Иди как можно дальше

Благодарю за поддержку родителей,
подругу дней моих тяжелых Галу, любимую Аришу Галич
и художника рисунков Светлану Солодко.

Аннотация

Однажды ночью в поезде по дороге в никуда встречаются случайные попутчики: двое молодых мужчин и одна эффектная блондинка с чемоданом, в котором спрятано тело мертвого добермана. Между мужчинами возникает борьба за чувства к этой самой блондинке. Позже в купе к ним подсаживается еще и подвыпивший дед-рыбак почему-то с бамбуковыми удочками, хотя за окном лютая зима. Один молодой человек - революционер наших дней, борец за справедливость, а второй ухажер, босоногий солдат - мистический дух, призрак. Все они собрались в этом купе не случайно....
Уважаемый читатель, пожелания и отзывы по роману «Иди как можно дальше» Вы можете отправить автору на почту separiuss@yandex.ru.


ПРОЛОГ

Иди как можно дальше, а за тобой шаги из фальши!
Не стой, не жди! она сорвёт с тебя последние надежды.
Ты так повержен, что рисуешь пеплом знаки,
И думаешь, ещё вернёшься в прошлый миф?
Не стой, иди...! Твоё разочарованное солнце ещё горит,  Но хочет лишь сжигать в отместку за боль и пыль. Остынь! там дверь открылась в конце или в начале.

 

I.

Нет ничего чудеснее на свете, чем мужская скупая слеза. Катится она по небритым щекам, как расплавленный воск, обжигает душу и покрывает все мрачным пеплом. И никто не видит бег ее, кроме ангелов небесных. Смотрят они сверху на диво такое и руки на груди белоснежной крестом складывают, молятся о страждущем.

Однажды революционер спросил у маленькой дочери, что такое любовь.

- Любовь, - услышал в ответ он ангельский голосочек, - это когда не хочется расставаться...

Устами младенца глаголет истина. Он обнял дочь, нежно поцеловал, а она вдруг заплакала, не хотела отпускать его.

- Папа, не уходи. Папа, не уходи.

До сих пор он помнил этот миг, когда его закаленное в борьбе сердце сжалось от боли, а на глазах выступили слезы. Он спешил, потому что не хотел, чтобы его дочь видела в таком состоянии. Ушел, потому что обещал уйти до первой на небе звездочки.

На улице его встретила пурга. Она обожгла его жутким морозом и колким снегом, превратив слезы в лед. Сердце тревожно забилось в предчувствии чего-то нехорошего. Было уже темно. Революционер посмотрел наверх, где еще горел свет в окне детской. Там оставалось все родное, все, что было дорого. Он вдруг понял, что ему некуда идти. Бывшая жена живет с другим мужчиной, и скоро у них будет общий ребенок. В этот момент к революционеру подошла бездомная псина. Она лизнула его руку и посмотрела на него печальным взглядом. Он почувствовал, что несчастное создание понимает его лучше многих людей.

- Что, дружок? - спросил он ее и потрепал за ухом. – Холодно?

В ответ псина зевнула. Потом он шагнул в ночь. Снег скрипел под ногами. Тенью вора бродил он между домами, с тоской в сердце, вглядываясь в горящие окна. Он видел людей, что-то обсуждавших на кухне за семейным столом, женщину с грудным ребенком, одиноко стоявшую у окна, стариков, накинутых пледом, смотрящих телевизор, влюбленных подростков, обнимающих друг друга в преддверии ночи. Когда он брел, за ним шла эта псина, поскуливая от мороза. Жестокий ветер трепал ее шерсть, обнажая рваные раны. Революционер жмурился... Потому что прощал всех женщин, которые любили его и выгоняли прочь. От некоторых уходил и он сам. Сейчас смутные очертания этих женщин колыхались в пелене ночи, тянули к нему свои нежные руки, и революционеру было ни одиноко, ни холодно. Но из множества близких ему лиц он видел сейчас лишь одно лицо. Ему помешала гордость простить ее, упасть пред ней на колени и просить прощение не зная даже за что. Он лишь молчал, не смея произнести ни звука. Что-то раздавило его, унизило. И в смутном забытьи сознания он дал пощечину. И ее слезы до сих пор жгли его ладонь, словно угли, мучительно и глубоко.

У революционера мелькнула надежда, что ничего еще не потеряно. Озябшими пальцами он набрал ее номер, но абонент был недоступен. Ужасная тоска навалилась в эту минуту. Он оказался один на заснеженном поле под раскачивающимся желтой петлей фонарем. Псина, которая сопровождала его всю дорогу, затерялась вдали. Прислушиваясь, он слышал, как жалобно скулит она, ища его в горьком тумане ночи и снега...

- Господи, за что?! – вырвался из груди простуженный хрип.

И сейчас он твердо решил сесть в первый же поезд и уехать, куда он не знал, но ему нужно было время, чтобы все обдумать и залечить душевные раны, а дела в столице, он даже надеялся на это, в скором времени сами улягутся и разрешатся в его пользу.


На ступенях вокзала у самого входа лежали бездомные. Стоял крепкий мороз. Все они лежали, безмолвно и безмятежно, плотно прижавшись друг к другу, словно, мертвецы в братской могиле. Революционер смотрел на них с сочувствием, и ему, показалось, что он тоже лежит где-то здесь. Над грудами этих грязных и нечеловеческих тел стелился легкий дымок, указывая на то, что несчастные еще живы и дышат во сне. Он похлопал себя по карманам, и несколько монет со звоном упали в консервную банку у ног бездомных, но даже это не пробудило их утомленные души.

Оставалось около часа до отправления. За одним из столиков интернет-кафе сидела эффектная блондинка с оголенными плечами и накинутым поверх манто из искусственного розового меха. У нее были короткие взъерошенные, словно иголки дикобраза волосы. Он не мог разглядеть ее лица, так как она носила слишком большие затененные очки. Разве что он заметил силиконовые, чересчур эротичные губы. Все это вызвало у него одновременно некое отвращение и нездоровый интерес к ней. Опиум буржуазности витал в воздухе.

Изящные пальчики, блестящие от золота, стучали по клавиатуре, будто они играли увертюру Шопена. На них был наложен очень дорогой маникюр с узором. Блондинка ничего не замечала вокруг, лишь вначале, когда он сел рядом с ней, неловко вздрогнула, будто увидела перед собой привидение. Она поправила прядь своих золотистых волос за ушком и прикусила губу. Заостренный язычок игриво поднялся кверху и коснулся кончика припудренного курносого носика.

Блондинка сидела в социальных сетях, оценивая фотографии респектабельных мужчин на фоне машин, вилл, яхт и различных замков. Все эти счастливчики улыбались с экрана, как заядлые сектанты.

«Женщин, которых любил, не забываешь. Это как дети, которые ушли из дома и не вернулись», - было написано в посте одного из них.

«Но это не должно громить душу мужчине», - настукивали ответ изящные пальчики.

Революционер тайком разглядывал блондинку, пытаясь понять, чем она ему так интересна. Ее как будто кто-то обидел, обманул, и это было так давно, что она сама забыла об этом. Она вдруг оторвалась от клавиатуры и взглянула на циферблат своих прелестных часиков.

- О, майн Гот! – вскрикнула она  по-немецки на публику и тут же вскочила, на ходу поправляя юбку.

Она покатила свой огромный чемодан к выходу, даже не взглянула на революционера. Будто его и вовсе не было.


На вокзале глаза разбегались от количества журналов и книг.

- Эй, сынок! – кто-то шепнул за спиной.

Революционер оглянулся и увидел деда с бамбуковыми удочками. Седая борода, шапка-ушанка, тулуп и валенки. За спиной рюкзак.

- Может по стаканчику? – и рыбак кивнул в сторону кафе и икнул, дыша перегаром.

В этот момент подошли двое полицейских с автоматами наперевес. Щупленькие, конопатые, совсем мальчишки с оттопыренными ушами. В новой форме они походили на немецких солдат времен Второй мировой войны.

- Ваши документы, хлопцы, - нахмурился сержант с таким видом, будто перед ним стояли диверсанты. Его руки по привычке были на оружии, и возражать было бесполезно.

Революционер показал паспорт и билет на поезд. С ними все было в порядке, а вот у дедушки возникли проблемы, и его повели в отделение для разборки. Он громко шумел и даже замахивался на полицейских удочками.

- Эй, сынок, ну скажи ты им!


Поезд уже стоял на платформе. Задержавшись с минуту в скованном инеем вестибюле, революционер выскочил на мороз. Не смотря на то, что на нем было длинное пальто и шерстяной шарф, оберегающий ему горло от ветра, он чувствовал, что замерзает.

По перрону шли люди, всматриваясь в заснеженные цифры вагонов. Диспетчер объявлял посадку. Идущая толпа, облепленная снегом, гипнотизировала его. Погода портилась. Снежные хлопья кружились в тусклом освещении вокзала, и, казалось, что все спит и видит черно-белое кино. Леденящий ветер дул пассажирам и провожающим их в лицо, и все шли, наклоняясь вперед, будто бурлаки, тянули за собой баржу своей прошлой жизни. Ветер хлестал их беспрестанно, как будто они провинились перед ним. Все смешалось в кучу. Суетилось. Кричало. Под ногами стаптывались следы, виляли линии от колес чемоданов и тележек. Дымились бычки, спешно брошенные пассажирами перед посадкой в вагон. Тут же скребли лопатами уборщики снега, азиаты в оранжевых куртках.

Подойдя к своему вагону, революционер заметил отпечаток босой ступни, вдавленный в снег. Его это очень сильно удивило.

- Точно сюда? – спросил он у проводника, протягивая свой билет.

В ответ ему лишь кивнули. Проводник от холода и налетающих снежных вихрей втягивал голову и топтался на месте. Казалось, ему было все равно, кто заходит в его вагон.

- Обидно и больно мне, - сипловатым голосом жаловался он кому-то в трубку. - Пригласил в купе двух девиц, хорошие, добротные, водку пьют, на  Мальдивах бывали, интеллектуалки... Я даже жениться обещал на одной, потом на другой. Ну, в общем, проснулся, а курицы гриль на столе нет.

Революционер так замерз, что был рад очутиться в прокуренном вагоне. В купе уже был попутчик с приятным лицом, худощавый мужчина лет тридцати, сильно заросший. Его длинные, вьющиеся волосы доходили до плеч. На нем была поношенная солдатская форма. Казалось, что он из нее давно вырос. Местами она была очень коротка ему. Революционер кивнул в знак приветствия, но солдат никак не отреагировал. Взгляд у него был отрешенный. Некоторое время они молчали, сидели напротив друг друга и ждали отправления поезда. От внезапного тепла их разморило. Снег таял на их одеждах и лицах, превращаясь в бисер. Революционеру стало грустно, воспоминания о расставании с родными ему людьми не давали покоя. Только сейчас он заметил, что попутчик был бос.

- Надо уметь через боль рождать свет… – нарушил молчание солдат и запел себе под нос что-то завывающее, степное, отчего стало еще тоскливее.

В коридоре раздались крики. Возмущалась женщина. Она требовала начальника поезда, каких-то свидетелей. Проводник успокаивал ее. Революционер невольно выглянул из купе на шум и признал в дебоширке ту самую блондинку в белых элегантных сапожках, которую он видел в интернет-кафе. Она заметила его, обрадовалась, как давнему знакомому, и потянула свой чемодан за собой.

- Я с ним! -  указала она на революционера своим утонченным пальчиком. - И хватит меня лапать!

- Черт знает что, а не купе! – возмутился проводник. - У этого, - и он кивнул в сторону босоногого, - военный билет потерялся, а эта, прости Господи, иностранка с просроченной визой!

Он выглянул из-за плеч скандальной женщины и посмотрел на революционера так, будто тот был единственно порядочный человек в поезде. Маленький рост, короткая шея, яйцевидная голова, толстые, как у африканца губы - все в проводнике казалось безобразным. Его глаза расширились от возмущения, птичий нос крючком вытянулся, готовый всех поклевать к чертовой матери, а щеки надулись, словно набрали полный рот орехов.

Между тем, блондинка, не обращая внимания на его возражения, с боем пробралась в купе и поставила чемодан на сиденье рядом с революционером.

- Этот гадкий пингвин, мальчики, меня не пускает… - пожаловалась она сидящим мужчинам.

- Чего Вы к гражданочке пристаете? – спросил босоногий таким безразличным голосом, глядя в заснеженное снегом окно, отчего работник железной дороги спасовал.

- Извините, я не могу позволить ей…

- У меня билет же есть! – и женщина не на шутку разозлилась. – Я же его приобрела, проблем не было.

- У Вас просрочена виза. Меня накажут! – возразил проводник и опять посмотрел на революционера, как на самого адекватного среди них, ожидая поддержки.

Он вздохнул и поднялся. Ему захотелось помочь всем, сделать так, чтобы все остались довольны. Это была непростая задача, денег у него оставалось после покупки билета лишь на бутылку недорого коньяка.

Поезд неохотно тронулся. Все затряслось, заскрипело. На лицах пассажиров невольно отразилась тревога. Все уставились в окна, словно пытались запомнить очертания заснеженного вокзала. Каждый думал о чем-то своем сокровенном. Вокзал уже скрылся в снежных вихрях, и казалось, что поезд никогда и не трогался, а всегда продолжал свой путь.

Из купе проводника он вышел с бутылкой. Выбор был не ахти. С большим трудом ему удалось уладить конфликт. Он связывал это странное для него желание помочь ей с дорогой. Поезд словно вырвал его, как растение с корнем, и уносил далеко прочь. Одиночество душило. Он чувствовал, как набирает мощь эта стальная машина, как трещат по швам и рвутся нити, связывающие его с болезненным прошлым. И сердце наливалось радостью, той тихой радостью чего-то неминуемого и фатального, но непременно хорошего и обнадеживающего, когда свыкаешься с неизбежностью и чувствуешь, что бог любит тебя.

В купе его вовсе не ждали. Солдатик и блондинка сидели слишком близко друг к другу и ворковали, словно голубки. Когда он поставил бутылку на стол, парочка переглянулась и сделала такую мину, что он почувствовал себя третьим лишним. Но отступать ему было нельзя, поезд был последним пристанищем.

- Я уберу Ваш чемодан наверх? – спросил он, пытаясь сохранить спокойствие.

- Осторожно! – сорвалась с места блондинка, будто в чемодане лежала бомба.

- Но он же мешает!

- Известно, что плохому танцору мешает, - съязвил босоногий солдатик и подставил театрально блондинке свою небритую щеку.

- Ах, милый… - чмокнула она его, оставив на его щеке след своей помады.

Революционер почувствовал укол ревности. Блондинка лукаво улыбнулась ему, и ему ничего не оставалось сделать, как сдвинуть чемодан в сторону и занять свое место напротив этой странной парочки.

- Кажется, едем уже, -  сказал босоногий, стуча от холода зубами.

- Бедняжка, тебе надо согреться…- воскликнула блондинка.

Она взяла со стола бутылку и стала изучать этикетку. Мужчины, воспользовавшись моментом, смотрели друг друга, словно соперники на ринге в начале боя.

- Как это романтично ехать в купе с такими мальчиками!– улыбнулась блондинка, и босоногий солдатик протянул свою озябшую руку революционеру.

- А что мы, в самом деле! Господин N…

- Адам, - представился Революционер и обратился к блондинке, - Признаться честно, я видел Вас в интернет-кафе.

- Никогда не думала, что мужчинам интересно шпионить за женщинами.

Женщина привстала, и Адам подумал сначала, что она хочет пожать ему руку, но блондинка, повернувшись, задрав край юбки, обнажила свои упругие ягодицы в кружевных белых трусиках.

- Видите пигментное пятнышко? Его еще называют отметиной Чингисхана или шлепком Аллаха.

- Да, я бы тоже не отказался шлепнуть, - шепнул про себя господин N очарованно.

- Ты поклонник насилия? – с любопытством спросила его женщина и опять села возле солдатика. Затем она сладко потянулась, словно кошечка, прикрывая зевоту ладошкой.

- Меня зовут Луиза, - представилась она. – Дальняя родственница Чингисхана. Адам, откройте, пожалуйста, бутылку. Очень хочется выпить за знакомство.

И как только бутылка была открыта и поставлена на стол, босоногий солдатик тут же схватил ее и поднес к губам. Он пил с такой жадностью, будто это была вода. Адам едва поборол в себе приступ злобы. Он хотел проявить галантность и протянуть коньяк вначале женщине.

Луиза, заметив его негодование, и чтобы уладить возможный конфликт, бережно, но настойчиво взяла из рук солдатика бутылку, и сделала осторожный глоток.

- Сто лет не пила такую муть, - слегка поперхнулась она и засмеялась, передавая коньяк по эстафете Адаму.

Революционер тоже сделал глоток и сразу почувствовал вкус губной помады после Луизы. Он давно не ел, и алкоголь приятно обжигал стенки желудка, быстро всасываясь в кровь. Настроение чуточку у всех поднялось. Ему даже захотелось расспросить солдатика, откуда он взялся и где его обувь, но в дверь постучали.

На пороге стоял проводник с двумя стаканами чая. Луиза от радости хлопнула в ладоши.

- А рюмочки еще принесите, пожалуйста,  – попросила она.

- Не держим-с. – сквозь зубы проговорил он, даже не глядя на нее. - Между прочим, распивать спиртные напитки в поезде строго запрещено.

- Но ведь Вы сами мне продали!

- Продавать можно, а пить нельзя!

- Вот лысая шельма! – выругалась Луиза и хотела еще что-то сказать, но проводник поспешил выйти.

Революционер облегченно вздохнул. Ему меньше всего хотелось разборок с полицией, и он не желал, чтобы Луизу высаживали на ближайшей станции. За то короткое время проведенное вместе он изрядно привык к ней. Сейчас, когда они были втроем в купе и пили коньяк под стук колес, не смотря на все их противоречия, он чувствовал легкое счастье.

В купе опять постучали.

- Все-таки нашел рюмашки! – обрадовалась Луиза.

Она была, словно капризный ребенок, уверенная в своей правоте и в том, что ей всюду должны и обязаны. Действительно, на мужчин она производила магическое впечатление. Отказать ей в ее капризах и жалости мог далеко не каждый.

- Верхняя полка. Белье. Чай сейчас принесу. Соседи приличные. – Говорил он кому-то в коридоре.

- Спасибо, сынок. – Услышал Адам знакомый голос, и на пороге показался уже знакомый дед с  бамбуковыми удочками.
 
В купе запахнуло перегаром, костром, каким-то неприятным запахом то ли рыбьего жира, то ли конфорки. В любом случае, появление деда вызвало неприятное ощущение у всех присутствующих.

- Здравствуйте, товарищи, не помешал!? – отрапортовал вошедший по-армейски, заметив солдатика.

Адама он, казалось, не узнал. Увидев на столе початую бутылку коньяка, он отложил удочки в сторону и живо стал рыться в своем рюкзаке.

- А ну-ка плесни, сынок! – подставил он на стол алюминиевую примятую кружку.

Адам брезгливо поморщился. Не для того он покупал коньяк на последние деньги, чтоб тратить его на таких неприятных личностей. Но возражать он не стал. Ему хотелось выглядеть в глазах Луизы благородным и великодушным.

- Лей - не жалей! – приговаривал дед, пока ему в кружку не вылили все остатки коньяка.

