный камнепад будущих невероятных событий, сорвался вниз. Внешнее спокойствие давалось очень нелегко. Сев в машину, он лишь с пятого раза попал ключом в замок зажигания. Ощущение чего-то грандиозного и неотвратимого наполняло Порогина тревогой и ожиданием. «А нервишки-то, шалят. И это только начало», - обеспокоенно подумал он. И воткнул передачу.
Домой ехал не спеша. Снова проговаривал план действий на ближайшие дни. А они обещали быть очень непростыми. Продажа последних вещей, переброска денег  Манзини, документы для страшной парочки, документы свои собственные, ложные следы, последняя встреча с Витьком и Толиком – хватило бы понервничать на всю жизнь. Но вот нервничать-то как раз было нельзя. Иначе – неминуемая ошибка. «Я справлюсь», - громко приказал он себе, подъезжая к дому. «Лишь бы успеть», - устало выдохнул он, запирая новенькую «Ниву».
Капа встретила его застенчивой лаской, вкусным запахом домашнего уюта, ужином, тапочками и заплаканными глазами.
-Ты что, Капушка, что случилось? - испуганно спросил он.- Ты чего это у меня плачешь, а?
-Да старая я стала, Лень. Вот и реву чуть что, будто бабка, - отшутилась она от него, прерывисто вздохнув.
Этот вздох выдал её с головой. Порогин сразу же увидел, что его любимая жена чего-то сильно боится. Попав в водоворот этих безумных событий, он совсем забыл о своих опасениях на счет нее. Ведь она совсем ничего не знала, кроме того что он продает наследство. А впереди такие перемены, которые способен принять далеко не каждый. Ленька и рад бы   не врать, но открыть ей сейчас даже малую часть правды, было непозволительно рискованно. Путь для отступления он уже отрезал. Если она, перепугавшись, бросится по нему назад, то неминуемо погибнет. Какой-нибудь из булыжников смертельного камнепада, грохот которого совсем скоро станет слышен, обязательно заденет ее. Да и его тоже, ведь одну он ее больше никогда не оставит. «Да, тяжело ей придется, - тягостно думал он, глядя в заплаканные глаза жены.- Ничего не знает, и вдруг – все разом. Ну, да ладно… Она у меня сильная. Вместе, даст Бог, сдюжим».
 Ленька и не подозревал, что Капитолина Матвеевна знала главное. Знала, что он скрывает от нее нечто огромное и очень важное. Эта уверенность внезапно окрепла в ее душе сегодня вечером, когда он выскочил из дома, словно ошпаренный, при этом соврав ей про какие-то документы. Окрепнув, уверенность принялась тянуть из Капы зыбкое счастье последних дней, каплю за каплей. И только надежда на Леньку, которому она безоглядно верила столько лет, давала ей силы. Надежда и молитва – вот чем спасалась она от предчувствия скорой беды.
Следующие несколько дней семья Порогиных жила хлопотами предстоящего переезда в деревню. Они хотели сбежать из душной квартиры на первомайские праздники, чтобы уже никогда не вернуться. Ленька надавал Капе множество поручений. Она ходила на почту, чтобы переоформить почтовый адрес, собирала и паковала вещи, решительно избавляясь от старья из прошлой жизни. За всеми этими хлопотами Капка чувствовала себя полноправным участником происходящего. Постепенно она перестала хандрить. Тревога ее уснула, убаюканная дружными семейными заботами. Ленька же всячески баловал ее, каждый день принося домой сладости, цветы и обновки. Перед тем, как уехать по своим делам, он всегда обстоятельно рассказывал ей – куда, зачем и когда вернется. Капа без труда уговорила мужа ставить машину на платную стоянку в квартале от дома.
- Подальше от людских глаз, Ленечка. И так весь двор о нас с тобой судачит.
- И что судачат? - озорно улыбаясь, спросил Порогин.
- Да счастью нашему завидуют, разве ж не ясно. Пусть себе завидуют, главное  - чтоб дурного не говорили, - щебетала она, готовя ему завтрак. - А красавицу нашу ты все-таки на стоянке оставляй. Мне так спокойнее будет. Ну, Лень! Ну, ради меня, ну, пожалуйста!.
- Ради тебя – буду ставить, - охотно согласился Порогин, уплетая омлет с ветчиной.- Да ради тебя я ее хоть в реке утоплю!
- Спасибо тебе, солнышко мое! - поцеловала она его в нос, тайком прослезившись.
 В те дни тревога остро напоминала Капе о себе. Случалось это в те редкие моменты, когда ее Ленька опаздывал домой к назначенному времени.   
Да и подруги отвлекали ее от страхов, настойчиво требуя подробностей их чудесного воссоединения. Многого она им не говорила. Но одной истории о том, как Капа проспала свидание, а Ленька дождался ее, было им вполне достаточно для того, чтобы часами болтать на лавочке возле детской площадки. Настоящим шоком для них стало известие об отъезде Капы  в деревню. Фима и Саша были, конечно же, рады за подругу, что не мешало им безутешно оплакивать скорое расставание. Капитолина Матвеевна утешала их, как могла, обещая непременно приезжать. И даже обещала забрать их с собой в деревню на все следующее лето.   
Когда наконец наступили  долгожданные майские каникулы, все москвичи и жители Подмосковья  в едином порыве ринулись на свои земельные сотки-дачки. Потели в переполненных электричках; сажали на огородах рассаду (кто ради пропитания, а кто – для забавы); пылесосили и убирали свои загородные жилища;  мариновали и жарили шашлыки, угощая ими друзей, соседей и первых встречных кошек; культурно выпивали и разнузданно пьянствовали;  дрались (кто до крови, а кто в шутку) и признавались в любви друг к другу; оплакивали погибших на фронте в проклятые сороковые; тосковали по Советской власти, с благодарностью вспоминая стабильные цены и дешевые путевки к морю; проклинали Советскую власть, обвиняя ее в кровожадности к собственному народу; ругали или хвалили погоду; и наконец-то вынырнув из десятидневного омута забот и удовольствий, жаловались на любимые праздники, которые так стремительно закончились. И все те, кто доживет до следующего мая, непременно повторят этот священный ритуал.
Но тогда, в 97-м, были среди всех и те двое, которые навсегда попрощались с прежней жизнью, оставив в ней все горести и рухнувшие мечты. И двое других, которые в эти майские дни делали свою опасную и страшную  работу, тоже были среди них.


Эпизод пятьдесят девятый
Москва, февраль 1998 года
«Ну что ж, пора к врачу», - подумал Скворцов, и полез за листком с телефоном нарколога. «Бутурлин Степан Александрович, врач-нарколог, кандидат медицинских наук» - было написано на нем. И семь цифр.
Чуть подумав, Скворцов взял громоздкую трубку радиотелефона, которая изредка принималась ловить первый канал телевидения, сквозь потрескивание сообщая «о погоде и о политике». Набрав номер, он услышал писклявую пародию на Моцарта. Ее прервал чарующий женский голос.
- Медицинский центр «Мир здоровья плюс», слушаю вас, - так томно сказала он, будто отчаянно искал любви.
- Здравствуйте! - уверенно начал Ромка.
- Добрый день, - все так же чувственно ответила трубка.
«Вот бы в справочной районной поликлиники так отвечали», - с усмешкой подумал Скворец. А вслух сказал:
- Девушка, я хотел бы записаться на прием к наркологу. У вас в центре есть такой специалист?
- Конечно! Мы предоставляем весь спектр медицинских услуг. На какое число вы хотели бы записаться?
- Мне нужно попасть к врачу прямо сегодня.
- Но у нас запись на прием только на следующий день, - растерянно ответила чаровница. Похоть в ее голосе заметно ослабла.
- Видите ли, ситуация не терпит до завтра. Вы меня понимаете? - не отступал Ромка, который и так потерял, без малого, неделю. Ждать еще один день он был не намерен. Девушка пообещала выяснить расписание врача, попросив подождать на линии.
Вновь зазвучал испохабленный Моцарт. Через минуту этой эстетической пытки,  она заворковала в трубке, с предыханием сообщив ему, что доктор Бутурлин сможет принять его сегодня вечером, в 17.30.
- Доктор Бутурлин? - уточнил Скворцов, после того как продиктовал вымышленное имя вятского племянника. - Отлично. Мне рекомендовали его, как прекрасного специалиста.
- Все наши врачи – специалисты высочайшего класса. Запишите, пожалуйста, адрес нашего центра. Скворец записал.
- Мы ждем вас в 17.30., - призывно напомнила секретарша. Обещав непременно быть, Ромка повесил трубку. До приема было три  часа. Центр находился в здании стадиона «Динамо».
Скворец вышел из дома за час с лишним до назначенного времени. По дороге к метро зашел в бронированный обменник. Про себя он называл его «пункт обмана валют», ведь однажды ему недодали там немного родных русских рублей. Полноватая дама, с крикливо накрашенным ртом, ждала от него долларов пятьдесят или сто, никак не больше. Она была завистливо удивлена, когда он сунул в железную пасть лотка ровно полторы тысячи новеньких баксов. В ответ она пренебрежительно выдала ему уйму «деревянных» дензнаков, тщетно гнавшихся за стремительной, как лань, инфляцией. Восемь с небольшим тысяч ежедневно дешевеющих рублей придали второкурснику немалый вес. Они укромно спрятались в потайном внутреннем кармане куртки, который был по-шпионски вшит с внутренней стороны, рядом с рукавом. Хотя на Ромкином пуховике чванливо красовался логотип «Найк», создавший его кутюрье был явно из наших краев. Со столичной криминогенной обстановкой он был знаком непонаслышке и помнил о ней, проектируя  кармашек. Кроме этого тайника, на страже безопасности Скворцова и его кровно заработанных стоял острый выкидной нож и баллончик с нервнопаралитическим газом. Перед выходом из дома он рассовал по карманам этот бытовой арсенал. Нож и газ марки «триллион» наградили его скрытой уверенностью вооруженного человека. Он еще ни разу не использовал свое оборонительное оружие, но сегодня был готов к этому, как никогда. С тех пор, как он взялся за свое сверхъестественное расследование, решимости прибавилось. Она позволяла ему с непривычной легкостью перемахивать через преграды, которые раньше пугали Романа Скворцова.  Сам того не замечая, он взрослел семимильными шагами.
…Добрался до места без приключений. Если не считать приключением то, что случилось на станции «Белорусская кольцевая». Ромка увидел, как жирный обрюзгший мент, картинно похлопывающий резиновой дубинкой по толстой ляжке, турнул старенькую бабульку, просящую подаяние. Она была из тех, кто невольно дарит людям тяжелую, каждодневную духовную работу, заставляя их делать мгновенный сиюминутный выбор – подать или пройти мимо. Прижавшись к величественной колонне сталинского ампира, которая подчеркивала бабулькину нищету, она протягивала морщинистую руку, изредка пытаясь заглянуть в глаза кому-нибудь из энергичного людского потока, равнодушно протекающего мимо. Другой рукой она прижимала к груди маленькую иконку и картонную табличку с неровными крупными буквами, стыдливо говорящими что-то о голоде и Христе. Бабулька стояла здесь уже больше часа, собрав лишь на скудную еду. Сердобольные православные подавали неохотно. «Бог подаст», - думали они, не желая отнимать у Всевышнего возможности позаботиться о старушке.
 Когда рядом с ней появился откормленный страж порядка, который годился ей в сыновья, бабулька вся болезненно сжалась. Казалось, что и табличка сжалась вместе с ней, не решаясь взывать к милосердию сотрудника МВД. Огромная помпезная колонна, свысока взирающая на происходящее, стала еще выше и массивнее. И только Богородица не дрогнула перед властью человека с дубинкой, с жалостью смотря на него с крохотной иконки. Милиционер сказал лоснящимися губами что-то грубое. Старушка отпрянула и боязливо посеменила в сторону выхода, на ходу пряча табличку с иконкой под дряхлое коричневое пальто.
От увиденного Ромку затошнило. Да не в переносном смысле, а буквально. Ему казалось, что если он взглянет на мента хоть краешком глаза, его немедленно вырвет на гранитную роскошь московского метрополитена. Борясь с внезапной тошнотой, он торопливо пошел за старушкой, стараясь не упустить из вида ее сгорбленную фигурку, торопливо исчезающую среди беспорядочного мельтешения толпы. Догнав, он тихонько тронул ее за рукав.
- Бабуля, - с трудом произнес он сквозь подступающие слезы. Она остановилась, испуганно обернувшись. Достав из кармана джинсов несколько синюшных «полтинников», которые он не стал прятать в потайной карман, Ромка молча протянул их ей. Недоверчиво взяв деньги, она скороговоркой произнесла:
- Храни тебя Пресвятая Богородица, внучек! Да что ж так много-то? - спросила она, опустив глаза на купюры, зажатые в руке.
- Берите, бабушка, берите, - ответил Скворец. И вдруг поцеловал ее в морщинистую щеку, как целовал в детстве бабушку Ксюшу, ушедшую несколько лет назад.
 По лицу женщины покатились слезы. Те, что были не выплаканы за долгую тяжелую жизнь. Смахнув их тыльной стороной ладони, она заглянула ему в глаза. Не посмотрела, а именно заглянула, добравшись взглядом до самого сердца.
- Ты, внучек, послушай меня, старую, - сказала она  неожиданно проникновенным, умоляющим тоном.- Не подпускай к себе Нечистого! Лукавому душа твоя светлая уж больно нужна, - тихонько зазвенел ее треснувший старческий голос.- Он тебя искушать начнет, станет мечты твои исполнять. А ты отвергни его. Плюнь в поганую морду, да перекрестись троекратно. Молись Господу нашему и Богородице, чтоб оградили тебя от рогатого. Только так и обретешь спасение. А через тебя многие спасутся, помяни мое слово.
 Сказав это, она перекрестила его, одними губами прошептав:
- Дай тебе Господь силы!
 И вновь поспешила к эскалатору. Ее коричневое пальто проворно замелькало между суетливыми пассажирами подземки. И старушка пропала, будто и не было ее в тот день ни на станции «Белорусская кольцевая», ни в городе, ни среди живущих на этом свете.
Скворец тупо стоял посреди вестибюля станции, мешая суетиться торопливым москвичам. Слова нищенки одновременно пугали и восхищали его. Потрясенный, он медленно и бесцельно куда-то пошел, ненадолго забыв о наркологе. Вспомнив, свернул к переходу на радиальную. «Только так и обретешь спасение. А через тебя многие спасутся, помяни мое слово», - звучал в его голове голос богомолицы. «О чем она таком говорила? Как это многие через меня спасаться собрались?» - думал он, с трудом потеснив эмоции, мешавшие мыслить. «Да ладно тебе, успокойся. Бабушка просто уже старенькая, вот и чудится ей всякое в людях. Ты ж не Жанна де Арк, а Скворцов. Слегка не в себе бабуля, только и всего. Да и денег ты ей дал столько, сколько ей в жизни никто не давал. Вот она и распереживалась. А от этого у нее случилось откровение. Ты тут ни при чем. Пора бы видеть такие вещи, ведь на втором курсе психфака уже все-таки», - старательно уговаривал он себя, делая вид, что все здесь ясно и очевидно. Но где-то глубоко внутри, на самом краешке его души, которая якобы была так нужна Лукавому, поселилась несокрушимая уверенность. Нет, не в своей избранности. А в том, что нечто необъяснимое вновь произошло с ним. Уже второй раз за считанные дни. 
 С того момента он ни разу за всю свою долгую жизнь не отказал в милостыни просящему. Нередко отдавая последние деньги, не отказал никому, будь то мужчина, женщина, пьяные или трезвые, опрятные или опустившиеся. Будь то истинно нуждающиеся или профессиональные поберушки, с доходами, сравнимыми с заработком успешного менеджера. В каждом из них он мог рассмотреть частичку той бабушки, которую поцеловал в щеку на станции метро «Белорусская кольцевая». Он еще не раз вернется к ее словам, которые крепко впились в его память. В самые разные моменты своей жизни он станет повторять их, споря с самим собой об их значении. И, с течением лет, будет находить в этих спорах все новые вопросы, мучительно подбирая к ним новые ответы.
Но это будет потом. Сейчас же Ромка  потянул на себя массивную дверь медицинского центра «Мир здоровья плюс». Мелодичный электрический колокольчик дал знать о пришедшем, словно невидимый дворецкий. Миновав короткий коридорчик, он уперся в стойку регистратуры, которую здесь называли модным словом «ресепшн». Стильная, покрытая дизайнерским лоском, она была подстать модельной секретарше в медицинском халате.  Это была та самая особа с томным голосом, которая записала его на прием к доктору Бутурлину. Было отчетливо видно, с каким трудом она втиснула свою выразительную фигуру в то, что когда-то было одеждой для медиков. Она очень смахивала на актрису из банальных американских порнофильмов про больницу.
 - Добрый вечер. Я на прием к Степану Александровичу, - бодро сказал Скворцов. 
- Здравствуйте! Доктор ждет вас, - с легкой поволокой в голосе, ответила красотка.- Стоимость консультации двести пятьдесят рублей. Вот квитанция. Вам нужно расписаться вот здесь, после чего оплатить прием в кассе, - кивнула она на маленькое окошко в углу приемной. Когда финансовая сторона вопроса осталась позади, девица уточнила:
- На второй этаж, в двести третий кабинет, пожалуйста.
 Как только Ромка направился к лестнице, бутафорская медсестра снова погрузилась в толстый глянцевый журнал. Она искала там рецепт счастливой и беззаботный жизни за спиной и миллионами влиятельного олигарха.
Подойдя к двери с номером двести три, не сразу заметной за пальмами и миниатюрным фонтанчиком, Скворец увидел выпуклый глазок видеонаблюдения. Не успел он постучать, а дверь уже тихонько щелкнула электрическим замком, приглашая его войти.
 Просторный кабинет нарколога Бутурлина был скорее похож на уютную гостиную. Мягкая мебель, большой полированный стол, нежно-кремовые шторы,  мягкий ковролин и роскошный гобелен на стене дополнялись голубоватым аквариумом с белыми кораллами и всегда удивленными, пучеглазыми рыбками. «А ведь наркоманам и алкоголикам совершенно наплевать на всю эту красоту. Даже жалко», - подумал Скворцов. Лишь ширма из голубоватого пластика, прятавшая за собой кушетку, роднила эти апартаменты с медицинским кабинетом. Она по секрету сообщала посетителю о том, что где-то здесь должен быть врач, а не прекрасная куртизанка.
Врач, действительно, был. Он сидел за роскошным полированным столом, имел степень кандидата медицинских наук, носил изящные невесомые очки и фамилию Бутурлин. Был он средних лет, высок и широк в плечах, что как-то не сочеталось с тонкими аристократическими чертами лица. А они, в свою очередь, совершенно не сочетались с простым русским именем «Степан». Наблюдая за ним, можно было, грешным делом, подумать, что Господь явно что-то напутал, смешав в докторе все эти противоречивые черты. Впрочем, обыкновенный просторный белый халат маскировал все эти несуразицы,  приводя его облик к единому медицинскому знаменателю. 
Степан Александрович деловито встал и по-хозяйски направился к Ромке.
- Добрый день, Дмитрий! - радушно поздоровался он с пациентом, улыбаясь и тряся рукопожатием.
- Здравствуйте, доктор! - также приветливо ответил Скворцов.- Степан Александрович? - уточнил он.
- Да, именно так.
Врач гостеприимно усадил своего пациента в высокое мягкое кресло. Сам же уселся за столом, напротив.
 - Я вас очень внимательно слушаю, - мягко начал он, предлагая излить душу молодому наркоману. На алкоголика Ромка был решительно не похож. Скворец медлил с ответом. Идея с ходу предложить Бутурлину денег за рассказ о Чернове теперь казалась ему не самой удачной. Доктор терпеливо ждал.
- Степан Александрович, у меня к вам вопрос, - наконец-то заговорил пациент.- А вот если я, предположим, года три кряду кололся бы героином, практически без перерывов, сколько бы стоило мое лечение?
- А вы кололись? - не скрывая удивления, спросил Бутурлин.
- А вы как думаете?
- Вы, Дмитрий, часом ли, не одессит?» - добродушно пошутил врач, выиграв немного времени для анализа.
- А кто вам такое сказал? - с тонким еврейско-одесским акцентом поддержал шутку Ромка.
- Да, знаете ли, есть одна верная примета. Ладно, не будем отвлекаться. Героином вы, Дмитрий, не кололись, тем более три года. Может быть, пару раз пробовали, но не более того.
- Да? И почему вы так решили?.
- Уж слишком хорошо выглядите, для опийного. Даже после года стажа они выглядят по-другому. Совсем по-другому.
- Ну, а если я завязал? Подлечился, почистил кровь. Или даже… сменил ее целиком. Сейчас это – только вопрос денег.
- Нет, вы не героинист. У них со временем меняется поведенческий портрет. Они от него потом годами избавиться не могут. Вы были бы другим, даже в завязке. Выражение лица, речь, манера держаться.
Скворцов прикрыл веки, до предела расслабил лицевые мышцы и плавно почесал шею, еле касаясь ее вялыми пальцами.
- Так похоже? - глухо спросил он, сквозь смазанную артикуляцию. Степан Александрович пожал плечами, чуть улыбаясь:
- В целом – похоже.
Стряхнув с себя опиушника, Ромка открыл первые карты этой партии, странной для его собеседника.
- Скажу честно, я даже никогда не пробовал этой дряни. Пробовал коноплю. Курил раз десять за последние пару лет.
- Понравилось? - поинтересовался Бутурлин.
- Занятно, - ответил Скворец.
- Выпиваете часто? - спросил доктор, пряча недоумение.
- Не часто. И не много. По малолетству так нажрался, что вспомнить страшно. С тех пор алкаш из меня никудышный.
Степан Александрович понимающе кивнул.
- Так что с отравляющими у меня проблем нет, - подытожил пациент. Про большие дозы «Корвалола», которые он все чаще позволял себе ради содержащегося в нем фенобарбитала, он скромно умолчал.
- Я понимаю, что вы, Дмитрий, заплатили за прием свои кровные двести пятьдесят рублей, - откинувшись на спинку кресла, сказал нарколог.
-Да, заплатил.
- Позвольте тогда спросить, а зачем?
- Я обязательно скажу вам, но только после того, как вы ответите на мой вопрос.
- О сумме за лечение?
- Именно.
- Я полагаю, речь идет о вашем родственнике. Я прав?
Ромка промолчал.
- Любимая девушка?
- Нет, что вы, доктор! На такой союз, я, пожалуй, не способен. Даже из гуманитарных соображений. Да и среди друзей и родственников наркоманов у меня нет. Бог миловал.
- Тогда для чего вы здесь? - настойчиво задал вопрос Бутурлин, которого эта беседа начинала немного пугать. Чуть подавшись к столу, он даже нащупал кнопку вызова охраны, скрытую под ним.
- Во-первых, я здесь для того, чтобы услышать ответ на свой вопрос. Согласитесь, Степан Александрович, что это не ахти какая просьба. К тому же оплаченная по тарифу полноценной консультации.
- Соглашусь, - ответил врач.- Ну что ж, если вам так угодно.
 Он вынул из ящика стола маленький калькулятор и взялся за подсчет.
- Психологическую реабилитацию включать? - уточнил он, словно прораб у заказчика.
- Пожалуй, не стоит, - ответил Скворцов.
- А медикаменты?
- Нет, доктор. Только вашу работу, по расценкам клиники.
Не прошло и минуты, как Бутурлин протянул ему свои электронные счеты. На экранчике красовалась цифра 600.
- Это в долларах, - уточнил доктор.- Что теперь?
 - А теперь у меня будет к вам деловое предложение, - так буднично сказал Ромка, словно он просил продлить бюллетень.
- Предложение? Какое же? - крайне заинтересованно отреагировал Степан Александрович, который уже и не знал, что думать.
- Давайте все-таки представим, что я и впрямь опиушник. А вы меня лечите в своем медицинском центре. И я, естественно, плачу вам. И касса у вас – здесь. Ромка жестом указал на письменный прибор.
- И в чем же будет заключаться наше лечение? - не сумев скрыть тревогу, спросил врач.
- Не беспокойтесь, доктор, ничего криминального,- поспешил успокоить его странный посетитель.- И даже ничего предосудительного. Я уверен, что если вы мне подробно расскажете о том, как вы лечили от алкоголизма некоего Чернова Вадима Андреевича, то я тут же пойду на поправку. А когда вы закончите, я выйду из вашего кабинета совершенно здоровым. И никогда больше не притронусь к героину, клянусь!
- Экий вы придумщик, Дмитрий! - с наигранным восхищением протянул врач.- Говорите, ничего предосудительного? А как же врачебная тайна? Я, между прочим, врач. Я клятву Гиппократа давал.
 - Клятва – это прекрасно! - с таким же наигранным восторгом воскликнул Скворцов.- И вы ее не нарушите, обещаю вам. Уверен, что наш дорогой Гиппократ про врачебную тайну и слыхом не слыхивал. А потому в клятве про нее и не упомянул. Так ведь?
Бутурлин задумался, словно вспоминая текст, который он торжественно произносил по окончании второго меда.
- Более того, доктор, - продолжал пациент.- Ведь если вы верны данной клятве, а я в этом ничуть не сомневаюсь, вы просто обязаны мне помочь. Ведь я обратился к вам за помощью. И неизвестно, какие душевные страдания меня постигнут, если вы мне откажете.
- Сколько вам лет, Дмитрий? - неожиданно спросил доктор.
- Мне? Двадцать. А что?
- Вы прекрасно развиты для своего возраста.
- Спасибо, Степан Александрович. Раннее развитие – это у меня от отца. Да и большинство моих друзей детства были значительно старше меня.
- Значит, от отца, - задумчиво произнес Бутурлин.
 Несмотря на свое аристократическое происхождение, шестьсот долларов вынуждали его серьезно задуматься над предложением этого паренька. Больше трех тысяч рублей за час разговора. Таких гонораров ему еще никто не предлагал. А может, и никогда не предложит.
- А если вас так сильно беспокоит врачебная этика, я предлагаю вам вот какой вариант. Мы ее будем свято соблюдать. Я обещаю вам, что ни одна живая душа не узнает о нашем разговоре. А вы, в свою очередь, пообещаете мне то же самое. И обещания эти мы будем выполнять. И еще. Вы не станете задавать мне вопросов. Сегодня это будет исключительно моя обязанность.  Ну, как вам такой вариант врачебной тайны?
 - У вас одно обещание, у меня – два. Мне кажется, это немного несправедливо.
- Абсолютно справедливо, Степан Александрович. Деньги-то плачу я, - резонно заметил Скворцов. Бутурлин лишь хмыкнул. Аргумент был очевидным.
 - А кстати, Дмитрий, как вы узнали, что я лечил Чернова?
 - Ну вот, вы уже задаете вопросы, - разочарованно вздохнул Ромка.
- Так мы еще ни о чем и не договаривались», - напомнил Бутурлин.
- Что ж, если еще не договаривались, то я отвечу. Мне рассказала об этом жена вашего пациента, Елена Чернова, - соврал Скворец, не желая нарушать пакт об обоюдном молчании, который они заключили с невропатологом Михалиным.
- А, понятно, - успокоился доктор.- А могу я спросить еще кое-что? - осведомился он.
- Смотря, о чем будет это ваше «кое-что». Спросить вы, конечно же, можете, - рассудительно заметил Ромка.- Вся штука в том, смогу ли я вам ответить.
- А вы постарайтесь, Дмитрий. Или как вас, на самом деле, зовут?
- На самом деле – Дмитрий, - снова соврал Скворцов.
- Ладно, пусть так. Какая, в конце концов, разница. А вопрос у меня к вам такой. А зачем вам все это надо? Шестьсот долларов – немало за информацию о лечении алкоголика.
- Видите ли, доктор… я не стеснен в средствах. Считайте, что я веду собственное исследование о влиянии гипноза на наркозависимых пациентов. В том числе, и на алкоголиков.
- Вы не перестаете меня удивлять! Исследование в двадцать лет – это ладно. Но ведь таких работ полно. С описаниями и примерами из практики. Вы с ними знакомы?
- Отчасти. Но я решил посмотреть на эту проблему в другом ракурсе.
- И в каком же?
- Простите, но я вам не отвечу. Простите, - искренне извинился Скворец. Бутурлин помолчал, тяжело и значительно.
 Паузу прервал его гость.
- Мне кажется, Степан Александрович, что вы уже все для себя решили. Но если вы хотите, чтобы я вас еще поуговаривал, то я приведу вам немало аргументов в пользу нашего сотрудничества.
Увидев реакцию доктора на эти слова, Ромка понял, что перегнул палку. Бутурлин смотрел на него с вопросительной злобой. «Не дай Бог, он меня сейчас вышвырнет из кабинета, как засратого щенка. Останусь ведь ни с чем. Пять гипнозов – это ж кладезь. Мне без них нельзя, никак нельзя. Во я дурак!» - испуганно думал Скворцов.
- Наглеть не стоит. Могу осерчать. Добром не кончится, - холодно, будто какой-то речевой автомат, отчеканил нарколог. Над потешным словом «осерчать» смеяться не хотелось.
- Извините меня, Степан Александрович. Больше не повторится, - тоном студента, виноватого перед мэтром, произнес Ромка. Тон был выбран интуитивно, экспромтом. Но абсолютно верно. Бутурлин смягчился, хоть и не подал виду.
Нарколог внимательно всмотрелся в своего загадочного гостя, будто только что увидел его.
 - У меня условие, - вдруг решительно сказал он.- Или оно выполняется, или наша консультация закончена.
- Я вас внимательно слушаю, Степан Александрович.
Ромка старался выглядеть спокойным, но ощутимо волновался.
- Мне нужна правдивая информация о нынешнем состоянии Чернова. Где, что с ним, я в смысле психики… что с семьей. Правдивая информация! Вы меня понимаете, Дмитрий?
- Конечно, доктор. Мне нет смысла врать. Я бы не хотел говорить об этом, так как это касается моего исследования. Но раз вы настаиваете, то я…
- Да, я именно настаиваю! - перебил его нарколог. 
Скворцу ничего не оставалось – только врать. «Узнает, что Чернов в психушке, да еще с таким диагнозом  – тут же замолчит. Меня взашей. А карточку уничтожит. Если допустить, что Чернов псих, то есть очень большая вероятность, что это гипноз Бутурлина ему колпак сдвинул», - отчетливо понял Скворцов. Он просчитывал такой вариант еще дома, днем. И даже придумал версию. Ну что ж, не зря придумал. Пора.
- Дело в том, Степан Александрович,  что Чернов сорвался через семь месяцев после вашей терапии. Ромка выразительно посмотрел на доктора.
- Ну, и? - раздраженно подтолкнул его тот.
- И вот, что самое интересное, доктор. Пил он плотно и самоотверженно. И вдруг бросил, в разгар запоя. Без абстиненции, без психозов. Живет с женой, все у него отлично. Вы слышали о чем-нибудь подобном?
Бутурлин медленно встал, дошел до маленького холодильника, который прятался  в нише стены. Налил себе воды, гостю не предложил.
- Так-так. Живет с женой. Его кто-нибудь наблюдал?
- А зачем? Он же не заболел, а излечился. Жена счастлива, друзья обалдели. И все. Никто ни к кому не ходил. На чудесное излечение всем вроде как плевать.
- Он что, вообще не пьет больше?
- Вообще.
- Как вы узнали об этом? Как? - Бутурлин был не на шутку взволнован.
- Случайно. От его соседей по двору. Предвижу вопрос, что я там делал. У меня там девушка живет. Ее брат рассказал мне эту удивительную историю. Я с Черновым поговорил, - небрежно сказал Ромка.
Бутурлин поверил, аж из штанов чуть не выпрыгнул.
- И что???
- Да ничего. Он сам момент этой внезапной завязки не помнит.  К алкоголю – равнодушное неприятие. Жить хочет полной жизнью. Старое вспоминать не любит. 
- Это может быть уникальная реакция Чернова, а может быть…, - Бутурлин беспокойно заходил по кабинету, - …может быть действие гипноза,  о котором ни черта неизвестно.
- Ну, вот доктор, я вам все рассказал. Теперь ваша очередь. Скворцов взял ручку и блокнот. - Так мы договорились, Степан Александрович?».
- Считайте, что договорились. Я только сделаю один звонок. И сразу же начнем.
- Как скажете, доктор. Я жду.
Ромка облегченно вздохнул, глубоко и прерывисто. Но молча. Когда ему было три с половиной года, он с удивлением обнаружил, что говорить можно молча. Поначалу он часами молча болтал, все, что вздумается, не рискуя получить по губам за вольные речи. Это была настоящая свобода слова, которой он упивался, словно диссидент на заре оттепели. Чудесное открытие дарило невиданные возможности. Можно было подойти вплотную к соседу из квартиры напротив, и, улыбаясь ему, словно сошедший с картины херувим, сказать: «А дядя Саша – дурак». И ничего. Дядя Саша только гладил по голове. А мог и конфетой угостить, если был поддатый. В ответ на замечание воспитательницы в детском саду, можно было разразится гневной отповедью, пересыпая ее самыми отчаянными мальчишескими обзывалками. Маленький скворец был в восторге. Куда в большем восторге была его мама. Она наслаждалась тишиной не только во время Ромкиного сна. Теперь в квартире было тихо, когда сынишка дразнил соседа, толкал дерзновенные речи прямо посреди кухни, жестко критиковал новую прическу Татьяны Веденеевой, сидя перед телевизором. Позже он узнал, что взрослые называют это чудо странным термином «про себя». Прошло много лет. Теперь Скворцов брал новые высоты, хотя технология оставалась прежней. Он учился молча стонать, вздыхать, плакать и орать, от страха или восторга. Получалось не всегда, но каждодневная практика давала свои драгоценные плоды. Пока он освоил только вздох и вопль радости. Стоны и рыдания были еще впереди. А зевок казался недостижимым уровнем мастерства.
Итак, молча вздохнув, Ромка уперся в блокнот с вопросами для Бутурлина, которые он составил сегодня дома. Он помнил их наизусть, но упустить ничего не хотелось. Тем временем, доктор открыл ящик стола и достал записную книжку.  Полистав ее, сказал «да, вот он», после чего энергично схватил трубку радиотелефона. И стал набирать номер. Трубка нежно зажурчала, ища в телефонной сети многомиллионного города тот единственный аппарат, который был нужен Степану Александровичу. В этот момент он, прикрывая рукой телефон, сказал Скворцову:
- Вам будет интересно. Я звоню невропатологу из «районки», который Чернова наблюдал.
В Михалине Скворец был не уверен. Тип мутный – нервный, нестабильный, да и не шибко умный. Ромка бы не удивился, если бы сейчас все его построение рухнуло, с треском и грохотом. Странный гость доктора Бутурлина заметно нервничал. Влажные ладони и расширенные зрачки выдавали его, как выдают водомерку круги на водной глади.
 «Сейчас все решится. Нет, сейчас все решит этот урод Михалин. Если он понял, что я тогда блефовал, все – провал. А ведь он мог тихонько навести справки».
Бутурлин заговорил в трубку:
- Добрый вечер, будьте добры Павла Антоновича.


Эпизод шестидесятый
Москва, февраль 1998 года
Запив таблетки крепким кофе, от которого колотилось сердце и потели ладони, Николай Юрьевич взглянул на часы. Было почти три часа ночи. Тумбик ждал его сигнала. Тяжело вздохнув, доктор обдумал все еще раз. Сильно хотелось плюнуть на эту затею. Но во рту, пересохшем от волнения и кофеина, не нашлось слюны для такого плевка. Поколебавшись в последний раз, он двинулся к двери кабинета. На шее у него висел фонендоскоп, с трудом найденный в ящике стола.
Закрыв кабинет, доктор с видимым спокойствием направился в реабилитационное отделение. Ярко освещенный больничный коридор подмигивал ему моргающей лампой мертвого дневного света, будто напоминая, что людская наука способна заменить даже свечение Солнца. А значит, справится и с Черновым.
Перед мысленным взором Лешница текли события сегодняшнего дня, от инструктажа санитаров, до этой самой минуты. После того, как его пациент вернулся из терапевтического отделения, произошло немало интересного. Юрьич связался с Бауэр, которая сказала ему, что Вадим Андреевич в целом здоров. Ее беспокоили лишь странные шумы в сердце, которые выявила кардиограмма. Штатный кардиолог клиники приболел, и она обещала проконсультироваться с ним, как только он вернется в строй. Санитар Юра позвонил Лешницу и сообщил, что когда Чернов вошел в отделение, все пациенты, как один, без шума и паники, тихонько разошлись по своим палатам. Впрочем, ненадолго. Как только Юрка включил телевизор, они собрались вокруг «голубого экрана». Все это уже не удивило доктора, который настойчиво искал реальное объяснение такой дружной реакции больных на его подопечного Чернова.
А вот в финале вечера в его кабинете раздался звонок, которого Юрьич ждал и боялся. Звонил дежурный врач приемного покоя Вилен Чиян, веселый молодой армянин, балагур и душа компании. С еле уловимым акцентом он долго шутил с Юрьичем, который не разделял его веселья, с тревогой гадая об истиной причине звонка. Уже почти свернув разговор, Вилен деликатно пожаловался на санитара Семена Арсеньева. Того самого садиста, который сопровождал Чернова в терапию. Оказывается, после того, как он сдал Чернова под роспись Юрке, этот огромный толстый детина заявил Чияну, что плохо себя чувствует и ему надо домой. Это заявление сопровождалось сильным запахом свежевыпитого алкоголя, старательно замаскированного мятной жвачкой. Лешниц, как мог, отшутился, сделав вид, что ничего интересного не произошло, ведь с Семеном такое не впервой. На том они и распрощались.
Положив трубу, Николай Юрьевич принялся всячески уговаривать себя, что это лишь совпадение. Что Арсеньев его, Лешница, все-таки побаивается, несмотря на свое родство с главврачом. А Лешниц предупредил верзилу, чтобы он был поосторожнее с Черновым. Нет, вряд ли между ним с Черновым произошло что-то нехорошее. Самоуговоры подействовали, и Юрьич выбросил звонок Чияна из головы, хоть и не без труда. Хотя… за два года работы Арсеньев был не раз замечен в неоправданном насилии, но никогда не попадался на дежурстве пьяным.  И вдруг – на тебе. С запашком пошел к дежурному врачу отделения домой отпрашиваться. Что-то тут не то… «Да брось ты, Коля. Наверняка, такое с этим уродом уже было. Просто покрывают его из лизоблюдства. Родственник, как-никак, мать его», - вновь успокаивал себя Лешниц, шаг за шагом оставляя позади метры коридоров, лязгающих ему вслед надежными решетками.         
У дверей отделения его уже ждал Тумбик.
- Неважно выглядите, Николай Юрьевич, - заботливо заметил он.
- Да что-то заработался. Ничего, иногда полезно, - через силу улыбнулся Лешниц.- Все готово?
- Да. Чернов в палате, спит. Соболев в порядке, как и всегда.
- Хорошо. Ну, пойдем, - вздохнул Лешниц.
Они вошли в реабилу, тускло освещенную бледно-желтыми ночниками. У поста, сидя в кресле- каталке, спал кататоник Соболев. Он был из тех безнадежных больных, полностью ушедших в свой внутренний мир и не желающих контактировать с несправедливой реальностью. Даже когда его кормили через зонд, вливая в воронку смесь для детского питания, он был глух к происходящему. Его лечащий врач не видел шансов на улучшение. Пациента скоро должны были перевести в интернат, навечно определив ему место на «грядке», рядом с другими «овощами». Для эксперимента Соболев подходил как нельзя лучше. Уж он-то точно не станет трепаться что бы ни произошло.
Оглядев больного, Лешниц с минуту подержал пальцы на его тихом, неторопливом пульсе. Соболев продолжал спать.
- Ты, Паша, иди к ребятам на пост. Я сам тут управлюсь, - тихонько сказал доктор, снимая с шеи фонендоскоп.
- Вы уверены? - переспросил его Тумбик. Юрьич кивнул, и тот отправился в огороженную клетку поста. Приложив раструб нехитрого акустического прибора к груди Соболева, Лешниц вдел изогнутые концы в уши и взялся за ручку кресла-каталки. Смазанная Тумбиком, она бесшумно покатилась вперед, во вторую палату.
Сердцебиение кататоника было размеренным  и невыразительным, как и он сам. Как только маленькие передние колеса скорбного транспорта пересекли порог палаты, Чернов, лежащий на кровати напротив входа, тут же проснулся, повернув голову с широко открытыми глазами. Слабый свет ночника, льющийся на него из коридора, еле освещал Вадима Андреевича. Но Лещницу показалось, что он и не спал вовсе, настолько внимательным  и осмысленным был его взгляд. В нем не было ни малейших признаков сна. Юрьич притормозил.
- Простите, Вадим Андреевич, что потревожил. Соседа вот к вам подселяем, - шепотом сказал доктор. Чернов как-то неопределенно улыбнулся, не то радуясь постояльцу, не то разгадав суть эксперимента.
- Как вам будет угодно, Николай Юрьевич, - двусмысленно ответил он и отвернулся лицом к стене.
Сердце Соболева билось все так же ровно. Лешниц облегченно выдохнул и чуть продвинул кресло вперед по направлению к кровати Чернова. Больной по-прежнему спокойно спал, размеренно стуча сердцем. «Все, еще метр, другой - и обратно», - подумал врач, радуясь благополучному исходу эксперимента.
Не успел он продвинуться и на несколько сантиметров вперед, как сердце подопытного гулко ударило в стену грудины и замерло. Лешниц похолодел. Следующего удара не последовало. Его не было секунду, две, три, пять. «Черт, не может быть!!!» - мысленно завопил доктор, пытаясь отпугнуть набросившуюся панику. Словно в ответ ему кровяной насос Соболева вдруг с силой бухнул, потом еще раз, почти без паузы. Через секунду его сердце уже колотилось, будто у крепкого бодрого мужика. А еще через пару мгновений, как у крепыша, поднимающегося по лестнице.
 Николай Юрьевич замер, не веря своим ушам. Соболев открыл глаза. Врач двинул кресло вперед еще на полметра. Сердце больного продолжало набирать обороты. Теперь оно колотилось так, как если бы обсуживало спринтера, выкладывающегося на стометровке. За какие-то считанные секунды пульс пациента перевалил за сто пятьдесят ударов в минуту и продолжал учащаться.  «Твою мать, твою мать!!!» - звучало в голове у Лешница в такт галопирующим клапанам. Сделав шаг назад, он резко потянул кресло на себя. Темп сердцебиения стремительно упал.
Не раздумывая, доктор сделал то, чего не сделал бы, если бы подумал. Широко шагнув перед, он быстро катнул Соболева навстречу  инфаркту, придвинув каталку почти вплотную к кровати Чернова. Пары секунд хватило, чтобы пульс стремительно перевалил за двести, сливаясь в барабанную дробь. Соболев, дернувшись, издал какой-то утробный булькающий звук, после чего с глухим сипением выплюнул на линолеум ошметок спекшейся слюны. Лешниц рывком дернул его назад, к спасительному порогу.  Пульс стал замедляться. Соболев обмяк, уронив голову на грудь.
 Лешниц замер на пороге палаты, не желая верить в случившееся. Скорее, он был готов признать за собой слуховые галлюцинации. Приподняв голову кататоника, врач заглянул ему в лицо. Оно было также неподвижно, как и несколько минут назад.
 И лишь его глаза, заполненные огромными  зрачками, лезли из орбит.


Эпизод шестьдесят первый
Москва, февраль 1998 года
 
 Бутурлин заговорил в трубку:
- Добрый вечер, будьте добры Павла Антоновича. А не подскажете, когда ему можно перезвонить? - спросил нарколог у кого-то на другом конце провода.
- Господи, спасибо! Спасибо! - мысленно перекрестился Скворцов.- И прости меня за грехи, - виновато добавил он.
Степан Александрович разочарованно повесил трубку.
- Жаль, очень жаль. Ну что ж, не судьба, - сказал он, усаживаясь в кресло.
- Я бы с удовольствием встретился с этим Павлом Антоновичем», - крайне заинтересованно произнес Ромка, вопросительно глядя на Бутурлина.
- Я оставлю вам его координаты.
- Спасибо, очень вам благодарен. Я бы хотел отдать вам сумму и начать, если вы не против.
- Не против, - кивнул Степан Александрович.
 Скворец вытащил заранее отложенные купюры и протянул их собеседнику. Тот небрежно сгреб деньги в ящик стола, где они превратились в две недели отдыха на пляжах Болгарии, которые врач запланировал на июнь.
 -Так что же именно вы хотите знать? - доброжелательно спросил он, став немного богаче.
- Давайте начнем с его личности.- Ромка открыл блокнот.- Каким он был?.
- Знаете, Дмитрий, я бы вот так сказал… Бутурлин чуть замешкался, ища формулировку. - За разбитной веселой мужественностью он прятал очень ранимую психику. Прятал сентиментальность и житейскую чувствительность.
Ромка, быстро черкнув пару слов в блокнот, спросил:
- Шутил?
- Да, но не часто. Зато очень смешно.
- Как именно? 
Степан Александрович задумался.
- Всякие занятные присказки, точно не вспомню. А нет, вот… Он рассказывал, как в четырнадцать лет тетка его лечила от простуды горячим пивом. Я спрашиваю «ну и как на вкус, дерьмо?». А он так серьезно отвечает «Дерьмо не пробовал, сказать не могу». Я очень смеялся.
Ромка с трудом удержался, чтобы не потереть руки. Вместо этого он гоготнул. Раздумывать над сказанным не стал, решив отложить анализ на потом.
- Слова паразиты он использовал?
- Да, это было. «Ну, это самое» частенько вставлял. И еще… когда не мог вспомнить что-нибудь, приговаривал «ну, это, как его, мать его».
- Частенько вспомнить не мог?
- Да нет, пару-тройку раз было, не чаще.
- А в целом, как вам его речь?
- Он представитель дворовой интеллигенции. По образованию инженер, как вы, наверное, знаете. Но вырос с работягами. Говорил, в целом, не плохо. А под гипнозом – просто идеально.
Ромка встал в охотничью стойку, но вида не подал.
- Как это, идеально?
- Очень четко, без запинок и помарок, ничего не путая. В общем, хорошо говорил.
- Та-а-ак, - протянул Скворцов, заполняя каракулями клетчатую страничку.- А про отношение с женой, что вы скажете?
- Очевидно, что он очень ее любил. Чернов, в общем-то, гуманный человек. Не думаю, что он способен ненавидеть.
- А интеллект?
- Я бы сказал, что выше среднего. Не знаю, как там у него было с энциклопедическими знаниями, но с логикой - отлично. Он был прекрасным спорщиком. Великолепно выстраивал аргументацию. И еще у него была очень развита фантазия. «Да?
- А как вы это поняли?
- В процессе лечения. Его жена говорила, что когда он пил несколько дней подряд, иногда рассказывал разные фантастические истории. И рассказывал так, будто они происходили с ним. Ее это очень беспокоило. Она боялась, что это бред.
- А на самом деле?
- На самом деле, ему было просто интересно фантазировать. Его это сильно захватывало и увлекало. И фантазии становились все ярче.
- Степан Александрович, а какие именно были у него фантазии?
- Разные. Например, про найденную в городском пруду шхуну с живыми пиратами, которые узнали в нем реинкарнацию своего капитана. Это была, пожалуй, самая интересная.
- Вам о ней Елена  рассказывала?
- Нет. Он мне ее поведал, когда я его погружал в неглубокий гипноз. Очень ярко говорил. Слушалось, действительно, интересно.
- То есть, это было его хобби, такие фантазии?
- Ну, своего рода хобби, можно и так сказать. Я думаю, происхождение этого увлечения скрыто в недостатке внимания в детстве. Дети нередко придумывают всякие небылицы, чтобы обратить на себя внимание, стать центральной фигурой. Я уверен, что тут такая же история. В состоянии опьянения это чувство значительно обострялось.
- Детское чувство?.
- Не только детское. Я уверен, что недостаток внимания и участия в его жизни он ощущал и в зрелые годы, - предположил врач.
- А мне кажется, что Елена очень любит его, - возразил Скворцов.
- Ну, это ощущение могло быть и мнимым. Так или иначе, оно у него было. И он боролся с ним, фантазируя.
- Интересно. А что еще необычного происходило на ваших сеансах гипноза?
- Был лишь один такой сеанс, когда я изучал его личность. Остальные - сугубо терапевтические, на которых я внушал ему неприятие алкоголя. Могу сказать еще, что в детские годы он пережил сильную влюбленность, была даже драка за даму сердца.
- Да что вы, драка? И кто победил?
- Победил он. Это стало очень сильным переживанием для него. Вполне могло отразиться на формировании личности. Точно отразилось, я уверен.
- А еще какие-нибудь его фантазии помните?
- Да, помню. Но со слов жены. Елена рассказывала, что он убеждал ее, будто научил собаку разговаривать с помощью условных знаков. И таким образом открыл, что собаки – предки инопланетной расы, которая когда-то осела на земле.
- Инопланетной? - заставил себя улыбнуться Ромка, быстро записывая сказанное в блокнот.
- Да, инопланетной, - подтвердил Бутурлин.- Из Чернова мог получиться писатель-фантаст, - добавил он.
- Вполне, - охотно согласился Скворцов.- А фантастикой он не увлекался?
- Странно, но нет. В основном – детективами. Иногда читал русскую классику.
Скворец понял, что пришло время расспросить о лечебных сеансах гипноза, в основном – для правдоподобнсти его легенды. Бутурлин долго и с гордостью рассказывал, как успешно продвигалось лечение, в результате которого Чернов надолго завязал, не прибегая к кодировке. Ромка даже что-то записывал, для вида. Покончив с лечением, Скворцов вновь вернулся к интересующей его теме.
- Что-нибудь еще можете о нем сказать? - настойчиво спросил он Степана Александровича.
- Еще? Да, пожалуй, все. Хотя нет, вот еще что. У него был сильный дар убеждения. Я сам, по долгу службы, развиваю в себе это качество, потому быстро это и понял. Он обладал такой харизмой, что ему хотелось верить. Кроме того, он всегда подкреплял свои слова. Наблюдениями, какими-то очевидными вещами. Чернов поворачивал их так, что они начинали работать на него.
- Вас лично он убедил в чем-нибудь?
- Меня - нет, я же врач, - с легкой обидой в голосе ответил Бутурлин.
- А пытался? 
- Пытался. Пытался убедить меня, что контролирует свой алкоголизм и может в любой момент остановиться. Классический пример поведения алкоголика. Очень четко аргументировал это примерами из жизни.
- А Елена ничего не рассказывала про его дар убеждать?
- Да нет… Хотя я и не углублялся в  этот вопрос. У меня была совсем другая задача. И мне за это платили.
 Скворцов понимающе кивнул.
Задав еще несколько вопросов про медикаментозное лечение, он выяснил, что в самом начале терапии Чернов получал легкие транквилизаторы и гипностимуляторы, облегчающие погружение в гипноз. Записав их сложные названия, он решил прояснить последний и очень важный момент.
 - Степан Александрович, совсем забыл спросить. Как вы считаете, были у Чернова какие-либо шизоидные предпосылки?
- Нет, на тот момент я их не обнаружил. Но… чисто теоретически, они бы могли вызреть из его фантазий, как следующий этап. Если бы случился какой-нибудь провоцирующий фактор, усугубивший его страсть к фантазиями.
- Например, смерть близкого человека. Такое возможно? - походя предположил Скворцов, доставая из шкафа куртку.
- Возможно, - согласился Бутурлин.
- Доктор, вы обещали мне дать координаты врача невропатолога, которому вы звонили, - напомнил врачу Ромка, одеваясь.
- Да, конечно. Я дам вам его домашний телефон. Его зовут Михалин Павел Антонович.
Нарколог протянул Ромке листок с убористыми буквами и цифрами.
Распрощались они сдержанно, но по-доброму. Сделка, которая была так важна для одного, и так удивила и  насторожила другого, успешно состоялась к обоюдному удовольствию сторон. Пожав Бутурлину руку, Ромка поспешил покинуть «Мир здоровья», словно место преступления, возвращаться на которое ему совершенно не хотелось. Проходя мимо томной девицы, он буркнул «до свидания». Та выдала ему в спину заученную наизусть, вплоть до придыханий, фразу, которой она уверяла каждого, вне зависимости от пола и возраста, что будет очень рада видеть  его снова. Работавшая до этого в казино, она как-то не учла, что далеко не каждый из тех болезных, что лечились здесь за немалые деньги, будет рад вернуться.
Как только за Скворцовым захлопнулась массивная дверь, девица разочарованно отложила в сторону глянец, обманувший ее ожидания. Предоставив подробные рекомендации о том, как охмурить избалованного олигарха, этот путеводитель по лоснящейся от денег жизни, ни словом не упомянул, где же его найти.
Ромка спешил домой, то и дело нащупывая во внутреннем кармане куртки блокнот, словно это была карта, указывающая на несметные сокровища. Он хотел скорее оказаться у аптекарских весов, которые терпеливо ждали, когда на их чашки лягут новые гирьки доводов «за» и «против». Пройдя пару сотен метров, Скворцов заметил, что прохожие странно оглядывают его. Оглядев себя так же, как и они, понял, что идет по улице в синих полиэтиленовых бахилах, которые надел в клинике. Ромка чертыхнулся, хохотнул и решил пройтись в них еще немного, ведь реакция людей была весьма забавной. Кто-то улыбался, кто-то удивленно провожал его взглядом, а некоторые смотрели сочувственно. Дойдя в бахилах до метро, он наконец-то распрощался с ними.
Не вытерпев, он достал блокнот уже на эскалаторе, сравнивая записи о Чернове со своими впечатлениями от пациента Лешница. Мысленно он клал на весы гирьки.
Итак, сентиментальный и ранимый. Скорее да, чем нет. Значит, он вполне может быть сбрендившим Черновым. Гирька раз.
Шутка про дерьмо. Однозначно утверждать что-либо  нельзя. Дельтас, если бы это был он, вполне мог найти ее в памяти Чернова. Получается,  по половине гирьки на каждую чашку.
 Слова паразиты в речи Чернова были. Это не про амфибию, уж точно. Но под гипнозом говорил прекрасно, чисто и без ошибок. Так, по гирьке на каждую чашку.
 Когда пил, рассказывал фантастические истории, да еще и с собой в главной роли.
Очевидно, что гирька ложиться на чашку «Чернов псих».
Возможно, фантазии эти от недостатка внимания. Скворцову показалось, что Нериаден действительно очень дорожил вниманием аудитории и признанием своей истории. Еще одна гирька туда же.
 В фантазиях были инопланетные мотивы. И опять кладем гирьку на чашу весов, указывающую на то, что Чернов сумасшедший.
Дар убеждения. Опять на ту же чашку.
 И последняя гирька – возможность расстройства личности в результате сильного стресса.
Итак, семь гирек за то, что Вадим Андреевич – простой русский псих, инженер по образованию. А против -  всего две с половиной.
«Расследование можно сворачивать?» - подумал Рома, заходя в вагон. «Постойте-ка,  …минуточку! А Содерберг, а бомжи? Мимо этого пройти никак нельзя.  Содерберг. Вот где туго придется. Переписка на английском, это вам не врачей в поликлиниках шантажировать».
Войдя в квартиру, он первым делом зашел в свою комнату. Подойдя к весам, быстро накидал гирек, сверяясь с бумажкой. Весы не сомневались в том, что Вадим Андреевич тронулся, рехнулся, у него съехал на бок колпак, потекла крыша, шарики заехали за ролики. Как ни скажи, одним словом – псих. Хоть и феноменальный.
 Ромка, наверное, согласился бы с этим, если бы не рябинка. Та самая рябинка, которая стояла поломанная прямо под окнами квартиры, где еще не так давно жила Лена Чернова со своим мужем – простым московским инженером связи. Именно рябинка, травмированная и замерзшая, всем своим истерзанным существом упрямо настаивала на том, что за тысячи световых лет отсюда цветы рождают молоко, которое пьют разумные потомки амфибий, птиц и ящериц. И что у них там кровавый переворот. Аптечные весы противились этому, как могли, но сломанная рябинка, словно единственная свидетельница невероятных событий той московской весны,  умоляла поверить.
 …Романтик стоял над братской могилой своих павших воинов, беззвучно глотая слезы их матерей, которые еще не знали об утрате. Стон похоронного горна, протяжно оплакивающего погибших героев, осквернялся звуками победной вакханалии, что доносились из-за холма, где был разбит лагерь Скептика. Накрыв своих братьев по оружию землей, оставшиеся бойцы Романтика поклялись отомстить за них любой ценой.


Эпизод шестьдесят второй
     Москва, апрель 1997 года
Последние дни апреля 1998-го года Капитолина Матвеевна Порогина помнила всю оставшуюся жизнь неимоверно ясно.
Весь день она была взволнована. Отъезд был назначен на три часа утра завтрашнего дня. Немногочисленные вещи заботливо упаковали в картонные коробки и сложили в углу коридора. На каждой из них черным фломастером было размашисто написано, что именно находится внутри. Ленька в тот день никуда не пошел, проспав до обеда, что редко  с ним случалось.
Придя домой накануне, он гордо заявил, что успешно закончил все свои дела, связанные с наследством. Вид у него был уставший, но настроение приподнятое.  «А ведь тоже волнуется, вот и шутит безумолку», - подумала Капа, глядя на мужа. Сама же она была вне себя от счастья, постоянно повторяя, что все ее страхи позади. Обожаемый муж сдержал свое слово – был жив, здоров и даже весел.
 - Капочка, - сказал он вкрадчиво,- а давай за это дело с тобой накатим перцовочки.
  Сказано – сделано. Выпив за ужином грамм четыреста, Ленька о чем-то задумался. На Капины вопросы отвечал невпопад, отчего смущенно просил прощения. Сев рядом с ним, она обняла его за плечи. Он улыбнулся ей рассеянной улыбкой, потянулся, чмокнул ее в губы.
 - Ленечка, мы с тобой завтра уезжаем?
- Ну, еще как уезжаем, любимая!
 Он по-молодецки вскинул голову и лихо подкрутил несуществующие усы. Капа растроганно улыбнулась.
- Увезу тебя, красавицу, отсюда, чтоб никто на красоту твою не зарился!
 - Ох, Ленька, тоже мне - нашел  молодку!
- Да, нашел! И не отдам никому!
- Как я тебя люблю, Порогин! От того и психую попусту.
- Это правильно! - неожиданно согласился Ленька. - Переживать друг за друга надо, а то что ж это за любовь!
- Солнце мое родное, а ты меня-то любишь? - игриво спросила она, сделав детскую физиономию.
- Я? - спросил он так удивленно, как будто был ее соседом. - Я    тебя очень люблю, дурочка ты моя!
- А как ты меня любишь?
- Сильно, изо всех сил! - бодро отрапортовал он, потянулся, чтоб поцеловать, пошатнувшись, промахнулся и смачно чмокнул ее в глаз.
- А как чего ты меня любишь? - не унималась Капа, держа его руками за уши.
- Как собака кость! - ответил он и тут же потешно тявкнул.
- Ах, ты, засранец, - с наигранной обидой протянула Капитолина Матвеевна. - Я в нем души, значит, не чаю. Только он за порог - у меня истерика, готовлю ему целыми днями и то, и это… намолиться на него не могу… А он – видите ли, как собака кость! Собака собаку любит сильнее, чем кость, между прочим!
- Позвольте не согласиться! - погрозив ей пальцем, он изобразил праведное возмущение. - Собака собаку вожделеет, а не любит. Коли нету у суки течки, кобель на нее плевать хотел. А кость он любит всей душой, несмотря на превратности судьбы. Он ее и украсть может, и  спрятать, и снова найти. Да и подраться за нее с другой собакой, хотя бы и  сучкой, он всегда готов.  Так где любовь, а где разврат, а?
- Демагог! - от души рассмеялась Капка, потеребив его по коротко стриженой седой голове.
Изловчившись, он поцеловал ее в руку и вновь потянулся за бутылкой. Капа не стала ему перечить. Рывком выпив рюмку, Ленька закусил ее ломтиком ветчины с хреном.
 - Значит, как собака кость, говоришь? Ну, положим, про украсть я согласна, было дело… Спрятать и снова найти – тоже… Так, что там еще ты говорил? А подраться за меня сможешь? - смеясь, спросила она его.
- Подраться? - переспросил он все с той же игривой хмельной интонацией.
- Да, подраться!
 Она щекотнула его за бок.
Порогин страшно боялся щекотки, особенно если дело доходило до ребер. Тогда он мог визжать, как поросенок, дрыгать ногами и умолять о пощаде. Но сейчас он никак не отреагировал. Капа заметила это глазами и подсознанием, но сообразить, в чем дело, так и не успела. Лицо ее мужа вдруг потеряло улыбку, за какие-то пару секунд став пугающе серьезным. Что-то трагичное было в этом лице.
- Я за тебя, Капитолина Матвеевна, за семью нашу - драться не стану, - сказал он вполголоса. - Я за тебя, да за твои слезы - убивать буду.
Вторую фразу он сказал еще тише, но так… будто у него горлом шла ярость. Зрачки его расширились, он стал белеть. Капу прошиб холодный пот. За двадцать лет совместной жизни она видела его всяким, но таким  -    никогда.
 - Ленечка, ты что такое… - потянулась она к нему, чтобы успокоить. Он мягко отстранил ее рукой.
- Убивать буду каждую мразь, кто осмелится причинить тебе боль. Каждая сука, которая сунется к моей семье, сдохнет, кем бы она ни была.
Он цедил свою ненависть  сквозь сжатые скрипящие зубы. Желваки его готовы были лопнуть. Крупная капля пота бежала со лба через серое лицо.
 -Убивать буду, даже если вечное пекло меня за это ждет. Любого, кто хоть в мыслях осмелится нести зло в семью мою. Апостолы в ногах валяться будут, умолять, чтобы в живых оставил – а я буду у-би-вать!!!
 - Господи, помоги! - прошептала Капа. - Ленечка, ты что же такое говоришь. Случилось у тебя чего, Лень?! Кого убивать, за что?
 Порогин посмотрел на Капу бессмысленными глазами и тяжело выдохнул. Плечи его повисли, он склонил голову, будто каясь в чем-то.
- Они знают, за что. И Господь знает.
Она бросилась к нему на шею, обняла и целовала так долго, пока он не обмяк.
Спал он мирно, как дитя. Лишь изредка начинал храпеть. Да так громко, что Капа бы не удивилась, если б в стенку стали стучать соседи.
- Ленечка, перевернись, мальчик мой! - просила она его, тихонько потряхивая за плечо. Он неизменно отвечал ей, и было непонятно, спит он или нет. - Ленечка, ты храпишь!.
- Вот я мудак! - говорил он сокрушенно, переворачиваясь на другой бок, чтоб захрапеть еще громче, но в другой тональности.
И только один раз той ночью,  он отчетливо и громко сказал:
- Все семнадцать…
Да только Капа этого не слышала – спала.   
Утро тридцатого апреля выдалось пасмурным. Капа проснулась чуть разбитая, но крепкий кофе быстро поднял ее на ноги. Стала убираться на кухне. Из головы никак не выходил Ленька с серым лицом, который обещал убивать каждого, кто причинит ей боль.
«Что ж с ним вчера такое было? - думала она, убираясь на кухне.- Ведь он у меня добрый.- И тут же сама себе возражала. - В общем-то, это нормально, когда мужик за семью свою убить готов. Что ж тут страшного?. Но если вспомнить его лицо… - продолжала она вспоминать, намыливая тарелки.-  Как оно мгновенно переменилось. Он же прям весь серый стал. Я его таким никогда не видела».
 «А что ж ты хочешь, Капочка? - отвечала она себе, ставя тарелки в сушку.- Три года бродяжничал, скитался черт знает где и черт знает с кем. Такого, поди, натерпелся. После похорон тоже сам  не свой был. Даже брат на него не повлиял. Да и ты хороша! Не остановила, все себя жалела. Теперь хочешь, чтоб он зубами не скрежетал? Нет уж, дорогая… Вот отогреешь его у сердца – будет  с ним все хорошо».
За этими рассуждениями она незаметно привела кухню в порядок. Пошла в ванную, покрутилась перед зеркалом. Седина пробивается, да и постричься бы не мешало. «Дуй-ка ты, Капитолина Матвеевна, в парикмахерскую, - строго сказала она себе.- Сегодня четное. Значит, работает Зойка.».
До отъезда оставалось совсем немного, какие-то часы. Новая жизнь протягивала ей руку, желая познакомиться. И она не могла прийти на такое свидание неухоженной. Наскоро написав храпящему Леньке записку, она убежала к медлительной, но аккуратной Зойке.
Вернулась домой через три с половиной  часа – посвежевшая, похорошевшая, очень рыжая, а потому еще более синеглазая. Позвонила в дверь. Тихо. Позвонила еще. Без изменений. «Куда ж это Ленька запропастился? - с легким беспокойством спросила она себя.- Сказал вчера, что все дела закончил. За сигаретами, поди, отправился», - решила она и принялась искать ключи в сумочке. Изрядно покопавшись, все-таки нашла.
Пустой коридор сразу же наотмашь ударил по глазам. Замотанных скотчем и подписанных фломастером коробок с вещами в нем не было. Не было их и в остальных комнатах. У Капитолины Матвеевны перехватило горло.


Эпизод шестьдесят третий
  Москва, февраль 1998 года
Петр Васильевич был большим ученым. Он сонно листал книгу и при этом смотрел телевизор. О чем книга и что показывают по телевизору? Ответов он не знал. В этом была суть. Процесс ради процесса. Буквы складывались в слова, слова во фразы, фразы в абзацы. Мозг перебирал символы, как четки. Но смысл… Он не то чтобы не оставался… Он даже и не возникал. Деда Петя открыл для себя это экзотическое развлечение совсем недавно.  Открытием этим он ни с кем не поделился. Боялся, что засмеют. А в его-то почтенном возрасте могут ведь и в маразме заподозрить. Так что процессом бессмысленного чтения он наслаждался втайне и в одиночку. 
Деда Петя готов был согласиться, что он не вполне обычный дедушка. Всю свою жизнь он посвятил исследованию человеческого сознания. Совершенно осмысленно - не то, что сейчас - прочитал тысячи книг и научных исследований. Был соавтором многих международных проектов, изучавших самые непознанные глубины человеческой психики. Автор методик и самых разных открытий. Объездил полмира. Дружил и общался с великим творцами – писателями, художниками. Был на аудиенции у Папы Римского, во время которой умудрился поспорить с Папой. Сам он рассказывал об этом так:
- Ну, посудите сами, я ж православный. Что ж мне с Папой Римским-то не поспорить? С Патриархом Всея Руси – не посмел бы. А с Папой-то чего?
 И при этом Петр Васильевич был крайне веселым и несерьезным человеком. Свою несерьезнось и веселость он объяснял тем, что все гадости и величайшие преступления человечества делаются с серьезным лицом.
Деда Петя, что ни говори, в свои 69 лет был очень необычным дедушкой. Так считала и его семнадцатилетняя внучка Аленка, которая была без ума от него. А он в ней души не чаял. Эти двое были центром семьи, все остальные вращались вокруг них. Об их совместных похождениях ходили легенды.
Как-то раз, уже выйдя на пенсию и наслаждаясь жизнью, он поехал с внучкой и ее бой-френдом на спортивный аэродром. Цель поездки – посмотреть, как старший брат бой-френда прыгает с парашютом. Сын Петра Васильевича, то есть папа его внучки, Алексей Петрович, строго настрого запретил даже думать о прыжках. Съездили, вернулись. Сидят, ужинают. Мать Аленкина присмотрелась к ней и спрашивает:
- Дед, что было?
А он ей:
-А что?
Та и говорит, мол, ребенок какой-то возбужденный, глаза в поллица, на месте усидеть не может, как будто ей пять лет. Деда Петя, не отрываясь от газеты, молвит:
- Ты бы с парашютом прыгнула с тысячи метров, да еще и самостоятельно, без всяких там инструкторов, я б на тебя посмотрел.
У родителей припадок «как ты, старый дурак, разрешил?», ну и все в таком духе. Дед невозмутимо отвечает:
- В такую даль тащились, аж за Серпухов, и не прыгнуть? Потом… я прыгаю, а ей что, дулю?
И таких историй – целая коллекция.
Где они только с внучкой ни были. На рейвах, потому что детей до 18 без сопровождения взрослых туда не пускают, деда Петя внучку сопровождал. По московским катакомбам вместе с диггерами лазили. В Индию летали – аномальные зоны изучать. Не предупреждая остальных домашних, завели собак. Сразу двух бульдогов, чтоб собачкам скучно не было. Громко отметили уход Петра Васильевича на пенсию.
А уж эта история – гордость семейного архива.
Ничего никому не сказав, подготовились заранее и прямо с банкета по случаю наступления старости улетели в Австралию, соврав родителям, что поедут на дачу. Благо, дедушкины финансы позволяли так развлекаться. Из Сиднея позвонили папе на работу. Он не понял, что звонок международный, и не поверил. Прислали ему по электронной почте  фотку на фоне сиднейских небоскребов.
На следующий день позвонили, очень сильно извинялись за розыгрыш. Сумели убедить папу, что они на даче, а снимки – банальный фотомонтаж. Петрович пожурил их чуток, спросил, как дела на даче, да и успокоился. А чтобы Аленкины родители не скучали, на следующий день дед с внучкой прислали им много разных фотографий из Сиднея…
 Отец не выдержал, поехал на семейную фазенду. Там – все следы присутствия: машина деда, в холодильнике полно еды, тарелка грязная в мойке, дачные свитеры лежат. На воротах записка. «Ушли в лес гулять, будем вечером». Алексей Петрович - к соседям. Те сказали, что видели сегодня утром, как они в лес пошли. Охранник на въезде в дачный поселок божится, что говорил с ними вчера. Ну, отец успокоился, в Москву по делам вернулся.
А через пару дней дед с внучкой звонят и говорят: встречайте, мы через неделю из Австралии прилетаем. Дату называют и рейс. Перед вылетом из  Австралии побрились наголо. Что удивительно, обоим идет.
Но прилетели они за сутки до того, как их встречать собирались. Из аэропорта – прямиком на дачу. Со станции позвонили бедным родителям и о-очень извинялись за розыгрыш: мол, все время мы так и просидели на даче – кто угодно вам это подтвердит. А вы, мол, сами виноваты, что вас так легко на фотомонтаж купить.
Алексей Петрович берет жену в охапку и без предупреждения - на дачу. А там эти двое – лысые, с черным загаром, с плюшевыми кенгуру, два альбома фотографий, подарки. В общем, деда Петя завербовал всех соседей, охранников и даже продавщиц в магазине на станции. Жаль, Петрович в магазин зайти не догадался. Ему бы и там сказали, что видели деда и внучку, которые буквально вчера покупали продукты.
Но точка в этой истории была еще не поставлена. Приехало все семейство с дачи в Москву. Подарки разбирают, фотки смотрят. У всех - куча эмоций. Особенно у тех, кто в Австралии не был.
 Легли спать. Лысая Алена заходит в комнату к родителям, садится на край кровати. И чуть не в слезы. У Петровича с женой переполох. А ребенок хнычет и просит прощения. У родителей припадок,  мол, все прощаем, только скажи - что случилось. А Аленка и говорит, всхлипывая:
- Я вас, любимые папа и мама, больше никогда не буду обманывать! Клянусь!
Родители давай ее успокаивать. Мол, розыгрыш, если он не страшный и не обидный, то это, в принципе, ничего страшного. Девчонка в слезы, натурально рыдает. И сквозь рыдания говорит:
- Мама, папа! Я вас обманула! Мы не были в Австралии!
Немая сцена. Первым очухался папа.
- Доченька! - сказал он ласково. - Иди в жопу!
 И лег спать.
Как Божий день, ясно. Не обошлось в финальном аккорде без Петра Васильевича. Большой ученый. Серьезный человек.
Итак, большой ученый Петр Васильевич Валадаев наслаждался бессмысленным чтением. Привычную для всех бороду он недавно сбрил – молодился. Его породистое широкое русское лицо стало чуть меньше в объемах. Крупный очерченный подбородок и высокий массивный лоб выдавали в нем сильного человека. Возраст не коснулся его васильковых глаз. Они были ясные и чистые, словно у молодого парня. От природы деда Петя был широкоплечий, отчего всегда казался мускулистым и подтянутым.
Проглотив третью главу, начисто лишенную для него смысла, он услышал, что его зовет его обожаемая внучка.
- Деда, ты говорить будешь? Тебе звонят!
- Аленушка, спроси, кого черт несет?
Через несколько секунд в дверь комнаты просунулась курчавая белобрысая Аленина голова.
- Дед! Сказали, что какой-то Леший.
- Кто??
- Леший, - настойчиво повторила внучка.- С Лешим будешь разговаривать?
- Ну, что ж поделаешь… Леший, так Леший.
Дед вздохнул и взял трубку. После чего произошла такая беседа.
- Дедушка Петя слушает, - сказал он предельно серьезно.
- Петр Васильевич! Здравия желаю!
- Коля, ты, что ли?
- Ну, а кто же!
- А я, старый пень, сразу-то не догадался. Мне внучка говорит, тебя какой-то Леший к телефону, а это Лешниц звонит!
- Деда Петя, давненько мы не виделись.
- Да уж, Коля! Пропал ты совсем.
- Вот, спешу искупить вину!
- Молодчина! Что в жизни?
- Да одна работа, будь она неладна.
- Хорошо, что хоть одна, а не две, - резонно заметил Валадаев.
- Как вы-то поживаете, Петр Васильевич?
- Работы у меня нет, все время семье посвящаю.
- Везет, - вздохнул Лешниц на другом конце провода. - А я вот тебе сюрприз приготовил, деда Петя.
- Да ну! Что-нибудь интересное?
- Очень сильный парень с личностной диссоциацией, я таких сильных и не видел никогда.
- Любопытно! А в чем сила-то? Ложки гнет?
- Да если бы в ложках дело было, Петр Васильевич! Ты мне скажи, как у тебя сейчас с гипнозом обстоит?
 - На собаке практикуюсь, чтоб дома не гадила. А вообще, смотря какая задача. Если тебя, Лешниц, по Красной площади без штанов пустить, это можно.
- В общем, деда Петя! Есть парень, 38 лет, с глубокой личностной диссоциацией. Себя никак не признает, говорит, что в нем инопланетянин поселился. Скажу честно – хочу его в гипноз погрузить. А ты у нас в этом деле – спец.
- Сложный, наверное, случай. Хотя… можно попробовать.
- Петр Васильевич, верь мне! Случай, правда, сложный. Я его наблюдал, вживую видел. Там без промедикации вообще делать нечего.
- Ладно, завтра приеду. Попробуем для начала без химии обойтись. Ты все там же?
- Да мне уж до пенсии недалеко, куда метаться-то.
- И то верно, Коля! Ну что, во сколько завтра гипнотизировать будем твоего инопланетянина?
- К часу сможешь быть?
- А почему нет? Я-то уже на пенсии. Все, в час буду.
- Деда Петя, до твоего приезда не колоть ему ничего?
- Ни в коем случае, мы его и так сделаем.
- Ну, до встречи, дед.
- Пока, Леший.
 
Лешниц ликовал. Приедет Валадаев! Гипнолог от Бога. Промедикацию терпеть не может, на что его Николай Юрьевич и купил. Профессиональный вызов.
«Да уж, скучновато ему было без интенсивной практики, - потирая руки от радости, думал Лешниц. - А тут – такая возможность. Риск,  конечно, не малый. Если он поймет, что перед ним такое, может загореться. А у него связи – по всему миру. Он звезда, дедулька наш. Ладно, я своего тоже просто так не отдам. А если все удастся, завтра нам Чернов будет рассказывать, что, да где, да как».
Коля не находил себе места. Все его надежды были сконцентрированы на гипнозе, как на волшебной отмычке. Он понимал, что если Валадаев расколет Чернова, то он разом окажется в дамках. Он даже готов был поделиться успехом с дедушкой Петей. Лишь бы расколол. Лешниц волновался, как толстая кудрявая школьница перед экзаменом. С трудом заснул. Утром вскочил вперед будильника.
Где-то в 13.30 следующего дня Валадаев и Лешниц сидели в кабинете зам главного врача. Диктофон был наготове. Юрьич маскировал свое волнение шутками и показным спокойствием с легким оттенком наплевательства. Поболтали о том о сем, но больше о личном. Петр Васильевич неожиданно оборвал разговор на полуслове.
- Ну что, Коля, давай сюда твоего инопланетянина. Сейчас он нам расскажет, как в первом классе у доски обосрался.
- Ну, дай Бог, Василич! Я в тебя верю, - ответил Лешниц , нажимая кнопку вызова санитара.
 Зашел Миша.
- Миш, Чернова доставь нам с почестями. И дай мне шокер один, на всякий пожарный, да пару вязочек, - попросил хозяин кабинета.
- Он у тебя что, такой страшный? - улыбаясь, поддел деда Петя своего коллегу. - Нас же здесь двое.
- У парня действительно мощная натура. Больше ничего интересного, - соврал Валадаеву Лешниц. - В аффекте этот и по потолку побежать сможет. Он, в принципе-то, тихий. Хотя у меня студенты на практике были недавно. Так один из них задел его религиозные чувства. Он ровным счетом ничего не сделал, просто говорил таким сдавленным свистящим голосом. Но как говорил, Петя! Студент, бедняга, перепугался до смерти. Да и я тоже. Обошлось. А мы тут его гипнотизировать собрались. Пусть он лучше будет, шокер этот.
- Ты хозяин – распоряжайся. Смотри, межпланетный конфликт не разожги, - хохотнул Валадаев. - И жалюзи закрой, чего-то у тебя света тут до хрена.
- Как скажете, маэстро, - отозвался Лешниц, выполняя поручение.
 Дверь отворилась. В кабинет вошел Чернов. Миша вел его под руку. В другой руке санитар держал наволочку, в которую были сложены средства самообороны.
 - Здравствуйте, Николай Юрьевич, - поздоровался Вадим Андреевич, не глядя на своего врача.
Лешниц сухо ответил. Пациент с любопытством разглядывал Валадаева.
- Петр Васильевич, - представился он и протянул Чернову руку. Тот пожал ее, сказав:
 - Добрый день, доктор! А у меня здесь есть разные имена. Для вас, наверное, будет наиболее комфортно произносить «Вадим Чернов». Но в действительности меня зовут Евгеникум Дельтас Нериаден. Да вот беда. Человек с такими именем в этих стенах считается изначально больным. 
- Ничего они не понимают в красивых именах, - добродушно улыбнулся ему Валадаев.
Чернов улыбнулся в ответ.
- Присаживайтесь, Вадим Андреевич, - попросил его Миша.
Чернов сел.
- Я пользуюсь все большей и большей популярностью, Николай Юрьевич. По мере того, как ваши попытки объяснить мое существование сумасшествием несчастного Чернова терпят крах, вы ищете все новые и новые варианты. А для этого привлекаете своих коллег. Я прав?
- В данном случае – вы не правы, - спокойно и твердо ответил Николай Юрьевич. - Я не хочу вас пичкать вредной химией, и вот поэтому мы здесь сегодня с моим коллегой проведем сеанс гипноза. Вы же знаете, что это такое?
 Проигнорировав вопрос, пациент спросил у Лешница:
- Доктор, вы не задумывались над тем, что случится в тот момент, когда все варианты ваших исследований будут исчерпаны?
На этот раз Лешниц проигнорировал вопрос.
- Как продвигается анализ записей наших бесед? Вы нашли признаки работы адаптера? - поинтересовался  Вадим Андреевич у Лешница так, как интересуется старший научный сотрудник у практиканта.
- Мы обсудим это позже, - настойчиво прервал его доктор, который искренне опасался цепкого интеллекта Валадаева. А он, кстати, внимательно слушал полемику врача и пациента.
- Ну, что ж… Давайте проведем сеанс гипноза. Вы же не против? - настойчиво сказал Николай Юрьевич.
- Нет, что вы. Чем быстрее мы проведем все исследования, тем быстрее вам придется признать, что меня зовут Евгеникум Дельтас Нериаден. А я так соскучился по своему имени! Так что давайте скорее начнем.
 Петр Васильевич, установил на столе гипнолампу. Она представляла из себя круглый граненый стеклянный шар на тонкой ноге. Через эту ногу был пропущен светодиод. Он-то и подавал в лампу свет. В приглушенном свете это фокусировало внимание пациента. Должно было фокусировать, во всяком случае.
Устройство стояла на уровне глаз Чернова. За столом напротив Вадима Андреевича сидел Валадаев. Таинственно мерцала включенная лампа. Лешниц приглушил свет в кабинете, словно уже дали третий звонок. Пьеска обещала быть занятной. Спектакль на двоих – Псих и Гипнотизер.
Петр Васильевич выдержал паузу.
- Вадим Андреевич, смотрите в центр лампы. Смотрите не отрываясь.
Чернов послушно смотрел. Валадаев сбавил темп речи.
- Вы тяжелеете… тяжелеете.. тепло опускается со лба на лицо, заливает вам веки. Вы слышите биение своего сердца. - Темп речи гипнотизера продолжал падать.- Ваше сознание засыпает… засыпает. На счет семь вы впадете в забытье. На счет семь. Раз… два, три…
Лицо Чернова чуть повисло и приобрело тупое выражение. Валадаев продолжал считать:
- Четыре, пять, шесть…
Он сделал паузу и произвел какое-то легкое па рукой чуть сбоку от лица пациента.
 - Семь, - наконец-то  сказал гипнотизер.
Лицо Чернова ничего не выражало – скорее, напоминая маску. Деда Петя всмотрелся в лицо больного. Потом   глянул на Лешница, замершего в ожидании. Валадаев вкрадчиво спросил:
- Вадим Андреевич, вы меня слышите?
- Я вас прекрасно слышу, Петр Васильевич. А что я должен чувствовать? - бодро отозвался Чернов.
Николай Юрьевич с трудом удержался, чтобы не выругаться. Дедушка Петя отреагировал на неудачу спокойно.
- Вадим Андреевич, послушайте меня! - доверительно обратился он к пациенту, словно к старому знакомому. - Не секрет, что если вы будете сопротивляться моим действиям, нам будет очень тяжело вас загипнотизировать.
- Петр Васильевич, я искренне стараюсь, поверьте. Я совершенно расслабился, пытался следовать вашим посылам, - чуть обиженно ответил Чернов.
- Дорогой мой, если вы боитесь или просто не хотите этого – только скажите. И мы немедленно все это прекратим, - продолжал гипнолог.
  Лешниц не вмешивался, все еще веря в талант  Валадаева.
- Нет, что вы, напротив! Я очень хочу. Этот гипноз мне нужнее, чем вам, поверьте.
 - Вот как?
- Именно так. Это мой шанс доказать моему доктору, кто я такой на самом деле.
- Ну, что ж, отлично… Попробуем еще раз?
- С удовольствием! - согласился больной.
- Итак, Вадим Андреевич, прошу – помогите мне. Просто расслабьтесь, хорошо?
 - Обещаю сделать все, что в моих силах! - воскликнул Чернов. И все началось заново.
На этот раз Валадаев погружал его в транс куда дольше. К «теплу, заливающему веки» добавилась «легкость во всем теле», «невесомость», «чувство полета» и «внутренняя обволакивающая тишина». Валадаев стал делать больше пассов руками, а голос его стал нараспев раскачиваться, будто в какой-то языческой молитве. Пациент вновь остекленел и замер, безвольно повесив мышцы лица. Наконец Петр Васильевич начал считать, но не до семи, как раньше, а уже до двенадцати. Когда он плавно произнес «двенадцать» бархатным угасающим голосом, Чернов, извиняясь, отрицательно помотал головой.
- Я так и не смог. Простите меня, - сокрушенно сказал он в дремотной тишине кабинета.
Была и третья попытка, во время которой Валадаев лишь долго и монотонно считал, исполняя руками причудливый танец  перед лицом больного. Результата не было.
Включили свет. Настойчивые попытки гипнотизера не прошли даром. Состояние всех присутствующих заметно изменилось. Уверенный в победе Лешниц тщательно пытался скрыть разочарование  и отчаяние. Чернов выглядел виноватым, санитар Миша почти дремал стоя, а сам деда Петя выглядел усталым и озабоченным. Первым заговорил хозяин кабинета.
- Петр Васильевич, на пару слов, - обратился он к коллеге, легким кивком указывая на дверь.
- Прошу покорно нас извинить, - сказал гипнотизер больному.
Они вышли из кабинета, оставив предмет эксперимента с Мишей.
- Я был прав, Петя. Признай это. Без промедикации никак, - сказал Лешниц, когда они оказались за дверью.
- Да, странно. Вроде он и не сопротивляется. Коль, был момент, он вроде поплыл, я точно видел…
- Да нет смысла время и силы терять, дед, - перебил его доктор.- Давай его колоть.
- Я бы еще попробовал, - не сдавался тот.- Уверен, что получится.
- Не упрямься, Василич! Я знаю, что ты силен. Но и этого типа не первый раз вижу. У него энергетика, как экстрасенсы говорят. Ты веришь в экстрасенсов?
- С недавних пор – верю. Но не во всех.
- Да? А раньше ведь скептически был настроен.
- Ну, это раньше было. Все меняется, тем жизнь и прекрасна, - задумчиво ответил Валадаев.- Я тут не так давно видел, как бабушка одна приступ гипертонии блокировала. Пошептала, руками поводила пару минут… И все - 120 на 80, вместо 200 на 160.
- Да, занятно, - почесав в затылке, протянул Лешниц. - Петь, давай его колоть. Я тебя очень прошу. Ты только не обижайся, ладно?
- Да ну, что ты, право, какие обиды. Как скажешь, начальник. Колоть, так колоть.
- Я его в процедурку свожу. «Гипнозанол» сделаю.
- Кубик только, не больше, - предупредил Валадаев.
- Хватит ему куба-то? - с сомнением уточнил Лешниц.
- Да хватит, конечно.
В процедурном кабинете, пропахшем антисептиками и кварцевой лампой, Лешница с больным ждала медсестра отделения Наташа. Дородная щекастая русская красавица уже собрала стерильный шприц. Вместе с хрупкой ампулой, он хищно затаился в лотке, накрытом желтоватой марлей. Чернов хранил понимающее молчание, которое тревожило его врача. По всем правилам Лешниц был обязан взять с собой санитара, но не сделал этого. И неспроста.
Открыв дверь в процедурку, он вежливо пропустил Вадима Андреевича вперед. Из-за его спины доктор кивнул Наташе, прося отставить их одних. Та чуть удивилась, вскинув брови. Спросила:
- Набрать?
- Не надо, Наташечка, не беспокойтесь. Я сам, - не глядя ей в глаза, сказал Лешниц.-У вас же сейчас обед? Простите, что оторвал. Идите, покушайте.
- Спасибо, Николай Юрьевич! Вы такой внимательный, - проворковала она низким прокуренным голосом, выходя из кабинета.
- Присаживайтесь, Вадим Андреевич, вот на этот стульчик, - попросил доктор, когда они остались одни. - Я вам сейчас сделаю безобидный укольчик. Он вам поможет расслабиться, и все у нас получится.
- Вы всегда своим пациентам сами делаете инъекции? - с безобидным любопытством поинтересовался Чернов.
- Наташа и так сверхурочно работает, персонала-то не хватает. Не будем ее ради такой ерунды от обеда отвлекать, - объяснил Лешниц.
 Он нервничал все сильнее и сильнее, и на то у него были две веские причины. Первая – он был не уверен в своих хирургических способностях. «Гипнозанол» надо было колоть внутривенно, а ведь он уже много лет не делал таких инъекций. Если не получится – все пропало.
Он мысленно прокручивал алгоритм своих действий. «Жгут, покачать вену сжатием кулака. Протер спиртом, положил иглу на вену срезом вверх. Аккуратненько чуть нажал, проколол и двинул вперед. Потом контроль. Потянул на себя поршень, увидел кровь – значит, попал. Жгут снял и медленно ввожу. Вынул, ватку приложил и руку ему согнул». Вроде бы – ничего сложного, но тревога потихоньку росла. «Не проблема, ерунда, - успокаивал он себя. - Главное – в вену попасть. Лишь бы не дернулся. Справлюсь! Я же врач, в конце-то концов. Наркоманы малолетние колют, и я смогу».
Но была и вторая причина, беспокоящая его не меньше. Ведь лоток, приготовленный Наташей, его совершенно не интересовал. Все, необходимое для укола, лежало в кармане его халата.
Отвернувшись от Чернова к процедурному столику, он для вида пошумел инструментом. Быстро и уверенно достал из кармана одноразовый шприц и ампулы.   Мгновение поколебавшись, подпилил все четыре, вскрыл шприц. Когда надевал иглу, с радостью заметил, что руки его не тряслись, хотя он так до конца и не справился с нервами. Лешниц не впервые преступно превышал дозировку, но сейчас был особенный случай. Ставки были уж больно высоки. Впрочем, как и превышение. Все-таки - в четыре раза. Но назад дороги не было. А если и была, то не для него.
Он вскрыл ампулы, отчего в тишине процедурки прозвучали четыре легких хлопка. Поочередно опуская острое жало в обезглавленные стекляшки, он набрал лекарство в шприц. Встряхнув его, вытеснил упрямые пузырьки воздуха с парой капель Гипнозанола, которые скатились вниз по игле. Надев на шприц колпачок, подумал: «Ну, вот и готово. Теперь – спокойно колоть». Повернулся к Чернову.
- Позвольте вашу руку, Вадим Андреевич.
 Тот не спеша задрал рукав синей больничной пижамы. Лешниц подложил ему под локоть истрепанную рыжую клеенчатую подушечку, лежавшую на столе в компании с таким же рыжим резиновым жгутом. Им он перетянул руку своего пациента, хоть и неумело, но весьма эффективно.
- Будьте добры, кулак сожмите, - попросил врач.
Вены Вадима Андреевича призывно надулись, став похожими на жгут. Размашисто смазав одну из них ваткой, сочившуюся пахучим спиртом, доктор снял с иглы колпачок. Сев на стул напротив Чернова, который со спокойным любопытством наблюдал за ним, он помедлил, буквально секунду. Захотелось перекреститься.
- Смелее, Николай Юрьевич, - с улыбкой приободрил его больной, словно наставник.
«Ведь все видит, гад», - с тревожной злобой мелькнуло в голове у Лешница.
- Спасибо на добром слове, - буркнул он. И положил иглу на круглую беззащитную вену. Аккуратно, медленно надавил – вниз и вперед. Полая холодная сталь с еле уловимым скрипом проникла в Вадима Андреевича. На лбу доктора наук, взявшегося за обязанности медсестры, проступил пот. Чуть продвинув иглу вперед, он осторожно потянул поршень на себя. Черная венозная кровь, красиво клубясь, окрасила «Гипнозанол» в цвет клюквенного морса. Николай Юрьевич уже хотел ввести препарат, как вдруг вспомнил про жгут. Мысленно смачно ругнувшись, он снял его, уронив на пол. Подняв глаза на Чернова, увидел, что тут улыбается. «Получилось», - с облегчением подумал врач и двинул поршень вперед, медленно толкая четыре порции гипнотического дурмана навстречу строптивому мозгу простого московского инженера.
Лешниц вел своего подопечного по коридору, придерживая под руку. Тот был бледен и ступал как-то неуверенно, словно вслепую.
- Доктор, - медленно, с усилием произнес он. Но продолжать не стал.
- Сейчас, голубчик, сейчас. Уже пришли, - сказал Николай Юрьевич, обеспокоенно посмотрев на оглушенного «Гипнозанолом» Чернова.
Когда они вошли в кабинет, болтавший о чем-то с санитаром Валадаев, аж присвистнул. И вопросительно взглянул на Лешница.
- Как ты и говорил – один всего, - соврал тот,  немного растерянно.
- Один? - недоверчиво переспросил его гипнолог. Николай Юрьевич кивнул.
- Ну что ж, давайте начнем, - сказал деда Петя, когда Лешниц усадил пациента на стул, отпустив Мишу. Бросив в сторону своего коллеги укоризненный взгляд, Петр Васильевич включил лампу.
 На этот раз в долгой прелюдии необходимости не было. Вадим Андреевич тупо уставился вперед. Мимические мышцы его повисли, рот был чуть приоткрыт.
- Теплая волна окутывает вас. Вам хорошо, спокойно. Вы очень хотите спать. Не чувствуете своего тела… приятное ощущение полета овладевает вами… легкость… легкость наполняет ваше сознание. Глаза закрываются. На счет десять вы провалитесь в дрему… приятную дрему, - будто напевал Валадаев, плавно вальсируя руками. - Сейчас я начну считать до десяти. На счет семь вы задремлете. На счет десять уснете… приятно уснете. Раз, два… три… четыре… пять… шесть, - считал гипнотизер, плавно, волнообразно покачивая рукой в такт счета.
-Десять! - властно сказал он, изменившись в лице. При этом он сделал такой жест, будто толкнул пациента раскрытой ладонью, с широкой растопыренными пальцами.
 Чернов чуть качнулся, закрыл глаза и замер.
Несколько секунд ничего не происходило. Лешниц боялся вновь услышать из уст больного вопрос о том, что же он должен ощущать. Но его не последовало.
- Есть! - уверенно сказал деда Петя. - Можно начинать.
- Вы слышите меня? - спросил гипнолог, требовательно чеканя слова.
- Да, - ответил Чернов плавно и без какой-либо интонации.
 - Спроси, как его зовут , - прошептал Лешниц, внутренне сжавшись и предчувствуя момент истины, которого он так вожделенно жаждал.
- Как вас зовут? - вкрадчиво спросил  Валадаев.
 Маленький серебристый диктофон крутил пленку, монотонно подмигивая красным огоньком, словно помогая гипнотизировать бедного инженера.   
 - Меня зовут Вадим Андреевич Чернов, - ответил пациент.