Дед так оживился и потирал от радости руки, что всем присутствующим стало ясно, что всю дорогу им придется выслушивать его нелепые рыбацкие байки. От предвкушения этой позволительной ему беседы рыбаку словно не хватало места. От радости он зашвырнул наверх рюкзак и удочки, а следом и чемодан блондинки. Луиза даже не успела возразить, а молодые люди с нескрываемым удивлением заметили довольно неплохую физическую форму старика. Луиза, заметив диссонанс, который вносил вновь вошедший в их уже сформировавшуюся компанию, загадочно подмигнула Адаму, пока дед возился с багажом, и ловко достала из своей сумочки какую-то таблетку. Молодые люди подумали, что ей вдруг стало плохо, но блондинка улыбнулась и бросила лекарство в кружку рыбаку. Таблетка быстро зашипела и растворилась.

- Тсс! - поднесла она к своим губам пальчик.

В это время дед повернулся к компании и чихнул в руку, попытался сдержать новый чих, но у него это не получилось.

- Очевидно, аллергия на меня, - шепнула Луиза солдатику, и они про себя засмеялись.

- Верно, дочка! – услышал дедушка их смех, внюхиваясь в ароматы коньяка, - У меня аллергия, только не на женщин, а на собак. Песец? – указал он на манто блондинки.

- Что Вы! – возразила она, поправляя его бережно на шее. – Я защитница животных. Это искусственный мех, разве не видно?

- Странно! – едва сдерживая насморк, нахмурился дед.

Он взял со стола налитую кружку и залпом опустошил ее. Затем, внимательно оглядывая присутствующих, улыбнулся довольной наглой улыбкой и вальяжно откинулся назад, собираясь с мыслями. По его густой седой бороде все еще текли драгоценные капли. Но ему стал мешать внезапно появившийся насморк. Красный, с выпученными глазами, как вареный рак, он судорожно шмыгал носом.

- Мальчики, мне надо отлучиться на минутку. – Вдруг сказала Луиза, и на ее щечках вспыхнул румянец.
 
Она взяла под ручку босоногого солдатика и привстала.

- Проводишь меня, милый, - обратилась она к нему, и тот, весело подмигивая Адаму, вышел с ней в коридор.

- Хорошая цыпа, а? – заметил дед после их ухода, цокая языком. – Эх, годков бы пятьдесят скинуть! Ох, бы я задал жару-то, ох задал!

Адам уткнулся в холодное окно, проклиная все на свете и думая, почему она выбрала не его. Ведь он внешне был намного презентабельней, да и вообще больше всех из присутствующих внушал доверие. Мысль о том, что блондинка просто играет с его чувствами, утешала его.

- Я вот еду рыбок ловить..., – продолжил дед, смачно высмаркиваясь в рукав тулупа. – Ты, наверно, спросишь, почему я с бамбуковыми удочками? А? Спросишь?

Адам кивнул, стараясь не обращать внимания на фамильярность деда. Его мучила загадка, что подкинула Луиза в кружку старику. На хладнокровную убийцу она была не похожа, но в этот момент он оправдывал любое насилие.

- Так завра к утру обещали потепление… - продолжал пьянеть дед.

Его язык стал заметно заплетаться. - Все потает, лед треснет и опустится.

В купе было жарко, и дед стал расстегивать пуговицы на одежде. Шапку-ушанку на голове он оставил, возможно, для солидности или по привычке.

Адам молчал, ему не хотелось вступать в эти глупые беседы. Он прилег на полку, делая вид, что ему неинтересно общение. Луизы не было. Возможно, она была с другим. И эти какие-то нездоровые фантазии, подогревающиеся ревностью, и неопределенности, озлобляли его. Еще немного, и он сам бы вышел в тамбур, чтобы перевести дух. Дед раздражал его во всем, буквально выводил из себя. Адам смотрел с лютой ненавистью на то, как долго и навязчиво тот крутил пуговицы на своем тулупе, как чесал свою мокрую от коньяка бороду, и невольно поражался людской наглости и бестактности. Все это казалось Адаму таким мерзким, словно его головой окунали в немытый сортир придорожного вокзала. И ради счастья этих людей он всю жизнь боролся, выступал на несанкционированных митингах, участвовал в каких-то нелепых акциях протеста, ради чего? Впервые за многие годы у него возникло досадное чувство, что он заблуждался, что счастливыми всех он сделать не может, и нужно иметь смелость выбора, жесткость хирурга, разделяя еще больных и годных для счастливой жизни пациентов и уже разложившихся трупов, напрасно прожигающих свою никчемную и ненужную никому жизнь.

- Ну, ты прямо, как Даная, разлегся ……– не унимался дед, закинув свою ногу на ногу с важностью знатока Рембрандта.

Адам смотрел на его стоптанные и в заплатах старые валенки и едва сдерживался, чтобы не придушить старика.

И, словно предотвращая от беды, бог услышал его молитвы. В этот момент погас свет. Поезд резко стал тормозить, и вагоны заскрежетали по рельсам. Все погрузилось в темноту. В этот момент что-то тяжелое с грохотом рухнуло сверху.

- Вот и приголубили, - охнул дед и затих.

Когда поезд выровнял движение, включили свет. Адам огляделся по сторонам и понял, что с верхней полки свалился чемодан Луизы. Причем, свалился он довольно удачно, судя по всему, упав дедушке на голову. Тот сидел, облокотившись спиной о стену с закрытыми глазами, и все еще по инерции улыбался. Шапка-ушанка, смягчившая удар, сползла набекрень.

Адам привстал и решил проверить пульс у пострадавшего. У деда была небольшая аритмия, но в целом все было нормально. Разве что кругом валялись разбросанные вещи Луизы, так как при падении чемодан раскрылся.

Мужчине стало неловко разглядывать женские журналы, расчески, косметичку, белье. Он решил прибраться в купе, восстановив порядок. Он быстро сгреб разбросанные вещи в чемодан и вдруг вскрикнул от неожиданности. Под розовой блузкой блеснул злобный оскал чьих-то острых зубов. На него глядели чьи-то мертвые глаза. Это был труп собаки, коричневого добермана с купированными ушами и довольно мощной грудной клеткой. Что делало мертвое животное в чемодане блондинки, Революционер даже не мог предположить. От трупа уже шел запах, и Адам поспешил захлопнуть чемодан и закинуть его наверх.

Купе открылось, и зашла Луиза с босоногим солдатиком. С тамбура потянуло сигаретным дымом.

- Дурацкая привычка, - извинилась она перед Адамом, видя его озадаченный вид. - Все никак не могу бросить курить.

- Девочка моя, я же говорил! - Проявил вдруг голос длинноволосый, выглядывая из-за ее узких плеч. - Этот парнишка все же укокошил дедушку за то, что тот много пил.
 
- Нет, нет! – засмеялась блондинка, глядя на отключившегося рыбака. – Это я его усыпила. Я всегда так делаю, если мне кто-то не нравится в дороге. Ничего, ничего. Поспит и протрезвеет. У меня еще есть, если что, пару таблеток снотворного.

Она с хитрицой посмотрела на Адама, и, пропустив солдатика вперед к окну, скромно присела на край полки между босоногим кавалером и отключившимся дедом.

- Ребята, вы такие классные! – хлопнула она в ладоши. - И ты Эн…. Давайте узнаем друг друга получше. Будьте откровенны.

- На счет откровенности… Жизнь научила меня никому не доверять, – ответил Адам, нахмурившись.

Мертвый доберман не выходил у него из головы.

- Верно! – согласилась женщина. – Но Вы, наверно, слышали об эффекте попутчика? Когда между случайными попутчиками возникает взаимная симпатия, и они делятся друг с другом самыми сокровенными мыслями…. Ведь завтра больше они не увидят друг друга, а может даже не вспомнят. Я вот признаюсь, мальчики, сама хочу выговориться… Кто я по сути дела? Женщина…

- Красивая женщина, - сделал уточняющий комплимент солдатик и положил свой длинный подбородок ей на плечо, глядя на всех доверчивым взглядом.

Блондинка, шутя и играя, потрепала голову босоногому. Она проявляла к нему столько нежности и заботы, что Адам остро чувствовал это, и видел себя в отражении ее розовых очков третьим лишним.

Он понимал, что чертовски устал, что пьян, ему сейчас хотелось любви с этой сумасшедшей, но безумно привлекательной женщиной, хотелось забыться в дороге от проблем, от которых он убегал в неизвестно какие дали, туда, где его не ждали. И чувство тоски овладело им настолько, что он с трудом стиснул зубы. Все то, что он скрывал в себе, рвалось наружу. Ему ужасно хотелось выставить за дверь этого наглого солдатика, ужасно хотелось остаться с Луизой наедине. Его бесило, что она, словно не замечает, что он мужчина. Он вдруг вскочил, потеряв самообладание, и рванул на себе пальто. Несколько пуговиц разлетелись в разные стороны. Сидящая напротив парочка вздрогнула от неожиданности.

- Душа, душа у меня болит за Россию! – взмолился революционер. - Всех нас сожрет равнодушие! Я не знаю, кто вы, что вы, я Вам признаюсь, что хочу разрушить эту поганую систему, ненавистный капитализм, я хочу, чтобы мы жили в мире, где каждый не смотрит друг на друга волком, а где каждый друг другу брат и товарищ….

Все поплыло в хмельном угаре. Он слышал голоса попутчиков, но они были далеко. Они обнимались перед ним и целовались, словно страстные любовники. Для них его не было, не было для них его страстных, выстраданных речей о несправедливости этого мира, о том, как он жаждет все изменить в лучшую сторону. Он говорил в пустоту о грядущей революции, о прозрении сознания масс, разрывая на себе последнюю рубашку, а они целовались. В какой-то момент солдатик вырвался из объятий блондинки, ему стало душно, он попытался открыть окно, и оно с трудом опустилось, вдохнув в купе ночную прохладу. За стеклом мелькали огни одиноких станций. Снежные вихри ворвались вовнутрь и закружились по купе.

- Энчик, закрой окно! Простудишься! – умоляюще сказала Луиза, но босоногий солдат не слушал ее и глубоко вдыхал воздух. Он словно видел что-то в глубине проносящегося мимо леса.

- Да сколько можно? – зашептал он. - Они все липнут и липнут, хлопают на меня своими прекрасными глазенками и томно вздыхают, будто здесь нечем больше заняться. Вчера одна заявила: «Хочу, чтобы завтра ты меня довел до оргазма, я этого два года жду. Сколько можно издеваться?». Устал...

Революционер смотрел на Луизу. Она была очень соблазнительной в этот момент.

- В России либо революцию делать, либо баб е..ть. Две вечные забавы. – заключил про себя он, глядя на очаровательные ножки блондинки, и рухнул на свое место.

В купе стало тихо, лишь слышно было, как похрапывал дед, ворча что-то себе под нос.

- Вы знаете…, - нарушила молчание Луиза и кивнула в сторону босоногого, - мы были в тамбуре, курили. Он вел себя, как мальчишка, признавался в любви. Вы верите, Адам, в любовь с первого взгляда?

Впервые в жизни она назвала его по имени, он даже не помнил, когда представился ей, и эта приятная внезапная дрожь пробежала по всему его телу.

- А он верит. – Продолжила блондинка. - В какую-то долю секунды я поддалась его уговорам…

У Адама кольнуло в груди.

- Уговорам? – переспросил он, нахмурив брови.

- Да… уговорам. Он умолял меня покинуть поезд. Говорил какой-то бред, что Вы опасный человек. Затем дернул стоп-кран. Но я передумала… Хотя, признаюсь честно, еще немного и мы кубарем свалились бы, держась за руки, в заснеженные сугробы.

- И почему передумали?

- Из-за Вас, - улыбнулась Луиза, - И он бесится!

- Так чем Вы занимаетесь? – спросил он у солдатика.

- Любовью, – вздохнул тот печально. - Все мы занимаемся любовью.

Луиза попыталась обнять босоногого, но он дал понять, что не хочет этого, почти высунув голову наружу. Холодный морозный ветер трепал ему длинные волосы. Порывы ветра были так сильны, а человек, высунувшийся в окно так худ и легок, что казалось, сейчас его сдует и он вот-вот улетит в мрак заснеженной ночи.

- Да куда ты, куда! – почти вцепилась блондинка в его гимнастерку и с трудом оттащила от окна.

В этот момент мимо промчался встречный поезд, и попутчики, с ужасом, слушали оглушающий шум проносящихся вагонов.

- Русские люди - это совесть мира. – заключил про себя революционер. - Их можно игнорировать, не замечать, отрицать само их существование. Но как только цинизм и ложь окружающего мира достигают своей критической точки, совесть пробуждается и карает нещадно.

- Какие патриотичные слова, – облегченно вздохнула блондинка.

- Да что ты знаешь о патриотизме? - ударил вдруг по столу кулаком господин N. - Спроси его, Луиза, где он был в декабре 94-го?

От этого жуткого удара все, что еще лежало на столе, подпрыгнуло. Солдат был бледен. Его трясло и передергивало.

- Успокойся, Энчик! – Вздрогнула блондинка. – Ты меня пугаешь!

Но солдат не мог успокоиться. Казалось, воспоминания об ужасах войны настигли его, и он перенесся на места сражений, будто он сидел в окопе с зажатой в руке гранатой, понимая, что враг наступает и силы оставляют его. Жилы на шее вздулись, словно натянутые тросы, лицо посерело, а глаза вспыхнули лютой ненавистью к тому невидимому, что окружало попутчиков. Ненависть была так огромна и заразительна, что все невольно начинали чувствовать себя в этом незримом бою.

Блондинка вскочила с места, не в силах переносить этот чудовищный взгляд, и потянулась за чемоданом.

- У меня там еще осталось успокоительное, - шептала она. – Ты потерпи немножко, мой милый…

- Они мне не помогут, не помогут! – почти рыдал Эн, хватаясь за голову – Я давно мертв, давно…

И он вдруг потянулся к окну и внезапным прыжком перевалился наружу. Адам вздрогнул, быстро трезвея, и подскочил, чтобы удержать босоного, но увы! Он увидел лишь длинное, точно змея, тело поезда, изворачивающегося на повороте да заснеженные сугробы вдоль рельс.

Луиза пыталась стащить самостоятельно свой чемодан, но каким-то внутренним чутьем она вдруг поняла, что Эна больше нет. Она замерла от испуга и боялась повернуться.

Адам подошел к ней сзади и обнял ее за вздрагивающие от всхлипывания плечи, вдыхая ее сладкий парфюм.

- Выходи за меня замуж, - тихо сказал он.

 




Поезд унесся вдаль, забыв пассажира. Когда последний вагон скрылся в ночи, Эн вздохнул и посмотрел на серое небо. Грустно выла метель, заметая следы его босых ног. Деревья отбрасывали тени, рвали одежду. Где-то далеко за ним по следу бежала такая же босоногая девушка, у которой под сердцем билось еще одно сердце. Она бежала, растрепанная и замерзшая, проваливаясь в сугробы. В огненных волосах блестели снежинки. Мотыльками облепляли они этот яркий костер, но не таяли.

- Тишина, - закричал он со всей силой своего простуженного горла, но его крик никто не услышал, кроме снежного вихря.

II.

Для одних жизнь удовольствие, для других - мучительная агония. Но как бы мы не колесили по ее ухабам, как бы мы не бунтовали с ее ветряными мельницами, находим мы свой последний приют в сточной канаве забвения. И те, кто были с нами, когда мы мчались к мечтам, будут смеяться над нашей наивностью, но потом все забудется, и они сами последуют за нами. Только они не жили, как жили мы. Чувство страха превратило их в рабов. Они завидовали тому, что шли мы как можно дальше, вперед или назад, но это уже не имело значения. Мы, пионеры Вселенной, революционеры сознания, держали гордо над собой знамя, знамя победы. Мы шли, а в глазах наших, как факел, освещая тьму невежества, сияла любовь. Мы первые поняли, что любовь не ведает страха. Даже чувство потери самого дорогого меркнет в глазах просветленного, ибо теряя, человек находит, ибо находя, он теряет. И скажет он однажды пред ликом Господа: «Ничто не потеряно, ибо никогда не принадлежало мне».

Поблескивая в лучах раннего солнца, новенький «Майбух», украшенный воздушными шарами, свернул на проселочную дорогу. Сквозь тонировку ничего не было видно. На крыше позвякивали бубенцами два золотых кольца, вплетенные друг в друга. Чистое небо нависло над полем, и было в этой глазури что-то веселое и раздольное. От шума мотора взметнулась вверх стая ворон. Ветер гулял по колосьям пшеницы, сдувая слезы росы. Шумел, раскачиваясь под птичьи песни, старый хвойный лес. На берегах речушки, огибающей его косматые и потрепанные одежды, резвились отдыхающие, дымились костры, и пахло жареным шашлыком. К этой речушке на машине подъехать было невозможно, так как путь преграждали рытвины от трактора. Когда шли дожди, на проселочной дороге появлялись глубокие лужи, где умудрялись вырасти кувшинки. В знойные дни болотце высыхало, превращаясь в грязевой кратер с бурлящими на дне остатками живности. Поэтому  машины бросали в поле и шли к речке пешком.

«Майбух» поравнялся с ржавой «копейкой». Водительская дверца открылась, и натертые до блеска ботинки утонули в глине. Наружу выбрался крупный мужчина. Даже издалека он внушал уважение. Высокий рост, широкие плечи, короткая прическа, складки на шее, солидный живот. Из-под костюма проглядывала кобура. Реагирующий на каждый шорох взгляд выдавал в этом мужчине телохранителя. Он приятно потянулся, жмурясь от солнца, и открыл дверцу пассажиру.

- Адам Григорьевич, как изволили… - вежливо сказал он.

- Спасибо, Герман.

Жених был в смокинге, с черной бабочкой на шее.

- А голубей заказали? – спросил он в легком волнении, тоже жмурясь от солнца, и телохранитель ответил, что все организовано по первому классу и пусть Адам Григорьевич не беспокоится. Сам Герман не понимал, что побудило его босса за пару часов до бракосочетания заехать в это захолустье, и объяснял такой поворот событий загадочностью русской души. По его мнению, русская душа не ищет покоя, и даже за минуту до счастья бунтует и катится кубарем вниз, когда остается лишь шаг до вершины. Погода была чудесная. Телохранитель не прочь был прилечь в колосья и, закусив соломинку, любоваться просторами неба и слушать трели кузнечиков, но времени было мало. Из-за непредсказуемости московских дорог они могли не успеть в ЗАГС.

- И голубка и голубь?

- И голубка и голубь, - подтвердил телохранитель. – С атласными ленточками на лапках, по сто баксов каждая.

Жених, остановившись у лужи, в которой беззаботно болтыхались жуки-плавунцы, следя за их игрой, вспоминал момент расставания с Тишиной, и растущее чувство вины перед ней мучительно терзало его. 

- Как жаль, что у меня нет клона и выбор всегда один…  - вздохнул грустно жених.

Жук-плавунец запутался в тине и пытался выбраться из плена. Так и жених колебался в своих смутных сомнениях. Что-то подсказывало его пламенному сердцу, что он не прав и надо остановиться, но какая-то неукротимая сила давила его своей мощью, стучала по нему, как молот по наковальне, и толкала вперед, словно героя на амбразуру.

Почему он решил жениться на малознакомой ему женщине? Ведь он любил Тишину, тот мистический образ молодой девушки, который всегда появлялся в критические минуты его жизни и спасал его. Но образ исчез, ему хотелось настоящей реальной жизни. Он не хотел сходить с ума. Вот почему брак с Луизой являлся для него избавлением от его душевных мук.

Слепни облепили брошенные в поле машины. Они ползали по раскаленной жести, жужжали и долбились в стекла. Жених отмахивался от них букетом невесты, как вдруг подул сильный ветер, и солнце закрыли облака.

- Скажи мне, Герман, кому принадлежит это поле, что топчут наши ноги? И небо над нашими головами? Кому оно принадлежит?

- На счет неба не знаю, Адам Григорьевич, но поля и леса, что перед нами, - угодья уважаемого Айрата Тахировича. Пусть Земля ему будет пухом. - телохранитель в конце слов своих нахмурился. - А теперь все Ваше, Адам Григорьевич. По завещанию Вы наследник.

- Надо же… Я думал, что все принадлежит народу-победителю. Скажи мне, друг, неужели миллионы советских граждан отдали свои жизни за то, чтобы это поле принадлежало одному лишь мне?

- Выходит, что так, Адам Григорьевич. Кому как не Вам знать, что такое справедливость.

С реки звучал шансон, раздавался смех, лаяла собака. Кто-то с ором бросился в холодную реку.

- Так что же тогда эти люди топчут мою землю, словно она ничья?
 
Адам Григорьевич пнул ногой стоявшую у рытвины «копейку», которая замигала и тихо застрекотала.

- Айрат Тахирович мало уделял внимание своим активам в России, – оправдывался телохранитель, поглядывая на часы.

Времени до росписи оставалось совсем мало. Адам вспомнил, как юристы показывали ему бумаги. Среди них были акции бывшего подмосковного колхоза «Победа коммунизма».

- Неужели это все мое? – все еще не верил он.

- Можете не сомневаться! Узнать сколько здесь гектаров земли?

В этот момент по полю со стороны речушки бежала, смеясь, девушка, за которой гнался молодой парень. Телохранитель по привычке схватился за кобуру, но разобравшись в чем дело, лишь улыбнулся. Пареньку, наконец, удалось схватить девушку за руку и, они кубарем скрылись в золотистых колосьях.

- Всех уволю! – негодовал жених.

Гнев раздирал его противоречивую душу.

– Огородите все забором, - закричал он. - Проведите ток по периметру, чтобы никакая сволочь не топтала мою пшеницу!

- Адам Григорьевич, Вы куда!? – испугался телохранитель, глядя, как его новый босс идет по луже.

Адам засмеялся, и в его карих глазах блеснуло что-то ребяческое. Затем он распростер руки и упал лицом в лужу, будто на мягкие перины брачной кровати. Букет невесты поплыл в сторону, привлекая внимание лягушек.

- Адам Григорьевич, костюм за две тысячи баксов! – расстроился Герман и попытался поднять жениха, но тот потянул его за галстук, и оба мужчины вместе оказались в луже.

- Ничего,- успокаивал то ли себя, то ли босса телохранитель. – Я поэтому и никогда и не женился. Глупости все это - жениться.

Герман решил, что такое поведение жениха связано с волнениями перед свадьбой, но причина была другая. Адам знал, в каждом человеке сидит собственник. И этот собственник проявлял сейчас себя и в нем! Словно вор вырвал из ослабевших рук революционера знамя и побежал на рынок в лавку старьевщика. Но не таков был Адам, чтобы смиряться. Мысленно революционер уже раздавал эти земли крестьянам и обещал каждой бабе по нормальному мужику. Надо было как можно скорее кончать с понятием «моя хата с краю».

- Да где это видано, чтобы блохи собакой управляли? Раздать все мужикам! -  стал кататься по луже жених, словно боролся с невидимым врагом.

Он бил неистово, а удары уходили в пустоту, в лужу, в грязь…

- Да зачем же все раздавать, Адам Григорьевич? – волновался телохранитель. - Придут дяди и скупят все за бутылку.

Мужчины выбрались из лужи, отряхиваясь от тины и грязи.

- Герман, сколько тебе надо денег для полного счастья?

- Адам Григорьевич…

- И все же?

Телохранитель почесал лапищей свой затылок.

- Ну, миллион…

- Долларов?

- Лучше Евро! – улыбнулся Герман, радуясь своей смекалке.
 
Они остановились у своей машины.

- Я дам тебе миллион Евро, если ты сломаешь мне эту хрень! - и жених показал на свой нос.

Уж кто-кто, а Адам Григорьевич умел искушать человеческие души. Герман не понимал, шутит ли его босс или нет, но чувствовал, что не шутит, и от этого ему стало не по себе.

- Адам Григорьевич, зря Вы так. Мой долг беречь Вас.

- Вот почему ты, Герман, и бедный такой… – махнул на него рукой Адам. – Какое разгильдяйство!

- Это не разгильдяйство, - возразил телохранитель, обдувая ключи от машины.

- А что же тогда? Для тебя это было несложно. Один точный удар! И миллион... Думал, обману?

- Не такой я, Адам Григорьевич, чтобы честных людей за деньги бить. Вот если бы за дело, то бы двинул, не раздумывая.

Мотор заработал, и «Майбух», крадучись, покатил по проселочной дороге к трассе.

- И все-таки свадьба Ваша состоится! – улыбнулся довольный телохранитель, выруливая на асфальт. – Помогу, чем смогу.

- Эх, дорогой мой товарищ! Я на том свете тебе руку подам, если ты в аду будешь, а я в раю. И наоборот тоже. Добрая ты душа!

Когда влюбляешься в женщину, не замечаешь ее недостатков. Ее красота как полет раненной птицы. Ружье еще дымится, а стрелок счастлив и восхищается удачным выстрелом. Тут уже не важно, что это за дичь. Важно лишь, как она падает Вам под ноги, недоступная прежде и ныне поверженная.

Предыдущая женщина, в которую Адам Григорьевич был влюблен, еще будучи идейных революционных взглядов, внезапно оставила его, не объяснив причины. Он пытался вернуть ее, но все было тщетно, и, понимая, что любовь умирает, почти в состоянии аффекта при расставании дал ей пощечину, чего раньше никогда в жизни не делал, и тем самым окончательно отрезав путь к возможному примирению. Он никак не мог смириться с этой потерей, и чтобы утолить невыносимую душевную боль, ему нужна была новая женщина, новое чувство. Та, которая его поймет и будет всегда рядом с ним даже в трудную минуту. Луиза, словно специально, появилась на его пути, когда он не знал, что делать, когда покупал билет на поезд неизвестно куда, лишь бы уехать подальше от всего этого ужаса. Но вот брызнул рассвет, очень удачный для Адама Григорьевича. Никто и предположить не мог, что бывший революционер станет одним из самых богатых людей в России. По иронии судьбы те, с кем он боролся так отчаянно и неукротимо, впустили его в свой круг роскоши и уже больше никогда не выпускали. Теперь Адама Григорьевича уже никто не преследовал, следствие оправдало его по всем статьям, дела закрыли, а все заинтересованные лица были удовлетворены. Свадьба стала событием для столицы. На церемонии бракосочетания присутствовали пятьсот избранных гостей. Публика была в восторге. Сам Адам Григорьевич объяснял свое невероятное везение тем, что ему в жизни просто выпал джекпот и умолял, беззаботно смеясь и разбивая выпитые бокалы с шампанским, не завидовать.

Под вспышки фотокамер молодожены возложили цветы к вечному огню, и жених сказал речь, отметив важность сего момента и кому во многом благодарны собравшиеся. У мавзолея Луиза избавилась от букета невесты, зашвырнув его так далеко, что пришлось искать его у кремлевской стены. Букет невесты достался какой-то невзрачной девушке, проходившей случайно мимо, и та от счастья даже упала в обморок. Затем влюбленные с шиком поехали на Новодевичье кладбище, отдав дань памяти одному известному и уважаемому политику, некому господину Мидиеву, с которым Адам Григорьевич имел прежде тесные и деловые связи. Здесь в тени высоких деревьев и холодных даже в жаркое лето мраморных надгробий под щебетание птичек Луиза вдруг неожиданно расчувствовалась и разрыдалась, и полдня было потеряно, чтобы ее привести в чувство.

Вечером, уже изрядно уставших и утомленных шумными праздничными мероприятиями, влюбленных в сопровождении вереницы дорогих иномарок с веселым криком и стрельбой в воздух отвезли в загородное имение на берегу Оки. Имение это, по самым скромным оценкам, стоило целое состояние. Общественность уже знала, что оно было подарено внезапно разбогатевшим революционером Луизе еще накануне вечером. До сего дня, пожалуй, никто из последних невест даже не могли мечтать о нечто подобном. О чем одни с восторгом, другие с негодованием не могли не умолчать газеты.

От машины по мраморным ступенькам дворца прямо до спальни жених нес невесту на руках. Там при звуках арабской музыки возвышался балдахин, сотканный из цветущего тимьяна. Они выпили вина, обсудили, как весело прошло мероприятие. Их лица сияли улыбкой. Затем невеста ловко опутала Адама Григорьевича шелковой лентой, раздела, а он, утомленный и немного пьяный, не сопротивлялся, ловя губами ее набухшие соски.
 
Невеста скинула фату и перчатки и покружилась так, что свадебное платье ее поднялось, обнажая стройные ноги и элегантное нижнее белье. Ей нравилось дразнить жениха, а он тем временем пожирал ее влюбленными глазами, пока она танцевала стриптиз под арабские мотивы.

- Из тебя выйдет классная наездница! – восхищался он, когда она уселась на него сверху.

Невеста лукаво улыбнулась, и, не останавливаясь, минуты три-четыре грубо истязала жениха, пока, наконец, обессиленная в сладострастной дрожи не упала ему на грудь.

В это мгновение он вдруг узнал ее. Нет, не свою невесту Луизу. Он узнал в ней бывшую спутницу сенатора, коварную убийцу многих высокопоставленных чиновников, охотницей за деньгами олигархов, узнал ее по характерному сладострастному стону, который никак нельзя было спутать. И видя испуганный и даже ошарашенный взгляд Адама Григорьевича, невеста прикрыла ему ладонью лицо то ли из жалости к нему, то ли от собственного смущения, но он видел ее сквозь пальцы.

- Ты?! – прошептал он, пытаясь подняться. – Но голос, грудь, черты лица? Это какой-то сон…

Шелковая лента прочно держала его. Он увидел, как блеснули слезы в ее безумных глазах, но это были слезы не радости и даже не боли, это были слезы актрисы.

- Ты сейчас убьешь меня, – догадался он.


ЧАСТЬ 1. ИСТОРИЯ РЕВОЛЮЦИОНЕРА

Несколько лет назад….

 
Я вскормлен верою в любовь,
Перстом Отца отмечен свыше.
Стучит, бурлит святая кровь,
Как барабанит дождь по крыше.

Покорны мне моря, леса
И взоры девственниц печальных,
И звон колоколов пасхальны,
И ветер буйный в небесах.

Я верой-правдою служу
Всем изгнанным и утомленным.
Поверженным и оскорбленным,
Униженным я свет несу.

Меня распяли на горе.
И муки страшные я прИнял.
Отец меня родной покинул,
Когда молил я о себе.

Но я воскрес, разверзлись очи.
И в каждом сердце мой очаг.
И каждый час, и дни, и ночи
Я среди вас. Пусть знает враг!



I. Случай в баре

По деревянным перекрытиям ходили блики яркого света. Запоздалые посетители, жмурясь от них, вели пустые разговоры. Скучающий бармен натирал бокалы, а две проститутки за стойкой смахивали пепел в одну пепельницу. Одна из девушек была чернокожая, с заплетенными разноцветными косичками и серьгой в носу. Спокойная музыка «Je taime» в исполнении Лары Фабиан навевала грусть. На столике у окна стояла кружка пива. Над ней сонно кружилась муха, но обладателю этой кружки было все равно. Поникшая голова его была накрыта руками. Ощущение ужасной несправедливости не отпускала Адама и, чтобы заглушить боль, он решил напиться. За соседним столиком двое поддатых мужчин спорили друг с другом, что первично: яйцо или курица.

- Одно из двух! – говорил один заплетающимся языком.

- А я говорю яйцо, – настаивал другой, роняя тяжелую голову на стол.

-  Two balls.… - хихикнула чернокожая проститутка, невольно слушая их глупые речи.

- Уважаемые! – посмотрел на настенные часы бармен. - Бар закрывается.

Адам, пошатываясь, вышел на улицу в обнимку с проституткой. Час назад она, скучающая в гордом одиночестве, попросила угостить ее водкой и накормить, и они здорово набрались. Сейчас она пьяная, в липком платье и рванных в нескольких местах чулках, готова была отблагодарить его и все время хихикала, когда он пытался объяснить ей, что ему ничего не надо и предлагал проводить до дома.

За удаляющейся парочкой выбежал бармен.

- Это кажется Ваше… - окликнул он и вернул ему шляпу.
Проститутка начала смеяться таким глупым смехом, что Адаму было неудобно. Он боялся привлечь внимания посторонних, злился уже, что связался с ней, и, наконец, обхватив ее грубо за талию, увел в закоулок.

- Куда ты меня тащишь, ковбой? – спотыкалась о брусчатку проститутка, все еще продолжая смеяться на всю улицу. - Каблуки сломать можно.

Она вдруг сорвала с головы революционера шляпу и примерила на себя. Ей хотелось посмотреться в зеркальце, но оно выскользнуло из рук и разбилось. И тогда она присела у лужи и посмотрела на свое отражение.

- Тебе идет, Наджи. Ты красивая и настоящая, – вдруг заметил революционер.

Она начинала нравиться ему. Такая необычная, с черной кожей пантеры. У него никогда прежде не было чернокожих женщин. Она посмотрела на него, прочитав в его взгляде знакомое ей желание и снова захихикала.

В проеме между домами они уединились, но он все еще не решался пристать к ней. Он не хотел пользоваться ее положением, ее доступностью. С другой стороны желание близости с ней было так велико, что он злился на себя, что преступает через свои принципы порядочности. По проезжей части вдруг пронесся грузовик, в кузове которого сидели солдаты в масках и с автоматами. Брызги от луж разлетелись в разные стороны вместе с окурками и дорожным мусором. От неожиданности Наджи невольно прижалась к нему.

- Ты точно необычный, ковбой, - вздохнула она.
 
Ей было хорошо с ним. Она закрыла глаза, и страх и другие тревоги, словно по волшебству, куда-то рассеялись. Он вдруг поцеловал ее губы, и она, прежде никогда не допускавшая ни одного мужчины до своего рта, внезапно почувствовала порыв нежности к этому белому незнакомцу. Слеза скатилась по ее щеке и размыла тушь, а он прижал ее к кирпичной стене, подхватив под бедра. Наджи извивалась в его сильных объятиях, отдаваясь ему, словно влюбленная женщина, искренно, полностью, без остатка. Затем, почувствовав его горячее семя в себе, проститутка вздрогнула, оттолкнула мужчину в сторону, поправила юбку и растрепанные волосы на голове, и снова сверкнула улыбкой. В это мгновение лицо девушки показалось Адаму удивительно красивым.

«Может быть, все женщины красивы, когда плачут после хорошего секса?» – подумал он.


II. Митинг на Триумфальной площади

Грянула патриотическая музыка, и на глазах Адама хлынули слезы. Он утирал их украдкой рукой, но они шли и шли. Адам был не один. Вокруг него собирались тысячи единомышленников, размахивая красными флагами. На грузовике, закрытым транспарантами «Нет капитализму!», «Долой Правительство олигархов», стояли организаторы митинга. Он не замечал их сытые, довольные лица, дорогие костюмы и пальто, резко выделяющиеся на фоне массы народа. Он упивался сознанием, что сейчас важный момент в его жизни, слушая их с восхищением и ловя каждое верное слово. И с каждым таким словом гнев закипал в нем все больше и больше.

-Ура, товарищи! – крикнул оратор, и собравшиеся загудели дружно «Ура!».

И сквозь этот рев протестующих кто-то крикнул «Идем на Кремль!», но это был крик провокатора. Адам оглянулся, пытаясь вычислить предателя, но это было невозможно. Вокруг него было множество людей, причем людей преклонного возраста, униженных и забытых властью. Их лица были в морщинах, одежды поношены, но в глазах он видел правду, которую не видели его сверстники. Глядя на эту старую гвардию, уходящую в небытие вместе со своими жалкими пенсиями, у Адама заскулило в душе. Среди этих людей были и советские офицеры.

«Как они позволили отдать на поругание Отечество?» - задался вопросом он. 

Ветер играл с красными стягами, как будто кровавое море разливалось по Триумфальной Площади, упираясь о берега серых полицейских мундиров. Кровавое море волновалось, раскачивалось гордо в такт патриотической песне, радовало его зоркий глаз, вдохновляло веру в неминуемую победу. Красный бархат знамени касался небритой щеки Адама, но он не отводил голову в сторону. Как нежная рука любимой девушки, трогал он его щеку, и было в этом что-то волнительное и сакральное, отчего губы мужчины сами шевелились, напевая:

Вихри враждебные веют над нами!
Темные силы нас злобно гнетут!

Светило яркое солнце, ослепляя присутствующих. Под ногами была каша грязного снега. Она въедалась в обувь, разъедала и мучила ноющей болью.

«Как так может быть?! Один владеет самой большой яхтой в мире, а у меня нет даже нормальной обуви?».

Адам пел и все в нем трепетало. В этот момент он увидел нищего старика, который нагнулся, чтобы поднять обороненную монетку под его ногами.

- Товарищи! – раздался вдруг голос оратора, прерывая песню.

Все стихло. Слышно было, как какие-то бабушки сожалеют между собой, что на митинге нет представителей  военных, которые служили в Германии и Венгрии.

Народ с восхищением слушал оратора, модного человека в темных очках. Все внимание было сосредоточено на нем. Казалось, что это был вождь, вдохновитель, чье сердце билось сейчас в один такт со всеми сердцами.

– Дмитрий Донской возглавил Куликовскую битву, но не забывайте, кто вдохновил русских воинов на Победу?  - кричал оратор в рупор. - Сергий Радонежский, который переступил главный закон Православия: нельзя священнику брать в руки оружие. Но когда Отечество в опасности, когда враг бьет не по правилам, бог сам дает нам в руки меч. И принять его из рук Господа – долг гражданина, которому небезразлична судьба его страны.

Адам вдруг заметил, что мимо него проскользнула молоденькая корреспондентка. Это была симпатичная девушка с большим черным Nikon. Она пробивалась к первой линии митингующих, чтобы сфотографировать выступающих на грузовике. Ее лицо показалось Адаму родным и милым. Он обратил внимание на очаровательные ямочки на щеках девушки и остановил ее ласковым взглядом. Она невольно улыбнулась и направила камеру в его сторону.

- После митинга в кафе напротив, - крикнул он, силясь перекричать оратора.

- Я от буржуазной прессы, - засмеялась корреспондентка, пробиваясь сквозь уже редеющую толпу.

Митинг подходил к концу. Грузчики стали сворачивать аппаратуру. Бурлящее море людей медленно рассеивалось по Тверской, незаметно утекало в метро, разливалось по переходам и улочкам. Адам был немногим, кто все еще стоял и слушал запозднившегося оратора. Ему казалось, что он самый стойкий, что на нем лежит большая ответственность изменить этот несправедливый мир в лучшую сторону. И, утешаемый скорой победой, он все еще думал о журналистке. Он всегда хорошо чувствовал женщин, а они отвечали ему взаимностью. Высокий, в черном пальто, молодой, красивый, с решительным взглядом, сжимая кулаки и стиснув зубы, с невысохшими слезами на глазах, на фоне красного стяга и портретов вождей - такие люди не уходят в небытие. Они яркими цветами взрастают на ранах страны и лечат ее незажившие язвы нектаром своей неутолимой и выстраданной воли…

III. На Ямайке тоже снег

Белыми хлопьями кружил снег и над Москвой. Словно бледнолицые женщины танцевали раггу на лице подростка и таяли в экстазе на его черной коже. В ушах Молнии звучали звуки калипсо и регги, и он невольно вспомнил пики Голубых гор, их высокие водопады и Смешную долину, где на бывших плантациях сахарного тростника зеленеют волшебные всходы. Еще он вспомнил белые песчаные пляжи Кингстона и свою сестру Наджи. Она сидела в тени кокосовой пальмы, и мускулистый мулат по имени Пума завивал ей косички. В свои тридцать лет он умел делать только это, а еще вечером на закате созерцать Карибское море.