Эпизод шестьдесят четвертый
  Москва, февраль 1998 года
 Надрывная трель телефонного звонка разбудила Ромку, вчера заснувшего на диване, прямо в одежде. Резво вскочив на ноги, он с трудом удержался. Обретя равновесие, кинулся искать трубку радиотелефона, которая вечно пряталась в самых укромных местах комнаты, словно нарочно нервируя жильцов.
- Да, алло, слушаю! - выпалил он неизвестному абоненту.
Им оказалась мама, звонившая из Красноярска. Наскоро сообщив, что задерживается на два дня, она, прямо из Сибири, принялась вершить аудит  самостоятельной жизни сына.
- Да. Нет. Ну, конечно, мам. Да. Да. Съел уже. Хорошо. Да. Обязательно. Не забуду, - спросонья отвечал он на торопливые матушкины вопросы о продовольственном запасе, поливе цветов, мытье посуды, счетах за квартплату в почтовом ящике и об объявлении ЖЭКа про очередь на ремонт дома.
Скворец так старался выдержать этот неожиданный бытовой экзамен, что когда мама спросила его:
- Как ты там живешь без меня?
 Он уверенно ответил - «да».
- Что «да»? - беспокойно переспросила мама.
 - Живу, - подтвердил он.
Она нежно назвала его дурнем и строго спросила, не выпивает ли он с Генкой. Не дождавшись ответа, сказала что любит его и скучает. Трижды чмокнув трубку, матушка пропала в далеком Красноярске, оставив вместо себя короткие гудки.
 Переведя дух после телефонного вихря материнской любви и заботы, нагрянувшего с другого конца страны, он снова плюхнулся на диван. Как только его ягодицы коснулись мягкой мебели, вновь издевательски зазвонил телефон.
«Это мама, - подумал Ромка.- Забыла спросить, есть ли у меня туалетная бумага».
Сняв трубку, он услышал в нем проникновенный девичий голос, женственный и кроткий. Он словно звучал из той поры, когда телефонов еще не существовало.
- Ромка, привет. Не помешала?
- Людмила, вы ли это? Не помешали, сударыня.
- Рома, я, конечно, очень тронута этим твоим «сударыня», но ты… Ты, сударь, какого черта уже третью неделю в институт не ходишь?
Теперь в ее голосе зазвучал конец двадцатого века, породивший поколение сильных, ответственных и властных женщин, незаметно толкающих планету к матриархату.
- Да то одно, то другое. Приболел, потом дела были семейные. Потом опять простудился. Я через пару дней появлюсь, - пообещал он и фальшиво закашлялся для убедительности.
- А позвонить не догадался? Все же беспокоятся!
- Кто беспокоится? - искренне удивился Скворец.
- Я, например, - чуть возмущенно ответила она.
Спохватившись, пояснила скороговоркой:
-По-дружески… По-дружески беспокоюсь.
 Бабаева так выдохнула, что Ромка ясно увидел, как она краснеет.
- Пропал, как не было. Хоть бы предупредил.
- Прости, Людочка. Замотался. Что там у нас происходит?
- Там люди учатся на психологов. Вот это у нас происходит. Практика скоро у Матильды, три дня.
- Да ладно, когда?
- С понедельника по среду, на следующей неделе.
- Там же? - спросил Ромка, затаив дыхание.
- Там же, конечно. Ты в расписание смотришь хоть иногда?
- Так оно ж в институте висит, у деканата. Как в него из дома-то смотреть?
- Роман, простите, вы - раздолбай. Открою секрет. Его можно переписать.
- Да, я собирался, да что-то забыл.
- Ладно, Скворцов, вернись на курс, прошу, как человека. Без тебя поговорить не с кем. Я тебе лекции отксерила. И расписание перепишу.
- Спасибо, Людочка, буду должен.
- И не пропадай так больше, ладно. Предупреждай хотя бы. 
- В пятницу буду, клянусь. Прости, больше не пропаду.
Скворцов был тронут Людкиной заботой почти до слез. Но предаться этим чувствам не смог. Если бы что-нибудь подобное сказала ему Эля… Он бы был у ее ног с дарами, писал бы ее обнаженную на манер эпохи Возрождения, познакомился бы с родителями… И, может быть, даже забыл бы про Чернова. Но Людка… Она была не его музой, хотя он и любил ее, как друга. Просто друг этот был с сиськами, только и всего. И Людкины странные наряды его не смущали, как не смущали Генкины торчащие уши или вечно грязная Васькина куртка.
Кинув замолкшую трубку на диван, Скворец суетливо топтался по комнате, ерошил волосы и говорил себе под нос «так-так-так-так-так». Этим тарахтением он пытался расставить все по своим местам.
 Аптекарские весы были непреклонны, уверяя, что Чернов – всего лишь псих. Но… Рядом с ними лежала добрая пригоршня гирек. И неизвестно было, в какие чашки весов они попадут по ходу расследования. Новость о том, что практика у Лешница  начнется в понедельник, стала стартовым выстрелом для отложенных мыслей, дерзких идей, трусливых и здравых опасений, чванливых амбиций, осторожных сомнений. Все они ринулись в сознание Скворцова, толкаясь, бранясь, выкрикивая провокационные призывы и обвиняя друг друга в несвоевременности. Они неистово и скандально галдели, стараясь доказать свою правоту. В итоге, ни одну из них не было слышно. Оставалось надеяться, что этот бестолковый гвалт со временем  уляжется сам собой, позволив трезво оценить ситуацию.
 «Умыться. И выпить кофе. Кофе - это как будто умыться изнутри», - негромко, но твердо сказал себе Скворец.
Через пять минут он, свежий и собранный, хлебал  кофе, сделанный по собственному рецепту. Напиток назывался «Пинок под зад». Название свое он оправдывал. Семь ложек растворимого кофе (Ромка любил сакральные числа), 25 г. перцовки, 25 г. коньяка, несколько листочков мяты, щепотка красного перца, чуток гвоздики, сгущеное молоко. Заваривать кипятком, сверху положить лед. Поначалу, когда только придумал, он исправно срался с этого снадобья. Но потом организм смирился и не мешал ему наслаждаться ядреным вкусом и метафизическим эффектом «Пинка…». Ну, а сегодня без него было не обойтись.
«Итак, у меня пять дней до практики. Мои цели. Бомжи и Содберг. Это сначала. Ну, и штудировать «Психиатрический практикум». И все? - строго спросил он себя, смачно отхлебнув. - Мало, что ли? Если бомжи тебя не кончат, то за Содбергом тебе в Минск ехать, к уфологу. Ночь туда, ночь обратно… Да ну, на хрен. Какая ночь? Самолетом полечу. А если у бомжей ничего интересного? И у уфолога – пусто. Тогда что?».
Он задумался и незаметно прикончил большую кружку «Пинка…». В раздумьях принялся делать еще, но остановился. Главное правило этого напитка гласило: «Прежде, чем пить вторую порцию, переживи первую».
«Уфологи, бомжи, книжки – это, конечно, здорово, - нерешительно взяла слово незнакомая мысль.- Это очень правильно! Очень! Но, позвольте… Раз уж все это ради Вадима Андреевича, а не встретиться ли нам с самим Вадимом Андреевичем? Один на один, разумеется... Тет-а-тет, как говорят французы…».
Скворец замер. С уважением глянул на опустевшую кружку «Пинка…».
«Почему я раньше об этом не думал? Потому, что это нереально. Невозможно. Психушка, режим, связей там – ноль. Матильду просить – теоретически можно. Но только теоретически. Она тебе и так слегка намекала, чтоб ты не увлекался. А сколько у меня там осталось-то? На поездку в Минск надо, и матушке. Тысячи четыре есть. Эх, если бы не Лешниц! Если бы не Лешниц… За четыре тысячи баксов мне бы этого Чернова подарили, ей-богу. А на бумаге оформили бы его в какой-нибудь интернат. Фиктивно».
Ромка никак не желал сдаваться. Так встретиться с Черновым, чтоб об этом не узнал Лешниц, было решительно невозможно.
«Самый простой путь – купить санитаров. Но если об этом узнает Лешниц, то под удар попадет Матильда. И меня из института выпрут, как минимум. Не, рискованно».
 Пообещав себе продолжать об этом думать, Скворец вернулся к реальным вопросам. «Времени мало. Сначала – к бомжам, в садик. Потом в Минск, к уфологу. Но сначала досконально выяснить все о Содберге. Ну, а там видно будет».
Чудный напиток набирал силу. Вторая порция была не нужна. Углубившись в свои разрозненные записи, он вынырнул из них решительный и слегка нервозный. Набрал Генкин номер. Когда сосед ответил, Ромка аж подпрыгнул.
- Гена, дружище, ты мне охренеть как нужен! - почти заорал он в трубку.
- Скворец, братан, я тебя тоже до хера люблю, но сейчас - сплю. Если ты мне снишься, я тебя пошлю, - еле ворочая языком, ответил Генка. - А если ты мне, в натуре, звонишь, то я тебя тоже...
- Геныч, ты меня не понял. Просыпайся, свинья. Живо! Палево! Ко мне приходили!
 На другом конце провода воцарилась тишина. Она стремительно набирала заряд отрицательных эмоций. Когда их накал перевалил  за критический уровень, трубка взорвалась почти бессмысленным, сдавленным матом.
- Ща буду! - рявкнул Скворцов в телефон.
Ему не было стыдно. Другого способа разбудить Генку он не видел.  Через минуту Ромка жал на звонок  двери друга детства.
Юный контрабандист стоял на пороге в трусах, бледный и испуганный. Скворцов постарался сделать озабоченное лицо.
- Ну? - осипшим от волнения голосом прохрипел Генка.
- Ты в подъезде курил? Идиот! - злобно выпалил Ромка.
- Что?!?
- Мент приходил, из отдела. Говорит, от соседей сигнал поступил, что кто-то в подъезде наркоту курит.
Геннадий привалился к стене, выругался и сплюнул прямо на паркет.
- Ромео! Я тебя урою, дебил. Урою…-  Он нервно хохотнул.
- Это я тебя урою, дружище. Ты чё, в Голландии живешь? Курил?
- Да насрать на мента! Курил, конечно. Фу-ё-ё-ё, - выдохнул он, приходя в себя.
- Ты че палишь-то? Ты куришь, а ко мне мент ходит! На хрен мне это надо!
- Ну, и ты покури! Так ведь и инфаркт схлопотать можно, - сказал Генка, щедро сдабривая все сказанное нервной нецензурщиной. - Я, Ромео, так никогда еще не просыпался. Я ж по другой теме подумал.
- По сигаретам, что ли?
- Я тебе, Скворцов, потом в харю дам. Сейчас сил нет.
- Потом – дашь, - согласился Ромка извиняющимся тоном.
После Гена под аккомпанемент виноватого молчания своего нерадивого друга нервно курил крепкие сигареты, ругался, жадно пил воду из-под крана, смешно и обидно обзывался и, наконец-то, оттаял. И даже пообещал, что больше не будет курить «дурь» в подъезде.
Улучив момент, Скворец сказал, будто между прочим:
- Слушай, Генка, выручай. Нужен прикид на денек. Костюм спортивный, да покруче. И кепка. Кроссы с кожанкой у меня есть, а вот костюм – дерьмовенький.
- Ты че это? Тебе на хрена? Бригаду художников собираешь? Поэтов крышевать надумал? - от души веселился сосед.
- Да брось ты, Ген. На дачу поеду, к друзьям детства. Просто хочу выглядеть, как они, а у них мода бандитская. Покупать уж больно неохота, на день-то.
- Смотри, не вляпайся в какое-нибудь дерьмо, - добродушным, покровительственным тоном наставлял его Геннадий, выдавая темно-синий «адидасовский» костюм и кепку. 
 Когда с мимикрией было покончено, Ромка спросил.
- Геныч, а помнишь, ты мне ствол пневматический предлагал, который не статейный.
- Да, есть такая игрушка. Но не у меня, у кореша одного. Полная копия реального ствола, даже затвор ходит.
- Ты говорил, он мощный.
- Обычные, которые в «охотнике» продаются, так себе, ерунда. А умельцы их до ума доводят. Так эти в два раза мощнее. Стреляют стальным шаром. Прицельность не ахти, но если в упор в рожу хряпнуть, мало не будет. В глаз попадешь – есть шанс завалить. Но учти. Если такой ствол на экспертизу попадет, то закроют за него, как за реальный ТТ. Вот так, братан.
- Я еще тогда взять хотел, да бабок не было. А почем мощный?
- Триста грина. Тебе за двести пятьдесят сделаю.
- Спасибо, Геныч. С меня пузырь.
- Мочевой или желчный? - уточнил Генка, тыча Скворца в пузо. - Если брать будешь, я сейчас позвоню, прям во двор привезут.
- Возьму, конечно. Я ж давно собирался.
Зимние сумерки окрасили Останкино во все оттенки синего. Из арки девятого дома по улице академика Королева, вышел парень, чем-то напоминающий Романа Скворцова. Но Рома бы так никогда не оделся. Скворцов был художником и рокенрольщиком. А этот был рядовым братком, из тех, у кого одна «девятка» на троих. Поймав такси, он растворился в грохочущей системе московских автодорог, ежедневно несущей горожанам хлеб насущный, комфорт, скорость и смерть. Каждому свое.
Он ехал в заброшенный детский сад, находившийся недалеко от улицы Антонова, в районе метро «Динамо». Попросил таксиста включить шансон, который помог ему вжиться в образ. Извлекая из памяти профессиональные термины «работников» ножа и отмычки, он вдруг с досадой понял, что не знает ни одной статьи уголовного кодекса. «Не станут же они мне экзамен устраивать. А если что – отобьюсь. Пневмач, газ, нож – отобьюсь», - успокаивал себя Ромка. Кроме внушительного арсенала, Скворцов прятал во вместительных внутренних карманах кожанки фонарик и дешевый пластмассовый фотоаппарат, с наглой надписью Carl Zeise на глазке объектива.
«Главное, чтоб за спиной никого не было. И ствол бы успеть достать. Хотя - нет. Главное – чтоб доставать не пришлось».
Добрались быстро. Не дослушав лирическую балладу о первой «ходке», он расплатился и отправился навстречу таинственному Гройгу и его соратнику. Нервы шалили. Предвидя это, он купил пачку красного «Мальборо». Увидев бетонный забор садика, чуть выглядывающий из-за пятиэтажки, он сбавил ход и прикурил. От крепкого табака в голове зашумело. Выбросил, не докурив. Наскоро перекрестившись, попросил Господа не допустить насилия. И неуклюже перелез через невысокий забор.
Садик выглядел именно так, как и должна выглядеть штаб-квартира окрестных бездомных. Три этажа, два крыла, четыре входа. Площадь - метров шестьсот, никак не меньше. Дворец! Да еще и в центре Москвы. Не каждый олигарх похвастается таким жилищем. Одна беда – дворец принадлежал нищей и опустившейся знати столичных улиц. Он, не таясь, демонстрировал плачевное положение и горести своих постояльцев. Безжизненные провалы окон, трещины в стенах, раскуроченные входные двери. Остатки бледно-голубой облицовочной плитки, которая еще помнила сладковатый молочный запах детей, образовывали на стенах абстрактные геометрические картины. Снизу дворец был причудливо раскрашен колониями черной плесени.  Гниющие под снегом трупы качелей и деревянных грибков, освещенные оранжевым светом уличного фонаря, питали это место унынием и тоской. Но… на одной из стен угадывалось потертое изображение радостно-желтого солнца. Оно оставляло  дворцу надежду на шум детской толпы, который еще зазвучит здесь, если судьба и администрация города будут к нему благосклонны.
Скворец поежился и инстинктивно вжал голову в плечи. Одернул себя, приказав не дрейфить. Перед глазами стояла заметка в газете, равнодушно сообщающая об убийстве студента психфака. «Да не, слабо им. Не полезут. В садике они  разборку не начнут. Побоятся потерять свое пристанище», - рассуждал он, направляясь к одному из боковых входов, зияющих пустотой и неизвестностью. Расстегнув куртку, дотронулся до массивной пневматической копии «Беретты», мощность которой была настолько велика, что игрушка попадала под действие статьи о незаконном хранении и ношении. Висевший в заплечной кобуре тяжелый пистолет придавала студенту дополнительный вес, в прямом и переносном смысле. В его магазине покоились тридцать стальных шариков, готовые впиться в плоть обидчиков.
Переступив порог дверного проема, он включил фонарик. Желтоватый луч выхватил часть коридора и лестницу. Под ногой хрустнуло стекло. Посветив себе под ноги, Ромка заметил мятые обрывки газет и окоченевшие кучки дерьма, ютившиеся вдоль стен.
 «Зашел через сортир. Начало неоднозначное, - подумал Скворец.- Хотя дерьмо – к удаче, вроде бы. Или это про птичье? Интересно, а человечье – к чему?».
Он замер и прислушался. Ничего не уловил, кроме гудения ветра. Посветил в коридор, который был завален строительным мусором. Пробраться было вполне реально, но шуметь Ромке не хотелось. Решил подняться на второй этаж. Ощущение неизвестной опасности настойчиво требовало достать ствол, но он лишь расстегнул кобуру. И стал подниматься вверх.
Второй этаж был совершенно пуст. Слабый рыжий свет уличного освещения тускнел из дверей бывших спален, столовых и игровых комнат. «Тут никого. Да и зачем им здесь тусоваться? Холодно ведь. Может, здесь вообще никого нет? Может, я зря приперся?».
 Сверкнул луч  трусливой надежды. С каждой минутой его расследование, еще вчера бывшее восхитительным и волнующим приключением, все больше походило на тяжелое опасное испытание. Осторожно ступая по бетонному полу, он добрался до лестницы, видневшейся в конце коридора. Снова прислушался. Ветер, и только. Тихонько спустился вниз. «Надо бы голос подать. Я ж не мочить их пришел, а поговорить. К тому же, с деньгами». Собравшись с духом, он уже почти открыл рот, чтобы осведомиться, дома ли хозяева. Именно в этот момент, он безотчетно уловил человечье присутствие. Не услышал звук и не учуял запах. Просто отчетливо понял, что приперся не зря. Дворец был обитаем, сомнений не оставалось. Хотя ни малейших признаков жизни не было.
Простояв с пару минут не шелохнувшись, он боязливо двинулся вперед, с выключенным фонариком и расстегнутой кобурой. Нервы, внатяг намотанные на ожидание развязки, трещали от напряжения. Пройдя несколько метров, он все-таки решил дать о себе знать.
- Дома есть кто-нибудь? - прогрохотал его голос в тишине бомжиного дворца, словно сброшенный вниз по лестнице комод.
И тут он услышал какой-то далекий звук, явно рожденный человеком. Не то шаг, не то слово. Разобрать было невозможно.
- Эй, братва, базар есть, - почти прокричал Скворец.
Хотел было двинуться вперед, но застыл от внезапной инъекции страха. Лишь спустя долю секунды он понял, чего так внезапно испугался. Шороха. Он испугался отчетливого людского шороха, который прозвучал необъяснимо близко. И, что самое ужасное, шорох этот был сзади, прямо у него за спиной.


                Эпизод шестьдесят пятый
Москва, апрель 1997 года
У Капитолины Матвеевны перехватило горло. «Записка. Должен был оставить записку», - успокоила себя Капа. «Он всегда так делает, чтоб я не волновалась. Да где же она?».
Растерянно обшарив взглядом тесный коридор, наконец-то, увидела ее. Чуть пожелтевший, криво оторванный тетрадный листок слетел со своего законного места на зеркале и неприметно валялся в углу. Она подняла его. «Леньчик! Я убежала в парикмахерскую. Буду через 2 часа. Покушай! Все в холодильнике. Лю. Жена». Чаще всего, он подписывал что-нибудь внизу, своими размашистыми печатными буквами. Но никаких дописок на листке не было. Записке нечего было сказать Капе, кроме того, что « я убежала в парикмахерскую».
         Стало страшно. В голове роились такие догадки, о которых Капа даже думать боялась. Ощущение пустой квартиры, так быстро ушедшее в прошлое, вновь вернулось к ней. Ладони взмокли, ноги не слушались. Не разуваясь, она прошла на кухню. Опускаясь на табуретку, она прерывисто вздохнула и скомкала проклятую бумажку. Прошла бесконечная минута, полная хаоса и отчаяния, прежде чем Капа снова взглянула на нее. Кроме синей шариковой ручки, которой писала она свое послание, на смятом листке был четко виден след от карандашного грифеля. Не веря своей надежде, она аккуратно развернула записку. На обратной стороне размашистыми печатными буквами было написано: «ЛЮБИМАЯ!!! Я ПОВЕЗ ВЕЩИ К САВЕ. ОН УЕЗЖАЕТ СЕГОДНЯ В ДЕРЕВНЮ У НИХ ГРУЗОВАЯ СОГЛАСИЛСЯ ЗАКИНУТЬ НАШЕ БАРАХЛО А ТО НИВА БИТКОМ СКОРО БУДУ». И чуть ниже, словно пароль: «ЛЮ!!!».
          Капа облегченно вздохнула.
         - Нервы лечи, дура! - громко сказала в сердцах.
        И вдруг… «Врет! - шарахнуло у нее в голове, словно раскат грома. - Он опять мне врет!!! Савелий уезжает сегодня в деревню??? Да я только что видела Савку у магазина. Он же в умат пьяный был! Куда он сегодня поедет? В какую деревню?».
          Злоба, обида и жалость к себе, разом наполнили ее до краев. Какое-то из этих чувств было настолько сильным, что она даже не смогла заплакать. «Господи! Да за что же мне это! Что он прячет от меня? Во что он влип на старости лет? Баба другая? Зачем мы тогда в деревню переезжаем? Может, в вещах что-то ищет? Да что он там  может искать?».
       Неизвестно, как далеко завели бы ее эти подозрения, если бы в квартиру не позвонили. Впервые с тех пор, как они снова стали жить вместе, Капа не побежала к двери. Тяжело поднявшись, она медленно пошла, с трудом волоча за собой больное тяжелое сердце.
Глянув в глазок, она увидела в нем лишь ярко-красные бутоны роз. Открыв дверь, отошла в глубь коридора. Вслед за огромным букетом вошел и ее ненаглядный.
- А это вам, доктор! - пропел он басом, протягивая ей цветы.
Взяв букет, она равнодушно, как вокзальный громкоговоритель, произнесла «спасибо». В ту же секунду Порогин понял, что с женой что-то не так.
- Ты красавица, - осторожно похвалил он Зойкины усилия. - А что у нас опять случилось? Я ж записку написал. Видела?
- Видела, Леня, видела…
- И что тогда на этот раз, а?
- Это я у тебя хочу спросить, что на этот раз.
- В смысле?
 Ленька и вправду выглядел растерянным.
- Лень, расскажи все сам, хватит врать! Ты же знаешь, я все приму, кроме вранья твоего, безобразного!
- Кап, ты что-то горячишься не по делу.
- Не по делу? Ты, муженек, вот такими огромными буквами написал, что Саве наши вещи грузишь, чтоб он их в деревню отвез.
- Ну да, написал. Буквы печатные, большие, у меня же почерк ни к черту. Сам иногда не понимаю, чего пишу. А что?
- Не строй из себя идиота, не в буквах дело!
- А в чем? - спросил он так искренне, что даже мент не заподозрил бы его во лжи.
- А в том, Ленечка, что я Саву сегодня у магазина видела. Он был сильно пьяный! Очень сильно! И в какую же деревню он сегодня поедет? Накладочка вышла, Порогин, да?
 Если бы за ее вопросами последовала семейная ссора, со взаимными упреками, оскорблениями и воскрешением давно забытых, архивных гадостей… Я бы даже не стал писать об этом, ей-богу. В жизни такого дерьма хватает. А кому не хватает, так для того есть специальные передачи по телеку. Но… скандала не получилось. Ленька весело хохотнул, обнял возмущенную жену, прижал к себе и стал ласково журчать ей на ухо:
- Капочка, какая ж ты у меня дурочка заполошная! Все равно люблю тебя больше жизни! Савин брат поедет, Славка. Ты знаешь Славку?
- Знаю, - виновато призналась Капитолина Матвеевна.
- Ну вот, он и поедет. А ты что подумала? Что я с вещами скрылся, как брачный аферист?
Теперь они смеялись вместе.
- Прости меня, Ленечка! Пожалуйста… - по-детски протянула Капа, повиснув у него на шее. - Я дура психованная.
- Не обзывай мою жену, а то в глаз получишь, - крайне серьезно ответил Порогин.
От этой угрозы она расцвела, довольно зажмурясь. Они стояли в коридоре обнявшись. Ленька уткнулся лицом в родную рыжую макушку.
- Букет какой шикарный, просто с ума сойти, - журчала ее обладательница.
- Я люблю тебя, Капка, - ответил он.
А про себя подумал: «Быстрей бы это уже закончилось. Не могу я ей больше врать. Противно - сил никаких нет. А ведь она молодец, нутром все чувствует, рыжая». И вслух добавил:
- Скоро уже поедем.
Слегка перекусив, они обсуждали, что да как будет у них на новом месте. Капитолина Матвеевна настолько увлеклась этим планированием, что даже расставила свои любимые вазы по комнатам их нового жилища. Виртуальное обустройство деревенского дома прервал прагматичный Ленька.
- Я на полчасика отскочу, машину надо в сервис показать. Не скучай, рыжая моя!
 Чмокнув ее в нос, он обещал не задерживаться, добавив, «да там делов-то».
 И опять Порогину было невыносимо гадко, потому что снова обманул ее.


Эпизод шестьдесят шестой
                Москва, февраль 1998 года
Ромка испугался отчетливого людского шороха. И, что самое ужасное, шорох этот был сзади, прямо у него за спиной. Напрочь забыв про преступно мощную «Беретту», он сжал кулаки и стал медленно, будто во сне, поворачиваться назад. Когда он был вполоборота к неизвестности, он услышал хрипловатый спокойный вопрос.
- Что за базар?
Вопрос исходил от крупной мужской фигуры, стоявшей буквально в нескольких метрах от Скворца.
- Здорово, - шумно сглотнув, сказал Ромка, после короткой паузы.
- И тебе, - ответил некто.
Скворец инстинктивно не решился включить фонарик и напряженно всматривался в громоздкий силуэт. Бородатый бомж опирался на увесистую палку, скособочившись и чуть подавшись вперед. Большего увидеть не удалось, ведь он стоял у стены так, чтобы скупой свет уличного фонаря не попадал на него.
- Базар мирный, без наездов, - медленно сказал Ромка, тщательно взвешивая каждое слово. И добавил. - Я с миром.
- С миром? Ну, так и ступай себе с миром, откуда пришел, - твердо ответил житель дворца.
- А не слишком просто получится? Ты сказал, я ушел.
- Могу и по-другому попросить, - ответил бомж.
- Не кипешуй, братан! Я ведь тоже кое-чего могу, - не сдавался Ромка, давя страх, подступающий к горлу.
Вспомнив про «Беретту», он просунул руку под куртку.
- У меня ведь там даже не нож, - предельно равнодушно сказал Скворцов, но голос его чуток дрогнул. - Повторяю. С миром пришел.
- А под курткой, стало быть, мир у тебя?
- Без волыны из дома не выхожу.
 - Ты чей? - коротко прохрипел оппонент.
- С людьми работаю. Люди в авторитете, - ответил Скворцов, как когда-то учил его Генка.
Называть конкретную группировку было рискованно. Несколько наводящих вопросов могли поставить крест на всей затее.
- Так что за базар? - последовал настойчивый вопрос.
- Базар реальный. Братва в курсе. Помощь нужна, фраеров одних ищем.
- Фраеров, говоришь?
- Так просто не уйду, но и в долгу не останусь. За мной грев.
- И что за грев?
- За синькой не побегу, а лавэ подкину.
- Ну, базар, так базар, - согласился бомж. - Мусарней от тебя, вроде, не тянет.
- Ты, братан, фильтруй, - чуть повысив тон, протянул Скворец.
- А волыну-то отпусти. Тогда и побазарим.
 Ромка вынул руку из куртки. Пот тек по спине ручьями.
- Пойдем к очажку нашему, - предложил здоровяк.
- Ага, - кивнул Ромка. - Только рядом пойдем, а то больно уж дубина у тебя тяжелая.
- У тебя волына, у меня – дубина.
- Пойдем, братан, как я сказал. И все путем будет, - настойчиво повторил Скворец.
Они двинулись в центр первого этажа. Там был небольшой короткий коридор,  совершенно темный.
- Я фонарь включу, - предупредил Ромка своего провожатого. - А то недолго и копыта свернуть.
И включил, не дожидаясь его согласия.
 Украдкой кинув взгляд на бомжа, он увидел мужчину без возраста, с окладистой седоватой бородой и длинными волосами, собранными в хвост. Его опухшее лицо сероватого цвета было украшено свежим багровым шрамом, а один глаз прикрыт безжизненным веком. Он одновременно походил на бродячего монаха и опустившегося хипаря. Одет был в солдатскую шинель, из-под которой торчали рваные кеды.
С каждым их шагом внутри Скворцова росла новая тревога. «Куда идем-то? И сколько их там? - стучались в мозг вопросы. - Может, пять. А может, двадцать. Надо было оставаться, где стоял, ковбой ты хренов».
Вдруг бомж остановился и, кряхтя и матюкаясь себе под нос, наклонился вниз. В луче фонарика была видна массивная металлическая плита с петлями на краю. Бомж несколько раз ударил в нее палкой, отбив условный сигнал. Через несколько секунд резко лязгнула задвижка. Тогда бородач с трудом потянул вверх плиту, обдавшую их мерзким скрежетом. Квадратный проем, оказавшийся под ней, взорвался ярким светом. «Подвал», - с тоской понял Ромка. В подвал, обещающий невозможность бегства, лезть совсем не хотелось. Уповая на Господа и на почти настоящий пистолет он спрыгнул в эту импровизированную преисподнюю.
 Семь пар глаз, обитавшие среди безжизненных труб отопления, коробок, лежанок, каких-то полиэтиленовых мешков, тряпок, разношерстных стульев и большого грубого стола, смотрели на него недоверчиво и заинтересованно. Двое женщин и пятеро мужчин. Без возраста, уставшие от жизни, но все еще ценившие каждый данный им день.  Одетые кто во что, но не в лохмотья. Избитых и явно больных среди них не было. Вместе они смотрелись гармонично, словно одна семья. Скрепляла эту гармонию большая, облезлая эмалированная кастрюля, стоявшая на столе. Запах дешевой китайской лапши, висевший над всей этой компанией, был невпопад дополнен ароматом сырой штукатурки, машинного масла, дешевого курева, чифира и людского пота. В подвале не только был свет, который шел от большой мощной лампы. В нем было относительно тепло благодаря трем масляным радиаторам, которые изредка щелкали, будто предостерегая бродяг от случайных ожогов.
Пока бородач в шинели закрывал вход в убежище, незваный гость и жильцы дворца молча рассматривали друг друга.
- Привет, - сказал Ромка, когда пауза стала приобретать негативный оттенок.
Собравшиеся лишь кивнули.
- Я  Проныра, - представился Ромка.
- Прохор, - мрачно сказал лысый низкорослый парень в ядовито-желтом свитере.
Он выглядел лучше остальных. Выглядел так, словно ему доставались самые жирные куски с их небогатого стола. Остальные знакомиться не стали, будто имена не полагались им по рангу.
- Говорит, от братвы, - пояснил хипарь, снимая шинель. - Дело у него к нам. В долгу не останется.
- Кто основной? - спросил Скворцов, глядя в упор на Прохора.
- За старшего я, - отозвался хипарь. - Зови меня Сивый.
- Лады. С тобой, Сивый, и перетрем.
Тот кивнул на дальний угол апартаментов, взяв табуретку и ящик из-под бутылок.
Усевшись друг напротив друга, они приступили к переговорам.
- Давно здесь? - спросил, ставший Пронырой, Ромка. И протянул Сивому «Мальборо».
 Тот взял сигарету и отломил от нее фильтр, крадущий драгоценный никотин.
- Да, уж немало, - уклончиво ответил бомж, прикуривая от спички.
- Значит, такое дело, - начал Скворец.- Весной здесь терлись двое. Типа, были за основных. Знаешь их?
- Знаю.
- Кто по масти?
- Да кто ж их разберет? Вроде, не сидевшие. Из бичей, видать.
- Как они выглядели?
- Ну… один такой, поменьше был, пухлый, рожа круглая, нижняя губа большая. А другой - наоборот… Высокий, худоват. И с лысиной.
- Да, верно. Они, - кивнул Проныра, давая понять собеседнику, что врать опасно. -Погоняла их знаешь?
- По именам их звали. Толстого Валерка, а высокого – Толиком. Про погоняла не слышал ничего.
- А как здесь появились?
- Их Мишка Ворон привел. Только он уж пару месяцев, как не появлялся.
- Что за Ворон?
- Бродяга обычный. Цыган. Бухал смертно.
- А кто до них основным был?
- Сеня. Он свалил, как эти двое появились.
- Наехали они на него?
- Похоже на то.
- Понятно. И что, вот так, сразу, стали тут рулить?
- Так это ж они электричество добыли, через ЖЭК. Сам не знаю, как. До сих пор работает. Да и жратву таскали, бухло, лекарства. С ними жилось недурно.
- Кто-нибудь к ним сюда заглядывал?
- Не, они сами частенько сваливали.
- Деловые были?
- Ну, так, если бабки у них водились, значит, и дела были.
- А что за дела, не в курсах, часом?
- Да ты что, зачем мне? Они молчком держались. И от всех в стороне. Даже баб не пользовали.
- Где-то в апреле появлялся у вас мужик… Зовут его Вадим Чернов. Из местных. Знаешь его?
- Не, не видел такого. Из себя какой? - спросил Сивый.
- Ростом с меня, лицо простое, крупное. Нос такой крепкий, не поломанный. Не блатной, из интеллигентов. Припоминаешь?
- В апреле? Так, конечно, не помню. Я ж на родину тогда подался, в Рязань. Два месяца там кантовался, да только голодно стало. Вот и вернулся.
- Значит, не видел?
- Нет. Если б видел  – сказал бы.
 Проныра, еще недавно бывший Скворцовым, пристально и с сомнением посмотрел Сивому прямо в глаза. Тот взгляда не отвел.
- А может, у них спросим? - кивнул Ромка на постояльцев, сгрудившихся у стола в ожидании чефира.
- Не вопрос, как скажешь, - с готовностью ответил Сивый.
 Он тяжело поднялся и направился к бродягам. Пересказал им вопрос нежданного гостя и строго спросил, не видел ли кто такого. «Нет, не видали», «не знаем», «а кто такой?» - загудели бомжи. Бородач вернулся к Ромке и присел на край ящика.
- Значит, не было его, - не то спрашивая, не то утверждая, протянул Проныра-Скворец. - Может, они с ним дела-то и делали?
- Да чем черт не шутит. Может, и с ним.
 Сивый недоуменно пожал плечами.
- Ладно, шут с ним, с Черновым этим. А эти-то двое куда канули?
- Откуда ж мне знать. Я с Рязани вернулся - их уже и след простыл. Прохор говорит, что проснулись поутру, а их как не было.
- Когда свалили-то?
- Народ говорит, после майских.
- И больше не объявлялись?
- Да зачем им? Видать, бабла собрали, да и свалили.
Ромка задумчиво закурил.
- Чернов, значит, появился в апреле, где-то в конце. А они в середине мая ноги сделали… Интересно, - пробормотал он себе под нос. - Я вот думаю… Если они при деньгах были, зачем с вами зависали? Не подскажешь?
Сивый тряхнул головой, словно недовольный конь.
- Ей-богу, сам не понимаю. Встречаться, наверное, с кем-то не хотели. А среди бомжей - кто ж искать будет?
- Верно. Может, и так, - вздохнул Ромка. - Менты к вам не заглядывают?
- Как же не заглядывают? Бывает. К торгашам заглядывают, к нарикам. Ну, и к нам тоже. Свое получат и отваливают.
- Бабла берут? - брезгливо поинтересовался Проныра.
- Ага, - недовольно кивнул Сивый.
- А в то время, в апреле, ничего странного не замечал?
- Нет, не замечал. Я ж в отъезде был. Не знаю, что здесь творилось.
 - Понял, - устало вздохнул Ромка. - Ну ладно… Ничем ты мне, толком, не помог.
 Скворец покопался во внутреннем кармане кожанки, демонстративно поправив кобуру.
- Вот тебе грев, как и обещал, - протянул он бомжу деньги. - Позаботься о них,- скосил он взгляд на бродяг. - А я пойду.
Скворцов решительно встал. Сивый заботливо пересчитывал купюры. Без малого, пятьсот рублей. Это была удача. У метро такие деньги собирать надо долго, даже всей артелью. Он деловито поднялся и сказал, кивнув на одного из тщедушных бомжей:
- Пегий тебя проводит. Так мне спокойней будет.
 Ромка промолчал. До конца самого опасного испытания в его жизни оставались считанные минуты.
Когда забор детского садика остался позади, Скворец перевел дух. Звенящее чувство опасности отступило. Теперь им овладело восторженное смятение. «Правда! Все правда! Были эти двое! Были! И пропали в мае. Чернов говорил, что встретиться  с ними не смог, потому что вдруг исчезли. А было это в мае. Вот это да!».
 Все правильные логичные выкладки, которые он вынес из встреч с Черновой, Михалиным и наркологом Бутурлиным, стремглав полетели в пропасть сомнений.
- Чернов был уверен, что они занимались чем-то противозаконным. Он так и сказал. И слова Сивого это подтверждают, - сдавленно шептал он, не в силах сдерживать свои мысли в тесноте черепной коробки. - Что же это получается? Первая причина допускать, что Чернов-то - вовсе и не Чернов. Не может быть! Вот черт! - шипел он себе под нос, нелепо округлив глаза.
Поглощенный своим невероятным открытием, он шел по улице прямо. Вовсе не к метро, а просто прямо. Прямо к своему следующему откровению, которого он не ждал. И на встречу с которым он не стремился. А вот оно, напротив, стремилось к нему что было сил, задыхаясь, скользя на московском гололеде, подернутом обманчивым покровом невесомого пушистого снега.
 До столкновения со сверхъестественным, которого Ромка так неистово ждал с самого раннего детства, оставались какие-то минуты.
      

Эпизод шестьдесят седьмой
Москва, февраль 1998 года
Психиатр Лешниц неумело открыл пачку сигарет, варварски оторвав верхнюю крышечку картонной упаковки. Вытянув одну из них, неуверенно, словно второклассник, укравший табак у отца, стал прикуривать от дешевой прозрачной зажигалки. Затянулся, закашлялся, с отвращением посмотрел на дымящийся Pall Mall, прежде чем сунул его в чашку с остатками кофе. Когда сигарета, коротко шипнув, испустила дух, он откинулся на спинку своего верного домашнего кресла. Запрокинув голову, закрыл глаза и принялся массировать виски, словно хотел прогнать инородные мысли, поселившиеся в его рациональном мозгу.
Он не мог найти ответов. Но пачка сигарет и эффективные швейцарские таблетки были с ним не по этому поводу. А потому, что те немногие объяснения, на которые он натыкался, были противны его природе. Он их стыдился. И отвергал, как опытный акушер отвергает рецепты повивальной бабки. Все двери, за которыми он, из года  в год, успешно находил истину, предали его. Открывая их, он видел пугающий тупик. Тонны психиатрической литературы, которую он тщательно анализировал не одну неделю, были бессильны.
 Психиатр, своими глазами видевшая нечто подобное в пасмурном Саратове, нашла для него лишь потусторонние объяснения. Анализ речи, что был родом из института судебной психиатрии, аргументированно заявлял, что Чернов здоров, не обращая внимание на бред про Эльтизиару. Казалось бы, банальный «шторм» в клинике и тот столкнул его с необъяснимыми явлениями, о которых было страшно даже думать. Сомнительная затея с анализом записи его пациента, которую он предпринял с участием Самарина, оптимизма тоже не внушала. Он должен был получить ее результаты со дня на день, но заранее не верил в них.
И тогда его главной надеждой стал глубокий гипноз. Он был уверен, что с помощью Валадаева разом разрушит все стены, ограждающие его от истины. И вот он держит в руках серебристый диктофончик, слышавший простого московского инженера в таком состоянии, лгать в котором абсолютно невозможно.
Взяв беспристрастную немецкую машинку в руки, он нажал на кнопку перемотки. Загудев, она послушно вернула к жизни те минуты, когда проклятый псих впал в гипнотический транс, сраженный огромной дозой «Гипназола». Николай Юрьевич нехотя нажал на кнопку «play», словно не желая вновь возвращаться к этому событию.
- Спроси, как его зовут,- услышал он свой шепот, доносящийся из динамика «Грюндика».
Секунду спустя, уверенный и властный голос Пети Валадаева повторил:
- Как вас зовут? 
- Меня зовут Вадим Андреевич Чернов, - монотонно произнес пациент.
Доктор с отвращением остановил пленку. Слышать это снова он не хотел.
Но запись, словно палка о двух концах, давала ему надежду. Если лингвист скажет, что все происходящее между третьей и шестой минутой, есть не что иное как чушь или намеренная провокация, это может кардинальным образом изменить дело. «Ладно, чего сидеть-то. Иди, звони, давай», - подтолкнул он себя.
На время простившись с любимым креслом, он, по-стариковски вздыхая, добрел до коридора, где оставил портфель. Чуть порывшись в нем, он извлек из его пасти неровный клочок бумажки, которую сегодня утром сунул ему в руку врач Куницын. На ней был записан телефон и редкое женское имя Ираида. Лешниц покрутил ее в руках, будто впервые видел. Зачем-то произнес номер вслух и поплелся к аппарату, который стоял на кухне.
Тыча коротким толстым пальцем в кнопки с крупными цифрами, он думал о том, что будет, если и эта дверь не оправдает его надежд.
 В его ушах звучал голос Чернова. «Доктор, вы не задумывались над тем, что случится в тот момент, когда все варианты будут исчерпаны?». Доктор не задумывался. Думать об этом было равносильно признанию своего поражения.
В трубке раздались гудки, ставшие прелюдией для высокого женского голоса.
- Алло, слушаю, - сказал он.
- Добрый день, могу я поговорить с Ираидой? - вяло спросил Николай Юрьевич.
- Добрый день, это я, - прозвучало в ответ.
- Меня зовут Николай Лешниц. Ваш телефон мне дал доктор Куницын. Мы с ним коллеги, вместе работаем в клинике.
- Да? Очень приятно.
- Я, Ираида, хотел бы обратиться к вам за помощью.
- С удовольствием, чем смогу, - заинтересованно согласилась она.
- Я знаю, что вы являетесь одним из лучших лингвистов во всей Европе, - неубедительно соврал Юрьич.
- Ой, не льстите мне. Я на лесть падкая, - звонко рассмеялась она в ответ.
 Лешниц пропустил эту фразу мимо ушей, не желая ввязываться в обмен кокетливыми любезностями. Одной было вполне достаточно.
- Саша Куницын рассказал мне, что вы специализируетесь на редких языках.
- Да, совершенно верно. На редких и на мертвых языках.
- Прекрасно. У меня к вам просьба. Вы не могли бы прослушать запись, там всего-то минуты три, и определить, на каком языке говорит человек. Если откровенно, у меня есть большие сомнения в том, что это какой-то язык. Вполне возможно, что это просто тарабарщина, и ничего больше.
- Ну, что ж, это несложно. Давайте послушаем эту тарабарщину.
- Запись у меня на диктофоне. Я думаю, будет удобно передать вам кассету прямо вместе с ним. Я отмотаю на нужное место, а вы просто включите. Хорошо?
- Договорились, - ответила Ираида.
- Как мне лучше вам ее отдать?
- Можете подъехать к нам в институт. Это НИИ Лингвистики и Филологии. Центральное здание у нас на Юго-Западе, а мой отдел находится на улице летчика Бабушкина, дом 26. Станция метро так и называется – Бабушкинская. Рыжая ветка, вверху.
- Да, я бывал в этих краях. Ираида, когда я могу подъехать?
- Когда вам будет угодно.
- А я бы прямо сейчас и отправился к вам, чтоб не откладывать на завтра…
- То, что можно сделать сегодня, - подхватила лингвистка. - Я вас жду. Вы когда будете, Николай?
- Я думаю, что через пару часиков.
- Ну, вот и договорились. Приезжайте.
 Лешниц попрощался с жизнерадостной дамой и принялся собираться.
Одевшись и приведя себя в порядок, он решил перемотать пленку на нужное место, чтобы не заниматься этим при своем очередном консультанте. Как только он взял в руки диктофон, раздался телефонный звонок.
- Кого еще черт несет? - недовольно пробубнил доктор, но все-таки решил ответить.
Услышав в трубке голос главврача клиники, он удивился, а потом и забеспокоился. Домой тот звонил ему крайне редко, всего несколько раз.
- Слушай, Николай Юрьич. Тут такое деликатное дело, - слишком уж дружеским тоном начал босс.
- Слушаю внимательно, - ответил Лешниц, чуя неладное. 
- Семен тут недавно на сутках с Виленом работал. Ну, и домой отпросился. Сегодня у него дневная смена, а он не пришел. Домой звонил и родне – нигде нет. И никто его не видел. Ты, случайно, ничего об этом не знаешь?
- Понятия не имею. Может, Семен просто влюбился? Даме сердца сейчас стихи читает, вот и забыл про работу.
- Да нет… На него не похоже.
- А зеленый змий мог ему голову вскружить? - иносказательно поинтересовался Николай Юрьевич.
- Уж, скорее, змий, чем дама, - раздраженно ответил главврач, который недолюбливал своего родственника, как, впрочем, и все, кто лично знал Семена Арсеньева.
Еще раз спросив, не знает ли чего Лешниц о внезапном уходе Семы со смены, Антон Палыч извинился за беспокойство и канул в проводах городской телефонной сети.
Положив трубку, Лешниц замер. Всего пару недель назад он бы не придал этому никакого значения. Но сейчас ему пришлось себя успокаивать. «Чернов? Да нет, вряд ли. Нельзя же все с Черновым увязывать. Арсеньев запил, только и всего. Просто запил».
Он вернулся к диктофону, чтобы перемотать пленку. «А почему запил? Потому что он алкаш, садист и урод. Потому и запил», - твердо сказал себе Лешниц, и взялся за диктофон.
«И запил сразу после того, как Чернова в терапию сводил, да? Коля, прекрати немедленно. Плюнь ты на это совпадение слюной, как говорил турецкий поданный.  Ты ж не знаешь подробностей. Может, он с самого утра бухал, а потом душа праздника попросила. Вот и ушел со смены домой – водку жрать и хомячка мучить».
 Усилием воли решив, что все так и было, Николай Юрьевич стал перематывать пленку. Но вместо кнопки перемотки случайно нажал толстым неуклюжим пальцем на кнопку воспроизведения. Пленка пошла с того места, где он остановил ее, собираясь звонить Ираиде. «Но мое настоящее имя Евгеникум Дельтас Нериаден», - прозвучало из «Грюндика».
 Прозвучало, как чистосердечное признание в причастности к неожиданному исчезновению дисциплинированного садиста Арсеньева.


Эпизод шестьдесят восьмой
Москва, февраль  1998 года
Итак, до столкновения с сверхъестественным, которого Ромка так неистово ждал с самого раннего детства, оставались какие-то минуты. Признаться, со стороны все выглядело банально. Так банально выглядят многие события, на самом деле до краев наполненные величием происходящего. Когда величие достигает максимальной концентрации, оно благоразумно прячется под маской обыденности, чтобы не привлекать к себе внимание посторонних. Ведь они могут нарушить таинство момента.
Это как раз и случилось, когда Скворцова, покинувшего приют бомжей и бредущего по зимней московской улице, вдруг кто-то окликнул:
- Проныра! 
В первое мгновение он даже не понял, что обращаются к нему. Проныра остался на территории садика, изношенного временем и человеческим забвением. Сейчас он был Ромкой Скворцовым  и подумал, что так хозяин зовет свою маленькую вертлявую дворнягу, подобранную из жалости. Но когда понял, что Проныра здесь может быть только один, то замер, как вкопанный.
 «Кто-то из бомжей», - пронеслась в его голове очевидная догадка. Она заставила его руку потянуться к молнии пацанской кожанки, под которой укромно таилась  тяжелая «Беретта».- Не может быть, чтоб дурное задумали», - подумал он, но расстегнул хлястик кобуры.
 Если бы он знал, что произошло в подвале бродяжьего дворца после его ухода, не задумываясь, вынул бы ствол. Но он не знал. А мы, пожалуй, тормознем вечно бегущее время. Лишь для того чтобы вернуться чуть назад, в подвал садика.
Как только за Пронырой и провожатым по кличке Пегий закрылся люк притона, один из его обитателей, так и не дождавшись ароматного чифиря, отошел от стола и принялся одеваться. Казалось, никто не обратил на это внимания. Но только не Сивый. Его глаза вмиг наполнились колючим холодком, обычно не предвещавшим ничего хорошего.
- Ты куда это собрался, земеля? - почти равнодушно поинтересовался он.
- Да к метро схожу, посшибаю нам на бутылку. Там сейчас народу, что грязи.
- Так чифирь же поспевает. Ты, Веник, выпей для сугреву, потом и пойдешь.
- Да не буду я сегодня. Вчера чуть сердце не сплюнул, до сих пор колотится. Лучше водки выпьем, ей-богу.
- Так есть у нас водка-то. Обожди чуток, братва чифирнет и махнем с тобой по малой.
- Да неинтересно, по малой-то, - одеваясь, отвечал Вениамин, прозванный Веником за свое пафосное имя. - Лучше уж я еще пару-тройку бутылок притащу. Тогда и бухнем, да как следует.
- Ну, как знаешь, - добродушно ответил Сивый. - Иди с Богом, да без трех пузырей не возвращайся.
- Будет «белая», не впервой добывать, - заверил его Веник, направляясь к люку.
 Когда он покинул своих товарищей, Сивый тут же подсел к лысому здоровяку Прохору, который уже прихлебывал обжигающий отвар из большой металлической кружки.
- Кажись, Веник решил зажить красиво, - полушепотом сказал он ему, наклоняясь поближе.
- Обсудим, - коротко ответил тот, вставая из-за стола.
Они направились в дальний угол, где Сивый общался с неожиданным гостем.
- Думаешь, Веник крысой заделался? - озадаченно спросил Прохор. - Бабки жмет?
- Да не так все просто, Проша. Деньги бы жал, так еще полбеды. Ты одевайся давай и - за ним. Он хромой, быстро догонишь.
- Так Веник же к метро, вроде?
- Не, не к метро. Чует сердце, Веник за этим Пронырой пошел.
- Да ну?
- Точно тебе говорю. Сдать задумал Валерку с Толиком. Он ведь и Вадьку видел. Малой при бабле, может и отстегнуть за чистосердечное признание. А если братва узнает, что я Проныре этому сбрехал – добром не кончится. Так что, двигай за ним. Да бегом давай…
- А если сдал уже? - испуганно спросил Прохор, одеваясь.
- Если бы, да кабы… Время теряешь. Если сдал, сам все знаешь.
- Да, может, ну их к драной маме? Мало ли что они там велели, Толик с Валеркой? Уж не вернутся они к нам. К чему шкурой-то рисковать?
- А если вернутся? Завтра прям здесь будут? Не риск, разве? Проша, делай, что должно. А если успеешь его перехватить, тащи сюда. Все понял?
 - Сивый! Может…
- Я все тебе сказал, повторять не буду. Или забыл про должок свой? Он же у тебя неоплатный.
Сивый открыл задвижку, берегущую покой обитателей дворца. Разом допив чифирь, Прохор, встав на высокую табуретку, мощным рывком подтянулся и вылез из затхлого подвального уюта.
- Перчик, двигай к метро. Помоги Венику на водяру собрать, - сказал Сивый, подгоняя Прошку холодным взглядом.
Тот послушно накинул изношенное драповое пальто, верой и правдой служившее какому-нибудь номенклатурному работнику ЦК ВЛКСМ, и проворно исчез.
…Вернемся к Скворцову. Стоя с рукой за пазухой, он не спеша поворачивается назад. И хотя боится того, что последует за окликом, выглядит уверенно. Хромая, к нему ковыляет житель столицы, для государства не существующий, а потому обделенный его грубой казенной заботой. Среднего роста, скособоченный на сторону врожденной хромотой, он носит плетеную кожаную ленту на лбу, прихватившую его редеющие длинные патлы, беспорядочно прокрашенные сединой. Его короткие грубые руки засунуты в карманы темно-синего ватника с заштопанным рукавом. На нем засаленные синие штаны от школьной формы советских времен. Обут в войлочные ботинки «прощай молодость» с неуместной золотистой молнией вместо шнурков. Они почти новые, а потому дают ему чуть живую надежду, что когда-нибудь он будет одеваться в вещи, которые раньше никто не носил. Бродяжничество так и не стало для него образом жизни, оставаясь постыдной трагедией. За долгие годы русского хищнического капитализма, который игривым пинком опрокинул его жизнь, он не смирился с ней. Поэтому бежал за Ромкой, превозмогая боль в ноге, искалеченной родами, стараясь не упустить свой шанс. Его звали Вениамином. Кликуху «Веник» он искренне ненавидел.
 Ему редкостно повезло. Прохожая бабулька показала ему, куда пошел парень в кепке и черно-синем спортивном костюме. Он принял это везение за добрый знак
- Проныра, постой! Дело есть, - тяжело отдуваясь и морщась, сказал он Скворцу.
- Дело? Не гонишь? - ответил тот, не убирая руки из-под куртки, и, не таясь, огляделся.
- Да один я, один, - торопливо заверил его Веник.
- Ну, тогда давай отойдем, - напряженно сказал Ромка, ожидая чего угодно.
Они свернули во двор и прошли его наискосок. Обогнув ряд разношерстных «ракушек», за которыми скрывалась маленькая детская площадка, они встали между заснеженной скамейкой и песочницей.
 - Вениамин я, - нервно представился бомж.
Ромка молча протянул ему руку.
- В общем, это… Могу помочь, - неуверенно начал Веник и тревожно оглянулся.
- Мне? Ты, я смотрю, себе-то помочь не можешь, - презрительно сказал Ромка, вновь став Пронырой.
- Вот я и говорю… Ты мне поможешь, а я – тебе. Расскажу про этих Толика и Валерку, если денег дашь. Я ж рискую, Сивый-то приказал всем молчать. А его слово - закон.
Бродяга потряхивал больной ногой, явно нервничая. В глаза собеседнику не смотрел, лишь изредка стрелял нервным суетливым взглядом.
- Так мне Сивый ваш соврал, что ли? - грозно спросил Скворцов.
- Ага, наврал.
- Зря это он.
Ромка задвигал желваками, скорчив хмурую гримасу. Веник кивнул, соглашаясь.
- Ладно, выкладывай. Скажешь что-нибудь стоящее – денег дам, не вопрос. Но если врать будешь…
- Да что ты, брось! Я ж себе не враг, с братвой ссориться.
- Это правильно, - одобрительно протянул Скворец.- Давай, выкладывай, Вениамин. Чего мне пахан ваш не сказал?
- А… это…. денег-то сколько пришлешь?
- А сколько думаешь?
- Если честно, мне, чтоб отсюда свалить ко всем чертям, пару тысяч-то всего надо.
- Всего? Не тухло! Ты что, на Канары свалить собрался?
- Не пожалеешь, я все знаю! И про Чернова этого, и про тех двоих, что тебе нужны.
- Ладно, штуку обещаю. А там посмотрим.
- Штуку – мало.
- Мало? - грубо переспросил Ромка.
Жонглируя матом вперемежку с нехитрой феней, он посетовал на людскую жадность. Веник промолчал, разглядывая свою войлочную обувь.
- Штуки, значит, мало. А пару пуль в кочан твой наглый, хватит тебе, а? - поинтересовался Проныра, откидывая борт куртки, за которым мелькнула кобура.
 Веник съежился, заметно испугавшись. «Ну, теперь наврать не должен», - мысленно оправдался перед собой Скворцов, которому было от души жаль беднягу.
- Ты начинай, давай. О бабках потом думать будешь.
- Л-ладно, ладно, я в-все расскажу, все, -  заикаясь от внезапной угрозы, затараторил Веник. Он уже был не рад, что ввязался во все это.
- Ну вот, совсем другое дело, - одобрительно хлопнул его по плечу Проныра.
 - Эти двое у нас в садике больше года были. Свет сделали, обогреватели притащили. Да и грели нас жратвой и…
- Это я и без тебя знаю, - грубо оборвал его Проныра.
- Они странные были. При бабках, а бичевали.
- И знаешь, почему?
- Может, скрывались от кого.
- Чего еще странного в них было?
- Люди к ним приходили пару раз, из деловых, богатых. Они с ними сразу сваливали куда-то.
- Людей этих запомнил?
- Один был рыжий, толстый, заикался. И еще один был. Среднего роста, коротко стриженый, глаза у него большие и такие ярко-зеленые, я  запомнил. Выглядел обычно, лицо крупное.
- Так, еще чего? - требовательно спросил «браток».
- Из местных был один, из этих дворов.
- Кто такой?
- Я не знаю, но из местных. Вроде, обычный мужик, - бомж утер нос рукавом ватника.
- Какой из себя был?
- Ну, нос такой массивный, волосы черные. Он то ли больной был, то ли хрен его знает…
- Как больной?
- Ну, ломало его всего, еле двигался, слюни пускал, весь обоссаный.
- Нарик, что ли? - предположил Проныра.
- Может, и нарик, хрен его знает. Они его у садика встретили и к нам притащили.
- В подвал?
- Нет, тепло ж было. Они его в одной из комнат, на втором этаже положили.
Скворцов почувствовал легкую вибрацию, разом подступившую ко всему телу. Вот оно!
- И чего? - постарался спросить как можно спокойнее.
- Они нам к нему запретили подходить. Только он… он на следующий день уже почти нормальный был.
- Оклемался, что ли?
- Вроде того. Сдается мне, это они ему помогли.
- С чего ты взял? Они что, врачи?
- Да не знаю я, кем они там были. Только однажды я случайно увидел, как они какой-то инструмент собирали.
- Инструмент?
- Ну да, вроде, электрический. Провода всякие, механизмы. Я толком не понял.
- И чего они с ним делали?
- Не знаю. Кянусь, не знаю! Но они его прятали. Нам Сивый сказал, чтоб мы к нему даже носа не совали.
- Понял. Еще чего знаешь?
- Еще? Я потом местного этого видел с одним из них, которого Валеркой звали. Они по улице шли и о чем-то разговаривали. Он им, вроде как, нужен был. Еще видел как-то раз у Толика этого в руках воронку и трубку, которую в желудок суют. Может, они, и правда, врачами были…
- Чего еще странного замечал?
- Ну, они это… так могли глянуть, что человек аж весь обмирал. Цыган тогда пьяный пришел и стал буянить. Так один на него посмотрел только, цыган и уснул.
Веник замолчал, вновь принявшись рассматривать свою обувь. Скворец же не верил своим ушам. Его лицо залилось пунцовым румянцем, даже стало жарко.
- Ну? - после долгой паузы подтолкнул он молчащего бродягу.
- Один раз я посрать пошел. А они снаружи проходили. Так один другому чего-то сказал, я не разобрал. А потом спросил «готово, крой?».
- Чего?
- Ну, как будто назвал его «крой», что ли.
- Точно?
- Клянусь всеми святыми угодниками, - почти прошептал Веник и размашисто перекрестился. - Сивый и Прохор их во всем слушались. Вроде, как в доверенных у них были.
- Сивый не уезжал никуда весной?
- Не-а, не уезжал. Здесь он был. И еще… жрали они странно как-то.
- Как странно?
- Странно. Вроде, обычно, но будто вкуса не чувствовали. Не причмокивали, не говорили, что вкусно. Майонез на колбасу не положат, а сначала колбасу съедят, а потом майонез. Да без хлеба. А хлеб – потом.
 Ромка, позабывший, что он Проныра, снял кепку и взъерошил волосы. Струйки пота, которых он толком и не чувствовал, стекали по спине.
- Так, ладно. А пропали они как?
- Да просто пропали и все. А перед этим их дня три-четыре вообще не было. Но Сивый знал, видно, что они уйдут. Не удивился потому что. Нас спрашивал, мол, куда делись. Но не удивился, это я точно понял. Потом сказал, чтоб ни одной живой душе про них не говорить, а то худо будет.
- А кто-то спрашивал?
- Нет, ты первый. А может, и спрашивал, да я не знаю. А че, наломали они дров?
- Не твое дело, - задумчиво ответил Ромка, словно был уже где-то далеко.
Вновь возникла пауза. Скворцов растерянно молчал, глядя сквозь своего собеседника.
- Когда они здесь были, в округе ничего необычного не происходило?
 - Да нет, я не слышал.
- Местного этого не видел больше?
- Один раз только. Я из садика выходил, а он, наоборот, к нам шел.
- Когда они пропали? - уточнил Ромка, из которого окончательно испарился Проныра.
- В мае, на праздники.
- Когда конкретно?
- Не помню. Может, пятого, может, седьмого числа.
- Еще чего-нибудь дельного скажешь, Веня?
Тот отрицательно помотал заросшей патлатой головой.
- Вспоминай хорошенько, тогда получишь свои бабки.
 Глаза Вениамина оживленно забегали.
- Только не ври, очень тебя прошу, - почти умоляющим тоном попросил Скворец, забывший, что он суровый участник организованной преступной группы.
Бомж сосредоточено закатил глаза, истово стараясь вспомнить какую-нибудь подробность о загадочных личностях Валерки и Толика. Продолжалось это с минуту, не меньше. Вдруг он спохватился.
- Не курили они. И пили очень редко, совсем чуток. Пьяными их не видел ни разу. Да и с бабами не общались. Ну, в этом смысле, - уточнил он, хлопнув открытой ладонью по кулаку, изображая первородный грех.
- Точно странного на районе ничего не случалось?
- Так, может, и случалось. Да я не знаю.
- Ладно, заработал, - нервно сглотнув, сказал Скворцов.
Восторженный ужас от рассказа этого бомжа смешался в нем с жалостью к хромому бедолаге. «Дам-ка я ему денег. Тысячи полторы у меня еще точно есть», - подумал он, туповато глядя на золотистые молнии в его войлочных ботинках. 
- Вот тебе сотня баксов. И вот тебе еще тыщенка. Тут больше полутора получается, больше нету, - сказал он, нетвердой рукой протягивая бомжу оставшуюся наличку. - И это… слушай. Про наш разговор ни слова, даже на смертном одре. Понял? Бабки спрячь. А в садик не возвращайся, не надо.
- А я и не собирался, - хитро сказал Вениамин, гордый своей авантюрой.
- Все. Пропади вообще из города, так лучше будет, - напутствовал его Скворец. - Пока, Веня, - плавно сказал он, рассеянно ощупывая карманы в поисках сигарет.
- И тебе всех благ, - услышал он в спину.
   Пройдя несколько метров, Ромка обернулся. Бродяга торопливо ковылял прочь вглубь жилого массива, ловко перебирая хромой походкой узкую тропинку между пятиэтажками. С трудом прикурив непослушными нервными руками, Ромка несколько раз глубоко затянулся.
- Это ж мать вашу так… - негромко и очень медленно проговорил он, выпуская в темную московскую зиму крепкий табачный дым.
Сказать что-нибудь более осмысленное он пока что не мог.

…А Веня летел сквозь безлюдную коробку двора, не чувствуя свои ноги - ни больную, ни здоровую. Летел к своему второму рождению, которое начнется так скоро, что от его близости перехватывало дыхание. Чувство освобождения не помещалось в груди, вырываясь наружу восторженным шепотом, повторявшим «получилось, получилось».
Побитый годами, покосившийся и заброшенный домик в воронежской глуши ждал его. Они вместе надеялись на новую жизнь. Жизнь без унижений, попрошайничества и фальшивой свободы, которая была соткана из одиночества и выживания, отчего частенько походила на рабство. Полученных денег, которые он надежно спрятал под стелькой войлочных «прощай молодость», вполне хватило бы на ремонт дома и старенькую печку «буржуйку». Всего в нескольких километрах от желанной хибарки располагалось полулегальное лесозаготовительное хозяйство. Такие, как он, могли найти там нелегкую работу, за которую можно было получить крохи с барского стола настоящих лесорубов. Крох этих вполне хватало бы на сносную жизнь. Была там и река, еще богатая рыбешкой.
 Чуть больше года назад он встретил у трех вокзалов своего давнего кореша Вовку, который сказал ему, что дом все еще стоит у кромки леса, совершенно никому не нужный. Более того, он обещал приберечь его для своего старого друга, уверяя, что и на лесопилке замолвит за Веню словечко. Тогда, за бутылкой водки, они и прикинули, во что обойдутся починка пола, кровли и прочие необходимые работы, большие и пустяшные. Утирая пьяные слезы, Веня клятвенно обещал Вовке, что бросит бомжевать и приедет с деньгами.
С тех пор он искренне мечтал о холоде и тяжелой работе, которые грозили ему в первые месяцы новой жизни. Но деньги держали его на цепи, будто крестьянская откупная властного города, не желавшего отпускать одного из миллионов своих крепостных, заставляя день за днем играть свою постыдную роль в толчее мегаполиса.  Теперь же проклятые бумажки, обернутые в кусок тонкого целлофана, покоились под войлочной стелькой. И тропинки опустевших дворов, впадающие друг в друга, словно извилистые ручейки, несли его прямо к заветному дому, который манил Вениамина, будто райская обитель.
С замиранием сердца он представлял, как через годик, скопив немного честно заработанных рублей, поедет с подарком в Тулу, где увидит свою родную конопатую Лизу. А если по имени-отчеству, то Елизавету Вениаминовну. Иначе - зачем ему вся эта свобода? От этой мысли все вокруг искрилось. А легкий звон в ушах, который с недавних пор стал появляться при быстрой ходьбе, походил на праздничный колокольный звон, доносившийся из Тульской губернии. Даже едкие оранжевые городские фонари, свет которых он безотчетно ненавидел, улыбались ему мягким рыжим сиянием. И становилось теплее.
«Надо бы перекурить это дело», - подумал Веня, чуть притормозив, чтобы достать из кармана ватника ополовиненную пачку папирос. На ней был изображен рукотворный канал, созданный ценой сотен тысяч жизней, словно в каком-нибудь Древнем Египте. Выудив одну, смял ее привычным движением и сунул в рот. Лишь на мгновение остановившись, чтобы прикурить, он тут же услышал ЭТО.
 И сразу все понял. В первые доли секунды он наотрез отказался поверить, что звук бегущего за его спиной человека, имеет к нему какое-то отношение. А как только поверил, то даже не стал оглядываться. Просто побежал. Побежал что было силы, отчаянно отталкивая от себя заснеженную столичную землю. Толкал ее всем своим существом, одичавшим от страха и несправедливости происходящего. Казалось, еще немного - и он сдвинет планету с орбиты своей изуродованной ногой. Безумно вращая глазами, пытался найти спасение в случайных прохожих или патрульной машине милиции, которая вполне могла, хотя бы разок, оказаться в нужном месте и в нужное время. Но светящиеся благополучием окна квартир, виновато говорили ему, что все возможные спасители уже давно дома. Жрут, бухают, курят, ссорятся, чтобы потом помириться или мирятся, чтобы поскандалить, смотрят в праздный телевизор или в сплетницу-газету. Одним словом, строят свою ежедневную жизнь, в которой ему, судорожно рвущемуся к спасению, нет места. Немногие из них, возвышенно и романтически настроенные, мечтают совершить какой-нибудь благородный поступок. Например, спасти несчастного калеку от бегущего за ним хулигана. Но… мечтая об этом, они не смотрят в окно, чтобы такая возможность, упаси Боже, не представилась им на самом деле. А потому, отец Елизаветы Вениаминовны  задыхается в агонии адского спринта, оставшись один на один со своей судьбой, которая слеплена из ужаса и надежды на спасение.
Звон в ушах больше не был похож на праздничное пение далеких колоколов тульского собора. Он стал оглушительно звенящим воем набата, пророчившего беду. В какой-то момент Веня попытался звать на помощь, но его легкие так яростно качали воздух по пересохшей глотке, что вместо крика из него лишь вырвался почти беззвучный шепот, умоляющий - «паахите». «Гопники. Отдам деньги – отпустят», - мелькнула в сознании мысль, не успевшая оформиться в слова.
В тот же миг резкий удар по затылку сбил его с ног. Оторвавшись всем телом от Земли, на которой он нашел лишь несколько коротких вспышек счастья, Веня насквозь пронзил собою кургузый колючий сугроб, украшенный глубокой желтой промоиной. Сила инерции еще двигала Лизкиного папу вперед, когда мощная пятерня приподняла его за волосы. Другая, сложенная в кулак, коротко ударила в редкие почерневшие зубы, которые беспомощно хрустнули, заполняя рот кровью.
- А-а-а-а-гкха, - попытался крикнуть Веня.
Рывком встряхнув его за шиворот, словно ватную куклу, нападавший потащил жертву за сочувственно гудящую бойлерную.  Там, между белой потрескавшейся стеной и заснеженными скелетами кустов, он поставил его на колени и… отпустил.
- Ты, Веник, видать позабыл, где здесь метро, - услышал он приглушенно шипящий, знакомый голос, доносившийся сквозь звон в ушах и гулкий грохот загнанного сердца.
 Крепко сбитая фигура Прохора колыхалась в болезненном мареве слез, застилающих глаза. Надежда на обычный уличный грабеж, что была единственным Вениным утешением, развалилась на части.
- Где деньги? Где? - глухо шипел Прохор, роясь в карманах одежды.- Отдай бабки, крыса мразотная! В живых оставлю, - сказал он, когда вся одежда была безрезультатно обшарена.
 И вновь надежда снизошла до отца конопатой девчушки, мирно сопящей на подушке с медвежонком где-то в Туле. Надежда эта была нужна ему сейчас не меньше, чем само спасение. Даруя ему веру в будущее, она заслонила собой все сущее - бывшее и настоящее. Веня замычал, кивая головой на правый ботинок. Прохор сорвал его, брезгливо повертел и вырвал стельку. Глянув на сложенные купюры, сказал «ух, ты!». Сказал так обрадованно, что в его голосе заиграли добрые нотки. Заботливо пристроив деньги во внутренний карман потрепанного черного пуховика, он пнул Вениамина в плечо, чуть сзади и сбоку. Тот послушно бухнулся лицом в снег и замер.
- Гнида паршивая! Продал всех разом, тварь, - беззлобно произнес Прохор.
«Вот сейчас он уйдет, точно уйдет. Деньги забрал. Больше я ему не нужен, - звенело в Венином мозгу, словно гимн счастливого спасения. - Господи, спаси! Господи, вынеси меня, грешного!» - неистово просил он, мыча молитву сквозь тряпку, туго забившую рот. Он ждал. Всеми воплощениями своего существа - физическим, духовным и еще каким-то неведомым, появившемся из ниоткуда. С немыслимой силой ждал звука удаляющихся шагов. И только его. Хаотичная какофония города потухла, уступив место этому звуку. И только ему.
Человеческая цивилизация еще не успела создать тех понятий и  определений, которыми можно  объяснить природу тишины, в которую погрузился Веня. Тишина эта существовала вне времени, пространства и материи. Она неведомым образом была всем сразу и ничем, находясь выше человеческого понимания. Её можно было лишь созерцать, ужасаясь величию и непостижимости. И, созерцая, Веня вдруг услышал в ней два отчетливых шага, потом еще два, и еще… «Уходит», - подумал он, совершенно опустошенный. Не способный ни на радость, ни на облегчение.
И тогда… спасенный Вениамин, услышал шепот, еле слышно грохочущий с небес и разрывающий само мироздание.  «Господь Всемогущий, прости раба своего Прохора за смертный грех».
Тут же неимоверная тяжесть обрушилась на Веню сверху, вжав грудь и голову в твердый снег. Дешевый брезентовый брючный ремень с модной английской надписью на пряжке молниеносно обвил его шею. «Так ведь были же шаги…», - панически быстро скользнула недоуменная мысль, прежде чем ремень затянулся могучим рывком. Взревев сквозь тряпку, несчастный папа Елизаветы Вениаминовны попытался схватиться руками за удавку, все глубже и глубже вгрызавшуюся в шею. Прохор тут же потянул ремень всей своей немалой мышечной массой. Горло пронзила обжигающая боль, метнулась к груди и, многократно усиленная, огненным фонтаном ударила в голову. Яркие оранжевые круги стали лопаться в глазах, сливаясь с ядовитым светом городских фонарей. Удавка продолжала затягиваться, все сильнее и сильнее. Несколько раскатов пронзительной, ни с чем несравнимой боли, прокатились по телу, заставив неистово завопить каждую его клетку. В закатившихся глазах Вениамина, который все еще был в сознании, плясали красные, синие и ярко-белые портреты его родственников. «Лизонька, дочка, как же я без тебя… что же я наделал-то… как же я мог… помнишь меня?» - ухал в голове чужой металлический голос, кромсающий барабанные перепонки.
…И ослепляющая вспышка губительного белого света пронзила мозг, выжигая способность мыслить. В центре вспышки пульсировало улыбающееся лицо дочери, то раздуваясь, то съеживаясь в крохотную точку.
Спустя секунду, волна судороги выгнула его от плеч до пят, разрывая легкие и брюшину. Прохор, намертво придававший коленом и стопой грудь и голову бедняги, с трудом удержался на теле жертвы. Одним резким движением, он вскочил ногами на спину несчастному. Как-то по-особенному присев, убийца что было сил затянул ремень, ломая гортань вчерашнего собутыльника. В голове у Вени раздался звонкий хлопок. Он стал стартовым выстрелом для тысяч иголок, вонзившихся в тело и закипевших внутри. В ушах заревел горн, мощностью в тысячу децибел. Сквозь рев доносились неразборчивые голоса. Раскаленный поток пропахал по позвоночнику, вонзившись в горло. Что-то мягко ухнуло, и боль стала стремительно отступать.
…Пульсирующее лицо дочери залило черным. Звуки почти исчезли, уступив место еле различимому бульканью. И Веня услышал спокойный голос дочурки. «Пап, а мы с мамулей теперь в Туле живем. А ты чего к нам не едешь?». Он собрался ответить, но лицо дочери, залитое мраком, вдруг стало расплываться и… сползло куда-то вниз. Вместо него брызнул серый свет, подаривший невиданное блаженство, окутанное истомой.
Все. Дальше нам с тобой, читатель, нельзя.  Неприкосновенность загробной жизни нарушать мы не станем. Неизвестно, чем аукнется.
Выйдя из-за кустов, огораживающих бойлерную от посторонних взглядов, Прохор, раскрасневшийся от непосильных трудов, был спокоен и удовлетворен. Со стороны можно было подумать, что он играл с ватагой ребятишек на детской площадке, стоявшей неподалеку. Прикурив ароматную сигарету культовой марки «Дымок», он двинулся к метро. За заслуженным пивом. По пути был задумчив. Никак не мог решить, сколько пенного брать.
В садике его больше никогда не видели.
Изношенное тело Вениамина, больше известного под насмешливой кличкой Веник, лежало под кустом, приваленное снегом. Ядовитый оранжевый свет уличного фонаря, безотчетно ненавидимый им при жизни, освещал искаженное лицо, сетующее на предсмертные муки. Две крупные московские вороны, сидевшие на краю крыши бойлерной, глядели на него с таким брезгливым любопытством, будто вовсе и не были падальщиками. Папироса, которую он так и не успел прикурить, терпеливо лежала в сугробе, справедливо полагая, что станет главной свидетельницей в уголовном деле. Тем более, что других свидетелей этой драмы не было.
…Маленький покосившийся домик у кромки леса в Воронежской области терпеливо ждал своего нового хозяина, клятвенно обещавшего прибыть из столицы. Да конопатая Елизавета Вениаминовна той ночью неожиданно проснулась. Увидев за окном крупный густой снег, внезапно обрушившийся на город кондитеров и оружейников, стала упрашивать маму и бабушку пойти лепить снеговика. Получив с десяток решительных отказов, она устроила нешуточный скандал, угрожая сбежать из дома, когда все заснут. Наконец-то смирившись с властью взрослых, она нехотя отправилась спать. Когда мать уже собиралась закрыть дверь в ее комнату, Лиза, обиженно надувшись, сказала:
- А вот папа  со мной обязательно бы пошел.
И была права. Был бы жив – пошел бы обязательно.


Эпизод шестьдесят девятый
     Москва, апрель 1997 года
И опять Порогину было невыносимо гадко, потому что он опять соврал.
Чуток не доезжая до площади Тельмана, он свернул с Ленинградки направо, в узкую тихую улочку. Заехав во двор, где ребенком играл  в войнушку,  остановился у газона, обнесенного бордюром. Мельком оглядевшись, вынул из штанов туристический топорик с гвоздодером и нагнулся над одним из бордюрных камней. Без труда сдвинув его (благо, тот был заранее расшатан, словно молочный зуб), поднял и положил в салон «Нивы», на коврик переднего сиденья. Это был сигнал для тех, двоих. Еще раз оглянулся, сел за руль и был таков. Проезжая мимо мусорных баков, он притормозил и отдал камень в теплые зловонные объятия несвежих объедков и прочего человечьего мусора.
«А я ведь только что курок спустил, - равнодушно подумал он, отъезжая от помойки.- Да не, бери выше, Порогин. Семнадцать курков! Я с этого момента, вроде как, убийца. Да не простой, а серийный».
Он ехал домой, проезжая дворы своего детства. То тут, то там мелькал перед его взором мальчишка-первоклассник - в полувоенной школьной форме тех далеких лет, со смешным пузатым портфелем и холщевым мешком со сменкой, на котором заботливыми женскими руками было вышито «Порогин Лёня». Один раз он даже помахал мальчугану, с которым не увидится больше никогда. Тот не ответил. Да и немудрено. Столько лет прошло – не узнал. Проезжая музыкальную школу, где целых три года истязала его терпение и слух учительница по сольфеджио, сбросил скорость. Прикурив сигарету, вспомнил про семнадцать спущенных курков. Он точно знал, что завтра, между девятью и десятью часами утра, в том месте, где он украл у родного города бордюрный камень, появятся двое. Они равнодушно пройдут двор навылет, лишь мельком глянув на бордюр, пострадавший от вандалов. И вот тогда - начнется.
«А интересно, - подумал Порогин, въезжая во двор своего дома, - как там, в аду, на самом деле? Ну, не черти ж с котлами, в конце-то концов…»
Заходя в подъезд, он глянул на часы. Времени было с запасом. Сразу домой не пошел. Стоя на лестничном пролете, выкурил сигарету, собираясь с мыслями. Опять надо было врать Капке, от чего на душе становилось муторно. Да не просто врать, а врать так, чтобы она поверила.
 «Будем действовать по системе Станиславского, - решил он. - Надо только представить, что я и вправду такой сюрприз затеял. Да нет, представить мало. Надо этим жить. Да так жить, чтоб сам Станиславский с того света рукоплескал и орал «верю». А может, сказать ей всю правду? Нет, слишком опасно. Этот рейс пропустить нельзя. Заплаканная Капа может все очень осложнить».
 Кое-как настроившись на нужный лад, он нажал на звонок.
Услышав за дверью «уже бегу», он перекрестился. Капка открыла ему, придерживая запахнутый старенький махровый халат.
- Леньчик! А я только что из душа. Кушать будем?
- Кушать подождет, - разуваясь, ответил он. - Капитолина Матвеевна! А для кого у меня сюрприз?
- Если приятный – то только для меня.
- Обижаешь, Капочка! Конечно, приятный!
 - Лень, мне глаза закрывать?
- А как душе твоей угодно, рыжая ты моя.
- Тогда не буду, - кокетливо заявила Капа.- Ох, ну и хитрющий вид у тебя… Что за сюрприз-то? Ну не томи, Лень! Я ж любопытная.
- Любопытная? Тогда тебе будет любопытно узнать, что мы с тобой улетаем к морю.
- Как… к морю?- выдохнула опешившая Капа.
- Вот так. И улетаем сегодня.
- Да ты что, солнышко? Что ж ты меня не предупредил?
- Так,  вроде, о сюрпризах не предупреждают. В этом их смысл.
- Сегодня улетаем?! Ну, ты даешь!
Она обняла его за шею, подтянулась, словно совсем юная девчонка. И звонко поцеловала.
- Ленечка, я тебя обожаю! - счастливо пропела она. - Погоди, а как же деревня?
- А что деревня? Убежит она от нас, что ли? Мы ж на недельку-то всего – и обратно. А потом в деревню.
- На неделю! Я на море не была лет десять,- мечтательно сказала она, взбивая влажную копну вьющихся рыжих волос.
- Да уж, пора бы съездить.
- В Крым, да?
- Нет, Капочка, не в Крым. Что мы в Крыму этом не видели!
- А куда-а-а? - восхищенно протянула она.
- В Турцию полетим.
- В Турцию? Да ну?
- Нет, Кап, Турция не на Дону, - пошутил Порогин. - Она на Черном море находится, с другой стороны от Крыма.
- Ленька, класс! Я уж думала, никогда за границей не побываю. Сначала не выпускали. Потом выпускать стали, да денег таких не было, чтоб всем вместе поехать.
«В России-матушке ты вряд ли уже побываешь, - подумал Порогин, глядя на ее радость. Вдруг ее стало так невыносимо жалко! - Узнай она правду – вцепилась бы зубами в дверной косяк, ей-богу. Все-таки правильно сделал, что не сказал. Умница», - похвалил себя Ленька.
Капа вдруг испуганно замерла.
- Постой, Лень, так у меня же загранпаспорта нет! Ты разве не знаешь?
- Это ты не знаешь. Есть у тебя загранпаспорт, рыжая.
- Как? Откуда?
- Откуда? Из МИДа, вестимо. Там сейчас быстро делают, только деньги плати. Помнишь, мы с тобой недавно в фотоателье ходили?
- Ах, ты обманщик! - надула она губы с притворной обидой.- А мне сказал, что себе для портмоне делаешь. А я и поверила, клуша!
Она звонко рассмеялась. Ленька тоже заставил себя улыбнуться.
- Покажи, а?
- Паспорт-то? Покажу.
 Порогин зашел в комнату и вынул из стенки кожаную папку для бумаг. Достал из нее паспорт и протянул его Капе. Она взяла его так бережно, будто это был древний свиток, готовый рассыпаться в любую минуту.
- Я ведь чувствую, чего-то ты от меня скрываешь. А он сюрприз готовил! Паспорт  мне делал! - счастливо щебетала она, рассматривая пропуск в мир, лежащий за пределами родной страны, которого у нее никогда не было.
- А купальника, любимый, у меня точно нет! - спохватилась Капа.
- Купальник там купим, не проблема. Ты, Капочка, вещички лучше собирай. А то нам уже скоро ехать. Да оденься нарядно, по такому случаю.
- Я, к твоему сведению, всегда нарядная. А ты, Порогин, - засранец.
Она показала ему язык и добавила:
 - В самом лучшем смысле этого слова.
 - Прости дурака, не подумал.
- Не обзывай моего мужа, а то в глаз, - гулко отозвалась Капа из платяного шкафа, в который погрузилась почти целиком. - Слава Богу, хоть не все в деревню отправили, - пробубнила она оттуда.
- Там все купим, вместе с купальником! - успокоил ее Ленька.
На самом деле, Порогин ждал от Капы важного действия. Сборы его совсем не интересовали.


                Эпизод семидесятый
                Москва, февраль 1998 года
Лешниц давно не был в метро. В последние годы московская подземка угнетала доктора. Когда бескрайняя угрюмая толпа обволакивала его, он не чувствовал себя в безопасности. Ни одного санитара там не было. Зато психов - не меньше, чем у него в клинике. Юрьич нередко натренированным глазом замечал в вагонах метро приступы паники, обострения клаустрофобии и алкогольные психозы. Количество психически больных людей - вот так просто, на улице, в транспорте - угнетало его.  С каждым годом явных психов становилось все больше и больше. Но пуще любых отклонений его волновали две вещи. Женщины с младенцами на руках, выпрашивающие милостыню в вагонах. И взрослые здоровые мужчины, которые, сидя, дружно засыпали, как только в вагоне перед ними появлялась бабулька.
Но сегодня, по дороге в НИИ лингвистики и филологии, ему было плевать на психов, побирушек и мужчин, спящих рядом со стоящими пожилыми женщинами. Вадим Андреевич Чернов отныне занимал все его мысли. А после того, что произошло в клинике, он признался себе, что боится этой необъяснимости.
Случаи с косящими зеками и кататоником  наглядно иллюстрировали фразу, сказанную Николаем Юрьевичем самому себе перед зеркалом. Тогда он задал своему отражению вопрос: «Коль, ты хотя бы пытался поразмыслить, на что еще способен человек, который может так говорить?». Конечно же, он пытался. Но если б ему  наглядно продемонстрировали еще и опыт с пастилой, он бы заподозрил авторов эксперимента в сговоре и мошенничестве. Воздействие Чернова на пациентов можно было попробовать объяснить. Но как объяснить воздействие тумбочки Чернова в тот момент, когда его нет в отделении? При том, что он показательно не общается с больными. А реакция на него бесчувственного кататоника? В голову лезли термины, место которым было на страницах газеты «Зодиак»: «кармическая энергия», «космоэнергетика», «ясновидение», «третий глаз», «телекинез», «левитация». 
На станции метро «ВДНХ» в вагон зашла женщина средних лет. Оплывшая, бесформенная. Ее второй  подбородок был тщательно спрятан за третьим. С трудом втиснув свои внушительные объемы  на свободное место рядом с Лешницем, она достала аляпистую сумку, такую же толстую, как и она. Порывшись в ней, выудила из-под килограмма косметики ту самую газету. И углубилась в чтение. Доктор скосил глаза. Материал назывался «Тайны астрального тела». «Интересно, а ее астральное тело такое же толстое? И существует ли астральный целлюлит?».
Чуть улыбнувшись, он снова погрузился в размышления о говорящей амфибии.  Размышления эти были жутковатые, хотя и занятные.
Между станциями «ВДНХ» и «Бабушкинская» он думал примерно так: «Бьюсь я над ним уже месяц. Результатов – ноль. Ни одной зацепки. И все бы было ничего, если бы Чернов не был пациентам клиники. И, стало быть, его лечить надо. Так, во всяком случае, принято. Диагностика и лечение. Диагноз очевидный – шизофрения. Системный бред, полная личностная диссоциация. Лечение очевидно, как и диагноз – высшие нейролептики. А он у меня совсем никакого лечения не получает. А почему? Есть только одна загвоздка. Некоторые проявления расстройства являются необъяснимыми с точки зрения современной науки. И проявления эти я видел воочию, своими глазами. Речь слышал. Косящего психа с запредельным уровнем адреналина, который только через 12 часов оклемался, – видел. Пациентов в реабиле, которые пастилой не интересуются, – видел. Кататоника даже вспоминать не хочется. А если все это вписать в карту? Букет сенсаций. Открывает, к примеру, какой-нибудь академик РАМН анамнез Чернова, а там запись.
«В состоянии глубокого гипноза продолжает придерживаться бреда».
Уже немало. Академик, конечно же, скажет, что пациент симулировал погружение в гипнотический транс. Возможно, что и симулировал. Ладно, смотрит он дальше.
 «Обладает необъяснимой литературной речью, в процессе которой никогда не совершает ошибок».
Тут академику придется слушать три часа записи. Хотя зачем время тратить? Не проще ли уважаемому ученому просто страничку перевернуть. И что там?
«Способен моментально погружать здорового индивидуума в кратковременный поверхностный транс, используя лишь визуальный контакт длительностью не более 2-3 секунд».
Но на это его спровоцировать надо. Причем как спровоцировать – не понятно. К примеру, студент его тогда просто Дельтасом назвал и – поплыл. Ладно, это можно пропустить. Просто ради того, чтобы быстрее к следующей записи перейти. И вот тут наш академик, уважаемый дядька, ученый с мировым именем, читает вот это.
«Влияет на поведение большой группы психически нестабильных пациентов, не вступая с ними в вербальный контакт. А визуальный контакт при этом сведен к минимуму».
И пока академик не ушел, возмущенный этим шарлатанством, сразу ему вторую запись.
«Влияет на поведение большой группы психически нестабильных пациентов, находясь в полной изоляции от группы».
И пастилу  – в студию! И пару психов, сутки не кормленных. Сначала им обычную пастилу дать, чтоб они за нее морду друг другу начистили. А потом Черновскую, ту, что с его тумбочки. Пусть угощаются. И пока он очухаться не успел, сразу ему еще одно шоу с пастилой. Мол, извините, дорогой академик! Совсем забыл. Он может воздействовать выборочно. Псих не может пастилу сожрать, у него паника. Он ее боится. А я вот возьму сейчас - и сожру. Ну, а если академику и этого не хватит… Тогда вот вам запись, пожалуйста. Только осторожно, господин ученый, не обкакайтесь!
«Не вступая в вербальный и визуальный контакт, а также находясь в изоляции, способен влиять на психофизиологическое состояние здоровых индивидуумов и психически нестабильных пациентов, вызывая психические расстройства (тревожные состояния, паника, ступор) и физиологические реакции гипертензивного характера (учащенное сердцебиение, повышенное артериальное давление, расширение зрачков, нарушение терморегуляции, сухость слизистых оболочек, аритмия сердца, повышенное потоотделение), основанные на резком увеличении выработки гормонов надпочечников. Воздействие, осуществляемое в течение 10-15 секунд, приводит к полной потери дееспособности в течение 10-12 часов. Длительное воздействие такого характера может привести к летальному исходу».
Пока он это дело читает, ввозим на креслице кататоника  и аккуратно подвозим его к Чернову. Если кататоника не жалко, можно его хоть насмерть ухайдохать. Главное, чтоб академику понравилось. Можно, для разнообразия, здорового, как бык, косящего зэка в состояние глубокого шока ввести, прямо при академике. Если Вадик, конечно, сам этого захочет. Возымеет желание «сотрудничать», как любят говорить в американских киношках.
А потом, когда шоу закончится, спокойно так спросить: «Ну что, дядь, как лечить-то этого психа будем?». Интересно, что он скажет? Да ничего он тебе не скажет, Коля… Ничего. Может, я все-таки сгущаю краски? Да нет, Коля, не сгущаешь. Это же оружие. К тебе спецы приедут. Ты сам подумай. Только головой, Коленька, думай, а не жопой».
«Это же даже произносить страшно! – продолжал размышлять про себя Николай Юрьич. - Если обойтись без терминов, это будет звучать так. Некто может ввести в тяжелый психический шок, сопровождаемый опасным для жизни давлением и пульсом, кого хочешь. Психа, не психа – без разницы. И может сделать это, просто подойдя к человеку на метр, за 10-15 секунд. А еще может сделать так, чтобы в его отсутствие этот шок возникал при соприкосновении с предметом или при нахождении в какой-нибудь зоне. В углу комнаты, например. И все это он может делать выборочно. Если есть люди, хотя бы немногие избранные, которые смогут это освоить… Ты понимаешь, что у тебя в руках, Коля, а?!».
В этот момент Николая Юрьевича прервала девушка. Правильно поставленным голосом она сказала: «Осторожно, двери закрываются». Очнувшись от нелегких раздумий, Лешниц увидел массивную надпись на стене платформы. «Бабушкинская», - гласила она. Проворно вскочив, доктор выпрыгнул из поезда, когда двери уже начали закрываться.
Выходя из метро, он вдруг подумал: «И какого черта я к этой Ираиде еду? По большему счету, после того что Чернов со своей тумбочкой вытворяет, его речь – блажь. А уж этот неведомый язык  - и подавно». Выйдя на улицу летчика Бабушкина, он сам себе ответил на этот вопрос. «А к кому ехать-то? К кому? На безрыбье, что называется. Ладно, посмотрим, что нам лингвистка скажет».
Войдя в скромное здание института, он поинтересовался у ископаемого вахтера, как ему попасть к Ираиде.
- К Ираиде Сергеевне, - строгим голосом поправил его привратник.- Это на третий этаж, в 303 кабинет.
Через пару минут Лешниц постучался в кабинет Ираиды Сергеевны.
Хозяйка кабинета была молодящейся женщиной около пятидесяти. Яркая косметика, крашеные рыжие волосы, легкомысленное короткое каре, ультрамодный черный лак на ногтях. Вся ее обтягивающая джинсовая одежда была выпущена под брендом «смотрите, я еще весьма и весьма». Несмотря на свои старания, выглядела она не очень. При этом, было сразу заметно, что лет двадцать назад то, что сейчас «не очень», было «очень даже».
Встретила Ираида Сергеевна его так, словно это она просила его о консультации. Конфеты, печенье, чай, чай с коньяком, коньяк без чая… С первых же секунд она обрушила на него тонны восторженных щебетаний.
- Психиатрия – это, конечно, работа для настоящих мужиков. Тут нужен интеллект, смелость, риск. И сила. Нужна внутренняя сила, харизма.
Лешниц вяло согласился с тем, что он настоящий смелый рисковый мужик, интеллектуал, с силой и харизмой.
- И в глазах… в глазах у психиатров есть что-то магнетическое, - не унималась она, наливая ему излишне пахучий, ароматный чай, в котором было что угодно, кроме самого чая. - Николай, рюмочку коньячка с морозца?
Тщательно поблагодарив хлебосольную лингвистку, он согласился и на коньяк.
- Николай, я уверена, что вы сталкивались с такими глубинами человеческой психики, о которых обычные люди даже и не догадываются, - с неослабевающим напором продолжала она. Это пугало. - Был случай, который вас потряс? Жутко интересно, жутко интересно, - тараторила она, одновременно подливая чай, подвигая к Юрьичу конфеты и предлагая печенье.
- Потряс? - переспросил Лешниц и грустно улыбнулся. - Да, был такой случай.
- Что-нибудь сверхъестественное? Мистика?
- Скорее, сверхъестественное.
- Обожаю такие вещи. Когда есть тонкая грань между рядовым случаем и чем-то невозможным.
- Ну, тогда вам понравится,  Ираида, - загадочно сказал Лешниц.
 Это был его шанс перейти к делу. Если бы он не сделал этого сейчас, то следующий шанс представился бы часа через три. На три часа ее нерастраченной женской энергии хватило бы точно. Он решительно вынул диктофон:
- Вот он. Тот самый случай.
- Да что вы? Правда?
- Один из самых необъяснимых. Мне нужно понять, что на пленке. Язык или бредятина.
- Это ваш пациент? - спросила лингвистка.
Она глядела на диктофон, словно Эллочка Людоедочка, готовая накинуться на ситечко.
- Да. Самый сложный и мистический в моей практике, - подлил масла в огонь Юрьич.
«Не перестараться бы», - подумал он.- А то еще в обморок грохнется».
- Николай! Я хочу знать о нем все! Рассказывайте же скорее! А я пока подготовлю систему.
Дело дошло до дела. И даже быстрее, чем он ожидал. Лешниц облегченно вздохнул, умело замаскировав облегчение под усталость.
- Николай, вы специально меня интригуете? - спросила она Юрьича так, что слово «интригуете» звучало почти неприлично. - Мне уже очень интересно.
Лешниц почувствовал себя заклинателем кобры. Чтобы Ираида Сергеевна исполняла свой танец вокруг его пленки и своих сложных приборов, он должен был дудеть в дудку истории о таинственном и мистическом психе. Лингвистка лишь изредка прерывала его, комментируя процесс анализа того, что притащил Юрьич.
О том, чтобы рассказать ей правду о Чернове, не могло быть и речи. Доктору пришлось на ходу придумывать историю о молодом мужчине, который уверен в том, что он – плод любви земной женщины и инопланетянина. Вымышленное сумасшествие  обрастало занятными деталями и подробностями терапии. Сексуальные корни этого психиатрического экспромта придавали ему пикантность. Лингвистка была в восторге. Мистическим центром истории стала запись инопланетного языка, а потому за качество работы Ираиды Сергеевны доктор был спокоен. 
Как только Юрьич начал вдохновенно врать, лингвистка уверенно взяла в руки диктофон и вынула из него кассету. На ее столе стоял невзрачный громоздкий ящик, утыканный тумблерами и регуляторами. Было в нем и два гнезда для кассет. Вставив в одно из них пленку из «Грюндика», она что-то нажала, чем-то щелкнула, и… Таинство началось. Она объяснила Лешницу, что прибор со старомодным дизайном – это кладезь научной мысли. А внешность у него такая, потому что он сделан по спецзаказу их института на одном из оборонных заводов. И, действительно, всем своим обликом аппарат говорил, что броня крепка и танки быстрые.
- Сейчас мы перепишем наш фрагмент. Затем разложим его на отдельные слова. И вот тогда, Николай, начнется самое интересное – анализ полученных материалов.
Подготовительный процесс занял у Ираиды почти сорок минут. К тому моменту Лешниц окончательно выдохся, исчерпав все свое вдохновение. Тогда он просто рассказал ей о тех «штормах», свидетелем и участником которых он стал. Трупы больных, спецназ и изуродованный персонал произвели на нее неизгладимое впечатление. Она картинно округляла глаза, закрывала лицо руками, восклицала «какой кошмар», и «это страшно, страшно!».
Итак, через сорок минут все было готово. Ираида не стала предлагать Юрьичу коньяк, а просто налила его. Выпив по рюмке, они уселись к компьютеру так близко, как этого хотелось лингвистке. Доктор вскользь отметил, что это была ошибка, рожденная ее самоуверенностью. С такого расстояния богатый ее жизненный опыт был очевиден, а излишки косметики смотрелись пошловато. Ну, да Лешницу было плевать. Она интересовала его как лингвист. А в этом разрезе она была хороша.
Все началось с того, что они трижды прослушали пленку. Чернов говорил медленно, так как утверждал, что воспроизвести язык Эльтизиары с помощью людских связок, довольно сложно. Первого значимого результата они достигли очень быстро. Дважды прослушав пленку, Ираида Сергеевна с уверенностью заявила, что такого языка наука не знает. Ни к мертвым, ни к ныне живым, он не относился. Покопавшись в ящике стола, она извлекла кассету и воткнула ее в бронетанковый прибор.
- Что скажете? - с прищуром спросила лингвистка Лешница. Доктор прислушался.
- Есть отдаленное сходство, - уверенно ответил он.
- Вы абсолютно правы, Николай. Те же сложные сочетания согласных, что и на нашей записи.
 - А что за язык?
- О, это один из самых фонетически сложных языков мира. Аварский. Я считаю, что идеально на нем говорят только аварцы. Но на пленке есть еще и такие слова, которые сильно отличаются от остальных. Это потрясающе! Как будто два языка объединены в одном. Вот, например, «эльтизыаре». Оно совершено не похоже на остальные. Никогда такого не встречала! - восторженно закончила она. 
- Как я понимаю, дело за малым. Осталось только понять, язык ли это, - уточнил у лингвистки Лешниц.
- Вот это и есть большая и сложная работа, - предупредила его Ираида.- Десятью минутами тут не обойдешься.
Первая задача произвела на доктора немалое впечатление. Оказалось, что отдельных слов в трехминутной речи Чернова было чертовски много – почти пять сотен. Лешниц не ожидал такого объема работы, но вида не показал. По идее, все пятьсот слов надо было записать в русской транскрипции и внести в компьютер. Но Ираида не спешила заняться этим вопросом. Сначала она разбила все слова по длительности звучания. Через 5 минут у них было то, что она называла «сортировкой». Ультракороткие, короткие, средние малые, средние, большие и очень большие.
- Николай! Я, к сожалению, не знаю, что там на других планетах… - чуть кокетливо призналась лингвистка, - но если исходить из наших языковых реалий, то большие и очень большие слова нас вообще не интересуют. Их можно смело выводить за скобки.
- Это хорошая новость, - обрадовался Лешниц.
- Из остальных нам, в первую очередь, надо посмотреть короткие и ультракороткие.
- А почему именно их?
- Будем пытаться выявить местоимения, предлоги и глагольные формы. Следующий этап - средние.
И работа закипела. Для оптимизации процесса они разделились. Каждый надел наушники и взял себе около двадцати пронумерованных звукосочетаний.  Первое «слово» поставило Лешница в тупик. Каждый раз он слышал в нем разные буквы. Записав его сначала как «гхц», он переправил его на «кхц», а потом и на «кхыц». Со следующим было попроще. Оно отчетливо звучало, как «дэжх». Были еще всякие «фырдтп», «таэрлел» и «чтэпф». Но настоящим успехом Юрьича, от которого у него, как у ребенка, загорелись глаза, стал «трр». Почему успех? Потому, что рядом с ним вскоре появились «трк», «трш», «трф», «трц». Слово всегда состояло из трех букв, менялась лишь третья. Показав свое открытие Ираиде Сергеевне, он был назван «умничкой», «настоящим талантом» и «молодчинкой». Через час с лишним они закончили первую партию ультракоротких. У его напарницы были очевидные, как ясный день, «бююрпф», «бююрпк», «бююрпш». И хотя первые успехи бодрили, было очевидно, что конца и края этому нет. Спустя три часа утомительной работы, они загрузили в компьютерную программу, созданную в Кембридже, сто сорок слов. Для полноценного анализа было необходимо загрузить двадцать отрывков, которые походили на фразы. Было решено закончить сегодня.
Но перед решающим рывком был объявлен перерыв на обед. В этой ситуации Лешниц был просто обязан угостить даму. Тем более, что она впряглась для него в такую телегу, как этот анализ. Ираида всячески настаивала на местной кафешке, которая находилась в этом же здании и была гастрономическим пристанищем сотрудников института. Не смея перечить, Юрьич покорно согласился.
 Они расположились за уютным столиком в уголочке. Доктор, окинув взглядом весьма пристойную харчевню, сразу же понял, чего не хватает в ее интерьере. Зал был почти полон, но, кроме него, в заведении был всего лишь один мужчина. Звали его Василий, он был рыжим и довольно толстым парнем. Кроме того, он был котом. Все остальные столы были заняты прекрасными и, преимущественно, одинокими одалисками, от сорока пяти до шестидесяти пяти. Его спутница, воспевающая мужчин как явление природы, чувствовала себя здесь аквалангистом посреди бескрайней пустыни. Компания других аквалангистов, если и не тяготила ее, то, уж точно, не радовала. Прийти на обед в компании мужчины, пускай и немолодого, было смелым решением. Некоторые посетительницы украдкой поглядывали на них так, будто они обедали голыми.
Ознакомившись с меню, Николай Юрьевич обнаружил на удивление обширный  выбор. И даже деликатесы. Чтобы как-то отблагодарить лингвистку, Лешниц заказал  богатый рыбно-икорный стол. Ситуация обострилась. Сначала икрой, потом малосольной семгой, а чуть позже – осетринкой под икорным соусом. Юрьич заметил, что чем сильней обострялась гастрономическая ситуация, тем ярче и ароматнее расцветала Ираида Сергеевна. Социально активные сотрудницы института смотрели на них с тяжелой укоризной, словно на каннибалов, аппетитно закусывающих человечьими пальцами. Да к тому же Василий, учуяв рыбную трапезу, с достоинством присоединился к их столику. Сидя у ног лингвистки, он с готовностью принимал лакомые кусочки, отчего утробно урчал на все кафе, как старый оппозитный двигатель. Концентрация лиц мужского пола рядом с Ираидой Сергеевной достигла исторического максимума.
Вернувшись в кабинет, они откушали кофейку с коньячком и принялись за работу. За обедом новые знакомые легко перешли на «ты», причем лингвистка стала называть его «Колей». Лешниц понял, что он должен покинуть гостеприимные стены института до того, как станет «Коленькой». Он продолжал записывать звукосочетания русскими буквами. Но теперь это были слова среднего размера. Дело двигалось медленно. Заурядный московский инженер подкидывал Лешницу что-нибудь вроде «аптрчщоф» или «смепртцээл». Слова среднего размера иногда содержали в себе непривычное количество гласных и звучали как «уаоэзб» или «уэюлее», чертовски напоминая финский. Наконец Ираида закончила выстраивать свои  куски, устало сказав:
- Коля, настал момент истины.
Чуть покопавшись в настройках кембриджской программы, она торжествующе посмотрела на Лешница.
- Ну, чего там у нас? - нетерпеливо спросил доктор.
Лингвистка картинно нажала кнопку enter, после чего компьютер натужно затрещал. Юрьич поймал себя на мысли, что результат больше не беспокоит его так сильно, как это было раньше.  После случая с кататоником всякие мелкие сенсации потеряли свой вес.
Машина закончила считать спустя полминуты. Ираида Сергеевна прильнула к экрану. Что-то бормоча одними губами, она не давала ответа. Да Лешниц его и так знал. Он был уверен, что это Черновские выкрутасы. Наконец, откатившись на кресле от стола, Ираида была готова огласить истину.
- Коля, исходя из всех сопоставлений  и анализа, с вероятностью 90 процентов заявляю - это язык.
Лешниц аж присвистнул.
- Ираида, как ты считаешь, самостоятельно можно такой язык создать, выучить и говорить на нем?
- Маловероятно. Надо быть маститым лингвистом с несколькими ассистентами. Это очень сложно. И потом… Я не могу поверить, что славянин станет создавать язык с такой сложной фонетикой.
- Но ведь может такое быть, что его кто-то из лингвистов и создал? - настаивал Лешниц.
- Да, конечно. Возможно, язык искусственный, разработанный какими-то энтузиастами в научных целях. Для более подробных ответов нужен другой объем работы. Пока я вижу местоимения, модальные глаголы, артикли. Мы провели пятую часть исследования. Но это – язык. Сомнений нет.
Попросив Ираиду Сергеевну разузнать, нет ли этого языка среди экспериментальных, он оставил ей все свои телефоны, включая домашний. Лингвистка искренне обещала обязательно позвонить, как только она что-нибудь разузнает. Доктор галантно попрощался, ввернув пару тонких комплементов. Ираида томно расцвела, горько сожалея о том, что всего этого не слышат ее коллеги по научной работе.
 «Эта все выяснит и позвонит», - был уверен Лешниц, осторожно ступая по скользкому заснеженному тротуару улицы, названной в честь летчика Бабушкина.