- Брат, - улыбалась она, выпуская сладкое облако ганджи. – И сотворил бог Рай, и дал ему имя Ямайка…

Молния смотрел на сестру. Ему нравилось, что она носит откровенные бикини, и что этот мулат пялится на грудь его сестры. Еще ему нравилось солнце, красное и вкусное, как плоды земляничного дерева. В семье Молния родился девятым ребенком, и Наджи была для него авторитетом. Она любила Боба Марли.
 
- Эх, Наджи, – грустно вздохнул подросток, укутываясь в капюшон от настойчивого танца бледнолицых женщин.

Уже восемь часов кряду он стоял у кафе и раздавал прохожим флайеры на бесплатную вторую кружку. Работа была ужасная, все время приходилось быть на холодном ветру, но ему нравилось улыбаться людям. Здесь они были другие, угрюмые, злые, вечно куда-то спешащие и думающие о чем-то тяжелом и серьезном. Словно малые дети, не знающие о том, что где-то на другой части Земного шара есть лачуга с соломенной крышей. Там дуют теплые пассаты, разгоняя лазурную волну в золотом сиянии солнца. И мулат Пума на доске ловит волну и с криком «Хо-хо» срывает аплодисменты красивых девчонок. Правда, там среди них уже нет Наджи. Наджи давно среди белых, ловит другую волну, раздвигая ноги. Бедная Наджи. Где теперь твои цветные тюльбаны!? Где беспечная жизнь в тени кокосовой пальмы? Та пальма до сих пор ждет бедную Наджи, шумя тяжелыми ветками. Беспечная жизнь ушла, как уходит все. Зато остался старик Марли. Ну, давай Боби! Давай, сукин сын!

Ooh, yeah! All right!
We're jammin':
I wanna jam it wid you.

Батарейки садятся. Плейер тянет с трудом. Пугающе звучит голос Боби, будто тот встает из гроба, чтобы попросить ганджи.

«Только не сейчас… Прошу тебя, Боби! Иначе я пойду прыгать по крышам!», - молит чернокожий подросток.
Он слегка пританцовывает, потому что его ноги давно замерзли, и ловко раздает прохожим свои бумажки. Кто-то проходит мимо, отворачивая голову в сторону, кто-то берет листовки с радостью.

«Да, здесь далеко не танцпол на Монтего Бей! Здесь Белорусский вокзал, сынок. С него идут поезда до аэропорта. Там ждет самолет с серебристым крылом. Четыре часа до Европы, смена рейса, и девять часов до дома. Мама, я скоро вернусь к тебе! Я накоплю деньги и привезу к тебе Наджи! Еще я привезу матрешек! Это такие забавные деревянные женщины. Это чудо, мама!»

Холодно. Молния мерзнет. Одно его утешает, что он дарит людям одну бесплатную чашку кофе. Это хорошая работа – раздавать флайеры. Это лучше чем заниматься проституцией, как Наджи.

- Money can`t buy life, – слышит он вдруг прекрасную английскую речь.

Перед ним стоит прохожий в длинном черном пальто. Это мужчина лет тридцати, чем-то напоминающий мулата Пуму, только бледнолицый и с портфелем из черной кожи. Словно Пума содрал эту кожу с себя, став белым и сделав из нее отличный портфель.

Мужчина улыбается, разглядывая флайер.

- Откуда Вы знаете Боба Марли? – удивляется Молния, все еще косясь на портфель прохожего. – Это его последние слова…

Прохожий начинает размахивать портфелем из стороны в сторону. Мелькают глаза Пумы, грубый нос, кудряшки…

- Let’s go! I'm going to tell the truth.

Прохожий проходит мимо чернокожего подростка, все также загадочно помахивая портфелем. Затем он поворачивается.

- Ну? – спрашивает он. – Ты идешь?

Молния смотрит на витрину кафе. Там за стеклом сидят глупые люди. Они сидят и едят несъедобные кексы, пьют соломенный чай, они не знают о Ямайке, а этот прохожий не такой. Он другой. Молния идет за ним следом, отворачиваясь от жуткого ветра и снега.

- На Ямайке тоже снег? - улыбается прохожий.


IV. Искусство прыгать по крышам

- Современный мир слишком скован, отрегулирован светофорами и  расчерчен тротуарами, - сказал Молния, потирая ушибленное колено.

Он только что сделал неудачный Blind Jump, когда точка приземления была не видна, и оказался в сугробе.

- Так и шею можно сломать! – забеспокоился Адам, протягивая ему руку.

Молния ничего не ответил. Когда он выбрался, то снова полез в гору, чтобы повторить прыжок. В красной вязаной шапочке и гигантских кроссовках, зашнурованных не по законам шнурования.

- Если я вижу стену, ее надо перелезь, канаву - перепрыгнуть! – упорно говорил он себе под нос.

Затем он быстро разбежался и сделал сальто в воздухе. На этот аз все получилось прекрасно. Чернокожий мальчишка ловко приземлился в сугроб прямо на ноги. Несколько старушек, идущих по тропинке в сторону церкви, ахнули и перекрестились.

- Ниндзя… - улыбнулся Адам, глядя, как его друг отряхивается от снега. – Но зачем так глупо рисковать жизнью, когда есть дела поважнее?

На другой стороне был Серебреный бор. Вереница лыжников бежала вдоль реки, радуясь, что в марте еще стоит морозец. У пристани сидели рыбаки. Возле них по льду пронеслось на воздушных подушках что-то вроде катера. Парочка, которая в нем сидела, весело кричала.

- Хороший улов! – заметил Молния, показывая на пивные банки вокруг лунки. - Сегодня восьмое марта, а они сидят!

Им встретились лыжники-пенсионеры, бойко махая палками.

- Давай отойдем в сторону, а то заколют! – засмеялся Молния.

Товарищи пошли по тропинке вдоль церковного забора.

- Ограда выше колокольни! Что за дикие звери обитают за этой решеткой? И какому дикому молятся богу? - негодовал Адам.

Наконец, товарищи остановились у спуска к реке. Под лучами мартовского солнца лед уже таял, и на поверхности выступала желтая вода.

- Доставь удовольствие всем своим женщинам, утопись восьмого марта! – засмеялся Молния, заметив робкую попытку Адама встать на лед.

Друзья гуляли уже более часа, в их планах было навестить Наджи и поздравить с женским праздником. Именно сестра Молнии рассказала Революционеру о своем неугомонном брате, и, чувствуя в этом бесшабашном чернокожем мальчишке неугасаемую энергию жизни, Адам решил непременно привлечь его. Сейчас ряды сторонников борьбы за справедливый мир редели, многих посадили за несанкционированные митинги, кто-то уехал за границу, и организация остро нуждалась в помощниках. Молнии поручили раскидывать агитационные листовки в почтовые ящики и раздавать газеты с левыми взглядами на улицах в массовых скоплениях людей, и главное, что от него еще требовалось, очень быстро бегать.

На их счастье в подземном переходе цветы были дешевые. Товарищи подошли к одной старушке. Торговля тюльпанами шла бойко, но старушка выглядела измотанной.

- Касатики, касатики! – все приговаривала она, призывая прохожих купить у нее последний букетик за полцены.

- Почему она грустная? – спросил шепотом Молния.

- Женщине, которая продает цветы, никто их не дарит, – ответил его белый друг.

Наджи снимала угол на одном из технических этажей престижного дома. Адам знал о ее бедственном положении и иногда помогал ей деньгами. Он чувствовал, что был не прав с ней, когда однажды подцепил ее пьяную в баре.

Дверь им открыл тощий парнишка в очках, в каком-то затертом вязаном свитере, непричесанный, лохматый и жутко неопрятный, напоминающий программиста после бессонной ночи.

- А, приперлись все же… - недовольно вздохнул он, впуская гостей внутрь.

Это был хозяин комнат Паша, устанавливающий здесь свои порядки, хотя прав на собственность этих помещений у него никогда не было. Какой-то его родственник был из ЖЭКа и передал ключи от чердака, чтобы он тут организовал нечто подобное на нелегальную гостиницу. Идя по узким и низким коридорам, товарищи зашли в комнатушку без окон. Все едва втиснулись, потому что кровать Наджи занимала почти все пространство. Сама девушка спала непробудным сном. В руке у нее была зажата пустая бутылка рома. Платье было неприлично задернуто кверху, оголяя ее толстые черные бедра.

- Что с Наджи? – спросил тревожно Молния, взглянув на спящую сестру.

- Догадайся, – хмуро ответил Паша, присев на единственный табурет.

Гости стояли в нерешительности.

- Наджи… - тронул сестру за плечо Молния, но девушка что-то проворчала во сне и отвернулась к стене.

- Она задолжала уже за два месяца, - ухмыльнулся Паша.

Адам бережно положил цветы на кровать. Его всегда раздражал этот жадный до чертиков парень.

- О чем мечтаешь, Паша? – спросил он новоиспеченного собственника, когда тот встал проводить их к выходу.

- Иметь как можно больше комнат и сдавать их народу, – ответил тот, чувствуя, как на него с брезгливостью смотрит Революционер. – Валите отсюда, пока не поздно. Тут Вас уже спрашивали.

Друзья вышли на лестничную площадку. Настроение было испорчено. Адам пытался успокоить друга, говорил, что надо немного потерпеть и собрать деньги на самолет, чтобы отправить Наджи домой. Правда, где взять столько денег он не знал, и Молния, чувствуя, что друг его просто успокаивает, еще больше расстраивался. Впереди были еще мрачные перспективы. Наджи спивалась, не в силах вынести унижения своей уничижительной жизни.

- Если бы не сестра… – стиснул кулаки от злости Молния. - Просто ей жить негде, а тут как-никак крыша над головой, да и центр самый.

Внизу вдруг послышались торопливые шаги армейских ботинок по лестнице. Эти шаги приближались к друзьям. И ничего хорошего от них явно никто не ждал.

- В комнате сестры есть люк на крышу! – вспомнил Молния.

Адам решительно ударил ногой в дверь и вышиб ее вместе с подсматривающим в глазок Пашей.


 

- Как сквозь землю провалились, Дмитрий Борисович, - сказал один боец сквозь забрало шлема.

– Если бы снег лежал по всей крыше, – подошел другой, держа в руках автомат.

Среди бойцов спецназа выделялся пожилой мужчина в штатском. В руке он держал желтые тюльпаны, подарок Наджи и все время нюхал цветы.

- Обыскать все углы! – приказал он. – Они не могли далеко уйти.

Тем временем на крыше соседнего дома стояли двое беглецов. Расстояние до следующего дома было около семи метров. С высоты была видна Тверская улица, а на горизонте башни Кремля. Единственным путем к спасению, чтобы уйти от преследования,  был прыжок через эту жуткую пропасть. Там на другом краю пропасти была крыша соседнего дома, на которой можно было легко затеряться на чердаках и незаметно спуститься вниз.

Не теряя ни минуты, товарищи разбежались и прыгнули, но в это мгновенье раздалась очередь из автомата.

- Отставить! – крикнул кто-то. – Не стрелять.

Чернокожий парень зацепился за карниз противоположной крыши. Пуля задела ему легкое, отчего из горла шла кровь. Силы быстро покидали его. Адам попытался вытащить раненого товарища, но рука соскользнула, и тело паркуриста, сделав последнее сальто, упало вниз. Словно в замедленном кино, глядел Адам на падающего друга. Молния не кричал, безмолвно ударилось его тело о землю и вмиг затихло. Оно лежало на спине с широко раскинутыми руками, в какой-то чересчур беззаботной позе, разутым. При ударе о землю большие кроссовки Молнии отскочили в стороны и сверху казалось, что парень просто прилег на заснеженный асфальт отдохнуть.  Адам долго не мог прийти в себя. Он никак не ожидал, что враги будут стрелять. До сих пор ему казалось все эти кошки-мышки с властью лишь детской забавой, но первая кровь друга отрезвила его. Он понял, что игра идет серьезная и от этой мысли сжал кулаки. Спецназовцы держали его уже на мушке и ожидали приказ.

- Фенита ля комедия! – ухмыльнулся Дмитрий Борисович, чувствуя на себе грозный, почти звериный и наполненный местью взгляд Революционера.

Было в этом взгляде нечто такое, что заставило даже бывалых бойцов заволноваться. Расстояние в десяток метров разделяло охотников и дичь, но эта было расстояние, куда гораздо большее, чем самая глубокая пропасть. В этом взгляде путались ориентиры, и уже не понятно, кто был в этот момент дичью, а кто охотником. Революционер, потерявший только что своего товарища, сделал несколько шагов по краю крыши, внимательно всматриваясь в глаза спецназа, словно пытался запомнить каждого из них. От него веяло холодом смертника. Никто не сомневался, что будь при нем граната или оружие, он бы применил его против них. Они стояли и смотрели на него, не выпуская оружия из рук и ожидая здравый приказ командира устранить немедленно опасность. Но командир по каким-то причинам медлил. И даже когда Адам повернулся к ним спиной и стал не спеша удаляться, бойцы еще долго стояли на крыше, как оцепеневшие.

- Ушел, Дмитрий Борисович… - сказал один из спецназовцев, констатируя факт.

- Ушел… - согласился мужчина в штатском, присаживаясь на корточки, чтобы посмотреть за край крыши на распростертое тело Молнии.

Внизу уже собирались зеваки. Несчастный лежал на спине. Порыв ветра сорвал несколько желтых лепестков и унес вниз. И еще долго кружились они и падали к ногам погибшего.

V. Молитва девственницы

Снег шел как-то странно, не вниз, а вверх, словно кто-то специально перепутал небо с землей. Гром выбежал из подъезда и помчался к ларьку за сигаретами для своей жены, но, почувствовав под ногами гололедицу, сбавил скорость и пошел осторожной поступью. По дороге ему встретилась баба Ася с тяжелыми сумками, и они друг друга поздравили с прошедшим праздниками.

Гром не любил бабу Асю. Эта пожилая женщина жила этажом выше, подрабатывала уборщицей и все время ворчала по поводу брошенных окурков на лестничной клетке. Она часто жаловалась на жильцов дома в милицию по разным пустякам, поэтому ее старались обходить стороной. Весь подъезд радовался, когда она на лето уезжала в поселок. В квартире своей она жила одна с котом и ни с кем особо не разговаривала, не дружила. В народе ходили слухи, что осталась баба Ася старой девой, несмотря на то, что всю героическую жизнь выхаживала мужа-инвалида, ныне усопшего.

- Сынок, ты куда несешься на ночь?

Гром подумал, что упоминание о сигаретах может расстроить уборщицу.

- Да, я за молоком для сынишки, – соврал на ходу он. - Жена укладывать собралась, а в холодильнике пусто.

- Мы в свое время ко-л-ову держали,- проворчала баба Ася.

Гром вспомнил, как торопила его жена, и поспешил дальше. Ларек был недалеко. Гром купил сигареты и хотел уже бежать обратно, как на витрине увидел дешевые презервативы «Молитва девственницы» и, не сдерживая улыбки, решил купить их, чтобы насмешить жену. У подъезда он опять столкнулся с бабой Асей. Она стряхивала снег с валенок и очень обрадовалась, опять увидев Грома.

- Легок на помине! А я все думала, как же ты без шапки выбежал, того и гляди менингит подхватишь, оставишь деточек си-л-отинушками… Купил молочка?

Грому было неудобно, что он обманул старушку. Его красные от мороза щеки слегка зарделись.

- Ах ты, Господи! Л-азобрали и-л-оды! - возмутилась соседка, поняв по лицу молодого человека, что у него нет молока. – Пойдем ко мне, заодно и сумки мне поможешь дотащить.

Уже скоро Гром поднимался по лестнице под причитание пожилой женщины. Горькое чувство овладело им, когда он прошел мимо своей двери, где ждала его жена. Ему даже показалось, что он слышит плач сына, хотя они благополучно «сплавили» его на праздники к родителям, а сами решили отдохнуть и немного расслабиться. Баба Ася жила над ними. Она долго возилась с ключами.

- Заходи, хлопец! Не л-обей….

Гром поставил сумки в коридоре и стал ждать, когда старушка разденется и пойдет на кухню за пакетом молока. В квартире пахло затхлым воздухом, как обычно бывает, если в ней живут пожилые люди. Молодому человеку хотелось поскорее уйти, и он про себя даже ругал бабу Асю за то, что она медлит.

- Давай быстрей, старая кляча, шевели копытами, - бубнил он себе под нос, слушая, как соседка шуршит тапочками по паркету.

Наконец ему вручили пакет молока, опять вспомнили о корове, заохали и с неохотой выпроводили за дверь. Жена встретила мужа упреками, почему он так долго бегал за сигаретами, и удивилась, что он принес еще молока, но жадно вцепившись в пачку сигарет, успокоилась. Гром даже позволил себе выкурить с женой сигаретку на лестничной клетке, что бывало с ним довольно редко, в минуты какого-волнения. И что было очень странным и неожиданным для него самого, так это то, что он не упомянул жене о встрече с соседкой.

Этой ночью Гром плохо спал. Голова болела от выкуренной с непривычки сигареты. Жена во сне забрала все одеяло, и мужчина медленно замерзал под тихое ее сопенье. Во сне она пару раз повторила мужское имя, но не его. Гром пытался понять, что с ним произошло в этот вечер, когда он побежал за сигаретами. Что-то не давало ему спокойно уснуть, волновало сердце и вносило сумятицу в чувства. Но все было тщетно, причина беспокойства ускользала в тот момент, когда, казалось, он вдруг ее понимал. Во время раздумий он поглядывал в щель между шторами. В свете фонарей шел снег и шел он также вверх, а не вниз. Гром долго пытался понять физику этого явления, но знаний не хватало. От досады он уставился в потолок и думал, что где-то там наверху лежит на своем старом диване эта одинокая пожилая женщина, которая возможно не спит и так же как он мучается бессонницей. Было уже пять утра, дворники скребли лопатами по асфальту, очищая двор от снега. Гром тихо оделся и с глухим скрипом закрыл за собой дверь. На лестничной клетке лежали разбросанные окурки. Жена бросала их на пол, мимо подъездной пепельницы, чтобы насолить уборщице. Сердце Грома вздрогнуло, заколотилось.

Какая-то странная, но приятная дрожь пробежала по его телу, когда он услышал знакомое шуршание тапочек. Баба Ася мыла лестницу. Она не замечала его. Сгорбленная и жалкая старушка волочила мокрой тряпкой по ступенькам, пятясь задом и сгребая мусор вниз. Его руки машинально нащупали в кармане пачку презервативов «Молитва девственницы». Он представил себе страшную картину, как он подкрадывается сзади, затыкает ей рот ее же тряпкой, валит старушку на ступеньки, как она причитает. Он сползает с нее, бесшумно уходит к себе, ложится рядом с супругой и снова смотрит в окно, как идет этот чертов снег.


VI. Покушение

Всю ночь лил дождь, а под утро, ослабев, робкой рябью защекотал он городские лужи, превратившись в морось. Прохожие спешили на работу, вываливались безликой массой из метро и расползались по тихим арбатским переулкам. В опавшей листве бродили голуби. Ветер играл стрижеными кустами, качал деревья, растущие из бульварной плитки, пытался вырвать из рук зонты, сорвать с головы уборы, и дерзко и нагло трепал прически спешащих. Осень прокралась в Москву незаметно.  Раньше всех ее промозглое дыхание приметили бездомные. Они кучками лежали на газонах, под открытым небом.

Из машины вышла парочка: седоватый мужчина и молодая девушка с сильно накрашенным лицом.

- Фу ты, какая слякоть! - раскрыла зонт девушка, капризно исказив свое запудренное личико.

У нее был какой-то прибалтийский холодный акцент, который она тщательно пыталась скрыть, но это ей не совсем удавалось.

Ее спутник подставил свою аккуратно стриженую голову под зонт спутницы.

- Айрат Тахирович, Вы же говорили, что не боитесь дождя! - улыбнулась спутница и взяла мужчину под ручку.

Они невольно прошли мимо газона, на котором разместилась парочка бездомных с двумя маленькими детьми на руках. Дети плакали и просили у прохожих на хлеб.

- Фу, ты! какая мерзость! – опять воскликнула девушка, показывая на них. - Когда Вы, Айрат Тахирович, разберетесь в своем Совете Федерации с этими... Пройти негде, а ведь они источник опасных заболеваний. Пора бы их на стерилизацию, чтоб не размножались.

- Анечка, девочка моя…- ответил на ходу ее спутник. – В России Вы стали немного добрее. Еще на днях, проходя здесь, Вы грозились подкинуть им отравленный чизбургер.

Они остановились у входа в административное здание, рядом с рестораном. Мужчина посмотрел на часы, золотые стрелки которых показывали без десяти девять утра.

- А не зайти ли нам отобедать? – предложил он ненавязчиво.

- Заведение закрыто, – заметила девушка.

- Для меня всегда двери открыты, - улыбнулся он и постучал в стеклянные двери ресторана.

По неторопливым движениям, важной вальяжной походке можно было предположить, что этот мужчина был чиновником, причем чиновником высокого полета. Революционер сразу узнал сенатора. Он уловил вульгарный парфюм его спутницы, и все в нем застрекотало от отвращения. Он знал, что на деловые встречи люди такого ранга, как Мидиев, берут с собой таких цыпочек, которые природными чарами оказывают невольное влияние на ход переговоров, помогают добиться уступок у оппонентов. Вот уже неделю Адам подстерегал этого человека, и сейчас, чувствуя, как долгожданная дрожь проходит по телу, рука сжала рукоять пистолета. Его трясло от ненависти к этому человеку, виноватого, по его мнению, во всех страданиях простого народа. Своим дерзким поступком Адам выражал протест, показывал обществу, что ни один богач с этого времени не будет чувствовать себя спокойно, пока есть в стране хоть один нищий и голодный.

- Именем народа! – вскрикнул Адам и направил дуло пистолета в стоящего у дверей ресторана мужчину.

Тот вздрогнул от внезапности, его спутница закричала, прикрываясь зонтом. Раздался легкий хлопок, звук пули, разрывающей одежду и входящей в плоть.

Адам пошатнулся, выронив пистолет из своих ослабевших рук. Он так и не успел выстрелить: чужая пуля, выпущенная откуда-то сверху, попала нападавшему в спину, и он быстро терял сознание. Последняя мысль его была, что он умирает.

- Снайпер! – кто-то оглушительно крикнул и накрыл сенатора своим телом.

Это был крупный широкоплечий мужчина, телохранитель сенатора Герман. У него с самого утра было предчувствие, что с сенатором может произойти что-то нехорошее, и он внимательно следил за любыми перемещениями вокруг них. Ему мерещились вооруженные люди в припаркованных машинах, блеск рекламных вывесок он воспринимал, как блеск от оптического прицела. Нервы были накалены до предела. И как это бывает часто, он, к сожалению, отстал, потому что шнурок на его ботинке не вовремя развязался, и в это мгновенье, как назло, он заметил киллера, переодевшегося в бездомного. Но Герман уже ничего не мог сделать, кроме как в прыжке закрыть телом сенатора. Он понимал, что опаздывает на доли секунды, он слышал свист пули, и еще долго не мог понять, ранен ли его босс или нет.

 

На крыше хозяйничал ветер. Он рвал рубероид, гремел чердачной жестью и валил антенны, на которых как на аттракционе раскачивались вороны. Детский мячик, не понятно как оказавшийся здесь, кружился в луже, как будто попал в водоворот. Пожелтевшие и рваные листы газет носились по крыше, словно самоубийцы, в отчаянии готовые броситься вниз, пока у самого края они не зацепились за водосток.

Стреляная гильза еще дымилась, а пальцы только что разжались, выпустив снайперскую винтовку. Гром лежал на спине. Он смотрел отрешенно на небо, как оно нависло над ним и натягивалось серой ватой. Начинал идти снег. Пушистые хлопья уже заметали крышу, падали на небритое лицо киллера, и таяли. Казалось, что он плачет.

- Прости, Адам… - шептали губы.

Надо было покидать крышу, и чем быстрее, тем лучше, но Гром не спешил. Его огрубевшая душа трепетала, подобно рваной газете, и он силился заплакать. Но слезы не текли из этих жестоких и злобных глаз. Киллер терзался от этого, постанывал и представлял изумленное лицо товарища, в которого он всадил свою пулю. 

- Ну, хоть одна слеза, хоть одна! – страстно молил он своих богов, но инстинкт самосохранения мешал ему сосредоточиться, заставляя невольно прислушиваться к чердачным шорохам и шуму с улицы. 

Спустя несколько дней Гром увидел женщину, ждущую автобус на остановке по другую сторону дороги. Вечерело. Она стояла одна. Моросил дождик, автобусы в такое время ходили редко. Грому пришлось делать большой крюк в несколько километров, чтобы развернуться. Женщина по-прежнему ждала автобус.

- Вам куда? – спросил он, и она объяснила, как доехать.

По скромным подсчетам ехать оказалось более шестидесяти километров. Гром прикинул, что он вернется домой совсем за полночь. Сейчас рядом сидела незнакомая женщина и молчала. Она смотрела в окно, как мелькает лес у дороги, и с каждой минутой Грому становилось все тоскливее и тоскливее. Почему он согласился отвезти ее туда, где его никто не ждал? Он даже не спросил ее имя, они не разговаривали о цене поездки. Он просто открыл дверцу, и она села, сказав куда ехать.

«Странная женщина. Как она может расплатиться?» - думал он всю дорогу.

Дождь усиливался. Иногда они переговаривались парами фраз о погоде и состоянии сельских дорог. Так они незаметно добрались до места, где жила женщина.

- Ну, вот мы и приехали! – сказал Гром, останавливаясь.

Уже была поздняя ночь. Это был населенный пункт, который даже не был отмечен на карте. Темные ряды домов. В некоторых окнах горел свет.

- Спасибо, - кивнула женщина, теребя сумку руками. – Я Вам что-нибудь должна?

- Нет, ничего…  - ответил мужчина, хотя ему ужасно хотелось близости.

В последний раз он занимался с женой любовью месяц назад. Но здесь в столь поздний час, когда ливень хлестал по лобовому стеклу и дворники не успевали смахивать воду,  Гром почувствовал в этой женщине что-то сакральное, отчего ему захотелось встать на колени перед ней и просить прощение за то, чего он даже не знал. Она вышла из машины, и Гром поехал домой. Только тогда на его глазах выступили слезы.

VII. Сенатор в старом кафе

 


В кафе сидел пожилой мужчина. Несмотря на солидный возраст, он выглядел прекрасно. В зале была сцена с раритетным роялем, и это сильно облагораживало помещение. Мужчина был одет в элегантный костюм. Седые волосы его были аккуратно зачесаны наверх. Этот человек был неординарной и противоречивой личностью. В нем улавливались и восточная мудрость прожитых лет, и великодушие, свойственное славянам в минуты тяжелых утрат. Достаточно было взглянуть на него, чтобы понять, что перед Вами чиновник, который многого достиг своим умом. Официант был с ним предельно вежлив, хотя и не рассчитывал на чаевые. Посетителей не было, и пожилой мужчина был первым, кто заказал чай. В прямой и горделивой осанке гостя чувствовалась военная выправка, в голосе улавливались ноты команд. Он, не спеша, подносил чашку к губам, слегка оттопыривая мизинец в сторону. Сделав осторожный глоток, он почти бесшумно ставил чашку на блюдечко и любовался панорамой старого города через витрину кафе. День был воскресный. Моросил мелкий дождь. Редкие прохожие проходили мимо, гонимые легким ненастьем.

- Может быть, Айрат Тахирович, Вы желаете почитать газету? – подошел официант и поклонился.

Мужчина отмахнулся от предложения, словно от мухи, не проронив ни слова. Затем он снял золотое кольцо с безымянного пальца и положил его на фарфоровое блюдечко. Оно легонько звякнуло. Кольцо было с бриллиантом. Герман почесал небритый подбородок. Ему не нравилось состояние своего босса, и поэтому он был внимателен к каждой мелочи. Он давно заметил, что сенатор подавлен и чем-то обеспокоен. Никогда прежде они не выходили с ним так рано в воскресное утро. Сам Герман сидел за другим столиком и ничего не заказывал. Он был без галстука, как и босс с отстегнутой верхней пуговицей.

Господин Мидиев раскрыл пакетик и стал медленно сыпать его содержимое в чашку. Частицы сахара падали в черный омут и растворялись в нем. В этот момент в кафе вошла молодая пара: солдатик с длинными волосами и девушка c раскосыми глазами, как у алтайки. На девушке была кепка, красный свитер поверх белой рубашки. Вошедшая парочка расположилась у окна и заказала чай с десертом. Они были так увлечены друг другом, обмениваясь влюбленными взглядами, что за все время пребывания в кафе не проронили ни слова. Солдат взял свою девушку за руку, задумчиво посмотрел на ее ладонь, словно хиромант, а она мило улыбнулась ему, угощая с ложечки десертом и звонко смеясь. Иногда она поглядывала через плечо кавалера на сенатора, который вдруг передумал покидать кафе. Парень заметил ее любопытный взгляд и тоже обернулся. Глаза молодого человека и Айрата Тахировича на секунду встретились, и оба переменились в лице, узнав друг друга. Молодой человек сразу поднялся и вышел на улицу, оставив девушку одну за столиком допивать чай.

- Сын?! – проронил про себя сенатор, чувствуя в сердце ноющую боль.

Он хотел привстать и последовать за солдатиком, но силы словно оставили его. Все что он мог, так это грустно улыбнуться девушке, с которой был солдатик. Молодая алтайка лишь улыбнулась в ответ, и было в этой улыбке нечто лечебное и необыкновенно милое.

- Вы в Москве проездом? – спросил он опять, дрожащим голосом, но девушка, очевидно, не услышала его шепот.

Она глядела в окно и искала глазами своего возлюбленного. По стеклу моросил дождь, и в этой серой пелене сливались тени случайных прохожих. В это время официант принес счет сенатору.

- Не забудьте, пожалуйста, Ваше кольцо! - указал он на блюдце равнодушным тоном и ретировался.

Господин Мидиев надел кольцо на палец и снова взглянул на алтайку, которая старательно выводила пальцем по запотевшему стеклу сердечко. Но в кафе было тепло, и рисунок быстро таял. Несмотря на возраст, зрение у сенатора было хорошим, и он успел прочитать латинскую букву «N» внутри этого тающего сердечка. Что-то встрепенулось в его душе, стало душить, хотя верхняя пуговица на рубашке была расстегнута. Чиновник побледнел и беспомощно посмотрел на телохранителя.

- Что с Вами, Айрат Тахирович? – забеспокоился тот, подскочив к боссу. – Сердце?

Он спешно достал из кармана заготовленное заранее лекарство.

- Нет, Герман. Все хорошо… - впервые за многие годы сенатор положил по-дружески руку на плечо телохранителя. – Ты как-то говорил, что умеешь играть…

Герман удивился. Когда-то его мать отдала его в музыкальную школу. Все отмечали в нем музыкальное дарование, но у ребенка не было желания учиться.

- Сыграй что-нибудь…

Телохранитель подошел к роялю. На клавишах лежали красные розы, и их пришлось передать официанту.

- Он немного расстроен, - шепнул тот, имея в виду инструмент, но Герман подумал, что фраза относится к его боссу.

- Да, сегодня он явно не в духе… - согласился он.

Герман сел за пианино, виртуозно откинув полы пиджака. В эту минуту он представил себя маэстро. Пальцы застучали по клавишам весенний вальс Шопена. Сначала музыка рождалась неуверенно. Почти двадцать лет Герман не садился за рояль, но вот теперь, поглядывая на седого босса и молоденькую девушку, он чувствовал, как музыка сближает их. Он видел, как скулы сенатора сжимаются, и что старик едва держится, чтобы не расплакаться. Его железная воля разрушалась, с каждой нотой в нем оттаивали воспоминания о людях, к которым он был когда-то неравнодушен и которых потерял безвозвратно. Девушка старалась не смотреть на мужчин. Казалось, она вообще не слышит музыки. Она ждала своего парня, а тот все не приходил. Иногда она бросала взгляд на сенатора, и каждый раз, когда она смотрела на него, он поражался красотой этих влюбленных глаз.

Затем она поднялась, так и не дождавшись солдатика, и официант почтительно проводил ее до выхода, приоткрывая перед ней дверь. Сенатор хотел окликнуть ее, дать зачем-то свою визитку, но не мог пошевелиться. Герман продолжал стучать по клавишам, но уже пальцы не слушались его. Казалось, он позабыл ноты.

- Скажи, что стало с тем парнем, который покушался на меня? – спросил его вдруг босс.

- Суд приговорил его к пожизненному сроку, Айрат Тахирович.

- Я хочу его увидеть, Герман.

- Я попробую все устроить.

- Нет, ты меня неправильно понял. Я хочу его видеть у себя дома среди моих домашних… Я хочу понять того человека, хочу, чтобы он не держал на меня зла... Хочу дать ему шанс.

- Но…, - пытался возразить Герман. – Он преступник, террорист, он пытался Вас убить!

- Я долго думал над этим, - продолжал рассуждать господин Мидиев. - Почему снайпер выбрал его, а не меня…

- Сейчас сложно узнать правду, Айрат Тахирович.

- И все-таки попробуем, Герман, попробуем.


VIII. Неожиданное освобождение

Заключенный словно вышел из спячки, припоминая, как навещала его мать, и он сжал от приступа душевной боли кулаки. Сгорбленная и поникшая женщина, подарившая ему однажды жизнь и единственная, кто не отвернулась, когда весь мир, казалось, предал и возненавидел его, она приходила раз в полгода и доставала из сумки кулек овсяного печенья. Проверяющие разламывали, крошили эти печенья с таким неописуемым усердием, словно думали, что в них находится то, что поможет ему сбежать. Сквозь перегородку долго смотрел он в ее замутненные старостью глаза, не находя ответа на извечный вопрос «Почему?» и с горечью отмечая, что морщин на ее милом родном лице с каждым разом становится все больше и больше. Связь между матерью и сыном была сплетена невидимыми нитями. Никому, ни прокурору, ни судьям не удалось порвать эти нити, и сейчас он отчетливо понимал, как любит свою мать, и как она любит его. В тумбочке еще лежало печенье, помнящие ее руки, а он смотрел на него и плакал, как мальчик.

- Адам, не плачь… - раздался звонкий голос.

Словно горная речка зажурчала над потолком, и заключенный вздрогнул. Что это? Сон, галлюцинация? Возможно и то и другое, но он опять услышал этот звонкий голос.

- Не плачь!

Все его естество пробудилось, словно вода, обнаружив брешь в плотине. Адам всматривался в темноту. За время пребывания в заточении он научился понимать каждый шорох. Камера была пуста, но заключенный с наслаждением вдыхал нежный запах ландышей, словно границы затхлой камеры вдруг рассыпались, и он оказался в ночном майском лесу. Откуда взялись эти ароматы? Каким чудесным ветром занесло их в одиночную камеру узника?

- Я знаю, что ты здесь! – закричал он, хватаясь за голову.

Ему стало страшно, что безумие настигло его и отнимет способность различать правду и ложь, а главное он боялся потерять ту жажду мести, что давала ему силы выжить в таких нечеловеческих условиях. Часто ему снились сны, что чудом он вырывается из этой клетки и настигает своего врага, но каждый раз либо происходила осечка, либо сон прерывался…

- Не кричи, звуки пугают меня, - раздался тот же звонкий голос.

Образ босой алтайки в цветной рубахе завис в воздухе, покачивая за спиной белоснежными крыльями.

- Я схожу с ума! - выдохнул Адам и прикрыл рукой глаза, защищаясь от рассеивающего мрак мерцающего света.


Они шли по запутанным коридорам. На глазах у него была повязка, но он чувствовал, как сотни молчаливых и ожесточенных глаз смотрели на него сквозь решетки и щели, провожая в последний путь. Все смертники догадывались, куда ведут эти запутанные коридоры и что обычно ждет их в конце пути. Каждый шаг отдавал тяжелым пугающим эхом, и Адам пригибался, с тревогой вслушиваясь в свои собственные шаги. 
 - Лицом к стене! – приказал тюремщик.

Его втолкнули в комнату, и, не снимая повязки, грубо усадили на стул.
- Снимите с него наручники, и Вы свободны, сержант, - раздался голос, в котором заключенный признал голос телохранителя сенатора.
- Зачем это все? – сухо спросил узник, растирая запястья.
- Я приехал, чтобы освободить Вас. 
Сердце заключенного вздрогнуло. Он уже давно свыкся с тем, что проведет в этой дыре всю свою жизнь.

- Сенатор дает Вам шанс начать новую жизнь. Именно сейчас самый подходящий момент. Надеюсь, все это остудит пыл оппозиции и спасет страну от развала и гражданской войны.

- Вы, как телохранитель сенатора не боитесь того, что я продолжу свое дело? – усмехнулся узник.


IX. В гостях у сенатора

Машина ехала мимо поля подсолнухов. По оврагу в зарослях Иван-чая паслись, виляя сонно хвостами, лошади, и Адам попросил остановиться. Герман с неохотой припарковался у обочины и, сорвав пучок травы, стал подзывать животных. Одна лошадь направилась к ним навстречу, но от предложенной травы фыркнула и стала тыкать мордой в карман бывшего заключенного.

- Надо же, учуяла! - Удивился Адам, достав из кармана печенье.

Лошадь быстро слизала крошки печенья с ладони. На запах сладкого овса подошли и другие животные.

- Лошади, - продолжил Адам, гладя на их вытянутые морды, - умные животные, со своим характером, как люди, только в них еще больше человеческого. Они могут любить так же как мы, могут страдать и жертвовать собой ради спасения хозяина, они умирают от тоски, они вредничают и упрямы, если им что-то не нравится. В их жилах течет истина, они не умеют обманывать, не предают, боятся боли, но готовы ее терпеть, если надо. Кататься на них - великое счастье, это все равно, что заниматься любовью с любимой девушкой в первый раз...


Охранник проверил документы и сверил данные на компьютере.

- Добро пожаловать! – улыбнулся он и открыл шлагбаум.

Машина въехала на подземную парковку, и оттуда на скоростном лифте Адам в сопровождении телохранителя поднялся на нужный этаж, где размещались апартаменты сенатора. Дверь открыла женщина в фартуке, в которой Адам узнал помощницу сенатора.
С тех пор, когда он в последний раз видел ее на Арбате, она сильно изменилась. Это уже не была та зазнавшаяся и знающая себе цену женщина, которую сенатор часто брал на свои переговоры. Что-то очеловечило ее, опустило на землю. В фартуке горничной она выглядела сейчас очень милой и скромной.

- Здравствуйте. – Сказала она, пропуская гостя. - Сенатор ждет Вас в гостиной.