                Эпизод семьдесят первый
                Москва, февраль 1998 года
Гигантское чувство причастности к Великому вероломно ворвалось в Романа Скворцова. Бесцеремонно пройдя  сознание насквозь, оно обрушилось в его душу, пропитав ее, как кровь жертвенных животных пропитывает землю капища. Это чувство стало его частью. И частью всего, что было ему дорого. Оно было таким огромным и тяжелым, что изменило его духовную гравитацию. И если раньше он тянулся, пытался, стремился  и добивался, то отныне все незримо изменилось. Теперь притягивает он. Он является центром событий, на орбите которых вращался еще вчера.  С этого дня Рома, сам того не осознавая, стал неотъемлемой частью грандиозного процесса сотворения, который вершится вне людских координат. Но… тесно с ними связан. Где появляется Скворцов, там появляется частичка сотворения. Он принадлежит себе лишь иллюзорно. Его желания, его  воля, согласия и отказы, ему не принадлежат. Сегодня он захочет поехать в Минск. И не потому, что он захочет, а потому, что он должен там быть. Эта ноша тяжела и разрушительна. Но он будет ее тащить. Его дистанция пройдена лишь отчасти. А пока… Он впервые несет ее по Звездному бульвару. И стены домов, снег, рекламные щиты и ядовито синяя шапочка малыша, везущего санки, неуловимо тускнеют, когда он проходит мимо. 
Заходя в подъезд своего дома на Аргуновке, Ромка поймал себя на мысли, что не помнит, как добрался домой. Понимал, что на метро, но без подробностей. Он чувствовал себя человеком с вытянутой рожей. С мимикой у него было все в порядке. Не бледный, не растерянный, не испуганный. «Вытянутая рожа», в данном случае, означало разновидность духовного состояния. За те пару часов, что прошли после разговора с этим Вениамином, он уже пару раз пытался подумать над происшедшем. Но эмоций было так много, что мыслям просто негде было развернуться.
Переоделся. Отдал антуражные костюм и кепку Генке. Вернулся домой. Решил умыться. Посмотрел в ванной в зеркало. Увидел там человека, который впервые в истории современной цивилизации может установить отношения с инопланетным разумом. Стало немного не по себе. Попытался поесть - не смог. Не смог даже телик посмотреть. Повертел в руках «Беретту». Тяжелая красивая штуковина. Не пистолет, конечно, но штуковина. Оделся в свою нормальную одежду, по-простяцки засунул ствол за джинсы, взял немного денег, блокнот с записями. И вышел из дома.
Через дворы дошел до ВДНХ. Там, в одном из павильонов, где раньше воспевали страну Советов, было интернет кафе. Заплатив мзду за всемирную паутину, сел перед компьютером и достал блокнот. Долго в нем рылся, чертыхаясь. Наконец, нашел нужную запись. Открыв поисковик, набрал в нем «Семен Натенко». Через несколько секунд, он уже был на сайте Минского общества уфологов.
«Ага, вот ты какой – Натенко. Значит, ты тоже Дельтаса видел. Вице-президент Минского общества уфологов? Так, а вот и телефон приемной».
Записав рабочий телефон белоруса, он набрал в интернете «рейс Москва – Минск». Переписал телефоны пары районных авиакасс. Одна из них хвасталась круглосуточным режимом работы. «Значит, про билеты сегодня все и узнаю», - решил Ромка.
Последним его запросом было «Питер Содберг». Практически ничего. Пара каких-то упоминаний. На сайте университета Беркли личной почты Питера Содберга тоже нет. «Да зачем мне с ним два месяца переписываться? Если можно позвонить ему через Натенко. Включим интерком, Семен этот и переведет».
На обратном пути Ромка зашел в магазин. Потоптавшись, купил бутылку виски. Зажав кусок Шотландии в руке, отправился домой, где его ждали весы и гирьки. «Пора бы взвесить ситуацию, - думал он, подходя к подъезду.- А завтра надо в Минск улететь. Утром созвонюсь с уфологом. Если сможет меня принять – сразу рву когти. И надо думать, как к Чернову попасть. Это главная задача. Все остальное – вторично».
Тщательно убравшись в квартире перед маминым приездом, Ромка взял суповую тарелку, полную вареных сосисок, бутылку, пакет сока и немного сыра. Со всем этим он отправился в комнату, где стояла деталь от аптеки. Расположился на журнальном столе, туда же поставил и весы. Взял в руки виски, скрутил бутылке башку, понюхал. Это был VAT69, один из самых любимых напитков Джима Моррисона. На задней этикетке чванливо красовалось послание к покупателю. Оно состояло сплошь из абстрактных понятий. Пиарщик и бренд-менеджер плели что-то про эксклюзивный купаж от лучших мастеров, про специальные дубовые бочки из специального дубового дуба… ну, и про Шотландию в целом. Мол, страна лугов и гор. А вот на передней этикетке, помимо самого названия, красовалась главная информация. Всего два значка: 0,7cl  и 43% alc. Начисто лишенные поэтики и высокого стиля, они давали четкое представление о том, каким будет сегодняшний вечер.
Смачно отпив из бутылки, Ромка алчно сожрал сосиску. Сделал еще глоток и подвинул к себе весы, отчетливо склонявшиеся к тому, что Чернов – псих.
 «Ну что… подведем итоги. Двое из садика реально существуют и пропали именно тогда, когда сказал Дельтас.
 Гирька инопланетянину.
 Электрический аппарат, который они собирали из нескольких – существовал.
 Опять пришельцу гирька.
Чернов был в садике, в тяжелом состоянии.
 Это стоит двух гирек. Прищельцу, естественно.
Веня этот видел Чернова-Дельтаса с одним из тех, о ком говорил Чернов.
 Пришельцу – гирька.
Эти двое помогли Дельтасу, чего-то с ним сделали.
Гирька инопланетянину. Веня слышал, как один другого называл «крой». На самом деле – Гройг. Об этом Дельтас тоже говорил.
Гиря Дельтасу».
Положив семь гирек на чашку в пользу инопланетянина, Скворцов сделал большой глоток из бутылки и посмотрел на весы. Чашка «Чернов псих» невесомо болталась наверху. «Чернов инопланетянин» уверенно застыла, почти касаясь стола.
«Ну, это ж черт знает что такое. Еще вчера все было очевидно. И вот те на!» -  думал Скворец, преклоняясь перед величием ситуации и боязливо глядя на весы. Они стали причудливым компасом его жизни, ориентироваться по которому он пока не научился.
«Перезагрузка мне не помешает», - решил Ромка и стал допивать бутылку. Он так и не нашел силы признаться самому себе, что липкое чувство субфебрильной тревоги не покидает его уже четвертые сутки.
Скворец заснул, сидя в кресле. Открытая и почти пустая шотландская емкость прикорнула вместе с ним, уютно уткнувшись ему в бок. Ей снилась страна лугов и гор, долгая дорога в далекую холодную Москву и магазинная полка, где ей неожиданно досталось престижное место по соседству с заносчивыми французскими коньяками. А вот Скворцов, благодаря любимице Джима Моррисона, спал без сновидений.
Утром он долго и вяло просыпался, осторожно разминая затекшую шею. Как ни странно, голова не болела. Лишь вода не давала ему покоя, стараясь погасить обезвоживание, тлеющее в нем, будто затухающие угли. Огромная доза аспирина и контрастный душ вернули Ромку к жизни. Дав себе обещание никогда больше не пить, традиционное в таких случаях, он окончательно пришел в себя.
Настало время звонить минчанину. Собравшись с мыслями, решительный следопыт набрал белорусский номер. «Только бы он был Минске! Вдруг в отпуск ушел? Или в командировке…», - подумал Ромка, слушая гудки, доносившиеся из бывшей союзной республики. Они были прерваны женским «добрый день, слушаю вас».
- Добрый, - с надеждой согласился Скворцов. - Это общество уфологов?
- Совершенно верно. Чем я могу вам помочь? - учтиво спросила девушка.
- Я звоню из Москвы, меня зовут Роман Скворцов. Будьте добры, Семена Натенко.
- Семен Валерьевич сейчас занят. Я могла бы оставить для него информацию. Вы по какому вопросу?
– Передайте ему, пожалуйста, что я звонил по вопросу, касающемуся экспедиции с участием Вадима Чернова, - с плохо скрываемым разочарованием ответил Ромка.
- Вадима Чернова? - так  удивленно переспросила секретарша, словно речь шла об экспедиции с участием Адольфа Гитлера.
Скворец понял, что это имя ей знакомо.
- Минуточку, не вешайте трубку, - торопливо сказала она.
- Так-так… Чернова там даже секретарша знает. Начало неплохое, - пробубнил себе под нос Скворец.
Сейчас он был уверен, что Натенко найдет для него минутку, даже если он действительно занят. Шипение и потрескивание в трубке стало аккомпанементом минутного ожидания.
- Слушаю, - сказал низкий бархатный голос уфолога.
- Добрый день, Семен Валерьевич! Меня зовут Роман Скворцов.
- Очень приятно, Роман.
- Семен Валерьевич, я вхожу в состав научной группы Российского гуманитарного университета. По специальности я психолог. Мы сейчас проводим исследование, посвященное изучению феномена психоиндукции. Нам очень нужна ваша помощь.
- Да, я кое-что слышал об этом. Но вряд ли смогу вам помочь. Я в этой области, мягко говоря, не эксперт.
- Но, как я понимаю, несколько месяцев назад вы столкнулись, по роду своей деятельности, с неким Вадимом Черновым.
- Да, вы правы. Было дело.
- Он сейчас находится на лечении в психиатрической клинике в Москве. И является одним из тех, кого исследует наша научная группа.
- Чернов в психушке? - заинтересованно спросил Натенко.
- Именно так, Семен Валерьевич. Он обладает мощнейшей психоиндукцией. Нам очень важно выяснить подробности всей этой истории с его участием в экспедиции. Мы знаем об этом только с его слов.
- Да-да, к нам в общество звонил какой-то психиатр из Москвы по поводу Чернова. Он разговаривал с моим помощником, Василием Люблиным.
- Наверное, это был доктор Лешниц. Он лечащий врач Чернова и один из наших консультантов. Семен Валерьевич! Я был бы вам очень признателен, если бы вы согласились встретиться со мной и рассказать об этой экспедиции. Если это, конечно, не секретная информация.
- Конечно же, не секретная. Давайте встретимся, я не против.
- Завтра вы сможете найти для меня время?
- Да, Роман. Завтра вполне удобно.
- Отлично. Я постараюсь сегодня же вылететь в Минск.
- Хорошо, Роман, договорились. Я буду ждать вашего звонка завтра утром, по этому же телефону.
- Большое спасибо, Семен Валерьевич. И до завтра.
- Всего доброго, - попрощался минчанин. И трубка отрывисто загудела.
 Ромка перевел дух. «Пока везет», - подумал он вслух. И поплелся к холодильнику. Парочка сосисок должна была успокоить его.
- Надо же, занят был, а как секретарша про Чернова услышала – пошла ему докладывать. И сразу освободился. Это неспроста. Чернов его тоже беспокоит, ей-богу, - размышлял вполголоса Скворец, освобождая продрогшую сосиску от оков полиэтиленовой оболочки. - Летим в Минск, - подытожил он».
Мысленно он благодарил Бога за то, что Натенко оказался на месте. И банду сигаретных контрабандистов за то, что он мог позволить себе эту поездку.
Вечером того же дня Роман Скворцов уже держал в руках посадочный талон на рейс «Москва – Минск» авиакомпании «Содружество». Главным лейтмотивом этого рейса была усталость. Она выглядывала из-за дежурных улыбок ярко накрашенных стюардесс, угадывалась в приветствии капитана воздушного судна, отчетливо чувствовалась в запахе салона старенького «Ту-134», который всем своим видом жаловался на то, как безумно утомился он за свою долгую нелегкую жизнь от сотен экипажей, тысяч механиков, десятков тысяч пассажиров и бесконечных километров огромной страны, день за днем проплывающих под его натруженными крыльями. Лишь жалость к людям не позволяла многотонному изделию КБ имени Туполева изможденно рухнуть на землю с девяти тысяч метров, разом положив конец своей небесной каторге.
Пессимистичный рассказ немолодой стюардессы о запасных выходах, кислородных масках и надувных трапах остался позади. «Тушка», надсадно воя турбинами, побежала по взлетной полосе аэропорта «Внуково». Скворцов, позабывший о своем утреннем обещании, открывал бутылку синего химического ежевичного ликера, который никогда не встречался с ягодой, нарисованной на его этикетке. Ромка сидел у окна. Его соседями по небу была пожилая супружеская пара белорусов, возвращавшаяся домой от успешного состоятельного сына, давно перебравшегося в Москву. Жена осуждающе смотрела на бутылку, источающую яркий запах фальшивой ежевики. Ее муж старательно изображал согласие с ней, временами вожделенно косясь на ликер. Ромка представился и, будучи русским, предложил братьям славянам двадцатиградусную ягодную формулу.
- За знакомство-то грех не выпить, - пробасил усатый немолодой белорус, представившийся Виктором.
- Витюша! - укоризненно произнесла его супруга.
- Ну, Наташка, ну, что ты, - с надеждой на примирение ответил ей муж, протягивая Ромке свой пластиковый стаканчик.
- За знакомство в полете пить нельзя, - сказал Скворец, разливая ликер.- Только за здоровье экипажа.
- И то верно. Это для нас сейчас – первое дело, - согласился Витюша, с интересом разглядывая чересчур ароматное пойло.
- Да и механика, который борт в рейс выпускал, было бы недурно вспомнить, - сказал крупный лысый мужчина из ряда кресел напротив.
Он открывал внушительную бутылку «Столичной». Нехитрые домашние бутерброды с колбасой и сыром уже лежали перед ним на откидном столике. Назвавшись Петром, он тут же стал необходимым элементом исконно славянской выпивки. А именно -  третьим.
«Понеслась!» - подумал Ромка с легким испугом.
Русская тройка была теперь в полном составе. Выпили. И сразу еще. Противница этого высотного застолья Наташа невольно оказалась в самом его центре. После четвертого тоста, поднятого за здоровье летчиков и внуковского механика, она, обиженно махнув на мужа рукой, поменялась местами с Петром. Усевшись рядом, новые знакомые усердно продолжили начатое.
Говорили о насущном. Обсудив участившиеся авиакатастрофы и немощность родной авиационной промышленности, сошлись на том, что в стране бардак. А в Белоруссии, хоть порядка и больше, а все равно бардак. Да еще и нищета похлеще, чем в России-матушке.
- С нищетой у нас тоже неплохо. Покруче, чем в Африке, - вздохнул Скворцов, вспоминая свой вчерашний визит в садик.
- И ведь что главное? Что наши дерьмократы делать с нищетой и разрухой ни черта не хотят, - сокрушался Петр.
- А если б и захотели – все равно б не смогли, - согласно вторил ему Витюша, украдкой поглядывая на демонстративно уснувшую жену.
- Карманы только свои набивают, аж трещат они у них. А на народ наплевали! Элементарно ведь защитить людей не могут, - не унимался возмущенный Петр. - Заказные убийства – каждый день, етить их мать! А хоть одно раскрыли? Хоть одно? Черта с два! Только и знают, что комиссии по расследованию создавать, да брать на особый контроль. А толку-то что? Вот бандюганы и распоясались вконец.
- Эт да! Полная анархия в стране, и никакой от них защиты, - вновь соглашался, изрядно захмелевший Витюша, смешивающий опасный для разума коктейль из ликера с водкой. - У меня сын в Москве бизнесом занимается. Так я ночами не сплю.
- Да у бизнесменов-то хоть охрана есть. А вот тогда, помните, дело с офицерами? - доверительно нагнувшись к собеседникам, спросил раскрасневшийся Петр.
- А как же, помним, - ответил Витюша за себя и Ромку.- Такое разве забудешь? Вот позор-то где! Всей державе позор…


Эпизод семьдесят второй
                Москва, апрель 1997 года
На самом деле, Порогин ждал от Капы важного действия. Сборы его совсем не интересовали. Он ждал, когда она станет звонить подругам, чтобы похвастаться новостью. Еще один ложный след был совсем не лишним. Надежд его Капа не обманула, в процессе сборов позвонив троим товаркам. И даже двоюродной сестре в Екатеринбург.
За час до выезда из дома, Ленька, успевший купить себе весьма приличный костюм и портфель в магазине на Ленинградке, перебирал содержимое кожаной папки, беззвучно шевеля губами. Туристические и рабочие визы, две кредитки, паспорта, блокнот с записями, наличка, путеводитель по Франкфурту с картой города, конверт с документами от Манзини, накладные на авиа доставку. Все на месте. Незаметно от Капы достал с антресолей, которые были братской могилы для годных, но никому не нужных вещей, маленькую коробочку. Открыл, глянул  - все на месте. Это он сбросит во Франкфурте. Во всяком случае, Давид обещал взять по нормальной цене. Засунул все ценности в портфель. Портфель спрятал  в кладовке.
Так, теперь самая тревожная вещь. Она поедет только до аэропорта. Капа ее видеть не должна. Ни в коем случае. Решил отнести ее в машину.
- Капочка! - позвал он жену, которая гладила свой наряд.
- Что, родной? - отозвалась она из кухни.
- Рубашку мне погладь, а я пока за сигаретами сбегаю.
- Ленечка, рубашка твоя, золотой мой, давно уже поглажена.
- Капитолина, ты лучшая на свете жена! - сказал он напыщенно официальным басом. - Предупреждаю, меня не будет целых пять минут!
- Это ты правильно сделал, что предупредил, - ответила она, с улыбкой вспоминая сегодняшнюю историю с запиской. 
«Капка совершенно счастлива, - с грустью подумал Порогин, перегоняя «Ниву» вплотную к подъезду. - Все-таки есть между бабами и морем какая-то непостижимая, мистическая связь».
 Когда он закрыл машину, самая тревожная вещь уже лежала в тайнике, искусно вмонтированном под водительским сиденьем. До отъезда оставалось чуть более получаса. Капа была в восторге. Ленька нервничал все сильнее.
Перед выходом из квартиры, они, по русскому обычаю, присели на дорожку. Поднявшись, почти хором произнесли:
- Ангел-Хранитель мой, ты впереди, а я – за тобой!
В тот момент Ленька вложил в эту короткую молитву всю свою веру. В последний раз, закрыв за собой обитую коричневым дермантином дверь, они, держась за руки, спустились вниз по лестнице и вышли из подъезда.
- Какая она у нас все-таки хорошенькая, - сказала Капа, усевшись на переднее сиденье.
 «Будет получше, - подумал Порогин, заводя «Ниву».
- Ну, с Богом, - сказал он, втыкая первую.
 Строго соблюдая ПДД, они отправились на северо-восток своей родины – города-героя Москвы. По дороге Капа без умолку болтала про их будущую деревенскую жизнь. Ленька почти не слушал ее. Внимательно следил за дорогой и молился. Когда они  проехали большую часть пути, Капа озабоченно спросила его:
- Лень, а ты билеты-то не забыл?
- Вовремя напомнила, молодец, - с улыбкой ответил он. - Не нужны нам с тобой билеты, рыжая.
- Это как это? Как не нужны?
- А это - еще один маленький сюрпризик. Приедем в аэропорт - узнаешь.
- Я знаю, что за сюрпризик. Мы зайцами полетим, угадала?
- Почти угадала.
- Ох, и затейник ты у меня, Леня, - ласково сказала она и погладила его по голове.
Вскоре они остановились перед зданием аэропорта «Шереметьево 3». Порогин сразу заметил разухабистую пацанскую «девятку». Наглухо затонированная, вся в молдингах и обвесах, она словно стеснялась своего волжского происхождения. «Ага, это они», - сразу понял он. В девятке, судя по всему, их тоже заметили и двинулись к ним.
 - Ну, вот и приехали, - сказал Ленька, громко сглотнув посреди фразы.
Он опустил руку к потайной кнопке, открыл тайник и достал оттуда тяжелый маленький сверток.


Эпизод семьдесят третий
Москва, февраль 1998 года
- Такое разве забудешь? Вот позор-то где! Всей державе позор…
 - Так и не нашли никого, суки! - воскликнул Петя.
 И тут же извинился перед стюардессой, картинно прижав руку к сердцу:
- Прошу пардон, барышня.
 - Ведь ежу понятно, что чеченцы мстили. А все какой-то след ищут. Семнадцать офицеров генштаба пропали, как их и не было. И говорят – ни одной зацепки. А как их может не быть? Ведь семнадцать человек!
- Да уж, случай-то, конечно, из ряда вон. Американцы бы, поди, полмира на уши поставили, а уродов бы этих нашли, - сказал Виктор.
- Ага, гнали бы их через всю страну до ближайшего штата, где смертная казнь разрешена. Там бы скрутили – и на электрический стул. Под аплодисменты общественности, - возбужденно жестикулируя, добавил Петр.
Ромка вспомнил, как об этом происшествии говорила его матушка, читая какую-то бульварную прессу. Да только значения он этому тогда большого не придал. Решил, что такие массовые загадочные похищения лишь способ прикрыть бегство военных на запад, за лучшей жизнью. Теперь он стремительно трезвел, ловя каждое слово своих случайных собутыльников.
- А когда это произошло? - спросил он их, нервно зевнув.
- Боевики, сволочи, прям перед днем Победы все сделали, - ответил Петр, в сердцах стукнув кулаком по раскрытой ладони. - Да, числа третьего, по-моему. Так в газетах писали.
Ромка вздрогнул. «Те двое, из садика», - пронеслось у него в голове.- Ни следов, ни одной зацепки. Чеченцы бы так не смогли».
 Внезапно его затошнило от нервов, а не от выпитого. Упрямая догадка заполнила все его сознание.


Эпизод семьдесят четвертый
                Москва, февраль 1997 года
Стас встал, прошелся по гостиной, дошел до бара, открыл, но выпить ничего не взял.
- Погоди, а машина? - спросил он так растерянно, как будто это был его «Мерседес».
- Я ждал этого вопроса, мой любимый брат, - торжественно произнес Вик. - Машина растворилась вместе с Арсенчиком. Армянин – седьмой.  Но чтоб вместе с тачкой – первый. Было это три недели назад. Все, занавес.
 Стас замер, потом несколько раз картинно хлопнул в ладоши.
- А еще в театре есть такая традиция – кричать «автора». Чтоб автор вышел и поклонился. Я вот тоже глянул бы с удовольствием на этого факира, - добавил Викторыч. - Да, вот еще что… Все семь эпизодов между собой не связаны. Я, конечно, не следователь, но явной связи нет. Стасик, родной мой, я тебе говорю – это заказ.
- А что про этого Миджа… Почему про армянина не писали?
- Как это не писали? В «Русском коммерсанте» была заметка. Мол, пропал бесследно. Предполагали, что скрылся под давлением угроз. Чушь, конечно. Так испугался, что двоих детей и жену оставил? Бред. А вот на сайте «крайм пресс» подробная статья, завтра привезу.
Оба замолчали. Стас прошелся от стены к стене, сел, опять встал, прошелся. «Заметался. Значит, есть тема для обсуждения», - подумал Викторыч.
- Та-ак, - многозначительно сказал Стас, - что мы имеем? Мы имеем искомый нестандартный вариант. Причем невиданный какой-то. Эти факиры вторглись в зону интересов мокрушников.  Значит, у них есть  заказчики, да не один. По цепочке они могут довести нас до цели. Но тут нужна силовая акция. Без нее – никак. А как нам ее добыть?
- Стас, деньги есть. И немало. Скоро будет еще больше. У тебя есть к кому обратиться?
- Надежные люди нужны, вот в чем дело. С надежными все не так просто. Надо думать.
- Братик, родненький, ты лечись пожалуйста, а я побежал. Вечером позвоню, наберу тебя…
- Чего?! Охренел, что ли, совсем? Куда, кого ты наберешь?
- А что такое?
- Все, учить испанский. Никаких звонков! Серьезная работа началась. Я тебе сам буду звонить, с семи до девяти  вечера. Телефон Костяна у меня есть.
- Понял, с семи до девяти буду у аппарата.
- Надо все делать очень быстро. Все, жди звонка, золото мое смышленое. Глядишь, может, и удастся сбацать камаринскую… эх, последнюю, - и Стас стал выделывать залихватские па руками и смешно топтаться на месте. В его понимании, камаринская выглядела именно так. В прихожей, провожая Вика, продолжая пританцовывать, Стас сказал:
- Скоро, братик, у нас будет много энергичных движений. Иди, я тебя поцелую, мой золотой. И пошел вон отсюда.
- Стас, лечись, я тебя умоляю… 
Вик вышел от брата. Остановился в дверях подъезда. Горло перехватило, навернулись слезы. Захотелось биться головой о стену. Стало сразу как-то душно, мало места в груди. «Господи, ну как же так? За что такое горе?» - почти проорал он, глядя в слепящее мартовское небо.
Он услышал это в коридоре, приглушенно. Но не осознал. И вот сейчас голос Стаса пульсировал у него где-то в горле, повторяя одну и ту же фразу. «Может, и удастся сбацать камаринскую… эх, последнюю». Он знает, что болен. И никакие результаты анализов ему завтра не сообщат. Врет он. А таблетки со странными названиями – это обезболивающие. Пока не наркотические. Рак.
Вик зашел в первый попавшийся продуктовый. Купил фляжку коньяка. Выпил, как воду. Не помогло. По дороге повторял процедуру трижды, пока не понял, что может идти, не рыдая.
…Московский март наконец-то принял твердое и бесповоротное решение. Живут в нем русские люди, у которых полгода в году - зима. А весна в марте – это западнические настроения, космополитизм и забвение корней. Он - поздняя зима. Наконец-то определившись, март был очень горд собой и великодушен. А потому – пригревающее яркое солнце, капель, легкий минус и воробьи, орущие наперебой, словно биржевые брокеры, предлагающие грядущую весну со скидками.
 


Эпизод семьдесят пятый
                Москва, февраль 1998 года
Упрямая догадка заполнила все его сознание.
Извинившись, Скворец поспешно выбрался со своего места и быстро пошел в туалет. Еле успев запереть за собой дверь, он, мучительно скорчась над металлическим унитазом авиакомпании «Содружество», исторг из себя ежевику. Легче не стало, только бросило в холодный пот. Умывшись, он сел на закрытую крышку высотного гальюна и обхватил голову руками.
«Это они, они. После этого и исчезли. Но зачем им это надо было? Зачем? - думал он, с силой массируя виски. - Да не важно, зачем. Если это они, то все точно так, как говорил Дельтас. Он же сказал, что  у них проблемы с органами правопорядка. Их из дома вышвырнули через сотни световых лет за непотребные делишки. Они, они!!! Как же я раньше не догадался прессу за май посмотреть?!! А вдруг там и еще чего было? Вот я тупица!».
 Вернувшись на свое место, побледневший Скворцов разговора больше не поддерживал, решив не расспрашивать своих попутчиков о разом таинственно исчезнувших офицерах. «Проштудирую все, что об этом писали, абсолютно все», - решил он, обессилено откинувшись в тесном кресле «тушки».
 Сильно хотелось курить. Когда бортпроводницы стали обносить пассажиров обедом, Ромка отказался от него в пользу Витюши и Петра. Уставившись в иллюминатор, он погрузился в созерцание тяжелой шапки облаков, раскинувшейся внизу. Он смотрел и почти не видел их, поглощенный картиной с лаконичным названием «Инопланетянин Чернов В.А.». Теперь она стала для него еще более реальной, чем несколько минут назад.
Командир экипажа сорвал аплодисменты, виртуозно посадив усталую машину, изящно коснувшись колесами минского бетона. Рассеянно попрощавшись с новыми знакомыми, которые обменивались телефонами и пьяными клятвами в дружбе, он двинулся к выходу из самолета.
Плюхнувшись в побитую жизнью «шестерку» минского таксиста, он попросил отвезти его в гостиницу в центре города. По дороге водила прочитал ему обстоятельную лекцию о гостиничном комплексе города, подкрепленную подробным описанием услуг, интерьеров и сравнительным анализом цен. Он так досконально разбирался в вопросе, что можно было подумать, будто коренной минчанин жил в своем городе исключительно в гостиницах. По всему выходило, что маленький частный отель с названием «У Саввы» - идеальный выбор. Скворец не стал возражать. А потому уже скоро стоял у стойки регистрации того самого отеля.
Номер повышенной комфортности, который порекомендовала ему спелая мордастенькая администраторша Олеся, был, действительно, недурен. Бросив небольшой рюкзак с пожитками в шкаф, Ромка полез в ванную. Не спеша моясь, он стал было обдумывать завтрашнюю встречу с Натенко. Но двое из садика в компании с семнадцатью офицерами генштаба сильно мешали ему. Они с трудом помещались в его голове, которая рождала догадки, гипотезы и предположения, вперемежку с картинками инопланетной расправы.
 «Похитить они их не могли. Всех разом-то?! Да чушь! Они их уничтожили. Даже не убили, а именно уничтожили. Тела не нашли, следов тоже не было. Историю эту явно постарались замять, потому  я  ее сразу и не вспомнил. Да, это могли быть только они. Убрали всех семнадцать – и свалили. Но как? И, главное, зачем им это надо было?» - думал Скворцов, уставившись на молочные пузырьки пены.
 «Стоп. Дельтас же говорил, что они бежали со своей планеты, их там преследовали из-за религии. А если допустить, что их продолжали преследовать и на Земле… тогда, что получается? Во-первых, это объясняет, почему они жили с бомжами. Потому что прятались среди них, как в выгребной яме, которую все обходят стороной. Но прятаться вечно на одном месте – рискованно. Потому и сбежали. А чтобы бежать, нужны деньги. И не только… Даже с деньгами я бы сюда, например, не добрался, не будь у меня паспорта. Значит, деньги и документы».
Ромка сел, плеснув в лицо почти остывшую воду.
«Ну, да. Все правильно. Вояки эти были им на хрен не нужны. Они были нужны кому-то, кто дал им деньги и документы. Дал им возможность бежать».
 По телу прокатилась холодная волна. Сонливость, которая стала подкрадываться к нему, враз слетела, булькнувшись в ванну.
«Ну, конечно! Их же просто наняли! Чеченцы? Скорее всего. Если чеченцы, то Гройга и второго, вероятно, уже нет в живых. Хотя почему? Они могли и с чеченцами решить вопрос. Так же, как они решили его с офицерами. Да, Скворцов. Влез ты в такую историю, что голова кругом, - размышлял он, нервно вытираясь большим махровым полотенцем. - Вот только вопрос: делом этим занимались следователи ФСБ? Почему не раскрыли? А, может, и раскрыли. А если не раскрыли, то только потому, что инопланетяне – не в их юрисдикции. Люди они прагматичные, трезвые. Фантастические варианты не рассматривают. А случай этот – одна сплошная фантастика. А это, Скворцов, по твоей части. Всю жизнь ждал своего чуда – и дождался. Черт…».
Он беспокойно взъерошил влажные волосы. Раньше, когда нервничал, он так не делал. Это движение появилось в его жизни совсем недавно, вместе с московским инженером Черновым.
«А если те, кто ищут Толстого и Тонкого, придут ко мне? - Мысль обожгла его животным страхом. - Да не, ерунда. Столько времени прошло после их исчезновения. Их преследователи уже далеко отсюда», - успокоил он себя.
Чтобы отвлечься, включил телевизор. Потасовав пультом каналы, выбрал один из российских. Шла «Хроника происшествий». Задумавшись, он пропустил мимо ушей сюжет об аварии с человеческими жертвами. И уже хотел переключить мрачную передачу, как вдруг…
- Недалеко от станции метро «Динамо», на улице 50-летия Революции, обнаружен труп мужчины, предположительно бездомного, - сказал стальной мужской голос.
Ромка рывком вскочил с кровати. Схватив стул, он уселся вплотную к экрану. Ватными пальцами прибавил звук.
- По предварительной оценке экспертов, - продолжал чеканить слова диктор, - смерть наступила накануне вечером. Неизвестный мужчина, предположительно тридцати пяти-сорока лет, был задушен.
 Камера показала стену бойлерной и кусты. Между ними лежало тело, накрытое большим полиэтиленовым пакетом. Из-под пакета торчала рука в синей телогрейке и ноги убитого. Одна из них была босая. На другой виднелся войлочный ботинок, в народе зовущийся «прощай, молодость». Зажав рот рукой, Скворец выдохнул почти беззвучный крик. В ушах зашумело.
- Вероятнее всего, убийство было совершенно с целью ограбления, - гулко, словно издалека, доносился голос за кадром. - Просьба ко всем, кто что-либо знает о личности погибшего, сообщить по телефону горячей линии «Хроники происшествий», или дежурному ОВД «Динамо». Анонимность гарантируется.
На экране появились номера телефонов и крупная фотография покойника. Лицо его было искажено предсмертной агонией, а один глаз чуть приоткрыт. Этим глазом на Ромку смотрел Вениамин, словно говоря ему: «А со мной, Проныра, вот чего приключилось».
Дотянувшись до телевизора, Скворцов ударил по кнопке рядом с маленьким красным огоньком. Щелкнув, телевизор потух. Какую-то долю секунды Вениамин продолжал в упор смотреть на того, кто стал невольным виновником его страшного конца, за несколько минут до смерти подарив ему надежду на новую жизнь в покосившемся домике, одиноко стоящим у кромки воронежского леса.
 Гипотезы и предположения придут к Скворцу завтра. А пока он, мелко трясясь, лежит на огромной кровати, беззвучно проклиная тот день, когда он впервые увидел Вадима Андреевича Чернова.
«Не хотел я, не хотел, зачем он пошел за мной, дурак, зачем, зачем, не хотел я, я не знал, не знал… Говорил ему, чтоб пропал, как чуял, ведь чуял, да уже поздно было, поздно», - шептал он, утирая бегущие по лицу слезы.
Не веря в свою вину, он твердо знал, что она останется с ним навсегда. Каждый новый день его жизни, прежде чем начаться, будет говорить ему о том, что хромоногий Веня, в синей телогрейке и войлочных ботинках с золотистой молнией, не увидит его света. Как не увидит света всех дней, что будут следом.
 В ту ночь Ромка почти не спал. Он задремал лишь на рассвете, выпив, не пьянея, почти всю бутылку дешевого азербайджанского коньяка. Ему снился Веня. Он давал интервью передаче «Сельский час». В синем ватнике с экрана черно-белого телевизора он рассказывал, как правильно освежевать кролика, не испортив шкурку. Один глаз его был закрыт. А на шее, словно галстук, одетый по случаю телесъемки, была повязана удавка. Впервые в жизни Скворцов проснулся от собственного крика.
Проснувшись, Ромка не сразу понял, где он находится. Поняв, что в Минске, сразу же вспомнил о том, что видел вчера по телевизору. Не меньше часа он бесцельно шатался по номеру, пытаясь прийти в себя.
«Веню убили свои. А ведь могли и меня, заодно. Правильно я сделал, что братком нарядился. Может, это меня и спасло, - думал он, с трудом справившись с кровавым привкусом вчерашних эмоций. - Они за ним проследили, это понятно. Видели, как мы с ним разговаривали. Мы разошлись, они его догнали и кончили. Одна нога босая была. Ну да, конечно. Он в нее, наверное, деньги спрятал, которые я ему дал. Эх, Веня…, - цедил Ромка себе под нос, одеваясь.- К бомжам больше не соваться – слишком опасно. А вот с Черновым поговорить – это задача номер один. Поговорить надо наедине. Как это сделать – понятия не имею. Но сделать надо, во что бы то ни стало».
Прервав свои размышления, он позвонил Натанко. Тот сказал, что с удовольствием увидится с ним в офисе общества уфологов через два часа. И продиктовал адрес.
Взяв с собой ручку, блокнот и деньги, Ромка вышел из номера. Показав дежурному администратору адрес, спросил, как долго добираться до этого места на такси из центра города. Оказалось, что не больше двадцати минут. «В запасе больше часа, - понял он, глянув на часы.- Значит, прогуляюсь. Посмотрю город, да и с мыслями соберусь», - решил он.
В Минске стояла оттепель, оголившая пожухлую траву городских газонов, над которой возвышались костлявые голые деревья, недоуменно взирающие на остатки грязного снега. Птицы, обманутые ранним теплом, надрывно галдели, стараясь заглушить гул машин. Некоторые особо доверчивые кусты обозначили пупырышки почек, которым не суждено было стать листвою, ведь фронт морозного воздуха обещал вернуться со дня на день. Пройдя по столице Белоруссии метров триста, Ромка поймал себя на странном чувстве. Он будто вернулся на много лет назад, в свое далекое советское детство. Классическая архитектура эпохи строительства коммунизма лишь изредка нарушалась рекламными щитами. Знакомые с малых лет вывески магазинов были не тронуты временем и приглашали зайти в «Гастроном», «Кулинарию» и «Хозтовары». Их витрины пестрели схематичными изображениями колбасы, кусков сыра с крупными дырками, треугольных пакетов с молоком и нарезных хлебных батонов.
Не удержавшись, Ромка зашел в продуктовый. Потянув на себя деревянную дверь из прошлой эпохи, он переступил порог магазина и одним махом провалился в 1981 год. Выпуклые стеклянные прилавки с рифлеными алюминиевыми подставками для сумок словно были вынуты из застойных времен. Их заполняли пирамиды рыбных и мясных консервов. Фарш в бумажных пачках будил воспоминания о маминых пельменях ручной работы, которых он так ждал по субботам между морозными утренними прогулками и передачей «В гостях и сказки». Были здесь и те самые треугольные пакеты с молоком и сливками. И касса. Самая настоящая громоздкая серая касса времен застоя, с задорным треньканьем и звоном выдавливающая из себя чеки.
Всю эту картину из прошлого населяли ее главные персонажи – продавщицы. И хотя они были одеты в ту самую памятную синюю форму с белыми передниками и высокими крахмальными колпаками, не это поразило Скворца, зачарованно осматривающего гастроном. Его поразили их породистые однотипные лица настоящих советских продавщиц. Украшенные печатью лишнего веса, демонстрирующего близость к кормушке, они идеально гармонировали с докторской колбасой, бумажными пачками фарша, хлебными батонами на деревянных полках и массивной кассой. Огромные щеки, перетекающие во второй подбородок, были покрыты кричаще розовыми румянами. Лиловые тени подчеркивали надменную поволоку глаз. А жирная морковная помада – капризность маленького рта, сложенного бантиком и очерченного сверху полоской редких черных усов. Усы эти выдавали пергидрольное происхождение соломенно-желтых локонов, покрытых коркой лака для волос. Кстати, весьма дефицитного в те времена. Выбиваясь из-под колпака, вопреки инструкции министерства торговли СССР, они говорили о том, что ради того, кто по достоинству оценит всю красоту и шарм, их обладательница готова нарушить любые официальные и неофициальные запреты. Впрочем, иногда локоны продавщиц были рыжими, что делало их посыл еще более красноречивым.
Надо заметить, звучал этот храм советской торговли подобающим образом. Жужжание охлаждающих прилавков заглушал заслуженный артист СССР Юрий Антонов, который пел песню, утвержденную министерством культуры из тех, бывших времен.. Песня была о любви и о мечтах, которые «сбываются и не сбываются».
Как ни странно, эта романтическая композиция прекрасно сочеталась с фразами «бери, что дают, интеллигент паршивый», «очки надел, думаешь, самый умный» и «я для тупых русским языком повторяю - за женщиной в красной шапке не занимать». Оказывается, Ромкина память хорошо сохранила эти воспоминания из детства.
Измотанный грандиозным эмоциональным напряжением последних дней, Скворцов с трудом ловил грань реальности. Ромке даже показалось, что из рукавов его короткого пальто, купленного в конце девяностых, свисают серые мохеровые варежки, намертво пришитые к бельевой резинке, а под брюками у него  теплые зеленые рейтузы, от которых нестерпимо чешутся ноги- так, как было это с ним в 80-е. Вдобавок чертовски сильно захотелось плавленый сырок, ведь в детстве он любил его куда сильнее любых сладостей. Все это вместе было похоже на доказательство возможности путешествий во времени.
… Так бы и стоял он до вечера, потрясенный. Но выверенная тончайшая гармония гастронома вдруг рухнула, похоронив под собой мечты о перемещениях в прошлое. Это случилось, когда песню Антонова сменило разухабистое диско. «Американ бой, уеду с тобой. Москва – прощай» понеслась из невидимой радиоточки мерзкая антисоветчина. Случись это в те времена, в которых застрял этот минский продмаг, сели бы все. От исполнителя хита до уборщицы магазина. Ромка вдруг заметил дешевый корейский магнитофончик в углу прилавка, из которого доносилась крамола. В противоположном углу виднелся маленький телевизор, а рядышком лежал пульт от него. На обширной бесформенной груди продавщицы он разглядел маленькую табличку, на которой фривольно было указано лишь имя «Марина». На этом таинство торговой точки окончательно испарилось. А вместе с ним и ностальгический транс, в котором Скворцов пребывал последние пару минут. Лишь по-прежнему сильно хотелось плавленого сырка.
 Подойдя к прилавку, он сказал:
- Здрасьте. А есть у вас плавленый сырок?
- Есть, конечно, - ответила Марина капризным морковным ртом.
- Дайте парочку, пожалуйста.
- Есть со вкусом ветчины, с грибами, с луком. Вам какой?
- Мне бы обычный плавленый сырок, - уныло ответил Скворец, разочарованный таким современным выбором.
- Обычные закончились. Берите с луком, он почти как обычный. Луком там и не пахнет, - посоветовала Марина.
- Ладно, давайте, - согласился Ромка, протягивая деньги.
Гуляя по Минску, он ел деликатес своего детства. Марина не соврала. Лука в нем, и правда, не чувствовалось. До встречи оставалось полчаса. Поймав такси, он сунул водителю бумажку с адресом, откинулся на заднее сиденье скрипучей «девятки» и … моментально заснул. Сказалась бессонная ночь, покойный Веня и неприхотливый азербайджанский коньяк.
Таксист с трудом растолкал его, совершенно заспанного и плохо соображающего. Услышав астрономический счет за проезд, Скворцов встрепенулся, разом придя в себя. Быстро сообразив, что цена названа в местной валюте, он отсчитал деньги, накинув немного на чай. Выйдя из такси, он увидел низкое приземистое здание. Как оказалось, бывшее НИИ. При входе он столкнулся с сердитым обстоятельным вахтером, военным отставником. Переписав из паспорта все его данные, включая адрес московской прописки, он строго объяснил ему, как попасть в офис уфологов.
Спустя минуту-другую, Скворцов уже тряс руку Семена, о котором практически ничего не знал. Тот был огненно-рыжим улыбчивым парнем, лет тридцати с небольшим. Его лицо, щедро засыпанное веснушками, смахивало на лицо первоклашки, которому неожиданно перевалило за тридцать. Когда он улыбался, оно наполнялось бесчисленными ямочками и складочками, придававшими   взрослому мужику настолько детское выражение, что возраст его выдавали лишь щетина, обручальное кольцо и запах крепкого табака. Небольшой рост Натанко усиливал его схожесть со взрослым ребенком, словно сбежавшим из «Сказки о потерянном времени» Шварца. Женщины, искавшие в мужчине объект материнской заботы, обычно влюбляются в таких с первого взгляда. Потенциальные деловые партнеры часто не доверяли ему, не умея разглядеть за его внешностью ответственного и работоспособного профессионала. Да и рьяное увлечение уфологией нередко дискредитировало его в глазах скептиков.
Идея существования внеземных цивилизаций всецело поглотила Семена еще в студенческие годы. Потом грянула перестройка.  С того момента, как уфология перестала быть псевдонаучным мракобесием, Натанко с головой ушел в изучение всего, что, так или иначе, связано с ней. Добывая хлеб насущный в качестве грузчика и мойщика машин, он собирал и систематизировал практические и теоретические знания в данной сфере, подвергая их всестороннему научному анализу. Выучив английский, он мог читать и переводить труды уфологов с мировым именем. Переводы иногда приносили неплохой заработок, хотя и не стабильный. А с тех пор, как Питер Содберг взял под патронаж университета Беркли «Российско-Белорусское Общество уфологов», созданное Семеном несколько лет назад, он перестал разгружать грузовики и мыть машины.
Конечно же, Натанко понимал, что истинная цель американца была далека от развития уфологии на территории бывшего Союза. Янки использовал «Общество» как площадку для отслеживания научных течений и конкретных трудов на интересующей их территории. Он выявлял талантливых молодых ученых в самом начале их пути, пока они еще не попали под опеку государства и официальной науки. В начале девяностых, когда с  государственной опекой в стране было из рук вон плохо, он из года в год собирал восхитительный урожай «светлых голов», беспрепятственно вывозя их из страны. Разумеется, его сподвижничество финансировалось и тщательно курировалось специальным отделом ЦРУ.
Конкретно про ЦРУ Семен не знал, но, в целом, суть работы своего покровителя была ему понятна. Рассудив трезво, он понял, что если встанет в патриотическую позу, то ровным счетом ничего не изменится. Содберг не скажет своим кураторам из Управления: «Парни, все пропало, проект «Советские мозги» закрывается. Натанко больше не с нами». На его место придет другой Натанко, а он вернется к своим машинам. Одни будет мыть, другие – разгружать. Тогда Семен  ясно понял, что он не способен влиять на ход событий. Космополитизм, в той или иной степени присущий каждому Большому Творцу, будь то ученый или деятель искусства, помог ему отбросить все колебания. Натанко продолжал заниматься уфологией, совершенно легально изучая научное поле на вверенной ему и американцу территории.
Время от времени его Общество становилось организатором различных конференций и симпозиумов. На них работали люди Содберга, приглашая молодых и перспективных ученых на подобные мероприятия, проходящие и за океаном. И вот там, на родине джинсов и вечно зеленого бакса, сотрудники проекта «Советские мозги» делали им конкретное предложение, на которое способна самая богатая и влиятельная держава на этой планете. Замечу, делали они это абсолютно легально, ведь находились на своей территории. Они не предлагали продать Родину, раскрыв ее секреты. Вовсе нет. Это было бы грубо и аморально. Они лишь предлагали сменить Родину на новую, создав все условия для плодотворной работы во имя нового отечества. Так, год за годом, современная территория бывшей Советской империи, погрязшая в дурмане хищнического капитализма, теряла свой самый ценный ресурс. Своих детей, голодных, одурманенных, потерявших веру в ее защиту и любовь. И, вместе с ними, теряла свое будущее.
Когда Роман Скворцов тряс руку Семена Натанко, он не знал всего этого. Он, вообще, практически ничего о нем не знал.   
Семен пригласил московского гостя в свой кабинет, который был весьма необычным. Аскетичная обстановка напоминала посетителю, что он находится в здании НИИ, а хозяин кабинета – ученый. Никаких мягких кресел, аквариумов и пальм. Скромный стол, компьютер, пара простецких стульев. Вся необычность рабочего места белорусского уфолога смотрела на Скворцова со стен. Они были покрыты  черно-белыми фотографиями внушительных размеров. На них были совершенно заурядные городские виды,  да непримечательные пейзажи. Но… Ромка сразу же заметил в верхней части каждого постера небольшой тонкий белый кружок, который обращал внимание  на то, ради чего были сделаны все эти фото. А именно – на неопознанные летающие объекты.
Некоторые из них были довольно большими и имели форму традиционных «летающих тарелок». Другие были похожи на какие-то эллипсы, вытянутые вертикально. Лишь на фотографии леса, стоящего за небольшим скошенным полем,  кружок был в нижнем левом углу. Странно, но внутри него не было никаких фантастических инопланетностей.
Все, кто впервые попадали в кабинет Натанко, расспрашивали его об огромных  фотографиях, за которыми почти не было видно стен. Семен охотно рассказывал о них. При этом внимательно наблюдал за реакцией посетителя. Особенно, если он видел человека впервые. Таким нехитрым образом он безошибочно определял отношение нового знакомого к уфологии и к теме пришельцев.
Ромка с интересом разглядывал постеры.
- Фотографии НЛО, - сказал он не то вопросительно, не то утвердительно, толком ни к кому не обращаясь.
- Да. И все они – подлинные, - значительно заметил Семен.
- То есть? - переспросил Скворец.
- Существует множество подделок. Вернее сказать, большинство фотографий НЛО – ненастоящие. Люди падки до славы. Внимание остальных – это большой соблазн. А фотография в обнимку с пришельцем поначалу может прославить. 
- Наверное, подделку быстро распознают?
- Ну, как вам сказать… иногда это просто невыгодно. Издатель какой-нибудь желтой газетенки не станет проводить экспертизу. Ему надо дать читателю сенсацию. Это его хлеб.
- Да-а… - задумчиво протянул Ромка. - Наверное, уфология значительно страдает от желающих прославиться.
- Вы совершенно правы, Роман. Это, действительно, большая проблема. Палка о двух концах, так сказать. С одной стороны, жадные до популярности обыватели. С другой – вероятность того, что подлинные свидетельства существования внеземных цивилизаций могут выдаваться за фальсификацию.
- Вы имеете в виду пленку со вскрытием инопланетянина?
- Да, вполне возможно, что это тот самый случай.
- Семен, позвольте спросить, а что обведено на этой фотографии? - поинтересовался Скворцов, показывая на постер с изображением небольшого полеска.
- А вы присмотритесь повнимательнее, - предложил ему Натанко.
 Ромка подошел к постеру вплотную, разглядывая белый кружочек. И понял, что указатель был там не случайно.
То, что Ромка поначалу принял за кустик, и впрямь было очень похоже на силуэт человека. Он был значительно меньше, чем взрослый землянин, а голова его была непропорционально большой.
- Увидели? - торжествующе спросил Семен.
- Вы хотите сказать…
- Да, хочу, - решительно сказал уфолог.
- И это не подделка?
- Это подлинная фотография.
- Простите, а почему вы в этом так уверены? - недоверчиво уточнил Скворец.
- Потому что эту фотографию я сделал сам, - не без гордости ответил Семен.
- Вы… сами?
Скворцов был поражен, а минчанин любовался произведенным эффектом.
- Семен, расскажите, как вам это удалось? Это действительно инопланетянин?
- Действительно – инопланетянин. И он в шлеме. Мне так кажется.
 Натанко предложил стул ошарашенному гостю. Они уселись по разные стороны рабочего стола ученого, покрытого стопками бумаг.
- Так как же вам это удалось? Случайность? - вновь спросил Ромка.
- Нет, конечно. Такой случайности можно ждать не одну жизнь. Они вовсе не стремятся вступать с нами в контакт. Я бы даже сказал, они таких контактов старательно избегают.
Он снял трубку дешевого пластмассового телефона, больше подходящего для кухни. Нажав пару кнопок, он попросил у какой-то Маши принести две чашки чая и несколько бутербродов.
Все это время Скворцов нетерпеливо смотрел на Семена. «Ты что, в засаде, что ли сидел? - думал он.- А если в засаде, то откуда узнал, что этот головастый карлик в лес потащится. А может, братский белорус слегка подвирает? Фотографировал он, он и манекен поставил. Очень даже может быть».
- Как мне удалось? - вернулся к разговору Семен.- Это не секрет. Специалисты нашего Общества нередко фиксируют резкие всплески геомагнитной активности. Мы подозреваем, что они свидетельствуют о появлении других.
- Других специалистов? - глуповато переспросил Ромка.
Скворцов помнил про свою легенду и старался ее придерживаться. Он понял, кого уфолог назвал «другими», а так глупо спросил специально, чтобы не показаться погруженным в тему инопланетян. Член научной группы психологов должен быть скептиком в этом вопросе. Натанко на его вопрос улыбнулся:
- Другими мы называем представителей внеземных цивилизаций.
- А, понятно. Я как-то не догадался, - чуть виновато ответил Скворцов.
- Так вот… По всей планете есть немало зон, в которых такие всплески происходят регулярно. Кстати, в Белоруссии их очень много. Больше, чем в других европейских странах.
«Белоруссия стала европейской страной. Как это я пропустил такое событие?» - язвительно подумал Скворцов. Вслух он спросил:
- Интересно, а почему именно в Белоруссии?
 - Здесь слишком много уфологов, - - невозмутимо ответил Семен. - Шутка. Если серьезно, есть только пустые гипотезы. Даже не хочу вдаваться.
- На фотографии именно такая зона? - догадался Ромка.
- Именно такие зоны на всех фотографиях. Когда один из наших сотрудников зафиксировал мощнейшие геомагнитные колебания недалеко от Гомеля, я сразу же поехал туда. И вот результат, - кивнул на фотографию Натанко.
Ромка еще раз взглянул на нее.
- Ничего подобного никогда не слышал. Потрясающе! А как это было?
- Мы с Олегом, нашим сотрудником, работали в зоне. Делали замеры, брали почву на анализ. И делали фотки для отчета. Я уже закончил фотографировать, а потому фотоаппарат в сумку убрал. И вдруг увидел какое-то движение между деревьев. Я, конечно, не мог знать, кто там. Решил рассмотреть поближе, через камеру. В ней есть довольно мощный зум. Пока вынул, пока включил – все шевеления уже прекратились. Стал смотреть, вот тут-то он из-за деревьев и вышел.
- И что?
- Да тут же юркнул обратно. Я даже испугаться не успел. Успел только на автоспуске восемь снимков сделать.
Натанко замолчал, задумчиво рассматривая дорогой перьевой «паркер» с выгравированной надписью. На лице его угадывалась досада. Или он был талантливым актером, или говорил правду.
- Вы пошли в этот лес?
- Да нет, не пошли. Мы туда побежали. Все обшарили, но без толку. Мы в этом леске не один день провели. Толку – ноль. Кстати, как только я его снял, геомагнитные всплески прекратились. У нас в тот момент аппаратура работала. Мы это потом по записям поняли.
- Вот это история! - восхищенно сказал Ромка.
- Да, и я так думаю, - согласился с ним минчанин. - Особенно она впечатляет, когда это происходит с тобой.
«Знал бы ты, какая история со мной происходит – умом бы рехнулся», - усмехнулся про себя Скворцов.
- Семен, вы меня извините, что отнимаю у вас время. Хоть я здесь и по другому поводу, но… все, что вы мне сейчас рассказали, жутко интересно. Могу я взглянуть на все фотографии этого существа?
- Конечно. Сейчас покажу, - охотно согласился Натанко.
Он вынул из ящика стола папку со скоросшивателем. Покопался в ней, листая подшитые файлы, протянул своему московскому гостю.
- Здесь увеличенные кадры. На них отлично видно, что фигура-то - не человеческая. Так что это не ребенок. Пропорции не совпадают.
Он встал из-за стола и подошел к Ромке, который напряженно вглядывался  в фотографии, затянутые в твердый пластик. Снимки, плевавшие на официальную науку и предубеждения скептиков, упрямо демонстрировали силуэт, уже знакомый Скворцу. Он действительно вышел из-за дерева (четыре кадра). Развернулся, при этом то ли согнулся, то ли присел, и оказался к камере почти в анфас (два кадра). И, сильно наклонившись вперед, ушел обратно за дерево (два кадра).
 - Посмотрите, какая огромная грудная клетка, - Семен обвел корпус гуманоида кончиком закрытого «паркера». - И она смещена вправо. И таза вроде как нет. Ноги растут прямо из грудной клетки. Человек с такими аномалиями просто не выжил бы.
- Голова у него, действительно, на шлем похожа, - заметил Ромка.- Вот эти углы внизу… как будто корпус шлема.
- Это и есть шлем, - убежденно сказал уфолог.- И вот еще что, смотрите, - продолжил он.- Когда он только вышел, я успел сделать четыре кадра. Снимал на автоспуске, значит, скорость съемки стабильная. А вот тут он стал действовать в два раза быстрее. Развернулся и обратно бросился, и все это тоже за четыре кадра. Получается, что моя съемка его спугнула. Но это еще не все.
- Есть еще фотки?
 - Есть. Но его на них нет, - очень значительно произнес уфолог. - Сейчас объясню, - сказал он в ответ на вопросительный взгляд своего гостя.
 Забрав у Скворца папку, он перелистнул несколько файлов.
- Вот кадр, когда он кидается за дерево. Деревья тонкие, да и растут не так близко друг к другу. А он весьма массивный и должен быть на фото, за деревьями. Должна виднеться часть его фигуры. А ведь ни хрена там нет. Словно испарился. Исчез.
- Или стал невидимым, - предположил Скворцов.
- Я тоже об этом думал. Вполне вероятно. Мы же не знаем их технологий. Как бы там ни было, существо с нашей планеты, мутант или не мутант, на это не способно. Вот так-то…
 - Постойте, но это же - мировая  сенсация. Но я о ней ничего не слышал. Об этом писали? - спросил Рома.
- Этот случай известен в кругах уфологов. Если честно, известно несколько подобных случаев. И каждый из них подвергается сомнению. Слишком уж много фальсификаций. А что касается газет… Серьезные издания пишут об этом неохотно. Да к тому же постоянно оговариваются.
- Оговариваются?
- В смысле, постоянно повторяют: «если верить такому-то», «если это не подделка». В общем, почти убеждают в том, что это подделка и есть. А желтые газетенки дискредитируют одним своим названием. Так что… С журналюгами я не общаюсь.
В кабинет вошла тощая костлявая Маша. Она принесла бутерброды и чай. Угощение было весьма кстати – Ромка проголодался. За чаем он напомнил Семену об истинной цели своего визита. Когда он еще раз повторил ему свою легенду про научную группу, минчанин вдруг спросил, кто ее возглавляет. Задуматься над этим вопросом означало бы признать свою ложь. А потому Скворец, не задумываясь, сказал:
- Группой руководит Вишнякова Мария Александровна.
«Не будет он проверять, не похож на такого человека», - успокаивал он себя уже после их разговора. А разговор этот был довольно неожиданным.
Первой неожиданностью стало четкое ощущение того, что Натанко не очень-то хочет пускаться в подробности истории с экспедицией. Очевидных подтверждений тому не было. Он лишь однажды отказался отвечать на Ромкин вопрос, сославшись на научную тайну. Вопрос этот был о конкретных исследованиях, которые вел Содберг в высокогорной лаборатории в Перу. Обо всем остальном он рассказал, но… как-то неохотно. Скворцову частенько приходилось задавать наводящие вопросы. А иногда и просто подталкивать уфолога, который то и дело рассеяно замолкал, будто был не белорусом, а каким-нибудь финном. С каждой минутой Ромка все больше и больше склонялся к мысли, что Натанко с нетерпением ждет окончания этого разговора, хотя  тот ни разу не намекнул ему, что пора бы попрощаться. На этом неожиданности не закончились.
 Семен рассказывал об их встрече с Черновым на международном семинаре, упомянув о том, что выглядел тот довольно странно, и поначалу он принял его за сумасшедшего охотника на инопланетян. Но все изменилось, когда Вадим Андревич заговорил о теории «червячных ходов», которая могла бы объяснить появление инопланетных кораблей на Земле. По словам Натанко, он признался себе, что если Чернов и псих, то весьма интересный и образованный. Семен упомянул и о том, что Вадим Андреевич рассказывал им про школу с углубленным изучением физики и про кружок астрофизиков. Рассказ загадочного пациента московской психушки в очередной раз подтверждался. Аптечные весы, оставленные в Останкино, должны были получить еще одну гирьку в пользу Дельтаса.
Скворец спросил уфолога о реакции американского профессора на все то, что говорил душевнобольной инженер. Тот ответил, что Содберг проявил к Чернову симпатию, но никаких откровений от него не услышал. Из слов Семена получалось, что американец просто пожалел русского сумаcшедшего, а потому общался с ним.
«Так-так… А вот Чернов говорил, что профессор заинтересовался им после того, как он рассказал ему все, что знал о сжатии пространства. Говорил, что именно с этого началось их общение. Получается, Натанко врет. Или забыл? Да нет, про остальное же не забыл. Ведь сказал же, что Дельтас о «червячных ходах» заговорил. А что это произвело впечатление на Содберга – нет. Или врет Чернов? Приукрашивает события, выдавая желаемое за действительное. Возможно. Про бомжей не врал. Но это не значит, что он не мог наплести про Содберга», - размышлял Ромка, когда Семен отвлекся на телефонный звонок.
 «А почему Содберг тогда экспедицию собрал? Как это объяснить? Нет, скорее, врет Натанко. И его ложь - лучшее доказательство того, что наш Вадим Андреевич сказал американцу что-то действительно важное. Или необычное. И делиться со мной этой информацией уфолог не хочет. Историей про гомельского гуманоида поделился, а вот этим – нет. Занятно, черт побери. Ладно, я его еще об их встрече в кафе не спрашивал. А ведь они там, вроде бы, целую программу научных исследований накатали».
Закончив говорить по телефону, Натанко снова был в распоряжении своего любознательного гостя, которого ждали новые неожиданные открытия.
- Семен, а Содберг единственный раз встречался с нашим пациентом?
- Нет, была еще одна встреча, на следующий день, в кафе.
- Это профессор его пригласил?
- Да. Питер очень общительный и душевный человек. Я, честно говоря, пока с ним не познакомился, представлял американцев другими. Но он все-таки исключение из правил. Этого Чернова он искренне жалел. Чувствовал, что его внимание возвращает этого человека к жизни.
- А в кафе Чернов говорил о чем-то интересном или необычном? О чем-то таком, что могло подтолкнуть Содберга к организации экспедиции?
- К организации экспедиции? Решение об экспедиции было принято задолго до их знакомства. Я это точно знаю, - удивленно сказал Натанко.
- Я так и думал, - соврал Скворцов, для которого слова Семена стали еще одной неожиданностью.
- У него, может, и мощная психоиндукция, - согласился минчанин.- Но не настолько мощная, чтобы вот так просто развести человека на целую настоящую экспедицию. Питер очень здравомыслящий человек. Не спорю, к этому Чернову он проникся. Потому и взял его с собой.
- Вам кажется, что способность нашего больного заражать людей своими идеями, здесь ни при чем?
- Трудно сказать. Не возьмусь что-либо утверждать. Но ничего необычного я за Питером не замечал. Знаете, Роман, он вообще любит русских, да и славян в целом. Можно сказать, он к нам привязан.
- Интересно, а почему?
- Загадочная русская душа, Достоевский, «Лебединое озеро», перестройка, Горби, водка, икра. Все это сразу. Есть в нем такое романтическое русофильство. А тут - ваш Чернов. Русский, сумасшедший, нищий. Да еще и образованный. Физик, уфологией увлекается. Был бы он девушкой, Содберг бы на нем женился, ей-богу.
- Скажите, а профессор сам ему предложил в Перу поехать?
- Да, сам предложил. Когда мы в кафе сидели.
- Может быть, все-таки было что-то такое, что подтолкнуло его пригласить Чернова с собой? - мягко, но настойчиво спросил Ромка.
- Да нет, вроде. Ни о чем таком необычном мы не говорили. Чернов рассуждал о перспективах изучения гравитации, о теории «червячных ходов». Довольно обычный набор популярных гипотез. Вперемежку с дилетантскими предположениями – вроде тех, которые у фантастов встречаются. Содберг просто пожалел его, вот и все.
Снова зазвонил телефон, дав Скворцову возможность поразмыслить над услышанным.
«Основной вопрос – кто врет. Чернов или Натанко? Логично было бы предположить, что врет пациент психушки. Если бы не одно «но». Американец русского психа в экспедицию из жалости потащил, потому что русских психов любит? Слабенькое объяснение. Очень слабенькое. Ведь это денег стоило, причем казенных. Содберг все-таки американец, хоть и сердобольный. А значит, бабки любит и считать их умеет. Свои или казенные – не важно. Любовь к русским сильнее, чем любовь к деньгам? Утопия какая-то… А если врет Натанко? Тогда все сходится. Попрошу-ка я  его телефонный разговор с американцем устроить. Интересно, как он отреагирует?».
И Натанко отреагировал. В глубине души Скворцов ждал такого ответа.
- Видите ли, Роман. Я уверен, что Питеру не понравится, что я обсуждал с вами все это. Как ученый ученому я вам помог, но с Содбергом я бы не хотел портить отношения. Поймите меня правильно, - сказал Семен, выслушав просьбу своего гостя о звонке профессору в Беркли.
И тогда Скворцу пришла в голову идея. Не оригинальная, но в этом и была ее прелесть. Рассыпавшись в благодарностях за потраченное на него время, он сделал сыну братского белорусского народа безобидное предложение, соответствующее культурной традиции и ментальности обеих наций.
 - Знаете, Семен. Тут вот какое дело… У меня есть некоторые финансовые средства, предназначенные для презентационных расходов. Я бы хотел пригласить вас в ресторан. В качестве благодарности за помощь. Да и, вообще, грех не воспользоваться.
- Ну что ж, вы правы. Не воспользоваться, действительно, грех. С благодарностью приму ваше приглашение.
- Я в Минске впервые, так что выбор общепита за вами, - подмигнул Семену московский гость.
- Есть у нас очень недурной ресторанчик. «Стрелец» называется. Недорого, вкусно и обслуживание на высоте, - ответил тот.
- Везет вам, минчанам. Нас Москва таким сочетанием не балует. У нас если вкусно, то так дорого, что аж аппетит пропадает, - пожаловался Скворец.
- А нас, белорусских ученых, не балуют презентационными расходами, - пожаловался в ответ Натанко.
- Сам Бог велел нам объединить усилия в борьбе с такой несправедливостью, - пошутил Ромка. - Заодно и знакомство обмоем. И ни слова о работе.
Семен согласился с ним, заметив, что о работе говорить за столом вредно для пищеварения. Записав для Романа адрес кабака на бумажке, Натанко предложил встретиться там в восемь часов. Попрощавшись до вечера, Ромка покинул обшарпанное здание НИИ.
 
«Надо бы не забыть купить масло, съесть перед возлиянием, чтобы трезвую голову сохранить. Гадость, конечно, но придется», - думал он, голосуя у проезжей части тихой минской улочки.
Сначала он решил поехать в центр – побродить по городу, сохранившему дух Страны Советов. Такси все никак не ловилось, хотя прошло уже минут десять. В родном Останкино стоило лишь поднять руку, как гости со всех краев погибшей империи, желающие заработать на безлошадном аборигене, выстраивались в очередь, затрудняя движение и наперебой выясняя коммерческие перспективы поездки.
 Несмотря на оттепель, голосующий москвич быстро продрог. Всему виной была высоченная влажность. Тающий снег словно растворился в воздухе, отдав городу всю свою воду. К тому же порывистый ветер, обещающий скорые холода, гнал промозглую влагу прямо на Ромку. Когда рядом с ним наконец-то остановилось такси, наслаждаться внезапной ностальгией по советскому детству больше не хотелось. Было решено отправиться в гостиницу. В тепле прокуренной «Волги» опять захотелось спать. Борясь с дремотой, Скворец спросил у таксиста, хорош ли ресторан «Стрелец». Тот с готовностью ответил, что последний раз в ресторане он был до перестройки, а потому для него хорош любой ресторан. И добавил, что по рассказам заведение весьма достойное и что совсем недавно возил туда каких-то немцев с местными девицами. Тут же была предложена помощь в приобретении минских красавиц. Поблагодарив за заботу, от платной любви Ромка отказался.
Добравшись до номера, он позвонил дежурному администратору и попросил разбудить его в семь часов вечера. В номере хотел было включить телевизор, но воспоминания о приоткрытых глазах мертвого Вени остановили его. Раздевшись, он бухнулся на застеленную кровать. «Эх, только бы Веня не приснился», - с надеждой подумал он. И моментально заснул.
Веня не приснился. Хотя лучше бы приснился Веня.
 
Эпизод семьдесят шестой
Москва, апрель 1997 года

Порогин опустил руку к потайной кнопке, открыл тайник и достал оттуда тяжелый маленький сверток. «Слава Богу, не пригодился», - подумал он, мысленно крестясь.
 «Девятка» остановилась в нескольких метрах от порогинской «Нивы».. Из нее вальяжно вылез низкорослый молодец, коротко стриженый, в модной кожаной куртке и в спортивных штанах.
- Кто это? Ты его знаешь? - испуганно спросила Капа, схватив его за руку.
- Да не бойся ты! Ребята просто машину на стоянку отгонят. Не здесь же ее бросать, правда? - успокоил Капу муж, опуская стекло двери.
- Добрый вечер! - неожиданно культурно поздоровался «браток».- Я от Алексея Владимировича.
- От кого? - напряженно переспросил Ленька.
- От Торопыги,  - уточнил молодой человек.
- А, тогда добрый вечер! - с облегчением ответил ему Порогин. - Ты, Капочка, посиди пока в машине, я тебя закрою. Мне надо ребятам адрес стоянки дать да денежку за труды.
 Он вышел из машины, клацнул сигнализацией, и они направились к «девятке». Сели на заднее сиденье.
- Вот ключи, документы и машинка. А, да… Вот еще доверенность.
- Отлично, - кивнул «браток».  - А это вам, - сказал он, протянув Порогину конверт.- Здесь как договаривались. Считать будете?
- Ну, что вы! Нет, конечно. Алексею Владимировичу я всецело доверяю. Поблагодарите его от меня.
- Обязательно!
- Всего доброго, - попрощался с «братком» Леонид, убирая конверт во внутренний карман пиджака. 
- Счастливого пути! - ответил тот.
 Безмолвный, словно автомат, водитель «девятки» пошел за Порогиным, поигрывая ключами от «Нивы».
Забрав вещи, супруги Порогины направились в здание терминала. По пути Леонид объяснил жене, что полетят они на частном самолете одного из крупнейших банков страны. Чтобы пресечь лишние вопросы, добавил, что один из друзей покойного брата оказал им такую услугу.
- Понятно. Мы крутые! - весело отозвалась Капа, еще минуту назад не подозревавшая о существовании частной авиации в Стране Советов.
Автоматические двери галантно разошлись, впустив их в богато отделанный и практически пустой зал вылета. Порогин сразу же увидел молодую, красивую и очень высокую девушку, одетую в строгий деловой костюм, которая стояла рядом с изящной табличкой с надписью «Дальнефтебанк».
- Добрый день! Леонид Викторович? - уточнила высокая красавица, улыбнувшись безупречной стоматологической улыбкой. Пахнуло дорогими тяжелыми духами.
- Здравствуйте. Вы совершенно правы. А это Капитолина Матвеевна, моя жена.
- Очень приятно! Меня зовут Эвелина. Я представитель компании «Дальнефтебанк Авиа». Рада приветствовать вас в аэропорту частной авиации «Шереметьево 3».
- И я рад, что вы нас здесь приветствуете, - совершенно искренне сказал Леонид Викторович, ставший на шаг ближе к завершению трехлетней нервотрепки.
Эвелина снова похвастала белоснежными зубами, выдав стандартную профессиональную улыбку класса «люкс».
- Могу я предложить вам напитки, легкие закуски, десерты?
- Большое спасибо, но я бы хотел пройти все формальности.
- В таком случае я сначала провожу вас на паспортный контроль. Прошу за мной.
Носильщик в форменной ливрее с легким учтивым поклоном произнес «позвольте», всем организмом потянувшись к их чемоданчику на колесиках. Леонид Викторович одобрительно кивнул. Вся процессия, с девушкой во главе и замыкающим носильщиком, двинулась в сторону пограничников.
Две вышколенные дамы средних лет при выдающихся формах и погонах пахли духами и дружелюбно скалились, перехватив у Эвелины стоматологическую эстафету. За паспортный  контроль Порогин был спокоен. А вот досмотр его сильно тревожил, хотя ему и говорили, что шмонать не станут. Он очень хотел в это верить! Ведь драгоценности, лежавшие в его портфеле, определенно представляли художественную ценность. В «Домодедово» за них легко можно было схлопотать срок.
- На рейс Аглыбина, - многозначительно  вполголоса сказала пограничницам двухметровая провожатая. Блондинка, в звании майора, тихонько шепнула что-то в рацию. Рация протрещала что-то в ответ. Напарница белокурого майора елейным голосом попросила паспорта. Леонид протянул ей МИДовские «загранки» и визы. Бегло глянув на документы, она поставила штампы и вернула их назад.
Удовлетворенно кивнув, Эвелина повела их на таможенный досмотр, грациозно покачиваясь, словно мачта парусника. Таможенницы держали марку заведения – пахли, скалились, имели формы. Младшая по званию извиняющейся скороговоркой спросила про колющие, режущие, огнестрельное, взрывчатые, наркотические, психотропные, ювелирные, художественные произведения. Стараясь не думать про огнестрельное (которое было у него еще десять минут назад) и про ювелирные (которые и сейчас с ним), Порогин сказал «нет», настойчиво думая про психотропные, которых точно не было. Бдительные таможенники поверили пассажирам господина Аглыбина на слово, даже не притронувшись к портфелю и сумке.
Все государственные препоны были позади. Вместе с ними остались Ленькины страхи и сомнения, неизвестные его жене, которая всего-то навсего летела на недельку в Турцию.Супруги Порогины приближались к неминуемой разлуке с Родиной.
Притихшая Капа, пораженная масштабами и изощренностью сервиса, робко и трогательно взяла мужа за руку. 
- Молодец Аглыбин, наладил обслуживание, - тихонечко пробормотал себе под нос Порогин.
- А кто этот Аглыбин? – так же тихонечко спросила Капа.
- Аглыбин их всех кормит.
Она недоверчиво округлила глаза:
- И таможенников?
- А этих – сытнее остальных.
 Через несколько секунд они уже были в уютном зале с пальмами, фонтанами и камерной музыкой. В углу, за стеклянными дверями, заманчиво сиял ресторанчик.
- До вылета осталось пятьдесят минут. Но вы уже можете подняться на борт. Если вы пожелаете, я обеспечу вам уютный столик, - соблазнительно пропела  их провожатая. -За счет компании, - уточнила она.
Не успел Леонид Викторович согласиться, как Эвелина, доверительно понизив голос, дала им дельный совет:
 - Хочу заметить, что аэропорт открылся совсем недавно. Ресторан весьма достойный, но уровень обслуживания, напитки и меню на борту президентского лайнера нашей компании - значительно выше. К тому же там вам будет комфортнее.
 Напитки Леониду Викторовичу сейчас были жизненно необходимы. Впереди был разговор с Капой, которая продолжала лететь на неделю в Турцию. «Как я все это ей скажу?» - со страхом подумал он.  Вслух же произнес:
- Мы вам полностью доверяем. Можно уже и в самолет.
- Абсолютно правильный выбор, - сказала Эвелина, вновь показав неестественно белоснежные зубы.- Я провожу вас  в зону трансфера.
- Чего она сказала? – поинтересовалась шепотом у мужа Капитолина Матвеевна.
- Сейчас тачку нам поймает, - ответил Ленька.
Капа хихикнула.
Эвелина распрощалась с ними у ослепительно белого «Мерседеса», сказав несколько дежурных фраз и так старательно оскалившись, что казалось - вот-вот цапнет. Носильщик в ливрее, значительно опередив их, излишне бережно уложил чемоданчик в белоснежный багажник. Глядя на Леньку с плохо скрываемой надеждой, пожелал им счастливого пути.
- Спасибо, голубчик, - вальяжным баритоном ответил Порогин, протянув ему мелкую долларовую купюру, зажатую меж двух пальцев.
Шофер галантно распахнул перед ними дверцу, за что тоже был жалован «зеленью».
Мерседес деликатно зашуршал по бетону летного поля. Положив голову на плечо мужу, Капа заглянула ему в глаза. И с детской обезоруживающей  простотой спросила:
- Ленечка, ты мафиози?
- Нет, родная. Я – бомж. Мафиози был мой брат, царствие ему небесное. А мне усердия не хватило.
- Твой брат был чекистом, - смеясь одними глазами, укоризненно поправила Леню жена.
- А я что сказал?


Эпизод семьдесят седьмой

                Москва, апрель 1997 года
…Викторыч очень спешил. Бежал до электрички, от электрички бежал к метро, перепрыгивая через две ступеньки, бежал вниз по эскалатору. Вверх по эскалатору тоже бежал, бежал на другую сторону Проспекта Мира, и по Проспекту. Ворвался во двор. На седьмой этаж – бегом, вверх по лестнице. Он спешил к брату, который позвонил и просил приехать. Речь не шла о конкретной срочности. Он просто сказал:
- Приезжай ко мне, братик. Камаринскую желаю исполнить.
Вик вышел на улицу и, сделав пару-тройку шагов, вдруг осознал, что очень скоро он не сможет приехать к Стасику. Ни прилететь не сможет, ни приплыть.  Каждая секунда стала огромной ценностью, за которую стоит бороться.
Дверь ему открыл племянник Денис. Вик сразу понял, что дело плохо. Квартира наполнилась скорбью, как каждый дом, в котором умирает человек. В гостиной на диване сидел обложенный подушками брат, в котором смутно угадывался Стас. Его живые выразительные глаза больше не конкурировали в обаянии с лицом. На лице они были одни. Теперь им принадлежала монополия на выражение эмоций. Стас уже практически не ходил. Ему оставались считанные дни. А ведь он заболел не так давно, тщательно скрывая от всех свой диагноз. Врачи называют это «стремительный рак».
 Вик поцеловал его, обнял, прижался и… замер.
- Ну, хватит сантиментов, - на удивление твердым голосом сказал брат.- Не раскисать! У нас с тобой еще камаринская впереди.
Вик нашел в себе силы заговорить:
- Все сделаю, как захочешь.
- На, держи. Это не подарок, просто вещь. Когда все закончится, сразу же выкинь к чертям.
Вик кивнул. Судя по весу и форме, в свертке был пистолет.
- А вот это – от меня лично. Подарок.
Стас порылся под одной из подушек и достал черный бархатный кисетик:
 - Смотри, не потеряй, раздолбай.
Викторыч, который так много хотел сказать брату, сейчас не мог вымолвить ни слова.
- Так, с личным вроде все, - продолжал Стас. - Теперь давай о самом личном. Камаринскую мы с тобой обязательно сбацаем. Я буду мелодию насвистывать, а ты спляшешь. Идет? Так, слушай меня внимательно. Теперь твой выход, маэстро. Мы до них, наконец-то, добрались. Теперь тебе надо с ними аккуратно обо всем договориться. Они косят под бомжей, а тусуются… ты сейчас буде..кхэ-хэ.
 Он стал задыхаться, показывая пальцем на какой-то баллончик. Вик схватил его нетвердой рукой и хотел помочь Стасу. Но тот оттолкнул его. Слабо, но уверенно. Вдохнув спасительную ингаляцию, он смог говорить дальше.
 - Они почти у тебя во дворе сидят. Там есть такое место – садик, в нем бомжи обретаются.
- Знаю я это место, братик, знаю.
- Напрямую в лоб к ним не ходи, могут завалить с перепугу. Закоси под бича. Водки купи, наладь контакт с бомжотней. А там и на них сразу выйдешь. Мы тому ухарю, кто им заказы давал, пентотала вкатили. Он говорил, что они были готовы работать за документы. Очень им нужны чистые документы, чтоб без сучка, без пылинки. Если эта тема по-прежнему для них актуальная, документы тебе сделает человек, который будет отход обеспечивать. Мой очень близкий друг, еще по конторе. Сейчас курирует банк, через который рейс твой будет и бабки пойдут. Сегодня позвони ему, завтра с ним встреться. Зовут Игорь. Вот телефон.
 Медленно, словно боясь что-то сломать, он вытащил бумажку из кармана спортивного костюма и протянул Вику.
 - Ты спрашивал, что за банк. «Дальнефтебанк» называется, любопытный ты мальчишка. Знаешь такой?
- Знаю, Стасик… Кто ж его не знает-то…
- В общем, Игорь тебе все сделает. И паспорта, и приглашение от фирмы, и визы. По рейсу и по таможне - тоже  с ним. Главное – перевод денег на их партнерскую контору. Там будет один хомяк итальянский – Альберто Манзини. Он бабками будет заниматься. Ну, вроде, все.
Он тяжело отдышался и продолжил:
- Я тебя очень прошу, осторожнее с этими хлопцами. Я не знаю, кто они такие, но они очень опасны. Запомни: если договоришься с ними, то сначала вы сваливаете, а потом они начинают.  Не договоришься – все равно вали из страны. Да, вот еще что… погоди-ка…
Он стал медленно беспомощно рыться в своих подушках. Достал сверток толщиной с кирпич.
- Это тебе от меня, наследство. Тут немного. Но дом у моря можно купить, если не шиковать.
Он откинулся и закрыл глаза.
- Сейчас полежу чуток, отдохну.
- Братик, я тебя так люблю, мой родной! Зачем же ты заболел, ну, зачем? - по-детски настойчиво спрашивал Вик, заливаясь беззвучными слезами. - Не уходи, Стасик. Мы с тобой будем за грибами ходить, хочешь?
Стас открыл глаза, внимательно посмотрел на него. Взяв за руку, сипловато сказал:
- Викторыч, я тебя очень прошу, уважь волю умирающего! Прекрати ныть. И хватит ересь нести. Какие грибы? Апрель на дворе!
 Они с трудом улыбнулись, как могут улыбаться  лишь братья. Одновременно, одной улыбкой, которая  образовала на их лицах одинаковые морщинки.
Стас еще чуть отдохнул. Открыл глаза и спросил его:
- Братик, ты в Господа веруешь?
- Да, всем сердцем.
- А я вот так и не успел в храм сходить, а ведь я крещеный безбожник. Не попасть мне уже в храм, не успеть. Бог простит меня, как ты думаешь?
- Господь милостив. Если просить и каяться, то Он простит.
Стас снова стал задыхаться, но в этот раз позволил брату поднести баллон. Жадно вдохнув, он откинулся на подушку.
- В храм хочу, покаяться, - и посмотрел на него своими гигантскими синими глазами.
Викторыч оцепенел, перестав чувствовать свое тело.
- В храм, каяться! - просипел Стасик, вцепившись в руку младшего брата слабеющей хваткой уходящего человека.
Враз очнувшись, Вик вскочил и наклонился к брату.
- Сейчас, миленький, сейчас… в храм пойдем. Я за одежкой твоей, - прошептал он в мертвенно желтое лицо. И выскочил в коридор.
Вернулся с курткой и обувью в руках. Бережно одел его, зашнуровал ботинки, сунул спасительный баллончик в карман.
- Ты что, братик… Не дойду я до церкви. Видно, не суждено мне, - шептал Стас, заглядывая ему в глаза.
- Потерпи еще немного, скоро уже в храме будем.
- Не дойду я.
- Ты не дойдешь – вместе дойдем.
Вик подхватил почти невесомого брата на руки и вышел с ним в коридор.
- Ты настоящий брат, кровинушка моя, - натужно просипел тот.
На звуки его голоса выскочил сын Денис и невестка. Грянуло истеричное многоголосье.
- Да вы что, с ума сошли! Ему надо лежать! Прекратите этот цирк, я вам говорю. Такого тяжелого больного нельзя…
Страшный, надрывно нечеловеческий, сиплый крик одним ударом разметал все обоснованные возражения:
- Молчать всем!! Моя воля последняя!!!

Грязная мартовская Москва залита первым весенним солнцем. По яремной вене Проспекта Мира сотни тысяч человеков разом стремятся к сердцу нашей Родины, чтобы заработать, украсть, пожрать, выпить, трахнуться и, если получится, сделать хороший шопинг. Лёня Порогин несет на руках умирающего брата. В храм. Прохожие стыдливо отворачиваются. У тротуара притормаживает милицейский патруль. Проворный милиционер выскакивает из машины, бросаясь им наперерез с властной фразой:
- Мужчина, что проис…
- Пасть заткни, мразь! - кричит Леня ему в лицо, не сбавляя шага.
Церковь Крещения Господня заливает округу колокольным звоном. Их голоса растворяются в нем, отражаясь в деревьях, домах и грязных сугробах.
- Стасик, а я вспомнил сегодня, как ты меня фотографировал. В глазах твоих подсмотрел.
- И я помню, Ленечка.
- Матушка нас перед тем на мультик водила, а там Аленушка со зверями и птицами разговаривает. Я на тебя потому так смотрел, что думал, ты тоже с птичкой  говорить можешь, раз она по твоей команде вылетает.
- Гхы-гхы-гхы, глупенький ты мой.
- Все, Стасик, почти пришли… Я уже купола вижу. Потерпи, родной.  Сейчас уже…сейчас…


Эпизод семьдесят восьмой
Москва, февраль 1998 года

Лучше бы приснился Веня. Он бы стал просить денег и курева или жаловаться на замерзшую босую ногу. И даже если бы стал душить, то был бы этот сон. Всего лишь обычный кошмар. Отвратительный и страшный, зато обычный. Проснулся бы да и пришел бы в себя. Но то, что приснилось Скворцу, хоть и нельзя было назвать кошмаром, но испугало его. Причем испугало после того, как он проснулся. А это, согласитесь, куда неприятнее.
Снилось ему, что заходит он в собственную комнату в своей родной квартире, которую он знает до миллиметров. Присел в кресло, ноги вытянул и… И вдруг - какое-то шипение. Шипение технического происхождения. Такое бывает в телефонной трубке, или если кто-нибудь поставит старенькую пластинку, которая вот-вот зазвучит, но пока еще не собралась с духом. Бывает, что оно доносится из старенького радио, простоявшего на кухне лет тридцать и осипшего от нескончаемого «Маяка» с его новостями, воззваниями вождей, утренней зарядкой, радиоспектаклями и траурным балетом. Да, пожалуй, больше всего шипение это походило на звук, рожденный радиоточкой.
«Так, вроде, нет у меня в комнате радио. Точно нету! А что тогда шипит? Может, от соседей такой звук? Да нет,  совсем близко где-то», - думал Ромка, сидящий в кресле и не подозревающий, что все это происходит с ним во сне. Так что, читатель, можешь смело считать, что Ромка наяву сидит в кресле и слышит необъяснимое шипение. И только он, удивленный и растерянный, собрался встать, чтобы найти источник звука, как шип пропадает, заглушенный мужским голосом.
Голос этот низковат, но совершено бархатный, с еле уловимой хрипотцой, старательно спрятанной где-то внутри. Где-то, где выдох соединяется с вибрацией связок, рождая звук, которому суждено стать таинственным шепотом, уверенным негромким голосом, отчаянным воплем о помощи или властным окриком. Хрипотца, словно невидимый стержень, наполняет этот голос красотой и притягательностью. Будто душа, которая наполняет человека высшим предназначением. Он звучит негромко, но и не тихо. Звучит именно так, как должен звучать, чтобы каждое произнесенное им слово навсегда заняло свое место в сердце и памяти того, кто услышит. И чтобы тишина пауз освещала сказанное, придавая голосу сил, пронзительности и значимости. Так снег своей ослепительно девственной белизной придает значимости отрубленной на полном скаку голове, которая успевает обесчестить его багрово-алыми пятнами еще перед тем, как упасть на землю.
Именно этот голос, притягивающий своей красотой и неощутимой могучей силой, разом похоронил под собой загадочное шипение, которое лишь изредка успевало мелькнуть между слов. Он говорил. А, вернее сказать, читал, изливаясь из невидимой радиоточки. И прервать его было невозможно. Ведь для этого нужно найти радио, которого, самым непостижимым образом, в комнате не существовало.               
- Театр, хоть и покрашен блеклой зеленой краской, но значение имеет областное,- начал неизвестный чтец. - Сегодня народу здесь много. Куда больше, чем обычно. Ведь сегодня - большая премьера. Дают Настоящего Редкого Психа. В программке указаны двое. Один - в синей пижаме, лохматый и тощий. Другой - в белом халате, толстый и кудрявый.  В партере – избранные, и среди них происходит тончайший диспут.
- Синий, цвет ментального откровения, - шепчет кто-то. Шепчет и тяжелыми духами пахнет.
- А белый – цвет нереализованного эго, - шепот уже определенно другой, а духи те же.
- Да что вы, право, так все усложняете, - это уже вполголоса, а пахнет табаком и бриолином. - Проще надо. Синий – это цвет очень удобный, чтоб всякую дрянь на больничной пижаме синькой закрашивать. Каждую стирку пижама заново рождается и готова новую жертву принять, пожалеть да согреть. А белый – так тут еще проще. Халаты такого размера есть только белые. Раньше еще были цвета морской волны, но сейчас их в помине нет, - со знанием дела говорит кто-то, кто табаком и бриолином пахнет.
- Цвет морской волны – символ отчуждения и самодостаточности, - не унимается надушенный шепот.
И ему в ответ, вполголоса:
- Да прекратите вы ахинею пороть! Тошно же слушать, ей-богу! Говорю вам – нет их давно уже и не будет. Белые только остались.
Шепот пытался что-то возразить, и даже пахнуло духами, но… дали третий звонок и полемика улеглась, а вместо нее в дело вступили бинокли. За каждым биноклем – пара глаз, а уж за ними и шепот, и духи, и табак с бриолином. А кто-то даже ребенка приволок. Запах его монпансье ни с чем не спутаешь, да и бинокль он задом наперед держит, отчего сцена у него, словно маленький тортик с крошечными пряничными человечками.
Все, обратной дороги нет – свет гаснет. Все  ждут чего-то невероятного или, на худой конец, необъяснимого. В программке тонким вензелем выведено что-то торжественное, да только не по-русски, отчего ни черта не понятно. Приходится теряться в догадках.
Тот, что  в синей пижаме, вдруг стал читать вслух мысли того, который толстый и кудрявый, в белом халате. Кудрявый сначала застыл от удивления, а потом рывком прижал к груди блокнотик. Испуганно взвизгнув, стал пятиться к оркестровой яме и крестить того, что в пижаме. Обернулся было к партеру. А оттуда на него бинокли таращатся, выкатив из орбит стекляшки. Не каждый день такое увидишь.
А Настоящий Редкий Псих глаза закатил и ручонки синюшные свои выставил в сторону толстого. Головой загадочно потряхивает и пальцы нервные сжимает, до судорог. Зачитывает всю ту липкую панику, что у кудрявого в голове вертится. И чего там только нет! И неверие, и молитвы кусками, и проклятия кому-то из близких. А, вот еще! Клянется, что больше никогда не будет… а что не будет – непонятно, неразборчиво… Хотя нет, минутку. Клянется, что он больше никогда и ни за что… Фу! Николай Юрьевич! Я даже и произносить здесь этого не стану! Как не стыдно! Гадость какая, Боже…
В зале перестало пахнуть монпансье – видно, кто-то по ошибке зажал рот ребенку, а надо было глаза закрывать. Теперь карапуз насмотрится и станет ночным недержанием страдать.
Кудрявый в белом халате на колени упал и пополз к Редкому Психу. За штанину пижамы его ухватился – молит пощадить. Тогда тот, брезгливо так, на него сверху вниз смотрит – и зал замирает. Прощение или вечная отверженность? Тут раз на раз не приходится, по-разному бывает. На то и искусство.
- Барабанная дробь сегодня что-то уж больно нервная. Видать, отвергнет - одними губами говорит кто-то, кто пахнет табаком и бриолином.
Дробь смолкает, как по команде. И в вакуумной тишине -  запах монпансье нос щекочет. Тот, кто в синей пижаме, опускает глаза долу, руки его слабнут, ложатся на голову толстому. А он, белый как полотно, замер, сжался весь и беззвучно губами мелет. Может, молится? А может, и матерится. Тогда тот, что в пижаме, поднимает глаза к небесам и со вздохом молвит на латыни:
- Юрич, хватайся крепче, мудила… Полетели…
 С натугой взмыли над сценой, чуть было не сбив рампу. И… в самом деле – полетели… Вверх и влево.
Зал благодарно выдохнул:
- Прощение…
 А шепот, уже и не разберешь какой, но точно один из тех, что духами пахнет, дрогнувшим голосом, добавил:
- Какая аллегория… 
И обстановка в зале настолько возвышенная, что даже аплодировать никто не решается. Но без аплодисментов артистам нельзя, ведь натуры тонкой организации…
 Вдруг…  робко кто-то в ладошки хлоп - и сразу запах монпансье, просто нестерпимый! Ребенок, Божий человечек, в ладошки хлопнул. Один разок только, да и этого хватило. Нестерпимый грохот обрушился  на зал, когда партер, как один, взорвался аплодисментами, свистом, криком, стонами счастья… И только тот, что табак с бриолином, теперь уже надрывно, во всю глотку:
- Да какая, к чертям собачьим, аллегория! Противно ж вас слушать, ей-богу! Веревка у него к жопе привязана, за нее и поднимают! Придумаете, право… Аллегория!