После камеры квартира сенатора казалось сказкой. Адам с интересом разглядывал мебель, хрустальные люстры, канделябры и декоративные интерьеры. На стенах висели портреты выдающихся российских деятелей прошлого.

- Проходите, пожалуйста, – приветливо улыбнулась ему Анна. - Чувствуйте себя, как дома.

- Ты с ним осторожней, – заметил Герман, ухмыляясь. - У него не было женщины три года…

Сама гостиная, в которой ожидал сенатор, напоминала скорее библиотеку с высокими книжными шкафами, расставленными по краю стен. Особый колорит придавали чучела животных: кабана, волка, оленя и лисы. Хозяин увлекался охотой и любил выставлять свои трофеи напоказ. В камине потрескивал огонь, тепло от которого слегка покачивало листья пальмы. В ее тени и сидел сенатор. Он протягивал руки к огню, и казалось, не замечал вошедшего. Революционер заметил рядом журнальный столик, на котором стояла бутылка коньяка и одна рюмка. В ногах у сенатора была расстелена шкура бурого медведя. Поверженный хищник скалился на вошедшего, словно охранял своего палача.

- Ну, здравствуй, Адам.

Сенатор развернулся на кресле и предложил гостю сесть напротив. Адам отметил разительные перемены в его лице. Во всем взгляде этого некогда ненавистного ему человека чувствовалась чудовищная усталость. За три года сенатор заметно сдал. Казалось, он болел какой-то неизлечимой и тяжелой болезнью, которая точила не только тело, но и душу. И эта болезнь отчетливо проступала в дряхлых руках, трясущемся подбородке и устало блуждающем взгляде. Несмотря на дорогие аксессуары, подтяжку лица и искусный маникюр перед ним сидел немощный и несчастный старик.

- Зачем я здесь? – спросил бывший узник сухо.

Их разделяла лежащая на полу шкура медведя.

- Считайте это моей старческой прихотью… - ответил сенатор, с любопытством посматривая на своего несостоявшегося убийцу.

Минуту-другую они слушали, как трещат поленья в камине, затем сенатор налил рюмку и предложил Адаму.

- Мне нельзя, врачи запрещают, – печально улыбнулся господин Мидиев.
 
Коньяк приятно обжог горло, и еще долго революционер с удовольствием смотрел на языки пламени, в которых ему мерещились развивающиеся на ветру рыжие волосы девушки.

- Тишина… – произнес он, словно во сне, но сенатор не понял его.

- Да, в моей берлоге достаточно тихо, и Вы вправе делать здесь все, что хотите.

- И даже уйти?

- Я бы не хотел этого.

Сенатор положил на стол пачку денег.

- Не думайте, что я пытаюсь купить Вас, но я знаю, что Вы только что из тюрьмы и нуждаетесь в самом необходимом. Вам, навряд ли, кто-нибудь поможет, кроме меня.

Революционер поднялся, так и не притронувшись к деньгам. Он старался не смотреть на искушение. Как хозяйская собака, которой кто-то из гостей предлагает вкусное лакомство, и она ворочает морду.

- Что ж, - с сожалением вздохнул сенатор и позвонил в колокольчик, - Анна проводит Вас.

Гость шел за горничной и смотрел на ее покачивающиеся бедра. У него на душе было неприятное ощущение. С одной стороны, деньги сейчас были не лишние, но с другой, он бы чувствовал себя предателем, если бы взял их. Люди, с которыми он боролся и которых считал источником бед русского народа, теперь окружали его и невольно и ненавязчиво напрашивались в друзья. И эта возможная дружба тяготила его. Он мечтал вырваться из этого капкана, и чем быстрее, тем лучше. Но какая-то неведомая сила удерживала его, обременяла и отвлекала. И сейчас эти покачивающиеся бедра говорили ему, что он слаб, что ему сейчас больше всего хочется именно закинуть юбку этой женщины кверху, и, не обращая внимания на ее неистовые крики, грубо овладеть ею... Без этого жестокого насилия он чувствовал себя словно неполноценным.

- Ваша комната, –  остановилась у дверей горничная, пропустив его вперед.

Проходя мимо нее, он близко увидел ее поднятую грудь с выступающими сквозь фартук большими сосками, и едва сдержался, чтобы не наброситься на нее.

На стене висел календарь 1994-го года с фотографией Виктора Цоя. Гантели на полу. Письменный стол с нетронутыми тетрадями и школьными учебниками. Шахматная доска с недоигранной партией. Это были не обычные шахматы, а слепленные из теста фигуры. Адаму стало интересно, как художник решил вопрос с цветом. Он взял коричневую ладью и понюхал. Она пахла какао. Еще тем настоящим советским вкусом его детства. Адам невольно улыбнулся. Этот запах отвлек от нехороших мыслей, дал силы, чтобы противостоять злому искусу. Затем он подошел к столу и машинально пролистал школьную тетрадь. Эта была тетрадь в клеточку, исписанная аккуратным подчерком. Судя по всему, кто-то вел дневник. На последней странице был рисунок молодой красивой девушки восточной внешности. Ему показалось, что он уже видел эту девушку прежде, но где и когда он не помнил. Причем, Адаму показалось, что рисунок нарисовали совсем недавно.

 

- Кто жил здесь? – спросил он, недоумевая.

Казалось, этот простой вопрос застал врасплох горничную.

- Здесь все  осталось нетронутым с тех пор, как сын господина Мидиева… – горничная совсем растерялась. - Единственное, насколько я помню, отец убрал все фотографии сына…

Адам понял, что с сыном господина Мидиева случилось что-то нехорошее, но расспрашивать больше не стал. Анна дала полотенце, показала, где находится ванная комната.

Адам еще раз посмотрел на горничную. Он постарался запомнить ее эротический образ, чтобы там во сне дать волю своим желания и страстям. Он даже был рад, что его глаза слипались от тяжести век, и он чувствовал, как проваливается в бездонную пропасть. В этом смутном сознании, почти уже заснув, сквозь полузакрытые веки он видел ее утонченную фигуру, сексуальность движений, как она с нескрываемым интересом смотрит на него. В эти роковые мгновения его борьбы она была так доступна для него. Он даже чувствовал, что не надо никакого насилия, достаточно лишь протянуть ей руку или сделать какой-то тайный невербальный знак, чтобы увлечь ее к себе на перины. С другой стороны он не верил этой женщине. Он понимал, что с ее стороны это, скорее всего, игра, в которую она сама по своей слабой женской природе и верит. Не то что он чувствовал сейчас фальшь с ее стороны, но предположение, что после секса с ним, она не пойдет и не доложит сенатору, что гость пал и теперь у них на крючке, не покидало его. Он знал ее как преданную помощницу сенатора, готовую по просьбе своего босса выполнить любую миссию.

- Я только переночую и уйду… - прошептал он, проваливаясь в сон.


Анна вся дрожала. С ней творилось что-то необъяснимое. Бывает так, что живешь, все время по одним правилам, смиряешься с ритмом жизни и вдруг в какой-то день ты отпускаешь себя, попадая в состояние эйфории, в котором все позволено и все простительно. Ты знаешь, что завтра жизнь вернется в обычное русло и от этого ценность мгновения, в котором ты пребываешь, становится еще опьяняюще слаще и более острой. Сейчас был именно тот момент, когда она почти не контролировала свои действия. К тому же, на днях сенатор дал ей отставку, щедро вознаградив ее за верную службу и навсегда отказавшись от ее эскорт услуг. Теперь ей не нужно было строить его оппонентам глазки, незаметно от окружающих протягивать свою визитку и вести двойную игру, часто заканчивающуюся в постели и шпионскими скандалами, все это было в прошлом. Единственно, что попросил ее сенатор, так это присмотреть за новым гостем, но эта деликатная просьба с его стороны была по-дружески, то есть она была вольна в своих действиях. И сейчас природа побеждала в ней. Анне хотелось прилечь рядом с этим мужчиной, который еще три года назад направлял пистолет в ее сторону. Она прощала его, оправдывая многое из прошлого молодостью и горячностью. Именно незатухающий огонь страданий в его несчастной душе, взывающий к справедливости, возбуждал ее женский инстинкт. Она, как опытная самка, инстинктивно угадывала себе лучшего самца, которому даже не надо было бороться за нее, который способен увидеть в ней женщину, именно женщину, а не шлюху или подстилку для деловых партнеров. И вот сейчас ей хотелось плакать по-детски, ничего не стесняясь, положить свою головку ему на грудь, и при этом почувствовать себя маленькой и беззащитной девочкой.

Анна так замечталась, что даже забыла, что стоит в дверях, с мокрыми от слез глазами и любуется спящим. Горничная развязала шнурки и сняла с его ног ботинки. Затем она заботливо, словно малого ребенка, накрыла гостя мягким пледом и, не удержавшись, тихо поцеловала его в небритые скулы.

Почти к обеду гость проснулся, полным сил и новых планов. Он еще долго жмурился от солнечных лучей, проникающих сквозь шторы, пытаясь понять, где он. Он так привык просыпаться в темной одиночной камере, и сейчас все ему казалось таким удивительным и волшебным. И, если бы сейчас ему предложили вернуться обратно в тюрьму и страдать там за правое дело, он не стал бы слушать безумца. Не то, что он разуверился в своей вере борца с мировым злом, а самым лютым злом он считал олигархов и транснациональные компании. Нет, просто сейчас он хотел покоя и даже простого человеческого счастья. Он считал, что он уже достаточно помучился за идею и имеет право на отдых. И пусть простят его боги, но первое, что он хотел сделать, о чем мечтал, так это сходить в душ и смыть с себя нечистоты ненавистной ему одиночной камеры. А уж потом творить революцию. И пусть его поклонники и последователи простят ему эту маленькую человеческую слабость. Его измученное тело все еще пахло тюрьмой и сыростью.

Когда он шел в ванную, то увидел на ковре несколько опавших кленовых листьев, словно их занес сюда ветер. Это его удивило, ведь окна на ночь были закрыты. Он не помнил, что листья лежали, когда он в первый раз очутился здесь.

Поток теплой воды приятно щекотал тело. Гость невольно улыбался, обтирая себя намыленной ароматным шампунем мочалкой. С его радостных губ срывалось что-то патриотическое, и он напевал это себе под нос, посвистывая. Ему показалось, что кто-то зашел в комнату, и когда он раздвинул занавески, то увидел горничную, убирающуюся в комнате. Она собирала с пола разбросанную листву и его старую одежду. Он даже не успел прикрыться полотенцем.
 
- Не волнуйтесь, я и не такое видела, – улыбнулась она. – Я решила постирать Ваше белье… Пока Вы можете воспользоваться гардеробом сына господина Мидиева. Хотя я думаю, одежда будет Вам узковата. Ведь он был совсем мальчишкой.

Горничная собиралась уходить, но Адам окликнул ее.

- Анна!

Она остановилась, и глаза ее блеснули какой-то надеждой.

- Откуда эти листья?

- Ах, эти! – вздохнула горничная, поднося к лицу букет из кленовых опавших листьев и вдыхая его ароматы. - Они появляются здесь к осени, хотя все окна закрыты. Никто не знает, как они появляются здесь. Я предлагала поставить видеокамеру, но господин Мидиев запрещает всякого рода расследование.

Когда он присел к завтраку, то невольно стал наблюдать за горничной. Видно было, что она прекрасно справляется со своими обязанностями. Он видел ее прежде совсем в другом амплуа, надменную, презирающую, холодную спутницу сенатора, но сейчас, когда Анна обернулась, и ее лицо осветилось нескрываемой радостью и даже простодушием, он поражался тем, какой разной может быть эта женщина.

-  Я смотрю, одежда подошла. Пока перекусите, утка еще в духовке. Вы быстро заснули вчера.

Она принесла ему яичницу с ветчиной и подошла к крану, чтобы сполоснуть руки. Она мыла их долго и тщательно, словно хирург перед операцией. Адам следил за ее движениями. У нее были красивые с тонкими запястьями руки. Эти руки были нежны. Он представлял, как они ложатся ему на грудь, как треплют ему волосы на голове, но даже сейчас, когда все страшное было позади, он не терял бдительности и реагировал на все с подозрением. Ему вдруг показалось, что шум воды из крана напоминает водопад, горный прохладный водопад. Он вдруг представил горы, и там, на крутых склонах, образ молодой алтайки в разноцветной рубахе, босой, с растрепанными рыжими волосами. Она смотрит вдаль синего неба, грустит о чем-то.

- Рюмка коньяка была лишней, - ухмыльнулся он.

Горничная открыла духовку и проверила вилкой готовность утки. Утка была почти готова. Вкусный аромат невольно щекотал ноздри гостя. Один только бог знал, как он изголодался в тюрьме не только по жирным уткам. Она нагнулась спиной к бывшему узнику и чувствовала кожей, как бывший заключенный пожирает ее взглядом. Она злилась на себя, что одета в фартук горничной. Ей хотелось красивого вечернего платья, хотелось околдовать этого мужчину, покорить и пленить его сердце. Что с этим делать потом, она не знала, и от этого тоже злилась. Мужчина словно угадал ее мысли.
 
- Вы чем-то недовольны? – заметил он.

Она встрепенулась, пытаясь собраться с мыслями.

- Кажется, утка подгорела! У меня в последнее время ничего не получается. Злюсь на себя.

- Это ни к чему. Зла не существует, - сказал он вдруг. - Есть только непонятое добро. У Вас есть семья, мужчина?

Она поставила перед ним чашку чая. Ее руки немного дрожали.

- Я давно разочаровалась в мужчинах, потому что они не умеют любить. И находят всему оправдание!

- Но сами Вы кого-то любите или, по крайней мере, любили? – с  настойчивостью спросил он, считая, что имеет право знать это, что волен задавать любые вопросы.

Анна посмотрела на него, как его губы касаются краев чашки, и представила поцелуй. От этой дерзкой мысли она пришла в такой неистовый трепет, что отвернулась.

- Пожалуй, я никого и никогда не любила, разве что Вольдемара… Да нет же, нет! Вы не правильно поняли! Он не был моим мужем, и даже любовником. Всего лишь собака, скрашивающая мои тоскливые и одинокие будни вдовы… Бедный, бедный мой мальчик! Я помню, как гуляли мы с ним каждый день, как любили мы лес… Мне нравилась в нем его искренность, его незнание греха… Это было существо, наивнее ребенка. И преданное, ужасно преданное… Но, к сожалению, он погиб от злых людей. Люди очень жестоки и опасны. Особенно мужчины, которые обделены любовью женщины. Но я не хочу в отличие от Вас спасать этот грешный мир, вносить, так сказать, маленькую толику моей любви на алтарь его спасения. С меня хватит и Вольдемара! Смотреть на его мучения, предсмертные страдания, видеть его жалобный взгляд, слышать эти стоны… Все это ужасно, ужасно! У меня уже нет сил на новые чувства, разве что притвориться, но разве это притворство будет лекарством? Нет, и тысячу раз нет! Любить мужчину для такой женщины, как я, большая, большая глупость.

Революционер хотел ответить ей, что-то возразить, но в этот момент позвонили, и горничная, поправив фартук, удалилась, чтобы открыть дверь.
 

Когда она вернулась, Адам сказал, что за три года тюрьмы он устал от стен и хочет прогуляться на воздухе. Он не хотел встречаться с сенатором. Мало того, нахождение в этой квартире его действительно тяготило. Воспользовавшись занятостью Анны, он осторожно вышел в коридор, не привлекая никакого внимания, и стал обуваться. Но выйти незаметно не удалось. Многообразие дверных замков озадачило его, и он быстро запутался в них, как рыба в сетях. В этот момент за своей спиной он услышал шаги.

- Вы разве не останетесь на обед? Господин Мидиев уже спрашивал о Вас, – с тревогой спросила горничная.

- Я должен навестись товарища, - ухмыльнулся он. – Забрать один должок.

- Я думала, Вы всех уже давно простили, - вздохнула женщина.

Она помогла открыть ему входную дверь, и еще раз с любопытством посмотрела на него. Адам чувствовал, что он ей нравится. Это уже нельзя было скрывать под маской актрисы. И вот так уйти, не воспользовавшись таким случаем, выглядело для него сейчас очевидной глупостью, некой поспешностью. Он понял это, глядя, как Анна почти дрожит под его проникающим взглядом, как прикусывает губы и поправляет локоны за ушами. Несомненно, она сама была в его вкусе, он явно желал с ней близости. Нужно было, как-то приободрить эту женщину, дать ей надежду. И когда они оказались на лестничной площадке, то оба с минуту молчали, пытаясь придумать повод, чтобы задержать друг друга.

- Вы даже не оценили мою утку! – вдруг сказала она, взглянув в глаза с неким укором.

Ему стало совсем неловко, что он уходит. Будто провинившийся школьник, стоял он перед ней и пытался найти оправдание за свой проступок.

- Анна, - вдруг сказал он, обернувшись. - Я вернусь, обещаю Вам…

Но не успел он договорить, как горничная прижалась к нему. Он посмотрел на свои дрожащие ладони через узкие плечи Анны, как они хотят обнять эту несчастную и никого не любившую женщину. Но когда лифт подошел, она отстранилась.

- Ты плачешь? – сказал он, заметив блеск ее глаз.

- Это от лука, - махнула рукой она и пошла к двери.

Адам хотел сказать еще что-то вслед, но в лифте был очень важный пассажир с портфелем, который поздоровался с ними слабым кивком головы.

- Вы знакомый Айрата Тахировича? – спросил он у революционера, когда лифт тронулся.

- Сантехник… - огрызнулся тот. - Знаете ли, эти итальянские оливки…


X. Ссора с товарищем

Район сильно изменился. Пятиэтажки давно снесли, а на их месте выросла высотка. Адам уже не надеялся отыскать товарища, когда заметил знакомую ГАЗель. Машина стояла в кустах у мусорных баков. Революционер ударил ногой по колесу, чтобы сработала сигнализация. На сирену скоро вышел недовольный хозяин. В ходе короткого разговора Адам выяснил, что предыдущий владелец продал машину еще года два назад, но, к счастью, живет в этом же доме.

- Что-то ты запозднился… – дыхнул Гром перегаром. – Я знал, что ты придешь.

Он стоял в семейных трусах, но Адам на всякий случай вставил ногу в дверной проем.

- Я удачно зашел,  – ухмыльнулся Адам, протискиваясь настойчиво в квартиру.

На кухне стол был завален пивными бутылками, а на заляпанной плите варились креветки.

- Жена с ребенком у тещи, - почесал Гром лысину. - Набираю, а она орет: «деньги на телефоне не трать». У них там праздник. 

- От меня поздравь.

- Что ты! – отмахнулся Гром.- Ей не понравится, если она узнает, что мы виделись. Вот, посмотри, что я купил ей в подарок! – и он достал с полки обтянутую шершавой кожей шкатулку.

- Хороша вещица! – заметил гость, разглядывая вещицу. – Но только будь осторожен. Каждая женщина знает, что если мужчина задаривает ее, он заглаживает свою вину перед ней.

- Это точно. Я вчера сидел в офисе. Уже после работы, а сам хочу так, что не могу. На порносайт зашел. Вдруг чучмечка приходит и начинает полы мыть, пыль стряхивать. А я уж завелся. Говорю ей, не хочет ли она немного подработать, а она обиделась и ушла. Я, кстати, джип купил недавно, прямо с салона взял.

Хозяин квартиры подошел окну, чтобы показать свою новую машину, но революционер даже не поднялся.

- Уходи! – вдруг прошипел Гром и, схватив пивную бутылку, разбил ее о подоконник. – Или я за себя не ручаюсь!

- А ты очень гостеприимен!– холодно ухмыльнулся Адам, глядя в глаза бывшему товарищу.

- Ты знаешь, Адам, я тогда сильно обиделся на тебя… Хотя все справедливо.

Гром немного успокоился и отложил «розочку» в сторону.

- О чем ты?

- Ну, тогда, когда ты сказал, что я не люблю жену, и что она - моя привычка, потому что пришло время жениться и заводить детей. И мне не по себе сейчас, что живу так бездарно, работая с утра до ночи, чтобы прокормить ее амбиции, а ей далеко плевать на меня, с кем я сейчас и кого я…

Гром упал на колени и зарыдал. Осколки стекла рассекли ему колени.

- Ты прости меня, ради Бога, прости! Не все такие, как ты, железные. А что с меня, я тоже человек, тоже хочу жить по-человечески. Смотрел я на тебя тогда сквозь прицел и думал,  в голову или в сердце, а потом думаю, в голову безобразно будет совсем, пуля-то разрывная, дай думаю в сердце, да рука дрогнула, видно Бог тебя берег для другого случая. Веришь, никогда в жизни не промахивался, никого не подводил, а тут… Размазня я, сам знаю и страдаю от этой мысли каждую минуту… Душит, душит меня совесть, что товарища своего чуть не погубил, что гнида я последняя. Я после того раза даже в психбольницу попал, душу свою лечил, да понял, что не вылечить никогда в человеке подлость, если он уж подл с рождения…
 
- Ты сохранил мой пистолет? – спросил Адам, больше не в силах находиться в одной квартире с предателем.


XI. В нефтегазовом клубе

Всю дорогу в машине молчали. Анна сидела в обворожительном платье цвета алого мака на заднем сиденье, и Адам чувствовал, как незаметно она кладет свою руку поверх его руки, словно хочет что-то сказать. Он знал об особых ее отношениях с сенатором, поэтому отстранялся, но женщина настойчиво сжимала его пальцы.

В нефтегазовом клубе обычно обсуждались острейшие вопросы общества. Этот клуб был своего рода кулуарной площадкой для политических дебатов, здесь формировалось общественное мнение. Адам прикрывал лицо от вспышек фотокамер. Показаться рядом с сенатором являлось для него, да и для самого Айрата Тахировича, скорее пиар-ходом, чем проявлением взаимного прощения. Несомненно, общество поддерживало освобождение революционера, но Адам чувствовал, что истинная причина, по которой сенатор обхаживал его, утаивалась. Возможно, здесь в неформальной обстановке бывшие враги могли поговорить об этом.

Буржуа в изысканных одеждах курили сигары и о чем-то разговаривали, приветствуя зашедших легким поклоном головы. Их дамы курили поодаль, создавая впечатление грандиозного показа мод или выставки ювелирных украшений. Сенатора проводили за столик у самой сцены, и он попросил помощницу сесть с краю, чтобы было проще общаться с Адамом. На сцене звучала ирландская музыка, и артисты танцевали кейли. Одна полная дамочка, уже в годах, но с милым, приятным лицом, держала на руках йоркширского терьера, хотя правила клуба запрещали вход с животными. Герман остался в фойе, встретив давних знакомых по службе безопасности. Адам вслушивался в разговоры участников клуба, которые в большей степени сводились к «обсасыванию» слухов и сплетен. Он старался выглядеть безучастным, чувствуя, что все внимание окружающих приковано к нему.

- Какой ужас… - ахнула дамочка с йоркширским терьером, через пенсне рассматривая революционера как дикаря.

Собачонка вдруг вырвалась и стала носиться, тявкая, по залу, и ее пытался догнать почти весь обслуживающий персонал.

- Фифи! – кричала дамочка в истерике, хватаясь за сердце. – Иди к своей мамочке!

Плутовку, наконец, вручили владелице под общие аплодисменты. На сцену вышел ирландец. Он около получаса расхваливал достоинства хереса на ломаном русском и говорил о проблемах дистрибьюции в России, чем вогнал присутствующих в состояние дремоты. Члены клуба почти не слушали его, вяло дегустировали херес и закусывали оливками. Официанты, словно пчелки, кружились между столиками. Каждый сорт хереса ведущий комментировал с особой благосклонностью. Он даже сравнивал сорта этого продукта с женщинами разных возрастов. К концу его речи многие захмелели на «пятидесятилетней женщине». Членам клуба рекомендовали закусывать херес сыром, обвернутым в лист салата и буженину.

Адам сидел возле сенатора, быстро хмелеющий и чувствующий себя далеко не в своей тарелке, и тот, чувствуя это, всячески пытался поддержать его. И когда Адам спросил у официанта, бывают ли «шестидесятилетние женщины» и можно ли их дегустировать, а его проигнорировали, то сенатор шепнул ему на ухо:

- Тут все рассчитано до грамма. Иностранцы уже усвоили, что разговор о бизнесе с русскими часто переходит в банальную пьянку.

- Скажите честно, Айрат Тахирович, - не скрывая раздражения, спросил революционер, - какое отношение имеет нефть и газ к этому напитку?

- У председателя клуба жена владеет заводом по производству хереса. Возможно, они хотят договориться с кем-то из депутатов внести поправки в закон о торговле, которые позволят им увеличить свою долю на российском рынке.

Вскоре ирландские мотивы сменились вальсом. Мужчины приглашали дам. Один из них, с кудрявыми седыми волосами, уже в годах, но бойкий на подъем, подошел к столику сенатора и поцеловал руку Анне. Революционер сразу узнал в нем одного из убийц Молнии.

- Айрат Тахирович, - сказал тот блеющим голосом, не выпуская руку помощницы, - позвольте украсть Вашу спутницу!

- Вам, Дмитрий Борисович, воровать - не привыкать! - и сенатор попросил у официанта пепельницу для сигары.

Дмитрий Борисович учтиво кивнул ему и увел послушную Анну в зал, где уже кружились пары.

У Адама всегда было развито чувство справедливости. И когда он увидел этого скользкого типа, в полном здравии, в хорошем расположении духа, танцующим с молодой и привлекательной женщиной вальс, все в нем закипело от злости. Он вспомнил Молнию, простого чернокожего паренька, сорвавшегося с крыши. За что он погиб?

«Нет, нет! Такое нельзя прощать», - думал он, представляя, какой скандал подымется, когда он на глазах этих сытных и избалованных жизнью людей задушит этого мерзкого человека.

Сенатор, заметив его грозный взгляд, скользящий в сторону зала, где танцевали вальс, предложил революционеру сигару, чтобы отвлечься. Айрат Тахирович знал толк в сигарах и выбрал кубинскую. Адам принял сигару из его рук и сделал затяжку, прищурив глаза. Дым его действительно успокаивал. Буря, еще недавно бушевавшая в его непримиримой душе, затихла. Сенатор смотрел на него с улыбкой и тоже пускал горькое облако дыма. Он был утомлен жизнью, мечтал о покое и сильно тосковал по погибшему сыну, а Адам, напротив, был полон энергии и сил, и после более близкого знакомства с Анной желание начать все с чистого листа не оставляло его. Он думал о семье, о счастье, которое возможно только влюбленным. Ему не хотелось пройти путь Грома, который тратил свою жизнь так бездарно и пошло, без любви, ради наживы и животного удовольствия. Бывшему революционеру хотелось наверстать упущенное время, проведенное в тюрьме, и он ждал лишь удобного момента, чтобы начать свой крестовый поход. Предложение сенатора пожить под общей крышей выглядело заманчивым.

А почему бы и нет? Все, что он хотел себе доказать, он уже доказал. Осталось только холодное чувство мести, да и то оно рассеивается, словно дым,  при первой затяжке дорогой сигары. Адам уже не хотел причинять кому-нибудь боль, даже если этот человек заслуживал наказания. Он мог только презирать, но не действовать. Ему уже сейчас казалось, в дыму сигарного дыма, сидя на мягком диване и любуясь стильными, украшенными золотом и бриллиантами дамами, что мир справедлив. Что то, что он принимал за несправедливость, всего лишь самообман и невежество. Ибо глупо идти против природы, и что есть неоспоримый и вечный закон этой жизни, когда сильный пожирает слабого. Все чаще между бывшими врагами пробегала искра сочувствия, и тогда сенатор и революционер тянулись друг к другу, проникались уважением. Эта искра, обычно достигавшая самой яркой вспышки за долгими беседами у камина в гостиной сенатора, была возможна только между сыном и отцом, с той лишь разницей, что родственные чувства - данность, а эти отношения бывшие враги выстраивали с помощью разума и сердца сами.

- Вы уже видели кленовые листья? – спросил вдруг Айрат Тахирович.

- Это шутки кого-то из Вашего окружения, - кивнул Адам.

- Никто не способен на такие фокусы. Тут все серьезнее. Знаете ли Вы, что незадолго до Вашего освобождения я видел сына?

- А разве он не погиб в Чечне несколько лет назад?

- Да, их отряд попал в засаду, - голос сенатора дрогнул. – Но недавно в кафе, где мы завтракали с Германом, зашла молодая пара. В молодом человеке я признал уже взрослого сына. Да, именно узнал. Ошибки быть не могло. Он тоже меня узнал и поспешил уйти.

- Возможно ли это? Может быть, все-таки Вы обознались?

Вдруг зазвучала мелодия танго. Она приятно разливалась по залу, люди перешептывались, женщины улыбались. Красивый мужской голос по-испански пел о несчастной любви, о страсти, которая до сих пор еще жива в его сердце. Несколько пар вышли на площадку и стали танцевать. Все это выглядело эффектно. Мужчины в черных дорогих костюмах, в галстуках, в начищенных до блеска ботинках. Женщины в великолепных и неповторяющихся вечерних платьях. Их белые шеи, блеск драгоценностей, открытые вырезы на груди и обнаженные стройные ноги в элегантных туфлях на высоком каблуке… Все это завораживало, околдовывало даже самого безучастного зрителя. Дмитрий Борисович был вынужден вернуться к столику сенатора.

- Ой, сдаюсь, братцы! – поднял он руки вверх.

Он уводил с площадки Анну, но было видно, что она еще хочет танцевать. С тоской и даже ревностью оглядывалась она на других дам, выделывающих удачные па. Ей хотелось быть звездой этого вечера. Тем более, она надела на себя яркое красное платье, которое словно маковый опиум, опьяняюще действовало на любого мужчину, в поле зрения которого она попадала. Она с нескрываемым восторгом искала на диванах достойного ей партера для танго и, как только взгляд у нее, словно случайно, упал на революционера, сразу бросилась к нему. Адам вздрогнул и отвернулся, предпочитая общество сенатора. Но тот, поддаваясь умоляющим взглядам Анны, отложил сигару в сторону и сказал:

- Может быть, молодой человек желает доставить девушке удовольствие?  А нам, старикам, есть о чем поговорить, не правда ли? – подмигнул он Дмитрию Борисовичу, считая вопрос решенным.

Да и возражать в этой ситуации было нелепо.

- Жарко, Боже! Как жарко… - затрепетала она, обмахиваясь веером. – Ну, вставайте же, вставайте! Небо, звезды, молоко звезд, и я танцую. Глаза закрыты, ничего лишнего, движения точны, словно бросок кобры, словно кошачья поступь, все почти идеально, – шептала она Адаму, нежно касаясь его мочки уха, почти гипнотизируя его. - Пожалуй, я даже слышу скрипку, мелодию любви и грусти, большой грусти. Слышу, как катится слеза по твоей щеке. Как жар твоих губ обжигает, и вкус рома во рту… Сладкий, манящий. Раз, два, три, четыре, пять…. Раз, два, три. Моя нежная рука ложится тебе на плечо, твоя ладонь на моей влажной спине. И ты ведешь, ведешь. Мы словно на острие кинжала, острого как взгляд леопарда, мы на кончике пламени, все обжигающего и всепрощающего... О жарко!

- Ты безупречна, – вымолвил невольно Адам.

Тем временем, старики любовались танцами молодых.

- Васенька! – позвал Дмитрий Борисович проходившего мимо официанта, - принеси нам беленькой и нормальной закуски. Меня мутит от этой ирландской квашни.

Официант выпрямился по стойке «смирно», но вовремя опомнился.

- У Вас, Дмитрий Борисович кругом свои люди, - заметил сенатор. – Надеюсь, и на том свете найдутся.

- Вы все шутите, Айрат Тахирович, а я помирать пока не собираюсь.

Кружась по танцполу, Адам удивлялся, откуда у него взялась такая безупречная техника. Раньше он плохо танцевал, но теперь, обнимая и кружа Анну, он превосходил самого себя. Скорее всего, причина была в женщине. Анна прекрасно чувствовала партнера, и он отвечал ей взаимностью. Их сердца бились в один такт. Все угадывалось с первого порыва. То Анна была холодна и непреступна, то, словно взрываясь, шла навстречу, излучая всю свою страсть к партнеру. Алое платье развевалось, словно обрызгивая все вокруг горячей страстной кровью, обнажались стройные красивые ноги. Революционер вел эту, несомненно, красивую женщину по залу, невольно гордясь тем, что она с ним, чувствуя, как с восхищением смотрит на них публика. А Анна, смеясь, подчинялась его воле, его взгляду, точнее делала вид, что подчиняется, и это подкупало его, он чувствовал в ней равность и даже силу, поражался тем, как она легко угадывала и исполняла все, что он желал.

Официант принес графинчик водки и тарелку с солеными огурцами. Дмитрий Борисович пил один, сенатор отказался, сославшись на запрет врачей.

- Не думал, что революционеры умеют так танцевать! – заметил Дмитрий Борисович с нескрываемой завистью, наливая себе до краев.

- Ни что красивое им не чуждо…

- Я все хотел Вас спросить, - крякнул он, не закусывая, - Айрат Тахирович, зачем Вам этот цирк?

Сенатор ответил не сразу. Ему никогда не нравился этот Дмитрий Борисович, но общие темные дела заставляли его скрывать свое раздражение, притворяться партнером и даже другом. Пожалуй, это лицемерие отравляла его душу не менее, чем гибель единственного сына.

- Эна, моего дорого сына, я не смог спасти, а его, - и он указал в сторону революционера, - еще смогу.

Дмитрий Борисович знал о трагедии в семье Мидиевых, поэтому не стал продолжать эту тему. Своеволие сенатора, граничащее с потерей инстинкта самосохранения, особенно в последние дни раздражало бывшего чекиста.

- Если хотите мое мнение, Айрат Тахирович, то мне не нравится ваша затея. Этот тип живет у Вас, его влияние растет. Я не верю в его исправление и какие-то нотки благодарности. Сколько волка не корми, он все равно в лес смотрит. Мне уже докладывают, что этот возомнивший себя новым миссией уже диктует свои предпочтения к кухне, сейчас он танцует с Вашими женщинами, а завтра будет настаивать, чтобы Вы внесли ряд поправок в закон о митингах и чрезвычайном положении. Да и это поправимо, но, черт возьми, что скажут люди, а я говорю про серьезных людей, когда речь пойдет о переделе собственности, тех несметных богатств, по его мнению украденной у народа в годы развала СССР и становлении России на капиталистические рельсы. Право, это современный Распутин! А мы хорошо помним, к чему привели все эти свистопляски в октябре 1917 – го.

- Я устал, Дима, – тяжело вздохнул сенатор и положил руку на плечо чекисту. - Кругом одни проходимцы. Этот, по крайней мере, я знаю, на что способен. Да, мы наворовали и это хорошо знаем, но наши дети и потомки наших детей уже не будут чувствовать муки совести, хотя и среди нас, мастодонтов, большинство не знает, что это такое, но все же есть понимание, - и сенатор ударил себя кулаком в грудь. – Есть понимание перед Господом, да, да, Дима, перед Господом, что все это богатство нам досталось нечестно, и это нужно признать. Представь, что когда-нибудь вот эти дети детей наших возомнят себя богами, сверхлюдьми. И чтобы сохраниться им у власти и держать народ в подчинении, им достаточно будет развратить рабов своих до животного, почти стадного состояния, и бить плеткой, загоняя то на одну, то на другую гору удовлетворения своих животных потребностей. Как легко превратить людей в недумающее тупое стадо, мы знаем. Мы видим прекрасные примеры этому наших братьев на Западе. Через разрушение семьи и ее вековых моральных устоев, через стравливание религий, через внедрение ювенальной юстиции и узаконивание права одних решать судьбу других, через школьное образование по тупым и нелогичным учебникам, придуманным для папуасов, через псевдонауку, которая давно уже превратилась в преступный бизнес, через продажные СМИ, этих легавых злобных псов, ждущих команду «фас» и любителей развешивания лапши на уши… Наконец,  через кино с попкорном, где в каждом фильме главный герой ущемленный педик или страдающий от расизма негр. Все это скоро будет и у нас. И это человекообразное, жирное, не имеющее уже никакого сакрального смысла стадо будет счастливым и безропотным. А дети наших детей, пастухи этого стада будут радоваться, но недолго, ибо сами напьются крови да насытятся, и захочется им крови избранных, себе подобных, и пожрут они себя сами, и разбежится это стадо по горам без пастыря, и тоже погибнет. И тогда уже ничто не спасет человечество от самоуничтожения. А вот он, он, - и сенатор показал в сторону танцующего танго революционера, - остановит этот самоубийственный путь.

- Да, мы уж все знаем, на что он способен! –  ехидно улыбнулся Дмитрий Борисович и налил себе водки. – Айрат, ты боевой генерал! Ты первый выпустил джина из бутылки, и этот джин не будет служить тебе. Даже не надейся, что он способен прощать! Смотри, как бы молодой волк не перегрыз тебе глотку. И вся твоя философия покатится к черту!

- И пусть! Я уже давно старый баран, Дима, а вот он… Я дам ему деньги и власть, и пусть этот мир катится к черту. России нужен Спаситель, – и сенатор загадочно улыбнулся.
 
Музыка закончилась, послышались аплодисменты, и когда парочка вернулась, за столом на мягких диванах речь зашла о русском шовинизме.

- Вот Вы, молодой человек, как раз вовремя, – улыбнулся Дмитрий Борисович, потирая руки от нетерпения.

На его мясистом, сдобренном лукавыми улыбками лице уже выступили пятна от выпитого алкоголя. Видно было, что он приготовил какую-то гадость.

– Что для Вас, молодой человек, значит быть русским? – сказал он уже заплетающимся языком и предложил революционеру полный стакан водки, рассчитывая на то, что тот не сможет отказаться, быстро опьянеет и поведет себя бестактно.

И Адам понял его замысел, но возражать не стал и почему-то взял стакан двумя руками, словно по-театральному, и выпил все залпом. Затем, оглядев присутствующих замутненным взглядом, слегка покачиваясь, поклонился Дмитрию Борисовичу в пояс и поднялся на трибуну. Анна попыталась остановить его, предчувствуя что-то нехорошее, но Адам не слушал ее, бесцеремонно отбирая микрофон у ирландца. Все вдруг затихло. Все присутствующие с интересом посмотрели на него. Щелкнули вспышки фотокамер, и по залу забегали операторы. 

- Быть русским в наше время испытание не из легких. Случись, что-нибудь не так, назовут евреем. Почему ирландец может гордиться, что он ирландец? Но как только русский скажет, что он русский, покажут на него пальцем, втопчут в грязь, обвинят в шовинизме. Мы русские - самый терпеливый народ на зависть и погибель мира сего. Нет христианина и язычника истиннее, чем русский человек, ибо только он один может отдать себя безропотно в жертву и любить так, как может любить только русское сердце.