Возмущенно прокричав последнюю фразу, голос смолк. Шипения слышно не было. Скворец продолжал сидеть в кресле, изумленный до неподвижности.
В таком изумлении и проснулся, обнаружив себя лежащим на кровати уютной минской гостиницы. В мозгу его звучал завораживающий голос: «и со вздохом молвит на латыни: «Юрич, хватайся крепче, мудила… Полетели…». 
Страшно не было. Лишь удивление его достигло масштабов, невиданных ранее. А когда он стал задумываться над его причиной, вот тогда-то и появился страх. Стремительно набирая обороты, он обрастал самыми разными вопросами, которые имели одну общую черту, делавшую их похожими друг на друга, как дети одних родителей. Все вопросы не имели ответа, хотя и звучали по-разному.
 Например, так: «И что это было, а? Я спал или нет? Такой сложный текст может присниться? Да к тому же  виртуозно прочитанный? Это, хотя бы теоретически, возможно?».
Или вот так: «Получается, что это какой-то новый формат сна, да? А может, Натанко мне наркотик подсунул? Психостимулятор. А почему я тогда спал? Я мог это где-нибудь прочитать, запомнить, а потом забыть? Это ведь было про Лешница с Черновым? Ну да, про них. А тогда, где я мог это прочитать? Я что, сам этот текст сочинил? Сочинил прямо во сне?».
А иногда - так: «А вдруг у соседей спектакль по телику шел? А я его во сне слышал и по-своему переделал? С какой же громкостью у них должен был работать телик, чтобы я здесь это слышал? Да еще и спящий…».
Иногда Ромка натыкался на, казалось бы, спасительные догадки. «Мог телевизор включиться и выключиться? У него есть таймер?». Увидев, что телик выключен из розетки, Скворцов оставил эту версию в покое.
- Значит, соседи, - с фальшивой уверенностью пробормотал он.
Набрав администратора, спросил, заняты ли соседние номера. Ответ был никуда не годный. Лучше б администратор послал его матом, чем такой ответ. Оказалось, что один номер не заселен, а в другом жильцов нет с самого утра.
«Может, за окном? Звук был с улицы, какой-нибудь митинг. А я его в текст превратил».
Он вновь схватился за телефон. На этот раз спросил у дежурного, не было ли на улице митинга или чего-то в этом роде. Тот, уточнив у охраны, недоуменно ответил, что на улице все тихо.
Удивление невиданных масштабов наполовину переродилось в страх. Он обдавал Скворцова ледяной липкой тревогой, которая грозилась перерасти в панику. Исчерпав все возможные попытки хоть как-то объяснить произошедшее с ним во сне, он вдруг наткнулся на вопрос, который никогда не задавал себе ранее. И если все остальные вопросы он озвучивал себе мысленно, а иногда и вслух, то этот даже озвучивать не стал, стараясь поскорее оставить его позади. Наберись он смелости задать его себе, звучал бы он так: «Рома, а может быть, ты сходишь с ума?».
Следующий час прошел в разговорах с самим собой. Скворцов громко уговаривал себя в том, что ничего страшного не случилось. Он плел самому себе ахинею про переутомление, про то, что он творческая личность с подвижной психикой, про возможные последствия употребления конопли. В качестве доводов, он щеголял перед собой собственной адекватностью и дееспособностью.
Через час в его номере раздался телефонный звонок. Пунктуальный вышколенный дежурный сказал, что в Минске ровно девятнадцать часов. Ромка совершенно забыл о своем ужине с Натанко. Вспомнив, обрадовался. В номере, где он видел мертвого Веню и такой занятный сон, оставаться больше не хотелось. Наскоро собравшись, он покинул свое временное жилье, полное тревог и непостижимостей.
До ресторана «Стрелец» можно было дойти пешком. Скворцов решил, что прогулка будет ему полезна. Двигаясь навстречу ужину в компании с местным уфологом, он старательно не думал о том, как он умудрился во сне создать такой большой и сложный текст, да еще и настолько виртуозно прочитать его. К тому же, не своим голосом.
 По дороге, чудом вспомнив про масло, он заскочил в маленький продуктовый магазинчик. Купив пачку сливочного, он развернул его и, прямо на ходу, откусил большой кусок от края желтого брикета. Чуть разжевав, проглотил. И повторил противную процедуру, откусив чуть поменьше. За этим занятием его увидела помпезная огромная тетка, идущая навстречу. Округлив глаза, она выразительно покрутила пальцем у виска, проводив Скворца долгим взглядом, в котором умещались жалость, недоумение и любопытство.
Некультурно выкинув оставшееся масло прямо на газон, Ромка подошел к дверям «Стрельца». Было без десяти восемь. В его желудке бултыхалась лошадиная порция сливочного масла. В голове застряла выпуклая фраза, словно исполненная объемными белыми буквами на красной материи агитплаката. «Веревка у него к жопе привязана, за нее и поднимают! Придумаете, право… Аллегория!». Избавиться от нее он никак не мог. В этом случае масло было бессильно. А если б оно помогало, Ромка сожрал бы всю пачку, не задумываясь.
В ресторане Скворец был радушно встречен хозяйкой средних лет и усатым швенйцаром, стилизованным под дореволюционную эпоху  -  в расшитой форме и в массивной фуражке на голове. Он принял его полупальто с таким почтением, словно ему доверили фамильную шпагу. Ромка сказал хозяйке, что ждет огненно рыжего друга и что они будут только вдвоем. Она пригласила его в зал, увешанный доспехами и оружием не хуже, чем зал исторического музея. Ромка попросил устроить им столик вдали от музыки и больших компаний. Дама проводила его в небольшой закуток и указала на стол.
- А музыка у нас сегодня начинается в половине десятого, - зачем-то сказала она.
- Плясать мы не станем, обещаю, - заверил ее Скворцов, так и не поняв, к чему она упомянула музыку.
 Усевшись за стол, он открыл тяжелое меню, скрывающее в себе несколько тонн самой разной снеди и   труд  шеф-повара. Натанко должен был прийти с минуты на минуту. Московский гость белорусского народа уткнулся невидящими глазами в меню, которое он открыл на странице «Блюда из птицы». Так сидел минут десять, не меньше. За это время он даже не полюбопытствовал, насколько дорог ресторан. Его взгляд намертво застрял между утиной грудкой и маринованными куропатками на углях. Краешком сознания он понимал, что держит в руках какую-то вещь. Этого хватало только на то, чтобы не выронить ее из рук. Глубоко внутри зарождалась паника. Чувство беспомощности перед ней было куда страшнее самой паники.
Его состояние было вполне объяснимо. За неполные три дня с ним произошло столько тяжелых, очевидных и невероятных событий, что хватило бы на полжизни. В тот момент, когда он узнал об убийстве Вени, он еще не успел толком осознать и принять существование двух инопланетян, которые скрывались от преследователей в Москве, установили Чернову адаптер и загадочным образом, без малешего следа, уничтожили зачем-то семнадцать офицеров российской армии. А смерть Вени, который стал жертвой его расследования, служила еще одним веским и беспощадным доказательством того, что бред Чернова таковым не был. Доказательством реальности инопланетянина стали не разрозненные факты и вероятные гипотезы, а существование двух других инопланетян. Когда он принялся искать аргументы для своих аптечных весов, то не мог даже предположить такого исхода событий. Не мог предположить ничего подобного еще три дня назад. Ведь когда брал напрокат у Генки модную бандитскую кепку, был почти уверен, что Чернов – уникальный псих. И вдруг – все и сразу. Слишком быстро. Он рывком сорвал занавесь с картины мироздания. И оказался к этому не готов.
Ему еще повезло, что молодой здоровый организм включил систему защиты, приглушив разрушительные краски невероятной реальности. И система эта, так или иначе, ограждала его до сегодняшнего дня. Он тормозил дома, с бутылкой виски у аптечных часов. В самолете, в такси, в ностальгическом магазине и в офисе Натанко. Пока не лег спать в гостиничном номере. И вот тогда… Невидимые подпорки треснули. События последних дней набросились на него разом, во всем своем величии.  Впервые ему пришлось справляться самому. Ромке понадобилось больше часа, чтобы хоть немного успокоиться. В ресторане Скворцу казалось, что он окончательно взял себя в руки. Но неожиданный ступор, который маскировал пульсирующие приступы страха, развеял его самоуверенность.
Провалившись внутрь самого себя, он старался собрать в единый пучок все то, что было в нем от животного, что делало его частью природы. Ему нужна была интуиция. Она не раз выручала его в трудных ситуациях, когда логика и здравый смысл бессильно капитулировали. Сейчас она была нужна ему, чтобы понять, что произошло с ним пару часов назад в гостинице.
Природа этого явления его больше не интересовала. Его интересовали последствия. Причудливый сиюминутный пассаж спящей психики или начало масштабного процесса, страшного и неуправляемого? Он судорожно пытался учуять ответ на этот вопрос. Непознанное и необъяснимое, происходившее с ним самим, не восхищало и не увлекало его. Оно поселило в нем огромный страх, который был больше и сильнее его. Казалось, что победить его было невозможно. Но можно было заключить шаткое перемирие, гарантирующее от внезапного и вероломного нападения.
 Из глубокого оцепенения, граничащего с трансом, его вывел Семен. Он сразу предложил ему перейти на «ты». С трудом ворочая языком, Скворцов согласился. И фантасмагория ужина началась.
 Поначалу общение давалось Ромке нелегко. Гулко ухало сердце. Ватные влажные руки нехотя признавали в нем хозяина. Он изрядно тормозил. Беспомощно копался в объемном меню, забывая, что он хотел заказать. Пару раз он начисто забывал, как зовут уфолога.  Говорил Семену «вы», иногда пропуская его реплики мимо ушей. Натанко сразу заметил это, но виду не подал.
- Надо бы понять, что мы с тобой будем пить, - резонно заметил уфолог.
- Водку, наверное, - тихо промямлил москвич и вздохнул.
Со стороны это выглядело жалко. Тихий, культурный столичный мальчик, прилично одетый, с длинноватыми волосами, собирается пить водку с крепким рыжим мужиком. И тихое «наверное» выдает его неуверенность в этой затее.
 На самом же деле, все было ровно наоборот. Пить в таком состоянии водку – это был лихой, безрассудный, гусарский подвиг, сильно напоминающий «русскую рулетку». Много лет спустя Скворцов пытался понять, почему он не плюнул тогда на эту затею. Разумный ответ был только один – интуиция.
Дело было так. Поход в ресторан являлся операцией «была – не была». Суть ее примитивна - и тем красива. С виду тихий, но отчаянный мальчик Рома задумал напоить крепкого Семена в надежде, что тот что-нибудь ляпнет. Для этого сожрал сливочного масла, которое окутало его пищеварительную систему, словно нефтяное пятно тонкую нежную водоросль. Алкоголь практически не вступал в реакцию с Скворцовым, напрасно пытаясь где-нибудь всосаться. Семен не ожидал от пацана такого маневра и масло не жрал. Но судьба решила восстановить справедливость. Ромка не знал, что когда придет время спаивать уфолога, он сам будет в небывалом состоянии духа и тела. Шансы уравнялись. Натанко без масла, Скворцов чуть живой.
В этот момент они смотрели друг на друга через квадратный стол, словно дуэлянты. В качестве секунданта выступал резвый сообразительный официант. Поставив на стол холодные закуски, грузди и всякие маринованности, он увенчал все это плаксивым графинчиком лучшей водки, которая была в ресторане. Должен был сказать «теперь сходитесь», да не сообразил, дурень. Дуэль    началась.
Семен аппетитно съел рюмаху, с чувством выдохнул и смачно закусил. Скворцов, в холодном поту, с учащенным сердцебиением и затрудненным дыханием, взял онемевшей рукой рюмку. Одними губами прошептал:
- Ну, не подведи, а то кончусь – обидно будет,- и выпил, как воду.
Не подвести он просил не водку. Он обращался к интуиции. В какой-то момент он почувствовал, что если выпьет водки на масло, которое подпустит к нему лишь каждую пятую рюмку, то ему станет легче. Пить было страшно. Если б интуиция подвела… результат мог быть любым.
- Вроде, после первой нельзя паузу делать, - сказал он как можно громче и увереннее.
И налил. Махнули. Через минуту Ромка наливал еще. Семен глянул чуть вопросительно, но не дрогнул.
Когда они выпили пятую рюмку, Скворец просох, сердце почти успокоилось, перестало мучительно сосать под ложечкой. Семен был в легком хмелю, уважительно смотрел на гостя и рассказывал, как он ездил на море со старшими братьями. После седьмой Ромка начал есть, а вот уфолог есть прекратил. После девятой Ромка стал болтать и чуть посмеиваться. Семен тоже болтал и смеялся…   
Потом они вдруг стремительно добрались до четырнадцатой. Ромка ел, смеялся, похлопывая Семена по плечу, расспрашивал его о чем-то. А тот смотрел сквозь него, иногда хватал черемшу и клал ее обратно, улыбался и что-то произносил, но редко. А иногда говорил Ромке на ухо, подсев к нему вплотную.
Скворец, который чувствовал себя совершенно комфортно, понял, что надо дергать стоп кран. Иначе Семен просто не сможет сболтнуть лишнего. А он хочет. Скворцов понял это, когда после двенадцатой уфолог подсел к нему. И, заглянув в глаза, тихонечко сказал:
- Слушай, я тебе секрет открою. Строго между нами. А я ведь - дерьмо, да…
 И тут же отсел, налил, поднял тост.
 «Так, все ясно, - думал захмелевший Скворцов, который теперь был почти прежним. Страх прошел, остались лишь страшные мысли. - А за ним есть чего-то большое, это его жрет нещадно. Ко мне и Чернову отношение не имеет. Но я могу сейчас сливки снять. В приступе обострения совести может чего-нибудь сказать. Главное – чтоб по моей теме. А ведь может такой секрет выдать, что я и не пойму ни хрена».
 И тут !…
Как же он материл всех, кто имел отношение к этому ресторану – от владельцев до уборщиц! И материл в голос, не таясь: все равно никто ничего не слышал, он  и сам-то себя слышал с трудом. Как и предупреждала хозяйка заведения, в половине десятого, или чуть позже, начались танцы. И грянула музыка!   Какие уж тут доверительные пьяные разговоры.   Скворец обреченно сказал:
- Не мой день.
И налил себе водки.
Они выходили в двенадцатом часу ночи. По классификации Скворца Натанко был в состоянии «тяжелой вертикуляции», то есть в тяжелом опьянении. При этом стоял вертикально и вполне сносно артикулировал, но давалось это ему тяжело. В глазах уфолога была тоска и отстраненность. Он высоко парил над сиюминутным, но знал об этом только он сам.
 Когда они вышли из ресторана, их окружили таксисты. Семен потрепал своего коварного столичного гостя по плечу. И довольно четко сказал:
- Такси идет в жопу. А я иду домой.
- Спасибо тебе, Семен, за помощь. Правда, спасибо. Приезжай в Москву. У нас там хорошо, инопланетяне кругом. Тебе понравится. Будешь их фотографировать, - искренне приглашал не весьма трезвый Ромка.
Были в его положении плюсы. Можно было спокойно, с улыбочкой, говорить правду. Даже уфолог Сема не поверил. Только утробно хихикнул. Они коротко обнялись. И пошли в разные стороны.
Скворец прошел метров сорок, никак не меньше.
- Рома! Ромка!!! - услышал он  раскатистый пьяный крик.
Гадать не пришлось. Только один человек в Минске мог звать его по имени. Обернувшись, он увидел коренастую фигуру Семена. Он шел к нему, иногда переходил на бег. Потом опять шел.
«Влип я. Сейчас будет требовать пива. Так часто бывает», - тяжело подумал Скворцов. Пошел ему навстречу. Натанко остановился перед ним, тяжело дыша спиртовым паром.
- Сема, ты чего? Случилось что-то? 
- Да не, Ромка. Я это… тут … на пару минут. Не знаю, поймешь ты… поймешь?
- Сема, будь уверен, я – пойму.
- Купили… а я даже и не заметил. Представляешь? Не заметил. И поздно уже, вот такие дела. Не вернуть. Никогда уже не вернуть, - бубнил он, словно ноющий ребенок. И в глаза не смотрел.
 «Ух, ты! Как ему тяжело-то, бедняге. А ведь я не ошибся», - подумал Скворцов.
- Я понял, Сема. Купили. Может, это и неплохо? Ты же делом занят. Вот семья у тебя живет достойно. Почему плохо-то?
- Существую, как вещь, вот чего. Людей же не покупают, вещи только. Как утюг, живу, - пробормотал он. шмыгнув носом.
 И вдруг резко сменил тон.
- Так, хер с ним, с утюгом. Ты слушай и запоминай. Янки сначала на Чернова клал. Потом они одни остались. В лифте спустились, три этажа. Он после этого сразу Чернова в оборот взял. Так что ты прав. Владеет гипнозом ваш парень. Или чем там? Он в обсерваторию ездил по настоянию Содберга, да и сам был не против. Там группа сидела. Человек восемь, пульсары фотографировали. Только Чернов там ничем не занимался. Но Содберг с ним несколько раз долго общался. Переводчиком кто-то из его группы был. То есть, он Содбергу нужен был. А потом Чернов твой свалил одним махом.
- Куда свалил?
- В Москву, из Бостона. У Содберга там его научная группа сидит, в Бостоне. Он там тоже с ним общался, с переводчиком. Чернов очень непростой. Что они с Содбергом крутили – неизвестно. Но они друг другу ну…жны были. Друг другу. Все понял? А?
- Понял, - сказал Ромка и зачем-то оглянулся.
- Ты меня вообще не знаешь, если вдруг кто спросит, - торопливо сказал Сема, чуть заплетающимся языком.
И добавил:
- Все, пошел.
И действительно – пошел. А Скворец остался стоять.
«Дельтас сказал, что они в Перу гравитацию Луны изучали. К черту Луну. У них было какое-то общее дело. Ты мне, я тебе. А потом оно прекратилось. И они разбежались. Осталось только гадать. Не, даже гадать бесполезно».
Он пошел в сторону гостиницы. По дороге пытался вспомнить расписание рейсов в Москву.
- Все-таки крутые у нас в Москве радиоинженеры, - сказал он себе под нос.
Надобности в аптекарских весах больше не было.


Эпизод семьдесят девятый
Санта Круз, сентябрь 2005

Настойчивый красный будильник в стиле «ретро» поднял Капитолину Матвеевну Порогину как и всегда - ровно в 7.30 утра. Легкая зарядка, душ, кофе без кофеина, который бодрит одним своим ароматом. Ровно в 8.00 она вышла на балкон, вдохнула щедрую порцию морского воздуха и стала поливать огромные пальмы в кадках.
Ленька уже на пробежке вместе с их любимым аргентинским догом Люськой. Они вернутся минут через сорок. К тому времени она сама приготовит ему коктейль из свежих фруктов, который уже многие годы является неотъемлемой частью их семейного ритуала. А вот и привычный шорох велосипедных шин по гравийной дорожке.
- Бойнас диас, сеньора! - звонко приветствует ее Рауль.
Тележка его велосипеда доверху нагружена тропической снедью, которую она ловко превратит в ароматный коктейль.
- Бойнас диас, Рауль! - отвечает она на классическом испанском.
 Начав учить его десять лет назад, Капа так и не освоила местную разновидность «кастеджано», на котором говорят большинство аргентинцев.
- Ке таль, мучачо? - спрашивает она.
- Перфекто!
 Его ответ всегда одинаков. А что еще он ответит, если ему шестнадцать, он живет на берегу океана и до беспамятства влюблен в красавицу Марию, которая отвечает ему взаимностью. Только «перфекто». Других вариантов быть не может. Хотя бы потому, что ему шестнадцать. Остальное – несущественно.
Ну вот киевлянка Света уже купила у Рауля фрукты. И теперь отчаянно кокетничает с ним, успевая поливать клумбу. Капа спускается вниз, на летнюю кухню. Там ее ждут манго, бананы, грейпфрут, ананас, папайа, фруктовый кактус… И мякоть агавы. Именно она придает фруктам еле уловимую терпкость, которая оттеняет их вкус. Готовя лакомство для мужа, она посматривает на украинку и аргентинца. Рауль виртуозно поддерживает разговор, вежливо не замечая знаки внимания женщины, которая старше его на тридцать лет. И как это у него получается? Впрочем, ничего удивительного – дитя танго.
Фруктовый кактус надо чистить другим ножом. Этим неудобно – слишком большой. Нужен маленький и изогнутый. Да где же он? Должен лежать здесь. И здесь нет. Странно… Куда же он мог деться? Воспользовавшись ее минутным замешательством с ножом, воспоминания о далекой прежней жизни незаметно подкрались к ней, поглотив одним махом. Радостные и горестные, смешные, трогательные, далекие и не очень, они метались перед глазами, вспыхивая и угасая, словно искры от костра ее догорающей жизни. Детские годы, родители, Димка, свадьба с Ленькой, Димкины похороны, разрыв и воссоединение с любимым мужем…
И, наконец, бегство. Оно стало сокрушительным финалом их жизни в далекой и великой северной стране, которую они больше никогда не увидят.
 Когда на борту фешенебельного самолета «Дальнефтебанка» немало выпивший и совершенно трезвый Ленька, с трудом подбирая слова, открыл перед ней их истинный маршрут, она просто не поверила. Сначала в Германию – буквально на день. Оттуда – в Аргентину, где в уютном местечке Санта Круз их ждет дом. С бассейном и садом. Дом, в котором они состарятся и умрут, никогда больше не увидев русского снега, их тихого дворика и всех его обитателей. Фима и Саша больше не получат от нее любимых лимонных долек. Селиванов, тайно влюбленный в нее со школы, больше не перекинется с ней даже словечком, не говоря уж о «Столичной». Но все это стало совершенно не важно, когда она представила, что никогда больше не попадет на Николо-Архангельское кладбище, где ее вечно ждет Димка.
Тогда, на девяти тысячах метров над землей, она мгновенно сложила все загадочные странности прошедших недель. Инстинктивное спасительное неверие отступило, оставив ее один на один со страшной новостью. Она поверила. Поверив, впала в тихую саморазрушительную панику. Этого Порогин боялся больше всего. Как ни старался он успокоить ее, помочь принять все это – никак не мог. Только узнав, что прах их сына будет покоиться рядом с ними, в чуждой и пугающей земле Аргентины, Капа чуть обмякла.
Потом был Франквурт - словно в тяжелом запойном сне. Тех суток она практически не помнила. Лишь тусклые обрывки людей, домов, разговоров. Капа пришла в себя только в Буэнос-Айресе. Тогда она стала задавать ему вопросы. Их было много. «Зачем нам это бегство? Тебе что, угрожают? У тебя в Москве враги? Кто они?». «Почему мы не вернемся, хотя бы ненадолго? Это опасно?». «Зачем ты так со мной поступил? Почему ничего не сказал мне? Разве это любовь?». «Как мы будем жить здесь, без родных людей и родной земли? Что с нами станет?». И Ленька, поклявшийся не врать ей, с огромным трудом и болью отвечал на них. Иногда говорил не всю правду, где-то снова лгал, нарушая клятву.
Всей душой опершись на него, словно на костыли, она стала мучительно учиться жить заново, как учатся заново ходить и разговаривать после длительной комы. В те первые месяцы они оба сильно постарели. Расплатившись за бегство несколькими годами жизни, семья Порогиных еле заметно оживала. Будто высохший в пепел куст, в корнях которого еще таится влага, способная подарить воскрешение.
Обустроив могилу сына, они почувствовали облегчение. На старинном кладбище городка Санта Круз, в этом пристанище смерти, они нашли свой первый глоток новой жизни.
Забота о доме, который казался неимоверно большим и просторным после тесных объятий «хрущевки», стало вторым глотком. Нескончаемые вопросы, привезенные Капой из Буэнос-Айреса, все еще требовали ответа, но уже не так настойчиво. Она стала выращивать цветы и принялась за испанский, который поначалу давался ей нелегко. Ленька хлопотал по эмиграционным вопросам. Параллельно налаживал небольшой, но прибыльный антикварный бизнес, который он затеял с двумя русскими парнями, родившимися уже здесь, в Аргентине. Вечерами помогал ей с испанским, который он три года прилежно учил в Москве. Капа читала и переводила уставшему мужу детские сказки про ослика Тото и его друзей. Он поправлял ее ошибки, терпеливо ставил произношение.
В один из таких вечеров, когда они, наконец, осилили очередные приключения испанского осла, Ленька очень серьезно сказал ей, что со временем смышленый Тото обязательно выучит русский. И в этот момент она рассмеялась, впервые за многие месяцы.
 Её смех включил неизученный механизм человеческой адаптации. С тех пор их жизнь вновь плавно потекла, перестав выплескиваться мучительными толчками. Трудные дни старательно складывались в месяцы, минуя недели, как слишком незначительную величину. Из месяцев строились годы, которые и привели Капу к той минуте, когда она принялась искать маленький изогнутый ножик.


Эпизод восьмидесятый
Москва, февраль 1998 года

Рейс авиакомпании «Содружество» из Минска приземлился на московский бетон точно по расписанию, минута в минуту. Один из многих тысяч воздушных судов, которые день за днем перевозят миллионы пассажиров, стремящихся в бесконечное число адресов, разбросанных по планете с населением в 5,5 миллиардов человек. Эти миллионы летят в рабочие командировки, к родственникам, к местам отдыха и из мест отдыха. Некоторые из них летят к новому месту жительства. А некоторые – к новому месту военных действий, где они будут пытаться выжить, мечтая об обратном билете. Есть и такие, кто садятся в самолет лишь для того, чтобы никогда из него не выйти, превратившись в безликие цифры статистики авиакатастроф. Всех их обслуживают сотни коммерческих компаний, частные и государственные единицы воздушного транспорта.
И лишь авиакомпания «Содружество» выполнила уникальный рейс, не имеющий аналогов в истории авиации. Она доставила в Москву частное лицо, которое прибыло на свою Родину для встречи с представителем внеземной расы. Директор авиакомпании очень гордился бы… Но на лице частного лица, спускающегося с трапа в аэропорту Внуково, не было ни радости, ни гордости. По всему видно, что его одолевают тяжелые мысли.

…«Евгеникум Дельтас Нериаден существует в теле Чернова. Вопрос решенный. Да здравствует вопрос! Мои действия в связи с этим? Вытаскивать его из клиники. Это единственное, что можно для него сделать. Можно, но чисто теоретически. Сначала надо Лешница устранить. Пока он на посту и знает, кто такой Чернов, бедная амфибия будет взаперти. Занятная штука получается. Я единственный, кто знает всю картину происходящего. И я с этой историей - пожизненно один. Не то что ментам или врачам… С самыми близкими людьми поделиться нельзя. Друг – поржет. Мама – к психиатру побежит. Нет, поделиться-то можно, но если готов лечение пройти. Одним словом, обет молчания и одиночество».
Из аэропорта, не теряя времени, Скворцов поехал в библиотеку. Хотя вопрос по поводу Чернова можно было считать закрытым, Ромка продолжал изучать историю пребывание неизвестных сущностей в телах людей. К тому же была суббота, делать было особо нечего, а вопрос требовал прояснения.
 Скажу прямо, все это были отговорки. Скворцов просто не мог остановиться. В его действиях появилась неявная маниакальность. Реакция здорового человека на случай с Веней была бы однозначной – послать к чертям собачьим этого Нериадена, пусть он хоть трижды инопланетянин. Бросить все и жить спокойно. А Скворец, кое-как пережив все это, давя в себе приступы тревоги, лез дальше. Словно ребенок, ковыряющий болячку. Причастность к величайшим событиям мировой истории взяли верх над инстинктом самосохранения. Любой врач психдиспансера, узнав о таком нерациональном поведении вкупе с патологическими нарушениями сна и приступами тревоги, сразу бы госпитализировал Рому.
В районной библиотеке, взяв килограммов двадцать газет за прошедший год, он погрузился в поиск. Всю прессу разделил на деловую-политическую, развлекательную и те издания, где заголовок «Бабушка съела внука», являлся нормой. В первую очередь его интересовали не 17 офицеров. Про них ему расскажет интернет. Его интересовали любые необъяснимые исчезновения людей.
Начал с криминальной хроники серьезных изданий. С их страниц в его расшатанную психику полилась сухая информация о налоговых махинациях, оффшорных аферах и финансовых пирамидах. Все это перемежалось сообщениями об успехах профессиональных киллеров. Через час вокруг библиотечного стола, за которым он погружался в самые неприглядные и жестокие события своей страны, столпились мертвые бизнесмены с пулевыми ранениями, опальные банкиры и финансисты в казенных телогрейках с номерами, мелкие предприниматели с ожогами от утюгов,  искалеченные жертвы терактов и обманутые вкладчики. Ромкины глаза их не видели, иначе бы он тут же сошел с ума. Он видел их мысленным взором, всех вместе и каждого по отдельности. Все они были сотканы из печатных знаков, в которых угадывалась фирменная верстка изданий.
 Воскрешенные к жизни шелестом газетных страниц, они наперебой требовали внимания к своей трагедии. Мертвые бизнесмены демонстрировали контрольные выстрелы, жалуясь на продажных партнеров и куда более продажных жен. Банкиры и финансисты гневно обличали продажные суды и твердили о политическом заказе. Самыми шумными и скандальными оказались обманутые вкладчики. Пострадавшие от собственной жадности, они обвиняли государство в наплевательстве на интересы той части простого народа, которая страстно хочет получать триста процентов прибыли в год, не ударив пальцем о палец. И лишь невинные, изорванные в клочья жертвы грязной террористической бойни, чье горе было, действительно, страшным, скорбно стояли поодаль. Они никого не обвиняли и ничего не требовали. Разве что мать, держащая на руках своего мертвого ребенка, иногда истошно выла, запрокидывая вверх то, что осталось от ее головы.            
Два часа беспрерывного поиска результатов не дали. Он решил сменить тип прессы, просмотрев желтые газетенки за тот же период.
С этими изданиями все было гораздо сложнее. Статья о загадочном и необъяснимом преступлении могла быть фантазией обкуренного второкурсника журфака. Решено было откладывать все, что хоть как-то подходит по смыслу. Перекрестившись и зажав нос, Скворец нырнул в самую низкопробную нишу российской печати.
Потихоньку собравшаяся вокруг его стола толпа стала меняться. Исчезли банкиры. А главы финансовых пирамид остались. Заметно прибавилось истерзанных владельцев палаток. Обманутые вкладчики и не думали уходить. Сильно поредели ряды бизнесменов. Скворцов не заметил, как рядом стали появляться самые страшные персонажи. Убийцы детей, серийные маньяки и педофилы. Эти вполголоса уверяли, что они больные люди, их надо лечить, а не в тюрьму сажать.
Открыв очередную желтую макулатуру, Ромка увидел заголовок «Надоел ребенок - кидай  с балкона». «Эти газеты, наверное, печатают на бумаге повышенной терпеливости», - подумал он, закончив с желтой прессой. Того, что он искал, в них не было. Зато материалов про инопланетян чуть ли не больше, чем про браки и интрижки стареющих певиц. Если поверить в то, что писали эти занятные газетенки, то получалось, что Москва просто стонет от засилья пришельцев. Ведут они себя по-хамски, приворовывают, гадят в парках и воруют дворничих для сексуальных экспериментов. Причем жалоб от дворничих не поступает.   
Скворцов продолжал терпеливо ворошить ближайшее прошлое, извлекая на свет Божий жертв и виновников громких и заурядных дел, попавших на страницы газет.  Персонажи криминальной хроники тасовались, как карточная колода. Пьяные гастарбайтеры, отнявшие у дамочки сумку, сменяли респектабельного менеджера, убившего жену. Наркодилеры уступали место взяточникам. А те, в свою очередь, менялись местами с аферистами. И только обманутые вкладчики не покидали своих позиций, выкрикивая проклятия в адрес лопнувших фондов и потрясая самодельными транспарантами. Крайне редко появлялись полуолигархи в тюремных робах. А вот стражей порядка было хоть отбавляй. Они возникали с завидной регулярностью. «Оборотни в погонах» были в штатском и всегда молчали, боязливо косясь на остальных уголовников, незримо витавших вокруг Скворцова. А те, кто будучи свински пьян, сбивал на служебном автомобиле прохожих, были в форме. Они несли какую-то околесицу про обжалование и нарушение процессуальных норм.
И даже прокурор пожаловал в компании с четырьмя мертвыми подростками. В дым пьяный, он убил их своей «Волгой» на проселочной дороге, когда они возвращались с сельской дискотеки. За четыре детских трупа и сотни мегатонн горя, разрушивших множество жизней, подонок получил два года условно. Так бы и отвертелся, да одна московская журналистка восприняла это, как личный вызов. Дама оказалась неимоверно настойчивой – всю федеральную власть на уши подняла. Очень интересовалась, по какому такому закону за убийство четырех подростков при отягчающих обстоятельствах полгода условно дают. Пятнадцать лет дали, мудаку.
Во всем этом хаотическом движении преступников и их жертв, Ромка не заметил появления дородного армянина средних лет. Сложенный из верстки газеты «Русский Коммерсант», он возник тогда, когда Скворцов, слегка отупевший от криминального шквала, усердно вчитывался в заметку.
Звали его Арсен Миджанян. Он был одним из основных учредителей компании «Транскредитстрой». Как уверяла газета, в разгар имущественного раздела внутри этой крупной строительной организации, господин Миджанян выехал из двора своего дома на «Галендвагене». Больше его никто не видел. Бесследно исчез и «Галендваген».
Далее приводились свидетельские показания жены, которая наблюдала с балкона их квартиры за уезжающим мужем. Он повернул за пятиэтажку, стоящую перед дорогой. И должен был, как и всегда, показаться на проезжей части. Но не показался.  Уже не один год русская фотомодель госпожа Миджанян наблюдала с балкона картину утреннего отъезда мужа. И лишь однажды не увидела «Мерседес» Арсена, выехавший из двора на дорогу. Газета сдержанно замечала, что тот участок, на котором, якобы, пропал «Галендваген» вместе с армянским строителем, представляет из себя асфальтированный проезд длиною около пятидесяти метров. Очевидно, что большой джип не мог просто раствориться на этой дорожке. Похищение тоже было маловероятным, ведь Миджанян всегда носил с собой лицензированное огнестрельное оружие. Он открыл бы стрельбу, подняв шум. Кроме того, на джипе стояла ультрасовременная сигнализация с функцией спутникового слежения.
Как сообщили в компании, которая должна была увидеть «Мерседес» армянина прямо из космоса, спутниковый передатчик прекратил свою работу в 9 часов 24 минуты. То есть ровно тогда, когда Миджанян скрылся из виду его красавицы жены.
Никаких разумных гипотез «Русский Коммерсант» не выдвинул. Лишь заявил, что в связи с имущественным конфликтом в «Транскредитстрое» на Миджаняна могли покушаться. Написать, что с этим армянином произошло черт знает что, отдающее фокусами Копперфильда и дешевой ненаучной фантастикой, журналисту не позволила редакционная политика и деловой стиль газеты. Напомнив читателю, что ведется следствие, и пообещав следить за развитием событий, заметка закончилась. Подписи автора не было, что неудивительно. Подписываться под этим «пропасть не мог, но пропал» никто не хотел.
«Есть! – мысленно выкрикнул Скворцов так резко и громко, что даже обманутые вкладчики притихли.- Какой ты был, Арсенчик? Никто тебя не похищал. Тебя завалили, как офицеров, - шептал себе под нос Ромка, ласково поглаживая подшитый номер «Русского Коммерсанта».- А точнее сказать, растворили… как в серной кислоте. Прямо вместе с твоим «Мерседесом». А что им было делать, если тебя без «Мерседеса» не бывает? Да, Арсенчик, точно тебе говорю: и тебя  – как офицеров».
В этот момент Арсен Миджанян стоял прямо за спиной Скворца. Сложенный из верстки газеты «Русский Коммерсант», он с досадой смотрел на заметку, выглядывая у Ромки из-за плеча. «Да пливать мне, как офицераф, как генералаф…Я их мама рот хотель игнарировать, - чуть нараспев возмущался бывший управляющий партнер «Транскредитстроя».- Я братьйеф  хачу апнять, племянникаф увидеть! На магилю к радителям схатить, праху их пакланиться!» - почти кричал Арсен, колыхаясь фирменным шрифтом издания. Он вдруг разом сбавил тон. И, голосом незаслуженно обиженного ребенка, так жалобно-жалобно: «Я лаваш хачу покюшать… вина гляток… Я хачу… Хачу, хотя би покюшать захатеть».
 «Как же это было-то, Арсенчик?» - все задавал и задавал свой вопрос Ромка. «Спасиба, даракой, что називаешь меня, как матушка, царствийэ ей нибэсное, - с готовностью ответил Миджанян, хоть и знал, что Ромка его не услышит. Он был общительным толстым парнем, и, если к нему обращались, не ответить не мог.- Но я тибе Араратом клинусь… Я ничиво панять не успель. Только за пятиитажку павернуль, гдэ катэльная.  Дажи ни пачувстваваль ничиво, - говорил он так, будто гордился виртуозностью своего убийцы.- Зато ни больна било. Братву би наняли, взарвали б, месяц патом ище в рианимации падихаль бы», - рассудительно заметил он.
 На прощание махнув Скворцову рукой, он пошел прочь. Проходя мимо наказанных за жадность вкладчиков, он презрительно скривился: «Э, дармайеды! Ви типерь и тут тоже стайать будите? - Те боязливо попятились, прикрываясь транспарантом. - Да кто ж пра вас пишит? Чота версткю ни узнаю. Исвестия, што ли?»
 Уже выходя из библиотеки, он просяще жалобно воскликнул: «Пилять, да кагда ж эта все прикратица! Я на родину хачу, в Ириван. Сколька можна па библиатэкам шастать!».
Надо заметить, что про красавицу жену он так и не упомянул.
Миджанян не обманул Скворца. Почувствовать или увидеть, а тем более понять, он не мог. Все, что произошло с ним между котельной и пятиэтажкой, продолжалось меньше секунды. И хорошо, что Ромка не слышал и не видел Миджаняна. Этого бы он точно не сдюжил.
Несколько ксерокопий заметки лежали на столе перед Ромой. Окрыленный успехом, он решил, что с серьезной деловой прессой шансов на успех больше. И принялся пахать эту поляну с утроенной силой, организовав изрядную толчею героев криминальных новостей. Он, действительно, нашел два сообщения о бизнесменах, пропавших без вести. Один рыбачил на лодке, другой вышел из дома неизвестно за чем и не вернулся. Сняв с них копии, он принялся за бульварное чтиво.
Не успел он просмотреть и пару газет, как обманутые вкладчики стали сворачивать транспаранты. А это был верный признак того, что библиотека вот-вот закроется. Скворцов понял это, увидев уборщицу с ведром, деловито снаряжавшую швабру. Он подошел к Дарье Даниловне, благообразной пожилой библиотекарше. Ромка познакомился с ней, когда она делала ему ксерокопии.
- Дарья Даниловна, вы уже закрываетесь? - спросил он ее.
- Слава Богу, закрываемся. Мы до половины шестого работаем.
- Эх, как жаль. Я хотел еще с газетами посидеть, - расстроился Скворец.
- Приходите к нам завтра, - искренне произнесла она дежурную фразу.
- Ну что ж, завтра, так завтра, - смиренно ответил Ромка.
- А вы по какой теме подбираете? Может быть, я вам смогу подсказать.
- Меня интересуют случаи исчезновения людей. Но только не обычные…- Скворец замялся. -  Не обычные, а такие, когда… много чего неясного.
 Дарья Даниловна явно не очень понимала, о чем он.
- Ну, как с Миджаняном было, - пояснил он.
- С кем?
- А вы ничего про это не слышали?
- Нет, что-то не помню. Если я правильно поняла, интересуют случаи вроде того, который с «девяткой»на «Динамо» произошел, да?
- На «Динамо» произошел? - изумленно переспросил Скворцов.
- Тот самый случай, когда патрульная «девятка» вместе с милиционерами исчезла.
- На «Динамо» исчезла? - опять недоверчиво уточнил Ромка, словно район «Динамо» находился на Луне.
- На «Динамо». Точно помню, - ответила Дарья Даниловна.
- Об этом писали?
- Писали, а как же. В основном, желтые. Помню, в «Абсолютно Секретно» было.
 - Дарья Даниловна, я вас очень прошу! Дайте мне подшивку, я сейчас мигом найду. Сниму копии, да и не буду вас задерживать.
- Вы свои подшивки пока несите сдавать, а я посмотрю. Кажется мне, что я помню, как газета выглядела.
«Вот это везенье! Господи, помоги!» -подумал Ромка и украдкой перекрестился.
Он уже собрал все просмотренные газеты и притащил   на стол, а  Дарьи Даниловны все не было. Она появилась только минут  через десять.
- Сколько экземпляров нужно? - торжествующе спросила она, держа в руках молодую бульварную газету «Московская неделя».
- Огромное спасибо, Дарья Даниловна. Штучек пять мне хватит.
Оставив за ксерокс пятьдесят рублей вместо семи, он стал одеваться.
- Вы к нам все-таки заходите, - сказала ему на прощание библиотекарша. - Без библиотеки жить нельзя, как и без театра.
Уходя, Скворцов пообещал всенепременно быть.
- Периодику кто-то сегодня штудировал, что ль? - ворчливо спросила уборщица Зина, надевая мокрую тряпку на швабру.
- Да, парень молодой. Весь день просидел, - ответила библиотекарша.
- Оно и видно. Вон как натоптали! - проворчала Зина. И принялась остервенело драить пол.
- Все-таки, она не в себе, - подумала Дарья Даниловна, собираясь домой.
Ромка открыл дверь библиотеки, ведущую в зимний московский вечер.  Подумал: «Ой, как темно». Хотя темно было, а было, как обычно бывает в это время года. Ему вдруг стало очень неуютно. Не страшно, нет. Просто неуютно. Сам того не понимая, старался идти ближе к фонарям и не смотреть на темные провалы плохо освещенных дворов.
Добирался он домой на автобусе. В нем одним махом сожрал статью о пропавшей «девятке». Из нее было понятно вот что. Патруль дежурил на территории района «Динамо». Два мента при полной амуниции, рация и сама «девятка». Вышли на связь. Доложили, что ведут патрулирование, что все спокойно. И все. Следов нет, свидетелей нет, улик нет. И «девятки» нет. Канула, со всем содержимым. Искали всем миром. Весь город перерыли. И область впридачу. Чего только ни нашли. «Братков» в федеральном розыске, угнанные машины, несколько единиц огнестрельного оружия, три гранаты. Походя изъяли почти двести граммов наркоты. Накрыли подпольный водочный цех. И даже фуру с обувью вернули законному владельцу. А «девятки» с двумя сотрудниками нет. Дальше в статье – одни предположения. Реальные и нереальные. Больше всего Ромке понравилась идея о том, что патруль погнался за нарушителем, который к нам из четвертого измерения пожаловал. Этот гад, уходя от погони, юркнул в свое четвертое. А доблестные менты – за ним, в щелку между мирами. Так и сгинули. 
«Так, имеем три случая ремесленных трудов Гройга и его оруженосца. Так сказать, на хлеб насущный. Да на вынужденный туризм, - размышлял Скворец, подходя к своему подъезду.- Завтрашний день объявляется днем интернета. Надо про это знать все, что возможно и невозможно».
«Мама же из Красноярска приехала! - радостно спохватился Ромка.- Будем кушать и общаться».
Пока ехал в лифте, очень красочно представил, как матушка спрашивает его, как он тут без нее почти неделю. А он берет, да и рассказывает в подробностях, как он тут. А она тогда встанет в обвиняющую позу и скажет, нервно жестикулируя:
- Роман, сын ты мой дурной! Ну, что ж ты за бестолочь-то такая феноменальная! На пять дней тебя оставила, так ты ничего лучше не придумал, как в контакт с внеземной расой вступить! Ты когда инопланетные связи налаживал, о последствиях подумал, а? Где твои мозги были? А если они к нам прилетят? Кто ими заниматься будет? Я работаю, у тебя учеба. Что за безответственность такая?
- На шесть, - тихонечко скажет он, неловко оправдываясь.
- Что?
- На шесть дней оставила, а не на пять. Вот я в контакт и вступил. Не удержался.
Увлеченный созерцанием комичной ссоры с мамой, он не сообразил позвонить в дверь. Открыл своим ключом и переступил порог.
 И вот тут произошло то, чего до этого дня с ним никогда не происходило. За какую-то микросекунду его не то кольнуло, не то стегануло. Или ужалило. Или ткнуло колким жалом. Как будто хотели  пронзить позвоночник иглой под напряжением в триста вольт. Да силу не рассчитали и через позвоночник попали в зубной нерв. Через пару десятых секунды он понял, что его так испугало. В квартире пахло табаком, а на вешалке висела мужская кожаная куртка. Еще трех десятых хватило, чтобы в сознании пронесся калейдоскоп кадров кино, немого и цветного одновременно. На кадрах был Гройг в резиновом плаще и с каким-то устройством, бомж Прохор с ножом, привязанная к стулу мама с кляпом во рту, топор, спрятанный им в удобном месте, и огромные потоки крови, сползающие по бледно-голубым обоям кухни.
Секунда еще не прошла, когда он понял, что все тревоги напрасны. Так быстро он еще никогда не жил. Слава Богу, все в порядке. Из кухни доносился мамин смех и очень знакомый мужской голос…
Конечно, все в порядке. Укол электрической иглой, который ужалил его еще до того,  как он осознал куртку и сигаретный запах, был похож на молнию. И вот теперь, когда он понял, что бояться нечего, до него докатился раскатистый гром. Стало трудно дышать, бросило в обильный холодный пот, завибрировали руки.
- Сыночек пришел! - услышал он мамин голос.
И постарался собраться, несколько раз глубоко вздохнув. Он фальшиво улыбнулся, чтобы спрятать запоздалые ошметки страха. Вроде, получилось.  Вот только лицо…
 Когда мама шла его целовать после долгой разлуки, она даже ойкнула. Лицо было не бледным. Оно было серым. Цвета серого упаковочного картона. Да еще и улыбалось.
- Что с тобой? - испуганно выдохнула она, ощупывая сына.
- Это я так по тебе соскучился, - сказал Ромка, чмокнув маму в щеку. - Голова чего-то болит, - соврал он, чтоб она успокоилась.
- Чайку горяченького сейчас тебе сделаю, зайчик мой, - нежно позаботилась мать, направляясь на кухню.
Ромка придержал ее за руку, шепотом спросив:
- А кто в гостях у нас?
- Юрка Краюхин. Помнишь его? - также шепотом ответила она.
- Журналист из «Труда»? Помню, конечно.
- Так он в газете уже лет десять не работает, а то и больше.
- Мам, руки помою и приду, - заходя в ванную, буркнул Ромка.
Прерывисто вздыхая, он умывался холодной водой, стараясь прийти в себя. «Ну, надо ж, все как складывается. Лет пять я его не видел, а стоило этому всему начаться, как вот он, пожалуйста», - плавно ворочались неторопливые мысли.
 Скворец прекрасно помнил, что друга их семьи Краюхина выперли из «Труда» в самом начале перестройки, когда ускорение торжествовало, а вот с гласностью было не так хорошо. Дядя Юра, уверовав в свободу слова, взялся тогда за тему о «летающих тарелках». Написал талантливый материал об НЛО, появляющихся в самых разных пределах Советской империи. Выпускающий редактор поставил его в номер, решив, что такая интересная статья на сенсационную тему газете не помешает. Читатели живо откликнулись на публикацию. Завалили редакцию письмами с рассказами о «тарелках», которые видели лично и о которых рассказывали друзья и родственники. Да вот беда. Среди читателей были и те, кто пролистывал газету по долгу службы, наплевав на провозглашенную гласность. Они тоже активно откликнулись на статью, дав по шее главному редактору в лучших традициях застойных времен. В газете появилось краткое обращение к народу, говорящее извиняющимся тоном, что факты не были проверены журналистом, и все это домыслы и слухи. Краюхина вышвырнули из «Труда», после чего он долго не мог найти работу по профессии.
Смывая ледяной водой остатки внезапного ужаса, Ромка вспоминал, как он, второклассник, с интересом слушал разговор подвыпившего Краюхина с родителями. Юрка с жаром говорил, что можно верить  или не верить в пришельцев, но отворачиваться от очевидных фактов нельзя. Тем более, нельзя прятать их от народа.  Краюхин почти кричал, что пока все будут молчать, посматривая на реакцию власти, великий русский народ никогда не станет свободным. Когда в раскаленном беззлобном дружеском споре стали проскакивать крепкие словечки, мать отправила Ромку играть в детскую комнату. Уходить чертовски не хотелось, ведь маленький Скворец сразу поверил, что дядя Юра лично видел зеленых человечков с антеннками на голове. Нехотя подчинившись, он еще долго прислушивался к гулу голосов, доносящихся из кухни.   
 В школе, не удержавшись, по дружбе разболтал самым надежным товарищам, что друг его семьи знаком с инопланетянами. А если сильно попросить, то познакомит и его. Надежные товарищи поклялись никому ничего не говорить. Да только и у них были надежные товарищи, которые тоже клялись молчать. И ответственно брали клятвы со своих надежных. А те, в свою очередь… Короче говоря, через несколько дней вся останкинская детвора стояла в очереди на знакомство с марсианами, а Ромка приобрел неожиданный авторитет. Вместе с ним несколько жвачек навсегда, машинку с мигалкой и заграничный пистолет – на время. Но марсиане подвели. Во дворе не высадились и знакомиться ни с кем не стали. Чужие  игрушки Ромка вернул, отдав на время  и свои -  в качестве компенсации за обманутые ожидания.
Он совсем забыл об этой истории. Теперь она вернулась к нему со всеми мелкими подробностями. «Неплохо было бы познакомить Дельтаса с бывшими одноклассниками. Я же обещал, что познакомлю, когда прилетят. Вот он и прилетел», - усмехнулся про себя Ромка, вытираясь душистым махровым полотенцем.
Когда он зашел на кухню, Краюхин поспешно вскочил из-за стола.
- Вот он какой стал, Ромашка! Привет, мальчуган!
- Привет, дядь Юра! Ты чего так долго не появлялся?
- Зато встреча-то какая! - отшутился тот.
 Его голубые глаза на худом скуластом лице, заросшем плотной недельной щетиной, лучились искренней радостью. Худощавый, невысокий, он удивительно сочетал в себе черты южанина и славянина. Голубоглазый, но с большим кавказским носом и смуглой кожей. При этом речь его была по самой своей манере совершенно русской. Да и фамилия Краюхин противоречила его смуглости и горному профилю. Похоже, происхождение его было не очевидно даже для него самого. Шутя, дядя Юра называл себя турком-месхитинцем, а окружающие видели в нем кавказского еврея с явной примесью русской крови.
- Вырос ребенок, и оглянуться не успела, - чуть грустно сказала мама, ставя перед Ромкой тарелку и крепкий чай. Все уселись за стол.
- Да уж, совсем мужик, опора семьи. Значит, психологом будешь? - чуть прищурясь, спросил Краюхин.
- Да, вроде, буду, - согласился Скворец.
- Правильный выбор. Это перспективно. Сейчас народ от дефицита очухался. Внутренним миром своим заинтересовался. Так что без работы не останешься.
- Он сам выбрал, я не настаивала, - с гордостью заметила мать.
- Это хорошо, что сам. Через силу никакая наука не полезет. Диплом из тебя спеца не сделает. А если увлечен – будет толк, - рассуждал гость.
- Дядь Юр, а ты-то где сейчас?
- Да так, в одном совместном фонде. Штаны протираю, от зарплаты до зарплаты. Ничего интересного, - отмахнулся он.
- А журналистика как? - спросил Ромка, в котором пульсировала забытая  история с «летающими тарелками».
- Пишу понемногу для старых знакомых, да не особо часто. Вдохновение не то, что в молодости, - весело ответил он, но в глазах мелькнул краешек тоски по творческому прошлому.
 - Перо мое отныне не порхает, а лишь натуженно скрипит. И жажда сотворить строку мгновенно тает, когда со мной редактор говорит, - продекламировал он.
 - Это чьи стихи? - спросила матушка.
- К сожалению, мои, - признался Краюхин.
- Почему, к сожалению? - удивился Скворец. - Отличные стихи!
- К сожалению, потому что обо мне, - вздохнул дядя Юра и улыбнулся, как улыбаются давней утрате, стараясь убедить себя, что слез она не стоит. 
- А что там дальше? - не унимался Ромка, которому стихотворный жанр никак не давался, опасаясь конкуренции с его талантом художника.
Краюхин буднично, без пафоса и выражения, но неуловимо пронзительно, прочитал оставшиеся строки.
- И на листы ложится заказная пошлость, предвидя тусклый звон моих монет. И Муза не корит за каждую оплошность, лишь потому, что Музы рядом нет. Листы, наполненные ложью и наживой, меняю я на серебро и снедь. И дни мои уходят торопливо. Чтобы не слышать, как перо начнет скрипеть.
 - Шикарно! - сдавленным от эмоций голосом, просипел Ромка.
Матушка тоже хотела похвалить стихи, но зазвонил телефон.
- Наслаждайтесь мужским общением, а я к вам скоро вернусь, - сказала она, выходя из кухни.
- Ну, и как учеба?
- Даже не ожидал, что будет так интересно. Особенно на практике, - не соврал Скворец.
- А где у вас практика?
- И в институте психологии, и в психушке бывает.
- Психушка-то, наверное, место не шибко комфортное.
- Вопрос привычки. Там интересные экземпляры попадаются.
«Если спросит, что за экземпляры, расскажу ему вкратце  про Чернова», - решил Рома.
 И Краюхин спросил. А Скворцов, как и было решено, рассказал. Про переворот на Эльтизиаре, про луч, про вселение в тело инженера, адаптер и бомжей, которые его установили, будучи тоже инопланетянами. Рассказывая, внимательно вглядывался в живое эмоциональное лицо дяди Юры. На всю эту историю Краюхин реагировал весьма ярко. Обыденное любопытство сменилось в нем восторженностью человека, который услышал подтверждение своих смутных догадок и предположений.  При этом он пытался скрывать свои эмоции. Вопросов практически не задавал. Мимика его тоже не походила на мимику человека, который сильно захвачен историей. Но глаза, которые враз засветились внутренним напряжением, выдавали его.
 Когда Ромка закончил, дядя Юра внимательно посмотрел на него и спросил:
- Тяжелый случай, да?
- С точки зрения науки психиатрии, это  шизофрения. Личностная диссоциация, если конкретнее. Действительно, тяжелое расстройство, которое вряд ли можно окончательно вылечить.
Ключевыми словами его ответа были «с точки зрения науки психиатрии». Он сказал их сознательно, имея в виду, что есть еще и другая точка зрения, не относящаяся к классической науке. За нее людей объявляют чудаками и увольняют из газет. Тем самым, он скрытно предложил Краюхину перевести их разговор в другое русло. Дяде Юре было что сказать на эту тему. Неизвестно лишь, захочет ли он говорить.
 - Когда-то наука утверждала, что центром вселенной является Земля, - отхлебнув чая, ответил гость.
И заговорщически глянул на Ромку, явно предлагая ему продолжить этот необычный разговор. Но в кухню вошла мать, положив конец дискуссии, которая толком не успела начаться. Краюхин подмигнул Ромке, как бы говоря, что они обязательно это обсудят.
Через пару часов Краюхин уже благодарил радушных хозяев за дружеское общение, обещая больше не пропадать на годы.
- Мам, я дядю Юру провожу до остановки, -  сказал Ромка и тоже принялся одеваться.
Мать ничего не имела против, лишь просила сына одеваться теплее.
Как только дверь квартиры за ними закрылась, их отложенное тайное общение тут же началось, без предисловий и лишней подготовки.
 - С наукой-то все понятно, - сказал Краюхин еще до того, как они вызвали лифт. - А я говорил с сотней людей, которые видели не какие-то необъяснимые атмосферные явления, а реальные космические корабли. И наука на это плевать хотела.
- Дядь Юр, а американские летчики, которые НЛО преследовали? Это тоже факт?
- Факт, конечно. А ты, Ромка, в этом психе не видел чего-то такого, отчего поверить хотелось, что он инопланетянин?
- Да, был один момент. Его и лечащий врач тоже просек.
- И что за момент?
- Он так себя вел… Говорил и размышлял так, как обычный инженер говорить не сможет. Даже если он очень сильно свихнулся. У него на это интеллекта не хватит. Было такое четкое ощущение, что этот тип классическим русским владеет виртуозно, а сам не отсюда. Как будто он среди людей совсем недолго.
- Да? Это, черт побери, главный признак. Не доказательство, конечно. Но очень серьезный аргумент. Очень серьезный, Ромочка.
Краюхин посмотрел на него взглядом, в котором читались заинтересованность, беспокойство и какая-то надежда.
- Вы думаете, есть вероятность, что он и в правду -  не отсюда? - спросил Скворец.
- Есть, конечно. Они к нам летают на протяжении всей истории человечества, это же очевидно. И американцы - кстати, к разговору о их летчиках - изучают такие случаи. Только тщательно это скрывают. И даже всякие разоблачения стряпают, чтоб свою деятельность прикрыть.
- Мне тоже кажется, что изучают, - сказал Ромка.
- Да чему тут казаться? Это очевидно. У них и отделы засекреченные есть в ЦРУ. НАСА - парадный фасад, они ничего толком и не говорят. А вот ЦРУ, о которых даже их конгрессмены всего не знают, занимаются вопросом.
- А у нас?
- А у нас, Ромка, только энтузиасты. Без финансирования, без возможностей, да под насмешки маститых ученых. Что они там изучать могут? Чтоб изучать, надо серьезную масштабную работу вести, на государственном уровне, пусть и засекреченную. А уфологи только верят, да наблюдают.
- Мне кажется, что если бы какие-нибудь спецслужбы взяли Чернова в серьезную разработку, они бы нашли для себя много очень интересного.
- И я в этом уверен. Но для этого ж мозгами надо шевелить. Для этого надо на мир и вселенную открытыми глазами смотреть. А у нас таких в психушках всегда лечили.
- И что ж с этим делать? Вдруг Чернов и есть тот самый Дельтас? Вдруг среди нас, действительно, инопланетяне живут, только в людских телах?
- Почему «вдруг»? Я уверен, что живут. Просто скрываются. И, скорее всего, больше их в тех странах, где их не ищут, как в Америке. У нас, например. В Китае, в Африке. Что с этим делать? Хороший вопрос. А что ты можешь с этим сделать?
- Ну, я не знаю… Может, как-то убедить самых прогрессивных ученых исследовать того же Чернова.
- Ты убеждать будешь? Очень быстро рядом с ним в больнице окажешься. Тут нужен серьезный авторитетный ученый. Даже нет, не ученый, а группа ученых. Один он ничего не сделает, только репутацию свою подмочит, чего они все и боятся. Да и группу, Ромка, должен кто-то собрать. То есть, кто-то должен первым сказать, что пора заняться вот таким  очевидным случаем. И озвучить суть вопроса. А кому это надо?
 - Какая-то полная безысходность получается, - почти жалобно сказал Скворцов.   
- Ни ты, ни я - ни хрена сделать не сможем. Пока инопланетный корабль на Красной площади не сядет, никто здесь серьезно этим вопросом заниматься не станет, - подытожил Краюхин, когда остановка уже виднелась.
- Так ведь когда сядет, поздно будет инопланетян изучать. Тогда они нас изучать начнут, - задумчиво сказал Скворец.
- Полностью с тобой согласен, Ромочка. Да только упаси тебя Бог самому в это полезть. Я так же думал, когда решил обществу глаза открыть. Закончилось хреново, ты знаешь мою историю. Хорошо еще, что в дурдом не попал. Так что ты не вздумай кому сказать, что в этого Чернова инопланетянин вселился. Прослывешь дурачком, в лучшем случае. И матушке не говори, напугаешь. Я свою семью тогда крепко напугал. Ничего хорошего из этого не вышло. 
За этим разговором они дошли до остановки неожиданно быстро. Когда на горизонте замаячил троллейбус, Ромка пообещал Краюхину не делать «глупостей». Обещание было запоздалым, ведь основные глупости уже были сделаны. И если бы дядя Юра знал о них, да еще и о результатах…
«Ну, узнал бы…И что бы он сделал? - мелькнуло в голове у Скворцова, которому ужасно хотелось рассказать Краюхину все, не утаивая ни малейших подробностей.-  Очень сильно охренел бы, напился бы от нервов. Протрезвел бы, охренел еще раз. А дальше? С его-то прошлым, чтоб он сделал? А если б сделал, чем бы это закончилось?»
Тем временем троллейбус уже подруливал к остановке.
- Ты, Ромка, парень умный, так что на рожон не лезь. Учись на моих ошибках, своих не делай. Но… это… Если вдруг чего интересное с этим Черновым произойдет, ты держи  меня в курсе. Ладно? - попросил его Краюхин, обнимая на прощание.
- Ладно, дядь Юра. Сообщу, - ответил Ромка.
 Вскочив в троллейбус, бывший журналист «Труда» помахал ему рукой. И, чуть подумав, с улыбкой погрозил кулаком. Но Ромка в тот момент уже отвернулся, направляясь домой.
«Прав Краюхин. Как я и думал – полное одиночество. Ни помощи, ни поддержки. Если и захотят помочь – станут лечить. Будут убеждать, что мне все это показалось. И речь его невозможная, и Веня покойник, и эти двое из садика с их скромным гешефтом. Все показалось. Что же делать? - рассеянно думал Скворцов, бредя к своему подъезду.-  Дельтас. Мне нужно поговорить с Дельтасом. Любой ценой», - в который раз решил он.
И значительно прибавил шагу. Темный проход между коренастыми пятиэтажками, скудно освещенный фонарем преклонного возраста, рождал в нем чувство неприятного беспокойства.
Вернувшись домой, Ромка рассказал матери, как летал вместе с сокурсниками в Минск на конференцию местных психологов. Ему повезло. Уставшая от командировки, Вера Федоровна не стала особо расспрашивать его о поездке. Иначе бы он обязательно засыпался на каком-нибудь эпизоде, ведь эту легенду он сочинил прямо на ходу.
Перед тем как лечь спать, он попросил у мамы ночник с классическим зеленым абажуром, стоявший у ее кровати, сказав, что хочет почитать перед сном под его тихим светом. Включив лампу, читать он не стал. Думал о том, как же ему устроить свою встречу с Черновым, которого он все чаще стал называть Дельтасом. Когда глаза начали просить сна, настойчиво закрываясь против его воли, ночник выключать не стал. Так и спал со светом, как в раннем детстве, когда он боялся темноты.
«Не дотянусь до выключателя, надо вставать. Лень. Хрен с ним, пусть горит», – подумал Ромка, проваливаясь в сон.
Признаться себе, что засыпать без света будет страшно, Скворцов так и не смог.


Эпизод восемьдесят первый
Санта Круз, сентябрь 2005

…Из месяцев строились годы, которые и привели ее к той минуте, когда она принялась искать маленький изогнутый ножик, чтобы почистить экзотические тропические фрукты и приготовить коктейль для любимого мужа Лени. Нож нашелся в шкафчике из-под кофе. Как попал туда – непонятно. Услышав радостный Люськин лай, Капа  вдруг поняла, что коктейль все еще не готов. Осталось добавить фруктовый кактус и мякоть агавы. Она взяла свежий плод. Торопливо сделав первый надрез, поранила палец. Когда кровь брызнула на фрукты, в кухню вошел вымотанный пробежкой Ленька.
- Капочка, ты порезалась? - испуганно спросил он.
- Да нет, ерунда, задела чуток.
- Совсем нельзя одну оставлять, как дитя малое. Давай перевяжу. Сейчас  принесу бинт и йод.
- Брось, Ленечка, и так заживет, - отмахнулась она.- Йод щипаться будет. Ты лучше пожалей меня, раненую. Все и пройдет.
 Он обнял ее. Гладя по коротко стриженным рыжим волосам, шептал ей что-то нежное, отчего все тело заливала приятная слабость и самую малость кружилась голова. Как когда-то кружилась она от шампанского, выпитого на ступенях Московского дворца бракосочетаний №2.
«На свете счастья нет, но есть покой и воля», - писал гениальный русский поэт за двести с лишним лет до того, как Капитолина Матвеевна порезалась в своем доме, что притаился на берегу океана, в предместье тихого аргентинского городка Санта Круз. Вдвоем с мужем она проживала в нем свою новую долгую жизнь. Покой и воля не покидали ее. Они были не в силах расстаться с Любовью, которая перебралась в белоснежный викторианский дом из тесной московской «хрущевки», где родилась и выросла. Странно, но о Любви русский поэт почему-то не упомянул. Видимо, были на то веские причины.
   Любовь и Воля были и с Ленькой. Но вот Покой… Он навсегда оставил его. Никак не желал уживаться с семнадцатью смертными грехами, которые въехали в их дом на берегу океана вместе с Любовью и Волей. Въехали ровно тот день, когда Порогин впервые прочитал в интернет-дайджесте российской прессы сенсационный материал. В нем говорилось о скандальном таинственном исчезновении группы офицеров Министерства обороны. Все они пропали в период затяжных майских праздников. Позже он узнал из «Московского Комсомольца», за которым специально ездил в  Буэнос-Айрес, что масштабные поиски не дали результатов. Следствие зашло в тупик.
С того самого момента, как он дочитал статью и на ходу сунул газету в урну, семнадцать невидимых глазом теней неотступно следовали за ним. Теперь они везде были вместе с Ленькой. Вместе ужинали, ходили в контору, за покупками, вместе купались в могучем атлантическом океане, готовили барбекю на заднем дворе, пили вино с русскими аргентинцами, вместе читали книги. А когда он возвращался с утренней пробежки, все семнадцать завистливо смотрели, как он ест фруктовый коктейль, приготовленный заботливыми женскими руками. Если Ленька засыпал, садились кружком вокруг кровати, терпеливо дожидаясь утра. Они ненадолго оставляли его лишь на пороге церкви, недовольно толпясь у входа. Семнадцать теней не отходили от него ни на шаг, боясь потерять из виду в ту минуту, когда Смерть передаст им права на бессмертную душу Леонида Викторовича Порогина.
Да только Капитолина Матвеевна ничего не знала об этом. Ленька так и не рассказал ей об истинной причине их бегства десятилетней давности. Почему? Может, просто не хватило духу? Думал, что не поверит, сочтет сумасшедшим? Нет. Он боялся разделить с ней грех. Боялся, что эти семнадцать предъявят права и на нее. Потому и не сказал ей. А не сказав, подарил покой, который воспел в своем стихе гениальный русский поэт.

 Вечер. Закат. Аргентина. Берег атлантического океана. Две тысячи восьмой год от рождества Христова. Пожилая влюбленная пара с большой белой собакой, взявшись за руки, идут вдоль берега, иногда касаясь тихой волны. Псина держится чуть впереди. Изредка оборачиваясь назад, тревожно и боязливо тявкает куда-то вверх. Семнадцать теней следуют за одним из них, смиренно ожидая своего часа.
Эти двое говорят о чем-то. Их разговор еле различим за шумом прибоя. Но если прислушаться…
 - Лень, тебе хорошо со мной? - спрашивает женщина.
- Конечно, рыжая. Только с тобой и хорошо.
- А мы с тобой до конца вместе будем, да?
- Да, любимая. А ты разве сомневаешься?
- Нет, я просто так спросила, чтобы понежиться.
- Ты моя неженка…
- Лень…
- Что, Капочка?
- А после?
- Что после?
- После конца… Мы с тобой тоже вместе будем?
- Ну, а как же? Конечно, вместе. Только вместе.
- Ладно, тогда я спокойна.

Они уходят все дальше. Их голоса тонут в шепоте океана.
Она счастлива.
Он снова врет ей.


       Эпизод восемьдесят второй
Москва, февраль 1998 года

Излишне просторная «сталинская» квартира, одна их тех, которые дарил кровавый коммунистический вождь своим верным номенклатурным слугам, упивалась редким, почти забытым моментом настоящего праздника. Забыв про пыль, спрятанную в углах, придушенных добротной старомодной мебелью, она ликовала всем своим существом. Весть о торжестве разносилась по жилищу из кухни, наполненной вызывающими ароматами яств и мелодичным перезвоном нарядной посуды. Старый ковер в гостиной напыжился что было сил, стараясь придать своим потускневшим краскам былую сочность. Тяжелые гардины, собранные внизу широкой лентой, подчеркивали невесомую красоту легкого тюля. На время они прекратили вечный спор о том, что важнее – скрыть солнечный свет или пустить его в комнату, усмирив его резкие, слепящие лучи. Их настроение передавалось помпезному гарнитуру из породистого темного дерева, который всячески выпячивал забытый фамильный хрусталь, заставляя играть всеми гранями его сонные бокалы и кувшины. Спальная, помнившая страстные вздохи и питавшая надежду на визит прекрасной гостьи, приглушила свет торшера и смягчила объятия постели. И даже раскидистые оленьи рога в прихожей, рождающие бесконечные остроты гостей, грозно приосанились, напоминая, что являются ценным охотничьим трофеем, а не просто предметом интерьера.
Слухи о празднестве докатилась и до ванной комнаты, просочившись сквозь плотно закрытую дверь. Она стыдливо прикрыла нарядной занавеской коричневую полоску водного камня в чугунной ванне, прикрикнула на унитаз, бесстыдно гремящий водой, приказав ему вести себя деликатнее и… Засверкала голубоватой мелкой плиткой, не зная, как же ей подчеркнуть итальянское происхождение стиральной машины, собранной трудолюбивыми корейскими рабочими. 
Суетливо прихорашиваясь, все пределы квартиры неистово завидовали кухне. Ведь именно там расцветала пахучая сердцевина веселья – праздничный ужин. Антикварная серебряная лапа салфетницы нежно держала бархатистые салфетки, окантованные золотым узором и готовые по первому зову утереть пальцы и губы, лоснящиеся от деликатесов. Она вновь ощущала свою причастность к высокому стилю, глядя на сестрицу икорницу. Та была наполнена сотням лососей, чьи жизни, загубленные ради сегодняшнего торжества, покоились в янтарно-красных малосольных пузырьках. Рыбная тарелка, подбоченясь, предлагала в тот вечер гостям долгожданную осетрину, а не каждодневную сельдь пряного посола. Ее родственница по сервизу, чьим уделом были мясные закуски, с гордостью несла на себе копченую свиную шейку и свежайшую ветчину, а не докторскую колбасу, с которой сегодня не хотела иметь ничего общего. Сырная тарелка, в изящном союзе с витиеватой двузубой вилкой, спесиво сторонилась остальных, которые невежественно считали сыр с плесенью испорченным продуктом.
На все эти закуски свысока взирала пузатая супница, словно капризная прима, оглядывающая танцоров кордебалета. Она заботливо сохраняла тепло душистой ухи, которую волновало присутствие запотевшего графинчика с отменной чистейшей водкой, ведь они вместе должны были составить изысканную пару. А вот тяжелая чугунная утятница, накрытая кухонным полотенцем, очень переживала, что до молочных ребрышек ягненка, которые томились в ней с овощами, дело так и не дойдет, что нередко бывало во время обильных застолий.
И только стройная хрустальная рюмка, игриво сверкая гранями, беспокойно выискивала на столе свою подружку, потому как знала, что они должны быть здесь вдвоем. А лучше - втроем или вчетвером. Однако второй такой рюмки на столе она так и не нашла, как ни звала ее своим сверканием. Расстроенная и удивленная, она оглядывала собравшихся, не желая верить в свое одиночество, намекавшее на одиночество ее хозяина. Со временем рюмка успокоилась, решив, что наградой станет ее уникальность на этом богатом столе. Тем более что в таком положении она была не одна. Тарелки, приборы и пузатый бокал для воды тоже не нашли себе пары.
Действительно, Николай Юрьевич Лешниц был одинок на этом празднике. Но это его нисколько не смущало. Это была только его победа. И делиться ею он ни с кем не собирался.
За победу и был его первый тост. Второй, поднятый сразу же вслед за первым, он поднял за всемирную сеть интернет. Почему за нее?
Да потому, что именно она, эта диковинная и непривычная новинка, подарила ему сегодняшний праздник. Еще три часа назад он сидел в центре города за столиком интернет кафе. Казенный компьютер, устало потрескивающий железными мозгами в поисках ответов на самые каверзные вопросы из разных областей знаний, наконец угодил Николаю Юрьевичу. Доктор Лешниц хотел опровергнуть утверждение своего уникального пациента Чернова, что он, будучи инопланетянином, может с легкостью читать память несчастного московского инженера, заточенного в его теле. Мнимый Нериаден утверждал, что Вадим Андреевич запоминал все, что он когда-либо читал, видел или слышал. И что память его хранит огромный объем информации на самые разные темы.
 «Задам ему сотенку вопросов, пусть ответит, раз он такой инопланетянин, - думал Николай Юрьевич.- А когда не ответит… тогда и продолжим с ним работать. И не так, как сейчас, легонько да милосердно. А как следует».
Мысль о том, что больной даст верные ответы хотя бы на половину вопросов, он гнал от себя, как невероятную.
Поиски материала для своего теста завели его на сайт какой-то группы любителей невероятностей. Скептически сморщившись, он уже хотел шагнуть назад. Но вдруг увидел ссылку. Она утверждала, что за ее скупым фасадом доктор отыщет интересную, недавно переведенную статью голландского психиатра, посвященную аномальным психическим возможностям. Недоверчиво ткнувшись в нее, Лешниц начал читать, поближе придвинувшись к монитору, усыпанному мелким шрифтом.
Уже через пару минут доктор вскочил со своего стула и торопливо пошел к столу дежурного распорядителя кафе. Тот был прыщавым, высоким   белобрысым студентом, деловито осматривающим вверенных ему «юзеров» и ждущий туповатых вопросов. И вот «юзер» преклонных лет шел к нему сам. Студент немного напрягся, ведь лицо посетителя говорило, что случилось что-то серьезное. Оно было не то испуганным, не то восторженным, не то удивленным. Казалось, все эти эмоции живут в толстом мужчине одновременно, но изредка одна из них берет верх над остальными, натужно выпячиваясь на его физиономии.
- Молодой человек, мне нужно распечатать одну статью, которую я сейчас читаю. Это очень нужно! Очень! - по-детски заполошно выпалил мужчина. И добавил с той же детской интонацией:
- Вы сможете?
У прыщавого долговязого менеджера отлегло от сердца.
- Смогу, конечно. Сейчас?
- Нет, я сначала дочитаю… - неуверенно ответил пожилой посетитель.- Хотя нет! Давайте сейчас, вдруг чего-нибудь накроется тут у вас, и я ее потом не найду, не дай Бог, - с неподдельным испугом сказал он.
Подойдя к компьютеру, студент немного поколдовал над ним, стремительно щелкая мышью, мечущейся по экрану монитора.
- Вот и все, - сказал он со скрытым превосходством, когда закончил. - Когда будете уходить, не забудьте забрать у меня распечатку.
- Да, уж не забуду! Как же тут забудешь! - возбужденно ответил «юзер». - Спасибо вам огромное, огромное спасибо! - добавил он, жадно упершись взглядом в монитор и не глядя на своего помощника.
За то время пока он читал, доктор пять раз вполголоса сказал «ух, ты, ну ни хрена себе»; три раза, чуть громче и с интонацией Боярского в роли мушкетера, «чтоб я сдох!»; семь раз он бормотал «так-так-так-так»; однажды громко произнес «ну я и осел, охренеть», заставив других посетителей переглянуться. И, наконец-то, дочитав, торжествующе выдохнул «ну, да, все сходится, вашу мать, все сходится, это оно».
Даже непосвященному наблюдателю было понятно, что статья не просто заинтересовала Николая Юрьевича. Она перевернула его, подарив долгожданное прозрение.
Неизвестный автор из страны тюльпанов, однополых браков и легализованной марихуаны популярным языком публициста рассказывал о множестве различных случаев электротравм, произошедших в Европе за последние годы. Герои статьи хватались за оголенные провода бытовой техники и получали нешуточные разряды на производстве. Были среди них и случайные жертвы молний. Один придурковатый персонаж получил электрический пинок на спор, по пьяни решив доказать однокурсникам свою неуязвимость. Особо не акцентируясь на физических последствиях воздействий тока на организм несчастных европейцев, голландец подробно описывал невиданные психические изменения, постигшие потерпевших. Для некоторых близкое знакомство с высоким напряжением закончилось возникновением дара ясновидения. Для других - способностью безошибочно диагностировать ранние стадии заболеваний. Некоторые теряли память, взамен приобретая воспоминания об исторических событиях средних веков. О подробностях битв и государственных переворотов, которые они описывали, историки могли только догадываться.
Но самыми интересными для Лешница стали те, кто был отмечен ударом молнии. Читая описания их феноменальных способностей, Николай Юрьевич потел и отдувался, сердце его заметно ускоряло свою ритмичную работу, а мысли затевали истеричные пляски. Перечитывая каждое предложение по нескольку раз, он узнавал своего уникального больного, поставившего в тупик доктора медицинских наук. Пострадавшие от молний и выжившие после соприкосновения с гигантскими зарядами атмосферного электричества демонстрировали самые разные возможности, подчас находящиеся на грани мистических.
Они говорили на редких, а иногда и на неизвестных науке языках. Обладая рентгеновским зрением, видели сквозь стены. Могли считывать свою «глубокую» память, воскрешая моменты младенчества, а также ту информацию, которую нормальный человек может добыть из своего сознания только под гипнозом.
 Но самое главное было впереди. Соплеменник Ван Гога описывал редкий случай. В результате столкновения с шаровой молнией сорокалетний немецкий рабочий, не отличавшийся особым интеллектом, стал вести философские религиозные дневники, считая себя реинкарнацией средневекового мыслителя и священника Николая Кузанского. Того самого, который впервые доказал существование Бога, опираясь на научные изыскания. Кроме того, этот немец был способен влиять на психику окружающих, внушая им идею своего перевоплощения. Закончилось все печально. Немец, не выдержав нагрузки, свел счеты с жизнью. В предсмертной записке, прощаясь с родными и вымаливая снисхождения у Господа, он упомянул, что быть Кузанским в двадцатом веке слишком тяжело.
Дочитав статью, Лешниц немедленно перечитал ее еще раз, смакуя каждое слово и ругая себя неприличными выражениями. Он клял себя за узколобость, за невнимание к очевидным фактам.
 «Ведь я же знал историю с крановщицей, которая вдруг заговорила на каком-то наречии древних чукчей, которое и сами-то чукчи толком не помнили. Как же я  не сообразил? - думал он, сидя за компьютером и обхватив голову руками.- Это же очевидно, что история с адаптером, который был сделан с помощью разрядов электрического тока – бредовое отражение того, что случилось с Черновым на самом деле. Его же током ударило! По профессии он радиоинженер. Может, на работе его и шарахнуло. А может, дома чего-нибудь чинил. Да какая, к черту, разница – дома, на работе… Не важно. Важно, что все сходится. Необъяснимые  интеллектуальные способности налицо. Взять хотя бы его речь. На непонятном языке говорит, на психику людей влияет, да еще как! А завтра… Завтра я через тесты проясню вопрос с памятью. Если и это сможет… А если и не сможет, что с того? У меня в руках феномен, если учесть выкрутасы с пастилой и реакцию кататоника, то немец рядом с ним - просто первоклашка. Значит, удар током. Вот причина. Почему же я сразу не понял, тупица?! Ну, слава Богу, что хоть сейчас!».
 Он еще пару минут тупо поглядел в экран. Ощущение бессилия, которое сжималось вокруг него все эти безумные недели, словно удавка, позорно отступило. На его место заступило чувство колоссального облегчения, вслед за которым вернулась уверенность в себе и своем скором триумфе. Параграф «Лешница речевая аномалия», опубликованный в психиатрическом справочнике, уже не казался ему столь желанным. Сейчас он видел другой горизонт. Отдельный том сенсационного исследования «Психические последствия электротравмы», переведенный на тридцать языков, лекции на всех пяти континентах и мировое признание.
Когда доктор вышел из интернет кафе с распечатанной статьей и вопросами завтрашнего теста, он не отказал себе в удовольствии заглянуть значительно дальше того дня, когда том его исследования ляжет перед ним на стол. Он видел себя во главе крупной научной группы, разрабатывающей секретную технологию регулируемого воздействия электротока на человеческий организм. Возможность создавать уникумов, способных манипулировать группами людей, не казалась ему фантастикой.
«Сверхтехнология Л - вот как это будет называться, - с гордостью подумал он, ловя такси. Его бравурные победные мысли прервал запоздалый вопрос.- А как же я докажу этот удар током? Как увижу его влияние на мозг?»
И тут же ответил себе, коротко и уверенно: «Компьютерная томограмма».
Ответом остался доволен.
Зеленый глазок подъехавшего такси казался зеленым сигналом светофора, уверенно говорящего, что путь на Олимп, наконец-то, свободен. 
По дороге он заехал в один из центральных супермаркетов города. Вышел оттуда, груженый деликатесами. И отправился домой – праздновать.

На следующее утро доктор Лешниц с трудом открыл глаза, ненавидя дотошный будильник, устроивший форменный скандал в половине восьмого утра. Вчерашнее открытие, пришедшее в интернет кафе, отразилось на его лице самодовольной улыбкой.
 Энергично поднявшись с кровати, он вспомнил о звонке любвеобильной Ираиды Сергеевны, который отвлек его от праздничной трапезы накануне вечером. Если отбросить всю ту вязкую прелюдию с оттенками заботы и женского одиночества, с которой она начала разговор, то оставалась вот такая информация. Язык, на котором говорил Чернов, решительно нигде не встречался. В том числе и среди экспериментальных языков, созданных учеными лингвистами.
Поблагодарив ее за оперативность, он пообещал позвонить ей на днях, зная, что этого обещания он выполнять не станет. Еще вчера утром после сообщения Ираиды в деле его пациента стало бы одной загадкой больше. Но сейчас звонок лингвистки стал лишним подтверждением его теории об электрическом происхождении феномена Чернова.
 «Говорили, значит, на редких и не существующих языках? Ну, что ж, отлично. И мой говорит», - улыбнулся он, направляясь в душ.
В отличие от Ираиды Сергеевны, которая проявила неожиданную оперативность, подгоняемая женскими инстинктами, Женька Самарин куда-то запропастился. Больших надежд на его чудо-ухо Николай Юрьевич не возлагал. Честно признаться, не возлагал даже маленьких. А потому и не звонил ему. Но сегодня, несмотря на внезапно проявившуюся ясность, он решил, что напомнит Женьке о своем существовании вечером. Но тот опередил его.
Телефонный звонок заверещал, когда он вынул свое поношенное обрюзгшее тело из душа. Наскоро накинув старенький халат, доктор поспешил босыми ногами на зов аппарата.
- Юрьич, привет, дорогой, - услышал Лешниц в ответ на свое «алло».
- Привет-привет, пропащий,- сказал он почти без укора.
- В командировку меня заслали, вот все и затянулось. Ты ж просил, чтоб я лично, так что доверить никому не смог.
- Это хорошо, что сам. Ну, и что там?
- Там что-то, - загадочно сказал Самарин.
- В смысле? - удивленно переспросил доктор.
- Ты приезжай ко мне в контору сегодня вечерком. После шести все разойдутся, и спокойно потолкуем. Сам все увидишь. Вернее, услышишь.
- Ты хоть в двух словах опиши, чтоб я до вечера от любопытства не помер, - попросил Юрьич.
- Если я в двух словах опишу, любопытство твое тебя точно до вечера изгложет. Так что приезжай. Бери бумажку, записывай адрес.
- Ладно, Самарин. Садист ты, конечно. Ну, до вечера, так до вечера. Диктуй.
Юрьич записал адрес, пообещав быть часам к семи.
- У меня тут есть бутылочка знатного коньячка. А ты лимончик прихвати и шоколадку какую-нибудь.
- Сделаем лимончик с шоколадкой, - пообещал Юрьич, прежде чем они попрощались.
«Вот тебе и Самарин, - подумал Лешниц, гадая, какие еще сюрпризы готовит ему простой московский инженер, хватанувший разряд. - Что ж там Женька услышал своим ухом волшебным? Неужто внутренний голос Чернова, который меня матом кроет и ржет?»
- Да не, вряд ли что-нибудь стоящее. Самарин парень впечатлительный, любит важности придать на пустом месте. Водится за ним такой грешок, - бубнил себе под нос доктор, одеваясь.

Юрьич задумался о предстоящем дне. Он обещал быть напряженным. В клинике накопилась всякая текучка. А кроме нее, он собирался поставить свой очередной эксперимент. На этот раз касающийся памяти. Признаться, он не верил в то, что Чернов ответит хотя бы на малую часть его вопросов. Но если ответит, это будет еще одним доказательством его уникальности. Случай такой уже описан голландцем, фамилия которого покоилась на листках с распечаткой статьи, которые он спрятал в ящик с бумагами. 
Сегодня он скажет своему уникуму, что допускает его инопланетное происхождение. А стало быть, готов принять его утверждение, что он сканирует память Чернова, в которой хранится все, что он когда-либо воспринял своим мозгом. И попросит его ответить на некоторые вопросы, используя справочный массив Вадима Андреевича.
  «Чернов, конечно же, какой-то экстрасенс. И возможности его колоссальные, - думал Лешниц, не торопясь одеваясь. Факт существования экстрасенсов он все-таки вынужден был вчера принять. С трудом, нехотя и с большим количеством оговорок.- Свои способности он получил в результате воздействия высокого электрического напряжения. Какова была его природа - неизвестно. А бред про инопланетное происхождение – защитная реакция психики, которую это воздействие сильно пошатнуло, - думал он в поисках свежих носков.- А если ответит на вопросы? Хотя бы на половину из них… Значит, он и впрямь может пользоваться подсознательной памятью. И феномен этот будет легко доказуем. Что ж, отлично».
 Выходя из дома, Николай Юрьевич одновременно думал про лингвистку, Самарина и предстоящий тест, отчего в голове у него заваривалась вязкая каша. Между душем и легким завтраком он не смог отказать себе в одной швейцарской таблетке. Не то чтобы он нервничал, нет. Просто с этим препаратом он чувствовал себя увереннее. Продукт европейских фармакологов начинал действовать, разливая по его сознанию самоуверенное холодное спокойствие полярных скал, которые составляют два процента от содержимого этого сурового континента. Об этом он узнал из интернета вчера, когда собирал вопросы для теста.
«Вот ведь ситуация, - размышлял он по дороге в клинику. - С одной стороны, лечить Чернова – преступление перед таким уникальным случаем, да и перед наукой в целом. Это исключено. С другой… С такими грандиозными возможностями он весьма опасен. Он сейчас самый опасный пациент в клинике. Ведь с такими способностями, черт знает, чего натворить может. «Шторм» был его рук делом, это понятно. Да и в клинике его долго держать опасно. Вдруг сильно захочет уйти? Может лихо набедокурить. А виноват я буду. Что ж с ним делать? Запереть в боксе? Судя по всему – придется. На что еще этот гад способен, я не знаю. Но сначала – тест и томография».
Добравшись до своего кабинета, он первым делом узнал сводку по больнице. Все было спокойно. У своего любимца Пашки Тумбика, который сегодня дежурил в реабилитации, выяснил, как там Чернов. Пашка  успокоил его, сказав, что пациент в порядке. Ничего хоть сколько-нибудь примечательного за ним замечено не было. Кроме того, что обитатели отделения все так же сторонятся его.
Облегченно переведя дух, он стал разгребать накопившиеся дела. Вновь поступившие, готовые к выписке, переводимые в клинику по месту жительства, иногородние. Все они обрастали бюрократическими бумажками, требующими его визы. Когда он с головой погрузился в чистку психиатрических конюшен больницы, зазвонил телефон. Это была заведующая терапевтическим отделением Екатерина Бауэр. Она спешила сообщить ему, что кардиолог Санюхин вышел на работу после долгой болезни. Посмотрев на кардиограмму Чернова, он нашел в ней какие-то странности, которые вполне могли быть вызваны сбоями в работе кардиографа. Бауэр предлагала сделать повторную кардиограмму.
Слушая ее, Лешниц понял, что ему представился очень удобный момент. «Сейчас я, голубчика нашего, на томографию и отправлю, под предлогом изучения его сердечных шумов», - стремительно соображал он, пока зав терапией вещала из трубки про сломанный кардиограф.
- Екатерина Бронеславовна, у меня к вам вот такое предложение. Давайте-ка с вами отправим Вадима Андреевича на компьютерную томографию. Нам ее тридцать четвертая городская делает, правильно ведь?
- Да, тридцать четвертая. Но там очередь. Могут и через неделю назначить, - предупредила она Лешница.
- Об этом вы не беспокойтесь. Мой коллега, зам главного, очень отзывчивый человек. Я с ним переговорю, и очередь мы как-нибудь подвинем. Я вам перезвоню попозже и скажу, как там дела с томографией. Договорились?
- Отлично, буду ждать вашего звонка, Николай Юрьевич, - сказала она и повесила трубку.
 - Ну, вот и чудненько, - пробубнил себе под нос Лешниц. - Пора звонить Леве. Если они у него найдут следы от электротравмы, а, скорее всего, так и будет, можно приступать к новому этапу моей работы. А там и до первых обобщенных результатов – рукой подать. С ними можно будет и в люди идти.
Связавшись с Левой Аберманом, служившем замом главного в тридцать четвертой городской клинической больнице, он решил вопрос так быстро, как могут решить его два еврея. Лева очень гордился своим происхождением. Всякий раз, когда Аберман разговаривал с Лешницем, он то ли в шутку то ли всерьез, использовал всякие одесские еврейские словечки и обороты. Николай Юрьевич подыгрывал ему, хоть и не чувствовал себя иудеем. Вот и сегодня их разговор был наполнен этими «таки я вас умоляю», «шлимазл», «скромный гешефт» и прочими фольклорными вкусностями родины Жванецкого и Утесова.
Когда Юрьич пожаловался ему на бюрократию Главного Медицинского управления, Лева посочувствовал ему, пропев:
- И они еще говорят, что мы Христа распяли. Я вам, господин Лешниц, больше скажу. Будь у них такая возможность, они б его живьем съели. Я вас спрошу так, в чем вопрос дела? Не мучьте себе мозг! Будет вашему поцу такая томографию, в кремлевке сдохнут от зависти. Прям завтра и сделаем.
- Лева, так себе и знайте, я ваш должник. Хоть субботу и не соблюдаю.
- Таки это не страшно. Бог не фраер, простит он вам субботу. Если членство в партии простит, простит и это.
- Неужто таки простит партию?
- Я вас умоляю, Николай Юрьевич! Если все партийные евреи будут в аду, они же там революцию сделают. А кому это надо? Привозите вашего страдальца завтра, в двенадцать дня.
- Спасибо, Лев Иосифович. Всех вам благ!
- И вам шоб не хворалось.
Закончив еврейский разговор со словоохотливым  соплеменником, Лешниц улыбнулся. Быстренько запустив бумажный механизм завтрашней транспортировки Чернова в тридцать четвертую городскую, он сообщил Бауэр о дате и времени процедуры.
- Как вам это удалось, так быстро? Откройте секрет, Николай Юрьевич! - изумилась она.
- Он Аберман, я Лешниц. Какие здесь могут быть секреты? - ответил Юрьич.
 
Он погрузился в утомительную рутину. И вновь звонок вырвал его из бумажного круговорота. Звонил главный врач.
- Привет, Николай Юрьевич, - сказал он крайне озабоченным тоном.
Лешниц напрягся.
- День добрый, Антон Павлович.
- Нашелся Семен. Пьет, уже который день. Пьет и плачет, - сказал шеф так, словно хотел от Юрьича объяснений такого поведения своего родственника.
Доктор похолодел, сердце застучало быстрее. Он совершенно забыл про санитара Арсеньева, свалившего из клиники посреди смены после того, как сводил Чернова в терапию.
 «Твою мать! Если Семен сказал, в чем причина его пьянки, а это, наверняка, конфликт с Черновым, тогда всему конец. Палыч сейчас его в бараний рог скрутит. И меня заодно. Вот черт!» - судорожно металось в его голове.
- А в чем причина? - спросил Лешниц как можно более спокойно.
Получилось как-то равнодушно, будто бы он плевать хотел на Семена. А ведь это было не так. Семена он искренне ненавидел.
- Не говорит ничего. И так пытались, и этак – не колется. Плачет только… да водки просит.
- Странно, - с колоссальным внутренним облегчением сказал Лешниц. - Надо ему дать время. Уверен, он скоро оклемается. Тогда все и скажет.
- А если не оклемается?
- Ну, тогда будем с ним работать. Да я уверен, не дойдет до этого.
- Но если дойдет, я хочу, Коля, чтоб этим занялся ты. Договорились?
- О чем речь? Конечно, займусь. Только к нам его везти не стоит, в любом случае. Из санитара в пациенты – это может на него подействовать губительно.
- Да, пожалуй, ты прав. Ладно, через пару дней видно будет. Он пока под присмотром, а там посмотрим. Что это может быть, как ты думаешь?
- Трудно сказать. Может, узнал о смерти какого-нибудь друга, может, еще что-нибудь в этом роде.
- Ладно, через пару дней дам знать.
- Хорошо, Антон Палыч. Я уверен, все обойдется.
Когда Лешниц повесил трубку, в его мозгу раскатисто прогремело: «Это Чернов!». Теперь он был в этом уверен на все сто процентов. «Дело принимает очень хреновый оборот. В любой момент все может кончиться очень печально. Если Палыч полезет в дело Чернова… Лучше об этом даже и не думать».
 Нервно походив по комнате, он решил, что пора вписать в карту липовые назначения. Если все пойдет по худшему сценарию, он хотя бы  будет защищен.
 «Опасен, очень опасен. Сегодня туповатый циник и садист Арсеньев пьет и плачет, как баба. А завтра что? Образованный интеллигент Лешниц в метро разденется догола и смеяться будет? А почему бы и нет?».
 Первым желанием Юрьича было начать жестко глушить своего уникального пациента, прямо сейчас. Кое-как справившись с ним, он попытался рассуждать трезво и без эмоций.
 «Так, если он способен на такие фокусы, он должен был как-то обезопасить себя от последствий. Он же понимает, что ему грозит, если кто-нибудь узнает, что он сделал с санитаром, пусть тот и не родственник главного врача. Только на это и надежда. Ладно, глушить не будем, это не выход. Продолжим рисковать. Ничего он мне не сделает. Я – гарант его комфортной и безопасный жизни в этих стенах. Меня он не тронет, это очевидно».
Чуть успокоившись, Николай Юрьевич попытался вернуться к своим делам. С трудом управившись с ними через пару часов, он разложил перед собой вопросы теста. Страх перед пациентом, которого он не испытывал за всю свою карьеру, вдруг снова вернулся к нему. Он висел в воздухе, словно запах крови. Приняв парочку швейцарских пилюль, доктор заварил себе крепкого зеленого чая. Выпил его, не чувствуя изысканного терпкого вкуса, над которым веками кропотливо  трудились упорные китайские селекционеры. Когда таблетки подействовали, химическое спокойствие и уверенность плавно накрыли его. И он решил, что пора начинать.
Через пять минут после этого решения послушный Лешницу организм клиники уже доставил в кабинет доктора Вадима Андреевича. Его привел Тумбик. Выйдя за дверь, он оставил их наедине. После обмена сухими приветствиями, эксперимент начался.
Включив диктофон, лежащий на столе, Юрьич начал:
- Вадим Андреевич, я готов допустить, что вы действительно уроженец Эльтизиары. Замечу, это лишь одно из моих предположений, - холодно сказал Лешниц.
- Поздравляю вас, доктор. Предполагать такое, как минимум, разумно, - с неприкрытой издевкой в голосе отреагировал Чернов.
Николай Юрьевич был весьма зол на Чернова за «шторм» в реабилитации, но, главным образом, за историю с Арсеньевым, которая еще неизвестно чем закончится. Вдруг доктору смертельно захотелось съездить Вадиму Андреевичу по морде, наотмашь, вложив в удар всю тяжесть своего рыхлого оплывшего тела. Это желание было настолько неистовым и ярким, что доктор испугался. Этому испугу было несколько причин, но верности врачебной этике среди них не было.
 Первой причиной его страха было внезапное осознание того, как глубоко вмешался этот больной в его личное пространство. Отношения «врач – пациент», которые были когда-то между ними, давно сгинули среди ошибочных предположений, непредвиденных событий и вчерашней внезапной догадки доктора. Чернов подчинил себе существование доктора, став главным действующим лицом его жизни. И это пугало Лешница.
 Вторая причина была куда более банальной, но от этого менее весомой она не становилась. Он не мог себе даже представить последствий желанного удара, и это его пугало еще сильнее. Ему намекало о них состояние санитара Арсеньева, который явно не бил Чернова по лицу. Может быть, оскорбил. Или просто угрожал. Теперь он рыдает, не в силах объяснить причину своих страданий. Что стало бы с Николаем Юрьевичем, если бы он все-таки решился на этот удар? Остановилось бы сердце? Или рассудок покинул бы его навсегда, гарантировав местечко в буйняке? Или он не смог бы сдвинуться с места, парализованный безволием ужаса? Ответа Лешниц не знал.   
Всего за несколько секунд он справился и с желанием ударить пациента, и с теми страхами, которые оно породило. Справившись, продолжил:
- Вы утверждаете, что находясь в теле Чернова, можете использовать его подсознательную память, как некий справочный материал. Я ничего не путаю?
- Да, вы совершенно правы, - невозмутимо ответил Вадим Андреевич.
- А подсознательная память Чернова хранит все, что он когда-либо видел, слышал, читал. Так как Вадим Андреевич - человек образованный, я думаю, что в его памяти, которая, якобы, находится в полном вашем распоряжении, хранится очень много самой разнообразной информации.
- Весьма немало, по земным меркам.
- Ну, что ж, у вас есть прекрасная возможность прямо сейчас доказать мне, что вы действительно способны читать ее, как раскрытую книгу, - нарочито отчетливо произнес доктор.
- Скорее, как большой лист, хранящий тексты, картинки, звуки и мысли, - уточнил пациент.
- Не важно. Я буду задавать вам вопросы, а вы постарайтесь ответить на них, используя эту вашу… возможность. Договорились?
- Как вам будет угодно, доктор. Я еще ни разу не отказывался от предложенных вами экспериментов.
- Отлично. Давайте начнем.
- Внимательно вас слушаю, Николай Юрьевич.
- Кстати, сколько вам надо, чтобы добыть искомую информацию из памяти Чернова?
- Это зависит от того, насколько отчетливо она вписана.
- Поясните, пожалуйста.
- Незначительную деталь, которую он увидел мельком, обнаружить намного сложнее, чем какую-то важную информацию, которую он старался запомнить осознанно. Если проводить аналогию с чтением, которая вам больше нравится, то можно сказать, что некоторая информация записана на этом листе огромными печатными буквами. А некоторая – крохотным неразборчивым почерком. Я, безусловно, смогу найти и ту, и другую. В первом случае, мне понадобится доля секунды. Во втором процесс поиска может занять до пяти секунд, а иногда и больше, - терпеливо пояснил пациент, снисходительно глядя на своего врача.
- Спасибо за исчерпывающий ответ, - поблагодарил его Лешниц.- Приступим.
- Я готов, Николай Юрьевич.
Лешниц взял в руки листок с вопросами теста и маленький огрызок карандаша.
- В древней Руси случилось восстание древлян. В каком году?
- В девятьсот сорок пятом, по христианскому летоисчислению, - без малейшей паузы ответил больной.
Доктор поставил напротив вопроса галочку.
- Ермак начинает покорение Сибири. Когда?
- Одна тысяча пятьсот восемьдесят первый.
 И снова без паузы. Галочка.
 - Присоединение Украины к России.
Не успел Николай Юрьевич спросить «в каком году», как подопытный уже отвечал:
 -Тысяча шестьсот пятьдесят четвертый.
- Когда произошла русско-турецкая война?
- Их было несколько, а точнее - три.
- Первая.
- Она началась в тысяча семьсот тридцать пятом году, а закончилась в тысяча семьсот тридцать девятом.
 Грифельная птичка снова уселась напротив вопроса.
- Образование первой Государственной думы в России.
- Двадцать седьмого апреля тысяча девятьсот шестого.
Ставя галочку, Лешниц подумал: «Так, это школьная программа, тут все ясно. Надо менять тему».
- Первая нация, формально принявшая христианство.
- Армяне, - сходу ответил пациент с отстраненно-скучающим видом.
- Когда была вручена первая «премия Оскар»?
Впервые доктор не услышал ответа. «А вот и приехали! Банальные вопросы закончились, ответов больше не будет», -  уверенно подумал он.
- В тысяча девятьсот двадцать девятом. Шестнадцатого мая, если быть точным.
 «Твою мать!» - выругался про себя Лешниц, ставя галку.
- В какой африканской стране женщинам впервые дали право голосовать на выборах?
И снова пауза. Юрьич глядел на Чернова, затаив дыхание и отсчитывая секунды. На четвертой тот ответил:
- Кения. Быть может, вас интересует дата?
- Да, - буркнул доктор, опустив глаза в листок с вопросами.
- В тысяча девятьсот девятнадцатом.
- Что такое глиптотека?
- Это собрание скульптур, - ответил пациент через секунду.
- Как называется самый большой в мире музей?
 И снова повисла пауза. На этот раз для ответа понадобилось около трех секунд.
-  Американский музей естественной истории.
- А в каком городе он находится?
Повисла пауза. Наконец Чернов сказал:
- В памяти Вадима Андреевича есть отметка про самый большой музей в мире. Но информации о том, где он находится, там нет. По всей видимости, Вадим Андреевич не слышал об этом.
- Почему именно не слышал? Может быть, не читал? - возразил Лешниц.
- Нет, эту информацию он воспринял на слух. Запись не выраженная. То, что он читал, отображено значительно ярче.
- Интересно, - вполголоса протянул доктор.
- Зрительная память была у Чернова приоритетной, - пояснил больной.
- Что ж, продолжим. - Сколько генов содержится в ДНК человека?
- Восемьдесят тысяч, - тут же ответил испытуемый. 
- Чернов читал об этом?
-  Да, доктор. И он старался это запомнить.
- Какова площадь легких человека?
Чернов молчал не более двух секунд.
- Около ста квадратных метров.
 Николай Юрьевич поставил галочку. Впереди было еще много вопросов, но и ответов было уже немало. Перед мысленным взором доктора висел воображаемый портрет голландского психиатра, который одобрительно кивал головой, словно узнавал случай из своей практики. Лешниц опустил взгляд в раздел с очень непростыми вопросами.
- Что проводит звук лучше, гранит или воздух?
- Гранит, как это ни странно, - ответил пациент через пару секунд.
«Значит, и это может. Хорош, сволочь. Будет мне с ним всемирное признание, как пить дать», - подумал Лешниц, стараясь успокоиться. От феноменальности происходящего его чуть потряхивало. Он задал следующий вопрос.
- Когда был изобретен первый мушкет?
Паузы не последовало.
- В 1521 году, в Испании.
 «Так, попробуем-ка вот это», - подумал Юрьич.
- Когда и где была зафиксирована самая высокая температура, созданная человеком? И сколько градусов Цельсия она составляла?
Чернов уставился на доктора пустыми глазами. Через три секунды ответа не последовало. Не было его и через пять. «Сейчас скажет, что Чернов этого не знал», - решил Николай Юрьевич. Подсознательно он хотел, чтобы на этом вопросе закончилась чертовщина, творящаяся в его кабинете. Тик-так, тик-так, тик-так. Прошло уже восемь секунд.
- Вадим Андре… - успел сказать Лешниц, когда Чернов перебил его.
- Значение температуры составляло семьдесят миллионов градусов по шкале Цельсия. Произошло это в США, в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году.
Доктор не верил своим ушам. Тем временем пациент объяснил причину задержки:
 - Информация была в двух разных местах, в составе другой информации, это потребовало немалых усилий.
Юрьич на это ничего ответил. Он перевел дух, который вновь захватывало, как в случае с кататоником.
- Как называется самое высокое дерево на планете? Где оно находится и какова его высота?
 Опять повисла пауза. На этот раз она длилась около четырех секунд.
- Вечнозеленая секвоя. Ее высота сто одиннадцать метров. Информации о ее местонахождении Чернов не воспринимал.
- Опять?
- Да, как и в случае с музеем.
- Самое плотное вещество на земле?
Ответ был мгновенным:
- Жидкий водород.
- Самое большое число, имеющее название. Как называется и сколько нулей после единицы имеет?
- Центильон, - ответил пациент через пару секунд. - После единицы – шестьсот нулей.
- А когда оно было записано? - уточнил Лешниц.
- Этой информации нет. Я только что видел запись. Название и количество нулей. Больше ничего.
- В тысяча восемьсот пятьдесят втором, - зачем-то сказал доктор.
- Спасибо, Николай Юрьевич. Буду знать.
«Да, феномен во плати. Загадки человеческой психики прямо здесь и сейчас», - признался себе психиатр. Галочки, усевшиеся напротив вопросов, заполняли лист, словно стая чаек, размножающихся делением. Если бы он вчера не прочитал статью голландского коллеги, сейчас бы и впрямь поверил, что Чернов инопланетянин.
- Во сколько раз электрон легче протона?
И снова молниеносный ответ:
- В две тысячи раз.
«Надо с этой темы сворачивать», - решил Лешниц. Он внимательно посмотрел в другой лист.
- Где были изобретены арабские числа?
- В Индии, - без задержки сказал Чернов.
- Сколько рецепторов в организме человека?
Чернов молчал. Потянулись мучительные секунды. Сердце Юрьича гулко билось в грудину, словно секундомер, отсчитывающий длительность паузы. На этот раз она опять затянулась. «А что сейчас он скажет? Или не ответит?» - гадал доктор. Прошло уже секунд десять, никак не меньше, а Чернов все молчал.
- Интересная ситуация, - вдруг сказал он.- Есть две записи, обе очень нечеткие. Относятся к слуховому восприятию. Данные в них разные.
«Так, начал петлять. Сейчас точно не ответит», - был уверен Николай Юрьевич.
- И какие же там данные? - спросил он. Голос его от волнения чуть дрогнул.
- Около семисот, - неторопливо сказал Чернов.
 «А вот и хрен тебе, гаденыш!» - мысленно заорал Лешниц, глядя в ответ. Там было черным по белому написано, что рецепторов две тысячи.
- И две тысячи, - словно эхо, вторил ему пациент.
 Психиатр нервно кашлянул и уткнулся в бумажку.
- Следующий вопрос. Какие четыре страны занимают без малого треть земного шара?
- Россия, США, Китай и Канада, - услышал он через три секунды.- Хочу заметить, что этого в памяти Чернова нет. Но есть карта мира. Я просто посмотрел на нее. Ответ очевидный. Он засчитывается? - объяснил ситуацию Чернов.
- Не будем отвлекаться, - нервно бросил Юрьич, не глядя на своего подопытного.
- Какое государство исполняет больше всего смертных казней в мире?
 Секунда, две, три, пять, семь…
- Китай. 
Лешниц поставил галочку. Ему стало не по себе. «Мать его! Это круче пастилы!» - думал он, борясь со спазмом, подступающим к горлу. Кашлянув, он продолжил.
- В какой стране происходит больше всего преступлений на душу населения с применением огнестрельного оружия?
Ответ, последовавший после шести секунд тишины,  был неожиданным и долгожданным одновременно.
- Этого у Чернова нет, Николай Юрьевич.
- В какой стране самый высокий процент населения сидит в тюрьме? И какой именно это процент, - выпалил доктор скороговоркой.
- Соединенные Штаты Америки. В среднем, семь десятых процента населения находятся в заключении, - ответил пациент. И удивленно добавил:
-Действительно, очень много.
- В чем основное отличие церкви от часовни? - азартно продолжал побледневший Юрьич, оставляя на листах пятна от влажных ладоней. Ждать пришлось секунды две.
- В часовне нет алтаря, если говорить о принципиальных отличиях. Кроме того, есть архитектурные различия.
Не обращая внимания на это дополнение, Лешниц продолжал.
- Самая значительная эпидемия гриппа на Земле. Когда произошла, как называлась разновидность вируса, сколько жертв?
Чернов начал говорить в тот момент, когда доктор заканчивал произносить последнее слово вопроса.
- Грипп «Испанка», с восемнадцатого по девятнадцатый год двадцатого века. Более двадцати миллионов землян погибло.
 «Это дурацкий был вопрос, про испанку все знают. Надо задать другой», - думал Николай Юрьевич, отказываясь верить в происходящее. Стая чаек на его листках была уже очень внушительной. Если бы она разом взлетела, то загадила бы весь кабинет. Побегав глазами по листку, он с надеждой сказал:
- Сколько химических реакций происходит  в мозгу человека за одну секунду?
- Около ста тысяч,- почти сразу же сказал Чернов. 
- Вы уверены? - вдруг спросил доктор.
- Естественно, нет. Вадим Андреевич мог услышать и зафиксировать неверную информацию. Мог ослышаться. Я лишь передаю вам то, что есть в его памяти. Это правильный ответ?
Лешниц молча поставил галочку.
- Судя потому, что вы нарисовали какой-то значок, ответ верный. Значительно проще было бы помечать те вопросы, с которыми я не справился.
- Не твое дело, - резко ответил Юрьич, впервые назвав своего подопечного на «ты».
- Как скажешь, Коля, - тут же ответил он.
- Не нарывайся.
- Я лишь поддержал ваше желание перейти на более доверительную форму обращения.
- Продолжаем, - сказал на это Лешниц.
- Каково количество видов бактерий обитает во рту человека?
Пауза в две секунды.
 - Сорок тысяч. 
- Какова общая протяженность нервов в теле взрослого человека?
Ответ был дан через восемь секунд.
- Около семидесяти пяти тысяч метров.
- Какова вместимость топливных баков авиалайнера Боинг 747?
Секундная пауза.
- Более двухсот тонн.
- Точнее! - почти окрикнул его Лешниц.
- Другой информации нет, - невозмутимо ответил больной.
- Как в римско-католической церкви называются высшие епископы?
- Приматы, - ответил испытуемый, спустя четыре секунды.
- Самый большой цветок на планете?
Пауза пациента затянулась.
- Этого у Чернова нет, - ответил он через десять секунд.- Судя по всему, он ни разу не сталкивался с этой информацией.
- А из какого количества деталей состоит самолет Боинг 767?
Прошла секунда, прежде чем Лешниц услышал ответ.
- Три миллиона сто тысяч деталей.
Тест продолжался. Он длился еще около получаса. Из нескольких десятков оставшихся вопросов пациент не ответил всего на один. На все остальные он ответил правильно. Лишь однажды он думал более десяти секунд.
 Когда вопросов, оставшихся без ответов, больше не было, доктор Лешниц остановил эксперимент. Он выглядел очень уставшим. Но тайное превосходство явно читалась в его облике. Он понимал природу необъяснимого действа, происходящего прямо у него на глазах. Выключив диктофон, он внимательно вгляделся в пациента, словно видел его впервые. Казалось, он любуется Вадимом Андреевичем, примеривая к нему слово «электротравма».
…Вспомнив об Арсеньеве, он сжался и замер. И просидел почти минуту, молча и не шелохнувшись. Внимательно все обдумал и решился. Ситуация с двоюродным племянником главврача требовала ясности. В противном случае, Лешниц мог жестоко поплатиться. Если вся история с Черновым вскроется, и шеф поймет, кто виноват в помешательстве Семена… последствия будут ужасными. Палыч, обросший связями в верхах, мог устроить ему на старости лет показательное аутодафе. И это бы не имело ничего общего с увольнением. Именно в тот момент, когда он нашел ключ от загадки, лежавший все это время на поверхности. Когда он был готов сказать себе и всему миру: «В моих руках феноменальное явление, которое я могу объяснить». Сейчас он не мог допустить таких нелепых катастроф. В этой ситуации на тонкие обходные маневры не было времени. Надо было действовать напролом, пока не поздно.
 И он решил сыграть по- крупному.


Эпизод восемьдесят третий
Москва, февраль 1998 года

На следующее утро Ромка проснулся сам, без помощи будильника. К своей радости, он спал без сновидений. За окном только начинало светать. Решительно собравшись поспать еще пару часиков, он перевернулся на другой бок, подмяв под себя подушку.
 Не успел он закрыть глаза, как высокие двери его сознания распахнулись. Перед ними уже стояла очередь из мыслей и воспоминаний, спешивших к нему на утреннюю аудиенцию. Невидимый мажордом пафосно представлял их, значительно отстукивая по гулкому гранитному полу.
 «Двое из садика существуют», - значимо начал он, огласив просторный сонный зал Ромкиного мозга.
 И ударил жезлом.
 - Я сплю, - жалобно прошептал Скворец и прикрыл глаза, еще надеясь укрыться в дальнем темном чулане теплого утреннего сна. Но мажордом на него плевать хотел, а ведь еще слуга.
 Как только звук первого удара стих, тут же последовал другой.
 «Эти двое были связаны с  Черновым общими интересами», - нараспев произнес дворецкий, словно чей-то  длинный титул.
 И снова удар.
«Бомжи из садика убили Вениамина», - прозвучало все также торжественно.
Ромка сжался. С этой мыслью он никак не хотел встречаться, тем более с самого утра.
 «Вениамина убили потому, что вы, милостивый государь, изволили говорить с ним», - продолжал мажордом, все сильнее и сильнее лупцуя палкой в пол.
 «Сам виноват… Зачем он пошел за мной?» - вяло попытался оправдаться Рома, но его робкий голос  потонул в раскатистом гранитном эхе.
 Ба-бах!!!
 «Прибор для установки адаптера существует».
Ба-бах!!!
«Офицеры генштаба пропали немыслимым образом».
Ба-бах!!!
«Арсен Миджоян исчез вместе с автомобилем при загадочных обстоятельствах». Ба-бах!!!
«Питер Содберг и Дельтас были заинтересованы друг в друге».
 Ба-бах!!!
 «Рябинка под окнами квартиры Чернова действительно сломана». 
Ба-бах!!!
«Чернова видели в тяжелом состоянии.  И двое из садика помогли ему справиться с немощью».
Ба-бах!!!
 «Патрульная «девятка» пропала тоже при невыясненных обстоятельствах».
Ба-бах!!!
«Один из садика называл другого Гройгом, как и говорил Дельтас».
 Ба-бах!!!
 Скворцову хотелось спрятаться от всего этого в черную тишину глубокого крепкого сна. Но мажордом все продолжал:
 «Речь Чернова не может принадлежать Чернову». 
Ба-бах!!!
 «Краюхин подтверждает факт инопланетных контактов».
«Все, пора прекращать этот бред», - подумал Ромка и рывком встал с кровати. В следующую секунду увиденное потрясло его.
Он стоял на кровати в трусах и бархатных перчатках. Его пальцы были унизаны массивными перстнями, прямо поверх перчаток. Шею туго стягивало широкое жабо. Более из одежды на нем ничего не было. Рядом с кроватью стояло кресло, журнальный столик, телевизор на тумбочке, маленький письменный стол  с компьютером, полки с книгами, музыкальный центр. Одним словом, все предметы его комнаты были на месте. И даже ночник, который он взял вчера у матушки да так и не погасил на ночь, горел тусклой лампочкой сквозь зеленый абажур, стоя на маленьком пуфике. Вот только комната его была по площади не меньше пяти сотен квадратных метров. И действительно, была отделана гранитом и мрамором. По периметру ее возвышались мощные колонны, а в левой части, почти под потолком, виднелся полукруглый балкон, в котором торчали макушки музыкантов. Но главное, все это пространство было заполнено людьми, одетыми по моде семнадцатого века. Увидев его, все они мгновенно стихли и шипение прекратилось.
Бах! Бах! Ба-бах!!! Трижды ударил жезлом об пол мажордом.
- Роман Скворцов, собственной персоной, - зычно проорал он и указал на Ромку пальцем.
Толпа, лица которой он не различал, как ни пытался всматриваться, замысловато поклонилась ему, согнувшись пополам, в три приема. Ромку обдало волной животного страха. Она поднималась откуда-то изнутри него. Достигнув черепной коробки, страх брызнул из пор протяжными струями, обдав разодетых гостей.
- Какой конфуз! Неслыханная низость! Позор! - прокатилось среди гостей ядовитое шипение.
- Музыка!!! - завопил дворецкий и с такой силой ударил по полу, что гранитная плитка под его жезлом с пронзительным треском раскололась надвое.
Секунду спустя, оркестр разухабисто, с оттяжкой грянул не то гопак, не то польку. Толпа враз сорвалась с места и понеслась по кругу в немыслимом паралитичном танце, коряво выбрасывая руки с растопыренными пальцами, при этом с бешеной скоростью выделывая ногами что-то невообразимое.  Скворец набрал полные легкие воздуха, чтобы что есть сил крикнуть:
- Пошли все вон!
И закричал. Но с ужасом услышал вопль «браво, суки!», вырывающийся из его груди вместе с ошметками кровавой слизи.
Безумный хоровод танцующих с неистовой скоростью кружился по залу в конвульсиях рваной пляски, с трудом поспевая за бесноватым дирижером, который загонял свой оркестр в неистовый темп, балансирующий между какофонией и смертью. С каждым кругом танцоры приближались к Скворцову, все ближе и ближе. Вжавшись в стену, он с содроганием ждал следующего захода, в котором толпа должна была сбить его с ног, увлекая в губительный ритм танца. Но нет, не в этот раз. Это случится в следующем круге. А сейчас лица, которые он знал, но никак не мог узнать, неслись мимо него. Скалились, искаженные свирепым весельем, с хлестким хрустом ломая об него растопыренные пальцы. Чьи-то челюсти клацнули у самой щеки, обрызгав голодной слюной. И тут же другие, но уже ближе к горлу, не оставляя сомнений, что когда он закружится с ними по залу, гости станут рвать его в клочья, восторженно сдирая свежие куски человечины. И вот тогда… Тогда-то и грянут литавры. Уже кто-то схватил его за руку, дернул и…
- Ромочка, сыночек, ты что, ты что, Господи! - услышал он заполошные причитания матери сквозь затухающие звуки оркестра.
Осторожно открыл глаза. Он и вправду стоял на кровати, вжавшись в стену. Перепуганная мать трясла его за руку. На часах было без четверти двенадцать дня.
- Ромочка, ты что меня так пугаешь! Меня чуть инфаркт не хватил. Захожу, а ты стоишь на кровати, в стену вжался и гримасничаешь. Что случилось, Ромашка?
- Да сон страшный приснился. Ерунда, не бойся, - сказал он, сползая по стене на кровать.
- Это же с чего такие кошмары снятся? - спросила мама.
 Раздался телефонный звонок. Она пошла искать трубку, вечно скрывающуюся от людских глаз. Ромка закрыл лицо руками и зажмурился. Перед глазами неслась вереница танцоров. Открыв их, он встряхнул головой. Видение пропало. В комнату вернулась мать с трубкой в руках.
- Это тебя, - сказала она, испуганно глядя на сына.
Тот безвольно протянул руку  за телефоном.
- Слушаю, - вяло сказал он.
- Скворцов, привет! Как ты там, жив? - услышал он голос Людки Бабаевой.
- Привет, Люда. Да пока, вроде, жив. Как ты?.
- Я-то в порядке. Слушай, тут про тебя в пятницу Матильда спрашивала.
- А-а, - туповато протянул Ромка.- А в пятницу чего, ее лекции были?
- Да в том-то и дело, что не было. Она к нам на психологию пришла, сразу после пары. И прямо ко мне. Где, говорит, Скворцов?
- Да? Странно…. На черта я ей сдался?
- Ты меня спрашиваешь? Это ты должен знать!
- Я не знаю, - заторможенно ответил Скворец. - Может, потому что я в институт не хожу? - предположил он.
- Ну, может, и поэтому. Она не сказала, - ответила Людка.
- Понял, Люда, спасибо!
- Не забудь, завтра к третьей паре.
- Практика? - уточнил он.
- Ну да, у Матильды. Я ей сказала, что ты будешь.
- Обязательно приду. Спасибо, что позвонила. Настоящий друг.
- Все, Ромка, до завтра. И не опаздывай, - не то попросила, не то потребовала Бабаева.
- До завтра, - промямлил Скворец.
И поплелся в душ. Принимать контрастный он не стал, с удовольствием поплескавшись под теплым. О сне старался не думать. Да и не испугал он его так, как того, что приснился в Минске. Сегодня был обычный кошмар, приснившийся под утро. В Минске же было что-то необъяснимое. Природу и механизм того сна он так и не понял. И даже догадок не было. А этот… хоть и был страшным, но Скворца он не беспокоил. И напрасно. Ведь Ромка никогда не ходил во сне. А сегодня, спящий, он встал на кровать, вжался в стену и продолжал так стоять, не просыпаясь. А двигательная активность во сне – очень тревожный сигнал.
Есть совершенно не хотелось. Кое-как отвертевшись от завтрака, настойчивого предложенного мамой, он вышел из дома. Вдохнув холодного свежего воздуха, пошел в знакомое интернет кафе на ВДНХ, осторожно ступая по коварному гололеду. Сегодня в его расписании был день всемирной паутины. Надо было собрать информацию об исчезновении офицеров и о загадочной пропаже ментовской «девятки».
«А завтра – практика, - рассеянно думал он, неуверенно перебирая ногами навстречу интернету. - Только подумать, что я завтра окажусь в одном здании с самым что ни на есть настоящим инопланетянином… Аж дух захватывает! А может, удастся с ним увидеться? Каким образом? Нет, нереально. Надо бы как-то аккуратно прощупать Матильду. Сможет ли она устроить такую встречу? Не, отошьет сразу. Да еще и на заметку поставит, как свихнувшегося. Только прощупывать начну, так сразу и поставит», - понял он, тоскливо вздохнув.
«А зачем мне эта встреча? - неожиданно спросил он себя.- И правда, зачем? Чтобы сказать Дельтасу, что я знаю, кто он такой. Что я не просто верю, а что я действительно доказал себе его историю!».
«Ну и что с того, что доказал? - продолжал разговаривать с собою Скворцов.- И что Дельтасу с того, что я понимаю, кто он такой? Моральная поддержка? А она ему нужна? Разумной амфибии, чья цивилизация превосходит нашу, как мы превосходим средневековых чукчей, нужна моя моральная поддержка? Да на хрена она ему! Придти и сказать: «А я знаю, что ты инопланетянин. Так что сиди здесь себе дальше, пока тебя Лешниц из любопытства не распотрошит, как ребенок жабу». Да это ж форменное издевательство! Лучше ничего не говорить, гуманнее будет. Получается, что сейчас реально помочь я ему никак не могу. Не устрою же я ему побег, в самом деле».
Охваченный этими размышлениями, он не заметил, как размашисто ступил на ледяную проплешину. Отполированная тысячами ног, она немедленно наказала его за неосторожность, напомнив, что он живет в непростой северной стране. Не успев поймать равновесие, Ромка с размаху хряпнулся на задницу.
- Альбервиль! - воскликнул он, приземлившись. 
Зимняя олимпиада, проходившая в канадском Альбервиле несколько лет назад, была еще свежа в его памяти.
Синяя палатка у входа на Выставку Достижений погибшей империи, была уже видна. Скворец решительно направился к ней, чтобы купить сигареты. И вдруг заметил бабушку, укутанную в коричневое пальто с чужого плеча, помнящее времена Хрущева, и обезображенное облезлым воротником из невиданного животного. Голова ее была замотана в серый пуховый платок, нещадно изъеденный молью. Поначалу он не обратил на нее внимания, лишь мельком скользнув по ней взглядом. Но вдруг встреча с нищенкой, которая просила подаяния на Белорусской, резко проступила перед его глазами. Приглядевшись к бабульке, он остановился.
«Неужели она? - подумал Ромка. Несмотря на колючий морозец, стало жарко. Сама возможность этой встречи безотчетно пугала. Трусливо замельтешили прерывистые мысли. – Вроде, похожа. А вдруг она?»
 Бабушка сейчас повернется к нему. И тогда он увидит ее лицо. И если это она, узнает ее. А она узнает его. Он порывисто отвернулся, взяв резко вправо, и торопливо пошел прочь от палатки, рискуя подарить московскому гололеду еще одну победу над его задницей.
«Ну уж нет, не надо мне таких встреч. В прошлый раз хватило. Что она мне тогда сказала? Кажется, «через тебя многие спасутся». Кликуша. Пойдем-ка от нее скорей, Рома».
Скворец прибавил шагу.
«Скорее, скорее, - подгонял он себя, будучи абсолютно уверенным, что это та самая бабка. Уверенность свою объяснить он не мог. Просто чувствовал, и все. До интернет кафе добрался почти бегом.  - Обратно пойду другой дорогой», - твердо решил он, переводя дух.
Если бы, стоя у палатки, Рома помедлил секунду-другую, то увидел бы лицо нищенки. Но совсем не той, от которой он бежал. Это была  полусумасшедшая, спившаяся останкинская бомжиха, тридцати с небольшим лет, которую он не раз видел у магазина, когда та собирала на бутылку. Но Скворцов, не отдавая себе в том отчета,  медленно погружался в свой мир. В нем  у палатки могла стоять только загадочная бабка, встретившаяся ему на Белорусской.
Оплатив пару часов интернета, он уселся перед клавиатурой, затертой бесконечными запросами, болтовней в чатах и электронными письмами. И начал поиск. На вопрос про бесследное исчезновение офицеров всемирная паутина живо откликнулась множеством сообщений информационных агентств. Они рассказали Ромке о том, что в период со второго по восьмое мая пропали без вести семнадцать офицеров российской армии. Ведутся поиски, возбуждено уголовное дело. Ответственности за исчезновения никто на себя не взял. В интересах следствия версии не разглашаются. Просмотрев несколько десятков   сухих справок, почти дословно повторяющих друг друга, он добрался до статей в прессе.
 Выбор изданий был весьма обширным. «Абсолютно секретно», «Криминальная хроника», «Русский Журнал», «Дело Гиляровского», «Ваша Газета». Нетерпеливо ткнув в первую же ссылку, он обнаружил лишь сиротливую пустую страницу с одной- единственной фразой. Она извинялась, сообщая мелким шрифтом, словно шепотом, что данный материал удален. Торопливо вернувшись назад, он нырнул в электронную версию газеты «Криминальная хроника». Результат тот же. Только шрифт на странице еще меньше. «Ваша Газета» громко призналась крупными жирными буквами, что статьи на сайте нет. А вот «Русский Журнал» обнадежил Ромку, ответив, что материал удален в архив.
- В архив, так в архив, - пробормотал Скворец, заходя в список старых публикаций.
Просмотрев его раз пятнадцать, убедился, что статьи про офицеров там нет. И лишь еженедельник «Дело Гиляровского», не желая позорить имя прославленного русского публициста, показал ему текст. Скворцов внимательно прочитал его. Ничего, кроме того что было в новостях информагентств, автор не знал. Подробно изложив сухие факты, налив в них «воды» бессмысленных риторических вопросов, он выдвигал предположение, что все это дело рук чеченских боевиков. А ответственность за эти преступления они на себя не взяли, потому что испугались справедливого возмездия со стороны наших доблестных спецслужб.
«Боже мой, чушь какая, - подумал Ромка, без сожаления закрывая сайт.- Чтобы чеченские ваххабиты да не стали трубить о таком успехе на всю планету? Это, простите, какая-то дурная фантастика и бред в одном флаконе. Значит, не они».
 Других статей он так и не нашел, одни лишь ссылки на них. В интернет кафе потянуло затхлым ароматом цензуры. Зашел на крикливый сайт боевиков с напыщенным названием «Кавказское сопротивление». Никаких следов, даже косвенных.
Почесав в затылке, Ромка изрек «заграница нам поможет» и сделал запрос на английском. Все те же новостные сообщения, не выдвигающие никаких версий произошедшего. Пролистав их, наткнулся на «Дэйли Ньюс». И тут же напоролся на собственный английский, как нерадивый охотник на свой же нож. Автор статьи явно не рассчитывал на то, что ее будет читать русский студент. Сжав все свое знание языка Оззи Осборна и Марка Твена в кончике указательного пальца, он попытался осилить статью, водя пальцем по строкам, как первоклашка. Ожесточенные схватки с незнакомыми словами заканчивались кровопролитными штурмами предложений и длительными осадами неприступных абзацев. Вскоре Роман понял, что языка Марка Твена он точно не знает. Оставалось уповать на Осборна.
 Тщательно протерев пыльный экран пальцем, он с грехом пополам понял, что журналист «Дэйли Ньюс» склонялся к версии о войне коррумпированных кремлевских кланов, сцепившихся из-за грязных денег чеченской войны и убирающих свидетелей. Скворец разочарованно вздохнул. Разумная, на первый взгляд, гипотеза англичанина, вдребезги разбивалась о реалии современного российского общества.
«Делить военные бюджеты, чтобы потом надо было семнадцать человек убирать – это грязная работа. У нас так дела не делаются. Все имеют свою часть пирога. Это только бандиты друг друга мочат от жадности, - размышлял Скворцов, устало глядя в монитор. -Да и если надо было бы их убрать… посадили бы в большой вертолет и отправили куда-нибудь, с инспекцией. А вертолет бы упал. Похоронили бы с почестями, и все дела. Нет, это сделал кто-то, кто такими возможностями не обладает. И сделал он это руками Толика и его подельника. Факт».
Целью следующего запроса стала история с пропавшей «девяткой». Желтая пресса наперебой впаривала обывателю криминальные и мистические истории о пропавшем патруле. Все это Скворец уже читал в газете, выданной отзывчивой  библиотекаршей. Автор того материала обобщил самые популярные предположения. Ромка пролистывал десятки тысяч знаков в поисках каких-нибудь новых гипотез.
Засунув беглый взгляд в газету «Зодиак», которая являлась рупором колдунов, магов и экстрасенсов, он изменился в лице. Прочитав материал, он вынул из куртки блокнот и ручку, чтобы записать фамилию автора и телефон редакции. Журналист «Зодиака» Наиль Мамедов утверждал, что дежурный патруль неожиданно получил от диспетчера задание – задержать по горячим следам грабителей. Наткнувшись на них, стал преследовать преступников, которые были пешими и уходили дворами. В одном из таких дворов «девятка» бесследно исчезла. Автор полагал, что грабители были инопланетянами и просто испарили автомобиль вместе с ментами. Бесследно и за долю секунды, используя свои инопланетные технологии. Кроме того, автор говорил, что пришельцев в Москве немало и давно пора организовать группы уфологов, которые вместе со службами правопорядка станут отлавливать космических негодяев. Также автор упоминал, что в работе над статьей использовал информацию, полученную из надежных источников в МВД столицы.
 - Вот это да! - воскликнул Скворец, взъерошив волосы и нервно потирая руки.
 «Если этот Мамедов  не выдумал свои надежные источники, то все становится ясно, размышлял он. -  Эти двое из садика засветились. Патруль их прижал, и им ничего не оставалось делать, как отправить их туда же, куда и Миджаняна. Вместе с тачкой. А значит… Это же стопроцентное подтверждение еще одного следа проклятой парочки. Вот тебе и «Зодиак»! Вот так газета для бабушек!».
Скворцов проверил, правильно ли он записал телефон редакции. «На следующей неделе поеду к этому Наилю. Куплю ему красивую вкусную бутылку. Пообщаемся», - решил Ромка.
Забегая вперед, скажу, что их встреча так и не состоялась. Наиль Мамедов трагически погиб в автокатастрофе за рулем своего старенького «Опеля». Это произошло за день до того, как Скворец прочитал в интернете его статью.
«Ладно, с Толиком и Валеркой все понятно. Их существование доказывает, что Чернов – лишь оболочка Дельтаса. То, что он инопланетянин, я себе доказал. И что дальше?».
 Скворец вновь возвращался к главному вопросу, ответить на который он не мог.
«Есть только два варианта и оба бредовые. Первый – устроить ему побег. Мало того, что нереально, так ведь еще и ненадолго. Найдут его за пару дней и - в тюремную психушку. А вот оттуда он точно никогда не выберется. А организатор побега сядет. И это буду я. Купить выписку можно, я уверен. Но пока Лешниц в клинике, даже пытаться бесполезно. Отсюда – второй вариант. Уничтожение бедного Николая Юрьевича. Бред еще больший. Я православный, а не убийца. Все, вариантов нет», - в который раз убедился Ромка.
Глянув на часы, он понял, что осталось пятнадцать минут оплаченного доступа к интернету. Сам не зная зачем, он набрал в поисковике «случаи побегов из психиатрических клиник».

…Погруженный в себя, Скворцов появился в стенах «родной мамы», словно вынырнув из другой жизни, которую прожил экстерном за те три недели, пока не появлялся в институте. Он еще никогда не задвигал учебу так масштабно. Однокурсники встретили Ромку радостно и удивленно, словно бутылку пива, забытую в холодильнике. Он даже немного оттаял от такого внимания к своей персоне. Пара уже началась, но Матильды в аудитории не было. На Ромку посыпались вопросы про его отсутствие. По ним настоящий психолог мог с легкостью определить, кто есть кто в этом питомнике человечьего молодняка. Модница Светка Юдина, сверкая невозможно синими лосинами, поинтересовалась:
- Ой, Ромка, тысячу лет тебя не видела. Я со своим уже успела в дом отдыха смотаться, лосинки вот стильные… и курточка. Гулял, а?..
- Лосины офигенные, - с чувством ответил Ромка.
Саня Кормаков был в новом свитере, а потому Скворцов не сразу узнал его.
- Ты чего так давно не был? Говорят, за прогулы отчислять будут. Не боишься? - озабоченно спросил он.
- Боюсь, Саня… Боюсь, я об этом не думал.
- Зря, - назидательно заметил Кормаков.
Опоздавший хулиган и бабник Золоткин влетел в аудиторию. Увидев пропащего приятеля, обнял его. И тут же выдал:
- Все ясно. Скворец больше трех недель бухать не может. Че не позвал-то?
- Сегодня исправлюсь! - пообещал Ромка.
- Да что ты, Золоткин, сразу - «бухал». Ром, признайся, роман? - чувственно закатила подведенные глазки Аня Богданова.
- Я? - удивленно переспросил тот.
- Да не ты роман! Никакой с вами романтики.
 - Да, от Романа, у которого роман, романтики хрен дождешься, - печально сказал Золоткин.
Все дружно поржали.
Будущий психиатр Леша Денисов был верен себе. Степенно поздоровавшись кивком головы, он чуть тронул галстук и важно спросил:
- Болел?
- Тяжело, - так же важно ответил Ромка.
И только Людка Бабаева ни о чем не спрашивала, а лишь смотрела на него со скрытой интонацией во взгляде, будто они вместе знали что-то «такое».
Наконец, в аудитории тонко запахло изысканными духами, словно напоминая всем, что есть на свете такие нематериальные ценности, на которые стоит тратить жизнь и деньги. Появилась Матильда.
- Всем большущий привет! - бодро сказала она.
Ее воспитанники ответили бесформенным гулом, в котором угадывались «добрый день» Кормакова, «утро доброе» Егоркина, «здрасьте» Светки Юдиной, «здравствуйте» Леши Денисова, «привет» Скворцова, и «приветушки» Золоткина.
Заняв свое место за столом преподавателя, Мария Александровна тоже поинтересовалась у Ромки его трехнедельным отсутствием. При этом о причине она не спросила. Улыбнувшись ему, поинтересовалась:
- Рома, как тебе понравился Минск?
Скворцов оторопел. Вопрос производил впечатление, которое производит крепкий апперкот. Однокурсники недоуменно уставились на него. Спустя пару секунд, Скворец оклемался.
- Так же, как мне нравилась Москва в восемьдесят четвертом.
- Долетел нормально? - продолжила Матильда хуком слева.
- Вполне, - ответил он уже без паузы.
- Я рада за тебя, Рома, - доброжелательно произнесла Вишнякова. И добавила, мягко улыбнувшись. -Удачи с сессией.
 - Простите нам это маленькое отступление, - обратилась она к аудитории. -У нас небольшие изменения. Сейчас должна была пройти вводная лекция по практике, но наши планы меняются, дорогие мои. В клинике какой-то аврал – не то комиссия, не то две. Если еще и мы туда заявимся, бокал будет слишком полным. Сегодняшняя практика и завтрашняя теория меняются местами. В остальном – все по-старому.
Скворцов, тщательно пытающийся понять, откуда Матильда узнала про Минск, тут же перестал думать об этом. Да и слышать что-либо перестал.
«В клинике что-то случилось, - пульсировало у него в голове. Беспокойное эхо этой пульсации разлеталось по уголкам  сознания хаотическими догадками.- Комиссия? Самая удобная отговорка. А если это правда… то… почему комиссия? Дельтас? Или что-то, не связанное с ним? Если и впрямь плановая проверка, то вряд ли Дельтас замешан. А вот если там стряслось чего-нибудь, то точно - инопланетянин. Ну, что ж… Этого надо было ждать. Надоело ему взаперти сидеть, вот и учудил… А что он может в теле Чернова? Да черт его знает! Спросить бы у Матильды. Она, наверняка, в курсе. С Лешницем у них хорошие отношения».
Строя самые разные версии случившегося, Ромка находился где угодно, только не на лекции. А потому не мог заметить, что Мария Александровна наблюдала за ним, скрытно и пристально, как умеют делать это настоящие психиатры. Она и про Минск его спросила в тот момент, когда он совершенно этого не ожидал, чтобы взглянуть на его реакцию.
 Матильда была прекрасным специалистом и кожей чувствовала малейшие перемены в людской психике. Ее любимый ученик, которого она очень ценила за интеллект, талант к любому познанию и внутреннюю культуру, изменился. И весьма ощутимо. Его трехнедельное отсутствие было здесь ни при чем. Она могла вообще не знать об этой паузе в учебе. Но сразу увидела бы эти перемены. Неуверенно запоздалые реакции и растерянный вопрос в глазах, где раньше была уверенность, интерес к жизни и тонкая ирония, иногда понятная только ему. Являясь человеком ярким, он живо участвовал во всем, что происходило вокруг. Теперь он даже не наблюдал, погруженный в себя.
Уже в конце занятия Вишнякова, несколько раз повторив один из ключевых тезисов, громко спросила:
- Ты согласен, Рома?
 Скворец, с трудом выбравшись из своих мыслей, посмотрел на нее так внимательно, словно силился понять весь материал прошедшей лекции. И, не имея ни малейшего представления о сути вопроса, сказал:
- Да, согласен.
«Дело плохо», - подумала Матильда. Не потому, что Ромка не слышал ее вопроса. Это бывало с ним и раньше. Со всеми бывает. Дело было плохо потому, что он соврал. Этой ложью он выдал свой страх и неуверенность. А ведь  раньше он просто сказал бы: «Простите, Мария Александровна, что-то я отвлекся».
Когда все стали собираться, Скворцов и не думал уходить. Он ждал. Людка хотела окликнуть его, но он сделал чуть заметный жест рукой. И она все поняла.
 Когда они остались одни, Мария Александровна подошла к нему и села напротив.
- Рассказывай, - сказала она спокойно.
- Мария Александровна, я не мог по-другому, простите. Я вас, надеюсь, не подвел?
- Как? Тем, что съездил в Минск?
- Нет. Тем, что сделал вас главой научной группы.
- Рома, скажу честно. Я не люблю обманывать людей. И так приходится нередко это делать. Отовралась я чудом. Этот Семен поверил тебе. Звонил для порядка. А ведь это могло бы плохо кончиться.
- Простите, я очень виноват.
- Забудем про меня. Поговорим о тебе. Как руководитель научной группы, которым ты меня в Минске назначил,  я, пожалуй, могу задать тебе пару вопросов.
Она улыбнулась. Скворец ответил ей тем же.
- В любом случае, с удовольствием отвечу, - сказал он.
- Значит, слетал в Минск на пару дней. Что за надобность, если не секрет?
- Хотел лично посмотреть на человека, который был свидетелем такой сильной психоиндукции. Сначала думал к Содбергу слетать. Но в Штаты визу надо. Боялся, не успею к вам на практику.
- Лесть засчитана. А откуда такая идея, Рома?
- Ну, это пока самое невероятное, что я видел в жизни. Не смог себе отказать.
- Ясно. И как? Что выяснил?
- Да толком ничего. Был какой-то ключевой момент, когда Чернов американца этого качнул в свою сторону. А что это за момент, когда он произошел, как он это сделал, - я понять не смог. Семен не очень ценный собеседник.
- А ты что хотел из Минска привести? Рецепт подчинения американских профессоров?
- Было бы неплохо, Мария Александровна.
- Ну и что, обломался? - немного насмешливо спросила она.
- Особо на успех и не надеялся, - признался  Ромка.
- И что дальше? Как рецепт искать будешь?
- А что я могу сделать? Я ж не Лешниц.
- Думаешь, он его изучает?
- Если не дурак, то изучает, конечно.
- Тоже рецепт ищет?
- Трудно сказать. Я ж не знаю, что он в нем еще откопал.
- А ты как думаешь, что в этом Чернове можно еще откопать?
- Это можно понять, только копая. А вот его речь на поверхности.
- Согласна. Ты сразу заметил?
- Нет, минут через двадцать спохватился.
- А есть какие-нибудь соображения по этому поводу?
- При шизофрении бывают кратковременные эффекты психостимуляции.
- Да, верно. Думаешь, это и есть объяснение?
- Я уверен, что он не всегда так говорил.
- Мне, Рома, тоже так кажется.
- Если бы была возможность с ним пообщаться, я, наверное, смог бы сделать какие-то выводы.
- Пусть этим Лешниц занимается. А нам потом расскажет. Если ты захочешь, у тебя в жизни будет очень много своих пациентов. Всю печень сожрут, поверь мне.
- Как орлы? - усмехнулся Ромка.
- Ага, как орлы. И вот что, Рома. Я тебя уже предупреждала. Считаю не лишним повторить. Увлекаться нельзя. Наше искусство в том, что мы умеем вовремя отводить глаза, когда смотрим в бездну. Ты меня понимаешь?
- Я еще ни разу не смотрел, если честно.
- А хочется?
- Интересно, конечно.
- К этому надо идти, Роман. Все в твоих руках.
- Буду идти. И простите меня, пожалуйста.
- Да брось ты. Я в детстве чемпионом по вранью была. Теперь его за версту чую, да и сама могу выступить достойно.
- А в какой весовой категории?- серьезно спросил он.
- В супер тяжелой. Извини, медалей нет. Придется верить на слово.
Скворец  рассмеялся.
- Ну, если в супер тяжелом весе, тогда поверю.
Теперь они смеялись вместе.
Когда за Скворцовым закрылась дверь аудитории, Матильда тяжело вздохнула. «Как виртуозно врет, поросенок. Что ж с ним делать-то?».

…Люда сидела в небольшом домашнем кресле, поджав ноги, отчего ей было тесновато и особенно уютно. В последнее время она инстинктивно искала уюта, как делают это беременные собаки. Она тоже вынашивала под сердцем нечто такое, что было больше ее самой и с каждым днем продолжало расти.
Когда это только началось, Бабаева усердно объясняла себе, что все это глупо и наивно. И вообще – результат деятельности гормонов, который скоро пройдет. Когда не прошло, пыталась отвлечься, находя себе самые разные занятия. Старалась освоить гитару в компании с самоучителем, но быстро остыла, не выдержав собственного бренчания. Учила испанский, который манил ее с детства. Бросила, не выдержав его чувственности и склонений. Макраме, икебана, оригами и вышивка. Она освоила первые шаги во всех этих искусствах, оставив на них отпечаток своей изящной стопы.
Вскоре пришел день, когда она поняла, что бесполезно пытаться отвлечься от смысла своей жизни, ведь тогда жизнь теряет всякий смысл. И она приняла происходящее «нечто» с благодарностью и покорством, в котором находила утешение. И «нечто» поселилось у нее прямо под сердцем, чтобы задевать его при каждом ударе. С тех пор Людка инстинктивно  искала уюта, как делают это беременные собаки.
Сегодня этот уют был ей особенно нужен. Он помогал согреться. Она сильно замерзла, когда ждала Ромку у крыльца института. Он был ей нужен сильнее, чем раньше. Нужен, чтобы задать ему те вопросы, ответы на которые знал только он. Бабаева была готова мерзнуть, сколько потребуется, для того чтобы услышать их.
Наконец-то он вышел, но вокруг, как назло, оказались чужие люди. Скворцов принялся разговаривать с ними, потом увидел ее, подошел, извинился, сказал, что надо идти. Чмокнул в щеку и пропал. Она знала его домашний номер на память, но спросить его об этом по телефону не могла. Не позволяло старомодное воспитание и страх потерять что-нибудь ценное в километрах проводов.
Бабаева любила. В первый и последний раз. И если Всевышний не даст ей счастья, больше она уже никогда не полюбит. Не потому, что не захочет. И не из верности своему чувству. Просто потому, что не будет больше места под сердцем. А по-другому она уже не сможет.
Взглянув на часы, Люда решилась. И набрала номер. Семь длинных гудков были нелегким испытанием. Трубку поднял Скворцов.
- Ромка, это я, - робко сказала она.- Ты не занят?
- Для тебя – нет. А чего такое? - удивился он.
- Мне очень надо с тобой поговорить. Это важно. Для меня.
- Людочка, я тебя слушаю.
- По телефону я не хочу.
- Что-то случилось? - встревоженно спросил он.
 -Да, - еле сдерживая слезы, ответила Бабаева.
- Что случилась, Люда?.
- Мне надо с тобой поговорить.
- Ладно, я понял. Когда разговаривать будем?
- А можно сейчас? Ты сейчас чем-то занят?
- Да нет. Пожрать собирался. Других планов нет.
- Ты не обманываешь?
- Да зачем мне тебя обманывать? Хочешь, приезжай ко мне. У меня матушка к подруге свалила. Нам никто не помешает.
- Ромочка, спасибо. Я знала, что ты мне не откажешь. Я ненадолго. Просто поговорить, - сказала Бабаева и всхлипнула.
- Да что случилось-то? Ты мне скажешь или нет?
Людка молчала, прерывисто сопя.
- Ладно, жду тебя. Ты помнишь, как ехать?
- Да, помню. Я же была у тебя на дне рождения. Только не помню квартиру.
- Тогда запоминай. Внизу домофон, наберешь 136.
- Я поняла.
- Когда будешь?
- Через часик.
- И не реви, я тебя умоляю. А то я тоже начну, и разговора не получится, - с трудом пошутил Ромка.
- Я не буду. Обещаю.
Положив трубку, Скворцов аж присвистнул. Бабаева его впервые сильно удивила чем-то, кроме своих изысканных нарядов. «Прав русский народ. В тихом омуте черти водятся. Уж не в любви ли она признаться собралась? И что тогда делать?» - озабоченно думал Ромка.
Если честно, он немного побаивался предстоящего серьезного разговора. Во-первых, Скворец не мог даже предположить, о чем он будет. Версия с признанием в любви казалась ему неправдоподобной. Во-вторых, он боялся, что Бабаева привезет с собой какую-нибудь трагедию. А к этому он был не готов. «И так нервы на пределе. Если мне еще и Людка сниться начнет, тогда все. Только в петлю», - с опаской подумал он.
До того, как зазвонил домофон, Ромка успел прибраться в комнате и вымыть посуду. На душе было не спокойно. Когда Людка зашла в квартиру, беспокойство это только усилилось. С заплаканными глазами, без косметики, бледная, она казалась воплощением женских страданий. Да и одета была очень странно. В обычном пуховичке, в самом заурядном свитере и в вельветовых джинсах, которые тоже были абсолютно нормальными. «Странно… В институте сегодня выглядела, как обычно», - удивился Скворец.
Усадив ее в кресло, он предложил ей чай и все съестное, что было в доме. После того, как она терпеливо, по пунктам, отказалась от всего предложенного, Ромка уселся напротив и замер. Молчала и она. Было видно, что собирается с духом.
- Люда, ты мне хотела о чем-то сказать, помнишь? - не выдержал тягостный паузы гостеприимный хозяин.
Бабаева через силу улыбнулась, тяжело вздохнула и начала, неловко подбирая слова.
- Рома, я хочу сказать… То есть, я поговорить хочу с тобой про… Про Вадима Чернова.
Ромка дернулся и побледнел. «Глючит», - мелькнуло у него в голове, которая не верила своим собственным ушам.
- Чего-о? - растерянно протянул Ромка.
- Про Вадима Чернова, - повторила она.
- А я здесь при чем?
- Ты был в Минске, потому что… - замялась она. - Ромочка, я никогда и ничего никому не скажу. Клянусь тебе Богородицей.
Этого Скворец не ожидал. В голове метались самые дикие мысли.
- Ну, хорошо, не скажешь, - неуверенно произнес он, решив что в сговоре с Лешницем Бабаева быть не может. Он бы скорее поверил, что она тоже с Эльтизиары, чем в такое.
- Ты был в Минске, потому что ездил узнавать про Вадима, да? - слабеньким голоском выговорила она.
 Ромка не ответил.
- Людочка, прости. Не обижайся только. А тебе это зачем?
Тяжелые слезы стремительно наполнили ее глаза. Она сморгнула и они, слетев с ее ресниц, рухнули на ковер, так и не коснувшись лица. Ничего не ответив, Бабаева вынула какую-то бумажку из заднего кармана джинсов и протянула ее Скворцу. Тот взял ее двумя пальцами так осторожно, словно это была самая опасная взрывчатка в мире.
- Это что? - испуганно спросил он.
- Там… прочитай.
Она умоляюще взглянула на него и… отвела глаза.
Ромка развернул неровный кусок бумаги, нервно выдранный из маленькой записной книжки. Прочитав, вылупился на Людку. Лицо его стало разъезжаться в глупой улыбке.
- Вот… эт.. ух, ты! Я даже… - попробовал он как-то отреагировать на надпись.
Она была следующего содержания: «Рома! Я  люблю Вадима Чернова. Это ОЧЕНЬ серьезно. Прошу, поверь мне. Я знаю, ты можешь мне помочь. СПАСИБО».
Измятая записка была чиста и правдива. Люда Бабаева любила Вадима Чернова, умалишенного московского радиоинженера.  И Скворцов знал о ее возлюбленном что-то такое, чего не знала она. Люда и раньше чувствовала это. Но сегодня, когда услышала, что он был в Минске, поняла это наверняка. Больше терпеть она не могла и потому сидела у Скворцова в комнате, роняя слезы. Люда верила, что из всех Ромкиных знаний найдется и такое, которое даст ей надежду. А если найдется такое, которое ее отнимет… Тогда она не поверит, каким бы убедительным оно ни было.
- Ну, что.. сказать. Поздравляю… - растерянно выдавил Скворец, отдавая записку Бабаевой.
Было заметно, что ей стало легче.
- А ты что, знала его раньше? - изумленно спросил Ромка.
- Нет, - ответила она шепотом и мотнула головой.
- То есть, ты хочешь сказать, что…
- Да. Я его видела только тогда, у Лешница.
- Любовь – это, конечно, загадка, Люда. Но чтобы вот так…
Она снова прервала его.
- Ромочка, умоляю, давай не будем про это говорить. Я знаю, что это все глупо выглядит. Но… Я только прошу тебя поверить мне. Просто поверь – и все.
- Ладно, договорились. Просто поверил. А как ты представляешь себе ваши отношения?
 Спросить ее, почему она уверена в ответных чувствах, он не решился.
 - Не знаю. Я просто живу надеждой.
- Ясно, - растерянно произнес Ромка.
Они помолчали.
- Ты, Бабаева, все-таки, великая баба. Я всегда это знал. Ты великая русская баба, - задумчиво произнес Скворец. - Скажи ты мне, а это был самый сложный вариант из всех, да?
- Это не вариант. Это, Рома, любовь. Ее не выбирают. Как родителей.
- Тебе виднее, - согласился он. - Послушай, а как я тебе могу помочь?
- Я еще не поняла. Но точно знаю, что можешь.
- Я тоже не знаю, честно.
- Ты же не ходил в институт, потому что про Вадима все выяснял, да? Я это сразу почувствовала. И даже в Минске был.
Ромка молчал.
- Ведь так и было, да, Ром? - спросила она с такой беспомощной надеждой, что Скворец с трудом сдержал слезы. Отвечать он не стал, только кивнул.
- Я тебя очень прошу, просто умоляю. Ромочка, скажи мне, есть шанс, что он выйдет из этой проклятой…
Она не договорила, заплакав.
- Люда, немедленно прекрати лить слезы. Я же тебе сказал, что сделаю для тебя все, что смогу. И я это сделаю. Мы сейчас с тобой все обсудим и все поймем. Иди, умойся, станет легче. А потом поговорим.
 Бережно придерживая Бабаеву под руку, он отвел ее в ванную.
Через несколько минут Людка сидела в его комнате почти спокойная.
- На, выпей, - протянул он ей немалую дозу сердечных капель. - Я уже выпил.
Она послушно проглотила лекарство. И тут же сказала:
- Я хочу знать о нем все.
 «Скажу ей то же, что и Матильде», - решил он. И уже готов был начать.
И тогда произошло то, чего он никак не ожидал. В нем внезапно сработал древний страх, заложенный в каждом человеке на уровне инстинкта. Страх одиночества. Он испугался того, о чем уже не раз думал в последние дни, но до конца так и не осознал. Внезапно Ромка понял, что если соврет ей сейчас, то навсегда останется наедине со своим знанием. И будет носить в себе, пока не сдохнет. Постепенно оно начнет разъедать его изнутри, разрушая рассудок и наполняя страхом. Скворец вдруг понял, что все эти сны, толкающие в пропасть безумия, не приснились бы ему, если бы был кто-то, готовый разделить эту ношу. Прошло всего несколько дней с тех пор, как он стал прятать в себе эту тайну, а ему уже невыносимо тяжело.
«Если открыться, станет ли легче? Что будет дальше, если выбрать одиночество? Психушка? В конце концов, я или сойду с ума, или поделюсь с первым встречным. Что же делать?».
 Ответов он не знал. Но верил, что Людка, пожалуй, единственный человек на этой планете, которому можно доверить то, что знает только он.
 «А вдруг не поверит? Даже если и не поверит, сдавать она меня не станет. Да и не скажет больше никому, потому что поймет, чем это может для нее обернуться. А если оставлю в себе – сгнию заживо. Я точно этого не выдержу. Сны – это только начало,  - стремительно думал он, глядя на великую русскую бабу. - Есть лишь два человека среди пяти миллиардов, которые видят Чернова другим. Я и Людка. Пусть знает. Она его любит, ей плевать, с какой он планеты».
 Он бы мог взвешивать все «за» и «против» еще не один час, но времени у него не было. Он должен сделать это сейчас. Инстинкт самосохранения не просто подсказывал, он умолял его сделать правильный выбор. И он его сделал.
Ромка сел напротив Бабаевой и погладил ее по плечу. Не то, как друга, не то, как самого себя. Затем сказал:
- Людочка, я не знаю, смогу ли я тебе помочь. Ситуация не просто сложная. Она уникально трудная. Ты понимаешь?
- Что с ним? Что-то страшное? - всполошилась она.
- Слушай меня очень внимательно и просто верь мне. Ты меня просила верить, помнишь? Вот и я тебя прошу. Просто верь. Обещаешь?
- Рома, я клянусь, - сказала она с такой внутренней силой, которую Скворцов раньше не видел под мамиными кардиганами.
- Ты поклялась Богородицей, что об этом будем знать только мы. Даже если ты захочешь поделиться с кем-то, нарушив клятву, это обернется против тебя. Помни об этом.
Он сделал паузу. Дорога назад была еще видна. Но Ромка был уверен в своем решении. 
- Итак, Люда, слушай и верь, как ты и обещала. Не бойся, ничего страшного и трагичного ты не услышишь. Я очень много узнал за последний месяц. Всего не скажу, это совершенно не нужно. Ты узнаешь только то, что относится к тебе и Чернову.
 Бабаева напряглась всем телом, незаметно вцепившись тонкими пальцами в подлокотник кресла.         
- Итак, сможешь ли ты  увидеть Чернова за воротами клиники? - продолжил Скворцов после тягостной паузы. - Зависит от того, как будут складываться события. Прогнозировать что-либо очень трудно. Чернов абсолютно уникален. Как я понимаю, Лешниц хочет произвести фурор, а потому изучает его. Я уверен, что он его не лечит, боясь, что твой Вадим потеряет свои способности. Его уникальную речь, например.
Бабаева понимающе кивнула.
- Соответственно, пока Лешниц его изучает, он будет находиться в клинике. Для обычного человека – это приговор. Но не для Чернова.
 Бабаева застыла, вслушиваясь в каждое Ромкино слово.
- Сейчас, Люда, я скажу тебе самое главное. Я шел к этому месяц. У меня есть все доказательства. Твой Вадим не является психическим больным. 
- Как это? А почему он там? - вопросительно дернулась она вперед.
- Потому, что его держит там Лешниц. Ты хорошо помнишь, что говорил Чернов про свою жизнь до клиники?
- Да, - уверенно кивнула Бабаева.
- Все это чистая правда. Твой Вадим не человек, а инопланетянин. Вернее сказать, инопланетное сознание в теле обычного радиоинженера.
Услышав эти слова, Люда резко побледнела. На ее лице проступил пот, а зрачки мгновенно расширились.
- С физической точки зрения, он обычный человек, - продолжал Ромка. - Но все, что касается сознания – неземного происхождения. Поэтому у него есть шанс выбраться из-под Лешница. И он будет пытаться, причем в ближайшее время. Возможно, пытается уже сейчас.
Ромка облегченно закончил. Он был уверен, что сегодня будет спать без сновидений. Потрясенная Бабаева смотрела на него, не говоря ни слова. Она стала несмело приходить в себя.
 - Ром, Рома… - чуть слышно позвала она его.- А ты точно это знаешь? Это же…
- Повторяю. Все, что он рассказал про свою земную жизнь в кабинете Лешница – правда. Абсолютно все! Просто прими это! - заорал Ромка.  - Я чуть с ума не сошел, когда это понял, - добавил он устало.
- А когда ты это понял? - испуганно спросила она почти шепотом.
- Я был в садике. Я говорил с людьми, которые видели Вадима Чернова сразу после того, как в него попал Дельтас.
- Ром, там были эти … Гройг и…
- Все, - жестко отрезал Скворцов.- Больше я тебе ничего не скажу. Но у меня с десяток доказательств. И о них никто не узнает. Иначе Чернову конец. Оставшуюся жизнь он проведет в лаборатории. Понимаешь?
Людка испуганно закивала.
- Ты услышала то, что хотела? Все, закрыли тему.
Потом они еще долго пили чай. Молча. Когда она уходила, то благодарила его почти на коленях. Уже в дверях Скворцов сказал:
- Жди, он выберется. Рано или поздно. Я знаю это.
Скворец ошибся. Как ни надеялся он на избавление, сон ему все-таки приснился.
 …Всю ночь он торговал котятами у метро. Серые, белые и рыжие, они сидели в большой картонной коробке, жалобно мяукая. Рядом с ним стояла толстая бесформенная тетка. Она продавала щенков. Торговля шла на удивление бойко. Скворец был искренне удивлен тому, как сильно любят котят горожане. Вскоре он продал почти всех.
- А моих не берут, - посетовала тетка. И, злобно сплюнув, добавила: - Мясо уж больно жесткое.
- При чем здесь мясо? - не понял Ромка.
- Да как это, при чем? Они ж под пиво, - сердито ответила хозяйка щенков.
 Чуть поодаль действительно стояли круглые столики, у которых  толпился народ. Присмотревшись, Скворцов не поверил своим глазам. Добродушного вида усатый толстяк в клетчатой кепке ловко схватил серого котенка за задние лапы. В следующую секунду коротким хлестким ударом размозжил ему голову о край стола, после чего отработанным движением сорвал шкуру. И принялся аппетитно пожирать, утирая окровавленные усы салфеткой, причмокивая и запивая разливным «Жигулевским».
С трудом сдерживая рвотный спазм, Ромка глянул в свою коробку. В ней осталось всего трое пищащих комочков. Тем временем чья-то настойчивая рука уже совала ему деньги в ожидании деликатеса.
- Не продаются, - сказал он слабеющим голосом.
Схватил чудом оставшихся в живых котят и бросился бежать в сторону дома, с трудом перебирая непослушными ватными ногами.
 - Да что ж это с людьми-то творится, что ж творится-то, - сипел Ромка, задыхаясь спасительным бегством. К груди он прижимал еще живую пивную закуску.         
От очередного ночного кошмара Ромку избавил будильник. По пути в ванную он наткнулся на маму, которая уже успела приготовить завтрак и шла будить его в институт.
 - Привет, Ромашка. Ты чего это, сам встал?
- Нет, по будильнику.
- Не снились тебе больше кошмары? - спросила она.
- Нет, мам, - соврал он. - Котята снились.
- Вот и отлично. Котята – это здорово, - сказала мама и поспешила на кухню накрывать завтрак.
Выйдя из ванной, Скворец оказался в плену аромата жареных котлет и кофе. Вспомнив о закусочных котятах, от завтрака наотрез отказался, опрометью сбежав в институт.


               


Эпизод восемьдесят четвертый
                Москва, март 1998 года
Надо было действовать напролом, пока не поздно. И Лешниц решил сыграть по крупному.
Глубоко вдохнув, он быстро выдохнул. Чернов смотрел на него с любопытством.  Собравшись, доктор начал.
- Вадим Андреевич, несколько дней назад вам делали электрокардиограмму. Из приемного покоя до терапевтического отделения вас сопровождал санитар Семен Арсеньев. Верно?
- Да, именно так.
- Между вами что-то произошло?
- А почему вы спрашиваете?
- Вы прекрасно знаете, почему я спрашиваю. Так произошло или нет? Отвечайте на вопрос.
- Я бы не стал придавать этому значение.
- А я бы стал, - сказал доктор.- Не слышу ответа! Так что там у вас произошло? - агрессивно и властно спросил он, не повышая голоса.
- Если вам так интересно, я скажу. Он оскорбил меня и мой род, без всякой на то причины.
- Так я и знал, - воскликнул Лешниц.- И что было дальше?
- Я попросил его не поступать так по отношению ко мне.
Чернов недоуменно глядел на своего врача.
- Дальше, дальше что?
- Он тут же повторил оскорбление еще несколько раз.
- И чего ты с ним сделал?
- Предпринял адекватные ответные меры.
- Слушай, Вадик, прекрати издеваться, я тебя очень прошу, - почти жалобно сказал Николай Юрьевич.
- Позвольте, но чем я… - начал было Чернов.
Но Лешниц не дал ему договорить.
- Ты знаешь, чем ты, кого и как! - коротко рявкнул доктор, при этом голоса он так и не повысил. Это было похоже на рык простуженного льва.
 Он встал из-за стола, обошел его и сел на столешницу, прямо напротив своего пациента.
 - Хватит строить из себя принца крови. Я знаю, на что ты способен. И все твои высокие моральные устои – красивый блеф. Просто расскажи мне, что ты сделал с Семеном. А я расскажу тебе, чем нам это грозит. Понял меня?
- Понял.
- Ни черта ты не понял. Выкладывай, как все было. И врать не стоит, сам себя утопишь. Так что за адекватные меры?
- Я всего лишь обострил его восприятие собственных неблаговидных поступков.
Лешниц вдумался в сказанное. Звучало более чем интересно.
- И что ты ему сказал?
- Я ему ничего не говорил.
- Молча, что ли, обострял?
- Николай Юрьевич, послушайте меня, пожалуйста, буквально меньше минуты. Очень прошу не перебивать.
- Договорились. Слушаю.
- Я знаю, что вы приложили немало усилий, чтобы понять, кто я и на что способен. Вы анализировали мои записи, которые делали на какой-то сложной аппаратуре, изучали реакцию пациентов на мою территорию и на меня самого. Вы погружали меня в транс. Записи, полученные в этот момент, тоже изучали. Все это вы делали с помощью своих коллег из разных областей. И получили очевидные результаты всех этих исследований, включая сегодняшнее. Я чувствую, что несмотря на их очевидность, с истиной вы до сих пор не смирились. Но этого мне от вас и не надо. Я надеюсь, что сейчас вы понимаете, что мои возможности значительно превосходят возможности самых сильных и нестандартно развитых людей, которые существуют на этой планете. Все это я говорю лишь затем, чтобы вы не обвинили меня во лжи, когда я скажу вам, как повлиял на Семена. Вы меня понимаете?
- Прекрасно понимаю, Вадим Андреевич. То, что вы из себя представляете, не имеет аналогов в нашем мире. С этим я согласен. И готов выслушать вас со всей открытостью и доверием, на которое я только способен. Так как вы обострили, это… как вы сказали?
 - Восприятие собственных неблаговидных поступков. Я сделал это с помощью направленных биотоков.
- Как это? - наморщился Лешниц, будто ему почудился запах свежеотпечатанного тиража газеты «Зодиак».
- Некоторые земляне владеют своими биотоками. Они могут воздействовать ими на людей и животных, но в основном на физическом уровне – снимать боль, уничтожать болезнетворные клетки. Их называют экстрасенсами. В последнее время я очень интенсивно занимался освоением биотоков тела Вадима Чернова. И на данный момент достиг такого уровня владения ими, который значительно превосходит уровень самых мощных экстрасенсов, живущих на этой планете. Я способен влиять биотоками на психику человека. Не стану скрывать, что я лишь в начале пути. И не всегда могу точно прогнозировать, какое именно воздействие окажут мои биотоки на человека.
- А в конкретном случае с Арсеньевым, как вы на него воздействовали? Чего хотели добиться-то? - нетерпеливо спросил доктор.
- Если объяснить в общих чертах…Я распознал колебания его токов и настроил колебания своих таким образом, чтобы его психика перешла в определенное состояние.
- И что это за состояние?
- Он очень бурно переживает эпизоды своей жизни, в которые принес кому-то физические или нравственные страдания.
- И сколько это будет продолжаться? Насколько их хватит, этих ваших биотоков?
 - Их воздействие длилось всего несколько секунд. Вопрос в том, как быстро его психика сможет прийти в норму.
Чернов задумчиво отвел глаза, словно решал, стоит ли говорить всю правду. Через мгновение он добавил:
- И сможет ли она вообще прийти когда-либо в норму.
- О-отлично, - протянул Лешниц.- Есть вероятность того, что он так и будет рыдать всю оставшуюся жизнь?
- Такая вероятность есть.
- И большая?
- Этого я не знаю. Я уже говорил, что не могу детально прогнозировать воздействие.
- Самый главный вопрос, Вадим Андреевич. Арсеньев понял, что это ваших рук дело?
- Уверен, что нет. Я только чуть дотронулся до него кончиками пальцев руки. Да и ощутимое воздействие началось не сразу. Через два или три часа.
Лешниц облегченно плюхнулся в свое кресло за столом.
- Дело в том, драгоценный вы мой, что Арсеньев - родственник главного врача клиники. Если бы главный врач знал всю правду, нам бы пришлось очень туго. Кстати, а почему с такими-то способностями вы не настроили меня так, чтобы я вас просто выписал из клиники с Богом, на все четыре стороны?
- Такого уровня возможностей я еще не достиг. Если я изменю ваше психическое состояние, то это будет слишком заметно. Ваши реакции будут иметь крайние формы – тяжелое угнетение, экзальтация, эйфорическая радость. Так что, я ваш узник. И ничего с этим поделать не могу.
- Понятно. Буду краток. Я уверен, что ваши способности вы получили в короткий промежуток времени и в результате какого-то воздействия, неизвестного современной науке. Если вы знаете, что это такое было и как это произошло… Просто расскажите мне об этом, и через два-три дня вы будете выходить из ворот клиники. Как вам такая сделка?
 - С радостью принял бы ваше предложение доктор. Но… Я все уже вам рассказал. Я родился и вырос на Эльтизиаре, а на планету вашу бежал под угрозой смерти. Мои способности даны мне от рождения, а тело несчастного Вадима Андреевича досталось мне случайно. Я могу жить и управлять им лишь потому, что мне посчастливилось встретить себе подобных, которые сконструировали во мне адаптер. Больше мне добавить нечего.
 - Значит, вы отказываетесь?
- Обмануть вас – отказываюсь. Не потому, что мне не позволяют принципы. А только потому, что распознав обман, вы немедленно станете искать меня. И благо, если искать будете вы и ваши коллеги. Я уверен, что искать меня будут совсем другие люди. Я не готов жить, как Гройг. Постоянно оглядываясь и боясь уснуть, мечась по вашей чужой и чуждой мне планете, словно животное. Я должен выйти отсюда свободным.
- Послушайте, Вадим Андреевич, а если вы такой супер развитый интеллектуал, как вы к нам–то попали? Почему не надели маску обычного землянина?
- Виновата надежда на возвращение. Если бы я затаился, обо мне никто бы не узнал. Я бы прожил свои сорок лет, что для меня равносильно вашим двум-трем месяцам, и умер бы вместе с телом Чернова. Я хотел верить, что выберусь. Для этого мне нужно было оставаться самим собой. Признаю, я ошибся. Цена ошибки весьма высока.
- Ладно, поступайте, как знаете. Я не буду вас принуждать. Но это был ваш шанс.
 - Доктор! Вы не перестаете меня удивлять, словно диковинное и загадочное сокровище вселенной.
- Это чем же, позвольте спросить?
- Вы готовы поверить во все мои возможности, весьма необычные и шокирующие для вас, видя меня человеком. А поверить в то же, допуская, что я не человек, вы не в состоянии. А ведь это значительно проще. Хотя бы потому, что легче объяснить. Вы же создаете себе миф о каких-то таинственных воздействиях, в которые свято верите, вместо того чтобы принять истину куда более вероятную и легкую для понимания. Это восхитительно и непостижимо, доктор. Я никогда не перестану любоваться этой человеческой химерой, потому что никогда не пойму ее. И не смогу объяснить. А все, что необъяснимо, неимоверно притягивает меня.
Николай Юрьевич немного растерялся, но совсем ненадолго.
- Я очень рад, что кажусь вам таким красивым. Сравнение с химерой мне даже льстит, - сказал Лешниц, вяло улыбнувшись. - Но, поймите, дорогая вы моя амфибия, что мне значительно легче поверить в то, что ваши уникальные способности появились у вас в результате удара током, например. К тому же, нечто похожее уже было описано во врачебной практике. Правда, случаи эти были не такими впечатляющими, как ваш. Это куда проще понять, чем то, что ваше бестелесное сознание прилетело из далекого космоса с помощью необъяснимого луча и вселилось в тело земного мужчины. И нет ничего восхитительного в этом элементарном логическом мышлении, уж простите. Хотя вы можете восхищаться этим, сколько вам угодно.
Они помолчали, словно обдумывая эту внезапную шахматную партию, глядя на доску сквозь оружейный прицел. Молчание прервал Лешниц.
- Вадим Андреевич, знаете, что люди ценят больше всего в отношениях с другими людьми?
- Взаимность, - не задумываясь, ответил Чернов.
- Вы абсолютно правы! Беда в том, что в наших отношениях этой взаимности я не вижу.
Лешниц выдержал паузу, ожидая возражений или вопросов. Но пациент выжидательно смотрел на него, не проронив ни звука.
- Вы не просто умный человек. Вы - блистательный интеллектуал, - продолжил доктор. - И как «раз, два, три» понимаете, что находитесь в клинике на привилегированном положении только благодаря мне. Главная ваша привилегия – отсутствие лечения. Я знаю, вы уверены, что наши препараты не смогут принести вам вреда. Я гарантирую, что это не так. Если я завтра, абсолютно законно, засуну вас под жесткий медикаментозный прессинг, через две недели от ваших способностей не останется и следа.
- Похоже на угрозу, - спокойно заметил Чернов.
Лешниц, не отреагировав, продолжал.
- Я серьезно рискую, избавляя вас от знакомства с последними достижениями  фармакологии. Это понятно?
- Я понимаю, что, в первую очередь, это надо вам. Ведь если я не буду тем, кто я есть, кого же вы тогда будете изучать?
- Я бы сказал, Вадим Андреевич, что здесь наши интересы идут рука об руку. Я ведь могу и плюнуть на уникальный случай в практике. А вот вы вряд ли сможете плюнуть на свою единственную и неповторимую жизнь.
- Что вы хотите мне предложить, доктор?
- Предложить? Предложить ничего не хочу. Я уже это сделал, вы отказались. Время предложений прошло, друг мой. Настало время ультиматумов. Я больше не буду вас убеждать, что благодаря мне вы даже понятия не имеете, что такое настоящая психиатрическая лечебница. Вы и сами это прекрасно понимаете. А потому, перейдем к делу, - жестко сказал Лешниц, чуть понизив голос.
- Мне тоже кажется, что уже давно пора, - согласился Чернов.
- Итак, я знаю, что вы спровоцировали конфликт между пациентами вашего отделения. Один назвал другого «помоишником». В результате почти случилось насилие. Если бы не санитары, оно бы случилось.
- Это была моя ошибка. Я неправильно применил биотоки. Такого исхода я совершенно не хотел и предвидеть не мог.
- Мне плевать, как вы это сделали, и чего вы не хотели. Вот мой первый ультиматум. Если еще раз произойдет нечто подобное, вы потеряете меня, как союзника и защитника. Последствия будут незамедлительными. Дальше. Я знаю, что вы каким-то образом делаете так, что когда пациенты приближаются к вам на определенное расстояние, то впадают в психофизиологический шок, опасный для их здоровья. И для жизни. То же происходит и с вашей тумбочкой и кроватью, даже когда вас нет в отделении.
- Вы не правы, доктор, - возразил Лешницу пациент.- Правильно говорить, не «даже, когда вас нет», а «только когда вас нет или вы спите». Любой пациент может подойти и обнять меня – с ним ничего не произойдет. Да, ему не захочется этого сделать. Но если он сделает, вреда ему это не принесет. Готов доказать на практике, в любую минуту. Когда я сплю, вибрации биотоков намного сильнее. Когда меня нет, такие же вибрации исходят от моей территории. Ни вы, ни ваши санитары не способны гарантировать мне защиту. Я вынужден заботиться о ней сам.
- Мой второй ультиматум – никаких вибраций! Ни сильных, ни слабых.
- Доктор, эти вибрации и есть безопасность ваших пациентов. Если кто-нибудь на меня нападет, я буду защищаться. К чему это приведет? Сложно сказать. Мне кажется, что к трагедии. Если вы заметили, вибрации не действуют на персонал. Я считаю, что не могу отказаться от этой защиты, поставив в опасное положение и себя, и пациентов клиники.
- Как знаете, Вадим Андреевич. Я свои  условия выдвинул. Решать вам.
- Я считаю, что необходимо договориться, - мягко сказал Чернов.
- Согласен. Я перевожу вас в бокс, а вы перестаете ставить опыты  на пациентах.
- Но вы же их ставите! А бокс… - он вздохнул.- Бокс, как я понимаю, это тесная клетка. Там нет даже иллюзии свободы. Предлагаю другой вариант. Я перестаю использовать сильные вибрации. Вы оставляете мне слабые. Обязуюсь не предпринимать никаких действий против персонала. Вы гарантируете мне неприкосновенность со стороны сотрудников клиники. В том числе, врачей. Я участвую во всех экспериментах, которые вы захотите провести. Но они не должны быть вредными для моего тела. Мне кажется, это достойное предложение, доктор. В нем есть взаимность.
- Вы правы. Предложение достойное. Я должен все обдумать. Клиника не моя собственность. Мне нужно понять, что я действительно смогу для вас сделать. Ответ дам завтра днем. А пока вы будете находиться в боксе. 
- Ну что ж, как скажете. Против вашей воли я бессилен.
Казалось, что этот трудный разговор закончен, но для Лешница самое главное было впереди.
Помня о мистических возможностях людей, перенесших удар током, описанных в статье голландца, он допускал, что рассказ Чернова про биотоки – правда. Допускал с огромным трудом, внутренне не веря в эту фантастику. Он намеревался приоткрыть таинственную дверь, к которой шел, сам того не зная, все эти долгие недели. Сегодня доктор видел ее во всей красе. Она была собрана из частей головоломок с заколдованной пастилой и тумбочкой. В ней угадывались силуэты косящих психов, кататоника и плачущего Арсеньева. Она дышала звуками неизвестного языка и безупречной литературной речи, в которой никогда не бывает ошибок. Дверь была реальна настолько, что ее можно было потрогать, ощутив гладь полированной отделки и холодок массивной бронзовой ручки.
Любой, кто шел бы к ней через сомнения, разочарования и неудачи, ни на секунды не усомнился, что перед ним дверь. Но для Николая Юрьевича Лешница, чье мироздание покоилось на скептицизме, прагматизме и недоверии… Для него, чьим главным законом жизни была презумпция нереальности новизны, гласившая, что всего нового и незнакомого не существует, пока не доказано обратное… Для него этой двери не существовало, пока она была заперта. Он должен был приоткрыть ее, чтобы убедиться, что за ней - пещера с невиданными сокровищами, а не пыльная кирпичная стена.
          А потому…
          - Да, вот еще что, Вадим Андреевич. У меня к вам маленькая личная просьба. Вы бы не могли продемонстрировать на мне ваши биотоки, которыми вы владеете, - дружеским тоном попросил он Чернова.
           - Продемонстрировать на вас? - удивленно переспросил тот.
            - Ну да, на мне. Окажите на меня какое-нибудь незначительное физическое воздействие вашими биотоками. Пощипайте меня чуток, или пощекочите. Я даже согласен на легкую судорогу. Ужас, как любопытно самому прикоснуться к такому чуду.
        - Николай Юрьевич, я умею управлять той разновидностью биотоков, которые воздействуют на психику. Если наугад применю мощный поток, чтоб вас пощекотать, я не могу гарантировать вам безопасность. Это может закончиться инсультом.
           - Правда? Странно, но на пациентов своего отделения вы воздействуете так, что они вас просто избегают. Проверните и со мной такой фокус. Вам же несложно?
             - Для того чтобы провернуть такой фокус, я потратил больше двух недель. Через две недели  я и с вами смогу это сделать.
             - Вадим Андреевич, а что вы сможете сделать со мной прямо сейчас?
              - То же, что я сделал с Арсеньевым. Но результат я предсказать не берусь, извините.
                - То есть, вы можете свести меня с ума. И больше – ничего? Я правильно вас понимаю?
               - Нет, я еще могу просто направить на вас поток, но как он будет взаимодействовать с вашими биотоками, я не знаю. Это очень опасно.
                - Жаль, очень жаль. Я думал, что смогу лично убедиться в том, как это работает. Санитар проводит вас в отделение. Соберете вещички - и в бокс. До завтра, - закончил он жестко.



Когда за пациентом закрылась дверь кабинета, Лешниц сел в кресло, обхватив голову руками. «Фууухху», - шумно выдохнул доктор, с силой потерев лицо. Пройдясь по комнате, встряхнул головой, словно старый толстый пес. Сел в кресло, откинулся и закрыл глаза. Теперь он был в своей системе координат. Низ внизу, а верх – вверху. Лево и право тоже были на своих местах. Юрьич был ровно посередине, комфортно балансируя на нулевой отметке.
 Открыв ящик стола, он достал из него бутылку армянского коньяка. Плеснув благородный напиток в чайную кружку, жадно сделал несколько глотков, наскоро обмыв долгожданный прорыв. Он гордился собой. Добыл признание Чернова, что «шторм» и Арсеньев - его рук дело. И сразу подмял под себя, объяснив, как легковесна и хрупка его жизнь среди этих стен, решеток и лекарств, больше похожих на яды. Жаль, не удалось понять, что он конкретно сказал Семену. Зато увидел, как Чернов, пытаясь доказать, что он инопланетянин, открывает свою подсознательную память и прям оттуда чешет датами и цифрами. Если верить статье коллеги из Голландии -  такое бывает. Но одно дело читать об этом, а другое – видеть своими глазами. Ведь это ж фантастика! Сидит себе на стуле и читает, как тетрадку.
«Завтра у меня будет томограмма мозга, получу консультацию нейрохирурга. И тогда - полный комплект. Это сенсация мирового класса. И все реально, никакой мистики. Биотоки – это чушь. Со всеми пациентами отделения он переговорил по разу, как только въехал в «реабилу», вот вам и все биотоки. «Косящие» психи с обитателями потерлись с часок, им этого хватило. Чернова я, конечно же, из бокса не выпущу. Слишком опасно».
И только мысль об Арсеньеве не давала ему покоя. Он понимал, что уникальный псих не трогал его кончиками пальцев, посылая несуществующие токи. Просто сказал что-то, потом еще что-то. А потом Семену вдруг стало так совестно и страшно, что хоть в петлю лезь. Если он скажет, что это его Чернов так расстроил – не будет сенсации, а  будет месть шефа за родственника-урода. А значит, есть все шансы обосраться, прямо на взлете.
Это мысль вгоняла в ступор. Лешниц не готов был с ней мириться. Он решительно не хотел жить с ней на одном свете. И главным образом потому, что это была его вина. Если бы он тогда позвонил в приемный покой и попросил у дежурного врача другого санитара, а не этого садиста Арсеньева, сейчас бы мог упиваться победой. А что теперь? Семен лежал где-то пьяный и в слезах. И был, словно мина военных лет: не то рванет, не то не рванет.
Глянув на часы, Юрьич охнул. Он начинал опаздывать к Самарину, который ждал его в семь часов, в обнимку с бутылкой коньяка и волшебным ухом, которое услышало загадочное «что-то». Ехать туда смысла не было. Все и так было понятно. Но уж больно интригующее было это «что-то». А вместе с бутылкой коньячка и старым корешом Самариным они образовывали манящее трио.
 Доктор схватил такси и поехал по адресу. Водитель с трудом нашел в кургузых двориках Новых Черемушек маленький особнячек, который выскочил из-за пятиэтажки в тот момент, когда они уже отчаялись его найти.
Тяжелую металлическую дверь открыл степенный охранник. Он держался так, будто являлся владельцем компании, а носить дешевый костюм, брить голову и открывать дверь – просто его хобби. Проводив доктора на второй этаж, страж кивнул ему на двустворчатую металлическую дверь и был таков.
 Открыв ее, Лешниц подумал, что охранник вздумал над ним пошутить. Комната освещалась убогой лампочкой, свисающей с потолка на проводе, и была заставлена громоздкими металлическими шкафами. Они издавали мерзкий звук. 
 «Занятный кабинет у Самарина», - подумал Юрьич в тот момент, когда из-за крайнего шкафа выскочил Женька.
- Приветствую тебя в храме технического прогресса! - с опереточной гордостью сказал он.
- Привет, Женька. А до лампочки технический прогресс не добрался? - ехидно спросил Лешниц.
- Да на хрена техническому прогрессу эта лампочка? - справедливо заметил хозяин техногенного жужжужаще-скрипящего улья. - Пойдем, я тебе сердце этой роскоши покажу.
Они прошли в узенький коридорчик, упирающийся в необычно толстую, приоткрытую дверь.
- Прошу в мою обитель, - сказал Самарин, пропуская приятеля вперед.
Переступив порог, Лешниц увидел небольшую комнатенку, заставленную диковинной аппаратурой. В центре покоился массивный пульт, напоминающий рабочее место инженера звукозаписи. Он был прорезан множеством канавок, в которых торчали маленькие валики. В верхней его части, тесно прижавшись друг к другу, плотными рядами выстроились тумблеры и кнопки, окрашенные в несколько цветов. Рядом с ними еле виднелись крошечные светодиоды индикаторов. Некоторые из них горели, некоторые мигали, другие бесцветно торчали, ожидая своего часа. Помимо многочисленных органов управления, из пульта возвышались мониторы, маленькие и побольше. Работал только один из них, загадочно демонстрируя Юрьичу какие-то изломанные кривые, похожие на линии электрокардиограммы. По бокам от этого пульта, количество функций которого трудно было даже представить, возвышались довольно узкие металлические шкафы. В их прозрачных верхушках, закрытых стеклом, были видны замершие бабины с пленкой. Из этого технического нагромождения тянулись толстые кабели, похожие на могучие вены. Кое-где их опутывали тоненькие сосуды разноцветных проводов. Вся эта кровеносная система то ли уходила в стену, то ли приходила из нее.
 - Да уж, впечатляет, - протянул доктор, внимательно оглядев рабочее место Женьки. - Просто подводная лодка в тихом московском особнячке. А ядерные ракеты отсюда можно запустить?
- Господь с тобой, Юрьич, - отмахнулся Самарин. - И без ракет есть чем заняться. Ты присаживайся, будь как дома. Только ничего руками не трогай, ладно?
- И так страшно, а если еще и тронуть чего-нибудь, - пошутил Лешниц, садясь в небольшое крутящееся кресло на колесиках, которое было ему в обтяжку.
Нырнув в какой-то из шкафчиков, Женька извлек из него предмет куда более знакомый и понятный, чем все эти акустические агрегаты. То была бутылка коньяка, которая напоминала о дружеском характере встречи. Увидев ее, Николай Юрьевич достал лимончик и шоколадку, словно они являлись отзывом на условный пароль.
- А вот это очень кстати, - радостно заметил Самарин.
Пропав куда-то с лимоном, он вернулся с ним же, но на тарелке и нарезанным на сочные кислые дольки, заполнявшие своим природным цитрусовым ароматом техногенное пространство Женькиной пещеры. Импортный шоколад, с портретом глупо улыбающейся коровы на этикетке, высыпали горкой на чайное блюдце, предварительно поломав на дольки.
 Наполнив широкие брюхатые рюмки, Самарин серьезно сказал:
- Предлагаю поднять тост за торжество науки.
- Очень хороший тост, - согласился Лешниц, чокаясь.
 Потом выпили за дружбу и за здоровье. Когда ритуал, заведенный еще во время их рыбалок на хлебосольной реке Волге, был соблюден, Николай Юрьевич спросил:
- Ну, и что это за «что-то», которое ты нашел? Любопытно до усеру.
- Ты, Юрьич, не спеши. Мне, между прочим, любопытно не меньше твоего, - ответил Самарин, засовывая в рот здоровый кусок шоколадки.
«Что еще случилось?» - с еле заметной тревогой подумал Лешниц.
- Подвинься, крокодил! Дама ляжет, - сказал хозяин, придвигаясь на кресле к своему пульту.
Доктор послушно отъехал чуть в сторону.
- Так, сначала давай расставим все точки над «ё». У тебя в кабинете какие приборы есть? - спросил Женька, щелкая тумблерами и кнопками.
- Какие приборы? Никаких нету, - удивленно ответил Лешниц.
- И телефона нет? - недоверчиво прищурясь, уточнил Самарин.
- Телефон есть, - поняв свою оплошность, сознался гость. - Обычный, проводной. Лампа еще есть, настольная. Часы электронные. Да,  диктофон  на работу приношу. Так, что еще?
- Думай, что еще. Тебе виднее, дорогой. Я у тебя в кабинете, слава Богу, не был. И не собираюсь.
- Радио еще есть, но оно у меня не работает, - вспомнил Юрьич.
- Почему? - заинтересованно спросил акустик.
- Да из розетки выдернул и на шкаф забросил. Там оно и валяется.
- А, понятно.
- А что такое? - спросил доктор, отчетливо чуя легкое, но уже оформившееся беспокойство.
- Сейчас все расскажу.
Самарин щелкнул каким-то переключателем. Зазвучал голос Чернова.
- Слушай, вот голос твоего умалишенного. Узнаешь?
- Да, он.
Самарин потянулся к другому тумблеру.
- А вот это наше «что-то», но что?.. - задумчиво спросил он у доктора, когда из колонки раздался звук.


Эпизод восемьдесят пятый
                Москва, март 1998 года
Ромка встретил Бабаеву у входа в университет. Она чмокнула его в щеку и преданно заглянула в глаза. Теперь их связывал заговор, хоть и без конкретного плана действий. Он был куда значительнее дружбы, но и дружба между ними тоже была.
Первая пара – вводная лекция по практике. После этого – в клинику, где томится Нериаден. Но они его не увидят. Сегодня им будут показывать кататоников разной степени тяжести. Когда они зашли в аудиторию, Матильда уже ждала. Сплоченные заговором, Скворцов и Бабаева сели за одну парту. В начале лекции Вишнякова в двух словах прояснила ситуацию в клинике.
- Слава Богу, все комиссии миновали. Практика будет продолжаться по прежнему графику. Да, кстати. Николай Юрьевич Лешниц куда-то срочно уехал. Кажется, по семейным обстоятельствам. Вернется он еще не скоро, а потому нашим временным куратором с этого дня будет кто-то другой. Кто именно, пока не известно. Вроде, все. А теперь - займемся психиатрией.
И вводная лекция потекла по плану.
Но только не для третьей парты в правом ряду. Услышав слова Матильды, Ромка застыл, перестав чесать ухо.
- Ты тоже это слышала? - шепотом спросил он у Бабаевой, не веря в такое везение.
Людка утвердительно кивнула и уткнулась в раскрытую тетрадку, пытаясь сдержать слезы. Для этих двоих студентов незначительные фразы Вишняковой о смене куратора стали чем-то вроде судьбоносного революционного воззвания, произнесенного с броневика. За банальным «Николай Юрьевич Лешниц куда-то срочно уехал» таилось громогласное и раскатистое: «Тиран повержен! Свобода народам!». «Вернется он еще не скоро» дарило надежду на светлое завтра. Гарантий, конечно же, не было. Но надежд было безмерно много.
Когда первый шок прошел, Ромка, забыв про Матильду, окруженную симптомами и синдромами, стал рассматривать горизонты новой реальности, в которой не было Николая Юрьевича. Он прокручивал в уме вполне вероятную возможность дать денег санитарам, чтоб поболтать с Дельтасом накоротке и без свидетелей. А дальше вырастала куда более туманная и заманчивая перспектива. Послать вежливых, неоднократно судимых парламентеров к главному врачу клиники и… просто купить выписку. И в тот же день принимать настоящего инопланетянина у себя на кухне.
Как это часто бывает, вожделенная красота новой жизни близко соседствовала с ее мрачной неизвестностью. Вопросы возникали один за другим.
«Лешниц имеет огромное влияние в клинике. Но Дельтас не может оставаться без лечащего врача. Он будет назначен. Кто им станет? Поймет ли новый лечащий врач, что Чернов уникален? А если поймет, что он с ним сделает? Что знают врачи клиники о нем? Какие распоряжения дал Лешниц? И дал ли их вообще? Совершенно очевидно, что распоряжение «не лечить до моего приезда» он дать не мог. Значит, будут лечить. Как? Чем закончится терапия? Где он будет находиться – в буйном или в реабиле?».
Любая революция, обещающая быстрое счастье для всех хирургическим путем, очень скоро обрастает кровавым хаосом перемен и нестабильностью. И новая жизнь без Лешница, такая пьянящая и притягательная, незамедлительно оскалилась жутковатыми перспективами. Когда Людка, сидящая рядом со Скворцом, была еще вовсю счастлива, он уже давно перестал радоваться нежданному «везению».
В то время, когда Ромка осмысливал произошедшее, Мария Александровна продолжала пристально наблюдать за ним. Она заметила его реакцию на внезапный отъезд Лешница. Заметила его пустые глаза, которые скрывали напряженные размышления.
Теперь Матильда не сомневалась, что ее студент ведет игру, главной фигурой которой является Чернов. Ведет довольно давно и полностью погружен в нее. И для Скворцова это совсем не игра, а главная часть его жизни. А может, и вся его жизнь. С тех пор, как она поговорила с белорусским уфологом, Рома не выходил у нее из головы. Как опытный врач, Вишнякова ясно видела себе картину происходящего. А вчера, когда Скворец врал ей про цель своей поездки в Минск, она окончательно убедилась в своей правоте.
После того, как они расстались, обсудив его белорусский вояж, она еще некоторое время сидела в тишине аудитории. В своем воображении она прокручивала происходящее с Романом Скворцовым, словно кадры архивной хроники. Вот он встречает Чернова и остается под впечатлением его истории. А вот он уже пытается разгадать механизм его необычного помешательства. Не в состоянии этого сделать, он продолжает искать разгадку. И тут – переломный момент. Он допускает вероятность того, что Чернов действительно инопланетянин. И начинает собирать доказательства и опровержения этой версии.
 Все очевидно. Мария Александровна не понимала лишь одного. Как далеко он зашел в своем поиске? Он еще сомневается или уже считает Вадима Андреевича пришельцем? А если уже считает, что он собирается предпринять? Сегодня эти вопросы тревожили ее уже сильнее, чем вчера. Смотреть на то, как ее любимый студент балансирует над бездной масштабного помешательства, было просто невыносимо.
Но то, что Вишнякова увидела сегодня, стремительно возвело ситуацию в степень, сделав ее слишком опасной. Ошибки быть не могло. Она совершенно отчетливо заметила, как тихая интеллигентная Люда Бабаева, классическая мамина дочка, бурно отреагировала на известие о том, что Лешница больше нет в клинике. Отреагировала синхронно со Скворцовым, с которым сидела за одной партой. Как и ему, ей теперь было далеко не наплевать на лечащего врача Чернова. Теперь они вместе видят то, чего не видят остальные, для которых Лешниц – всего-навсего очередной куратор, а Чернов – всего-навсего очередной псих. Это было похоже на неторопливую прелюдию группового психоза.
Поняв происходящее со Скворцовым, Матильда испугалась. Действовать надо было немедленно. Проще всего было бы обратиться к врачам. Она ведь больше не работает психиатром. Она преподаватель. Учить их обязана, лечить – не имеет права. Но обратиться к врачам – значит, одним махом скомкать жизнь блистательному двадцатилетнему парню. И его тихой прозрачной ровеснице.
«А я ведь в преподавание ушла за тихой жизнью, подальше от ответственности. Дура ты, Машка», - думала Вишнякова, входя вместе со студентами на проходную клиники.   
…Как и предполагал Ромка, Дельтаса в клинике они не встретили. Он и не надеялся на это. Кататоники были весьма интересным зрелищем, но к делу не относились. А все, что не относилось к делу, не слишком занимало его.
В тот день в психушке к делу относилось совсем другое явление, которое Ромка не сразу учуял. Только через сорок минут пребывания в «желтом доме» он уловил скрытые вибрации, которые называл «ягодичными». Проще такое состояние называют  «жопа» - в новейшем русском языке это слово надежно ассоциируется с серьезной проблемой или бедой. В этот день в клинике ягодичные вибрации были очень ощутимы. Можно сколько угодно насмехаться над «ягодичной» интуицией Скворцова, но в тот момент, когда Матильда была уверена, что Лешниц уехал к родне по срочным семейным делам, Ромка точно знал, что причина внезапного отъезда доктора таилась именно в больнице.
Он не стал делиться этим с Людкой. Как и своими соображениями по поводу того, какие рискованные перспективы открываются у Чернова в связи со сменой опекуна. Иными словами, с потерей для него доктора Лешница.
 «Почему-то мне кажется, что наш доктор не уехал из Москвы, а сбежал. И его визит к родственникам будет для них сюрпризом, - размышлял Скворец, покидая клинику. - Авторство этого трюка понятно. Это Вадим Андреевич его спровадил. Интересно, когда вернется? Или не вернется?»
Дома Рома был мрачен и сонлив. Сонлив, потому что рано встал сегодня. А мрачен, потому что  понял: ничего хорошего после побега Лешница ждать не приходится. Кроме того, сегодня он признался себе, что у него слишком сильно шалят нервы. А психика им подыгрывает. Это признание имело совершенно конкретную форму. Оно было круглым, как те таблетки снотворного, которые он выпил на ночь.


Эпизод восемьдесят пятый
                Москва, март 1998 года
Владик специально вставал на час раньше. И на работу приезжал за час до начала, прослыв ответственным трудоголиком. А почему? Пробки? Нет, что вы… Расписание электричек? Опять мимо. Роман с секретаршей? Страстные амуры за час до прихода остальных… Не угадали. Хотя причина - в женщине.
Крупный, брутальный мужик Владислав, обладающий врожденной харизмой агрессивного мачо, затеял капитальный ремонт. Жена и его двое сынишек не могли жить в обстановке социалистической стройки, когда по квартире с утра до вечера ползали диковатые таджики под предводительством дородного армянина. Пришлось на время переехать к теще, Нине Генриховне. Не надолго, всего на три месяца.
Владик видел тещу крайне редко, и при скоплении народа. По настоянию жены называл ее «мама», что каждый раз давалось ему с трудом. Три месяца не казались ему огромным сроком, а теща – чем-то страшным. Но прошло всего три недели после их переезда в трехкомнатную квартиру «мамы» на Ясеневском проезде, как Владик вдруг начал вскакивать затемно. Умывался, стараясь не шуметь водой.  Крадучись, словно вор, одевался в кромешной темноте, беззвучно целовал жену и сынишек, почти не касаясь их неподвижными губами. На цыпочках пробирался в прихожую, хватал пальто и, с неподдельным вздохом облегчения, выскакивал за дверь, которую закрывал с такой осторожностью, с которой открывают чужой сейф. И к чему все эти нелепости?
 Владик знал, что через сорок минут после его ухода, начнется дружное семейное утро. Он испытал все его прелести на своей шкуре в первые же дни жизни в Ясенево. Теперь он готов был вставать хоть на два часа раньше.
Первой в сонной квартире появлялась Нина Генриховна. В свои 58 лет, она выглядела на все 67. Высокая, с толстыми оплывшими ногами, она гордо носила мужской пивной живот, который с лихвой компенсировал отсутствие бюста. Ее огромная круглая задница, комично оттопыренная кверху, обеспечивала ей приоритетное право прохода в узких коридорах стандартной трешки. Шеи у нее практически не было, что подчеркивало ее массивную голову. На голове было лицо. Уродливо курносый нос придавал ей чарующее сходство со свиньей, а массивные брылья наводили на мысль, что свинья была в родстве с бульдогом. Большой рот с тонкими губами сидел над подбородком, истерично изогнутый. Боясь отвлечь внимание наблюдателя от всех этих достоинств, глаза ее были крошечными, тусклыми и почти незаметными.
Не дав опомниться ото сна семье своей дочери, она включала яркий свет и громкое радио.
- Эй, поросль, для кого будильник придуман? Че его, как соловья-то слушать?! Вставать надо. На работу проспите! Потом ныть будете «ой, меня уволили». А че ныть-то? Когда надо просто жопу с дивана поднять.
Окончив побудку, она удалялась на кухню. Появляясь оттуда через пару минут, она выключала свет в туалете, если он там горел. Услышав голос, требующий вернуть освещение, она продолжала:
          - Вот кто в сортире расселся! Владислав, у меня там не библиотека! А ты в доме не один, у других тоже дырка есть. Питаться надо здоровой пищей, чтоб утром семью от толчка не отлучать! Так, доча! Кто в ванной воды нальет, своими трусами вытирать будет! Я это обещаю! И проследи, чтоб сыновья хозяйство мыли. А то зубы драят, а в промежности-то бактерий куда больше.
            Тогда родная дочь, не выдержав утреннего террора, кричала ей через дверь ванной:
          - Мама, да сколько уже можно-то!
           В ответ Нина Генриховна, двигая свиным пятаком и потрясая брыльями, орала, стуча кулаком в дверь:
          - Ты мне, серость, еще поговори тут! Мне можно столько, сколько ты в своей жизни не видела, дармоедка! Пристроила мохнатую к мужичонке малохольному чудом каким-то… так заткнись и радуйся!
         Удаляясь на кухню, она продолжала уже оттуда.
         - Да и мужичонка-то, господи! У тебя ж дома полгода унитаз тек, а он в него срал только! Что, не помнишь? Подойдет, рылом поводит, «да» говорит, «течет»! И сверху на него садится, вместо того, чтоб чинить!
Пятиминутная пауза воспринималась домочадцами, как затишье перед бурей:
- Эй, молодые красивые! Вы детей собираетесь завтраком кормить?! Или только слюнявить?!
 Последний, и самый сложный этап семейного утра – нервозный завтрак. Владик и дочь Нины Генриховны Марина были уже изрядно на взводе, а дети – испуганы. И только гостеприимная хозяйка пребывала в нормальном расположении духа.
- Владислав, любезный, - встречала она зятя на пороге кухни.- Ты ж, вроде, полчаса в ванной торчал и не побрился…
- Да побрился он, мам! Тебе- то что?
 - Побрился? Странно как… А рожа синяя, как у забулдыги.
Неожиданно она меняла гнев на милость, видя притихших внуков, разглядывающих синюю папину рожу. Такие перемены только настораживали.
 - А я тут, пока вы марафет наводили, омлетик сварганила. Так, сейчас будем кушать бабин омлетик, - заботливо говорила она внукам, накладывая водянистый, чуть подгоревший, деликатес.
Ухаживая за дочерью, она вставала таким образом, чтобы ткнуть зятя в нос огромным целлюлитным задом. При этом  миролюбиво приговаривала:
 - Суши у меня сегодня нет … или что вы там по кабакам жрете? Бизнесмены хреновы… Продай-купи, продай-купи. Какую страну великую на кабаки поменяли! Мы ее строили, по колено в дерьме, чтоб им на суши хватало… Э-э-э-хх.
 - Нина Генриховна! - цедил белый от злости Владик, играя желваками.- По-моему, вы врач. Вы тоже строили?
 - Ты что ж, Владислав, думаешь, я с рождения врачом была? Вот что скажет, что пернет – все едино, ей- богу! Да я, зятек, семь лет на заводе в две смены херачила, чтоб эту страну, вместе с народом, поднять! Ты б с такой работы в пять минут обосрался бы! Причем, жиденько! Это я потом училась, врачом стала… А сначала завод был! Завод!
Заскочив в свою комнату и  хлопнув дверью, Владик шипел сквозь зубы, вибрируя от ненависти и возмущения:
- Мариночка, ласточка моя, я тебя умоляю! Можно я ей в морду дам? Ну, разочек!
 - Владик, ты что такое говоришь? Ты же знаешь, она больной человек. Такая профессия, чего ты от нее хочешь? Почти тридцать лет психиатром отработать.
Нина Генриховна, действительно, была психиатром. И так она обращалась с родными, которых  - пусть по- своему -  любила. К психам она особых симпатий не питала. Среди своих людей она искренне говорила, что «порядочный человек в мирное время свихнуться не может».
После срочного отъезда Лешница, она стала лечащим врачом Вадима Андреевича Чернова.


Эпизод восемьдесят шестой
Москва, март 1998 года

Снотворное, принятое Скворцом на ночь, помогло. Проснувшись, он так толком и не успел обрадоваться спокойному глубокому сну.
 «Психотропные препараты помогают. Значит, я, и впрямь, страдаю психическим расстройством, - сообразил он. И тихо испугался этого очевидного вывода.- Не может быть! Я же адекватен! - возражал он себе.- Хотя, с другой стороны…».
 Он сел в кровати и с силой потер руками лицо, опухшее от тяжелого медикаментозного сна.
«С другой стороны, расскажи я о событиях последнего месяца любому психиатру… Тебя, Рома, просто так не отпустят, ей-богу».
 Он тяжело поднялся и подошел к окну. Снег валил крупными хлопьями, словно каждая снежинка была вырезана из бумаги старательными детскими ручонками. «Ну, не отпустят… И что с того? Это просто потому, что моя история слишком невероятна. Если бы этот психиатр прошел ее со мной, от начала и до конца, то поверил бы».
 Он натянул спортивные штаны и пошел в ванную.
 «Или не поверил бы? Снотворное помогло мне избавиться от кошмаров. А если, допустим, дать мне курс нейролептиков, я бы понял, что Чернов обычный инженер? Да нет, чушь. Никакие нейролептики не отменят того, что сказал мне Веня, не отменят его гибели, двоих бомжей из садика, Миджаняна и всего остального, - продолжал уговаривать себя Скворец, умываясь.- Если только не допускать того, что… Нет, это уж слишком».
Принять идею о том, что он в бреду нафантазировал себе, к примеру, разговор с Вениамином, он не мог. Даже в качестве абстрактного предположения.
 «Это совершенно невозможно, хотя все психи готовы божиться, что их бред – сущая правда. В этом-то и есть вся соль сумасшествия, - возразил он себе.- Нет, быть такого не может. Нервы у меня, конечно, ни к черту. Да это и неудивительно. Любой другой давно свихнулся бы! Но бреда и галлюцинаций у меня нет. Нет!».
Он вытерся, надел халат и внимательно присмотрелся к себе в зеркало, будто старался увидеть там признаки душевной болезни. Сомнения, в которые он никак не желал верить, настырно лезли в голову.
 «Если бы я действительно свихнулся, это заметили бы те, кто вокруг. Я бы уже лежал в больнице. Значит, я здоров».
Занятия в институте начинались сегодня с полудня. Пора было ехать. Отвлекшись на сборы, Ромка прервал свой внутренний диалог. Возобновился он в лифте, когда Скворцов глянул в зеркало, треснувшее от удара какого-то вандала.
Глядя на свое отражение, он думал: «А кто вокруг меня? Мама? Я ее нечасто вижу, да и общение наше в последнее время поверхностное. Кто еще? Генка? Мы с ним, практически, не общаемся. В институт ты три недели не ходил. Там тоже этого заметить не могли. Матильда? Ей позвонил Семен, иначе бы она не стала затевать со мной разговор. Если я свихнулся, она бы увидела. Нет, здоров. Просто нервишки шалят, да и все» - твердо решил он, когда двери лифта  открылись, выпуская его навстречу обильному московскому снегопаду.
В институте он с трудом сосредоточился на учебе, вяло записывая лекцию по истории психологии. Вопрос со своим сумасшествием он кое-как решил, уверяя себя в том, что считать события последних недель плодом своего воспаленного разума - и есть форменное помешательство. Теперь его мучил куда более сложный вопрос, на который он не мог найти ответа уже несколько дней.
 «Что дальше? Что мне делать дальше? - надрывно вопил в его голове отчаянный голос. - Я что, так и буду жить рядом с настоящим инопланетянином, которого сгноят на моих глазах в психушке? А какие у меня есть варианты?».
 Урывками записывая материал лекции, он, в конце концов, плюнул на это дело, решив, что спишет потом у Людки. Опоздав на занятие, она сидела на последней парте, старательно конспектируя монотонную речь доцента. Скворцов же погрузился в свои мысли, которые наперебой спорили друг с другом, устроив в его черепной коробке форменный бедлам.
 «Побег? Нет, забудь. Побег – это тупик. Нанять братву? Отправить их в клинику, чтобы они просто выкупили Дельтаса. Да, это единственный вариант. Но… Может не хватить денег. Нет, точно не хватит. И потом… Что, если в разгар переговоров вернется Лешниц? Тогда у меня будут большие проблемы. И от братвы, и от Лешница. Да и, вообще, от кого угодно. Вдруг доктор к ментам кинется? Черт, что же делать?».
Неожиданно грянула перемена. «Странно, как быстро лекция пролетела», - удивленно подумал Ромка.
Он понял, что хочется курить. Натягивая куртку, в которой ждала своего часа пачка душистого брутального «Camel» без фильтра, он позвал с собой некурящую Людку.
 - Пойдем, - охотно согласилась она. - Только давай отойдем от всех. Надо бы поговорить.
 - Да, надо, - согласился Скворец.
Отошли от группы, Ромка прикурил, пуская дым в сторону от Бабаевой.
- Рома, как ты думаешь, когда Лешниц появится?.
 На лице Бабаевой поселилось какое-то отчаяние. Надежда, которую он видел вчера,   стремительно сдавала свои позиции. Судя по всему, Людка тоже не смогла найти ответа на вопрос, что же будет дальше.
- Не знаю. Может, через неделю, может, через две.
 - Пока его нет, надо что-то делать, Ром.
 - Полностью согласен. Не подскажешь, что именно?
 - Я не знаю, - растерянно ответила она.
 - А знать и действовать-то надо, как можно быстрее, - задумчиво сказал Скворцов.
          - Вдруг Лешниц через пару дней вернется? Что тогда? - испуганно пролепетала Бабаева.
          - Да не в этом дело, Людочка. Пока Лешница нет, у него ведь другой врач будет. Он его лечить начнет. И может крепко взяться. Как на это наш инопланетянин отреагирует? Совершенно неизвестно.
         - Да? Я об этом даже не подумала, - испуганно пробормотала Бабаева.
         - А я подумал. Есть только один вариант. Да и он - крайне спорный.
         - Какой, Ромочка? - умоляющим тоном спросила она.
         - Есть у меня дружок, тесно связанный с уголовниками. Чисто теоретически можно попытаться через них просто выкупить Дельтаса.
       Людка просияла. Надежда, жившая в ней, бросилась в схватку с отчаянием, воодушевленная Ромкиными связями с криминалитетом.
         - Только денег на это не хватит. У меня есть кое-что в загашнике, но этого мало. Даже не представляю, сколько это будет стоить. Да и возьмутся ли братки за это, я тоже не знаю.
      Людка снова сникла.
         - Так что… Вариант-то,вроде, есть, а, вроде, его и нет.
Скворцов смачно затянулся, медленно выпуская дым через ноздри.
         - Должно быть какое-то решение, - плаксиво протянула Людка. - Ты же сам говорил, что решение всегда есть.
         - Конечно, есть. Только я его не вижу. Наверное, потому, что нам с тобой оно не доступно. Да и потом… Если удастся его оттуда вытянуть каким-то чудом, то вам надо будет сразу исчезнуть. Если Лешниц вернется, он этого просто так не оставит. Он искать будет. Ты это понимаешь?
          - Понимаю. Но это не проблема. Мы уедем, я все уже подготовила.
          - Вот как??! - не поверил в услышанное Ромка.
          - У меня два года назад тетя умерла. И оставила наследство. Дом в Крыму, под Коктебелем. Я там все летние каникулы в детстве проводила. Теперь он мой. Мы туда уедем, если только получится.
         - Вот это новость! Ну, ты даешь, Бабаева. А мать твоя что на это скажет?
         - Я как-нибудь улажу этот вопрос. И потом – дом мой, я уже взрослая, мне не пятнадцать лет.
         - В общем-то, ты права. Да только дом у моря нашей проблемы не решает.
           Людка вдруг вся встрепенулась, мелькнув яркими искорками в глазах.
          - А, может, продать дом? И тогда будут деньги, чтобы…
          Скворцов оборвал ее.
          - И куда потом? В Москве остаться? Лешниц приедет, и Чернов будет снова в психушке. Только он из нее уже никогда не выйдет. Да и что, в результате, будет с нами, тоже неизвестно. Лешниц будет искать тех, кто пытался у него Чернова из-под носа увести. Он на него большую ставку делает. Для доктора это не простой пациент. Не забывай об этом.
             Бабаева снова была готова разреветься. Искорки в ее глазах стремительно превратились в льдинки.
           - Ромка, неужели мы так ничего и не сможем сделать?
           - Я пока не знаю. Но ищу варианты. Когда у нас практика, завтра?
           - Нет, послезавтра. Перенесли же, разве не помнишь. Потом еще два занятия в клинике – и все.
            - В смысле? - ошарашенно спросил Скворец.
            - Ты как будто не с нами учишься, честное слово! Потом будет практика в институте психологии. Мы в клинике на этой неделе и на следующей.
              - Твою мать туда-сюда! - с чувством выругался Скворец, сплюнув в чистый глубокий снег. - Я совсем забыл про это. Все осложняется, Людочка. Все очень осложняется… У нас совсем нет времени.
           Она так жалобно посмотрела на него, будто услышала приговор, не подлежащий обжалованию.
              - Ромка, прошу тебя, ты можешь выяснить у этих своих преступников, сколько это может стоить?
            - Ладно, сначала я выясню, возьмутся ли они за такое дело. Этого я не знаю.
            - Если у нас не получится, я не переживу, - прошептала она, побледнев.
            - Еще раз такое услышу – будешь сама всем заниматься, понятно?
          Бабаева кивнула, вытирая слезы, текущие из умоляющих глаз.
                - Я на лекцию не пойду, - вслух решил Ромка.- Не до этого сейчас. А ты иди, только сначала успокойся. Вон, все глаза красные.
       Скомкав маленький снежок замерзшими тонкими пальцами, она приложила его к векам, ища у зимы утешения. Ромка чмокнул ее в щеку, по которой стекали слезы вперемежку с талым снегом.
    - Прорвемся, Людка. Главное - верить, - постарался утешить он ее, осторожно погладив по голове.- Верить не в то, что прорвемся, а в то, что уже прорвались. И помолиться не мешало бы. Я позвоню.
Повернувшись, он пошел прочь, облизнув губы, на которые успели скатиться две капли Людкиного коктейля из слез и снега. Рот наполнился вкусом животного отчаяния, надежды и огромной, немыслимой и необъяснимой любви, которую не выбирают.  Удивительно, как они разом помещались в этой маленькой тоненькой женщине? Всего двух капель этого коктейля, нечаянно попавших на Ромкины губы, хватило ему, чтобы почувствовать острый приступ тоски и сострадания. К ней и к инопланетянину. И даже к себе.
Стало вдруг не по-зимнему душно. Казалось, марево поднимается от снега, отражаясь от домов и деревьев, мешая дышать и наполняя все тело обжигающей лихорадкой. Не чувствуя ног, он побрел по раскаленному зимнему городу, щедро заваленному замерзшей водой. Оставляя за собой сотню за сотней метров этой фантастической ледяной духоты, он настежь расстегнул куртку и вельветовую рубашку под ней… И монотонно повторял сдавленным шепотом:
- Верить, верить, верить, верить.


… Безрассудно смелые солдаты Романтика наголову разбили наемников Скептика, рассеяв жалкие остатки его войска, трусливо бежавшего с поля брани. Это была пиррова победа, ведь  их самих почти не осталось. Что делать с ней, гордиться или проклинать? Да и победа ли это? Романтик не знал ответов, приказав играть общий сбор. Ему было страшно взглянуть на немногих уцелевших, которые являли собой цену триумфа. Впервые его охватило сомнение в своей правоте. Оно было неожиданным и вероломным, будто мертвые мясники Скептика ударили с тыла, под аккомпанемент воющих от горя матерей тех, кого потерял он на этой войне. Бессильно бросив к ногам топор, покрытый запекшейся кровью и обрывками свежей человечьей плоти, Романтик схватился за стяг, израненный в сражениях, в надежде обрести былую уверенность в своей правоте. Рожок хрипло трубил, призывая выживших к знамени. Когда они, наконец, собрались, Романтик увидел, как мучительно мало победителей. И виноват в этом был только он.
   
Скворцов снова не помнил, как добрался до дома. И снова догадывался, что на метро. Но утверждать бы не взялся. Он понял это лишь после того, как с трудом пообедал, не чувствуя вкуса. Поначалу такие провалы в реальности пугали его. Теперь же он не придавал им большого значения.
«Надо искать Генку, - подумал Рома, глядя в пустую тарелку.- Буду узнавать про возможность выкупа. Хотя бы для того, чтобы двигаться вперед».
Ромка набрал телефонный номер соседа. Трубку никто не поднял. Через пару часов регулярных звонков, он зашел к Генке. Безрезультатно. Одному дома было неуютно. В тишине в голову лезли отвратительные картинки – мычащий Чернов с отупевшими глазами и повисшим лицом, плачущая Людка и клан Нериаденов, утопленный в крови подлыми Саюрами.
Не выдержав этого кошмарного калейдоскопа, он решил выйти прогуляться в район. «Вдруг встречу Генку? Вряд ли, конечно. Но вдруг?» - сказал он себе и принялся одеваться.
Спустившись на лифте на первый этаж, он вдруг неожиданно понял, что стоит в одной куртке, в ботинках и без штанов. Опустив глаза, к ужасу своему обнаружил, что трусов на нем тоже не было. Скрипнула дверь подъезда, послышались голоса входящих жильцов. Он метнулся обратно к лифту, судорожно давя на кнопку вызова. Но тот не подавал ни малейших признаков жизни. Голоса тем временем приближались. Стало неимоверно стыдно, отчего Ромка проснулся, обнаружив себя спящим в кресле.
 Он облегченно вытер холодный пот со лба. Одевшись наяву, вышел из квартиры. В подъезде проверил, на месте ли штаны, и лишь после этого покинул подъезд .
Встретив в тот вечер немало останкинских обитателей всех мастей и калибров, Генку он так и не нашел. Рыжий крупный скинхед по кличке Лис, потерявший два пальца в прошлогодней битве с азербайджанцами на ВДНХ, сказал ему, что видел его соседа пару дней назад. Поблагодарив за бесполезные сведения, Скворец отправился домой.
«А ведь Генка может пропасть на неделю, а может и на две. Да и на три – может. А если помнить про его род занятий, то вполне вероятно, что он появится лет через пять. Или не появится вовсе. Хотя нет, он осторожный, - думал замерзший Скворец по пути к дому. - Скажу Людке, что выясняю вопрос, а то распсихуется», - решил он, переступая порог, за которым его встретили мама и ужин.
От еды он отказался, сказав, что поел в гостях. Несколько раз позвонив своему неуловимому соседу, он выпил последние три таблетки снотворного. Мягкая дремота навалилась на него спокойным блаженным теплом, обещая, что молниеносная безмолвная мгла перенесет его в завтрашнее утро. И не соврала.
 Так он перекинул еще один листок своего календаря, став на шаг ближе к развязке всей этой   невероятной истории, медленно сводившей его с ума.
На следующий день в институт он не пошел. С трудом стряхнув с себя вялую химозную дремоту контрастным душем и крепким сладким кофе, он продолжил поиски Генки, обзванивая всех, кто его знал. Безрезультатно. Ни один из абонентов не представлял, где он пропадает. Решив продолжить поиски вечером, он поехал на птичий рынок.
Правда, не за птичками. Зимой рынок пустел. Но некоторые торговцы там оставались, предлагая разнообразные рыболовные снасти, наживку и всякую прочую всячину. Были среди них и те, кто был нужен Ромке. Они также стояли за деревянными секциями, кутаясь в толстые тулупы и прихлебывая горячий чай, изрядно разбавленный коньяком. И также продавали всякую мелочь, необходимую и никчемную. От других торговцев они отличались более значительным взглядом.
 Понаблюдав за ними подольше, можно было заметить, что их товар, лежавший на прилавке и припорошенный снегом, совершенно не пользуется спросом. Покупатели, преимущественно молодые люди, подходили и живо интересовались барахлом. И вскоре шли себе восвояси, а прилавок так и оставался нетронутым. Чего ради было стоять целый день на морозе, замерзая и хлебая весьма недешевый коньяк? Конечно же, смысл был. Иначе бы не стояли и не хлебали. Нетронутые за целый день снасти были маскировкой, а товар находился в потайных карманах тулупов. И были они укомплектованы всевозможными лекарствами не хуже, чем крупные городские аптеки. Да только в отличие от строгих провизоров, торговцы мормышками не требовали рецепта.
Вот и Ромка, как и многие другие, придирчиво приценившись к набору крючков, ушел с птичьего рынка с добротным снотворным. Доехав до дома, он сунул его в шкаф, откуда теперь веяло спокойным и безмятежным сном.   
 В середине дня раздался звонок. Это была Людка, вернувшаяся из института. Даже по телефону было слышно, что она сама не своя. Голос ее подрагивал, выдавая влажные опухшие глаза, к которым уже не первый раз за сегодня подкрадывались слезы. Ромка успокоил ее, соврав, что все в порядке и что он двигается к выяснению условий их рискованной авантюры. Людка отреагировала на его слова доверчиво и с надеждой, что было для Скворцова вдвойне тяжело. Сказав ей, что ему пора бежать на встречу «по тому самому вопросу», он быстро свернул тягостный разговор. Напомнив ему про завтрашнюю практику, она попросила его обязательно быть. Пообещав ей прийти, даже если небо рухнет на землю, он повесил трубку.
Снотворное, купленное им вместо крючков на птичьем рынке, оказалось помощнее, чем то, что он принимал до этого. А доза была прежней, отчего на следующий день он явился в аудиторию с бессмысленными сонными глазами. Мутно глядя на Людку, ждавшую его у входа, сказал, что выпил вчера лишнего. Она посмотрела на него с сочувствием.
- На днях обещали ответить, - промямлил он, с усилием ворочая непослушными звуками, которые нехотя складывались в слова.
- Про деньги? - шепотом уточнила Бабаева.
- Да нет, пока только про саму возможность. О бабках потом.
- Когда? Успеем?
- Не знаю, мать. Подгонять я их не могу, только хуже сделаю.
Людка понимающе кивнула, и они пошли в аудиторию. До начала разбора прошлого практического занятия оставалось минут пять, которые Скворцов безмятежно проспал, положив голову на руки. Бабаева разбудила его, когда Вишнякова вошла в аудиторию.
Обсуждение кататоников и их реакций на внешний мир помогали бороться со сном, который упорно старался взять верх над сознанием. Когда посреди занятия Матильду пригласили в деканат к телефону, и она, извинившись, выпорхнула из аудитории своей невесомой походкой, Ромка тут же снова заснул. Проснулся он от дружного гогота. Однокурсники от души смеялись, глядя на него.
- Заснув на лекции, Скворец, да не восхрапни! Ибо восхрапнув, разбудишь ты товарищей своих, - торжественно продекламировал Саня Золоткин, спровоцировав новый взрыв хохота.
Хлопая спросонья глазами, Ромка спросил у Бабаевой:
-Я что, храпел?
-Да нет, только один разок хрюкнул, как поросенок, - успокоила его Людка. И улыбнулась, впервые за последнее время. 
Вскоре занятие подошло к концу. Все стали собираться в клинику, где их уже ждали психопаты, в разных стадиях излечения.
- Рома, задержись, пожалуйста, на пару слов, - попросила его Матильда, когда он уже почти готов был выйти вместе со всеми на улицу.
«Так, терпению Матильды пришел конец, - решил Скворцов.- Сейчас навставляет мне за раздолбайство и сон на паре. И правильно сделает».
Раньше бы он помер от стыда, но сейчас его это практически не трогало. Виновато пойдя к Матильде, Ромка уже приготовил извиняющуюся речь. Но вместо обвинений в неуважительном отношении и отсутствующем состоянии он услышал совсем другое.
 - Рома, мы когда в больницу поедем, давай притормозим чуток. Пообщаться надо без свидетелей на важную тему, - сказала она, чуть понизив голос.
  - Конечно, притормозим. А что за тема, Мария Александровна, если не секрет?
 - Не секрет. Тема – пациент Чернов. Как я понимаю, она тебя все еще беспокоит.
Скворцов проснулся в одно мгновение. Вязкое химическое помутнение враз слетело с него.
- Беспокоит – это громко сказано, Мария Александровна. Скорее, интересует.
- Ну, раз интересует, тогда жди меня у лестницы, на первом.
- Договорились, - сказал Ромка, поспешив на выход.
Он почувствовал,  как стремительно побледнел, и не хотел, чтобы это заметила Вишнякова. Но она заметила.
«Что Матильда хочет мне сказать? Нотации читать не станет, это точно.  Матильда знает что-то конкретное о Дельтасе и о ситуации в больнице, - думал он, спускаясь вниз по широкой гранитной лестнице. - А если она делает это по просьбе Лешница? Нет, вряд ли. Она поняла, что я занимаюсь разгадкой Чернова только в пятницу, когда ей позвонил Натанко. Теоретически, конечно, могла связаться с Лешницем. На деле – вряд ли. Ей надо было сначала самой разобраться. А в понедельник доктор уже свалил. Нет, Лешниц здесь ни при чем. Значит, это ее инициатива».
Хватаясь потными ладонями за перила, он быстро сбежал до первого этажа. Дожидаясь Вишнякову в условленном месте под лестницей, он старался справиться с волнением, придав лицу спокойное выражение. Когда Матильда спустилась, то так глянула на него, что Ромка понял – ни хрена из его стараний не вышло.
Они вышли на улицу. Все уже ждали Марию Александровну, а потому сразу двинулись к метро. Людка, увидев его вместе с Матильдой, поначалу хотела подойти, но вовремя сообразила, что делать этого не стоит. И пошла вперед, вместе со всеми.
         - Я покурю, можно? - спросил Ромка, доставая пачку с верблюдом.
          - Это, конечно, вредно. Но если ты вчера успокаивающие принимал, да немало, тебе сигарета, как слону дробина. Так что кури.
           - Спасибо, - ответил Скворцов, никак не отреагировав на слова про снотворное. А про себя подумал: «Ничего от нее не спрячешь. Можно даже и не пытаться. Рентген, а не баба».
             Прикурив, он глубоко затянулся.
            - Рома, ты нервничаешь?
           - Да нет, в общем. Сегодня ночью проснулся от кошмара. Решил выпить снотворного, которое у мамы в аптечке лежит. Слегка не рассчитал.
            - Понятно, бывает.
            Чуть поскользнувшись, она взяла его под руку. Ромка старался курить так, чтобы дым не попадал на нее. Она молчала, словно забыла о своем намерении поговорить.
           - Я вас слушаю, Мария Александровна.
           - Да? Уже пора начинать? - шутливо сказала она, чтобы чуть разрядить обстановку.
    Ромка улыбнулся, но не искренне, через силу.
             - А часто тебе кошмары снятся? - вдруг спросила его Вишнякова.
             - Слава Богу, очень редко, - соврал он.
             - Это хорошо, - задумчиво произнесла Матильда.
Выдержав значительную паузу, она начала.
- Рома, я знаю, что когда мы с тобой говорили о поездке в Минск, ты мне врал. Оправдываться и отпираться не надо, иначе тебе придется снова врать.
«Вот черт! Как она поняла?» - ошарашенно подумал Скворцов.
 - Я не плохой психиатр. Ты меня недооцениваешь. Я училась распознавать ложь у лучших специалистов страны. Один из них сейчас работает в ФСБ. Он мой близкий друг.
 - А вы меня научите? - запросто попросил Скворцов, пытаясь свернуть с темы его вранья.
- Может быть, и научу. Если ты больше не будешь врать.
- Я человек, а человек слаб. Но я постараюсь, Мария Александровна.
 - Вот и договорились.
Они помолчали.
- Рома, я предполагаю, что ты, как настоящий сильный интеллектуал, заинтересовался феноменом речи Чернова.
 - Да, это так. Я и не скрывал этого от вас.
- Да, не скрывал. Но в Минск ты ездил не для того, чтобы разобраться в механизме его речи, ведь так?
Скворец кивнул.
- Ты, Рома, ездил в Минск, чтобы понять, инопланетянин Чернов или нет. Я в этом уверена. Могу ошибаться, но я уверена. Заметь, я не задаю тебе вопросов, так что можешь не отвечать.
- Спасибо, - поблагодарил он Вишнякову, шумно сглотнув от нервов. Спина его взмокла, пустив вниз парочку щекотных струек.
- Кроме того, я уверена, что ты, как человек вдумчивый  и системный, в поисках ответа побывал не только у Семена Натанко. Где еще, я точно не знаю. Но логично было бы предположить, что ты встречался с женой Чернова. И с невропатологом в поликлинике. И, может быть, даже искал бомжей, о которых говорил пациент.
«Ну да, а чего ты ожидал? - думал Ромка.- Сначала у нее на лекции заявил, что Чернов пришелец, а потом удивляешься, идиот». 
- Я не знаю, чем закончилось твое расследование и к какому выводу ты пришел. Но я допускаю, что обстоятельства сложились таким образом, что убедили тебя, будто Чернов – пришелец.
Она остановилась и заглянула ему в глаза. Скворец готов был поверить, что Матильда читает его мысли, но взгляда не отвел, пристально посмотрев на нее. Она молчала, явно ожидая его ответа.
«Врать или не врать? - спросил себя Скворец, словно шекспировский герой. И потом, уже более прозаично и панически. - Что сказать-то?».
- Мария Александровна, я буду с вами честен, хотя мне и непросто это дается.
Он замолчал, скованный нерешительностью, словно ледяной коркой.
- Я понимаю это. И очень ценю, - проникновенно ответила она, понизив голос.
Дальше молчать было нельзя, но он так и не мог произнести ни слова. Ответственность момента парализовала его. На помощь пришел «верблюд», забытый между пальцами. Он легонько ужалил его тлеющим угольком, отчего Скворец смешно взбрыкнул рукой. Окурок полетел в снег, а он хрипло взвизгнул «ой, блин».
- Я же говорила, что курить вредно, - серьезно сказала Вишнякова.- Сильно обжегся?
- Да нет, ерунда, - ответил Ромка.
 «Скажу почти правду, - решил он, когда «бычок» был еще в полете.- Буду немного беременным».
- Так вот, Мария Александровна. Прямых доказательств того, что Чернов говорит правду, нет. Но косвенных – немало.
 Он облегчено выдохнул.
«В психушку она меня не упечет, - успел подумать он прежде, чем услышал голос Матильды.- Если бы она этого хотела, сейчас со мной бы не разговаривала».
- И что это за косвенные доказательства?
- Вы же сказали, что не будете задавать вопросов. Я бы хотел, чтобы эти подробности остались… ну, были моим секретом. Простите.
- Ладно, расскажешь, когда захочешь, - почти безразлично ответила она, словно и сама все знала. - Что прямых доказательств нет, я понимаю, это же очевидно. Но ведь есть прямые доказательства того, что он просто Чернов. Я все-таки задам тебе вопрос, только один. К чему ты склоняешься? Какие из доказательств произвели на тебя большее впечатление?
- Если честно, я не могу определиться. Я до конца не уверен.
- Понятно. Твоя версия мне в целом понятна, хотя ничего конкретного ты мне и не сказал. У меня тоже есть своя версия, подкрепленная прямыми и неопровержимыми доказательствами. Интересно?
- Интересно, конечно, - осторожно ответил Чернов. Пот стекал по его спине ручьями, словно сок по изрубленной весенней березе.
- Ну, что ж… Ты парень даже слишком умный для своих лет. К тому же, в тебе есть сердцевина ученого. Ты больше ученый, чем многие из тех, кто так себя называют. Хотя твои знания и опыт еще далеки от уровня, необходимого для ученого, хотя бы в силу возраста. Так что ты просто прими эту информацию, а дальше распоряжайся, как знаешь.
Она замолчала, ожидая его реакции.
- Я очень ценю ваше участия, Мария Александровна. И мне дорого ваше мнение. Я распоряжусь им разумно, можете не сомневаться в этом, - тщательно подумав, сказал Скворцов.
- Я коротко. Да и рассусоливать тут особо нечего. Никаких гипотез, сплошные факты. Мы оба прекрасно знаем, что Лешниц все это время пристально и глубоко изучал Чернова. Как ты уже догадался, он его, как следует, не лечил. Именно потому, что изучал. Больше скажу… Я точно знаю, что он его совсем не лечил. Бедняга получал лишь завтрак, обед и ужин. После того, как Николай Юрьевич срочно уехал к умирающей матери, Чернову был назначен лечащий врач. Она не стала вдаваться в подробности, прописав ему классическую терапию, которую практикуют при такой шизофрении.
Вишнякова замолчала. Скворцов превратился в вибрирующий слух. Сердце его колотилось куда быстрее и тревожнее, чем он мог ожидать.
«Они его колют. Вот говно, это может закончиться плохо. Если он начнет сопротивляться, возможны весьма трагические варианты. А ведь мы сейчас идем именно туда, где все это происходит», - неслось у него в голове под гулкий стук сердца.
- Так вот,- продолжила Вишнякова, - я неплохо знаю врача, который проводит терапию. То есть, его нового лечащего врача. Она мне сказала, что к Чернову стала возвращаться его личность.  Примерно через пятьдесят часов после начала лечения. Она говорит, что он полностью себя осознает.
Сказав это, Матильда резко метнула рентгеновский взгляд на Скворцова. Его лицо застыло в гримасе крайнего удивления, которое он тщательно старался спрятать. Вишнякова продолжала:
- Она чуть снизила ему дозу, излишняя заторможенность прошла. Мало того, он понимает, что бредил. Хотя практически ничего не помнит. Очень переживает на счет семьи, но пока не осознал своего разрыва с женой. Несколько раз плакал, вспоминая маму. Она у него умерла пару лет назад, как я помню. Других подробностей я не знаю.
- Интересно… очень даже,   - растерянно произнес Ромка лишь для того, чтобы хоть что-то сказать.
«Не поверю, пока сам не увижу. Не может этого быть! А может, Дельтас симулирует выздоровление? Да, точно. Так оно и есть. Как же я сразу не понял!» - думал он.
- Мария Александровна, а вы его сами видели?
- Нет, Рома, не видела. Но его доктору я доверяю. Я думаю, у нас с тобой будет возможность убедиться в этом лично.
- Когда?
- Прямо сегодня. Останемся с тобой после окончания практики. И она нам его покажет. Идет?
- Идет, - нервно вздохнул Скворец.
 «Если Чернов, действительно, обычный псих, то я тогда, куда более больной, чем он. Мне тогда срочно лечиться надо», - отчего-то весело подумалось ему. Он даже тихонько улыбнулся. И все-таки спасительная уверенность в том, что хитрый Нериаден просто талантливо играет свою роль, была настолько сильнее любых других предположений, что не оставляла им шансов на выживание.
- И вот о чем я с тобой хотела еще поговорить. Насчет Люды Бабаевой.
 «Людку она сразу просчитала, все ясно. Было бы странно, если бы не заметила», - не удивился Скворец.
- Рома, возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что твоя подруга тоже слишком сильно заинтересована личностью Чернова.
- Вы правы. И гораздо сильнее, чем я.
- Гораздо сильнее? - переспросила Вишнякова.
- Но… Ее заинтересованность другого свойства, если вы меня понимаете.
 Матильда остановилась. Казалось, она была удивлена не меньше Скворцова, когда тот услышал про выздоровление инопланетянина.
- Рома, любовь?
Он молча кивнул. И даже чуть поморщился. Ему было до тошноты  противно осознавать, что он выдал секрет своей подруги, такой личный и такой пронзительный. Но по-другому он не мог. Матильда знала главное. И если бы не получила объяснения, то вполне могла бы подумать, что он, намеренно или случайно, пытался свести бедную девочку с ума.
- Так она же видела его один раз! Ты уверен?
- Это ее слова. Она готова ради него органы продавать. Свои или чужие – без разницы. Но умоляю вас, Мария Александровна, сохраните это в тайне, что бы ни произошло.
- Конечно, Рома, я все понимаю. Но все же… как же это так… Один раз увидеть….
 - Этого я тоже не могу объяснить. Но мне кажется, что это очень осознанное чувство.
- Да, бывает же! - сказала Вишнякова с такой нотой в голосе, что Ромка сразу понял – здесь есть толика зависти истинной женщины. Причем, именно русской женщины. Потому что только она может завидовать безумной животной любви к нищему пациенту психушки.И как раз потому, что любовь эта – безумная и животная. А полное отсутствие радужных перспектив лишь подчеркивает ее вселенский масштаб.
- Ну, тогда все ясно. Бедная счастливая девочка, - произнесла Вишнякова задумчиво.
- Думаете, счастливая?
- Знаешь, Рома, когда человек испытывает такие необъяснимые и глубокие чувства, это наполняют его жизнь особым смыслом.
- Да, пожалуй.
- Ну, что ж, мы с тобой сегодня сходим к Чернову и пообщаемся с его лечащим врачом Ниной Генриховной. Я думаю, после этого мы сможем лучше понять ситуацию. Я, Рома, признаться честно, тоже хотела бы, чтобы он был инопланетянином.
- Вы это серьезно, Мария Александровна?
- Конечно! По мне, быть лично знакомой с инопланетянином, да еще с принцем, в тысячу раз интереснее и восхитительнее, чем с самым уникальным землянином. Разве не так?
Ромка промолчал. Но после долгой паузы, сказал, не глядя на Матильду:
- Главное - башку на плечах удержать, если вдруг поймешь, что он, действительно, инопланетянин. А так… Конечно, восхитительно!
Сказав это, он перестал видеть в Вишняковой опасность. А ее добрый лучистый смех, которым она ответила на его рискованную фразу, прочно закрепил это чувство.
…Когда они подошли к метро, группа уже ждала их у турникетов, скрывая заинтересованные взгляды. Матильда пропела:
- Простите меня, капушу! Это я всех опять задерживаю. Возраст, знаете ли…
 И грациозно прошла вперед, увлекая в жерло подземных артерий выводок второкурсников.
На эскалаторе к нему подошел Золоткин и что-то сказал. Ромка, заново проживающий разговор со своим преподавателем, фразу за фразой, не сразу понял, о чем он.
- Скворец, ты мачо!! - завистливо повторил однокашник.- Открой секрет, как другу, за что тебя бабы любят, а?
Скворцов, вынырнувший из событий десятиминутной давности, с трудом соображая, пытался понять, чего от него хочет Сашка.
- Ну, что, договорился? - кратко резюмировал тот суть вопроса, доходчивым жестом обозначая притяжение женского и мужского начала.
- А, ты все про это, Саня. Если бы… Про науку говорили.
- Эх, ну что ж ты! Пятнадцать минут с Машенькой под руку шел! И про науку.
- А ты все мечтаешь?
- Я, Ромыч, жениться хочу! На меньшее - не согласен, как бы меня ни уговаривали. Вот так.
- Тогда дерзай, Саня! Чего ты со мной ошиваешься? Я на тебе точно не женюсь…
 - Да не приведи Господь! Связать свою жизнь с художником – это ж мука и прозябание, - хохотнул он и помчался вниз по чудо-лестнице, перепрыгивая через две ступеньки.
 «Ничего, начнешь с ума сходить, она и с тобой тоже под ручку пройдется», - подумал Ромка, прежде чем набрать полной грудью воздух, чтобы опять нырнуть в неожиданный и невероятный круговорот событий минувшего разговора.

…Войдя в клинику, Скворец сразу понял, что ягодичные вибрации стали еще сильнее. Он чувствовал их куда ярче, чем в прошлый раз. В больнице явно происходило что-то очень нехорошее. Понять, что именно, он не мог, но оно было везде. Висло на стенах и решетках, пропитывало одежду, текло из кранов вместе с водопроводной водой, пряталось в щелях линолеума и между страниц медицинских карт. Его было больше, чем в прошлый раз. И оно стало сильнее.
Скворцов нередко скептически относился к своей способности чувствовать зло, но сейчас он знал, что ошибки быть не может. Чувство это производило на него большее впечатление, чем все психопаты клиники вместе взятые. Именно от этого чувства сбегал по утрам из дома Владик, зять психиатра Нины Генриховны Проскуры, приезжая на работу на час раньше. Скворцов  вслушивался в него всеми клетками, силясь понять, что же произошло. Но так и не смог.
За полчаса до окончания практики у него стало сосать под ложечкой, а ладони противно потели. За пятнадцать минут эти ощущения только усилились. Когда Матильда объявила о конце занятий, он вышел из клиники вместе со всеми. Вишнякова проводила их до выхода, попрощалась и вернулась обратно, сославшись на то, что ей надо обговорить их следующие занятия.
Ромка отошел от больницы метров на сто, не больше. Все это время Люда была рядом, боясь спросить у него, что происходит. Он сказал ей лишь пару фраз.
- Мне кажется, что у нас есть шанс.
И:
- Бабаева, молись, что есть сил! 
После этого он стал озабоченно рыться по карманам и в своем рюкзаке. Потом громко выругался, еще громче добавив:
- Ну, я и мудила! Студенческий забыл!
- Ромыч, его психи давно уж съели! - уверенно заявил Золоткин.- Придется клизму им ставить, всем до одного. Смотри, не измажься!
А Людка беззвучно прошептала:
 - С Богом!
И Ромка пошел обратно, махнув однокурсникам рукой, будто неосознанно прощаясь с каким-то этапом своей жизни. Что увидит он сейчас? Что он вынесет из клиники сегодня? И как будет с этим жить? Ответы на эти вопросы притихли за высоким бетонным забором, обнесенным колючей проволокой.
Переступив порог проходной, за которым его уже ждала Вишнякова, он старательно выдохнул все лишнее, что было в нем. И приготовился вдыхать.


Эпизод восемьдесят седьмой
      Москва, март 1998 года
Генка и Пашка Тумбик заступили на смену в буйное отделение. На них были новые хирургические пижамы цвета «морской волны». По негласному правилу больницы, они доставались только достойным кадрам, проверенным делом.
- Пашка, ты в курсе?
- Сложный вопрос задаешь. Слишком обширный.
- Значит, не в курсе. Геринг вернулся, сегодня с нами на сутках.
- Да ты что, Ген? А я думал, врут.
- Да нет, не врут. Да здравствует карательная психиатрия – верный друг и соратник Коммунистической Партии Советского Союза! - отдав пионерский салют, отчеканил Гена.
          - Это нам вместо Лешница. Чтоб иностранные слова не употребляли, - понуро сказал Тумбик.
            - Да, Пашка. Геринг сейчас тут устроит Третий Рейх. Меняю ватные мозги на печень.
             - Так, вроде, она же врачом. Не заведующий все-таки… Развернуться не дадут, - возразил Тумбик.
              - А ей и давать не надо! Она сама возьмет. Вышла на смену – и сразу нейролептики кончились. У нее любимая присказка - «колите эту свинью, не ждите праздников». Спорим, вечером в отделении тихо-тихо будет?
Генка, готовый заключить пари, протянул руку Тумбику.
- Спорить не стану. Может, и будет, - равнодушно ответил Пашка. И добавил:
- Лешниц приедет, он ей быстро место покажет. Кстати, а кто Чернова вести будет? - встрепенулся Тумбик.
           - Да хрен его знает. Надо дежурному позвонить, он точно скажет, - ответил Генка и юркнул на пост. Набрал номер, сказал несколько фраз и положил трубку.
        Вернувшись в отделение, он подошел к напарнику.
             - Ну, как я и думал. Нина Генриховна Праскура.
             - Геринг? - изумленно переспросил Пашка. - Ну, все… Долетался наш инопланетянин. Закончились тайны человеческой психики. Может, мандаринку ему отнести на прощание?
             - Ты, Паш, поспеши. Пока он еще понимает, что такое мандаринка.
Их разговор прервал звонок в отделение.
- Это Геринг, - вслух догадался Генка. - Вспомни говно, вот и оно, - добавил он любимую присказку. И пошел открывать.
Рейхсфюрер Нина Генриховна вошла в отделение властно и решительно, тяжелой походкой безжалостной хозяйки положения. Белый халат, который она щедро украсила дешевыми польскими духами с пафосным французским названием, был ей маловат, обтягивал все ее многочисленные складки и, казалось, стеснялся ее. В руках она держала карты своих больных.
Праскура не была здесь почти три года. Уволившись из клиники по собственному желанию, чтобы ухаживать за умирающим мужем, она сохранила за собой право вернуться, которое гарантировал ей главврач. Антон Палыч пошел на это вовсе не из расположения к Праскуре. У Генриховны был влиятельный покровитель в Главном Медицинском Управлении, и главврач просто не мог отказать ей. Втайне он надеялся, что этого не произойдет, но ошибался. Нина Генриховна, прозванная Герингом за отчество, а также за толстый живот, многочисленные подбородки и циничную жестокость к больным, вернулась.
 Окинув холодным въедливым взглядом отделение, она  произнесла, глядя на первого встречного пациента:
- Ну, что ж, лечиться будем.
 Тот испуганно шмыгнул носом и юркнул в палату, почуяв явную угрозу.
Колыхая гипертрофированным задом, перекликающимся с туго закрученной бабеттой ржаво-рыжих  крашеных волос, она двинулась по отделению в сопровождении Тумбика.
       - Распустили, поди, без меня засранцев? - шутя, спросила она санитара.
          Не услышав в вопросе шутки, Тумбик ничего не ответил.
          - Ну, показывай давай моих красавцев. Начнем с проблемных. Кто? - приказным тоном спросила она.
            - Да нет особо проблемных-то, - ответил Пашка.
             - Так, прям, и нету? - недоверчиво посмотрела на него Геринг.- Ладно, сейчас глянем.
              Они зашли в палату. Недавно поступивший молодой Алексей Портянин, лысый, худой, жалкий и называющий себя Амвросием, играл с кем-то, несуществующим, в подкидного. Швыряя невидимые  карты, он азартно бил кулаком по подушке, сдавленно бормоча:
             - А вот так вот вам, на вашего вальта, и вот так вот – на десяточку! Что скажете, милостивый государь? Презанятная партейка у нас складывается. Этак, я вас, сударь, без исподнего оставлю, да-с.
               Генриховна пристально глянула на пациента, погруженного в игру.
            - Так он же галлюцинирует! Тяжелых, значит, нету? - надменно глянула она на Тумбика.
                - А если проиграет и в истерику впадет?
                - Лешниц говорит, это… у него агрессии быть не может, - осторожно возразил Тумбик.
                - Разберемся, - направляясь к Портянину, бросила она через плечо.
                Схватив больного за подбородок, резко задрала ему голову, упершись ледяным сверлящим взглядом в его испуганные глаза. Тот попытался отстраниться назад, но она крепко держала его, впившись пальцами в лицо, искаженное страхом.
              - С кем играешь, придурок? - злобно спросила Праскура.
              - С Евлампием Аркадьевичем, - с трудом произнес Портянин.
              - И во что Евлампий Аркадьевич одет? Отвечать, скотина! Живо отвечать, не думать!
               - В камзол, в камзол лиловый, пуговицы золотом, - со страхом ответил тот, вновь безуспешно дернувшись.
               - Не рыпайся, мразь, когда доктор спрашивает! - бешеным шепотом прошипела она ему в лицо.
                Тумбик брезгливо поморщился. Геринг была в своем амплуа, ничего не изменилось. Оттолкнув пациента, который дрожащими руками стал собирать воображаемую колоду, она назидательно сказала санитару:
             - Галлюцинирует наш Портянин, это и ежу понятно. Колоть его будем. И прямо сейчас, пока он вконец не проигрался.
              Она хохотнула, довольная шуткой.
            - Фельдшера ко мне. А этого – на вязки, да пожестче.
               И, не глядя на больного:
            - Еще раз в карты играть затеешь – узнаю и яйца оторву. Понял, паскуда?
               Тот в ужасе покорно закивал, то ли обещая больше не играть, то ли соглашаясь с потерей яиц.
           - Ну, вяжи его, что смотришь? - недовольно прикрикнула она на Тумбика. - И дальше двинемся.
В процессе обхода своих больных, Праскура щедро расходовала нейролептики. Скоро в отделении стало значительно тише, как и предсказывал опытный Генка. Удовлетворенная эффективной терапией, Нина Генриховна вопросительно посмотрела на Тумбика, показывая ему карту Чернова.
- Этот где?
- Чернов? В боксе. Им Николай Юрьевич отдельно занимался.
- Да? И с чего такая честь?
        - Я толком не знаю, - соврал Пашка. - Но он, вроде, тихий.
        - Тихий? А чего в боксе делает, раз тихий?
        - Лешниц распорядился.
- Понятно. Ну ладно, теперь я его веду. Я и буду распоряжаться. Готовь ему здесь место. И давай этого Чернова в мой кабинет. Жду. И побыстрее, мальчики, побыстрее. Он у меня тут не один.
Она пошла к выходу из отделения, на ходу читая карту Вадима Андреевича и подергивая колыхающимся задом. Провожающий ее Пашка, задумчиво почесал бритую голову, исчерченную отметинами шрамов. И украдкой вздохнул.
Новая больничная жизнь неотвратимо шла навстречу к Нериадену, решительно распахнув объятия буйного отделения. 
Спустя некоторое время Вадим Андреевич сидел перед Ниной Генриховной в ее кабинете. Она грузно возвышалась над столом, шумно наслаждаясь карамелью со вкусом и внешностью малины. Причмокивая и перекатывая ее из стороны в стороны, гремя конфетой об зубы, она смотрела в медицинскую карту Чернова, изредка презрительно поднимая на него глаза. Пациент, культурно поздоровавшийся с ней и услышавший в ответ лишь приглушенное «ага», внимательно разглядывал ее. В тишине кабинета гремела карамель, пересчитывая крепкие желтые зубы доктора Праскуры.
- Так, Вадим Андреевич, ты у нас, значит, инопланетянин. И чего прилетел? - ухмыльнувшись, спросила она.
   - Я уверен, что в карте, которую вы читали, все об этом написано, - невозмутимо ответил Чернов.
   - Я тебя спрашиваю, а ты отвечаешь. Правила такие, понял? Теперь твой лечащий врач я, так что – учи правила.
Чернов был невозмутим. Глаза его светились неприязненным холодом.
 - Я спросила, на хрена ты к нам заявился, инопланетянин?
  - Я бежал от преследования. У меня не было другого выхода, - равнодушно ответил он.
- Ясно. А почему в бокс попал? - захлопнув карту, спросила Праскура.
 - Наверное, Николай Юрьевич решил, что мне будет там комфортнее. Я точно не знаю причин его решения.
 - Значит, он о твоем комфорте беспокоился? И зачем?
  - Возможно, из гуманных соображений.
 - А может, ты ему помог чем? А, Вадимка? - незатейливо поинтересовалась Нина Генриховна.
 Чернов посмотрел на нее недоуменно.
 - Не могу себе даже представить, чем бы я мог ему помочь. Это он должен был помогать мне, - растерянно удивился он.
 - Да что ты? Серьезно?
  - Это же его врачебный долг.
   - Значит, помогал тебе. Таблетки тебе прописал?
   - Да, - коротко соврал Чернов.
В его карте действительно была запись о назначениях лекарств, исключительно в форме таблеток. Про инъекции там ничего не говорилось, ведь это можно было легко проверить, осмотрев пациента.
- И ты ему, в ответ на заботу и лечение – никакой благодарности?
 - При всем желании, у меня нет такой возможности, Нина Генриховна.
 - Возможность, Вадимка, у тебя должна быть. Желания могло не быть. А возможность-то есть.
Праскура была совершенно уверена в том, что Лешниц получил приличное вознаграждение за санаторный режим своего пациента. Она хотела подтвердить свои догадки. Это позволило бы ей обезопасить себя от давления зам главного, который очень не любил Генриховну за скотское отношение к больным. Ее, почти неприкосновенное, положение, обеспеченное чиновником из Управления, действовало на Лешница, как красная тряпка на быка. Уволить ее Юрьич не мог, но всячески старался ограничивать ее злобу, регулярно делая ей жесткие внушения. Покровитель Праскуры был не вечным, и она это прекрасно понимала. Так что ей нужна была козырная карта, которую она могла бы вытащить из рукава в случае обострения противостояния с Лешницем.
Но Чернов словно не понимал, к чему она клонит, не оправдывая ее ожиданий.
- К сожалению, у меня нет таких возможностей, - вновь ответил он.
- То есть, ты больше не хочешь жить тут спокойно? - в лоб спросила она.
- Это угроза?
- Дурак ты, а не сумасшедший. Какая угроза, идиот? Чего ты мелешь?
  - Вы мне угрожаете какими-то репрессиями. Если я не прав, прошу меня простить. И, кроме того, настоятельно прошу вас воздержаться от оскорблений.
  - Ладно, пеняй на себя, инопланетянин херов. Будем лечиться. А потом поговорим еще разок. Может, вспомнишь, что такое благодарность, которую от тебя Лешниц получал.
- Я не скрываю, что Лешниц относился ко мне особенным образом, -  вдруг согласился Чернов.
 - Так? - вопросительно выжидающе поддержала его Праскура.
  - Но, Нина Генриховна… Это происходило лишь потому, что он изучал мои способности, недоступные обычному человеку.
   - Да что ж ты за мудак такой, Чернов? - разочарованно хлопнула она ладонью по столу. - Какие, на хер, у тебя особенности? Я ж тебе открытым текстом предлагаю, тупица. Скажи, за что тебя Лешниц так баловал. А я тебе санаторную жизнь сохраню.
 - Это сделка?
  - Дошло, что ли?
  - Нина Генриховна! Прежде чем предлагать сделку, неплохо было бы заручиться доверием того, с кем вы пытаетесь ее заключить. А ваш агрессивный тон и оскорбления не внуша…
 Он не договорил, прерванный резким окриком.
 - Да пошел ты, говнюк! Это ты мое доверие должен вымаливать, сука! Я тебе устрою веселье, урод.
Она нажала на кнопку звонка. В дверях появился Тумбик.
- Паша, в отделение его. Скажи фельдшеру, чтоб срочно зашел ко мне. Я ему назначения покажу. Здесь серьезный случай.
И добавила:
- Поправляйтесь, Вадим Андреевич.
Когда дверь закрылась, Праскура, грязно ругаясь, открыла историю болезни. Наскоро сделав запись об осмотре, она принялась выписывать терапевтические назначения, высунув кончик языка. В ее глазах отражались ампулы и шприцы, несущие страдания и сумрачное забвение.
Закончив, она пробежалась взглядом по списку препаратов.
- Вот так тебе, тварь, - радостно предвкушая месть, сказала она. И захлопнула карту.
Фельдшер буйного отделения Ваня, вынужденный подчиниться любому назначению врача, уже спешил к ней в кабинет.


Эпизод восемьдесят восьмой
      Москва, март 1998 года
«Господи, не оставь меня, грешного! Помоги мне увидеть истину», - прошептал Скворец, минуя ворота клиники. И тайком быстро перекрестился.
Пока они шли по коридорам психиатрички в сопровождении санитара приемного покоя – не проронили ни слова. Все свои усилия Ромка направил на то, чтобы изобразить иллюзию спокойствия. Он размеренно дышал, старался отстраненно считать двойками вперед и ни о чем не думать. Ему казалось, что он преуспел.
Когда крупный, улыбчивый санитар суровой наружности впустил их в стандартный врачебный кабинет, там никого не было, кроме живописного фикуса, заметно возвышающегося на окне. Всем своим заносчивым видом он говорил, что повидал тут такого, чего ни в каких голливудских фильмах не покажут. Его правоту подтверждал больничный затертый линолеум, словно насквозь пропахший болью, да привинченные к полу стулья,   как символы недоверия к человеку и его доброй воле.
Когда дверь открылась, истерично скрипнув, из нее появилась некрасивая женщина в белом халате. Она приветливо улыбалась, отчего у Скворца перехватило дыхание. Ее истинное «я», которое он чувствовал кожей, было настолько страшным, что внешность не в силах была отразить это уродство, как ни старалась. Омерзительная улыбка обнажала кривые желтые зубы, с которых почему-то не капал яд, а ведь должен был. Глаза, бывшие когда-то зеркалом души, атрофировались в орган зрения, а потому были практически не видны на ее массивном лице. Вся ее фигура противоречила женскому естеству, но и не относилась к мужскому. Казалось, она не могла ни родить, ни зачать.
 «Химера, вот кто она, - нашел ей определение Ромка, с трудом сдерживая желание зажмуриться.- Гиппократ в гробу ворочался, когда она клятву давала. И это новый лечащий врач Дельтаса? Лучше бы он на своей Эльтизиаре остался».
- Добрый день, Мария Александровна!  - произнесла она елейным тоном, сквозь который старался прорваться оглушающий матерный визг.
Вишнякова и Ромка встали. Поздоровались, представились, улыбнулись, только что ножкой не шаркнули. Со стороны это было похоже на реверанс с горгульей.
- Вы по поводу Вадима Андреевича? Меня предупредили. Сейчас мы его пригласим.
  Она прошла к столу. Набрав номер, буркнула:
- Чернова приведите.
- Вадим Андреевич поправляется, прекрасная динамика. Он у нас уже больше месяца. Так что если так дело и дальше пойдет, я думаю, скоро выписывать его будем, голубчика нашего.
Скворцов обмер. То, что еще сегодня утром было почти нереальной целью, происходило на его глазах, словно какое-то явление природы.
 «Дельтас сам выкарабкался, я был прав. Каким-то образом спровадил Лешница. А для психиатра, не знающего его, просто разыграл выздоровление», - удивленно восхитился Ромка.
 - Не подскажете, Нина Генриховна, какой препарат является основой терапии? – задала вопрос Матильда.
 Доктор задумалась, словно не знала, с чего начать.
 - Ну, что сказать. Препарат один из лучших на сегодняшний день – «Генктонидол». Токсичность пустяшная, результаты великолепные. Угнетение психической деятельности значительно ниже, чем у аналогов. Аллергические реакции крайне редкие, - говорила она с такой гордостью, словно сама сварила это чудесное лекарство прямо на кухне. - Одним словом, препарат нового поколения, только поступил к нам в клинику. Вадима Андреевичу очень повезло.
 Химера   улыбнулась своей кошмарной улыбкой.
«Если они его колют, значит, он может сопротивляться препаратам. Он говорил об этом, но я тогда не поверил. А он может. Поломает комедию еще пару недель, покажет им нормального московского инженера – и будет свободен», - думал Ромка, для которого все встало на свои места.
Тем временем Вишнякова продолжала беседу с врачихой. 
- Мы с Романом видели его до начала терапии, на практике у Лешница. Личностная диссоциация была глубочайшая, случай казался очень тяжелым. Как вы объясните такое успешное выздоровление?
 - Да, я в курсе, что случай считали очень тяжелым. Но динамика великолепная, и это факт. Я думаю, что препарат просто подходит Чернову, вот и весь секрет. Он прекрасно осознает себя, свое место в обществе, переживает насчет семьи. Вспоминает свое психическое нарушение, как сон. Помнит он его очень плохо. Лишь некоторые фрагменты, да и то - смутно. Уверяет, что не хочет повторения, но здесь я не склонна ему доверять.
- Почему? - спросил Ромка.
 - Понимаете, молодой человек… Шизофреники любят свой мир, именно поэтому их так трудно лечить. Они не хотят вести полноценный образ жизни, работать, заботиться о ком-то. Им проще быть инопланетянинами. Так что несмотря на наши успехи, Чернову необходимо амбулаторное наблюдение. Любой значительный стресс может вновь сделать его инопланетянином. Так он сможет забыть про свои проблемы, снять с себя ответственность. Понимаете?
 - Да, спасибо, - скромно ответил Ромка, словно правильный домашний ребенок, получивший конфету.
 - Нина Генриховна, вы можете уже сейчас прогнозировать длительность лечения?
 - Все зависит  от того, какой уход он будет получать после выписки. Под еженедельный амбулаторный контроль у грамотного специалиста, обязательно практикующего… при условии продолжения терапии сниженными дозами «Генктонидола». Ну, и транквилизаторы, конечно же. Я думаю, что через десять дней мы с ним попрощаемся.
- А что вы скажете про риск рецидива?
- В первый год? Считаю, что очень высокий. Поэтому амбулаторное наблюдение необходимо. Без этого условия раньше, чем через… - прервалась она, глядя на открывающуюся дверь. - …чем через полгода, мы его выписать никак не сможем, - закончила врач, глядя на вошедших.
У входа в кабинет стоял санитар, а рядом с ним – человек в синей пижаме. Скворцов впился в него взглядом прирожденного художника. Это был тот же Дельтас. Но сейчас Ромка видел в нем совсем не то, что видел раньше. Уникальный больной с необъяснимой правильной речью остался где-то там, в кабинете Лешница. Теперь перед ним стоял настоящий инопланетянин, а Ромка был никем иным, как участником межпланетного контакта. От осознания происходящего хотелось истошно орать, призывая весь мир в свидетели.
Одно лишь беспокоило Скворца. Глаза Дельтаса были растерянными и немного пустыми. В них не было больше доброжелательного превосходства. Эльтизиара больше не виднелась в них. Это были глаза… землянина. 
- Проходите, прошу, - любезно пригласила Праскура своего пациента, указывая ему на стул.
Вадим Андреевич сделал несколько шагов вглубь кабинета и сел. Вишнякова устроилась за столом. Ромка расположился рядом.
 - Вот, Вадим Андреевич, к вам пришли посетители, - сказала Праскура.
 - Добрый день, - поздоровался Дельтас.
Это был его голос. Ромка узнал бы его из тысячи.
- Добрый вечер, Вадим Андреевич, - поздоровался Скворцов.
Матильда сделала приглашающий жест рукой, предлагая Ромке начать беседу.
 - Вадим Андреевич, вы меня помните? - спросил он его без затей, уверенный в ответе.
 «Пока здесь его лечащий врач, он будет Черновым. Дельтасом он станет, только если будет уверен, что нас никто не слышит. Тогда он и раскроет себя», - быстро соображал Скворцов. И оказался прав.
- Простите, нет, я вас не помню, - чуть виновато ответил Чернов.
- Вы должны помнить меня. Мы познакомились с вами в кабинете Николая Юрьевича Лешница. А его вы помните?
 - Да, он был моим врачом, но довольно давно. Ваше лицо мне смутно знакомо, - сказал он, приглядываясь в Скворцову.
Ромка хотел уже что-то ответить, но тут… произошло такое, чего Рома никак не ожидал. Да и Матильда не предупредила его об этой  возможности.
 - Вы меня извините, - сказала врач .- Тяжелый больной в приемном. Надо забирать в отделение. Вы, Мария Александровна, человек опытный. Вот звоночек, санитар прямо за дверью, да он и не понадобится. Вадим Андреевич у нас мирный, спокойный. Я через полчасика к вам загляну. А вы пока пообщайтесь.
Скворцов замер от ощущения скорой счастливой развязки.
- У нас, Рома, полчаса, - сказала Вишнякова непривычно серьезным голосом, словно собранным в кулак. 
- Мария Александровна, у меня к вам просьба. Ради чистоты эксперимента, можно мы с Вадимом Андреевичем отойдем в другой конец комнаты и немного пошепчемся? - попросил Скворец.
- Ну, почему же нельзя? Ради Бога, шепчитесь, - чуть удивленно ответила Матильда.
- Вадим Андреевич, - начал Роман, - хотя вы меня и не помните, я хотел бы поговорить с вами. Уделите мне несколько минут, пожалуйста.
 - Да, конечно, поговорить… можно, - растерянно согласился Чернов.
  - Я бы хотел пообщаться с глазу на глаз. Давайте отойдем вон к тому шкафу, там нас не услышат.
Чернов кивнул, медленно встал. Они направились к пустому шкафу, в котором стояла одинокая фарфоровая чашка, черная от тонн чая, побывавшего в ней. Вишнякова смотрела на них заинтересованно и немного озабоченно.
Когда они оказались наедине, Скворцов придвинулся вплотную к Дельтасу, нарушив все границы психологического комфорта, и зашептал:
- В кабинете прослушки нет. А если и есть, то она где-то там, у стола. Оттуда слышно не будет.
- Я не понимаю, - начал было Чернов, но Ромка прервал его.
- Говори тише. А лучше - слушай и вникай. Я знаю, кто ты такой, я тебе верю… Нет, вернее, не верю, а я все доказал! Все, о чем ты говорил Лешницу. Понимаешь? 
- Что я говорил? - с искренним любопытством спросил Чернов.
- Да все. Я нашел следы Гройга и этого, второго, которые делали тебе адаптер. Я нашел свидетелей, которые видели тебя сразу после вселения, - скороговоркой шептал Скворцов.
- А кто этот кройт? Я не понимаю, кто это, - уже чуть испуганно сказал Вадим Андреевич.
- Говорю тебе, не бойся, они нас не услышат. Я знаю про то, что ты имел какие-то общие интересы с Содбергом.
- С кем?
 -Да с Содбергом. Ты у Лешница в кабинете два часа про него рассказывал. Дельтас, не трать время, пойми, я единственный, кто знает.
Чернов боязливо отстранился от шепчущего Скворца.
 - Объясните мне, что вам от меня надо? - возмущенно спросил он.
Матильда встревоженно привстала.
- Тише ты! Это тебе от меня надо, - продолжал шипеть Скворцов, настойчиво приближаясь к Чернову. - Я единственный на всей Земле, кто может доказать, что ты инопланетянин, Евгеникум Дельтас Нериаден, и только я могу…
Ромка опять не договорил.
- Слушайте, слово Дельтас мне, вроде бы, знакомо. А кто такой Евгеникум? Что это все значит? - спрашивал пациент, вновь пытаясь отстраниться.
- Да слушай ты меня! Как твое имя?
- Вадим Чернов.
- Да настоящее твое имя!  Чернов просто твое тело, в котором стоит адаптер. 
 - Стоит - что? Я не понимаю, правда! Я не тот, за кого вы меня приняли, - жалобно пролепетал больной. В глазах его заблестели слезы.
 - Да ты пойми, я проследил дела Гройга и второго. Я знаю, что они убрали несколько человек. Еще до того, как ты сбежал с Эльтизиары.
 - Откуда? Я ничего не знаю про Элизара, и я ниоткуда не сбегал, поймите меня! Я не знаю гройта. Кто это?
 - Тот, кто поставил тебе адаптер! - прошипел на весь кабинет Скворец.
Он внезапно изменился в лице. Сильно побледнел, на лбу выступил пот.
- Ты что, не помнишь, что с тобой было? Ты же сам об этом говорил! Очнись, я твой единственный шанс. Я пять недель собирал…
- Да, я помню, кто я!  - испуганно попятился Вадим Андреевич.- Меня зовут Чернов. У меня мать умерла, и я запил. Организм не выдержал, и я куда-то провалился. У меня было спутанное сознание! Я ни черта не помню, что в это время было. И тебя я не знаю! Ты понял? Не знаю! Чего тебе надо-то?  - нервно мямлил Чернов вполголоса.
Скворцов отпрянул от него, и в ту же минуту почувствовал маленькую решительную руку, взявшую его под локоть.
 - Рома, хватит! Все ясно, хватит, - сказала Матильда, оттаскивая Ромку. 
 - Ты пойми, что я единственный могу доказать твое существование, - лихорадочно продолжал Скворцов. - Я ж говорю, пять недель над этим бился. У меня есть все доказательства того, что ты не человек! Все! Твой адаптер, речь, твоя связь с Гройгом! - шипел Скворцов, не обращая внимания на Матильду. 
 - Рома,  хватит! Прекрати сейчас же!  - властно приказала Матильда, не повышая голоса.
- Да кто он такой? Какой кройг?  - пятясь, лепетал Чернов.
Скворец продолжал наступать на него. Бледный от ярости, он сдавленно сипел в лицо Чернову:
- Гройг поставил тебе в позвоночник адаптер, я сам говорил со свидетелями. Они видели, как Гройг и его помощник собирали устройство и адаптер тебе сделали! 
- Рома, все! Все, Ромочка, успокойся, - уговаривала его Матильда, оттягивая от Чернова за руку. 
- Не знаю я никакого кройга, -  бормотал пациент, вжавшийся в шкаф.
Ромка отвечал ему сдавленным тихим голосом человека, способного на многое:
- Кого ты не знаешь?! А как же ты про него в подробностях рассказывал Лешницу? Вот свидетель, перед тобой стоит! Она лично это слышала. В обмен на адаптер ты им разыскал какую-то информацию! Вас видели вместе! Они потом убрали семнадцать человек за три дня!!! Семнадцать!!! Без малейших следов! А до этого они сработали армянина, вместе с тачкой!!! Не знаешь об этом?! Ты же у Лешница сам говорил, что Гройга и второго, толстого, кто-то преследует здесь, у нас? Что, не помнишь? Да в тот момент в кабинете двенадцать человек народа было!!! Ты что, псих, да?! А теперь выздоровел, что ли!? Их ментовский патруль накрыл, а они его вместе с «девяткой», посреди двора, испарили!! Об этом все газеты писали!!! А ты о них  Лешницу рассказывал, да в подробностях! Какой ты Вадим Чернов? Тебе кто это сказал, твою мать, а?
 Он вдруг горестно выдохнул, обхватил голову руками и замер.    
Матильда подошла к нему, взяла за руку и усадила на стул. Сев напротив, она внимательно посмотрела ему в лицо.
- Рома, пойми. Перед тобой Вадим Андреевич Чернов, он москвич, инженер. Он не помнит, что он говорил тогда. И он в этом не виноват. Его долечат и выпустят отсюда.   
 - Ну, я и говорю, что я Вадим Чернов, у меня были какие-то нарушения в памяти, от пьянки, - хныкал некогда невозмутимый Нериаден.- Я здесь лечусь. После того, как мать умерла, я.. это… очень плохо… себя помню.
Скворцов посмотрел ошалело на Чернова, потом на Матильду. Откинувшись на стуле, вздохнул и закрыл глаза, словно не желая все это видеть. Матильда нажала на кнопку. В кабинете мгновенно появился санитар.
- Будьте добры, в палату, - попросила она.
Санитар  кивнул, взяв перепуганного Чернова под локоть. Дверь за ними закрылась, навсегда отгородив Ромку от той планеты, где инопланетяне прячутся среди бомжей, путешествуют на загадочных лучах и ищут дорогу домой. 
Скворцов открыл глаза. В них было так пусто, что даже слез не нашлось.
- Я понял, понял, Мария Александровна. Я ошибся. Просто так все совпало.
 - Рома, все нормально. Бывают такие совпадения, в которые сложно не поверить. Ты просто нервы себе расшатал, вот и все , - она погладила его по голове.- Недельку попьешь успокоительных, которые я тебе дам. Нервы твои наладятся. А вот в душу и сердце ты это впускать не вздумай. Не для того они тебе Богом даны, чтоб на психов тратить, поверь мне. У меня опыт.
- Да, да… опыт, да… совпало все как-то, наверное, совпало, да… - потерянно бормотал Скворцов, потирая руками безучастно-жалобное лицо.
Со стороны могло показаться, что заботливый санитар приемного покоя уже несет ему синюю пижаму с маркировкой на нагрудном кармашке.

Матильда с Ромкой вышли из ворот клиники. Порывистый ледяной ветер гнал прохожих по домам, заставляя мечтать о теплых носках, горячем ужине с непременной рюмкой и июльской жаре. Ромка не чувствовал его, погруженный в траур по Эльтизиаре и всем ее обитателям, разом сгинувшим в бездне разочарования, которая разверзлась под ним. 
Когда они уже прощались, Скворец вдруг вспомнил, что есть на свете человек, для которого вся эта история куда важнее, чем для него.
- Мария Александровна, у меня к вам просьба. Она очень важная, потому что не моя. Вы можете сделать так, чтобы Люда Бабаева могла посещать Чернова в больнице? Как это родственники делают.
- Конечно, Рома, я все устрою. Это не сложно.
- Ну, тогда я спокоен.
Они попрощались и разошлись.   
В тот вечер Ромка приехал домой не один. Вместе с ним в квартиру бесцеремонно ввалились разочарование, опустошенность и две пачки каких-то иностранных таблеток, выданных Матильдой. И если с разочарованием он справился легко, то  опустошенность была ему не по зубам. Она отступила лишь тогда, когда он позвонил Бабаевой. Трубку подняла Людка.
 - Людочка, привет. Как там твой дом у моря? Почему спрашиваю? Потому, что через пару недель Чернова выпишут из психушки. А Вишнякова запишет тебя в список родственников, которые могут его посещать по приемным дням. А, да, вот еще новость. Я ошибся. Чернов не инопланетянин, а обычный московский инженер. Ну, вроде, все…
Когда он клал трубку, из нее еще доносились восторженные всхлипывания и обрывки благодарностей.
  … А в эту секунду его вера в далекую Эльтизиару стала возрождаться, хотя он этого и не заметил. Он наткнулся на нее, как на птицу Феникс, без спроса воскресшую из пепла. Рассудив логически, он явно понял, что окончательно убедиться в том, что Чернов обычный инженер, он сможет лишь тогда, когда воочию увидит это за воротами клиники. А вдруг Дельтас, симулируя выздоровление для химеры в белом халате, не решился поговорить с ним сегодня? Или, наоборот, использовал этот эпизод в свою пользу, продемонстрировав перед Матильдой свою выздоравливающую ординарность. Лишь за воротами клиники, когда он будет полностью свободен, Скворцов сможет получить очевидный ответ на свой вопрос. И неизвестно, каким он будет.
Небо Эльтизиары,  усыпанное крупными жемчужинами спутников, вновь имело право на существование.
Сожрав по утру таблетку, прописанную Матильдой, он отправился в институт. Там он увидел женщину редкой красоты. В каждой ее линии было тепло, покой и движение жизни. Она излучала негу создания, которое наслаждается своим предназначением. А еще… Еще она была похожа на скрипку, которая много лет пролежала под музейным стеклом и вдруг попала в руки гениального скрипача. Такое воплощение счастья он видел впервые в своей жизни.
Когда она кинулась к нему на шею, когда не смогла найти слов для того, чтобы поблагодарить его, когда светясь накопившейся  любовью, рассказывала, в чем завтра пойдет в психушку к шизанутому московскому инженеру и какие деликатесы принесет ему, тогда Скворец понял истинное назначение своей охоты на инопланетянина. Он и не должен был его найти. Найти должна была она. И нечто значительно большее, чем какой-то инопланетный разум. А Ромка был лишь средством.  Ведь если бы он не затеял все это, Людка бы, наверняка, погрязла в трясине женских неудач. Или была бы обречена на одиночество, как это случается со многими семейными людьми.
Отсидев две лекции, Скворцов и Бабаева, заглянув в расписание, увидели там еще три. Они тщательно порылись в себе и, не найдя моральных сил, приняли верное студенческое решение. Отправились в бар, который был удачно построен в ста метрах от института, благодаря чему процветал.
 - Слушай, Ромка, а я ведь первый раз в жизни лекции прогуливаю, - с неуверенной гордостью сказала Людка, листая меню.
- А зачем они теперь тебе, лекции-то эти?  - поинтересовался он.
 - То есть, как это - зачем?  - удивилась Бабаева.
 - Через пару недель, а то уже и меньше, Вадима твоего выпишут. И вы с ним сразу отчалите к морю. Или я что-то путаю? 
 - Ну да, и, действительно, зачем тогда… 
- Кстати, ты мне скажи, когда его выписывать будут. Я б вас проводил. Да и вообще, ты ж мне не чужой человек. Хочу триумф разделить.
 - Обязательно, Ромочка
 - А на что вы там жить будете?
 - Бабушкину квартиру в Москве сдавать будем. Она большая, да и в центре .
 - Тогда я спокоен.
 - Ромка, ты только обещай, что будешь приезжать к нам, ладно? 
 - А как же! Буду обязательно. Да еще и с тусовками.
Когда им принесли эклеры и шампанское, она пила его через трубочку, будто готовясь к праздничной жизни у моря. Ромка чувствовал свою причастность к этому счастью. На душе было тепло и тихо. Любуясь безмерно счастливой Бабаевой, он пытался представить, что станет с ней, если вдруг завтра на пороге клиники появится Николай Юрьевич Лешниц.
Дни летели, соперничая в проворности с минутами. Скворцов исправно глотал Матильдины таблетки и всерьез занимался учебой, которую он изрядно запустил. Людка отчитывалась ему о каждой встрече с Черновым, а их было уже три. Все они были  для нее маленькой жизнью, в которой она рождалась в момент встречи, жила и цвела в процессе кормления любимого домашней снедью, и умирала, когда радиоинженер исчезал за дверью отделения. Вадим Андреевич, кем бы он ни был, отвечал ей взаимностью, видя в Бабаевой тихую гавань со всеми удобствами. К тому же  на берегу моря, как и полагается гавани. Такой вариант был одинаково привлекателен и для шизофреника, и для инопланетянина.
И вот  как-то вечером в квартире Скворцовых раздался звонок. Взяв трубку, Ромка сразу понял, что судьба его Эльтизиары опять на волоске. Задыхаясь от предчувствий, Людка сообщила, что завтра Вадима Андреевича выписывают, около 11 часов утра.
- Я уже билеты на поезд купила. И все вещи собрала. Ты придешь?
 Ромка обещал быть без двадцати. Повесив трубку, он серьезно задумался, а стоит ли завтра поднимать вопрос. Однако он прекрасно знал, что если увидит Чернова без клетки, свободного и ничего не боящегося, то просто не сможет промолчать. Он будет искать в нем Дельтаса. Будет искать другой мир, который он увидел однажды. И от которого он не сможет отказаться, пока есть надежда. И если из ворот клиники выйдет Дельтас, он узнает об этом. К тому же Нериаден не из тех, кто скрывает свое происхождение, за что и поплатился двумя месяцами психиатрички.
Проснувшись на следующее утро пораньше, Ромка понял, что таблетки Вишняковой – туфта. Он был уверен, что нервничает больше Бабаевой. Скворцов осознавал, что сегодня у него есть последняя возможность либо прикоснуться к неизведанному, либо снова напомнить себе о том, как балансировал на грани безумия.
Прибыв на место вовремя, он увидел Бабаеву, пританцовывающую от холода вокруг двух огромных сумок у проходной психиатрички. Увидев Ромку, она излила на него поток эмоций, на которые надо было как-то отвечать. А ведь и он мог излить свой. А потому слушал ее через слово, вид имел отсутствующий и ждал Чернова сильнее, чем она.
Когда он, наконец, появился, постриженный на военный манер и одетый в нехитрую одежду, купленную заботливой Людкой, волнение почему-то прошло, уступив место тягостному ожиданию. Потом Ромка понял, почему. Пациент Лешница был так похож на инженера Чернова, что ему пришлось бы сильно постараться, чтобы доказать, что он Нериаден.
Дождавшись, пока утихнут визги и улягутся поцелуи, Ромка подошел к Чернову.
 - Это тот самый Рома, который нам с тобой так помог. Знакомьтесь скорее, - не помня себя от счастья и восторга, верещала Бабаева.
 - Мы знакомы, - спокойно ответил Ромка, протягивая Чернову руку.
 Тот, сразу же узнав его, руку пожал, но особой теплоты в этом жесте не было.
 - Да, мы виделись, совсем недавно, - равнодушно сказал он.
 - Поезд-то у вас когда?  - спросил Скворец, глянув на часы.
- В 12.55, - сказала Людка, не сводя глаз со своего инженера.
 - Давайте я вас на такси посажу, - сказал Скворец.
  Они с Черновым подхватили тяжеленные сумки и пошли прочь от проходной, к дороге. Добравшись до проезжей части, Ромка сказал:
- Люда, лови машину.
И они с Черновым остались одни.
- В качестве благодарности за то, что я для тебя сделал, - без предисловий и политесов сказал Ромка, кивнув на Люду, - ответь мне быстро и честно на два вопроса.
  Чернов кивнул.
 - Ты ее любишь?   
 - Конечно! Разве можно ее не любить?
 - Ты знаешь, кто такой Евгеникум Дельтас Нериаден? 
 - Нет. Но я знаю, что слово Дельтас как-то относится к месяцам моей болезни, которых я, практически, не помню.
 - Значит, все-таки псих, - сказал Скворцов.
И пошел на дорогу, к Людке.
 - Береги себя. И живи счастливо. Договорились? - сказал он, поцеловав ее в щеку.
  - А ты береги себя, Ромочка, очень тебя прошу! И спасибо тебе! Ты лучший друг на этой планете, - ответила Бабаева, целуя его и утирая слезу вязаной варежкой.
  - Другой планеты нет, - прошептал он себе под нос, когда уходил.
Пройдя метров пять, обернулся.
- Я приеду к тебе!
- Я буду очень ждать!
 Больше они никогда не виделись.

…Романтик, со своими немногочисленными воинами, помилованными этой войной, возвращался на Родину. Шли назад с кровавой победой. Она будет утоплена в слезах женщин и воспета стонами мужчин. Израненный стяг развевался на ветру, словно радуясь скорой встречи с домом. С каждым пройденным шагом родная земля была все ближе, а раны болели все меньше. То и дело кто-то принимался напевать легкомысленный мотив, в котором уже было предчувствие  мирной жизни - бесценная награда для выживших. Обтесанные ветрами сражений, бойцы все чаще и чаще произносили имена детей и жен. А те в то же самое время дома произносили их имена. И как ни тяжела была скорбь по братьям, оставленным в чужой земле, улыбки все же мелькали на лицах.
Отряд был  всего в двух днях пути до дома, когда мелькнула вспышка. На этот раз выучка и отвага не понадобились воинам Романтика и ему самому. Все они безмолвно испарились в десятках тысяч кельвинов, не оставив после себя ничего, кроме памяти близких. И где только Скептик взял эту бомбу?..


Эпизод восемьдесят девятый
      Москва, май 2009 года
- Вот так я чуть не сошел с ума, - сказал Ромка Скворцов.
И опрокинул в рот рюмку домашней перцовки, спустя одиннадцать лет после того, как Вадим Андреевич Чернов коротко и честно ответил ему на два вопроса.
Мы сидим в корчме на Профсоюзной улице, за широким деревянным столом, накрытым цветастой украинской скатертью. Пузатый запотевший графинчик пускает скупую слезу, слушая Ромкин рассказ.
- Да, второй курс института я не забуду никогда. Той зимой я испытал такие ощущения, которые  довелось испытать всего нескольким людям в истории. Когда ты стоишь и пялишься на нечто грандиозное, о чем человечество грезит веками, пишет книги, снимает фильмы. А ты видишь, как это происходит воочию. Оборачиваешься, а рядом – никого. Ты один на один с этим. Хочется позвать кого-нибудь, а в дурдом – не хочется. Ты вчера понял, что с инопланетянином разговаривал, а у соседа – палатка на рынке. Надо бы сказать ему «сосед, ту такое дело!..». А язык не поворачивается. Это пережить надо. Объяснять – бесполезно. Хоть инопланетянин в моей жизни и не случился, зато ощущений я хапнул.
- Рома, а почему ты уверен, что не случился? - говорю я, кладя нам в тарелки соления и черные грузди со сметаной. - Ведь у тебя доказательства были!
- Ты что? Какие доказательства? Не пугай меня!.
- А как же Гройг этот с адаптером? А армянин с «Мерседесом»?
- Ну, Гройг, если ты об этом… Какие это доказательства? Устройство для адаптера я не видел. Видел только людей, которые видели этих двоих за пайкой какого-то электроприбора. И что? Может, они им кошек мучили? Видели их с воронкой и желудочным зондом. Делают всем желающим промывание желудка. Миджанян – вообще смешно. Никто ничего даже предположить не может. Значит, предположить можно, что угодно. Офицеры – то же самое. Это доказательства из разряда «все сходится». И ведь, действительно, все сходилось. А прямого свидетельства – ни одного.
- Погоди, а речь Чернова?
 Тут необходим перерыв на грузди, перцовку и кулебяку. Перерыв закончен, можно продолжать.
- Речь, значит… - Скворцов задумчиво смотрит в потолок, наслаждаясь грибочком.- Представь себе, как ты появляешься перед мировым сообществом и говоришь: «У меня есть инопланетянин, выглядит, как человек, по паспорту русский, но может часами правильно красиво говорить без запинок». Скажут, русские совсем спятили. Высококультурного интеллектуала за инопланетянина выдают. А еще на свете есть армянин, который за секунду десятизначные цифры в уме перемножает. Он тогда кто?
  -  Экий ты, Рома, скептик. Ничем тебе не угодить.
- Да нет, братуха, все очевидно. Доказательства бездоказательные. А откуда у меня могли быть другие? Мне ж тогда только двадцать лет стукнуло. Ни лабораторий, ни ученых, ни самого Чернова у меня не было. Я ж не Лешниц…  Будь я на его месте, я бы этого бедного психа наизнанку вывернул. Может, и нашел бы чего.
- Кстати, Ромка! А когда Лешниц вернулся, он Чернова искал?


                Эпизод девяностый
                Москва, март 1998 года
Самарин потянулся к другому тумблеру.
- А вот это наше «что-то», но что? - задумчиво спросил он у доктора, когда из колонки раздался звук.
И звук был очень странным. Лешниц вслушивался в него снова и снова, пытаясь раскрыть его происхождение. Скоро Николай Юрьевич признался себе, что никогда еще не сталкивался ни с чем подобным. Он был одновременно и животным, и механическим. Глухое звяканье металла, разбивающего стекло, сожительствовали в нем с хрипловатым утробным чавканьем невиданного зверя. Этот симбиоз рождал некий «дзвантч», короткий и объемный. В нем слышался удар топора и вонзающиеся в плоть челюсти. Это было похоже на фрагмент какофонии, подслушанной во время битвы между загнанным охотником и торжествующим хищником.
Доктор недоуменно взглянул на Самарина.
- Жень, и… что это?
- Так, давай по порядку, - сказал тот, разливая коньяк.
- Только очень тебя прошу, дружище…  без сложных лишних терминов и всяких твоих технических подробностей, - попросил Юрьич.- Объясни мне так, будто мне десять лет, хорошо?
- Десять? Ладно, попробую.
Женька сосредоточенно потер переносицу, собираясь с мыслями .
- На записи твоего диктофона этого не слышно. То есть, звук на ней есть, но твое ухо его не воспринимает. Слишком низкие частоты.
- Инфразвук?
- Именно он. А говоришь, терминов не знаешь. Он возникает по ходу записи довольно часто. Если конкретнее – четырнадцать раз.
Самарин замолк, созерцательно глядя на коньяк, словно заново обдумывая свою неожиданную находку.
- Так, и? - вопросительно вернул его в разговор доктор.
- Ты психа своего посадил правильно, как было на схеме нарисовано? 
- Да, вроде, правильно. Я с линейкой расстояние вымерял. И штуки твои точно по схеме расставил.
- Ну… тогда этот звук шел из него, - сказал Самарин и как-то неуверенно посмотрел на своего гостя.
- Из него? Точно?
- Точно, Юрьич, точно. Направленные микрофоны высокой чувствительности врать не станут. У них мотивации нет.
- Так что это такое, Жень?
- Трудно сказать, если честно… Я раньше ни с чем подобным не сталкивался.
- Это… может, какой-нибудь спазм у него внутри? Например, сокращение гортани.
- В этой жизни, конечно, все может быть. Но я не думаю, что спазм.
- Почему?
- Давай, Юрьич, выпьем, а я тебе после кое-чего покажу.
- Чего покажешь? - с беспокойством спросил Лешниц, поднимая рюмку.
- За торжество науки! - произнес тост Самарин.
И запрокинул. Потянувшись за шоколадом, передумал. Взял дольку лимона, сочащегося освежающей цитрусовой кислотой.
- Тут, дружище, вот такое дело… Я этот звук анализировал по колебаниям, - неуверенно произнес Женька, поморщившись кислой лимонной гримасой. - Ладно, не буду тебе акустикой мозги засерать, раз тебе всего десять…
- Да уж, сделай одолжение.
- В общем, смотри. Мы этот звук разложили на составляющие. Он состоит из компонентов, понимаешь?
- Стараюсь, Женя, стараюсь, - серьезно ответил Лешниц.
- Ну во-от, - протянул Самарин.- Это только кажется, что он одинаковый. (Самарин нажал на тумблер). Для нас он звучит, вроде, одинаково.
- Дзвантч, дзвантч, дзвантч, дзвантч, - донеслось из динамика.
- Но по продолжительности он - разный. От двух десятых секунды и до трех с половиной десятой. И состоит он из разного количества волн.
Он опять нажал на какие-то кнопки, оживив один из маленьких мониторчиков, вмонтированных в пульт. На нем возникла картинка, изрезанная всплесками, похожими на кардиограмму.
- Вот это длится чуть больше двух десятых. И в нем тридцать семь таких волн, - показал он пальцем на экран. - А вот этот – две с половиной десятых. Ну, или двадцать пять сотых секунды.
- Ну, и? – выпалил Лешниц.
- А волн в нем - тридцать две.
- Да? А почему?
- Как бы тебе это объяснить? Волны другие.
- Ладно, это детали, - нетерпеливо пробормотал Лешниц.- Жень, а почему это не может быть каким-нибудь спазмом-то?
- Я разве сказал, что не может? - чуть возмущенно ответил Самарин. - Я сказал, что я не думаю, что это он. Мне кажется, что у него технологическое происхождение.
 - Технологическое? - удивленно переспросил Николай Юрьевич.
- У тебя внизу, под твоим кабинетом, никаких ремонтов не делали в тот день?
- Нет, я не слышал.
- Не слышал - не значит, что не делали. Пока, это единственное бытовое объяснение. Работал какой-то аппарат, а звук передавался по бетону в стул и в твоего больного.
 Лешниц с видимым облегчением откинулся на спинку узкого креслица.
- Значит, это объяснение?
- Только теоретически. Не представляю себе, что за прибор такое может на свет произвести.
- То есть, получается, что это не объяснение?
- Получается, Коля, что это вероятная гипотеза. А объяснений у нас нет.
Самарин плюхнул в рюмки коньяка. Они чокнулись и молча выпили. На этот раз – без тоста.
- Значит, кроме какого-то постороннего звука, другие версии отсутствуют, - резюмировал доктор.
- А у него кардиостимулятора нет, случайно? - зная ответ, спросил Самарин.
- Нет, конечно. Я бы тебе сразу сказал.
- И вот еще что, - жуя шоколад, осторожно сказал акустик.- Этого звука нет, когда ты говоришь.
- В смысле?
- Он появляется только тогда, когда говорит он. Может, это и совпадение. Но его можно принять и за доказательство того, что это «что-то» идет от твоего психа. И именно тогда, когда он говорит. Вот так, Коля.
Лешниц ничего не ответил, лишь с силой помассировал пальцами виски, которые были совершенно седыми и без этой информации.
«Разгадка речи Чернова? - думал он, глядя на Самарина, изучающего этикетку бутылки.- Да нет, скорее это еще одна загадка. Ну, или посторонний звук. Женька же допускает такую версию».
- Я тебе вот что скажу, Юрьич. Просто так мы этого не оставим. Надо нам твоего пациента еще записать. Только не в больнице, а здесь, у нас. Тут посторонние звуки мы легко исключим.
«Так, еще один исследователь нарисовался», - с недовольным испугом подумал доктор.
- Вывести его из клиники к вам – дело не простое, - тут же соврал он.
- Мне кажется, оно того стоит, - уверенно возразил Самарин.
- Ладно, посмотрим, - уклончиво ответил Лешниц.
- Да, ты обдумай такой вариант. А я тебе пока вот чего могу дать.
Женька полез в ящик стола, из которого достал маленькую кассету.
- Вот пленка, подойдет к твоему диктофону. На ней ваш разговор записан. Звука, естественно, на ней не слышно. Но в тех местах, где он происходит, я вставил коротенький «бип». Чтоб ты знал, что он там есть.
Лешниц взял в руки кассетку. Покрутил ее, придирчиво оглядывая, будто хотел визуально определить суть феномена. Тем временем Женька снова полез в ящик стола, достав несвежий измятый листок, сложенный вдвое.
- А вот это – список, - сказал он, протягивая его приятелю.- Там, в порядке очередности, длительность звучания и количество периодов в каждом.
- Количество чего?
- Ну, тех самых волн, о которых я тебе говорил. Не знаю, поможет тебе это как-то или нет… Но я предлагаю записать его здесь. И мы все поймем. Вдруг звук и вправду постороннего происхождения? Тогда и голову нечего ломать.
- Ладно, буду пытаться его к тебе притащить, - вновь соврал Юрьич.
Виноградная лоза, родившая вино и нашедшая свою вторую жизнь в коньяке, еще плескалась в недопитой бутылке, взывая к дискуссии. Но доктор не хотел дальнейших расспросов Самарина о своем подопечном. Неподдельный интерес акустика к Чернову пугал его, заставляя задуматься о том, как сложно будет удержать в своих руках этого уникума. От коньяка он отказался, сославшись на дела, которые ждут его дома. Женька, немного разочарованный оборванной трапезой, проводил приятеля до выхода.
- А ведь если наше «что-то» и впрямь от него исходит, это может стать нешуточной сенсацией, - сказал он Лешницу, обнимая его на прощание.
- Посмотрим… Чем черт не шутит, - нехотя ответил Юрьич.
 Слово «наше», сказанное Самариным, встревожило его куда больше, чем вся эта акустическая мистификация.
«Конечно же, звук этот, в котором какие-то волны и периоды – посторонний. Чернов - человек, пусть и с выдающимися способностями. И никакими биотоками он не владеет. И никаких сверхъестественных звуков не издает. А вот интерес Самарина к его персоне – это хреново. Надо бы, как-то аккуратненько, замять это дело», - размышлял он по дороге домой.
 Сейчас его куда больше интересовали результаты компьютерной томографии больного, которую ему сделают завтра.
«Если там не окажется следов электротравмы – снова тупик. Но они там будут, ливером чувствую», - говорил себе врач.
Атеист Лешниц был так уверен в этом, будто сам Господь гарантировал ему результаты исследования. И его чувствительный ливер был здесь ни при чем. Допустить другой исход событий было выше его человеческих сил, изрядно потрепанных в последнее время.
 Придя домой, он подмигнул отражению в зеркале прихожей, с трудом разделся и, не найдя воли на душ, рухнул в кровать. Выпитый в тот вечер коньяк помог ему добраться до следующего дня, мгновенно и без сновидений.
Не успел он опомниться, как наступило утро, стремительно перерастающее в один из самых решающих дней его жизни. Слова «томография» и «электротравма», крепко ухватившись друг за друга, водили беспокойный хоровод в его сознании.
Как только он зашел в свой кабинет, принялся звонить телефон. Да так настойчиво, будто ждал его всю ночь.
- Да слышу, слышу, - пробубнил по пути к аппарату Лешниц.
Это был старший санитар Генка.
- Доброе утро, Николай Юрьевич! - торопливо начал он.
- Привет, точно доброе? - уточнил доктор.
- Да не, все нормально. Только Чернов вчера мне сказал, что очень хочет поговорить с вами. Говорил, чего-то ему рассказать вам надо. К дежурному врачу не обращался, так что  все спокойно.
 «А, ну да. Хочет услышать мое решение по поводу его предложения. Кажись, понял, что его в боксе заперли не на одну ночь», - понял Юрьич.
- Хорошо, Гена, спасибо. Передай, что я к нему скоро загляну, - ответил он в трубку.
Через полчаса Лешниц сидел перед Черновым в боксе, ставшем для инженера одиночной камерой. На самом деле, маленькая тесная палата предназначалась для изолированного содержания больных с подозрениями на вирусные заболевания. Но чаще всего ее использовали именно как «одиночку». Розовощекий новичок Игорь дежурил с обратной стороны двери, гордый таким ответственным заданием и втайне мечтающий проявить себя в деле.
Пациент выглядел спокойным, даже немного равнодушным.
- Здравствуйте, уважаемый Николай Юрьевич, - дипломатично сухо поздоровался он.
- Добрый день, Вадим Андреевич. Что-нибудь случилось? - спросил врач, участливо заглядывая ему в глаза.
- Моя интуиция подсказывает мне, что вы решили запереть меня здесь на какое-то время. Я не ошибаюсь? - прямо спросил Чернов.
- Постойте, сударь. Мы же вчера договорились с вами, что вы будете находиться в боксе, пока я не приму решение и мы не придем с вами к соглашению. Так ведь?
- Да, доктор, вы абсолютно правы. Позвольте узнать ваше решение, - настойчиво произнес больной, смотря Лешницу прямо в глаза.
Тому вдруг стало чертовски неуютно под этим взглядом.
- Я не готов принять его прямо сейчас.
- Почему же? Вчера наша сделка казалась вам разумной и обоюдовыгодной, не так ли?
- Не стану от вас скрывать, Вадим Андреевич… - начал доктор.
 И замолчал, молниеносно взвешивая все «за» и «против». Подумав, он продолжил:
 - Я детально проанализировал ситуацию и пришел к определенным выводам.
 Чернов вопросительно посмотрел на Юрьича.
- Я считаю, что ваши рассказы о владении биотоками, мягко говоря, далеки от истины.
- Вот как?
- Я не отрицаю того, что вы можете влиять на психику людей. Например, на ваших соседей по отделению. И делаете это очень эффективно. Но вот биотоки здесь, простите, совершенно не у дел.
- И вы способны объяснить это… - не договорил пациент, прерванный Лешницем.
- Да, безусловно, я готов объяснить это.
Голос врача звучал мягко, почти по-семейному.
 - Да вы и сами знаете, что влияете на них вербально. Признаюсь, виртуозно. Вам достаточно всего нескольких фраз, чтобы посеять в человеке страх или какую-то навязчивую идею. И настолько сильную, что, в большинстве случаев, он делится ею с окружающими. И вам остается лишь доделать начатое им. Еще несколько фраз – и вы достигаете цели. Так произошло и в отделении реабилитации, где вы находились.
- Теория вполне здравая, - неожиданно согласился Чернов.
И так посмотрел на Лешница, как иногда Кристофер Робин смотрел на Винни Пуха. Он словно говорил ему: «Ничего другого я от вас и не ожидал, мой глупенький доктор».
- Здравая,- повторил Чернов. – Но мне очень жаль, Николай Юрьевич, что она неверна. Вы напоминаете мне древнего астронома, который не в состоянии представить себе Солнечную систему, а потому свято верит в трех китов, на которых стоят три слона, держащие Землю.
Как настоящий профессионал, Лешниц не обижался на больных, чего бы они ни говорили. Но это сравнение обидело его, хоть виду он не подал.
- Вадим Андреевич! Я же просил вас продемонстрировать на мне ваши способности, помните? Вы отказались. А ведь если бы вы сделали это, то одним махом доказали бы мне свою правоту. А заодно – и мое невежество в этом вопросе. Я полагаю, все дело в том, что вы не способны на это.
- Доктор, но я же объяснял вам, что последствия могут быть крайне тяжелыми. И тогда меня обвинят в том, что я умышленно нанес вам вред. Я думаю, это сильно осложнит мою дальнейшую жизнь в теле Чернова.
- Простите меня, но я не верю, что вы можете свести с ума или покалечить вашими биотоками, а оказать минимального воздействия - не можете, - чуть улыбаясь, сказал Лешниц.
 Больной тяжело вздохнул:
- К сожалению, это именно так.
- Мне странно от вас это слышать. То, что вы говорите, чуждо логике. Невозможно научиться ходить, не научившись ползать. А уж если вы умеете ходить, то в любой момент можете и поползти.
Вадим Андреевич молчал, все так же, с сожалением, глядя на своего врача.
 - Поймите, откровенность – это тот путь, который позволит нам действовать в обоюдных интересах. Пока вы будете скрывать от меня истинное положение вещей, я ничего не смогу для вас сделать, - назидательно сказал доктор.
Чернов задрал голову, изучающее посмотрев в потолок.
       «Этот сработает, - думал Лешниц, глядя на своего пациента.- Недельку посидит в боксе – и расколется. Изоляция плохо на него действует, тяжко ему. Это его слабое место. Вон как затребовал ответа, а ведь еще суток здесь не провел. Посмотрим, что будет через пару дней».
        Чернов плавно встал с кровати, словно боялся испугать своего эскулапа. Подошел к нему поближе и… вдруг очень тихо зашептал:
         - Николай Юрьевич, вы уверены, что здесь нет никакой прослушивающей аппаратуры?
          - Уверен, Вадим Андреевич, - внятно и громко ответил ему врач.- Можете мне верить, я точно это знаю.
             - И нас никто не может услышать?
          «Неужели, так просто? Он что, все мне сейчас скажет?» - мелькнула перед Лешницем догадка.
           Чуть повысив голос, но все еще шепотом, больной продолжил:
           - Тогда я готов предложить вам очередное исследование.
            - И какое же?
           - Я готов продемонстрировать вам свои возможности, касающиеся биотоков. Но не на вас.
            - Что вы имеете в виду? - насторожился доктор.
            - Я и раньше думал о таком варианте, но всерьез не рассматривал его, ведь он представляется мне негуманным. Даже преступно жестоким. Но сейчас я понимаю, что у меня нет другого выхода. Как это ни печально.
             Пациент опустил взгляд. Было очевидно, что он не решается пересечь какую-то грань.
             - Я вас внимательно слушаю, Вадим Андреевич, - подтолкнул его Юрьич.
             -  Находясь в этом боксе в полной изоляции, я смогу воздействовать на одного из пациентов клиники.
               «Твою мать, очередные выкрутасы», - со злобным разочарованием подумал Лешниц, чуть было не сплюнув себе под ноги.
             - И какое же это будет воздействие? - еле заметно поморщась от досады, спросил он.
                - Я точно не могу предсказать, но думаю, что исход для него будет летальным, - шепотом произнес больной. И побледнел.
                - Вы хотите сказать, что можете убить человека, который находится в этом здании, не видя его и не слыша?
                - Да. Мне нужно лишь его имя. Возможно, он выживет. Но… я не уверен в этом.
                - И что же с ним произойдет? Он покончит жизнь самоубийством?
                - Нет, что вы, доктор! Причиной будут проблемы с внутренними органами. Обширное легочное кровотечение или разрыв аорты. Возможно, кровоизлияние в мозг.
                Лешниц оторопел.
              «Вот так заявка на победу! - восхищенно подумал он. - Отлично, мне это на руку, - секунду спустя, сообразил врач. - Когда этого не произойдет, у меня будет на руках еще один козырь. Тогда-то я его и дожму».
                - Ну что ж… Не стану скрывать, что я уверен в невозможности этого.
                - Я так и знал, - грустно ответил Чернов.
                - А потому я готов принять ваш вызов. Если этого не произойдет, вы немедленно откроете мне ваши истинные способности, - без колебаний сказал Лешниц.
                - А если это произойдет? - спросил пациент.
                - В таком случае, я выпишу вас из клиники, в тот же день. И вы будете свободны.
                - Договорились, - согласился Чернов.
                Он отошел от своего лечащего врача и тяжело опустился на край кровати.
                - И кто станет вашей мишенью? - поинтересовался Николай Юрьевич.
                - О, нет, доктор! Такой ответственности я на себя не возьму. Вам придется разделить ее со мной.
                - Каким образом?
                - Я жду от вас имя.
                - Только имя? И все?
                - Да, большего мне не надо, - дрогнувшим голосом сказал пациент. В его глазах блеснули слезы.
      «Опять затеял какую-то игру, - с любопытством подумал Лешниц.- Но какую?».
              А вслух сказал:
          - Итак, я должен назвать имя. Что ж, пожалуйста. Зайков, Егор Васильевич.
           -  Думал, он не решится, - тихонько пробормотал Чернов и нервно потер лицо руками.
           - Я знаю, что ничего плохого с ним не произойдет. И вы это тоже знаете, -  сказал Лешниц.
            - Мне нужно будет время. Сутки. Возможно, меньше.
            - Отлично, уговор в силе, - ухмыльнулся врач, презрительно глянув на больного.- Да, кстати… Сегодня вас отвезут на обследование в другую больницу, буквально на пару часов. Терапевтов беспокоят какие-то шумы в сердце, которые они увидели на кардиограмме.
               - Это, наверняка, адаптер, Николай Юрьевич. Шумит именно он, даже несмотря на то, что вы в него не верите.
               - Мы увидимся с вами завтра, Вадим Андреевич. А по поводу Зайкова не беспокойтесь. Ему ничего не угрожает. По крайне мере, пока вы с ним не поговорили.
         Он встал и направился к дверям бокса.
               - Доктор! - окликнул его Чернов. - Помните, у меня нет другого выхода.
         Не оборачиваясь, Лешниц молча пожал плечами и вышел.
«А если и в этот раз не получится, что тогда? - вдруг тоскливо подумалось ему, когда он шел в свой кабинет. - Ей-богу, любой ценой достану «сыворотку правды» и вкачу этому гаду дозу, причем  нехилую».
Созвонившись с Левой Аберманом из тридцать второй больницы, он убедился, что новейший американский томограф ждет его пациента. В  уютной колыбели заморского аппарата, наконец-то, станет все ясно. Лешниц мог бы поехать к Леве на больничной карете скорой помощи вместе с Черновым и сопровождающим санитаром их приемного покоя, но решил этого не делать, а добраться самостоятельно. «Еще, чего доброго, пойдет слух в приемном, что я Вадика опекаю. Нет уж, лучше на такси», - резонно подумал он.
     Предупредив коллегу, что приедет отдельно от больного, он, всласть насладившись одесским слэнгом и речевыми оборотами, заметил, что в нем проснулась нервозность. Зевнула, протерла глаза и спросонья стала задавать свой дурацкий вопрос: «А что будет, если там и следов от электротравмы не осталось?»
Шикнув на провокаторшу сквозь зубы, он уже хотел набрать приемный покой. Но звонок опередил его, скандально тренькая и требуя к себе внимания.
- Привет, Николай Юрьевич, - послышался из трубки осипший простуженный голос главного врача клиники. 
- И вам, Антон Палыч, - ответил он. - Как Семен? - с опаской спросил он, умоляя всех известных миру богов, в которых не верил, как и в адаптер с Эльтизиарой, чтобы Семен не вспомнил причину своего состояния.
- Спасибо, хреново.
 - Что такое? - с искренним страхом еле выговорил Лешниц.
- Наконец-то объяснил, отчего рыдает. Говорит, что котенка убил в детстве.
- Понятно, детская травма, - вытирая холодный пот со лба, резюмировал Лешниц. И театрально перекрестился.
- Да это еще полбеды, что детская травма. Он уверяет, что ему теперь инопланетяне за это мстить будут. Специально для этого на землю прилетели. Бред, но ведь не делирий. Вот что страшно.
- Да, это не «белая горячка», - с трудом произнес Юрьич, проклиная себя за то, что не отправил тогда с Черновым кого-то из своих санитаров. - А он не рассказывал, видел он этих инопланетян?
 - Нет, больше ничего не говорит. У него на инопланетян шок и ступор. Его расспрашивать опасно. Одним словом, Коля, мне нужна твоя помощь. Срочно.
- К нам в клинику его нельзя, это очевидно.
- Зачем к нам? Я его к знакомому положу, в седьмую. За ними уход и содержание, а ты, Николай Юрьевич, его вести будешь. Договорились?
- О чем речь, конечно. Когда его положат? - с трудом перевел дух Лешниц.
- На днях, тянуть больше нельзя, - сурово сказал Чехов, будто чувствовал, что его заместитель замешан в трагедии родственника.
- Антон Палыч, буду ждать. И сразу приступим.
- Пронесло! - громко выдохнул доктор, положив трубку.
 «А ведь могли погореть мы с Вадимкой, чтоб его черти взяли, - радовался и ужасался Юрьич.- Чернов, сука такая, все мне расскажет. Это ж надо так этого придурка уделать. Инопланетяне мстить за кошечку будут! Не, ну это ж надо, а?»
Он мельком глянул на часы. Чернов был уже на пути в больницу. Пора было ехать и ему. Наскоро одевшись, он выскочил из кабинета.
«И ведь, что интересно… Про инопланетян его спрашивали. В ответ – ступор. Значит, прикрыл себя Чернов? Обезопасил?» - пытался понять доктор, проходя металлические двери, ведущие на лестницу. Они прощались с ним, казенно лязгая вслед, словно по уставу.
Не прошло и часа, как Николай Юрьевич уже сидел вместе с Левой Аберманом в кабинете компьютерной томографии. Бутылка достойного виски перекочевала из рук психиатра в шкафчик терапевта, обещая ему шотландские удовольствия в любой момент, когда он только пожелает.
 Виски Лева не любил в принципе, каким бы он ни был. Но пил его всегда с большим удовольствием, особенно в компании дам и друзей. Напиток был модный и недешевый. Можно сказать – статусный. А свой статус Аберман холил и взращивал. Ради него он был готов мириться с противным вкусом престижного самогона.
Почти упершись друг в друга лбами, они рассматривали снимки американского томографа, который уже нарезал Вадима Андреевича тончайшими ломтиками, словно редкий деликатесный окорок. Даже за этим серьезным занятием Лева был верен традиции, которая сложилась между ним и Лешницем.
- Коля, слушайте сюда, - ворковал он, словно страховой агент при синагоге.- Смотреть, куда вы смотрите – только зря пучиться. Давайте смотреть туда, где нам надо. Наш интерес, Коля, здесь, - раскладывал он перед ним лист с десятками маленьких послойных снимков черепа пациента. Обведя некоторые из них дорогой перьевой ручкой с фальшивым бриллиантом, он продолжал:
- Вот эти картинки расскажут нам про вашего гоя то, чего о нем не знает даже налоговый инспектор.
- Маленькие они какие, - озабоченно сказал Николай Юрьевич.
 Находясь на пороге развязки всей этой истории и не зная, ждет его триумф или крах, Лешниц тяготился еврейским юмором своего благодетеля, а потому не подыгрывал ему, как он это обычно делал. И его, таки, можно было понять.
- И что с того, что маленькие? - риторически спрашивал Аберман, вскинув густые иудейские брови.- Неужто страна отвалила за океан такую кучу грошей, чтоб два приличных еврея не смогли увеличить? Все сделаем, сегодня ж не суббота.
Добавив «ждите меня минутку, будет вам счастье», он скрылся в комнате с кабинетом, где стоял томограф. Вернувшись, положил перед Юрьичем увеличенные снимки.
- Таки, вот они! Большие, каких вам даже и не хотелось. Чтобы разом вникнуть в суть вопроса, суетиться не станем, а то потеряем вес. Смотрим глазами здесь, потом теми же глазами – здесь. И что мы имеем? Мама дорогая! Коля, скажите сами! Что я вас буду спрашивать? Это же ясно, как то, что кругом воруют!
Услышав это «кругом воруют», Лешниц нервно хохотнул. И ведь, действительно… На распечатке были четко видны крошечные, бледно- серые, точечки.
 - Это… что? - до конца не веря себе, спросил он, подняв на Абермана глуповатую улыбку.
- А шо это? Это то самое – участки повреждения. Наш мальчик, чтоб он был всегда здоровый, имеет следы кровоизлияний в лобную часть его бедного мозга.
 - Это может быть в результате удара током?
- Если он настолько смышленый, что совал пальцы в розетку, почему нет? На прах дедушки я бы не поспорил. Вдруг он бился головой об стену? Что я тогда скажу бабушке за то, куда я девал прах ее мужа? Чтобы знать про электротравму как то, что рубль интересней копейки, надо снова совать  вашего поца в аппарат и делать с ним это дальше. До самой жопы, а потом – ниже, пока весь поц не закончится. Аппарат казенный, с него не убудет.
Лешниц был готов рыдать, целовать Леву и всю жизнь говорить так, как он говорил сейчас. Свершилось! Его теория подтвердилась! Он с трудом совладал с собой. Радость, вперемежку с усталостью и ощущением победы, терзали его настолько сладостно, что хотелось оргазмично орать. Взяв в себя в руки, он спросил сипловатым от волнения голосом:
 - Лева, как я понимаю, ты предлагаешь сделать томографию всего организма?
 - А что нам терять? Так ведь и Чернов ваш - не слон. До обеда управимся.
- Лева, дорогой. Мне сейчас надо ехать в клинику, у нас там консилиум. Дело плевое, но я во главе комиссии. Будь другом, сделай ему эту полную томографию, а я тебе вечерком наберу. С меня виски. Идет?
- Я вас умоляю, Николай Юрьевич! Я с вашей щедрости сопьюсь. Будет вам томограмма к вечеру.
- Спасибо, старина! Спасибо. Я машину и санитара оставляю. Как закончишь, пусть дуют в клинику. А я побежал.
Приобняв Абермана за плечи, Лешниц впервые почувствовал себя частью великого еврейского народа. И бросился на московские автострады – ловить такси.
А когда поймал, не сразу смог назвать адрес клиники.
 «Ну, все, Вадимка! Вот ты и перестал быть неразрешимой мистической загадкой, - молча ликовал он на заднем сиденье, улыбаясь пасмурным столичным улицам, несущим на себе унылых прохожих. - Разгрыз тебя старина Лешниц. Чуть зубы не сломал, а разгрыз. Новость, достойная первых полос изданий. Даже про консилиум забыл. Ничего, подождут. Великая все-таки штука, это электричество».
Под мерное рычание стареньких «Жигулей», снаружи похожих на старый утюг, а внутри пахнущих, как натруженная портянка, его мысль заскользила на всех парусах по неизбежно благополучному будущему. Миновав маленькие тихие бухты ближайшего признания, она вырвалась на океанские просторы масштабных свершений. Когда такси остановилось перед клиникой, он видел себя родоначальником технологии по выведению супер индивидуумов. Она, в свою очередь, даст миру новую эпоху борьбы с самыми разными недугами. А имя его будет занесено в школьные учебники по истории, заставляя потесниться Ломоносова, Менделеева и Эйнштейна…  «Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка – площадь имени Лешница».
Консилиум он провел на одном дыхании, словно пропел. После чего бросился в свой кабинет – звонить Аберману. С трудом пробившись через вечно занятый телефон справочной, он выяснил, что Левы на месте нет. Позвонив в приемный покой собственной больницы, он узнал, что психиатрическая перевозка только что выехала из тридцать второй городской в родные сумасшедшие пенаты. Николай Юрьевич чувствовал, что у Левы есть что сказать ему, а потому домой решил не ехать.
 «Сначала дозвонюсь, узнаю результаты, - сказал он себе. - Потом домой – пить виски и слушать Синатру. А если напьюсь - пойду во двор и слеплю бабу, с себя ростом. Буду ей комплементы говорить и замуж звать», - продолжал он планировать вечер, откинувшись в кресле и заложив руки за голову.
Прислушавшись к своему настроению, понял, что баба сегодня во дворе появится обязательно.
 Схватив трубку телефона, он стал набирать Левин номер. Результат тот же. Но доктор не расстроился. Минутами раньше, минутами позже… Он знал, что скоро услышит:
- Николай Юрьевич, вы были правы, как Зоя Марковна, когда кричала «мы все умрем».
Не в силах на чем-либо сосредоточиться, он спел куплет из песни про соседа, что играет на трубе, но на манер старины Фрэнка. Лихо станцевал «Танец с саблями» на столе - одними пальцами, похожими на ожиревших солистов балета. Сборный концерт продолжился исполнением Хава Нагилы, которая настроила его на возвышенный лад, хотя слов песни он и не знал. Махнув рюмочку коньячку, он поклялся принять иудаизм в случае своего международного признания, сразу предупредив Всевышнего, что гениталии свои он не тронет. Обретя веру, хотя и с оговорками, махнул еще рюмашку. И собирался звонить.
Но звонок опередил его. На другом конце провода был Лева. И Лева был странным.
- Николай Юрьевич? Это Аберман. Я все закончил, у меня на руках полная томограмма вашего пациента.
Не успев ничего понять, Лешниц заметил, что разговаривает не с Аберманом, а лишь с его голосом. Так Лева никогда с ним не говорил. Так, словно он Лешка Аверин.
- Отлично! Что там, Лева?
- Николай, скажите, а Чернов как себя чувствует?
- В целом – не важно. У него тяжелая форма шизофрении.
- Нет, меня интересует его физическое состояние, - внес ясность Аберман.
- Лева, дорогой мой, я тебе все про него выложу, в мельчайших подробностях. Только сперва скажи мне, ты снимки уже посмотрел?
- Да, посмотрел. И сразу звоню, как и обещал.
Прежде чем задать следующий вопрос, доктор ужасающе отчетливо осознал, что с его соплеменником и коллегой что-то не так. Но что? Лева забыл о культурной традиции их разговоров? Или рядом с ним кто-то, при ком он не может так говорить? Исключено. Аберман гордился своим происхождением и колоритом его народа…
Ответ, который подсознательно искал Лешниц, лежал на поверхности. В тот момент Лева не был комичным одесским евреем. Он был евреем, которому не до шуток.
- Ну и что, есть там признаки электротравмы?
- Да, Николай, признаки электротравмы есть.
Юрьич был уверен, что, наконец, услышав это, хлопнется в обморок от радости. Но он только спросил:
- И где?
 - В районе позвоночника, точечные ожоги, - ответил Лева.
 Смысл этих слов застрял у Николая Юрьевича где-то в районе барабанных перепонок. Мозг не желал пускать его дальше.
- Так как себя чувствует ваш Чернов? Он жаловался на физическое состояние?
- Нет, ни разу такого не было, - после неуверенной паузы сказал доктор.
 - Я тоже, пока крутил его в томографе, за ним ничего не заметил. Странно… - подтвердил Аберман. 
- Лева, а почему странно? Он хоть и псих, но физически крепкий парень. Мои терапевты же его смотрели, совсем недавно. У него даже кариеса нет. Они, правда, какие-то шумы на кардиограмме увидели. Так, вроде, на приборчик грешили.
- Вы, Николай, приезжайте ко мне, я вам его томограмму покажу.
- Лева, может быть, ты мне все-таки скажешь, что ты такое увидел, после чего удивляешься, что он здоров.
- Николай Юрьевич, если я вам скажу, вы мне не поверите. Так что, приезжайте.
- Лева, я же тебя попросил, - чуть повысил голос Лешниц, чего между ними ни разу не случалось.
- Да он ни ходить, ни говорить не должен. Странно, что он еще жив. У него на позвоночнике какая-то… какая-то субстанция.
- Что??! - не то вдохнул, не то выдохнул доктор. - Ты про электротравму, что ли?
- Да она-то как раз опасности не представляет. Там следы от нее одни остались. А на позвоночнике какое-то новообразование. Очень тонкая структура, как будто пленка. Но это не соединительная ткань. И не разделительная. Я не понимаю, что это. Может, грибок? Надо брать образец. Николай Юрьевич, вы меня слышите? Алло, Николай Юрьевич! Алло!
- Лева… Лева, - просипел Юрьич в трубку.
Откашлявшись, он хотел спросить, но произнес почти без вопросительной интонации:
 - Лева, ты разговаривал с Черновым?
 - Нет, врач кабинета с ним говорил. А я его только мельком видел.
- Ну…я тогда… я прие… я приеду… сейчас.
Доктор Лешниц застыл всем нутром, прислушиваясь к произошедшему. Паралитично бьющееся сердце невпопад стучало в грудную клетку, как кулак пьяного дебошира, требующего скандала у мирных соседей.
 С точечными ожогами вдоль позвоночника можно было бороться. Их было бы логично объявить членовредительством сумасшедшего инженера, которое согласовано с его бредом. Да и неизвестную субстанцию на позвоночнике не сложно принять за неизвестную форму грибкового заболевания.  Могучий скептик, циник и атеист Лешниц  справился бы с ними, поодиночке.
 Но когда доктор положил трубку после разговора с Аберманом, эти два жестоких факта, объединившись, стали Событием. И Событие это, бестелесная тень которого ходила  вокруг него с тех пор, как он впервые услышал рассказ Чернова, разом вышло из небытия безверия. Встав рядом, плечом к плечу, прямо напротив его стола, безжалостно реальное в свете люминесцентной лампы, оно рассматривало его угрюмо и, казалось, брезгливо. Двое этих фактов против него одного… Вдвоем они обрели невиданную силу – очевидность. Чтобы не верить в них, нужно было научиться не верить в закат, рассвет и в самого себя. Теперь эти двое были настолько сильны,  что вполне могли позволить себе не верить в доктора Лешница. А вот он не верить в них больше не мог, как ни старался.         
Николай Юрьевич, вцепившись онемевшими пальцами в стол, смотрел вперед, словно увидел нечто, чему быть не положено. Он  чувствовал себя, как… Нет, Николай Юрьевич себя не чувствовал. Руки, ноги, голову, туловище – чувствовал. А себя – нет.
 Смертельный, раскаленный шквал сомнений, неверия, признания своей слепоты и ужаса перед необходимостью принять невозможное (абсолютно невозможное!) способно было смять и выжечь все, что строилось и взращивалось всю жизни. На доктора обрушилась морозная безмолвная мгла, неподвижная и неживая. В ней не было смерти и разрушений, но и жизни в ней не было. Она наполнила доктора целиком, оставив лишь узенькую щелочку глаз, чтобы он не попал под машину или не свернул себе шею на лестнице.
С трудом справляясь с элементарными бытовыми действиями, Николай Юрьевич заглянул в стол, вынул пластиковую баночку, исписанную по-немецки. Засунув в рот три оставшиеся таблетки, тщательно разжевал их, как жуют карамель нетерпеливые дети, желая получить все и сразу. Запив спасительные пилюли коньяком из бутылки, он встал и вышел из кабинета, потом из здания и с территории клиники.
Усевшись на заднее сиденье нарядного желтого такси, он назвал адрес больницы. И не узнал собственного голоса. Похож, конечно. Словно из уст талантливого пародиста. Но не его. Да и не удивительно. Прежнего Николая Юрьевича Лешница, который еще двадцать минут назад пел про соседа и передразнивал балет Хачатуряна, больше никогда не будет на этой беспокойной планетке. Стало быть, не будет и голоса. Придется привыкать к новому.
Уткнувшись в окно такси рыхлым повисшим лицом, он жадно хватался глазами за обыденные вещи – вывески, табачные и газетные киоски, троллейбусы, дешевые забегаловки. Ему надо было наскрести хотя бы немного каждодневного обывательского недоверия. К общепиту, магазинам, ненастоящим американским сигаретам, к лживым газетенкам и к окружающим. Если удастся, это поможет ему объявить показания томографа заговором и провокацией.
У входа в центральный корпус тридцать второй городской больницы Лешниц стоял минут пятнадцать. Никого не ждал, не курил, не гулял, не караулил. Искал объяснения. Нашел одно, крайне остроумное. Чернов свел с ума Абермана, поговорив с ним минут пять-семь, внушив мысль  о том, что надо свести с ума и его, Лешница. Других вариантов не было, потому пришлось идти с этим.
Зайдя в кабинет Левы без стука, Юрьич застал его булькающим в телефонную трубку что-то о пупсиках, заиньках, котятах и «масиках». Осыпав трубку пригоршней чмокающих звуков, он свернул разговор. Они кивнули друг другу.
- Николай Юрьич, устраивайтесь поудобнее. Чайку?
- Я бы выпил чего-нибудь, а то замерз, - вяло соврал Лешниц.
Таблетки действовали кое-как, было тревожно и противно. Приглядевшись к психиатру, Аберман сначала удивился, прежде чем беспокоиться.
- Неважно выглядите, Николай Юрьевич. Приболели? - спросил он между делом, наливая Лешницу чай и крепкий десертный херес.
 «Неужели Чернов его родственник? - гадал Лева, ставя перед Юрьичем напитки. -Уж очень он за него беспокоится». 
- Спасибо, - поблагодарил за чай доктор.
- Как Чернов? - спросил Лева.
- Знаешь, с ним все в порядке. Ты уверен, что ничего не перепутал?
- Да нет, случай просто поразительный! Я до сих пор под впечатлением, честное слово! Я это когда увидел – сам себе не поверил, - возбужденно говорил Аберман, который понятия не имел о том, от кого произошли Нериадены.
Лешниц знал, что от амфибий, и Левиных восторгов не разделял.
- Сейчас я вам их покажу. Лучше один раз увидеть, так сказать…
Аберман открыл дверцу шкафа и вынул распечатку томограммы. Буквально несколько часов назад эти листы привели Лешница в восторг. Сейчас же он боялся даже смотреть на них.
Разложив снимки на столе, Лева взял один из больших листов.
- Так, вот наши кровоизлияния в мозг, помните? А вот ожоги в районе пятого, восьмого, двенадцатого, шестнадцатого и двадцать первого позвонков. Вот они.
Он обвел крохотные участки снимка и подвинул Лешницу. Тот посмотрел на них почти равнодушно.
- А это – гвоздь программы. Это снимок двенадцатого позвонка. Видите вот этот, еле заметный, переход над костью? Так на протяжении всего позвоночника. А теперь главное.
 Он отложил несколько листов и вынул увеличенный снимок.
- Видите? Вот они! Вы только посмотрите!
Показывая отпечаток снимка доктору, Лева провел ручкой от поверхности позвонка, где с трудом различалась тончайшая линия, ползущая вниз, через весь лист.
- Эти волокна проникают в позвоночник. И пронизывают весь спинной мозг. Вот здесь хорошо видно.
Лешниц молча смотрел на томограммы, почти без эмоций. Иногда кивал, как бы говоря «да, я вижу».
- Ну, главное я вам показал. Теперь покажу самое главное.
 Аберман взял лист, посмотрел на него очень внимательно, поднес к глазам, словно хотел еще раз удостовериться в том, что ему не причудилось.
- Это снимки первого шейного. А вот эти листы - мозжечок и гипофиз. Все очевидно. Нить этого … я ее называю «грибница». Так вот, нить грибницы от первого шейного тянется в мозг, к мозжечку и гипофизу.
 Он выкладывал перед доктором листы, словно козырные карты, которые тому нечем было крыть. Да он и не пытался. Все так же посматривал, кивал, пару раз даже сказал «да, действительно».
- Вот крупный снимок левого полушария, и вот – правое. Вот ниточка и вот.
Постепенно Лева, вооружившись ручкой в качестве указки, провел экскурсию по всей центральной нервной системе человека, включая органы слуха и зрения. С каждой минутой глаза Николая Юрьевича становились все более пустыми и безразличными. Когда путешествие по полушариям, зрительным нервам и прочим анатомическим достопримечательностями Чернова было закончено, Аберман сел и выжидательно посмотрел на своего равнодушного гостя.
- Какие идеи, Лева? Есть хоть какие-нибудь?
- Это паразит центральной нервной. Грибок, наверное. Завезли из Юго-Восточной Азии, -  сказал Аберман, взвешивая каждое слово.
- Почему из Азии? - с усталым вздохом спросил  Лешниц.
- Да там же другая планета. У них много такого, о чем мы понятия не имеем. Фрукты, раковинки, чай, с чашки которого пару дней ни сна, ни еды не надо. Насекомые очень ядовитые и съедобные. А климат? Влажность и жара. Микроорганизмы в таких условиях мутируют куда быстрее. Да и народ сейчас в Таиланд валом попер. Так что самый вероятный вариант – Юго-Восточная Азия.
- Согласен, Лева. Грибок – наиболее живая версия.
- Меня больше всего удивляет, почему у этого Чернова нет вообще никаких нарушений. Обычный человек, ничего более.
Лешниц тяжело поднялся, прекратив толком не начавшуюся дискуссию.
- Я все понял, дружище. Спасибо. В понедельник займемся поиском специалиста. Буду держать тебя в курсе дела. И ты сам звони. Спасибо за помощь… еще раз.
Лева удивленно попрощался с доктором. Он ожидал от Юрьича совсем другой реакции на такую сенсацию. Да и Лешниц тоже был уверен, что Лева свяжет ожоги вдоль позвоночника и загадочную грибницу. Впрочем, сейчас ему было плевать. Огромное угловатое слово «адаптер» распирало его изнутри, разрушая своими острыми краями систему координат, в которой он рос с детства.
Попав домой, Юрьич почувствовал необъяснимый приступ беспокойства, прорывающийся сквозь ледяное отупение. Что-то угрожающее тревожило его. И к адаптеру это не имело отношения. Это было предчувствие. Он позвонил в клинику. Переговорив с Генкой, выяснил, что все тихо и без происшествий. Чернов вернулся с томографии и спит в боксе. Положив трубку, списал все на стресс.
 Отупело слоняясь по квартире, Лешниц наткнулся на кассету и список, который дал ему заботливый Самарин. Повертел в руках, вспомнив загадочный звук, какие-то «волны» и «периоды». Поначалу хотел выкинуть кассету за окно, но потом почему-то пожалел. Пару часов она лежала на журнальном столике, словно ждала своего часа. Лешниц ходил мимо нее, пил виски не пьянея, иногда громко спрашивал «что происходит?», а иногда затевал жалобные диалоги с зеркалом.
И вдруг… разом стих. Успокоился, умылся. Выпил еще немного и плюхнулся перед телевизором. Первое, что произошло на экране, были новости. Их он смотреть не мог – хватало своих собственных. Пощелкав каналами, он выключил ящик. Взял в руки кассету, посмотрел на нее скептически и пошел за диктофоном, который валялся в спальне.
 Устроившись поудобнее, он включил запись. Они с Черновым вели тихую неторопливую дискуссию о философских и эзотерических аспектах книги Милна. Периодически запись прерывалась резким коротким «бип». Совершенно не представляя, что делать с этой пленкой, он послушал ее раз пять, не меньше. Внимательно посмотрел в записку  на измятом листке. Набор цифр.
- И что мне даст знание того, что первый по счету «бип» состоит из 23 чего-то там? Не то периодов, не то волн, или колебаний… И что? - бормотал Лешниц, тупо глядя в бумажку. - А вот третий – из 37, четвертый – всего-то из 12. Бред какой-то… Да и зачем мне это? Я же видел томограмму! Какая теперь разница?
  Перемотав пленку, он включил ее снова. Отложив листок, бросил диктофон на одеяло, открыл газету, и стал читать ее бессмысленными глазами. За какую бы статью он ни принялся, смысл ее был один и тот же. В понедельник он придет на работу, увидит Чернова и… И что? Выпустить его в город с такими возможностями – преступление. И плевать, кто он – землянин, инопланетянин. Лечить? От чего? От адаптера? От шизофрении? От неизвестного тропического грибка, который пророс в спинной мозг?
Тем временем диктофон болтал их голосами. Машинка усердно крутила пленку, иногда издавая тот самый «бип». Лешниц хлебнул вискаря и в тот же миг его захлестнуло ощущение чего-то знакомого, поселившегося в его спальне.
Пока Лешниц усердно пытался справиться с этой разновидностью дежавю, у него, ровным счетом, ничего не получалось. Но стоило ему только плюнуть на эту затею… Как понимание тихонечко пробралось к нему поближе, будто домашнее животное, пытающееся устроиться на ночлег вместе с хозяином. Юрьич отбросил газетку и нахмурился, прислушиваясь к себе. Диктофончик щелкнул кнопкой, домотав запись до конца. Этот щелчок был чем-то между щелчком по носу и выстрелом стартового пистолета.
 Через три секунды Лешниц уже схватил диктофон  и бумажку в свои руки.
- Да вот же оно, под носом! Бип - пауза, бип - пауза чуть дольше, бип - пауза еще дольше, бип пауза короче раза в три, чем остальные, бип - пауза очень короткая. Ну да, так звучит пленка!!! Ух, ты… Как интересно, - бормотал Лешниц все громче и громче.- Так-так-так-так-так… Значит, период  в этом «дзванче» – это единица измерения времени, что ли?
 Он слез с кровати и пошел за часами, которые оставил в ванной. Вернувшись,  он стал засекать интервалы между бипами. Дойдя до седьмого сигнала, понял, что на ошибочном пути. Бип, в котором было 28 периодов, мог длиться короче, чем тот, в котором было 23. Теория с единицами времени рухнула. Другая не спешила занять ее место.
Поломав голову еще с полчасика, Николай Юрьевич без всяких угрызений совести положил диктофон и список на тумбочку рядом с кроватью и попытался уснуть. Минут через двадцать он уже включил свет, потому что о сне можно было забыть. Помаявшись с газетой, он вернулся к очередной шараде Чернова.
Продолжив эксперименты с секундной стрелкой и диктофоном, он точно установил, что какая-то связь между количеством периодов и паузами между бипами все-таки есть. Не прямая, конечно, но есть. Попытался найти цикличность или какую-нибудь зависимость в периодах. Нарвался на полный хаос. И начал сначала, будто и не брался за это.
- Так, Коля. Ты чего-то перемудрил. При чем здесь зависимость и цикличность цифр, если ты бьешься над записью разговора? – вполголоса сделал он себе строгое внушение.- Из чего состоит разговор? Из реплик участников. Подробнее? Из слов и пауз между словами, слова из звуков. Так, и что имеем? Слова?
 Он снова включил диктофон. Первый бип, 23 периода. До второго бипа слов было значительно больше. То же и со вторым.
«Опять не то», - разочарованно подумал он.
И в этот момент он отчетливо услышал в сознании голос Женьки Самарина: «Этого звука нет, когда ты говоришь».
Лешниц громко сказал:
- Коля, тупица! Считай только те слова, которые Чернов говорит!
Сказав это, он вдруг не на шутку испугался. Отложив диктофон и листок, углубился в чтение газеты, так и не проверив свою версию. Неожиданно бросило в холодный пот. Сердце принялось набирать обороты, словно боялось не поспеть за общей паникой. Вскочив, Юрьич быстро прошел на кухню.
 «Если ты прав, то количество слов, сказанных Черновым между бипами, должно равняться количеству периодов, - суетливо соображал он, цедя сердечные капли в рюмку.- Получается, что период - это слово? Не может быть! Если это так, то Чернов – это не Чернов».
 Сердце у него не болело, но в каплях был транквилизатор. Накапав себе неприлично много, он запил снадобье двумя большими глотками виски.
Вернувшись в кровать, с опаской посмотрел на диктофон. Когда капли стали действовать, Николай Юрьевич взял «Грюндик» и перемотал пленку на начало. Первый бип, 23 периода. Взяв карандаш, он тут же, на листке, стал помечать черточками количество слов, сказанных после бипов Черновым. Пересчитал поставленные черточки, аккуратно выведя  цифры.
Пристально заглянул в листочек и - обомлел. Ни  одного расхождения! В голове громыхнуло слово «адаптер». Вновь нахлынула паника. «Это адаптер? Нет, не может быть! И шумы в сердце, найденные у Чернова терапевтами – тоже?». К панике присоединилось мерзкое предчувствие.
- Не дай Бог, это я маму чувствую… Когда первый инсульт с ней случился, такое же чувство было, - бормотал Лешниц.
 - А тест на подсознательную память? А язык? Коля, он говорит на несуществующем языке. Каждый «дзванч» адаптера – это несколько фраз. Он их посылает в мозг, а оттуда – на связки. Так он говорит. Коля, но это же - сущий бред!
Вскочив, Лешниц снова пометался по квартире. Остановившись у зеркала, он спросил себя:
- Помнишь, как он за лицо схватился, когда Машка приходила со своими сопляками? Чтобы так схватиться – это тренироваться надо! Тогда была ошибка этой штуковины, этого адаптера! И «мофластер» вместо «фломастер». Он сам сказал, что адаптер сбоит. Коля, он что, инопланетянин? Он что, здесь еще и не один? Кто-то сделал ему этот адаптер! Он говорил про двоих! И чего с ним делать? А?
Доктор медицинских наук Николай Юрьевич Лешниц почти всю ночь кружил по квартире, пил капли, виски, плакал, разбил стакан, кинув его в стену, и постоянно говорил с собой. Николай Юрьевич пытался принять новую реальность. Разом объяснив себе все необъяснимые таланты Чернова, он старался осознать, что больше месяца регулярно общался с инопланетным разумом, находящимся в модифицированном теле землянина. А осознав, вдруг сообразил, что он еще и пытался подавлять это существо.
И, если уж совсем начистоту, то он запер его в тесную клетку. А если откинуть все политесы и формы вежливости, то он является его врагом. Врагом!
На этом месте кончился виски, но капли еще оставались. Правда, им было не под силу справиться с теми страхами, которые с каждым часом впивались в душу и разум Николая Юрьевича. Он боялся того, что было, не меньше, чем того, что будет. Боялся своей беспомощности. Боялся думать о том, что может сделать с ним «это», живущее в боксе. И очень боялся, что не знает, как дальше действовать. Находиться рядом с этим существом было панически страшно. Выпихнуть его на все четыре стороны? И оказаться с ним в одном городе, на одних улицах. В том самом городе, где есть еще двое таких же. А может, и больше.
- Что же делать? Что же мне делать? Да как же так? За что мне это? - тихонечко подвывал Лешниц, скрючась на кухонном стуле и окутанный удушливым шлейфом сердечных капель.
В первые минуты темно-синего зимнего рассвета Николай Юрьевич произнес слово «убить». Впервые в жизни он сказал его с реальным умыслом.
- Вколю ему «Модитена» доз семь, у него сердце-то и встанет, - бормотал  доктор, трясущимися руками наливая себе холодный чай. - А если он поймет, что я его убить хочу? Тогда мне конец. Нет, очень опасно.
Нервно умывшись холодной водой, он снова засеменил по квартире, мелко потряхивая руками.
- Перевести его в тюремную дурку. Подстроить побег, чтобы его перевели… Нет, такую сложную многоходовку он сразу раскусит. И тогда исход тот же - мне конец.
 Мерзкое предчувствие вновь охватило его, уже в который раз со вчерашнего вечера. Рывком допив капли, он чуть обмяк, перестал носиться и решил прилечь.
 «Впереди два дня. Что-нибудь придумаю», - решил он, свернувшись калачиком на диване.
- Господи, лучше б я с ума сошел, чем все это наяву. И в ФСБ не пойдешь, не скажешь «у меня тут инопланетянин, забирайте». Надо найти выход, обязательно надо найти выход, - причитал Лешниц, кутаясь в шерстяной плед.
Предчувствие чего-то грязного и мерзкого, что стояло на пороге его жизни, никак не желало отступать. Оно обнимало его за плечи большими холодными руками, стискивало в объятиях, мешая дышать и чувствовать себя человеком.
Устроившись поуютнее, доктор закрыл глаза. О сне он и не мечтал, но нервная дрожь стала проходить. Когда призрачная тень успокоения стала, наконец, приближаться к нему, истерика телефонного звонка пинком сбросила Юрьича с дивана.
- Охренели, что ли! В субботу, восьми утра нет!
 Он рывком схватил трубку, злобно бросив в нее «да!».
 - Николай Юрьевич, это Гена, - услышал он в ответ голос старшего санитара.
 Ни секунды не раздумывая, Лешниц тут же положил трубку. Он сразу все понял. В восемь утра из клиники могли звонить только в одном случае. Случилась беда. Вот почему предчувствие жрало его изнутри весь вечер и всю ночь. Николай Юрьевич разом стал серого цвета, ноги его завибрировали, не желая больше носить все то, что было сверху. Привалившись к стене, он медленно сполз по ней, издавая тяжелый гортанный звук, объединивший боль, страх и раскаяние.
Вчерашний шок, оглушивший доктора в тот момент, когда он разговаривал с Левой Аберманом, сыграл  с ним в жестокую игру. Как и положено в такой ситуации, психика Лешница защищалась, оставив на плаву лишь самые основные функции и самую важную информацию. Все второстепенное было надежно заперто в архив, до лучших времен. Там же оказалась и память о пари с Черновым, ведь доктор с самого начала не верил в него и не предавал ему значения. В тот момент, когда Чернов в глазах Лешница превратился из необычного психа в обычного инопланетянина, память об этом безумном пари так и осталась лежать в архиве. Доктор вспомнил о нем только тогда, когда услышал Генкин голос.
Не прошло и минуты, как телефон зазвонил вновь. Сделав несколько глубоких вдохов, Лешниц снял трубку.
- Николай Юрьевич, это Гена. Вы меня слышите?
- Да, это я, - просипел доктор.
- У нас двухсотый, - по старой армейской привычке сказал санитар.
- Как? Кто? -  Юрьич тщетно старался изобразить растерянность.
- Зайков. В буйняке, в четвертой палате. Но шторма нет, все спокойно. Сам ушел. Крупская сказала, что похоже на обширное кровоизлияние в мозг.
- Ну, что ж… Хорошо, что не шторм. Смотрите в оба. Сейчас вам там опасно.
- Я понял, будем смотреть.
- До понедельника.
 Лешниц бросил трубку. Его сознание прорезала жуткая мысль, которая, если пришла однажды не просто так, остается с тобою навсегда… «Кажется, я убил человека».
«У нас с ним был уговор. Я его в понедельник должен выписать, - лихорадочно соображал доктор.- А если этого не произойдет?  В любой  момент окажусь на  месте Зайкова. И выписывать его нельзя. На свободе он станет еще опаснее. Так, будем думать, вариант должен быть. А ты, Коля, с этим конвейером, совсем нюх на людей потерял».
Коля Лешниц осознает весь драматизм ситуации спустя минут десять, не раньше. И тогда он перестанет бояться своей беспомощности, ответственности, адаптера, Нериадена и его мести. Все эти страхи уйдут разом, чтобы уступить место одному. В уютный эгоистичный мирок доктора медицинских наук рывком ворвется страх величавый, все заслоняющий, древний и жестокий, как само человечество. Страх Владыка и Повелитель, не терпящий неповиновения, властный и бескомпромиссный. Его подданные исчисляются миллиардами. По его велению люди совершают невозможное, катятся в бездну, преступают границы, о которых раньше даже не знали, и отказываются от того, без чего не мыслили своего бытия, предают и пожирают себе подобных. Его жертвенный алтарь переполнен роскошью, ведь сильные мира и нищие готовы отдать ему все, что имеют. Страх за Свою Жизнь – вот какого гостя ждет Коля Лешниц.
А пока этот Господин спешит к нему, Лешниц еще надеется найти варианты. Мечется по квартире, перебирая все возможные ходы, от убийства до сговора. Его паника смердит загнанным зверем, который еще вчера видел себя триумфатором, упомянутым в школьных учебниках.
Егор Васильевич Зайков, поставленный на кон в игре между тщеславным землянином и беглым Нериаденом, ходит за ним по пятам из комнаты в комнату, спрашивая своего врача: «Что со мной случилось, Николай Юрьевич? Где мы? Меня выписали?». Но доктор не слышит его. Он то принимается рыться в бумагах, то вдруг пытается звонить кому-то и вешает трубку, так и не набрав номера. Срывает со стены картину в тяжелой раме, за которой блестит холодная дверца сейфа. Вынув из него две шкатулки, копается в их содержимом. Схватив табурет, лезет на антресоли, что-то там ищет, матерится, чихает, вынимает какой-то сверток…
А вот и Гость! Коля застывает посреди комнаты. На лице смятение и слабость, в глазах страх пополам с пустотой.  И все вокруг него незаметно преображается, обреченно старясь и умирая. Углы темнеют, блекнут цвета, становится душно, кресла и диваны недружелюбно выпячивают пружины, а ковер достает из глубокого ворса пыль, которую не удалось вычистить за долгие годы. Люстра в стиле ретро, любимица хозяина, становится отвратительно мещанской, а холодильник пахнет чем-то несвежим, несмотря на деликатесы внутри. И только любимая плюшевая собака - первое, что отчетливо помнит Николай Юрьевич в своей жизни, преданно смотрит на него, готовая завилять хвостом.
От минутного оцепенения Коля очнулся все в той же комнате, где принимал своего Гостя. Но… уже в другой жизни. Лицо невинного Зайкова стоит у него перед глазами, словно ежесекундное напоминание о том, что может сделать с ним некто, запертый в боксе. Вкусив страха за свою жизнь, Коля больше не ищет вариантов. Он повинуется властному, хлесткому приказу своего Гостя, который подгоняет его, тыча в лицо жгучим ужасом.
Теперь подтянутый и сосредоточенный Лешниц, собравшись с мыслями, кидается в двухдневный водоворот. В его воронке кружатся телефонные разговоры («да, согласен скинуть пятнадцать процентов, но мне надо завтра, не позже», «гараж утепленный, с охраной», «вы интересовались моими антикварными книгами? готов уступить, но все надо сделать сегодня»), квитанции железнодорожных перевозок и билеты в купейный вагон, кипы упаковочного картона, деревянные ящики, любопытные алчные лица («гарнитур мы возьмем, но без вот этого ящика», «извините, нам нужно только кресло») и крепкие мужики в комбинезонах («грузчиков на час дня заказывали?»,«да, везем на Москва Товарная»).
Это бегство. Обратной дороги нет. Вернее, дорога-то есть, да только она ему не нужна.
Когда Коля Лешниц в последний раз торопливо хлопнет дверью проданной квартиры, уезжая к старенькой маме и больной сестре, на подоконнике пустого жилища будет сидеть брошенная им плюшевая собака – первое, что отчетливо помнит Николай Юрьевич в своей жизни. В агонии этого панического спасения он должен был какого-то предать. Больше предавать ему было некого.


                Эпизод девяносто первый
                Москва, май 2009 года
- Кстати, Ромка! А когда Лешниц вернулся, он Чернова искал?
- Лешниц? А он не вернулся.
- То есть, как не вернулся?
- Никак не вернулся. Ни так, ни этак, - без тени улыбки сказал Ромка, хрустнув малосольным огурчиком. - Уехал к родне в какую-то уральскую деревню, и больше его никто не видел и не слышал.
- И как ты это себе объясняешь?
- Ничего конкретного  я тебе сказать не могу. Но ясно, как божий день, что это Чернов его к родственникам отправил. Я думаю, он запрограммировал Николая Юрьевича на этот внезапный отъезд. Содберга – в экспедицию, Лешница – к маме, в отчий дом. Он вполне был на это способен. Другого объяснения нет.
 - Ну, а Матильда? - не унимался я, ошарашенный неожиданной концовкой с доктором. - Ведь Лешниц был другом ее семьи, правильно я понимаю? Она тоже ничего о нем не знает?
- Нет, ничего. Лешниц сбежал даже и не из клиники. Он от своей, той жизни, скрылся. От коллег, от столицы, от профессии. И от друзей – тоже. Я с Вишняковой даже после окончания института, хоть изредка, связь поддерживал. Да и сейчас иногда перезваниваемся. Она говорила, что канул. А потом отец ее, который и был приятелем Лешница, умер от инфаркта. Он, может, со временем и стал бы Юрьича разыскивать. Да быстрее получилось с небес его увидеть.
- А сама-то Матильда, как?
- Вроде, все путем. Через пару лет после того, как я диплом получил, она бросила преподавать. Я с ней последний раз почти год назад разговаривал. Живет в свое удовольствие, семье себя посвятила. Дай Бог ей счастья, - искренне сказал Ромка, наполняя наши рюмки.
…Как выяснилось, Скворец не знал о Марии Александровне Вишняковой главного.


Эпизод девяносто второй
                Москва, март 1998 года
Маша была старше Вити на шесть лет. Витя очень ее любил, просто души в ней не чаял.  Бывало даже, что от такой любви у него наворачивались слезы, что было не к лицу офицеру Федеральной Службы Безопасности. Маша была с ним нежна, как женщина, верна, как друг, и заботлива, как мать. Витя был нужен Маше, как родная мужская душа. Он искренне не видел в ней недостатков. Пожалуй, кроме одного. Она никогда ничего у него не просила. Витя был готов кинуть к ее ногам все, что имел  - любовь, обаяние, такт, честность, внимание. А она говорила, что кроме него самого, ей ничего не надо.
 Они жили вместе уже больше трех лет, хоть и не были женаты. Все эти три года он не мог разгадать причины такого не женского поведения. Даже первая реакция Витиных родителей на Машино появление в его жизни не могла быть объяснением.
Витины родители были обычными государственными служащими. Мама, Тамара Ильинична, работала в администрации Президента РФ. А папа был генералом ФСБ. Очень большим генералом. Таким большим, что я не буду упоминать даже его вымышленного имени. Пусть будет Просто Папа.
 Когда Витя привез свою возлюбленную на семейную трехэтажную дачу с бассейном, что стояла на берегу Истринского водохранилища, мама Тома и Просто Папа вышли встречать их к воротам. Сын много рассказывал им о своей Машеньке, но в романтическом ключе и без подробностей. Родители ждали этакий прехорошенький одуванчик, лет на десять младше сына. Чуть наивную, всю в ромашках. Одним словом, младшую дочку, которую они всегда хотели. У ворот они увидели красивую стильную женщину, 39 лет, опытную, прекрасно образованную интеллектуалку, с легким налетом неформальности. Мама была с ней приветлива и доброжелательна, Просто Папа тоже отнесся к избраннице самым лучшим образом. Но вот эти первые две, от силы, три секунды… они смотрели на нее так, будто Витя привел знакомиться молодого абхазского юношу.
За ужином был разговор о жизни, о стремлениях и о профессии. Мама Тома, окинув взглядом свое поместье, сказала, что в администрации Президента работают очень интересные и прогрессивные люди. Витька пошутил, что у него в ФАПСИ - одни провода. Просто Папа молчал, словно безработный, пока мама не сказала, что он военный.
    Дошла очередь до Маши. Для начала она сообщила, что ей через два года уже на пенсию, отчего Просто Папа, кушавший салатик, брызнул зеленым горошком, а мама занялась его спасением. Отплевавшись от салата, Просто Папа спросил, что за чудная профессия.
- Машуля у меня – практикующий психиатр. У нее год за два, - с гордостью выпалил Витя.
- Свой психиатр в семье – это хорошо, - сказал глава семейства после тягостной паузы.
Прошло три года. Марию Александровну Вишнякову  Витины родители любили, чуть ли не больше сына.
…И вот, наконец, пришел тот день, которого так ждал Витя. В то субботнее утро Машенька, свежая после утреннего душа и изящная от природы, лежала у него на плече. Они весело болтали, жонглируя легковесной ерундой и занятной чушью. И вдруг…
- Витюшка, я знаю, что ты злишься на меня, что я вечно от всего отказываюсь, ничего не прошу. А ты мне все равно все даришь, мое солнышко, - сказала она, чмокнув его в нос.
- Не, Маш, злиться на тебя я, просто физически, не могу. Но.. бывает немного обидно, это да.
- Витюша, мне очень нужна твоя помощь. Я тебя торжественно прошу, - она приподнялась на локте и отдала пионерский салют. Витя поменялся в лице.
- Ради тебя – все, что угодно. Тем более, когда еще такая возможность представится?
 - Спасибо, родной, - она снова легла ему на плечо. 
- Давай, я угадаю, - хитро глянул на нее Виктор.- Это носят?
- Нет.
- Этим пахнут?
- Мимо.
- Это сверкает, переливается?
- Нет.
- А, понял! Туда ездят.
- Не угадал, зайка.
- На этом ездят?
- Ну, ты что. Зачем мне велосипед.
- Милая, я машину имел в виду.
- Нет, не ездят.
- Этим готовят?
 - Опять не угадал.
- Ну, я уж и не знаю… Что с этим делают?
- Этим гордятся.
Спустя несколько дней уютное двухкомнатное гнездо  подполковника ФАПСИ и кандидата медицинских наук потревожил телефонный звонок, которого они оба с нетерпением ждали. Трубку взял Витька. Перекинувшись несколькими фразами со звонившим, он громко сказал в глубину квартиры:
- Машенька, тебя к телефону.
Метнувшись к трубке, она вопросительно посмотрела на него, а он лишь утвердительно кивнул с довольным видом. Разговор между Вишняковой и кем-то, представившимся Борисом Петровичем, был лаконичным. Она говорила только «да», «я понимаю», «конечно», «само собой разумеется». Это длилось не дольше минуты, после чего она произнесла «я вам это клятвенно обещаю». Потом, сдержанно поблагодарив собеседника,  попрощалась.
Повернувшись к своему подполковнику, она облегченно выдохнула, театрально обмахнувшись рукой. Витя не скрывал своей гордости, победно глядя на Машу взглядом настоящего добытчика, вернувшегося с удачной охоты. Подойдя к нему, Матильда поцеловала его, нежно погладив по щеке.
- Это был Борис Петрович, - значительно сказала она.
- Я знаю, - важно ответил он.
- Он сказал, что главврач ждет меня завтра в одиннадцать утра.
- И все?
- Нет… Еще этот Борис Петрович сказал, что доктор в курсе и проблем не возникнет.
- А еще? - настойчиво интересовался Виктор.
- Еще? Очень просил сохранить все это в тайне, - заговорщическим тоном сказала Маша.
- И это надо сделать, - серьезно подтвердил просьбу чиновника Минздрава Виктор.
 - Могила, - немного по-детски ответила Мария Александровна, будто вернувшись в то время, когда клялась хранить секреты своих подруг, положив руку на октябрятский значок.
 Весь вечер они провели в разговорах о предстоящей многоходовке, обсуждая детали и ища оптимальные решения.
А несколькими часами ранее, главный врач психиатрической клиники Антон Павлович, по прозвищу Чехов, сидел за своим рабочим столом, обхватив голову руками. Он являл собой смесь озабоченности, испуга и недоумения. И причин для этого было немало.
Сегодня его эго, всеми силами тянувшееся к тем, кто обладает властью, было шокировано звонком, а затем и визитом. И если ранг звонящего (а это был руководитель Главного медицинского управления) лишь впечатлил его, то внезапное появление в его кабинете заместителя министра здравоохранения и его молчаливого спутника из ФСБ вогнал в благоговейный ступор. Ни о каких влиятельных визитках, которые так упоенно коллекционировал Антон Палыч, и речи быть не могло. В тот день он соприкоснулся с той высокой властью, какая лишь сурово требует беспрекословного подчинения, ничего не обещая взамен. А ведь он поначалу надеялся, что в результате этой встречи ему откроются такие перспективы, о каких он раньше даже не имел представления.
Но через пару минут после того, как эти двое вальяжно расположились перед ним, он осознал, с какой легкостью они могут растоптать все его драгоценные карьерные достижения. Да и его самого. Внутренне вытянувшись во фрунт, Антон Палыч подобострастно внемлил, мечтая сохранить то, что имеет. Главврач понимал, что это и будет его наградой за послушание и примерную исполнительность. Когда дверь за посетителями, наконец-то, закрылась, он накапал себе успокаивающего, всем нутром ощущая рубашку, испуганно прилипшую к потной спине.
Когда снадобье подействовало, он собрался с мыслями, прежде чем вызвать к себе Нину Генриховну Праскуру. Настроившись на нужный лад, он постарался излить на нее все ту могучую силу власти, которую швырнули ему в лицо недавние визитеры. Когда пожилая врачиха грубо ввалилась к нему в кабинет, он хотел резко приказать ей сесть, с первых минут задав беседе правильное очертание. Но она опередила его, бесцеремонно плюхнувшись в кресло. Его грубоватое «садитесь» она услышала уже сидя.
- Так я сижу, - чуть насмешливо заметила она, прикрыв свою издевку гримасой удивления.
- Нина Генриховна, как ваш руководитель я требую всецелого внимания к моим словам и абсолютного незамедлительного подчинения, - как можно строже сказал он.
 Поняв, что о харизме сегодняшних собеседников ему остается только мечтать, чуть поморщился от досады. 
- Я не понимаю… Я что, разве в чем-то провинилась? - самоуверенно спросила она, медленно погружая Палыча в бессильную злобу.
- Прекратите, Нина Генриховна! - медленно проговорил он, начиная вскипать. - Я прекрасно знаю, как вы обращаетесь с пациентами. Несмотря на то что ценю вас, как опытного специалиста, я настаиваю, чтобы вы неукоснительно следовали моим распоряжениям. Иначе - пеняйте на себя! Предупреждаю первый и последний раз!
- Антон Павлович, что за обвинения? - негодующе отозвалась она.
- Вы знаете, что это за обвинения! - почти кричал главврач.- И прекрасно знаете, что я не голословен.
Он вскочил из-за стола.
- Какие препараты необходимо назначать вместе с курсом нейролептиков, вы тоже прекрасно знаете!
- Противосудорожные, конечно, - ответила она, мельком оглянувшись по сторонам, будто опасалась свидетелей их разговора.
- А почему же тогда, скажите на милость, некоторые из ваших пациентов их не получают? У меня есть достоверные сведения, что вы специально провоцируете у них судороги. В качестве наказания! Да где это видано, я вас спрашиваю?!
Доктор Праскура поняла, что дело пахнет жареным.
- Просто у некоторых пациентов  снижена восприимчивость к этим препаратам, только и всего, - елейным тоном оправдывалась Нина Генриховна.
- Так увеличивайте дозу, если снижена, - раздраженно ответил главврач. И поспешно добавил.- К этому мы вернемся позже. А сейчас - слушайте меня внимательно, доктор.
Вкратце рассказав ей о сегодняшних событиях, он откинулся на спинку кресла.
- Я поняла, - немного растерянно отреагировала на его рассказ притихшая Генриховна.
 - Итак, ваши действия будут вот такие. Шаг влево, шаг вправо… Ну, в общем, сами понимаете, - сказал Антон Палыч тоном, не допускающим даже лишних вопросов, не то что возражений.
- Прыжок на месте – провокация, - тихонько, но не без иронии согласилась она.
- Никаких прыжков! - нервно взвизгнул главврач, будто не понял юмора.- Даже в уме…
 Когда дверь за врачихой закрылась, он с чувством сказал:
- Лешниц! Ну, что за сука! В самый неподходящий момент! Появится, устрою ему веселую жизнь, скотине кудрявой!
Вечером того же дня в «трешке» на Новоясеневском проспекте раздался звонок. Спустя несколько секунд, дочь Нины Генриховны уже звала ее к телефону. Коротко поговорив с кем-то, она дождалась, пока в трубке послышаться гудки, и только после этого с силой швырнула ее на рычажки старенького аппарата, выбив из него жалобный хриплый звук, напоминающий звон разлетающейся тарелки, разбитой в пылу семейной ссоры.
- Это кто такой был? - удивленно спросила дочь.- Даже не поздоровался.
- Не твое дело! - огрызнулась старшая Праскура.- Чем нос в чужие дела совать, детьми б лучше занялась, мамаша. Родить сподобилась, а воспитывать их кто будет? Муженек твой никчемный?
 Скрывшись в затхлом интерьере своей комнаты, она яростно хлопнула дверью, будто жалея, что мало досталось телефону.
- Тьфу ты, паскудство какое! - прошипела она, плюхнувшись на диван.- А ведь так можно и без жопы остаться. Не мог, что ли, раньше предупредить, урод! Я уж и так все знаю.
И гневно приложила себя кулаком по ноге, от чего та всколыхнулась слоями жира.
Впервые в жизни Нина Генриховна отзывалась о своем высоком покровителе из Главного медицинского управления столь непочтительно.


Эпизод девяносто третий

                Москва, март 1998 года
В одиннадцать утра следующего дня Мария Александровна Вишнякова открыла дверь с золотистой табличкой, сообщавшей, что за ней находится главный врач психиатрической клиники, кандидат медицинских наук Федосеев А.П. Постучавшись, она услышала поспешное «да-да, войдите» и переступила порог кабинета. Они были лишь мельком представлены друг другу, но Антон Палыч уже шел к ней, приветственно растопырив руки, словно собирался ее обнять.
Он был холеным седеющим брюнетом, сорока с небольшим лет, с окладистой бородой и усами. Палыч вполне оправдывал свое прозвище «Чехов» не только именем и отчеством, но и тем, что отдаленно напоминал русского врача девятнадцатого века, снискавшего всемирное признание литературным трудом.
Кабинет его был непривычно для медицинского учреждения богато обставлен мягкой мебелью. Он, скорее, походил на нечто среднее между рабочим местом бизнесмена средней руки и чиновника, отражая истинный род занятий Палыча. Полированный рабочий стол доктора Федосеева был по-министерски большим, а пальма и журнальный столик с врезанным деревянным глобусом, скрывающим в себе маленький бар, подчеркивали, что пациентов сюда не водят. Только приличных вменяемых людей. В таком кабинете было удобно обсудить благоустройство лечебницы, поговорить о перспективах федерального финансирования медицинских учреждений, выпить немного виски и, между делом, дать или получить взятку. А вот врачевать душевнобольных было бы некомфортно.
- Добрый день, Мария Александровна! - радушно приветствовал он ее, обнажая широкой улыбкой ровные белые зубы.- А я вас жду, - предупредительно заметил он, расставив все точки над «ё».
- Добрый день, Антон Павлович, - сдержанно ответила Матильда.
 Федосеев напомнил ей главного врача клиники, где она работала до того, как посвятила себя преподаванию. Воспоминания эти были ей крайне неприятны.
Усевшись на кожаное кресло, она внимательно посмотрела на хозяина кабинета, как бы предлагая ему самому начать этот разговор. Тот, заняв место за своим начальственным столом, чуть кашлянул, готовясь начать.
- Как ваши студенты? Довольны практикой у нас?
- Да, спасибо, занятия проходят прекрасно, - ответила Вишнякова.
- Я слышал от Николая Юрьевича, что у вас очень интересная талантливая группа.
- Мне тоже так кажется.
- Значит, растет достойная смена?
- Надеюсь. Антон Павлович, я думаю, что можно перейти к делу, как вы считаете?
 - Ну что ж, к делу – это правильно, - чуть помедлив, сказал Федосеев и опустил глаза в карту Чернова, лежащую перед ним на столе.
Рассеянно полистав ее, он продолжил.
- Мария Александровна, уважаемые серьезные люди попросили меня помочь вам.  Я готов и полностью в вашем распоряжении.
«Видать хорошо попросили, - презрительно подумала Маша, глядя на заискивающую мину доктора. - Интересно, если попросить его яблочко сбацать на столе – сбацает?». Но вслух сказала:
- Сначала, я бы хотела увидеться с лечащим врачом Чернова. Это возможно?
 - Конечно, я сейчас приглашу ее. Если я буду мешать, то оставлю вас наедине.
- Нет, я хотела бы поговорить при вас. Мне кажется, так будет надежнее.
- Я вас понимаю, - кивнул Палыч, прежде чем набрать номер на одном из трех телефонов, символизирующих всю полноту его власти над вверенным ему «домом скорби».
- Нина Генриховна, добрый день! У меня в гостях Мария Александровна Вишнякова. Зайдите ко мне, мы вас ждем.
Положив трубку, он пояснил:
- Нина Генриховна Праскура стала лечащим врачом Чернова после того, как Николай Юрьевич внезапно уехал к больной матери.
- А вы, кстати, не знаете, когда он собирался вернуться? - уточнила Матильда.
- Я думаю, что через пару недель, не раньше. Сами понимаете, мама его уже очень старый человек. Неизвестно, как там все сложится. Я ввел в курс Нину Генриховну, так что можете говорить с ней без лишних предисловий.
- Отлично. Скажите, Чернов сейчас получает лечение?
- Получал. Но мы сразу же прекратили, когда к нам обратились.
- И что была за терапия?
- Короткий «Модитен», всего две инъекции.
- И как реагировал?
- Спал, в основном. Это вполне нормальная реакция на первые дни терапии.
 - Скажите, он не опасен?
- Я считаю, что нет. Ни для себя, ни для окружающих. Конечно же, неизвестно, как будет прогрессировать заболевание в дальнейшем.
- Я думаю, что родственники, по просьбе которых я занимаюсь этим вопросом, смогут обеспечить ему достойное лечение, - сказала Вишнякова, выразительно посмотрев на Федосеева.
Опустив глаза в карту, он ничего не ответил.
- Как он сейчас себя чувствует?
- Если говорить о физическом состоянии – хорошо. Что касается психики, то картина та же, две инъекции «Модитена» слишком мало для такого тяжелого случая, - сказал Палыч, участливо заглядывая в глаза собеседнице. 
- Антон Павлович, я бы хотела, чтобы все, что будет сказано между нами, осталось в этих стенах, - приказным тоном попросила Матильда.
- Конечно-конечно, - с готовностью сказал доктор, вскинув руки, словно сдающийся солдат. - Меня об этом предупреждали.
В дверь постучали. Не дождавшись приглашения войти, в кабинете появилась Праскура. Все пространство моментально заполнилось мыльным запахом дешевых духов и злобой, сдавленной толстым слоем фальшивой доброжелательности. Палыч представил их друг другу.
«Эта – точно садистка, - решила Матильда, украдкой разглядывая  Нину Генриховну. - Повезло Чернову, что я вовремя вмешалась. Она бы из него быстро животное сделала. Он теперь Скворцову жизнью обязан».
- Итак, мне необходима выписка пациента, - твердо сказала Вишнякова.
- Мы готовы сделать это прямо сейчас, - с безрассудной готовностью отозвался Федосеев.
- Нет, что вы, Антон Павлович! Это может вызвать серьезные подозрения. А вдруг, кто-нибудь проявит интерес? Что тогда?
- Вы правы, - смущенно согласился главврач. - Все должно выглядеть довольно естественно. Я предлагаю внести в карту назначения задним числом, с первого дня пребывания Чернова в стационаре. А дней через десять - выписать его. Опять же, обязательно внеся записи о стойкой ремиссии. Я думаю, так будет правильно. И неплохо было бы подстраховаться.
- А как именно? - спросила Праскура.
- Я думаю, что с вашей стороны, Нина Генриховна, будет полезно, если незадолго до выписки вы обсудите этот случай с кем-нибудь из коллег. А я приведу студента, который интересуется такими больными. И мы ему предъявим выздоравливающего Чернова, предложила Вишнякова.
- Для этого необходимо, чтобы Чернов действительно выздоравливал, - возразил Федосеев.
- Совершенно необязательно. Каким бы инопланетянином он себя не считал, я уверена, что больше всего он хочет выбраться отсюда. Так что договориться с ним будет несложно. Сыграет Чернова – и будет свободен.
- Вы опять правы, Мария Александровна. Я поговорю с пациентом.
- Нет, это сделаю я. Так будет безопаснее.
Федосеев согласно кивнул.
- У кого-нибудь есть возражения? - спросила Матильда.
- Возражений-то нет, - неуверенно протянула Нина Генриховна.- Но меня интересует вопрос, будет ли пациент получать лечение вне стен клиники?
- А вот это – не наше с вами дело. Его родственники получат то, что хотят получить. Я это им обещала. Я вы обещали тем, кто вас об этом попросил, - спокойно ответила Маша таким тоном, что стало понятно – дальнейшее обсуждение этого вопроса не имеет никакого смысла.
- Нина Генриховна,  я согласен с Марией Александровной, - недовольно отчеканил Палыч  и бросил на Праскуру молниеносный укоризненный взгляд.
- Ну, что ж, тогда вам останется поработать с картой, - сказала Вишнякова, обращаясь к главврачу.
И, глядя на врачиху:
- Ну а вам – рассказать перед студентом про успехи лечения. Я займусь Черновым. Выписку планируем дней через десять- двенадцать. Договорились?
- Конечно, Мария Александровна. Договорились, - с радостью согласился Федосеев.
- Теперь я хотела бы переговорить с пациентом. Наедине. Где это можно сделать?
- Если в моем кабинете вам будет удобно – милости прошу, - предложил Палыч.
- Большое спасибо. И извините за неудобства, мы недолго, - сказала Матильда главврачу.
- О чем вы говорите, какие могут быть неудобства! Я как раз собирался обедать, - ответил тот.- А вы, Нина Генриховна, пришлите ко мне больного. Санитар пусть ждет за дверью.
- Сейчас все сделаем, - произнесла Праскура, натужно скалясь желтыми звериными зубами. Попрощавшись, она вышла из кабинета своей тяжелой походкой, в такт которой подпрыгивал жирный, оттопыренный кверху, зад.
Когда они остались одни, Федосеев доверительно заглянул в глаза Матильде.
 - Мария Александровна! У меня к вам небольшая личная просьба, - сказал он, притушив голос.
- Слушаю вас, - с интересом и чуть вопросительно ответила Вишнякова.
- Если вас не затруднит, конечно… 
- Ну, это смотря, что за просьба, Антон Павлович.
 Встав из-за стола, главврач уселся в кресло, стоявшее рядом с Машей.
- Я был бы вам очень признателен, если бы по окончании всего этого, вы бы сказали родственникам Чернова и тем, кто… - закатил он глаза наверх. - Сказали бы, что я лично отнесся к их просьбе самым внимательным образом. И что, благодаря мне, все прошло отлично.
- А все пройдет отлично, Антон Павлович?
- Я вам это обещаю, Мария Александровна.
- Если все пройдет отлично – обязательно скажу, даю слово.
- Спасибо! - немного смущенно поблагодарил ее Палыч.
 И стал собираться на обед, попутно расспрашивая Матильду о ее смышленых учениках, словно это была форма дипломатической вежливости. 


Эпизод девяносто четвертый      
      Москва, март 1998 года
Вадим Андреевич Чернов сидел в кабинете главврача клиники в кресле из черной кожи и внимательно оглядывал кабинет. Напротив него расположилась Вишнякова, которая пристально наблюдала за ним. Прошло уже минуты две, а он словно не замечал ее, абсолютно не проявляя к ней никакого интереса. Лишь поздоровался, когда санитар завел его в кабинет – и только.
- Вадим Андреевич, вы знаете, кто я? - спросила его Матильда, нарушив нелепое молчание.
- Вы Мария Александровна, врач, преподаватель, - почти нехотя ответил он.
- Начало неплохое. У меня к вам очень серьезный разговор.
- Я знаю, - спокойно ответил он так, будто это было написано у Матильды на лбу.
 - Знаете?
- Это очевидно. Я нахожусь в кабинете главного врача клиники, которого ни разу не видел. Вы не являетесь сотрудником больницы, но смогли меня пригласить сюда для разговора. Судя по всему, пациентов здесь не принимают. Все говорит о том, что разговор будет серьезный.
- Вам разве не интересно, о чем он будет?
- Очень интересно.
- Простите, но по вашему виду этого не скажешь. Ладно, не будем тратить время. Речь пойдет не о вашей болезни. И не о вашей планете. Наше общение будет предельно конкретным.
- Это прекрасно. К слову сказать, Николай Юрьевич чаще всего тоже говорил со мной весьма конкретно. Особенно в последнее время.
- Вадим Андреевич,  что вы знаете о его отъезде?
- Могу лишь догадываться. Возможно, он расстроился из-за исхода нашего пари, которое он проиграл.
- Проиграл пари? Какое пари?
- Я бы предпочел, чтобы это осталось между мной и доктором.
- Как знаете. Итак, у меня к вам вопрос. Вы хотите покинуть стены этого заведения?
 - Да, я стремлюсь к этому. Делаю все, что в моих силах, - невозмутимо ответил Чернов.
- И что именно? - встревоженно спросила Вишнякова.
- Как вы, наверное, знаете, у меня сменился лечащий врач.
- Вы хотите сказать, что это ваших рук дело?
- Лишь отчасти. Лешниц покинул клинику сам.
- И что, новый врач дает вам надежду на освобождение?
- Нине Генриховне плевать на меня, в отличие от прежнего врача. Это дает мне определенные шансы.
- Вас кололи «Модитеном», верно?
- Да, мне дважды сделали какие-то инъекции.
Чернов задрал рукав и показал еле заметные синяки на сгибе локтя.
- И каковы были ваши ощущения?
- Сонливость и проблемы с речью не оказали на меня серьезного влияния. Мое сознание было ясным.
- Вы понимаете, что это было только начало? Если это продолжится, вы не сможете ясно мыслить очень долгое время.
- Я так не думаю.
- Хорошо, давайте уже к делу, - слегка раздраженно сказала Маша. -У меня есть возможность вытащить вас отсюда.
- Законно?
- Да. Побег я бы предлагать вам не стала. Более того, вы сможете выйти отсюда менее чем через две недели.
- Мне кажется, Мария Александровна, что между нами назревает сделка.
- Вам совершенно правильно кажется. Я предлагаю вам соглашение. Вашу свободу в обмен на некоторые ваши действия.
- Моя свобода – лишь вопрос времени, - с равнодушной уверенностью ответил Чернов.
- Возможно. Но лишь в том случае, если не вернется Лешниц, - возразила она.
- Если он и вернется, в чем я сомневаюсь, то не скоро. И не вдруг. Но я готов согласиться, что очень хотел бы сократить срок моего пребывания здесь.
- Слава Богу, что вы это признали. Мне стоило немалых трудов все устроить.
- Так каких действий вы от меня хотите?
- Через четырнадцать дней вы выйдете из ворот этой больницы. Но вы должны выполнить мое условие. Поверьте мне, ничего сверхординарного от вас не потребуется.
- Жаль. Сверхординарное удается мне весьма неплохо. Особенно в последние недели.
- Я хочу, чтобы вы изобразили настоящего Вадима Чернова, обычного москвича, землянина. Чернова, на которого подействовала терапия и он выздоравливает. Нет, не так. Не выздоравливает, а выздоровел.
Пациент на несколько секунд глубоко задумался. Его глаза потухли и опустели, как парк аттракционов ночью.
- Кто будет зрителем этого спектакля?
- Лишь один человек. Он тоже был в группе, которая приходила к вам в клинику. Мы посетим вас через пару дней. В этот момент вы должны быть Черновым. И мне плевать, кто вы такой на самом деле. Он будет задавать вам вопросы… что-нибудь про то, о чем вы рассказывали нам в кабинете у Лешница. А вы будете ссылаться на амнезию.  Все должно быть крайне правдоподобно. После выписки он, наверняка, найдет вас. В этот момент вы тоже должны быть Черновым.
Реакции не последовало. Глядя на скучающего пациента, Вишнякова вдруг засомневалась в успехе своего предприятия.
- Зачем вам это надо? - спросил он ее после небольшой паузы. Впервые она увидела на его лице искреннюю заинтересованность.
- Я бы хотела, чтобы это осталось со мной, как и ваше пари с Лешницем.
- Не хочу вас расстраивать, но в этой ситуации я в более выигрышном положении. Вы, Мария Александровна, и не догадываетесь о сути нашего пари с доктором. А я могу предположить, что ваш студент нашел какие-то доказательства правдивости моей истории, которую он слышал тогда, вместе с вами. И если он склонен считать меня инопланетянином, то вы, в свою очередь, склонны считать его сумасшедшим. Это логично. И с моей помощью хотите попытаться разубедить его в том, что он нашел истину. Я прав?
«Эх, мало ему «Модитена» вкололи. Лихо соображает», - подумала Матильда, ничего не ответив Чернову.
- Итак, Вадим Андреевич, вы поняли, что я вам предлагаю? Давайте я повторю. Вы очень правдоподобно изображаете человека, который вышел из состояния системного бреда после лечения. Это не так сложно, я вам подробно все объясню. То же самое вы делаете и после выписки, для всех окружающих. Кроме того, как только вы переступаете порог клиники, то немедленно пропадаете из города, на какое-то время. Для вашего же блага. Я вам обеспечиваю свободу без всякого преследования. Через две недели. Вы согласны или нет?
Несколько секунд в кабинете висела звенящая тишина. Все это время Маша видела яркую цветную картинку того момента, когда она будет объяснять Федосееву, что больной отказался, а потому все договоренности отменяются. Сразу за ней смутно замаячили черно-белые кадры, на которых Роман Скворцов медленно, но верно сходит с ума.
Ее киносеанс прервал Чернов.
- Да, я согласен. Давайте все обговорим еще раз.
 Откинувшись в кресле, Матильда, не таясь, нервно выдохнула.
- Отлично. И все-таки у меня вопрос. Черт с ним, с вашим пари. Скажите мне, хотя бы в общих чертах, что случилось с Лешницем, как вы считаете?
- То же, что и с вашим студентом.
- Что вы хотите сказать? Я не совсем понимаю.
- Он тоже нашел какие-то подтверждения моей правоты. Просто оказался слабее, чем этот молодой человек. Он очень испугался.
- Вы считаете, что он сбежал от страха?
- Да. И вряд ли когда-нибудь появится здесь.
- Вы это серьезно? - ошарашенно спросила Матильда.
- Посудите сами, Мария Александровна. Пребывание в клинике значит для него ежесекундное напоминание о том, что все его фундаментальные убеждения, на которых он всю жизнь выстраивал восприятие окружающего мира, оказались несостоятельными. Всю жизнь Николай Юрьевич провел ослепленный собственной ложью и ограниченностью. Чтобы принять это и начать пытаться видеть мир таким, какой он есть, надо быть смелым человеком. Лешниц же - трус. А ваш студент  – редкий отважный землянин. Мне жаль отнимать у него прозрение. Но моя свобода важнее. А свою слепоту он обязательно победит. Я уверен, у него будет такая возможность.
 «Какая харизма, - восхищалась Вишнякова. - И речь, конечно, это что-то… Юрьич вернется – будет скандал. Он меня, ей-богу, распнет».
До прихода Палыча Матильда успела подробно проинструктировать Чернова, в деталях рассказав ему о том, как бы он выглядел и что бы говорил, если бы его вылечили. Уделив особое внимание речи, она осталась уверена, что Чернов справится. Когда они прощались, алмаз Лешница, который он так и не смог огранить, галантно поцеловал ей руку.
 «Буду первой женщиной на планете, которую целовал инопланетянин. Почти, как Гагарин, - думала она, выходя из кабинета.- А не закатить ли мне, втихаря, парад по этому поводу?»
 Сухо попрощавшись с главврачом, она отправилась домой.
Выйдя из метро, Маша купила фляжку какого-то кавказского бренди и нарочито медленно пошла домой, замешивая изящными сапожками рыхлую грязную снежную массу. В детстве ей часто снилось, что это самая что ни на есть настоящая халва, и во всем городе только она знает об этом.
Глотая обжигающий коньяк прямо из бутылки, она в тысячный раз просила прощения у Михаила Дубовца и проклинала Павла Ильича Свиригина. Зимнее московское небо, серое, словно завешанное листами дешевой упаковочной бумаги, пристально смотрело на нее сверху. Мария Александровна внимательно разглядывала свою обувь, не поднимая на небо глаз. Боялась увидеть в нем их лица.
«Помню я, помню. Отдам долг, отдам, совсем скоро. Потерпи еще две недельки, Мишенька. Недолго уже, две недельки всего», - перебирала она губами, словно молитву, стараясь убаюкать свою старую многолетнюю боль, служившую долговым векселем ее кредитору.
Когда недопитая фляжка с чувством выполненного долга нырнула в снег, Мария Александровна громко повторила:
- Две недели всего осталось, - заслужив удивленные взгляды стайки старшеклассников, идущих ей навстречу.
 И подумала, что ведь еще несколько дней назад, когда впервые рассказала о своем долге любимому Витьке, она  не знала, сможет ли отдать когда-нибудь свой врачебный и человеческий долг Мишке Дубовцу. И вот остались какие-то дни, а значит, скоро она перестанет просить у него прощения. А там, глядишь, и Свиригина проклинать перестанет.
«Как бы там ни было, а Витька - моя судьба», - подумала она сквозь шумящее в голове бренди, когда вспоминала их недавний разговор.
Витька гадал, что за подарок просит его любимая, перебирая все возможные варианты. И тогда она подсказала ему: «Этим гордятся», - он удивленно привстал:
- Маш, не мучь, скажи, а? Это ювелирное?
- Витюша, это не материальное. Мне очень нужно отдать долг, но это не деньги.
- Не понял…- резко нахмурился Виктор.
- У меня есть очень большой моральный долг.
- Это перед кем еще?
- Перед собой.
- Ладно, я слушаю. Все, что я смогу, я для тебя сделаю.
- Я знаю, родненький. И очень тебе благодарна. Дело обстоит так…
Следующие полчаса Матильда живо и ярко рассказывала историю про Скворца и Бабаеву. Конечно же, она не могла видеть всех подробностей, но и этого хватило. Когда она закончила, Витька восхищенно сказал:
- Это просто пьеса. Надо ставить!
- Не дай Бог такое в жизни разыграть. В общем, итог такой. Сейчас два двадцатилетних дитя дружно топают к пропасти. Вернее, один уже притопал, а другая спешит за ним, опоздать боится.
- Так, понятно. И что с этим можно сделать? Их, наверное, надо просто лечить. Мне так кажется.
 Вишнякова задумалась.
- Родной, если бы со мной случилось что-нибудь похожее, ты б меня отдал лечить, а?
- На хрена. У меня жена психиатр. Сама б себя лечила!
Они хохотнули, но Маша тут же вернулась к этой непростой теме.
- Понимаешь, Витюня… Если сейчас Скворцова врачам отдать, его тут же положат. То, что он вылетит из института – ерунда. В двадцать лет полечится у государства, это все равно, что лет пять отсидеть. Клеймо. И еще неизвестно, как он это лечение перенесет.
 - Да… ты, наверное, права, - согласился Витя. - И чего тогда делать?
- План действий прост. Все, что мне нужно – это высокий неформальный приказ. Потому я и прошу. Без него… Скворцов идет на койку, месяца через два. Если раньше дров не наломает.
- У бати в Минздраве какие-то феноменальные связи, это точно, Машунь. Матушка когда с воспалением легких слегла, ей сам министр градусник ставил.
- Да, она мне очень весело об этом рассказывала. Я ржала, как лошадь.
- Ага, сам видел. У нее обычная пневмония, а вокруг нее консилиум из светил, человек двадцать.
- Есть возможность правильно этим распорядиться, Витюня. Чтоб гордиться потом.
Коротко взглянув на нее, Витька сказал:
- Я «за». А что, конкретно, делать-то будем?
- Конкретно? - чуть задумчиво переспросила Маша, скорее у самой себя.
- Ну, как ты все это себе представляешь, Маш?
- Представляю так…
Она помедлила, собираясь с мыслями. Села напротив него в кровати, набросив одеяло на озябшие поджатые ноги.
-   Нам надо добиться, чтобы его выпустили. Если твой отец сможет это устроить, то я предложу Чернову сделку.
- Это тому, который инопланетянином себя считает? - уточнил Виктор, приподнявшись на локте.
- Да, ему.
- И что за сделка?
- Он будет вести себя, как Чернов. Так, словно его лечили и он выздоровел, понимаешь?
- Почти, - неуверенно ответил ее любимый офицер.
- Я покажу Скворцову оклемавшегося инопланетянина, который снова осознает, что он обычный человек. Это единственный наш шанс. 
Она внимательно посмотрела на Витю, ища у него поддержки. И добавила:
- Должно подействовать. Витюша, а ты как думаешь?
- Я думаю, что если ты уверена, что подействует – значит, так оно и есть. Ты же прекрасный психиатр и не ошибешься. Я верю.
- Даст Бог – получится. Но действовать нужно быстро.
- И насколько быстро? У отца, конечно, мощные связи… Но… одним звонком здесь не обойтись.
- Дело в том, что Николай Юрьевич сейчас в отъезде. И это нам на руку. Пока его нет в клинике, надо успеть все сделать. Если он появится, все сильно осложнится. Чернов ему очень нужен, ведь он, что ни говори, уникальный пациент. Лешниц его просто так не отдаст.
- Скажут – отдаст, как послушный мальчик, - холодно заметил Витя. В его глазах мелькнул стальной холодок власти.
- Но это будет непросто. Лешниц вполне способен заявить, что Чернов опасен для окружающих, - возразила Маша с ноткой беспокойства в голосе.
- А он что, реально опасен?
- Да нет, конечно, Витюшка. Был бы он опасен, я бы это все не затеяла. Так вот, у него сейчас новый врач. Это и плюс, и минус одновременно.
- Почему?
- Потому, что он начнет его колоть. И вполне может залечить до полной прострации.  А вот тогда я не уверена, что смогу с ним договориться. Просто не уверена, что он меня поймет.
- Значит, задача у нас с тобой такая, - по-армейски четко подытожил Витька. - Его не должны лечить. А после того, как ты все сделаешь, его должны выпустить. К тому же нам нужно провернуть все это как можно быстрее, пока не приехал этот Лешниц. Правильно?
- Да, родной мой, именно так.
 Она посмотрела на него теплыми глазами женщины,  видящей в своем мужчине союзника и защитника. Мужчину, который всегда на ее стороне, что бы ни произошло.
- А если этот Скворцов решит, что твой псих просто притворяется, а? И будет дальше верить, что он инопланетянин. Ты не думала об этом? - настороженно спросил Витя, будто боясь разрушить Машкину веру в успех ее комбинации.
- Я думаю… Нет, я точно знаю, что Скворцов увидится с ним, когда его выпишут. И он ему скажет то же самое. Будет вести себя как обычный человек, выбравшийся из болезни, стремящийся начать новую жизнь. Это будет моим условием. Тогда парень поверит.
- Думаешь, поверит?
- Да, поверит.
- Ну, тебе виднее, Машуня.
Встав с кровати, Витька чмокнул ее в макушку, накинул халат и сосредоточенно почесал взъерошенную голову.
- Осталось только понять, как все это отцу преподнести.
- Он поможет, Вить?
- Помочь-то поможет, но ему нужны будут объяснения. Если ему всю правду рассказать… Даже и не знаю, как он отреагирует. Просьба серьезная. И мотивация нужна серьезная.
- Придется врать, да?
- Боюсь, что придется.
Виктор открыл балконную дверь. В комнату ворвалась свежая настойчивая волна холодного воздуха. 
- Прячься под одеяло, - сказал он любимой. - Курить буду.
Прикурив, он погрузился в свои мысли.
- Что папке говорить будем, а? - спросил он, пуская клубы дыма вместе с вопросом.
 - Даже и не знаю, если честно, - нахмурилась Матильда, наткнувшись на неожиданное препятствие. С минуту молчали.
- Слушай, а ведь у Чернова есть жена. Зовут Лена, Елена Чернова. Я могу сказать, что она моя подруга, которой я чем-то обязана. Как думаешь, пойдет?
- Вполне, - оживился Витька.- Проверять он не станет, не до этого ему.
- Ну, значит, решено? - с облегчением спросила она, обрадованная удачной находкой.
- Значит, решено. Машенька, ты только не обижайся, ладно?
- Что такое?- Матильда выглядела немного испуганной.
- Я тоже хочу знать, зачем тебе это надо, кроме того, что надо детей спасти от сумасшествия. Только правду. Ты сказала, что у тебя есть какой-то долг.
- А, ты об этом. Хорошо, я тебе скажу. Но ты обещай, что мы к этому больше не вернемся, ладно?
- Обещаю. Просто расскажи мне все честно.
И она начала свой рассказ, изредка заглядывая ему в глаза, боясь увидеть в них недоверие и осуждение.
- Так получилось, что несколько лет назад я пошла на поводу у одного человека. Он был главным врачом больницы, в которой я работала. Павел Ильич Свиригин, я тебе о нем рассказывала, помнишь? Так вот… Я приняла на лечение пациента, диагноз которого был под сомнением. А Свиригин отправил меня на двухдневный семинар в Самару. Когда я вернулась, то узнала, что он, оказывается, за эти два дня собрал консилиум. Консилиум и поставил диагноз – мания преследования с аффективными состояниями.
 Она замолчала. Было заметно, что рассказ этот дается ей нелегко.
- В общем… я назначила ему лечение, толком его не обследовав. Доверилась этому консилиуму. Да и  Свиригин надавил на меня. Мол, все здесь ясно, надо проводить терапию, пациент опасный. А диагноз оказался фальшивым. В итоге, здорового человека пичкали очень мощными препаратами. И я в этом была замешана.
- Это была ошибка? - с надеждой спросил Витя.
- Да какая там ошибка! - резко поправив волосы, горестно сказала она. - Свиригин это сделал по заказу, грязная сволочь. Вот и все.
- Но… ты же ничего не могла…   - успокаивая ее, возразил Витя.
- Могла. И противостоять этому могла, и, в конце концов, просто не участвовать. Вот такой у меня долг. Теперь я его должна отдать.
- Ты когда об этом узнала?
- Да только спустя пару лет. Один из врачей сказал, когда Свиригин его на пенсию отправил. Пьяный был, да злой на Ильича. Вот и разболтал.
- Машуня, ты поэтому в преподаватели ушла? - догадался Витька.
- Да, - дрогнувшим голосом обронила она.
 Он подсел к ней на диван, обнял ее своими крупными сильными руками, нежно и крепко. Маша вжалась в него, как в последнюю надежду на прощение. В сущности, он и был ею.
- Сделаем, девочка моя родная, все сделаем, - говорил он, гладя ее по голове.- Папка не откажет. Все будет хорошо. Спасем мы твоего студента от дурдома. Верь мне. Слово русского офицера даю.   
- Спасибо, Витюшенька. Ты мое все на этом свете. Я без тебя совсем не могу.
- Да и я, Машка. Так что будем с тобой теперь вечно вместе. Придется тебе, любимая, всю жизнь с моим храпом ночами мучиться.
- Я уж, поди, без него и уснуть-то не смогу, - сказала она растроганно.
Он улыбнулся, а она, хитро прищурившись, добавила:
- А у тебя, кстати, иногда очень даже музыкально получается.
 Рассмеявшись, он повалил ее на кровать.
А мы, пожалуй, отвернемся. Настоящая любовь не терпит посторонних взглядов, способных превратить ее таинство в банальную порнографию.
…А через две недели Ромка Скворцов одним рывком захлопнет эту историю в своей жизни, сказав себе: «Значит, все-таки, псих». И разом аннулирует долговой вексель  Марии Александровны Вишняковой, освободив ее от каждодневного чувства вины, росшего в ней год за годом, словно зловонная раковая опухоль.


Эпизод девяносто пятый

Митька  что было силы несся по двору, сжимая в руках верный автомат, не раз спасавший ему жизнь и отнимавший ее у противников. Проплешина между домами была убийственно открытой, прекрасно простреливалась и могла внезапно превратиться в могилу. Преодолеть ее - было вопросом выживания.
Добежав до ближайших кустов, он юркнул за них и огляделся. Враг мог появиться в любой момент. Не мешкая, он рванул в подъезд. Задыхаясь, взлетел на пятый этаж по грязной лестнице, зажатой между стенами, покрытыми непристойными надписями. Ловко пробравшись на чердак, полный труб, затхлой вони и голубиных перьев, Митька, поправив съехавшую на глаза каску, осторожно прильнул к слуховому окну. Позиция была выбрана удачно. Угол дома, скупая травяная полоса с несколькими кустами и бойлерная были, как на ладони, и дарили ему уверенность в победе.
«Они здесь точно появятся. Побегут за кусты… и я их застрелю», - думал он, глядя на поле боя сквозь прицел и прислушиваясь к звукам на лестнице. Испытанный в сражениях автомат был готов к кровавой работе.
На прошлой неделе Митьку убивали три раза, а потому он жаждал реванша, как любой шестилетний мальчишка. К тому же сегодня ему выпал жребий быть красноармейцем, а это придавало ему не только смекалки и отваги, но и немалой ответственности. Никитка даже отдал ему  свою зеленую пластмассовую каску с красной звездой.
Но немецкие захватчики все никак не появлялись. «Ищут меня у кустов или за магазином. А меня там нет. Ну и дураки… Выйдут из- за дома, я их всех поубиваю», - с нетерпением грезил он скорой расправой. Прильнув к прицелу своего компактного автомата, напоминавшего «Шмайсер», он нетерпеливо постукивал пальцем по спусковому крючку в ожидании трескучей автоматной очереди, которая триумфально скосит сразу троих. Но…
Вместо вражеского патруля из-за угла пятиэтажки появились двое мужчин. Один из них был приземистым и полным, в блеклой от частых стирок камуфляжной рубахе и линялых подвернутых джинсах, сборивших над грубыми рабочими ботинками. Другой был худым и высоким, как жердь. И тоже - в изношенном камуфляже. Оба были бриты наголо. Митька, сотканный из звенящих от ожидания нервов, чуть было не пальнул в них, но вовремя удержался.
 «Вот бы мне такую рубашку! Это еще круче, чем Никиткина каска», - позавидовал он, продолжая наблюдать за непрошеными гостями детского театра военных действий. А те разделились. Толстый торопливо зашел за бойлерную, а худой занял свое место в куцем палисаднике, недалеко от стены дома.
«Чего им тут надо? - немного удивился шестилетний боец, разглядывая их. - Они что, в войнушку будут играть? Они же взрослые», - еще более недоуменно подумал он, когда оба вытащили странные штуки, напоминающие нечто среднее между пистолетом и фонариком.
«Бандиты! - не на шутку испугавшись, догадался Митька, мигом убрав дуло автомата из слухового окна и пригнувшись. - В засаду сели, - понял он, обливаясь потливой волной страха, приглушающей жгучее любопытство.- А если они сейчас стрелять будут? Я что, не увижу?» - вдруг мелькнуло у него в голове.
Нет, такое важное событие своей короткой жизни он пропустить не мог. Оно было куда важнее даже дня рождения, со всеми его подарками и свечками в торте. В конце концов, день рождения случается каждый год, а настоящих взаправдешних бандитов он может никогда больше не увидеть. Инстинкт самосохранения, еще толком не сформировавшийся в Митькиной белобрысой голове, покорно уступил восторженному любопытству. Разом позабыв про опасность, он тихонько вынул в узкую бойницу вентиляционного окна пару больших синих глаз. Мужчины в пятнистых рубашках военного образца продолжали стоять друг напротив друга по разные стороны от узкой асфальтированной дороги.
 «Только бы Васька с Никиткой и Славиком не прибежали», - думал мальчишка, неистово вглядываясь в предметы, которые держали в руках эти двое.
Когда издалека послышался звук подъезжающего автомобиля, Митька отказался верить своему разочарованию. «Сейчас они испугаются и убегут, - решил он. - А вдруг это милиционеры и будет перестрелка?» - с надеждой и восхищением сообразил шестилетка, зачарованно ожидая развязки.
Из-за угла дома показался шикарный черный «Галлендваген». Властно выпирая всеми гранями своей квадратной фигуры, подчеркнутой хромированным оскалом бампера, он неспешно катился вдоль дома по направлению к выезду из двора. К огромной Митькиной радости бандиты с фонарикообразными пистолетами в руках не испугались случайного свидетеля их засады и никуда не побежали. Заметив, как один из них осторожно нажал что-то на своей непонятной штуковине, юный красноармеец собственными глазами увидел такое… По сравнению с чем бандитская перестрелка была просто скучной банальностью, не заслуживающей внимания.
Как только джип миновал бойлерную, толстый мужчина качнулся назад, сжимая двумя руками загадочный предмет. То же произошло и с худым, стоявшим у дома напротив своего подельника. Да только Митька его не увидел. В воздухе мелькнула колыхающаяся волна, похожая на раскаленное марево, стремительно несущаяся у самой земли. Исчезнув в нескольких сантиметрах от машины, она переродилась в тонкий ярко-голубой ободок, опоясавший «Мерседес». Он возник и пропал так быстро, что Митя почти не успел его увидеть. Зато он отчетливо услышал смачный и объемный глухой хлопок. Одновременно с этим хлопком на месте джипа образовалось белесо-серебристое облачко. Порыв легкого ветерка тут же сдул его, уничтожив невесомый призрачный след содеянного, словно был заодно со злоумышленниками. Лишь слабый запах, похожий на запах горелого молока, сбежавшего от мамы на раскаленную плиту, еле коснулся Митькиных ноздрей. 
 Все. Больше «Мерседеса» на дороге не было. Не было и хоть каких-нибудь остатков от него. Почти три тонны добротного немецкого металла, качественная натуральная кожа цвета слоновой кости и сто с небольшим килограммов человечины бесследно исчезли. За какие-то доли секунды. Будто и не существовали. Будто высококвалифицированные и дисциплинированные штутгартские рабочие никогда не трудились над престижным квадратным автомобилем, уверенно ползущим по конвейеру навстречу своему далекому московскому покупателю. Будто Гаяне Суреновна Миджанян не пела колыбельных обожаемому Арcену, младшему из трех ее сыновей.
Опешивший от такого невероятного зрелища, Митька на секунду зажмурился, втянув голову в плечи. Открыв глаза, он увидел толстого и худого, которые спокойно направлялись за угол пятиэтажки. Забыв о том, что он красноармеец, мальчуган проводил их ошалелым взглядом. Его лицо, повисшее от молниеносного шока, было смертельно бледным, отчего редкие конопушки казались необыкновенными яркими. А из приоткрытого рта тянулась тоненькая прозрачная ниточка слюны, свисающая вниз, словно одинокая паутинка.
 Когда таинственные незнакомцы скрылись из вида за стеной дома, Митька облизнулся и жалобно пробормотав «мамочка», ватными руками схватил автомат и бросился вон из подъезда, петляя на непослушных дрожащих ногах. Выскочив на улицу, он нарвался на вражеский патруль, встретивший его прицельным огнем. Толком не обратив на них внимание, он молча сунул каску Никитке  и опрометью кинулся домой.
- Он чё, дурак? - почти хором сказали немецкие солдаты и удивленно переглянулись.
 Прибежав домой, ребенок тихонько юркнул в свою комнату мимо дедушки. Сев на пол, он уставился невидящим взглядом в коробку с игрушками.
Вернувшись домой после работы, Митины родители обнаружили сильно перепуганного деда и внешне спокойного сына. Вот только говорить он не мог. И никак не желал отдавать свой верный автомат, крепко сжимая его обеими руками.
Да и немудрено. Маленький Митька стал свидетелем обычного заказного убийства, исполненного самым необычным образом. Авторами были Гройг и его соратник с трудным именем Кхаэвкуэлё, которое не смог запомнить Евгеникум Дельтас. Как мы уже знаем, они убрали бизнесмена Арcена Миджаняна прямо вместе с его «Галендвагеном». Но как?!
 С помощью времени. Но не того, которое мы с вами изобрели, чтобы не опаздывать на работу, измерять спортивные рекорды и отсчитывать свою жизнь, неумолимо сочащуюся сквозь циферблаты часов и листки календаря. С помощью времени, которое мечтают покорить фантасты, грезящие о путешествиях в прошлое. Я бы назвал эту материю, находящуюся в пространстве и неизвестную человечеству, истинным временем.
 Гройг и Кхаэвкуэлё не могли путешествовать на годы и столетия назад. Но они могли сжимать истинное время, находящееся в пространстве между ними, извлекая из этого сжатия достаточно энергии, чтобы собрав ее в тонкий пучок, испарить дорогой добротный автомобиль вместе со всем его содержимым. Они были вынуждены проделать этот фокус и в другом московском дворе, когда милицейский патруль настиг их рядом с хоккейной коробкой. Журналист дешевенькой мистической газетенки «Зодиак» был интуитивно прав, придумывая свою нелепую сенсацию.
 Именно так Гройг и его подельник уничтожили семнадцать офицеров, прямо или косвенно виновных в гибели Дмитрия Леонидовича Порогина и его юных однополчан. Они сделали это, чтобы заполучить деньги и документы, позволившие им бежать. Сначала в Турцию, оттуда – в Сирию. Куда потом – неизвестно.
Об этом знает лишь  горбатый старик, житель другой , не нашей, планеты с толстой тяжелой тростью. Он идет по следам двух еретиков, покусившихся на святыню и оскорбивших веру. Он свято верит, что за такое оскорбление можно извиниться только собственной смертью. А потому будет преследовать их, пока ему позволит его людское тело. Когда оно окончательно износится, он сменит его, чтобы продолжить начатое. И не отступит, пока не увидит бело-серебристое облачко, оставшееся после вероотступников.
 Впрочем, он и сам смертник. Когда он выполнит свою священную миссию, он не сможет вернуться в храм своего бога, ради чести которого отправился вслед за Гройгом. Доживая короткие людские годы в последней земной оболочке, он будет тоскливо скитаться по чужому мирку среди инопланетян, принимающих чужака за своего. Его будет утешать только вера и место в пантеоне святых, гарантированное ему в момент гибели еретиков.


Эпизод девяносто шестой

 А Ромка Скворцов так никогда и не узнает, как близко подобрался он к истине.
 Окончив психфак, он не проработал по специальности ни дня. Уже на четвертом курсе института Скворец вернулся к живописи, с головой окунувшись в творчество. Но успех все ускользал от него, словно капризная прима. В эти вязкие, однообразные годы он работал дизайнером то тут, то там, натужно и нехотя оформляя товары повседневного спроса. Стены офисов крепко врастали поперек Ромкиных дней, недель, месяцев и лет, пряча от него настоящий смысл жизни и истинное вдохновение.
Так продолжалось до тех пор, пока он не встретил свою Единственную Большую Любовь. Ее звали Юля. Будучи изящной учительницей танцев (к тому же, значительно моложе Скворца), она закрутила его в искреннем чувственном танго, которое, временами, сбивалось на вальс, перерастающий в сальсу с оттенком рок-н-ролла, из которого рождалась дерзкая джига, но лишь для того, чтобы снова прийти к танго, за которым уже был виден новый вальс. Через несколько лет у них родились дети - Ксюша и Тимофей. С их появлением в жизни Скворца наступила гармония, о которой он даже не подозревал. Эта гармония зародило внутри него могучий вулкан, который тихо зрел, ворочая в его душе незримые тектонические процессы.
Он взорвался неожиданно. Ромка, почти год не бравший в руки кисть, вдруг стал рисовать, словно начав с чистого листа. Позабыв свой сюрреализм и гротеск, он стал писать классические сюжеты. Ветер, истерично сдувающий с комедианта его лицо, из-под которого виднелась юродивая ярмарочная маска, больше не завывал у его мольберта. Он почтенно замер, приклоняясь перед портретом матери, сидящей с зонтом в лодке, как приклонялся перед  матерью сам художник.
Скворец рисовал так легко и вдохновенно, как не делал этого никогда. Вулкан, росший и зревший внутри него, фонтанировал глубинными чувствами и неосознанными эмоциями прямо на холст. Казалось, что кисть здесь - лишь формальный посредник, отвечающая за физическую сторону вопроса: краски, линии, тонкие и размашистые мазки. Не отвергая ее стараний, холст впитывал саму жизнь.
Он работал много и с упоением. Рисуя картину за картиной, Ромка щедро открывал всем желающим двери в неподвижный мир, исполненный жизни, движения и глубокого смысла. Через полтора года после творческого возрождения, шестнадцать полотен произвели настоящий фурор на его первой персональной выставке.  Это был прорыв. Картины были исполнены на высоком художественном уровне.  Но было в них нечто большее. Они жили. Живя, дышали, звали внутрь, затягивали, завораживали, словно тоннель в другой мир. В нем остановленные его кистью люди были способны на большее, чем те, которые хаотически мечутся в реальности.
Через пару недель после открытия экспозиции, стало ясно, что к Скворцову пришел успех. Почти все картины с вернисажа были проданы. Среди покупателей были не только частные лица, но и некоторые галереи. Зальцбургский музей современного искусства приобрел сразу две работы.
Репродукции всех представленных картин попали на страницы авторитетных каталогов. Появились хвалебные рецензии.  Некоторые из них были настолько восторженные, что Ромка читал их сидя, дабы не покалечится в случае потери сознания. Юля и мама были совершенно счастливы.   И только дети настойчиво и недовольно спрашивали, куда это подевались все картинки, которые так долго рисовал папа.
  О Романе Скворцове стали  говорить не иначе, как о ярком явлении в современном изобразительном искусстве. Его вторая персональная выставка прокатилась по лучшим галереям Европы, собрав восторги зрителей и похвалы критиков. Стоимость его работ росла, как на дрожжах. Собственные сюжеты и очередь из  заказчиков. Большой дом в нескольких километрах от Москвы. В Рим на недельку, в Париж на выходные, пижонский американский джип, внимание бомонда. Интервью в газетах и на телеканалах, светские рауты.
- Знаешь, в чем секрет настоящего художника? - спросил он меня однажды.   
И сам же ответил, довольно улыбаясь:
- Настоящий художник может оставаться таковым, будучи вполне сытым и счастливым. 
Итак, Скворцов стал известным русским художником. И так  случилось, что я увидел его истинный шедевр одним из первых, когда он еще стоял на мольберте в Ромкиной мастерской. Скворец зазвал меня в гости специально, чтобы показать его. Это была непривычно вертикальная картина - два с половиной метра в высоту и метр с небольшим в ширину. На холсте был изображен мужчина в синей больничной пижаме, сидящий на строгом аскетичном стуле, на фоне зарешеченного окна, по которому стекают капли дождя. Поначалу казалось, что картина довольно проста и незатейлива. Но только если посмотреть на нее мельком. Стоило задержать взгляд, как она начинала стремительно преображаться, словно глаза зрителя пробуждали ее ото сна: полотно,     обрушивало на вас всю свою глубину и силу. Это было похоже на симфонический оркестр, разом вступивший после прелюдии, сыгранной на губной гармонике.
Магия этой картины была соткана из скрытых деталей. Поза персонажа конфликтовала сама с собой, настолько была неоднозначна, словно два начала, борющихся внутри человека в синей пижаме, тянули его в разные стороны. Лицо меняло выражение от гнева до обреченного смирения, в зависимости от ракурса. Виртуозное использование светотени делало мужчину, сидящего на стуле, настолько объемным, будто он вот-вот шагнет с  холста. Даже капли дождя за решеткой были не просто дождем - это слезы страдания человека, лишенного свободы. Сам автор показал мне еще одну интересную деталь. Если смотреть на картину под правым углом, то в складках просторной пижамы ясно виден силуэт саламандры.
Картина называлась «Мой пациент». Она была представлена на персональной выставке Скворцова в Москве и стала настоящим культурным событием. Со временем она   выставлялась в самых именитых музеях мира. Многие эксперты и критики называли ее «русской Джокондой» и приравнивали полотно к шедеврам мировой живописи. Занятно, что автор не ответил ни на один из множества вопросов, так и не раскрыв любопытной общественности, кто изображен на картине и почему она так называется.
У «Моего пациента» была непростая и интересная судьба. Полотно приобрел знаменитый музей Гугенхайма. Картина отправилась в Лондон на всемирную выставку современного искусства. По дороге «Пациента» украли вместе с другими ценными холстами. Расследование Интерпола провалилось.
Сам Скворцов совершенно не переживал по этому поводу.
- Ну, сам посуди, - сказал он однажды, - я для чего ее писал? Чтоб люди на нее смотрели. Если ее украли, значит, она у кого-то хранится. Он на нее смотрит, любуется. Ну, и дай Бог ему здоровья!
 «Пациент» скрылся от людей на семь лет. Немедленно появились подделки, порой очень и очень достойные. Потом какой-то старенький седой швейцарский коллекционер передал   картину законному владельцу. А молодой русский нефтяник купил ее у Гугенхайма и передал в Третьяковку.
В процессе всей этой многоходовки картину подвергали экспертизе на сохранность и подлинность. И вот, когда «Пациенту» сделали очередной   рентген, как делали его когда-то реальному Чернову много лет назад, на холсте, под слоем краски, обнаружили странный примитивный рисунок, сделанный тушью.  На нем были изображены две корзинки, в которых лежали яблоки, вишенки. И на корзинках и на яблоках были надписи - «скептик», «романтик», «аномалия», «тренировался». А на одной из вишенок было написано слово «бомжи».
Конечно же, на художника посыпались вопросы о происхождении этого таинственного рисунка с надписями. И Роман Скворцов ответил, что холст попал в его мастерскую случайно, а поскольку к задуманной картине подходил идеально, он его и использовал. Со всем, что там было намалевано.
Его ответ лишь усилил сияние загадочного ореола вокруг «Моего пациента», ведь Скворцову никто не поверил.


Эпизод девяносто седьмой

Николай Юрьевич Лешниц изредка выбирался в город по бытовым надобностям. Но делал это все реже и реже. Ему было уже далеко за семьдесят, а от живописного поселка, заросшего вековыми соснами,  где он жил уже больше пятнадцати лет, до города добираться становилось все труднее.  Автобус ходил редко, а в снегопад не ходил вовсе.
В одну из своих вылазок в город, он купил парочку газет. В какой-то из них он и увидел  заметку о передаче картины «Мой пациент» в Третьяковку. Рядом с заметкой была крупная фотография напыщенных людей в костюмах, обнимающихся с полотном. Приглядевшись, Лешниц узнал на картине Чернова. Земля дернулась у него под ногами, словно хотела скинуть с себя обратно, в Москву. Покачнувшись, он разом испытал к себе злобу, жалость и презрение. Чувства эти  яростно душили его. Спасения от воспоминаний не было. Но он точно знал, что есть иллюзия спасения. Порывшись в кошельке, он  понял, что на пятьсот грамм иллюзии вполне хватит….
В деревне доктор стал крепко попивать. Благо, самогона у сестры было предостаточно. Матушка, которую он похоронил несколько лет назад, была большая мастерица по части производства зелья. Запасы в погребе их дома поражали воображение, а потому Николай Юрьевич все чаще и чаще ходил пораженный. Но сегодня он решил, что до дома не утерпит. Шедевр с изображением Чернова, одним махом выбил его из колеи.
Через некоторое время доктор медицинских наук  Лешниц, в ватнике и валенках с калошами, вышел из магазина. Он прятал в карман этой пролетарской одежды любимй русским народом напиток. До автобуса оставалось еще три часа. По радио, орущему из окна стоявшей у магазина машины, диктор строго предупреждал о резком похолодании. А потому доктор решил начать, не откладывая в долгий ящик. Спустя три часа, он уже не мог сам влезть в старенький ПАЗик. Ему помог водитель и какой-то сердобольный юноша. С собой у Николая Юрьевича была еще треть бутылки водки. И маленькая. Та была особенно хороша. Такая ностальгическая, с кепочкой.
Проклятый автобус не доехал до его поселка буквально километра три. Завибрировав всем своим изношенным механическим телом, он заглох. Завести не удалось. Изощренный мат водителя заменил вердикт технической комиссии. Все трое пассажиров вылезли в морозную темень. Двое отправились в Саврино, а Николай Юрьевич, крякнув от жгучего глотка из початой маленькой, двинулся в сторону родного Тарасево.  Путь был не близкий. К тому же, его изрядно шатало. Пройдя метров пятьсот, он признал, что мороз нешуточный и сделал еще пару глотков. Повторив процедуру пару раз за каких-то десять минут, он допил свой запас.
Решив ускорить шаг, пошатнулся и упал на спину. «Звезды какие, как в сказке», - пьяно улыбнулся он Большой Медведице и, по-детски, хихикнул.
- На следующей неделе поеду в Москву, - решительно сказал он и показал язык, дразня мерцающее мироздание. И на секунду прикрыл глаза.
  Его нашли на следующий день. В руке он сжимал маленькую. Ту, которая с кепочкой. Уверен, что Дельтас здесь ни при чем.
 


Эпизод девяносто восьмой

В тот момент, когда Лешниц совершал свою последнюю покупку, Евгеникум Дельтас Нериаден, единственный выживший законный наследник верховной власти Нериаденов, сидел на веранде своего дома в Коктебеле вместе с женой, Людмилой Дельтас Нериаден, урожденной Бабаевой. Нет, ошибки быть не может. Российские паспорта однозначно утверждали, что они муж и жена, и их общая фамилия - Дельтас Нериаден.
Через пару лет после того, как они попрощались со Скворцовым у клиники, они приехали в Москву буквально на несколько дней, чтобы уладить дела с ЗАГСом. Воспользовавшись законным правом выбора имени и фамилии, они сменили паспорта, сунув толстой распорядительнице судеб гонорар за скоростное обслуживание. Получив документы и расписавшись, они вернулись в свой уютный дом в Коктебеле.
 Она звала его Никум, как звала его мать на Эльтизиаре. Ему так нравилось. Он звал ее  Ила, как уменьшительно называли одну из сестер его матери. Ему так нравилось.
Квартира в Москве приносила доход от аренды, которого хватало на приличное существование. Дельтас, ловко орудуя телом Вадика Чернова, обустраивал дом и участок. Он находил успокоение в физической работе и плавании. Смысла своего пребывания на Земле он найти не мог. Как не смог за долгие годы увидеть в своей жене существо одного с ним вида. Люда была для него чем-то вроде любимой собаки. Он переживал за нее, жалел, заботился. Если бы с ней что-нибудь случилось, он бы горевал. Он потакал ее прихотям, как в случае с регистрацией брака, и готов был защищать. Но обсуждать с ней что-то, что выходило за рамки их быта или обоюдной привязанности? Это ему в голову не приходило.
Люда же за эти годы так сроднилась с ним, что не могла адекватно воспринимать ни его, ни их отношения. Каждый день с Дельтасом был для нее прекрасен. Он относился к ней, как к любимому домашнему животному, а она видела в этом отцовскую заботу. Она полностью растворилась в нем, словно исступленный религиозный фанатик, принимая его любого. И фамилию Дельтас Нериаден она взяла не по указке и не из желания сделать ему приятно, а совершенно осознанно. Она знала, что его фамилия Дельтас Нериаден. После смерти Лешница она была единственным человеком на планете, кто доподлинно знал, что инопланетяне  существуют среди нас.
 Не прошло и нескольких месяцев их совместной жизни, как она отчетливо поняла, что мужчина, с которым она связала свою судьбу, не Вадим Чернов. И не московский инженер. И вовсе не землянин. Справедливость догадок Скворцова, которыми он с ней поделился, не вызывала у нее сомнений. Доказательств у нее никаких не было. Пожалуй, кроме одного. Она уже пятнадцать лет жила с каким-то разумным существом, и все эти годы каждый день видела, что он не человек. Он отличался от человека так же неуловимо, как отличаются два, совершенно идентичных, брата близнеца. Объяснить это невозможно, можно только чувствовать. Она чувствовала. Но ей было все равно, потому что она слепо и инстинктивно любила и была безумно счастлива. Кроме того, она не знала одной существенной подробности из их жизни.
Все эти пятнадцать лет, проведенные у моря, их было трое. Сознание Вадика Чернова, любившего Анну Михайловну, победившего Калываева, прожившего долгие счастливые годы с женой Леной и потерявшего мать, все это время было рядом. Оно жило в черепной коробке своего тела, данного ему Господом. Жило в полной изоляции, словно в звуконепроницаемом темном ящике.
Его сознание просыпалось и засыпало вместе с Дельтасом. А тот все эти годы чувствовал Чернова. И даже мог освободить его, на некоторое время вернув ему слух, зрение и контроль над телом. Но… благоразумно не делал этого. Неизвестно, что произошло бы с психикой обычного московского инженера после долгих лет заточения. Во что она переродилась? Кем стала? Беспомощным червем или яростным монстром? Скорее первое, но и второе не исключено.
В любом случае, Вадим Чернов больше никогда не выйдет из этой безмолвной кромешной тьмы. Ему досталась самая страшная пытка, которую не испробовал ни один из живущих. Она будет продолжаться до тех пор, пока живет его тело.


                Эпизод девяносто девятый
         
     Анна Михайловна, ставшая бабушкой, не знает о том, что приключилось с ее принцем. И слава Богу… Иначе бы она сошла с ума от горя.
     Ее семья давно распалась, а дочь ушла строить свою жизнь. Сейчас, когда она уже видит очертания финиша, хотя до него еще далеко, ей с каждым днем все больнее осознавать, как она была безмерно счастлива в пять лет. Счастье это навсегда потеряно для нее.
     Было такое в ее жизни, когда она вдруг начала искать Вадика. Приехав во двор, где прошло их детство, она услышала от тех, кто знал Вадьку, что три года назад он бесследно куда-то растворился. Он не значился даже в паспортном столе. Вернувшись домой, в Питер, она окончательно поняла, что обречена оплакивать те короткие недели, когда ее сердце замирало от сияния золотистых пуговиц.
     Каждое утро, просыпаясь в своей квартире на Васильевском острове, Анечка вспоминает его. Их двор, поездку к морю на грузовике и косолапые медвежьи конфеты. Она бережно хранит пожарника и немецкий двухцветный карандаш, словно мостик к тем коротким счастливым мгновениям. И если становится невмоготу, она достает свои драгоценности из зеркального шкафа и часами ищет в них частичку своего принца.
         Справедливости ради скажу, что есть и другой человек, который иногда вспоминает Вадьку Чернова. Вспоминает и не может понять, в тот ли день он впервые думал об убийстве? Или это было раньше? Когда в него попало ядовитое зерно патологической мести, которое проросло, раскинув могучие ветви, и овладело им, заставляя мстить невинным  за собственную слабость и унижения? Не в тот ли момент, когда пятилетний сопляк поверг его у бойлерной?  Он тоже будет сидеть взаперти, пока его тело не одряхлеет. В отличии от Вадьки, он может распоряжаться им, общаться с другими людьми, чувствовать вкус пищи и видеть солнечный свет. Но он лишь тяготится всеми этими привилегиями, о которых Чернов может только мечтать.
     Каждый раз, перед тем как ненадолго покинуть свою тесную клетку, он вытягивается по стойке смирно и лает в лицо надзирателю: «Осужденный Калываев Евгений Трофимович, 1956 года рождения. Статья сто пятая, часть вторая. Приговор - пожизненное заключение». Так продолжается уже двенадцать лет, с тех пор, как суд признал его виновным в убийстве двенадцати женщин.
    Но с недавних пор жизнь на острове Огненный перестала быть для него невыносимо гнетущей. У Жиртреста появилась цель. И он будет идти к ней, искать пути. А если не найдет, то будет прокладывать. Изучит опыт и ошибки других… и добьется своего! Сбежит!
     Все знают, что бежать отсюда невозможно. Просто некуда. Вокруг десятки километров ледяной воды. Но он хитрее всех, он сбежит. Сбежит прямо в ад! А там его уже ждут… Осталось найти способ. Грызть вены и вешаться бесполезно. Камеры под наблюдением. Успевают наложить жгуты и снять. Ну, ничего… есть у него одна идейка. Он их всех оставит в дураках…


Эпизод сотый

А вот Маша Вишнякова действительно оставила в дураках Федеральную Службу Безопасности. Причем руками одного из ее руководителей. Правда, не со зла, а по незнанию. И все же…
  Каким-то образом на Земле появляется настоящий инопланетянин. Два человека, двигаясь в разных направлениях, словно поезда в школьной задачке, собрали несколько неопровержимых доказательств и множество косвенных улик, доказывающих, что псих в клинике и есть реальный пришелец.
То, что эти двое не сотрудники ФСБ, уже плевок на мундир федералам. Этим типом, кем бы он ни был, интересуются янки – возят его в научные группы, астрономические лаборатории. Всем плевать. И финальный аккорд: инопланетянин находится под замком у государства. И опять компетентным органам на него плевать.
Был бы он и дальше под замком и,  может быть, кто-нибудь докопался бы до истины. Ан, нет. Взрослая  девочка Маша через влюбленного в нее взрослого мальчика Витю просит одного из руководителей Службы: «Дяденька, отпустите, пожалуйста, психа. Дайте команду, кому надо».
И Служба, собственными руками отпускает на все четыре стороны совершенно аномальное существо, только что без антеннок.
Да если бы подполковник ФАПСИ Витя знал истинное положение вещей, он бы, наверное, как правильный русский офицер, пустил себе пулю в лоб. Но он до сих пор этого не знает. А потому едет на дачу, где его ждет домохозяйка Маша Вишнякова и ее вкусный ужин. Она больше не преподает и не практикует. Ведет здоровый образ жизни, живет с любимым за городом. Читает умные книжки, ходит на выставки Скворцова.


Эпизод сто первый
Если я не ошибаюсь, мы никого не забыли. Ах, простите! Ну, конечно же…
Я вас спрашиваю, это что же получается? Про всех спели, а про Леву Абермана подумали молча?
…И что, вы, таки, желаете знать, что делал Лева Аберман, когда увидел тот самый адаптер? Как умный мальчик он сразу понял, что такое встречается реже, чем еврей в угольной шахте. И решил, что, не в ущерб родной стране, можно сделать себе немного славы. Поговорил с кем надо и как надо. А с кем не надо, с тем говорить не стал. Вы спросите, и что ему все эти хлопоты? А я вам скажу, что Лева понял, что нашел в дерьме бриллианты. И нечего морщиться! Надо лезть туда руками, даже если суббота.
Лева принялся звонить Лешницу. А кому еще, с таким беспокойным вопросом, может позвонить Аберман? Только Лешницу. И вы представляете? Ему отвечают, что Лешниц, наконец, нашел время, чтоб съездить к умирающей маме! Ну, Лева культурно решил узнать, не сказал ли Лешниц, как долго  будет умирать мама. Ответили - две недели. О чем речь, маму можно понять, кому туда охота… Но, простите, каким краем виноват Лева? Он уже поговорил  с культурными людьми, что во вторник привезет им Чернова, чтоб они похлопотали за его позвоночник. Лева теперь будет выглядеть странно, как кошерный поросенок.
Аберман подумал головой и решил не метаться. У Лешница в клинике учет, как в синагоге. Чернов там закрыт надежней, чем рупь в копилке.
Позвонил через неделю. Вдруг маме стало хуже и Лешниц уже свободен? Нет Лешница. Аберман взял в долг терпение и очень переживал все дни, кроме субботы. Утром, в понедельник, Лева бежит впереди себя звонить Лешницу. И что вы думаете? Ему отвечают, что Лешница нет. Лева не уверен в своих ушах, ведь две недели уже закончились. Спрашивает, как нет Лешница? Ему отвечают: «Молодой человек, «нет» - это как «есть», только наоборот».
Проходит неделя, Лева упорствует, как еретик на плахе. Набирает номер. Думает, если мама еще здорова, а Лешниц занят, я сам вместо нее сдохну. Но Лешниц стабилен, как курс Голды Мэйер. Тогда Аберман спрашивает аккуратно, словно щипач на Привозе. Мол, у вас там бедолага Чернов со страшной болезнью. Надо спасать. И что он слышит? Чернов выздоровел, давно дома. Лева говорит: я вас всячески уважаю, но вы что-то путаете. С такими хворями не выздоравливают. Это невозможно, как коммунистический субботник в Хайфе. Помер - могу поверить. Но поправиться он не мог. Ему в ответ - есть выписка, сейчас пришлем по факсу.
Лева растерян, и я его понимаю. Лешниц казался ему приличным человеком, с которым можно иметь дела.
Так я вам больше скажу, вы рано смеялись. Лева уже бросил Фиму, женился на Еве. Ева, не дожидаясь пока будет, как с Фимой, родила Леве Марка. Марк уже так подрос, что скоро начнет просить деньги. Несколько лет прошло, куда там неделям… Наш Аберман вспомнил звонить Лешницу. Просто так, от  еврейского любопытства. Приготовил ему все слова, которые нельзя говорить рядом со старшими, и набирает номер.
 И что вы думаете, ему ответили?!..
Леве уже плевать и на Чернова, и на Лешница! Ему интересно, что там за мама? Три года родню у смертного одра продержала!


Эпизод сто второй

Внимание! То, что вы имеете возможность прочесть ниже, может нанести урон вашей психике: спровоцировать тяжелые депрессии, страхи, панические состояния, навязчивые идеи, мании; подтолкнуть вас к необдуманным импульсивным действиям асоциального характера, способствовать стимуляции суицидальных наклонностей и развитию социопатии; вызвать болезненное чувство моральной ответственности.  Опасность заключается не в силе психоэмоционального воздействия литературного текста, а в его фактической составляющей. Все факты, изложенные ниже, абсолютно достоверны и произойдут в обозримом будущем. Если при прочтении данной книги, вы преследовали исключительно развлекательные цели, настоятельно рекомендуется остановиться.
Если я скажу тебе, читатель, что на твой мир надвигается финальная разрушительная сверхкатастрофа, что ты скажешь мне? А если я скажу тебе, что она произойдет из-за яблока, ты удивишься? Так вот… Надвигается. И именно из-за яблока.
Открою секрет - дата уже назначена. Если ты будешь в этот день и час среди живых на планете Земля, билет тебе обеспечен. Ограничения по возрастному, расовому, половому, религиозному признакам - отсутствуют. 
Ну, а теперь - по порядку.

…В конце двадцатого века дела у человечества шли не самым лучшим образом. Были проблемы критические и некритические. Первые грозились ввергнуть цивилизацию в плохо управляемую разруху. При худшем стечении обстоятельств – в полнейший хаос. Некритические проблемы могли изрядно подпортить жизнь, не задевая основы мироустройства. И те, и другие росли, как снежный ком.
Лично я всегда считал социально-политические проблемы куда более важными, чем всякие там экологические. Если народы начнут рвать друг другу зубами глотки, кислотный дождь не произведет на них особого впечатления. Мне возразят, что с человеком можно договориться о перемирии, а с погибающей рекой – нет. Простите, не согласен. Если начнется глобальная бойня, на перемирие понадобится несколько лет и много миллионов жизней.
Основными бедами уходящего двадцатого века стали территориально-политические, энергетические войны и голод. И терроризм. Тоже война.   
Этим грозным демонам подпевала прочая нечисть. Неожиданные стремительные климатические изменения, которые провоцировали природные катастрофы, также нельзя было назвать несерьезной угрозой. А в экспериментальных  лабораториях вирусы играли бицепсами. Без лишнего пафоса и показухи, они уверенно демонстрировали способность оставить на планете лишь животных, моря и леса, всего-то за год-другой.
Планетарное сообщество напоминало прилично одетого, но босого горожанина, немного равнодушного, погруженного в себя, который сидит в бетонной комнате с видом на природу, а вокруг него бомбы – на любой вкус. Мощная и не очень, со шрапнелью и без, биологическая, химическая. И каждая тикает. Босой горожанин изредка вспоминает о них. Очнувшись от каждодневной рутины, озабоченно чешет в затылке и говорит:
- Ого! А здесь опасно! Надо бы с этим что-то делать.
И вновь погружается в течение жизни.
Иногда он тихо и неуверенно говорит себе под нос:
- Может, все-таки, вызвать сапера?
 И тут же сам себе отвечает:
- Не, не до этого. Надо кабельное подключить. И купить патроны для револьвера. Без оружия в наше время нельзя.
Озабоченно косится на тикающие брикеты и добавляет:
- Вон как вокруг неспокойно.
Конечно же, по всем направлениям реальных и потенциальных угроз велась напряженная работа. Она имела, преимущественно, «оральный» характер. Исполненные власти чиновники говорили и постановляли, решительно что-то решали и хоронили в оффшорном безналичном небытии гигантские бюджеты.
 А бомбы продолжали тикать. Естественно, чиновники и власть имущие не были виновны. Они представляли лишь инструмент, послушно отстаивающий те или иные интересы. Да  вот интересы-то были диаметрально противоположными. Лебедь, рак и щука из басни дедушки Крылова на этом фоне смотрелись бы как эффективная сплоченная команда. Эти персонажи были хотя бы впряжены в одно транспортное средство. Человечество таким единством похвастаться не могло. Кампании против террористов на деле заканчивались нефтяными войнами. А дутые экологические союзы были нужны лишь для того, чтобы душить экономику развивающихся соседей. Под девизом строительства общего дома каждый пытался украсть стройматериалы и, если получится, ударить молотком по пальцам тому, кто тоже имеет на них виды.
Несмотря на то что тикающих угроз было с избытком, среди них не нашлось такой, которая могла бы постучаться одновременно во все двери. Тот самый жареный петух, у которого сложились добрые фольклорные отношения с русским мужиком, прохаживался рядом, временами грозно поглядывая, но к задницам не приближался. Печальная истина, гласящая, что война объединяет народ, к сожалению, справедлива. Разумные приматы планеты Земля создают сложные технологии и уникальные произведения искусства. Но объединить их может лишь угроза смерти и необходимость выживания.
 До 2018-2020 года мировое сообщество продолжало исподтишка толкаться вблизи сытных мест, пытаясь выдать эту толкотню за некий созидательный процесс. И вдруг… Одна из самых опасных бомб, тикающих все это время, тихонько пискнула. А потом и еще разок. Восьмимиллиардная планетарная масса этого не заметила, но горстка специалистов сразу поняла – эта точно рванет. 
Угроза была топливная.  Внушительные запасы черной техногенной крови было не так-то просто извлечь на свет Божий. Необходимые технологии имелись, но они никак не желали дешеветь, а ведь обещали.  Водородная энергетическая альтернатива так и не смогла заменить традиционные двигатели.  Отчетливо просматривался всемирный топливный коллапс, от которого было рукой подать до хаоса и анархии. Цена барреля  потянулась вверх, как настойчивый бамбуковый росток. Прогнозисты смоделировали такие предсказания, что мировые лидеры дружно засекретили эти данные, чтобы предотвратить ураган людской паники.  Это было в конце 2021 года.
Засекречивание данных проблемы не решали. Надежду возлагали на Международную Топливную лабораторию. Но она все никак не появлялась. Каждая из сторон пыталась определить, какова должна быть ее доля участия в этом дорогостоящем проекте. Даже перед лицом серьезной опасности политические спекуляции и пинки под столом не прекращались.
 В самом начале 2022 состоялся знаменитый «фальшивый форум». Главы сорока трех стран собрались, якобы, на Международный экономический форум. На самом деле, это были переговоры по Международной Топливной. Эта встреча стала достоянием гласности лишь через четыре года. Тогда-то мир и узнал про «арию Царевны Лебедь».
За полгода до «фальшивого форума» Россия избрала нового Президента, сохранив прежнюю власть -  мы так умеем. Им была женщина, очень мощная, деятельная и открытая интеллектуалка с колоссальной харизмой. Она выступала на форуме, где разгорелась дискуссия о том, кто и на что может претендовать. Торговля была ожесточенной, с явным базарным налетом.
Ольга Сидорова, Президент РФ, вышла на трибуну и неприлично долго смотрела в листы доклада. Решительно отложив их, она обратилась к переводчикам с русского языка, работающим на форуме, с просьбой. Она просила их найти адекватные аналоги для некоторых русских слов, которые они все знают. По залу переговоров прокатился смешливый шепоток. И Сидорова начала. Без бумажки. Речь вошла в учебники по риторике и политологии. Правда, с купюрами. Президент России показала феерическую, безупречно выверенную и рискованную импровизацию.
99 процентов глав государств, участников форума, были мужского пола. Она стыдила их так, как женщина может стыдить мужчин. При этом часто используя жесткие эпитеты и изредка – нецензурные выражения. Форум был закрытый. Она рисковала своей репутацией, но она добивалась действия вместо болтовни. Это сработало. Топливная начала свое существование.
 С этого момента ведет свою историю Эпоха Согласия, которая стала важнейшим периодом в развитии человечества.
Объединенными усилиями всей планеты биотопливо было найдено. Им стала искусственно созданная бактерия, стремительно превращающая обычную морскую воду в горючее. Это был триумф Эпохи Согласия. В период с 2024 по 2037 интенсивно создавались Международные научные центры. Они занимались генной инженерией, медициной, освоением космоса, сельским хозяйством, теоретической наукой, информационными технологиями и технологиями в сфере транспорта.
2032 год принято считать началом Большого технологического скачка. В 2041 на Луне смонтирована и пущена в эксплуатацию первая стационарная лунная станция. В 2043 – вторая. Три околоземные орбитальные станции и две лунные были важнейшими научными лабораториями, в которых вызревали и рождались многие фундаментальные научные открытия.  Мир стремительно менялся, словно очнувшись от спячки. С каждым годом плоды этого пробуждения дарили людям новые возможности. Жизненно необходимые и праздные, они меняли жизнь на планете Земля с удивительной скоростью. 
  Компьютеры перестали быть грудой железа, став биологическими единицами, построенными из искусственных клеток. Робототехника развивалась такими внушительными темпами, что Всемирный Планетарный Совет, пришедший на смену ООН, был вынужден ограничить внедрение роботов последнего поколения в человеческий социум. Такие меры были необходимы, чтобы не допустить массового возникновения нового типа разумных существ, ибо со временем они могли бы стать новой расой. Где-то в районе 2030 года биологические компьютеры вошли в большинство домов, сильно изменив быт среднестатистического землянина.   «Разумное жилище», о котором бредили фантасты прошлого, создающее комфорт и безопасность для своих   обитателей, стало такой же нормой, какой когда-то был обыкновенный телевизор.      
Медицина, скрещенная с генной инженерией и передовыми нанотехнологиями, предлагала человечеству те самые рецепты, о которых мечтали футурологи двадцатого века. Болезни излечивались на клеточном уровне с помощью совершенных нанороботов. Эти микролаборатории жили внутри человека, точечно уничтожая пораженные недугом клетки. А крошечные эскулапы третьего поколения даже могли создавать здоровые клетки на месте удаленных больных. Понятие донорства постепенно кануло в лету. Органы, кровь и спинной мозг выращивали в лабораториях, словно фрукты и овощи в теплицах. Срок жизни представителя среднего класса значительно вырос.
Население земли увеличивалось, опережая прогнозы социологов. Планетарный социум стал  расти вверх и вниз, так как справа и слева были соседи. «Вертикальные технологии» довольно эффективно решали проблему перенаселения. И это касалось не только мест обитания людей. Сельское хозяйство тоже тянулось в обе стороны от поверхности земли. Там, где раньше было несколько гектаров посевов, теперь можно было увидеть автоматизированные сельхозстанции, высотой и глубиной в несколько сотен метров. Они усердно трудились, снабжая разросшийся род людской злаками и овощами, выращенными в питательных смесях под искусственными солнечными лучами. Через сотню лет после триумфального восшествия на трон короля рок-н-ролла, в начале пятидесятых, человек выращивал синтетическое мясо, ничем не уступающее настоящему. Правда, состоятельные слои населения предпочитали плоть настоящих животных, хоть и выращенных на высоте.   
Население росло, но благодаря новым технологиям от голода не страдало, хотя это и предрекали социологи далекого прошлого. Вопреки прогнозам, культура человечества так же не выродилась и не обесцветилась. По-прежнему люди платили немалые деньги, чтобы послушать Моцарта не в записи, а в концертном зале. Новые технические формы кинематографа, позволявшие зрителю стать полноправным участником действа, оказавшись в центре фильма, не уничтожили театр. Театральные фестивали, проходящие в Москве, становились ярким культурным событием планетарного масштаба и транслировались на все континенты. Бумажная книга в твердом переплете, как и когда-то давно,  была желанной и престижной вещью. 
Но были при этом и тяжелые пролемы. Сообществу землян необходимо было избавиться от застарелой болезни, которая нещадно грызла планету.  Террористический сепаратизм рождал локальные военные конфликты. Радикальные исламские группы истерично визжали о конце света и уничтожении истинной веры, частенько хватаясь за оружие. Они обвиняли прогресс в нарушении воли Бога и видели в нем сатанинское начало. Резкие силовые решения вопроса, пусть и эффективные, в конечном итоге оборачивались цепной реакцией насилия. Война порождала войну, которая жаждала разрастись на карте, питаясь людской местью.
Для того чтобы не дать  насилию разгореться на границах государств, нужно было смести эти границы, объединив страны. И это объединение, питаемое еще и экономическими целями, медленно обретало реальные черты. Слабые государства искали защиты от внутренних и внешних угроз. Такую защиту им могли дать могущественные соседи, обладающие сильной устойчивой властью, развитой экономикой и новейшими технологиями. То, что произошло с Европой в двадцатом веке, породив Евросоюз, постепенно стало происходить с Латинской Америкой, Юго-восточной Азией и Африкой.
   В 2084 году изучить политическую карту мира не составляла большого труда. Разными цветами на ней были обозначены всего несколько государств. Европейское сообщество, со столицей в Риме; Соединенные штаты Америки, Канады и Северных территорий, столицей которых остался Вашингтон;  Единая Юго-Восточная федерация с центром в Пекине; Союз Австралии, Новой Зеландии и Полинезии, главным городом которого был Сидней;  Объединенное Африканское государство, со столицей в Йоханнесбурге; Южно-американская федеративная республика, столица которой находилась в Буэнос-Айресе; страна, называющаяся «Арабский Мир», со столицей в Тегеране. И Великорусский Союз наций, возглавляемый Москвой и имеющий границы бывшего Советского Союза, дополненного Монголией. Всего восемь макрогосударств. Восемь Президентов, правительств и парламентов. Восемь экономик, армий, восемь гражданств.
Кроме этих гигантов, было лишь две страны, сохранившие свои старые названия. Одной из них была огромная могущественная Индия, другой – крошечный Израиль, испокон веков оберегающий обетованную Землю, колыбель всех религий.
Политика объединения принесла свои результаты. Вооруженные конфликты выродились в редкие молниеносные полицейские операции. Средний жизненный уровень на планете значительно вырос. А голод, вечный спутник цивилизации, впервые был окончательно побежден. Человечество продолжало космическую экспансию, активно осваивая Луну и Марс. Люди вступали в эйфорическую эру благополучия.
Но ей было не суждено продлиться долго. Под здание благоденствия, к строительству которого цивилизация шла через всю свою историю, была заложена терпеливая бомба. И заложена она была самими людьми.

Признаки далекой беды можно было рассмотреть еще в «Эпоху Согласия»
Все дело было в яблоке. Задолго до великих преобразований, ожидающих человечество, в конце неспокойного двадцатого века, на планете Земля раздался смачный библейский хруст. Кто-то из нескольких миллиардов человеков откусил от яблока. От того самого, которое с древа познания. И, откусив, принялся жадно жрать сочную запретную мякоть, воровато оглядываясь. Он не хотел дурного. Лишь грезил о феноменальных открытиях, способных вывести человечество на новую ступень развития, перепрыгнув через парочку предыдущих.
В этот момент в будущем земной цивилизации обозначилась крошечная трещина. Ведь человек опять, как когда-то Адам и Ева, пошел против воли Творца. И произошло это в 1997 году от Рождества Христова.
  На этот раз искуситель не был похож на змея. Он походил на простого московского инженера, тридцати восьми лет от роду, слегка сумасшедшего, а потому -  странно одетого. Да и сын Божий, покусившийся на притягательный запретный плод, имел не много общего с обнаженным библейским Адамом. Вместо фигового листка на нем был безупречный костюм, пошитый на заказ. Его звали Питер Содберг. Он был американским ученым.
Сам по себе, он ни в чем не был виноват. Первородный грех, однажды уже совершенный людьми, был повторен им от имени всего человечества, которое не осознало главного за прошедшие тысячелетия. Людское бытие, как и все сущее, от снежинки до круговорота галактик во вселенной – великое и совершенное создание Господа. Тронув маятник гениального и совершенного механизма, воздвигнутого им посреди великой безмолвной пустоты, Творец, раз и навсегда, определил высший порядок вещей. Человек, определенно, был его любимым детищем. Он создал людей разумными, духовными и несовершенными, и в этом сочетании видел их смысл и красоту. Господь дал им возможность меняться. Двигаясь от мрака и безверия к вере и просветлению. Люди могли достичь того совершенства, которое не было им даровано изначально. Творец ждал, что они поймут это, увидят и осознают его замысел.
В младенческом возрасте человечество, состоящее лишь из Адама и Евы, не смогло оправдать его надежд. Безрассудно вцепившись в яблоко неокрепшими молочными зубами, они впервые обнажили свое безверие, потянувшись к чуждому знанию, решив, что будут сами строить свою жизнь, без оглядки на Бога. Знание, до которого они не доросли и которое им не принадлежало, сулило им новые горизонты. И возможность одним махом схватить то, к чему они должны были прийти по трудной и долгой дороге, уготованной им Творцом. Тогда он низверг их в боль и страдания смертной жизни. Но сделал это не от гнева, а лишь для того, чтобы дать им возможность двигаться от мрака и безверия к вере и просветлению, создав в этом движении ту высшую красоту, которой он так ждал от них.
     А спустя две тысячи лет после Рождества Христова вновь появилось яблоко. И вновь людские зубы алчно вцепились в него. Обитатели прекрасной   планеты хоть и обрели веру, но так и не поняли замысла. Не поняли, что любые знания, свершения и завоевания должны быть созданы  ими самими на пути из невежества и мрака к знаниям и свету. Но человек вновь бездумно схватился за знание, которое не заслужил  и которое ему не принадлежало. 
Так что же было яблоком? По большому счету, это уже не важно. Но я все же скажу. Ведь у меня есть надежда, что все можно исправить. О ней я сказал в первой строчке моей книги, ведь если бы надежды не было, ты не держал бы ее в руках. И если ты уверен, что тебе по силам знать это…
Тогда знай.

Яблоком было нечто, что рассказал Питеру Содбергу беглый Нериаден, укрывшийся в теле Вадима Андреевича Чернова. В их долгих разговорах, которые были так интересны для американца, он поведал ему что-то такое, что было скрыто от земной науки того времени, запросто протянув ему Адамово лакомство, небрежно отерев его о рукав рубашки. Что именно это было, мне досконально неизвестно. Какое-то знание, покоящееся на стыке теоретической математики и астрофизики. Это знание было способно стать ключом к глобальным открытиям. Возможно, оно появилось бы у человечества сотни лет спустя, родившись под грузом опыта, сотканного из исканий, ошибок, ложных выводов и утопичных гипотез. Но знание брызнуло в цивилизацию сладким и ядовитым яблочным соком задолго до этого, вырвавшись из-под тугой кожуры в тот момент, когда крепкие белоснежные зубы американца решительно впились в порочную мякоть, повинуясь слепому животному стремлению всего человеческого рода.
  В 2000 году Питер Содберг и Дэвид Ройзман опубликовали математическую теорию, весьма революционную и весьма абстрактную. Смысл ее был понятен лишь узкому кругу ученых. Однако в научных кругах она наделала так много шума, что ее отголоски просочились в сообщения информационных агентств. Я случайно тогда обратил внимание на эту новость, тут же забыв про нее. Лишь когда мне было за пятьдесят, перечитывая набросок истории Романа Скворцова, рассказанной им в корчме, мне показалось, что я когда-то слышал фамилию Содберга.  Но  я так и не смог вспомнить подробности новости о научном открытии американцев. И только когда я испустил дух, истекая кровью на автостоянке, и моя жизнь в мельчайших подробностях понеслась перед мертвыми глазами… Только тогда я вспомнил. И больше моя душа не знала покоя.
А на земле живых неслись годы, за которыми я тревожно наблюдал из небытия. О теории Содберга-Ройзмана ничего не было слышно, будто ее никогда и не существовало. Так продолжалось до середины 2084 года, когда группа ученых Европейского союза воскресила из толщи восьмидесятилетнего забвения работу своих заокеанских коллег. Как я понял позже, они увидели в ней ключ к двери без замка. И принялись искать возможность создать подходящий замок, чтобы затем врезать его в дверь.
 Задача была масштабной. Шли долгие годы напряженной научной работы, которая не была секретной, но и не афишировалась. Только по прошествии семи лет, в 2091, стали вырисовываться общие очертания «замка».
Когда через три года появились первые очертания небывалого проекта, Европейский cоюз засекретил всю деятельность группы, изъяв из открытых источников любые упоминания о ней и о ее членах. Перед возможностью такого фундаментального открытия философия и традиция Эпохи Согласия рухнули. Ведь речь шла об открытии технологии искривления пространства. Еще ее называли «теорией червячных ходов». 
 В обстановке строжайшей секретности американские, русские и китайские ученые начали схожие исследования. Человечество, презрев достижения Эпохи Согласия, вспомнило времена безудержной гонки за приоритетными достижениями. Началась своего рода «холодная» тайная война. Чуть позже, в 2095-м, к ней присоединились индусы. Четыре могущественные державы, каждая по отдельности, мобилизовали все свои немалые ресурсы для создания того самого «замка».  В распоряжении ученых были самые передовые технологические достижения и практически неограниченные финансовые возможности. 
Неожиданный прорыв грянул в 2107-м. Гипотетическая схема замка появилась почти одновременно у европейцев и русских. Несколько месяцев спустя, до нее добрались и американцы, а уже потом китайцы и индусы. Мир стоял на пороге открытия, небывалого по своей значимости. До того момента, когда человечество распахнет дверь, ведущую в дальние космические путешествия, было еще далеко. Но ключ от нее уже был у него в руках. Гонка за владение технологией «червячных ходов» продолжала усиленно набирать обороты, наперекор Эпохе Согласия. Обо всем этом знала лишь горстка людей. Остальные восемь с половиной миллиардов населения Земли  были уверены, что самым значимым научным проектом современности является стационарная станция на Марсе. А я…  в 2107-м  я уже все понимал.
В 2112-м году и ключ, и замок были готовы. Впереди у каждой из сверхдержав была главная задача – быстрее остальных понять, как врезать этот замок в дверь. Двадцать восемь лет напряженной теоретической и практической работы позволяли взглянуть на далекий горизонт технологического могущества, уже маячивший сквозь дымку времени. Был лишь один открытый вопрос: кто первый?
Ответ на него соперники получили спустя четыре года. Первыми   техническую разработку получили русские. Вслед за ними финишировали китайцы и американцы. Именно русские ученые   поняли, что одной стране будет не под силу собрать экспериментальную установку и вывести ее на орбиту. После нескольких месяцев переговоров Великорусский Союз наций, Соединенные штаты Америки, Канады и Северных территорий и Единая Юго-Восточная федерация были вынуждены объединиться в Новый Международный космический альянс. Официальной целью его создания провозглашалось строительство комплекса стационарных баз на Марсе. На самом же деле, Марс интересовал членов альянса, как мореплавателя может интересовать соседний порт.
  Слухи о том, что Союз наций, Федерация и Штаты готовят какой-то космический гиперпроект, просочились в мировое информационное пространство. Непосвященные земляне начали строить предположения и догадки. Официальные лица продолжали уверенно врать про марсианские станции. А у обычных землян в то время особый интерес вызывала «Большая штука».
Так, с легкой руки специалистов Планетарного центра исследований дальнего космоса, обитатели Земли прозвали астероид  Зевс Н2097. Астрономы центра обнаружили его в 2097 году. Свою кличку он получил благодаря немалым размерам. Этот кусок железа с каменными включениями, имел 682 километра в поперечнике и летел в сторону Земли. Траектория его орбиты не угрожала нашей планете. Он должен был пройти мимо нее в 2132 году на расстоянии чуть менее миллиона километров.
Астероид был достаточно хорошо изучен, за ним постоянно велось наблюдение, как за одним из самых больших объектов, который будет пролетать в относительной близости к Земле. Мировое ученое сообщество признало, что Зевс не несет угрозы человечеству. Однако именно на модели его столкновения с нашей планетой разрабатывалась система дальнего уничтожения (или сведения с орбиты) подобных опасных соседей. В распоряжении Планетарного центра был внушительный арсенал сверхмощных ракетоносителей с ядерными зарядами, способных сбить с курса или уничтожить заплутавшего космического странника. 
   Астероид «Большая штука» имел  немалую популярность у землян. Он стал героем фантастических книг и фильмов. Ему были посвящены сотни адресов единой интеллектуальной сети, которые предлагали пользователям прогулку с комментариями по голографической модели поверхности Зевса. Пешее космическое приключение проецировалось прямо в комнату из крошечных голографических генераторов, установленных по ее углам. Красочные фотографии, сделанные космическим телескопом, прочно заняли свое место в рекламе и на стенах квартир обывателей.  Зловещий гигантский астероид был прекрасен в своем миролюбивом отдалении.
Но… вернемся к «червячным ходам». В 2128-м году, по истечении семи лет строительства, экспериментальная установка прошла первые тесты на земле. Так как в основе ее действия лежал направленный пучок ядерной энергии, полноценные испытания могли быть произведены только в космосе. Установка представляла собой огромный  эллипс, диаметром 600 метров в самой широкой его части. В центре конструкции находился  ядерный реактор. Он должен был посылать излучение в разные части установки, чтобы затем собрать его воедино в нескольких точках эллипса. После чего приложить всю его силу к той самой двери, которая манила в далекий космос.   
В 2129-м  первые блоки вышли на орбиту. Сборка началась. Участники проекта, наконец-то, провели первые испытания в космосе. Они прошли успешно.  Экспериментальная установка, бесхитростно названная «Альянс Космос», выдала ряд импульсов, в результате которых на некотором отдалении от нее наблюдалась искрящаяся сфера голубовато-сиреневого цвета. Дверь была приоткрыта. Интеллектуальная всемирная сеть захлебывалась от восторга, крича «о воротах в будущее» и о «феноменальном успехе человечества». Шел 2130-й год от Рождества Христова.
А в 2131-м к орбитальной установке «Альянс Космос» пристыковался разведывательный спутник «Пионер». Он нес в себе новейшие достижения в области изучения космоса. Аппарат мог улавливать все известные человеку элементарные частицы, сканировать огромные расстояния на предмет обнаружения колебаний искусственного происхождения, а его мощный телескоп мог обшаривать миллионы объектов, фиксируя каждую микросекунду своей работы. Кроме того, на его борту были простейшие организмы, упакованные в исследовательские капсулы, тщательно фиксирующие любые изменения в жизни отважных инфузорий.
 «Пионер» был готов к прыжку в несколько сотен световых лет, которые он преодолеет всего за несколько секунд. Он был командирован в галактику Пурпурной Ветви. Именно там, по мнению ученых, находилось большое количество экзопланет, схожих по своему строению с матушкой-Землей.
12 апреля 2131-го года, в 12 часов 35 минут по Гринвичу, в международный день космонавтики, «Альянс Космос» ужалил черный ледяной вакуум пронзительными радиоактивными импульсами.
Магическое зрелище  явило затаившей дыхание планете волнообразную искрящуюся сферу. «Пионер» стремительно и бесстрашно влетел в нее, после чего тут же пропал из виду - впрочем, как и с радаров. Восемь с половиной миллиардов разумных приматов были уверены в своем триумфе. «Пионер» должен был вернуться через четыре месяца таким же образом, каким он покинул орбиту Земли.
12 августа 2131-го года все население земли вновь кинулось в объятия информационных ресурсов единой интеллектуально сети. Дверь вновь открылась. С ее другой стороны, где-то в галактике Пурпурной ветви, «Пионер» должен был сделать   прыжок к родному порогу.
  … Скажу сразу, что 12 апреля жители Земли видели свой поисковый спутник последний раз. Возможно, команда «Альянс Космоса» ошиблась в расчетах. Или отважный «Пионер» столкнулся с какой-нибудь кометой. Или внезапно поумневшие инфузории взяли на себя управление последним словом космической техники. И теперь ищут  пристанище на просторах Пурпурной ветви, подальше от жестоких прямоходящих соседей по планете, без малейших угрызений совести отправивших их в столь рискованное путешествие.

 Руководство Международного космического альянса заявило, что считает первый опыт использования технологии «червячных ходов» удачным. Действительно, дорогущий спутник очень убедительно пропал в искрящейся сфере. Давненько земляне не тратили огромную кучу денег так быстро и эффектно. Пообещав довести технологию до ума максимум за пару лет, ученые и чиновники альянса принялись за работу над ошибками.
А тем временем до максимального сближения с «Большой Штукой» оставалось всего несколько месяцев. Индустрия массовых развлечений бросилась энергично обслуживать это событие. Не выходя из комнаты, можно было побродить по астероиду или полетать вокруг него. Посетить город пришельцев, который, якобы, находился внутри. Стать капитаном космического корабля, уничтожающего ядерным залпом коварное галактическое тело.  Всем желающим предлагали прямую трансляции в формате «реальное присутствие», транслируемую с телескопа дальнего слежения «Дозорный». Лотерея «Большая штука» разыгрывала бесплатный полет на Луну, включающий в себя наблюдение за Зевсом из Лунной обсерватории. Сувенирными макетами астероида торговали везде и всюду. А сектанты «Рыцари Судного Дня» готовились к массовому самоубийству, подбирая альтернативу конфискованному у секты яду.
Зевс шел по четко намеченному курсу, продолжая сближаться с Землей строго по расписанию, словно у него тоже был рекламный контракт. Между громовержцем и планетой будет почти миллион километров. Безопасность шоу была гарантирована.


Эпизод сто третий

21 января 2132-го года оператор телескопа «Дозорный» Ли Юцзинь лег спасть очень рано, воспользовавшись карманным биогенератором  сна. Завтра у него был важный и очень ответственный день. Картинка с «Дозорного», какая есть, раскрашенная и преобразованная в голографические стандарты разных типов, через несколько коммерческих серверов будет поступать к миллиардам глаз. И он будет находиться у руля этого важного процесса. Ли впервые будет нести ответственность перед таким количеством людей. Он хотел еще подумать о том, как он будет нужен населению Земли, но пунктуальный, как часы, биогенератор послал его в глубокий и безмятежный нокаут.

На следующий день, 22 января, гражданка Великорусского Союза Наций пенсионерка Алла Ильинична Копылова чувствовала себя неважно. Легкое недомогание   ныло во всем теле. Уже третий час подряд она откладывала прогулку со своей игривой мальтийской болонкой Мулей. Это был уже третий клон ее любимой собаки, умершей почти двадцать лет назад. Она любила ее так сильно, как полагается любить родных людей.
- Алла, через пять минут начнется трансляция сближения Зевса с Землей, - напомнил ей электронный домовой бархатистым мужским голосом.
- Спасибо, Филя, - ответила она и села в кресло напротив пустой стены.
Голографическое телевидение она не любила. Домовой проецировал ей обычную старомодную картинку на стену. Когда Филя включил телевизор, она увидела эту знакомую глыбу, висящую в черноте космоса, в которой холодно синела ледяная крошка рассыпанных звезд.
- Какой же ты большой и страшный, - сказала Алла Ильинична, неприязненно скривившись.- Слава Богу, мимо пролетишь.
- До точки максимального сближения осталось двадцать минут, - торжественно произнесла за кадром дикторша.    .
В этот момент оператор «Дозорного» Ли Юцзинь сидел перед объемным голографическим пультом управления, висящим в воздухе. На одном из экранов отображалась картинка, несущаяся на коммерческие серверы сети. На другом - ее инфракрасный и ультрофиолетовый варианты, поступающие со второго глаза телескопа и идущие в научные центры. Маленький экранчик внизу отображал самочувствие и ход программы «Дозорного», который находился за пятьдесят тысяч километров от Земли. Выше всех этих экранов мягко светилось большое табло, сообщающее данные об объекте. Позади Юцзиня находилась проекция, похожая на его пульт, но раза в три больше. За ней расположилось руководство «Центра изучения дальнего космоса».
 Ли был сосредоточен и немного нервничал, хотя все проходило идеально. Телескоп запрограммирован. Картинка проходит отлично. С начала трансляции прошло тридцать минут. Фактически все это время он был лишь пассивным контролирующим наблюдателем. До кульминации оставалось еще пятнадцать минут. Наушник внутренней связи молчит, уютно пристроившись в ухе. Значит, все в порядке.

…Взяв из кухни чай, приготовленный домовым, Алла Ильинична вернулась в кресло. Муля вела себя странно. Она сидела на подлокотнике кресла, будто напряженно застывший столбик, и нервно облизывалась. Хозяйка погладила ее по вьющейся белоснежной шубке. И вот тут Алла Ильинична испугалась. Муля,  бурным восторгом отвечавшая на любую ласку, даже не шелохнулась.
- Ты что это, Мулечка? Тебе Штука не нравится? Сейчас мы ее переключим. Мне она тоже не нравится. Пусть себе летит с Богом, какое нам до нее дело, - попыталась успокоить она собаку.
Вытянув руку в сторону стены, она качнула ладонью, перелистнув канал. Муля не успокоилась.
- Сейчас пойдем с тобой гулять, - заверила ее хозяйка.
В ответ болонка глухо зарычала и отрывисто, гневно тявкнула. Потом вдруг опрометью кинулась в свою мягкую уютную будку  и зарычала. Алла Ильинична замерла от удивления. В голове у нее стали всплывать обрывки давнего разговора с соседкой, уверявшей ее, что клоны  иногда ведут себя странно.
            
Ли скользил взглядом по пульту, согласно алгоритму, заученному до автоматизма. До точки сближения тринадцать минут. Он не знает, что где-то секунд через тридцать, ему придется попрощаться со своей ролью пассивного наблюдателя.

- Мулечка, что с тобой? Ну-ка, иди ко мне, я тебя поглажу, успокою… Что случилось с моей девочкой? - мягко и испуганно позвала хозяйка собаку.
Муля, непривычно резко тявкнув, бросилась вон из своего домика. Пулей влетев под маленький журнальный столик, она еще раз тявкнула. Такого от всех своих троих, совершенно идентичных, собак Алла Ильинична не слышала никогда. Она даже не знала, что болонки на такое способны. Ее игрушечная декоративная псинка вдруг истошно горестно завыла, вложив в этот вой все жалкие отголоски своего родства с волком.
«Все, никаких больше клонов. Заведу нормальную собаку, которую родила другая собака», - пообещала себе пенсионерка, торопливо семеня на помощь перепуганному питомцу.
В ухе Юцзиня тихонько клацнул мелодичный колокольчик. Ли мгновенно оцепенел.
- Внимание, - безучастно обратился к нему мертвый голос операционной системы «Дозорного». - Изменение параметров сектора.
Метнув расширенные зрачки узких глаз на один из экранов, Ли увидел, как индикатор гамма-излучения стремительно ползет вверх. Сотни раз он представлял, как будет молниеносно и четко действовать, если вдруг грянет «внештатка». И вот – она грянула. А он неподвижно сидел и пялился на показатели сектора наблюдения, в котором неимоверно резко подскочил уровень радиации. 
 «Действуй!!!» - мысленно проорал он себе и передернул плечами, словно силясь скинуть с себя  позорный паралич.
- Рост уровня гамма излучения в секторе наблюдения, - глухо выдавил он, перенося индикатор на экран руководства.
- Консультант, - напряженно отозвался голос директора Центра Джима Силаника.
        - Единственный возможный источник излучения – Зевс, - тут же произнес искусственный интеллект.
- Объект стабилен, - не дожидаясь вопроса, отчеканил пришедший в себя Ли.- Значение гамма-излучения - тридцать семь процентов от первоначального показателя, - добавил он.- Быстро растет.
- Что с Зевсом? - выпалил Силаник.
- Объект стабилен, изменений нет. Излучение растет. Сорок три процента, - ответил Ли, не чувствуя каплю пота, стекающую со лба на переносицу. 
- Какие идеи? Откуда фонит? - раздраженно процедил Джим, обращаясь к свите заместителей.
- Радиоактивные изотопы в Зевсе? - неуверенно спросил в воздух один из замов.
- Откуда? Пару минут назад их там не было! - возмущенно удивился директор.
- Гамма-излучение – семьдесят процентов от первоначального уровня. Продолжает расти, - осторожно вставил Юцзинь.
И снова произнес, словно заклинание, что объект стабилен.
 На мониторе экстренной связи появился глава Международного космического альянса, а вслед за ним и глава Международного научного центра по освоению космоса. Джим тут же переключил обоих себе в наушник. За следующую минуту, пока Силаник говорил с ними, уровень радиации достиг 123 процентов. Мельком увидев лицо главы Альянса, Ли побледнел сквозь свою желтоватую азиатскую кожу.

…Алла Ильинична подхватила на руки тихо скулящую Мульку.
- Муля, пойдем гулять, хватит концерты закатывать, - твердо сказала Копылова, одевая на свою любимицу ошейник.
 Проходя мимо окна, она щелкнула кнопкой. Ставня мягко отъехала в сторону, освобождая место для нанофильтра, опускающегося на окно. Он задерживал пыль и всякие примеси, но звук пропускал прекрасно. За окном стоял какой-то непонятный гул. Спустя мгновение Алла Ильинична поняла, что этот гул складывается из дружного разноголосого воя собак. В их дворе было немало домашних барбосов всех мастей и калибров. Казалось, выли все разом. Сидя на руках у хозяйки, Муля, запрокинув голову, подхватила этот тоскливый набат.
 
- Да… так уже было… только… только еще сильней, - беззвучно шептал оператор телескопа, еле шевеля губами. - Когда мы картинку с открытия «червячного хода» передавали в сеть. Но это было нормально… потому никто и не вспоминает. Получается… что?
Он был не в силах поверить в свою догадку.  Глянул на показатели объекта.
- Объект стабилен. Изменений нет, - в который раз сказал китаец, заговаривая астероид, будто повивальная бабка.
До точки сближения оставалось чуть меньше восьми минут. Кто-то коротко и нервно присвистнул. Это был директор Силаник, взглянувший на уровень радиации. 172 процента! Юцзинь собрался с духом.
- Мистер Силаник, я вспомнил, что…
- Объект, - прервал его босс.
- Стабилен, без изменений, - отчеканил Ли.
И тогда, словно в насмешку над его «объект стабилен», он услышал в своем наушнике:
- Изменение параметров объекта.   
Пена закипающей паники рывком поднялась от солнечного сплетения к голове. Ли резко дернулся к экрану, хотя прекрасно его видел. Масса Зевса увеличилась на двенадцать тысячных процента. А скорость упала на одну сотую.
«Нереальные пропорции», - мелькнуло в голове у китайца. Чуть задыхаясь, он почти спокойно доложил ситуацию, переведя данные на пульт Силаника.
- Так, никакой паники! Это приказ! Что бы там с ним ни  происходило,  с орбиты он не уйдет. Значит, никакой угрозы нет! - громко сказал директор, обращаясь к собравшимся.
Свита одобрительно закивала. Как ни крути, босс был прав. Но тут шальная мысль кольнула Юцзиня. Но додумать он ее не успел. До точки сближения оставалось…

«К чему собаки воют?  - растерянно спросила себя Копылова.- Землетрясение, что ли? В Москве? А вдруг? - Вой за окном набирал обороты.- Чертовщина какая-то. А, может, затмение? Лунное, какое-нибудь», - успокоила она себя, направляясь на прогулку с Мулей на руках.
Когда они вышли из лифта на собачью площадку, пристроенную к дому на высоте семидесяти метров, болонка стала метаться, припадая к настилу из искусственной травы. Недалеко от центра площадки сидел дружелюбный бульдог Боря, большой Мулькин друг. Не обращая внимания на появившуюся собаку, он поскуливал, жалобно оглядываясь на хозяйку и прижимая уши.
- Да что с собаками-то происходит? - поздоровавшись с Бориной хозяйкой, риторически спросила Алла Ильинична.
- Я ничего не понимаю, - растерянно ответила девушка с бульдогом. - Погодите, сегодня же эта… Штука, - с сомнением добавила она.
- Точно, вот они и нервничают. Пролетит - успокоятся.
Хозяйки облегченно улыбнулись. И только собаки, не веря в их прогнозы, продолжали скулить и метаться.

До максимального приближения «Большой штуки»  оставалось 6 минут 22 секунды. Уровень радиации стал стремительно падать.
- Так, значит источник не Зевс, - пробормотал директор, подойдя к оператору телескопа. - Он просто вылетел из зоны, а сам он не излучает.
Ли кивнул и принялся хаотически шарить глазами по экранам. Додумать мысль было страшно, и он, как мог, отвлекался на монитор. Логичная уверенность Силаника в том, что орбита Зевса останется неизменной, успокоила Юцзиня. Клацующий колокольчик в наушнике смял это спокойствие в нервный угловатый комок, который тут же застрял в горле.
- Тело в грави… - только начал говорить черствый механический голос, а Ли уже увеличивал изображение.
И ЭТО увидели все, кто был в штабе слежения!

…Дотащив трясущуюся болонку до квартиры, пенсионерка Копылова пыталась успокоить ее лакомствами. Есть собака категорически отказывалась.
- До точки максимального сближения пять минут, - откликнулся домовой робот Филя.
- Мулечка, потерпи пять минут, - ласково попросила собаку Алла Ильинична.

…Увидели все до единого! «
- Тело в гравитационном поле объекта, - сказала операционная система.
Она еще не закончила, а Юцзинь уже захватил это самое «тело» резервной «пушкой» «Дозорного».  На голографическом пульте немедленно появился еще один экран. Ли ожидал увидеть небольшой фрагмент Зевса, который продолжит путешествие вместе с астероидом, крепко схваченный его гравитацией. А увидел он…
По сравнению с астероидом, объект был крошечным. Он бы ни за что не выбрался из гравитационных пут Зевса. Но это небольшое тельце вело себя странно. Оно показалось над поверхностью астероида, затем чуть продвинулось вперед, приподнялось   и… немного сдвинулось назад. В штабе слежения кто-то по-бабьи взвизгнул. И было от чего: неизвестное тело начало движение в обратную сторону от Большой Штуки, яростно ускоряясь. В одну секунду непонятный объект пропал  из поля зрения «Дозорного». Но самое страшное было впереди. Резервная пушка телескопа, остановившаяся там, где она потеряла неизвестное космическое тело, опять зафиксировала рост уровня гамма излучения. В штабе стояла гробовая тишина.
Тело-объект был управляемым, сомнений в этом быть не могло.
- Как прилетели, так и улетели, - прошептал Ли в абсолютной тишине.
Послышался немного дрожащий голос Силаника:
- Коллеги! Очевидно, что мы стали первыми в истории свидетелями…
Он замолчал. Спустя секунду, дернувшись всем телом, директор «Центра» закричал не своим голосом:
- ерехват! Готовьте перехват. Код ноль, перехват! Секунды… Секунды на счету!
Юцзинь несколькими движениями выполнил все, что требовала от него процедура перехвата. Прикоснувшись к двум-трем виртуальным клавишам, он отправил всю информацию «Дозорного» военным. Больше он ничего сделать не мог. Разве что додумать свою неотвязную мысль.
«Они вынырнули из «червячного хода» прямо за Штукой. Она почти семьсот километров, там грех не спрятаться. Мы их и не увидели. Сделали, что им было надо – и обратно, через «червячный ход». Но… что им было надо?  - думал Ли, обхватив голову руками.- Зачем они здесь были? Зачем?».
А через две минуты после этого «зачем?» была долгожданная точка максимального сближения. И напряженные отрывистые фразы: «точка пройдена», «объект стабилен», «орбита неизменна».   Спустя сорок секунд после оптимальной точки, Юцзинь сказал:
- Объект удаляется по траектории…
А потом начался ад.

«Дозорный» зафиксировал на поверхности объекта выброс водорода и гелия.
- Вырубай трансляцию! - рявкнул Силаник, белый, как полотно.
На экранах пульта телескопа вспышка была видна невооруженным взглядом. Взрыв, породивший ее, был настолько мощным, что без труда свел Штуку с орбиты, по которой она должна была удаляться от Земли. Сразу за первой вспышкой, последовала вторая, гораздо мощнее. Она образовала за Зевсом отчетливый, яркий хвост. Превратившись в комету, астероид стремительно набирал скорость, подгоняемый направленными водородными взрывами, которые работали, как двигатель.
Ответ на вопрос «зачем они здесь были?» стал ненужным из-за своей страшной очевидности. Зевс держал курс на планету Земля, продолжая неистово ускоряться. «Дозорный» менял данные о скорости Зевса каждые несколько секунд.   
Ли был первым, кто увидел расчетное время подлета Зевса к Земле. Он облегченно выдохнул. Семь часов. Этого казалось достаточно, чтобы уничтожить семисот километровый булыжник. Но китаец не знал, что технологии разрушения и свода с курса астероида, управляемого направленными водородными взрывами, словно двигателями, на Земле просто нет. Человечество раньше не видело ничего подобного. Не знал он, что и зарядов, способных стереть с карты вселенной кусок железа толщиной в семьсот километров,  на данный момент не существует. Почему?
Цивилизация весьма преуспела в раннем распознавании угрозы. И это обратилось против нее. Люди не были готовы познакомиться с катастрофой за семь часов до ее начала. Ведь Зевс был обнаружен за сорок лет до появления рядом с Землей.  И он должен был пройти мимо. И обязательно прошел бы, если бы…
Если бы не яблоко познания, в которое впился зубами Содберг, встретив простого московского инопланетянина. Если бы не эта встреча, американец не опубликовал бы вместе с Ройзманом свою теорию, которая дала толчок работам по освоению технологии «червячных ходов». Человечество не получило бы чуждых и разрушительных знаний. Не запустило бы «Пионера» в галактику Пурпурной ветви. И он не попал бы в руки ее обитателей.
Но он попал. Инфузории выполнили возложенную на них миссию. Они нашли инопланетян. А  те оказались высокоразвитыми обитателями экзопланет из Пурпурной ветви, которые освоили перемещение с помощью «червячных ходов» также досконально, как земляне освоили колесо. О Земле они знали. И знали немало. Восемь с половиной миллиардов быстро прогрессирующих разумных особей, нацеленных на космическую экспансию, не беспокоили их, пока были надежно изолированы за толщиной световых лет.
Но как только население Пурпурной ветви поняло, что земляне обладают   той самой технологией, они спросили себя: «Если они смогли доставить к нам спутник, что помешает им так же легко доставить пару миллиардов отчаянных покорителей космоса?». И быстро нашли ответ: «Им помешает только полное уничтожение». 
Земля устраивала их в качестве еще одного образца разумной жизни, запертого в своей звездной системе. Но в качестве соседей, которые в любой момент могут постучать в дверь, они искренне ее боялись. Как испугались пришельцев и жители Эльтизиары, запретив под страхом смерти разглашать координаты своего космического дома.
 … Зевс спешил к Земле на всех парах. Поняв, что тщательно спланированной и выверенной защиты, на которую они рассчитывали, не будет, люди снаряжали ядерные боеголовки максимальной мощности. 
Через два часа, когда ракеты были готовы к пуску, «Дозорный» сообщил, что на Зевсе произошел очередной направленный взрыв, изменивший траекторию полета убийцы. Расчеты новой траектории полета утверждали, что управляемый астероид пройдет в полутора тысячах километров от нашей планеты. Появилась надежда. Необходимо было срочно перенацелить ракеты, что и было сделано.
Но через час новый взрыв вновь изменил траекторию Зевса. Командование экстренного штаба с ужасом осознало, что это - спланированная тактика. Самонаводящиеся ракетные системы стали последним аргументом в битве с неизвестным врагом.
…Тем временем катастрофа уже началась. Стремительно разрасталась общепланетарная паника. Зевс был обнаружен астрономами-любителями и парой студенческих обсерваторий. Весть о конце света мгновенно распространялась по планете, опутанной глобальными коммуникационными системами. В крупных городах начался жестокий братоубийственный хаос. Часть населения бежало из мегаполисов, надеясь скрыться от астероида, как от налогового инспектора. Другие атаковали подземные коммуникации, разумно ища спасения под землей. Животная истерия, берущая начало от безысходности, захлестнула улицы. Глобальная катастрофа внезапно подарила всем вожделенное равенство. Богатство и социальное положение стали пустым звуком. Иллюзию шанса давала лишь сила, скорость и врожденная природная агрессия.
Слабые были обречены. Матери, обезумевшие от страха за своих детей, выбрасывались вместе с ними из окон. Кто-то, неизвестно только зачем, грабил магазины. А кто-то стрелял в людей, просто ради развлечения. В города вводились войска, которые могли лишь охранять от толпы важные объекты. Полиция тщетно пыталась остановить истерию.  Результат – в городах стали вспыхивать стихийные расправы над полицейскими: маргиналы-отморозки вешали стражей порядка и жгли их живьем. Центральные проспекты и тихие улочки зацвели окровавленными телами, словно болота, украшенные свежим урожаем клюквы. За несколько часов до столкновения, Зевс уже принимал человеческие жертвоприношения. Здание цивилизации, такое могущественное и помпезное, рушилось, даже не дождавшись удара, словно дряхлый гнилой сарай. В воздухе пахло войной. Она была везде – на улицах, в космосе и в людских душах.
За час до столкновения все, что имелось в распоряжении армий, было готово к схватке. Самонаводящиеся ракеты стояли в шахтах. Их совокупного заряда было достаточно, чтобы расчленить могучего громовержца на тысячи неопасных осколков.  Военных и ученых беспокоил лишь один вопрос: на что еще способен Зевс, превратившийся из астероида в управляемый реактивный снаряд? За последние два часа он несколько раз сменил траекторию полета. Ответов не было. Была только надежда.

Вырвавшись из заточения, ракеты, призванные нести человеку смерть и разрушение, получили шанс спасти его. Навстречу им неслась глыба из камня и металла, претендующая на звание величайшего массового убийцы. Дуэль началась. Несколько сотен секундантов замерли перед мониторами слежения. Кто-то пристально всматривался в параметры полета дуэлянтов, некоторые нервно крутили в руках, что придется. Были и те, кто невидящим взглядом просматривал свежую газету, в которой о конце света не было ни слова. И все они были едины в одном – каждый из них молился своему Богу. И чужому тоже.
В последние тридцать минут Зевс не проявлял никакой активности, притворяясь обычным астероидом. Все земляне, посвященные в тонкости дуэли, истово умоляли Всевышнего, чтобы так продолжалось и дальше. До тех пор, пока несколько сот мегатонн, направленных с Земли, не взорвутся на поверхности астероида и не разметут его на безопасные осколки.
 И ни один не верил в такую возможность, как ни старался.

 …Когда «Дозорный»,  лишенный эмоций, сообщил о двух очередных взрывах на Зевсе, произошедших с разницей в несколько секунд, по залу экстренного штаба прокатился стон, полный боли и отчаяния. Иллюзий больше не осталась. Резко сменив траекторию, громовержец стал мгновенно набирать скорость. Добравшись до отметки   87 километров в секунду, он летел, описывая замысловатую дугу. Ракеты, повинуясь блоку самонаведения, ринулись за ним. Зевс снова сменил траекторию с помощью еще двух водородных пожаров, при этом немного потеряв в скорости. Боеголовки отчаянно продолжали преследовать его. Ровно до того момента, пока у них не закончилось топливо. Сила инерции гнала их за целью, но маневрировать они уже не могли. В отличие от них, Зевс мог. Что и продемонстрировал секундантам, исполнив серию маленьких вспышек, которые сориентировали его на прежний курс. После них был новый взрыв, последний. Пожирая по 70 километров в секунду, Зевс торопился на встречу с землянами…

В этот момент в многочисленных штабах, центрах слежения, военных бункерах и обсерваториях одновременно появился престранный персонаж, разом похожий и на женщину, и на мужчину.
 «Вы, наверное, поняли, кто я. Косы у меня нет, извините. С этим сельхозинструментом я выгляжу анекдотично и старомодно. У вас двадцать минут. Спасаться не стоит – лишняя суета. И для меня, и для вас. Сегодня выдался страшный аврал, придется работать сверхурочно. Так что, прошу, не мельтешите, и так дел невпроворот».
Конечно же, никто не видел и не слышал ее. Но все знали, что она уже здесь.С некоторыми случилась истерика, кто-то впал в молчаливое забытье. Другие принялись звонить близким. Не для того чтобы предупредить. Предупреждают, когда еще есть надежда. Звонили, чтобы в последний раз прикоснуться к   родным голосам.
Добравшись до цели, громовержец вспорол плотные слои атмосферы. Планета обожгла его, защищая своих неблагодарных легкомысленных детей. На вечернем небосклоне появился огромный эллипс, переливающийся красным и белым свечением. Выставив вперед воздушные массы, словно беспомощные материнские руки, Земля пыталась спасти отцов, детей и матерей, семейных и одиноких, будь они людьми, кроликами или бегемотами. Она тщетно стремилась сохранить своих опасных хищников и кротких вегетарианцев, разумных и доверяющих инстинктам, черных, белых, лающих и мычащих, собирающих пыльцу и пожирающих птенцов. 
Мудрая хрупкая планета смогла навредить Зевсу, в отличие от чванливого человечества, гордящегося своими достижениями.
Потрепанный водородными ударами, астероид раскололся на две части. Одна седьмая от его мускулистого стального тела отделилась, пустившись самостоятельно искать свои миллионы жертв. Большая Штука стала чуть меньше. Преодолевая яростное, но бессмысленное атмосферное сопротивление Земли, астероид с бешеной скоростью стремился завершить свою миссию. Он летел убивать.
Когда яркое свечение показалось на небосклоне и стало стремительно расти, твари Божии прекратили панику. Они   застыли, словно отдавая дань величию происходящего. В те молниеносные и бесконечные несколько минут, все безбожники разом уверовали, потому что не было других надежд на спасение, кроме молитвы. Бегство было невозможным.
И только матери всей Земли, прижав к себе детей, исступленно бежали прочь, унося плоть своих малышей от неминуемого истребления. Все матери Земли разом стали едины. Молодая англичанка средних лет, бегущая по центру разграбленного Манчестера с ребенком на руках, питала свой беззвучный вопль от ужаса самки шимпанзе, несущейся с дитем по веткам деревьев в африканских джунглях.  И обезьяна, охваченная агонией бегства и подгоняемая апокалиптичным стоном планеты, чуяла предсмертную связь с жительницей Объединенного королевства.

 Столкновение было настолько мощным, что обитатели противоположного полушария были сбиты с ног матушкой Землей, которая подпрыгнула у них под ногами. В пятидесятых годах двадцатого века советские военные подорвали водородную бомбу в километре над поверхностью. Взрыв был зафиксирован всеми сейсмостанциями мира. Его мощность составляла всего-то 50 мегатонн. Зевс же принес с собой катастрофу, масштаб которой исчислялся многими тысячами мегатонн.
 После того как планету вздернул удар фантастической силы, произошедший в центральной части южно-американского материка, неистово мощная взрывная волна начала свою кругосветку. Мощность взрыва была настолько велика, что ей удалось пробежать по всему земному шару за каких-то несколько минут. Она   срывала с планеты верхний слой почвы и все, что на ней было. Вся эта масса, закрученная в узлы титанических вихрей, неслась по поверхности, словно грандиозная мясорубка, аннулирующая все старания людей и природы. Между делом похоронила в своем разрушительном движении женщину из Манчестера, ее годовалого сынишку, самку шимпанзе с детенышем, Аллу Ильиничну с Мулей… и еще   миллиарды земных особей.
 Ударную волну догоняла ее родная сестрица, также рожденная от смертельного соприкосновения Зевса и Земли. Она была очень горячей штучкой. Её температура достигала нескольких тысяч градусов Цельсия. Она плавила пеструю мусорную массу, попутно кремируя погибших.  Поверхность планеты кипела. И это было только началом.   
Через несколько секунд после того, как ударная волна стартовала с территории бывшей Аргентины, последовало и второе столкновение. Огрызок Зевса, размером с огромный мегаполис, также угодил в сушу. В Центральную Африку. Волны этого взрыва устремились навстречу тем, которые возникли в результате первого удара. Сталкиваясь, они рождали новые катастрофы, опутывая Землю шквалами разрушительной стихии.
Через пятнадцать минут на планете оставалось несколько горсток живых, успевших спрятаться в самых глубоких бункерах. Они не знали, что Африка устояла, извергая в атмосферу миллионы тонн расплавленной почвы и продуктов горения. А Южная Америка разлетелась на несколько частей, словно старый гнилой зуб. В месте удара образовался колоссальный разлом, обнаживший верхний слой земной мантии.   Начались тотальные землетрясения. Материки стремительно меняли очертания. Их облизывали гигантские волны цунами, высотой в несколько сотен метров. Атмосферы практически не существовало. Она была плотно наполнена выбросами, которые доставлялись в нее из двух гигантских грибов, выросших в местах ударов.
Но  даже в этот момент во вселенной еще оставались живые земляне. Правда, не на Земле.   Обитатели стационарной станции на Луне, в ужасе наблюдая за гибелью планеты,   поняли, что их дни тоже сочтены. Через несколько часов после начала катастрофы    лунные колонисты поняли, что разрушительный смертельный хаос вырвался за границы   мертвой планеты на просторы Солнечной системы, чтобы начать новые, куда более масштабные разрушения. Приговор был очевиден. Земля сошла с орбиты.
  …Я видел гибель Земли собственными бестелесными глазами, но так и не смог смириться. Величайший грех с моей стороны, ведь на все воля Божья. И все же я был не в силах принять это.



  Эпизод сто четвертый

Возможно ли предотвратить катастрофу? Я не знаю ответа. Но мне хочется верить. В этой вере – смысл моей жизни.
 Все было предрешено, когда Дельтас протянул Содбергу яблоко познания. Именно в этот момент. После него бесполезно пытаться что-то изменить.
С одной стороны, это хорошо. Четко понятно, в какой период надо действовать. С другой стороны, если тот, кто читает книгу (а это именно ты), закроет последнюю страницу после того, как Содберг встретится с Черновым… Тогда катастрофа неизбежна. Она обязательно произойдет и в том случае, если дочитав вовремя, ты не поверишь.
Итак, мы имеем две необходимые вводные. Время прочтения и вера. Предположим, все сошлось. Что дальше? Дальше… нужно действовать, решительно и без колебаний.
И что же ты можешь сделать? Пытаться отговорить Дельтаса ехать к Содбергу? Абсурд. Он поедет в любом случае. Помешать их встрече? Вряд ли получится. Инопланетянин слишком силен, чтобы его  можно было остановить. Прагматик Содберг тоже не из тех, кто будет слушать россказни про конец света, который будет зачат на их симпозиуме в Минске. Да и не в Содберге дело. Найдется немало таких, как он. Дельтас разыщет их, можешь не сомневаться.
 Значит, наша цель - Чернов. Нужно уничтожить само яблоко. Это единственный шанс. А оно надежно спрятано внутри Вадима Андреевича Чернова, в котором живет посторонняя сущность. И в этой сущности спрятана смерть цивилизации, совсем как Кощеева смерть в русской сказке.
Как мы с тобой уже поняли, убеждать Дельтаса в чем-либо   бесполезно. Изолировать? Например, сдав в психушку. Рано или поздно он оттуда выберется. И  продолжит  поиски своего спасения из земного плена. У него ведь тоже по-своему великая цель – вернуть власть своего клана на своей планете и спасти от варворов свою цивилизацию. У нас очень сильный противник.
  Я очень не хотел произносить это слово, но… все же произнесу. Мне придется.
Убить.
 Звучит страшно и обыденно. Страшно, потому что обыденно. Выход только один -   Вадима Андреевича Чернова необходимо убить. Не позднее, чем в сентябре 1997 года. Если это время далеко позади тебя – ты везунчик. Сделать ничего не можешь, до катастрофы, слава Богу,  не доживешь. Осталось лишь пожалеть планету, родной дом человечества, и всех, кто будет в ней жестоко погребен.
 Но если на дворе 1997 год, а до сентября еще есть хотя бы немного. времени… Тогда я прошу у тебя прощения за тот выбор, которой тебе предстоит сделать. Он тяжел и мучителен. Да и после того, как твоя жизнь оборвется, ты будешь обречен на вечные страдания. «Не убий» -  - одна из священных заповедей. Сознательно переступить через нее - безумно сложно. А некоторым это и вовсе  не по плечу. Но, как это ни кощунственно звучит, я молюсь, чтобы ты был не из их числа.
Убей его. Прошу, не надо искать иносказаний и скрытых смыслов. Их нет. Надо физически уничтожить московского радиоинженера Вадима Андреевича Чернова. Помни: его нельзя запугать, ведь он не человек. Скорее, он запугает тебя, и тогда все будет потеряно, раз и навсегда. Никаких полумер! Сделай это ради тех миллиардов твоих соплеменников, которые сгорели в огне катастрофы, до последнего пытаясь спасти своих детей, родителей и любимых. Сделай это ради всех тех, кто тысячелетиями строил тот мир, в котором тебе посчастливилось жить.
 Тебя не трогают абстрактные судьбы еще не родившихся людей? Тебе плевать на достижения цивилизации? Подумай о том, что в тот день погибнут твои потомки, прапраправнуки. Загляни в их лица, обезумевшие от ужаса. Загляни так глубоко, чтобы дотянуться до их отчаяния.  И пойми, что ты можешь им помочь!  Защити их! Убей Чернова! Только и всего. Сделай это ради детской площадки, где ты  гулял с мамой, когда был малышом. Где, годы спустя, пугливо оборачиваясь, пробовал сигарету. Где впервые поцеловался, отчего незнакомое чувство любви наполнило тебя обжигающим смыслом жизни. Все это без следа сгинет в ледяных объятиях вселенной, сели ты опустишь руки. 
  Тебе страшно переступить черту, убив человека? Но ты же знаешь, что он не человек. Человек, настоящий Чернов, по его воле сходит с ума в темноте и неизвестности.   Пожалей его, ведь он мог быть твоим братом. Пожалей его и отомсти хладнокровному опасному гостю.
 Представь, что Дельтас сделал все это нарочно. Просто представь, что инопланетянин знал, чем закончится его визит к Содбергу, и не остановился перед уничтожением миллиардов  жизней. Он презирает тебя, как и все человечество, при этом живет на нашей планете, пользуясь ее плодами. Он готов был идти по трупам. Двигаясь к своей цели, походя убил в клинике несчастного кататоника Зайкова. И, если надо будет, в любой момент станет убивать дальше. И никакая тихая семейная жизнь у моря его не остановит. А вот ты можешь его остановить.
Или ты боишься гнева Божьего и ада? Да, я честен с тобой, ада не избежать… А ведь мог бы наврать, что тебя простят. Не простят. Но… вдумайся. А если нам повезло,  и ты читаешь эти строки до того, как яблоко было откушено? Вдруг это шанс для всего человечества? И спасти людей и тварей выпало именно тебе, а? Это вполне возможно, ведь нам не дано понять Его промысла. И в этот момент, ради которого появился на свет не только ты, но и весь твой род, ты откажешься от своей миссии? Не из высоких моральных принципов, нет! А только потому, что испугался. Что тогда с тобой будет? Ты думал об этом? 
Ладно, достаточно сложных возвышенных доводов. Просто увидь… Увидь трехлетнего карапуза, который, проснувшись, улыбается своей матери, прижимая к себе ее руку. А в дверях детской спальни замер отец, любуясь самым дорогим, что у него есть. Эти трое вне национальностей и религии, вне границ и политики. Даже вне времени. А теперь представь, что вся эта утренняя идиллия происходит лишь потому, что они не знают о том, как будут умирать вечером. А если бы, каким-то мистическим образом, они доподлинно узнали?  Нет, не об опасности. А о гарантированной смерти своего малыша и их самих. В подробностях. Какое утро ты видишь теперь? А?
Видишь, как мать, спрятавшись в дальней комнате, чтобы не напугать сынишку, истерично рвет на себе волосы, проклиная всех и вся, умоляя сохранить жизнь ребенку? И как ее муж, неловко гладя ее трясущейся рукой, которая должна быть сильной и твердой, неистово ненавидит себя за беспомощность? Смотри-ка,  паника родителей передалась и карапузу. Он тихонько поскуливает, заливаясь слезами, испуганный какой-то трагической неизвестностью. Он никогда не видел маму с папой плачущими и потому протягивает им своего любимого уютного мишку, утирая крохотной ладошкой мокрое лицо.
Ну, как картинка? Гляди, не смей отворачиваться! Гляди и слушай!  Карапуз зовет медведя «Гав», потому что свято уверен, что это собака. Он очень сильно любит собак и мечтает о том дне, когда ему подарят щенка. Но такого дня не будет! Для этих троих дни закончились, как и для всех остальных. К тому же, через несколько часов на земле не останется ни одной собаки.
Родители пытаются успокоить сынишку, хотя и сами балансируют на грани истерики. Мать прижимает его к себе, гладит и говорит что-то нежное. Но он начинает рыдать еще надрывнее, потому что услышал, как сильно и гулко колотится мамино сердце. Видишь, как изменилось ее лицо? Оно искажено горем матери, знающей, когда умрет ее единственное дитя. Не выпуская из рук малыша, она  начинает беспорядочно собирать вещи. Куда?! Зачем?! Посмотри на отца. Да загляни ты ему в лицо! Вот так. Видишь? Оно пустое и бесчувственное, как восковая маска. Он понимает, что бегство ничего не даст, ведь они пытаются спрятаться от беды на планете, которая скоро  слетит с орбиты! Он помогает жене собирать вещи, чтобы не отнимать у нее фальшивую надежду в последние часы ее жизни. Женщина говорит, что надо позвонить родителям, ведь их тоже необходимо спасти. Но родители не верят ей. Они пытаются   успокоить свою дочь, уверяют, что астероид точно пройдет мимо.
 Ну, вот, видишь, они собрались. Несколько часов они  пытаются найти хоть одно убежище. И не находят там ни одной живой души, лишь надежную автоматизированную охрану.   Смотри, мать малыша временами захлестывает паника. А отец держится, хоть и с трудом. Гляди внимательно, а то пропустишь развязку. В вечернем небе появился Зевс. Малыш проснулся. Они все еще в дороге, надежда найти убежище не покидает их. Вот мать взяла ребенка на руки и прижала к себе так, чтобы он не видел яркого багряного свечения, заливающего вечерние сумерки. В последние минуты они рассказывали ему о том, как будут выбирать с ним собаку. И обещали, что это будет завтра утром. Утром, которое никогда не настанет. Слышишь меня? Никогда! Карапуз поверил родителям. И даже придумал собаке кличку. «Пёска», кажется. Смотри на него, не отводи глаза! Он умер в объятиях матери, через полторы минуты  после первого удара. Умер счастливым. Ведь у него почти была собака!
И только ты можешь сделать их утро 22 января 2132 года мирным и банальным. Если тебе плевать на восемь миллиардов неизвестных тебе лиц,  спаси этих троих! Их лица ты  видел! Если после этого ты даже не попытаешься хоть что-нибудь изменить,  тогда, действительно, люди заслужили такой финал.
Но если попытаешься, тогда вот тебе мой совет. Никаких наемников, это рискованно. За ними могут следить менты. Кроме того, есть вероятность, что они тебя просто кинут, взяв деньги и не выполнив работу. Делай все сам, так будет надежнее. Купи   полуавтоматический пистолет, лучше ТТ.  Только не китайский, он может дать осечку. А если Дельтас поймет, что его пытаются убить, то напряжет все свои неземные способности и будет предельно осторожен. Узнаешь его по фотографии. Она висит в здании НИИ электроники и радиотехники,  которое находится в Москве - фотка на доске новаторов и изобретателей, под ней есть подпись.  Не пытайся следить за Дельтасом, он сразу же тебя учует. Стрелять в него надо, пока он  не встретился с американцем  и только осваивает свой адаптер и   живет с Еленой Черновой, в районе «Динамо»  И не пытайся застать его в безлюдном месте, он может тебя вычислить. Действуй наоборот: стреляй, когда вокруг люди и он этого не ожидает. Стреляй в упор, лучше всего – сзади. Потом обязательно выстрели в голову, еще пару раз. 
  Умоляю, прислушайся к моим советам. И ни в коем случае ничего ему не говори.    Никакого общения! Ни единого слова. Даже в глаза смотреть нельзя. Ему ничего не стоит одним махом сожрать тебе мозги. Если ты мне не веришь, не пытайся выяснить это сам. Делай ровно так, как я говорю. Все просто. Подошел сзади. Не сбавляя шага, вынул ствол. Три в сердце. Он падает. Две в голову.  А дальше… Бежать или сдаваться – решать тебе.
 И помни: после встречи с Содбергом - стрелять бессмысленно. Напрасная кровь.
  У тебя все получится, верь мне. У карапуза будет собака, самая настоящая собака. А чтоб она у него появилась – никакой самодеятельности! Никаких полумер и гуманных вариантов. Второй попытки не будет. Просто застрели инженера Чернова. Все займет каких-то пять – семь секунд, во время которых не должно произойти ничего лишнего.
 Ставки фантастически высоки. Эти пять выстрелов будут значить для человечества больше, чем все войны, катаклизмы и поворотные события, случившиеся за всю его историю. И их должен будешь сделать ты. В эти секунды ты станешь убийцей. Великим убийцей, который держит в руках судьбу планеты и всех ее обитателей.
Заклинаю тебя! Просто убей…      
 
Прочитав слова «Заклинаю! Просто убей…», Вова Андрейцев еще долго смотрел на последнюю страницу, не желая отпускать от себя эту причудливую историю. Покрутил ее, словно надеясь найти какие-то тайные знаки. Не найдя, положил книгу на журнальный столик. Мягкой волной накатывала сонливость, отложенная очень крепким кофе.
 «Занятно он это придумал. Катастрофа, значит… И можно спастись, если грохнуть этого несчастного Чернова до того, как он познакомится с американцем, - думал Вовка, уступая подбирающейся дреме. - Да… Если книга, действительно, была бы написана с того света, стоило бы серьезно подумать над поисками этого психа», - пронеслось у него в голове, прежде чем он провалился в глубокую черноту сна.
Проспав больше двадцати часов, Володя проснулся по-настоящему отдохнувшим. Простуда еще гостила в его теле, но со дня на день собиралась съезжать. Посвятив целый час лечению, он старательно парил ноги, запивал вредные таблетки полезной перцовкой и  кисленьким шипучим аспирином. Вдоволь наигравшись в доктора, он зашел в свежую проветренную комнату. С журнального столика на него смотрел черный, крепко сбитый томик.
 «Автор, хоть и молодчина, но, ей-богу, не в себе. Да и опасно… Вдруг какой-нибудь придурок поведется на это дело и давай Дельтаса искать. Не найдет Дельтаса - завалит кого-нибудь другого, чтоб катастрофы не случилось, - размышлял Вовка, вспоминая прочитанное.- Слава Богу, что все это просто обычная книжка. Причем, фантастическая. Уж больно жалко планету. А карапуза с собакой – еще сильнее».

Дворик на Кольской улице, где жил Андрейцев, утопал в ранней весенней зелени. Деревья спешно одевались в обильную мясистую листву, не позволяя городским жителям верить, что кое-где за городом еще лежит снег. Все обитатели зеленого двора, сбившись в дружный разноголосый оркестр, вдохновенно исполняли веселую майскую мелодию. И каких музыкантов в нем только не было! Птичий хор неутомимо пропевал свою партию, уделяя особое внимание верхним нотам. Кучка орущих и смеющихся детей звучали, как оркестр духовых инструментов. Пьяный дядя Коля заменял контрабас, монотонно сипя песню о том, как «по полю гуляет казак молодой». Ритм секция состояла из трех  таджиков в оранжевых жилетках с отбойными  молотками. С их помощью они так истово пытались извлечь на свет Божий ржавую трубу, словно она была из чистого золота.  Своими громкими  ритмами таджики побеспокоили старенькую «девятку», заливающую двор настойчивым зовом сигнализации, который вполне мог сойти за волынку. Даже неспешные сплетни в исполнении квартета бабушек, сидящих у подъезда, были востребованы в этом концерте, которым виртуозно дирижировал порывистый майский ветер.
 Не участвовали в этом музицировании лишь двое мужчин, находившиеся в противоположных концах двора. Их расположение было символичным, ведь и в жизни они были далеки друг от друга.
…Романтический алкаш Славик, сидевший на бордюрном камне у сломанных качелей, был уже четвертый день в запое. И не просто так, а потому, что перечитал Лермонтова, и мачта одинокого паруса «гнулась и скрыпела» в его душе. Утомленный поэтическими переживаниями, чувством прекрасного и самой дешевой водкой, он изредка ронял голову на грудь. А когда выныривал из своего дурмана, поворачивался к кому-то невидимому, кто был справа от него, и вел с ним беседу. Заплетающимся языком говорил «да я за все отвечу перед святыми угодниками», «точно, братан», «ты меня извини, дурака», «сукой буду, если сбрехал». И, самое сложное, – «геополитическая ситуация в стране ни к черту».
- Так и знай, Егорка, ты – настоящий русский мужик, - сказал он своему незримому собеседнику, прежде чем по-английски скрыться в алкогольном тумане, завалившись на бок и не попрощавшись.
Вдалеке от Славика и его невидимого собеседника на маленькой покосившейся лавочке, накрытой клетчатым пледом, сидел благообразный пожилой мужчина, с волевым скуластым лицом, длинными седыми волосами и забинтованной рукой. На нем был элегантный, синевато-черный вельветовый костюм. Он чуть обнажал кремовую сорочку, с небрежно расстегнутым воротом и манжетами, строго схваченными изящными ювелирными запонками. Ботинки его были слишком дорогими, а потому сдержанными и незаметными. Всем своим элегантным видом, он говорил «я здесь ненадолго, мне плевать на вас, и плевать на то, что вам плевать на меня».
Признаться честно, он тоже выпивал. Его крупная рука интимно скрывала небольшой широкий стаканчик, в котором плескался элитный британский джин, не опошленный льдом и тоником. Сделав крошечный глоток, он причмокивал хищным ртом, бесстыдно наслаждаясь весенними ласками и блаженно жмурясь поверх девятиэтажки.
Той самой девятиэтажки, на седьмом этаже которой Владимир Андрейцев листал книгу, прочитанную им накануне. Он изредка пробегал глазами пару строк,  сосредоточенно сопя простуженным носом, иногда улыбаясь.
 - А ну-ка, интересно… - сказал Вовка, наткнувшись на название института, в котором учился один из главных героев книги.
Встав с кресла, порылся в книжном шкафу. Достал оттуда толстый телефонный справочник и стал изучать оглавление. Открыв желтый талмуд на искомой странице, он медленно повел по ней пальцем.
- И правда, есть такой, - сказал он немного удивленно, собираясь закрыть телефонную книгу.
Но вдруг помедлил. По его лицу скользнуло сомнение.
- Да бред это, - пробормотал он, но справочник так и не убрал. - Ладно, чисто ради прикола, -  еле слышно пробормотал он.  И набрал номер.
- Добрый день. Это Московский институт гуманитарных наук? Деканат факультета психологии, пожалуйста. Здравствуйте, девушка. Вас беспокоят из компании «Мосэнергострой». Мы собираемся на время летних каникул принять на работу Романа Скворцова, на должность курьера. Нас интересует, действительно ли он учится на факультете психологии? Да, спасибо, я подожду.
Улыбнувшись этой дурацкой затее, Андрейцев закрыл справочник.
- Да, слушаю, - сказал он.
Через несколько секунд улыбка съехала с его лица вбок и вниз, оставив вместо себя вытянутую глупую гримасу удивления.
- На первом курсе? Я понял. Спасибо, девушка, - внезапно осипшим голосом поблагодарил Володя.
 Положив трубку, он растерянно оглядел комнату, словно в поисках свидетелей произошедшего.
- Ух ты, мать твою! - обескураженно протянул он, откашлявшись.- В книжке он на втором курсе. Ага…Там у них девяносто восьмой, а сейчас - девяносто седьмой. На первом курсе. Все правильно.
С опаской глядя на массивный черный томик, лежащий у него на коленях, он осторожно переложил его на журнальный стол, словно боясь новых мистических сюрпризов.

- Так… Вот и началось, - еле слышно сказал пожилой седой мужчина в элегантном вельветовом костюме. - Ну, Володя, не подведи. Пора спасать человеков, - с ухмылкой добавил он, вставая. И направился к проезжей части, где его ждал таксист.
Степенно усевшись на заднее сиденье желтой «Волги», он назвал адрес и вскоре исчез из Свиблово, словно никогда здесь и не появлялся. Единственным свидетелем его визита стала лавочка, покрытая клетчатым пледом, на котором остался стоять маленький широкий стаканчик, ароматно пахнущий элитным британским джином.
 
…Итак, во дворике на улице Кольская стало одним Зорчим меньше.