Наступила тишина. Слышно было, как тяжело дышит собачонка на руках полной дамочки. Само лицо хозяйки покрывалось потом, то ли от духоты, то ли от выше сказанного. Она махала перед собой веером, и ее перстни на пальцах рябили в глазах, словно хвост павлина. Все участники клуба перешептывались между собой. Вдруг кто-то хлопнул в ладоши, и Адам увидел, что это был сенатор. Это было подобно искре, вспыхнувшей на бочке с порохом. Зал взорвался овациями.

XII. Революционер о женщине

За окном светило солнце. Снег искрился на подоконнике. Адам перелистывал школьную тетрадь сына сенатора. Там были записи повседневной жизни школьника старших классов. Мальчика звали необычным именем Эн, в шутку он считал себя господином N и дневник свой называл не иначе как «Записки господина N». Адам отметил его аналитический склад ума, философские способности. Например, мальчик часто рассуждал о смысле жизни и приходил к такому выводу, что смыслом жизни любого человека является воспитание в себе самого человека. Судя по всему, он был окружен заботой и любовью отца, но это не нравилось ему. Он чувствовал какую-то фальшь в этом отношении. Возможно, он не мог простить ему раннюю утрату своей матери, ощущал предательство со стороны отца, что тот словно не замечает этой потери, и по-детски еще не понимал, что жизнь продолжается. В школе Эна тоже любили, он неплохо учился, прекрасно играл в шахматных турнирах. С приятелями был на одной волне, не конфликтовал, уважал открытость и смелость. На полях тетради были изображены рисунки военной техники, и революционер отметил, что у сына сенатора были склонности к черчению и рисованию. На последней страничке была нарисована молодая симпатичная девушка с восточными чертами лица. Он уже видел этот рисунок, когда впервые пролистал эту тетрадь. И сейчас он вдруг с удивлением отметил, что эта девушка очень похожа на его видение из одиночной камеры перед освобождением.

В дверь постучали, и в комнату вошла Анна все в том же рабочем фартуке. Волосы ее были убраны в пучок, в руках она держала шланг от пылесоса.

- Я Вас побеспокою… - сказала она, проходя внутрь комнаты. - Сегодня ни одного кленового листочка… - заметила она. - А вчера один нашла. Вы куда-нибудь сегодня идете?

- Да, на митинг против эксплуатации человека человеком. Хотите, пойдемте вместе?
 
- Ой, что Вы… Не люблю толпу. Революции, митинги… - сказала она, не спеша включать пылесос. - Все это конечно хорошо, но Вы должны понимать, что время не вернуть назад.

Адам подошел к женщине и обнял ее. От нее сейчас пахло пирожками с капустой. Она закрыла глаза и приоткрыла рот для поцелуя.

- Ты всего лишь женщина, которой хочется любви и понимания. Разве может ростовщик или поп любить женщину так преданно, как я? Так неукротимо и отчаянно, до последней капли крови, до последнего стука сердца? Она всегда в их убогом мировоззрении товар, продукт, который можно выгодно продать или заложить за проценты, или грешное существо, которому можно за стираные носки отпустить надуманные ими же грехи! Но я спасу тебя, ибо ты, женщина, не виновата, что живешь в неведении! Что может сейчас женщина в современном «демократическом» мире? Ей уготована участь в лучшем случае домохозяйки или феминистки, а при советской власти ты будешь Человек с большой буквы. Может быть, еще вместе на баррикадах целоваться будем на зависть капиталистическому миру...

XIII. Тишина на ретрите

Снег оставил после себя мокрую дорогу, по которой вереницей поднимался караван туристов с рюкзаками и лыжами за спиной. Величественно возвышалась Белуха, укутанная дымкой тумана. На солнечном склоне еще бушевало лето. Здесь собирались разношерстные люди: паломники, искатели Шамбалы, йоги, молодежь, свихнувшаяся на восточной философии и медитации, иностранцы. Под завывание шамана и стук его бубна они курили гашиш, слушали сказания предков, шутили, смеялись, открыто занимались любовью, играли на гитаре. Тишина лежала в ромашках, обнаженная, во всей своей естественной красоте подальше от шума толпы. Она слушала музыку водопада, и улыбка не сходила с ее уст. Люди со всеми своими странностями не интересовали ее. Она глядела, как по небу плывут облака, как птицы парят над вершинами гор, и ей хотелось тоже научиться летать. Небо влекло ее непостижимой высотой. Небо любило Тишину, звало к себе. Стрекотали кузнечики. Ветер качал верхушки молочая. Было по-утреннему прохладно, и китайский колокольчик при входе в палатку мелодично позвякивал. Тишина подумала, что и она сама подобна сейчас этому колокольчику, ждущему порыв ветра. Остальные участники ретрита уже собрались у костра, где шаман, жестикулируя и изображая диких животных, что-то рассказывал. Все весело смеялись. Кто-то кружился в тантрическом танце, широко расставив руки, словно это был не человек вовсе, а заведенный волчок. И в этой беззаботности Тишина улавливала отголоски мирской радости, перемешанной с запахом гашиша и дымом  костра. Потом к ней вернулся шаман и, присев в позе лотоса рядом, засиял улыбкой просветленного.
- Ты вся в облаках, Тишина, - сказал он нежно. 
«Да, учитель. Там в облаках живут ангелы, и они любят нас вопреки», - прочитал шаман мысль в глазах девушки и улыбнулся.

- Опускайся на землю. Сейчас начинаем философские диспуты. Тебе будет полезно поучаствовать в них. Потом поедем на дольмены. Йо поможет тебе развязать узлы на пятой точке второй фазы Меркурия и открыть оранжевую чакру. Мы ждем тебя.
Он поднялся и медленно побрел к группе. Тишина посмотрела ему вслед. Кто-то у костра помахал ей рукой, но девушка не сразу поднялась. По груди ее прошла сладостная дрожь, что, казалась, из сосков потек нектар, привлекая бабочек и пчел. Тишина всегда испытывала нечто похожее в предвкушении нирваны. Она чувствовала, как из ее затылочной области выходят два невидимых потока подобно двум струям фонтана. Концы потоков уходили влево и терялись за горизонтом. Ее тело налилось обжигающей лавой и потеряло способность к осязанию. Затем быстро охлаждаясь, на коже выступил фиолетовый пепел. Видение укреплялось. Фантомные кобры, как ожерелья, обвивали ее шею и шипели, показывая свои ядовитые языки. Тишина стояла на большой морской черепахе, плывущей по бескрайним просторам океана. В ее руках был янтарный скипетр, а за спиной расправленные парусом крылья. Там, куда уходили потоки, поднималось солнце. Мысли остановились, словно им перекрыли путь незримой заслонкой, и в пустоте этих мыслей приоткрылся третий глаз. С замиранием сердца Тишина ждала наступления вечера, когда Белуху окутывал плотный туман и все разбредались по палаткам.
- Куда Вы, Учитель? – узнала она его по перьям на голове.

Губы ее не шевелились, но шаман уловил ее мысль и остановился.

- Йо идет молиться богам, - ответил он грустно, - на вершине скалы есть небольшой выступ. Йо хочет забраться туда. 
- Можно я с Вами? – и девушка протянула мужчине руку.

Шаман ощущал тепло ее мягкой ладони, и дрожь по ее телу передалась ему так, что даже колени задрожали, и они присели на камни, чтобы перевести дух. Ступая осторожно по узкой каменной тропе, они крались на самый верх. И все это время Тишина сжимала его ладонь. На вершине туман стал плотнее. Девушка могла оступиться, и, кружась на самом краю пропасти, не зная, куда идти дальше, она вдруг выпустила руку шамана и растворилась в тумане. В затянувшемся молчании шаман подумал, что она могла сорваться вниз. Он вздрогнул, вслушиваясь в дыхание гор.
- Тишина, ты пугаешь меня…

Его руки ловили туман, искали спутницу на ощупь, касались влажных и холодных камней.
- Не шути так, прошу! – беспокоился он.

Прошла минута, другая. На небе появилась луна. Она осветила горный выступ, на котором находились молодая алтайка и шаман.
- Неужели Вы боитесь? – алтайка вынырнула из тумана, как приведение.

Она подошла ближе, мягко и бесшумно, словно пантера. Шаман хотел отступить, но его спина уперлась о каменный выступ.

- Йо боится, – признался он. – Ты можешь прогневать духов гор.

Девушка звонко засмеялась. Ее губы по-прежнему не шевелились. Эхо подхватило ее задиристый смех, и казалось, что тысячи молодых алтаек смеются сейчас над шаманом, над бледностью его лица.

- Вы слишком любите жизнь, Учитель.

Она прильнула к нему, и их тела прижались друг к другу. Молодая алтайка задыхалась от нахлынувших чувств. Ее пальцы прокрались под одежду мужчине и стали царапать спину. Их губы были близки, как никогда, и Тишина даже уловила запах горячего кофе. 
- Тишина, - отстранился он, погружаясь в туман. – Йо не хочет. Твой путь – другой мужчина.

В глазах Тишины сверкнул образ. Головная боль навалилась с такой силой, что девушка схватилась за виски и заныла. Шаман тоже видел этот образ. Он хмурился, и, пытаясь развеять видение, завыл койотом, но оно еще долго не прекращалось. Высоко в небе кружили ворон и орел. Они пикировали друг на друга, выпуская когти и раскрывая острые клювы. В этой небесной битве не было ни победителя, ни побежденного. Силы были равны. От их соприкосновения и ударов перья летели в разные стороны. И вот ворон сорвался и стал падать камнем вниз, а орел полетел вверх к солнцу…

- Скоро ты его встретишь! – утер шаман рукавом слюну.

Он подхватил на руки обессилившую алтайку и понес вниз к догоравшему костру. На рогулях свистел чайник, разнося по склону запах горьких целебных трав. Угли приятно перешептывались и стреляли во тьме. Все уже спали, утомленные танцами.


XIV. Она снова спустилась, моя Тишина…

Ветер разносил ее шепот с опавшими листьями. Тишина кружилась над Москвой, и казалось, что вот-вот она услышит голос любимого. Кто-то вдруг вспомнил о ней, позвал по имени. Она спикировала вниз, чтобы рассмотреть поближе зовущего ее, полетела вдоль дороги, по которой мчались автомобили.

«Как странно, - думала Тишина, приземлившись на капот летящей машины и разглядывая сквозь лобовое стекло водителя, - что он все время зовет меня, словно я нужна ему? Ему нравится, когда я рядом, когда прихожу к нему, и он только смотрит на меня и плачет. Да, я жалею его, ему одиноко и больно без любви. Его пламенное доброе сердце хочет любить, но рядом нет никого, никого, кто может ответить взаимностью. Только я одна могу в этом мире утолить его боль, только я одна могу спасти его от этого злобного мира, где правит зависть и невежество… Но тогда я погибну сама. Как это ужасно устроено. Господи, зачем ты все время посылаешь мне этого человека? Ведь ты прекрасно знаешь, что я люблю другого, того, кто умеет летать по небу, того, кто научил меня летать, кому уже давно неведома земная суета сует… Есть ли в мире та великая справедливость? Прости, Господи, что я сомневаюсь, но я всего лишь слабая девушка, молодая и глупая. Господи, сделай так, чтобы мы все были счастливы! Пожалуйста, и если на то будет нужна твоя Воля, я одна готова пострадать за все и всех, но сделай так, чтобы все люди были счастливы, чтобы не было войн и алчности…».

Вдруг машину вынесло на обочину, развернуло несколько раз и увлекло в кювет. Ломая черно-белые стволы берез, она загорелась. Девушка метнулась в небо, чтобы не быть охваченной пламенем.

Адам лежал без чувств, опустив голову на руль. Сердце еще билось, но удушливый газ проникал в салон. И все могло превратиться в пепел, и сердце развеяться по ветру, прибившись дорожной пылью, на которой по весне вырастут желтые цветы мать-и-мачехи... Но не такая была Тишина! Взметнулась она под самые тучи. Как мягкую вату собрала она их в охапку и прижала к груди. И поток воды обрушился вниз, побеждая языки пламени. Лишь один уголек уцелел в траве, и потушила его Тишина слезинкой своей... И читала она по губам мужчины имя свое и чем больше читала, тем больше удивлялась она пророчеству Прометея, что есть еще на земле живой мужчина, достойный ее нежного тела.

- Она снова спустилась, моя Тишина. Забралась ко мне под одеяло и прижалась прохладным веянием ночи. «Кто она и откуда пришла? Почему мне так хорошо с ней?» - задаюсь я вопросами, на которые не нахожу ответа. Если спрошу Тишину, она может уйти. Я боюсь спугнуть ее, боюсь уснуть. «Сердце, пожалуйста, не стучи так громко. Не надо!». Но оно не слушается, разгоняет взрывными волнами кровь по дрожащему телу. Сердце хочет жить, а я нет. Тишина улыбается. Знает, что я всегда жду ее. Я хороший. Может, у нее кто-то есть. Мне больно от этой мысли, но это неважно. Сейчас Тишина со мной. Моя единственная Тишина… У нее прекрасная грудь. Мне очень нравится целовать ее грудь. Иногда кажется, что больше ничего и не надо. С Тишиной я стал другим, спокойным, терпимым. Просто не узнаю себя. Она пахнет ландышами. Этот запах сводит меня с ума. Когда целуешь ее грудь, представляешь ночной лес, в котором благоухают сакральные ароматы этих нежных цветов. Я очень осторожен, бережен и ласков с такой красотой. Цветы такие ранимые, такие бесценные. Их нельзя топтать. Нельзя срывать. Только любоваться и прикасаться слегка губами. А еще ее грудь можно сравнить с полетом птицы. Я закрываю глаза и лечу. Лечу на крыльях блаженства в неизвестную даль. Да, я слишком откровенен сейчас. Потому что Тишина рядом. Одиночество отступает, расписывается в своем бессилии. В такие моменты я тоже начинаю улыбаться, а Тишина трогает мою улыбку холодными пальцами. Как слепой, пытается запомнить каждый изгиб, каждую мелочь на лице. «Мне приятно с тобой, Тишина. Не спеши уходить! Я скучаю по тебе». Когда-то я любил одну женщину без остатка. Любил так сильно, что потерял ее. Все мы теряем. Так устроен мир. Тишина знает об этом и понимает меня, как никто другой. Я чувствую это. В черном омуте ее грустных глаз отражается эта потеря. «Тишина, оставайся со мной навсегда. Только ты и я. И наша общая боль. Я не железный, не каменный, во мне бьется сердце. Оно хочет жить, хочет, чтобы я был счастливым. Глупое сердце. Разве можно быть счастливым, потеряв любовь?». Кажется, я сомневаюсь. Тишина знает, что любовь нельзя потерять. Она много что знает. Моя единственная Тишина. Я начинаю доверять ей, позволяю странные непристойные вещи. Когда-нибудь Тишина заговорит со мной, и я сам уйду…».

Движения приносили дискомфорт, из горла шел удушливый кашель. Голова немного кружилась, путаясь в воспоминаниях. Недавно Адама навещали сенатор и телохранитель. На них были белые халаты. Молодая сестричка успокаивала их, говорила, что больной идет на поправку. Вот и все, пожалуй. Хотя нет! Еще склонившееся, очень красивое лицо девушки с раскосыми глазами… Кто это, что это, какое красивое чистое лицо… Это лицо он видел в оставленной на столе тетрадке сына сенатора.

На пороге показалась Анна в наброшенном поверх халате. Она держала в руке бумажный пакет с апельсинами.

- Что со мной? – с трудом произнес он.

- Кто-то испортил тормоза в машине. Пожарные сказали, что тебе повезло. И если бы не ливень…. – Анна заметила вазу с ирисами у постели больного и поморщилась, вдыхая их аромат.

- Та, кто принесла эти цветы, выражает признательность…

Больной горько ухмыльнулся. Он вдруг вспомнил, как будто во сне к нему приходила незнакомая девушка, очень красивая, в какой-то легкой разноцветной рубашке. От нее пахло свежестью дождя, прохладой гор. Кто она, он не знал. Она едва касалась его губ губами, гладила волосы, трогала горячий лоб и боль отступала. И он лежал без чувств, с закрытыми глазами, и эта девушка целовала его робкими поцелуями, но ничего не говорила, и он называл ее Тишиной…

– Думаешь, она меня любит? – спросил он вдруг.

На постель к нему покатились оранжевые фрукты. Видно, что Анна злилась.

- Зачем ты меня об этом спрашиваешь? - Улыбка исчезла с ее лица. - Ты мне делаешь больно.

Белый халат слетел с ее плеч, когда она решительно направилась к выходу. Она даже не оглянулась. Наверно, боялась показать свои слезы, но он все равно услышал ее слова.


XV. Затишье перед бурей

К вечеру тучи закрыли все небо. Они наползали со всех сторон. Как полчища саранчи покрывают просторы степей при набегах, так все небесное пространство покрылось тучами, не оставляя ни единого просвета. И стало темно и тихо. В безветренном молчании зарождалась буря. Все затаилось в надежде переждать ненастье. И вдруг небо раскололось. Вспыхнула молния, и следом грянул раскат грома. Сильный вихрь пронесся по засыпающему городу, погнав перед собою облако листьев, и первые капли дождя упали на асфальт. В сумасшедшей пляске заплясал городской мусор, взмывали в небо целлофановые пакеты и обрывки газет. Революционер задумчиво смотрел в окно, как бушует стихия. В дверь постучали, и зашел сенатор. Он был в деловом костюме, аккуратно причесан. Поздоровавшись с Адамом, он присел за письменный стол своего сына.

- От старости кости ломит, – посетовал он. – Когда я был молод, то любил такую погоду. Часто мальчишками мы бегали по полю, а над нами сверкали молнии, лил дождь как из ведра. Мы знали, что нас может убить молния, но каждый из нас хотел показать, что он самый смелый. Сейчас я сам уже себе все доказал.

Сенатор тяжело вздохнул. Адам чувствовал, что он что-то хочет сказать ему, но не решается.

- Вы верите, что революция в России еще возможна?!  - спросил он вдруг.

- Власть в России слишком жестока к народу, и рано или поздно получает то, что заслуживает.

- Жестока? – ухмыльнулся сенатор. - Вы пробовали когда-нибудь ударить женщину? Любимую женщину?

Адам отрицательно покачал головой.

- А теперь представьте, что эта женщина Вас презирает, унижает, говорит за Вашей спиной всякие гадости, сношается с разного рода мошенниками и авантюристами, а Вы невольно становитесь деспотом!

Сенатор задумчиво смотрел в окно. За окном бушевала гроза, напоминая ему о детстве. Он посмотрел еще раз на молодого человека, так напоминающего ему погибшего сына, и горечь утраты немного омрачила его отцовское сердце.


XVI. Шесть пуль

Ничего нет лучше поздней осени... ничего... когда листва шуршит под ногами и ветер гнет макушки деревьев, холодным дыханием жжет твою озябшую душу проливным дождем и первым снегом, и тебе хочется тепла, хочется любви, но ты одинок посреди мертвого леса... Один на один с осенью. Лес стоит обнаженный, и лишь редкий листок держится до последнего на ветке, дрожит от наивного взгляда, и ты тоже дрожишь... Тоже веришь в чудо... И вот мелькает надежда и любовь возносит тебя высоко над свинцовым небом, высоко над серо-пурпурным городом и где то в окне вспыхнет тлеющий огонек чужого благополучия... Но ты летишь выше к самому солнцу, чтобы разбиться, ибо плавится воск летних иллюзий и безвозвратно ушедшего счастья. Где ты моя любовь? Я хочу найти тебя в этом листопаде опавших листьев, целовать твои нежные губы под мокрым холодным дождем и чувствовать, как твое сердце стучит вопреки законам Вселенной, сердце, которое может любить и которое знает цену страданиям... Осень, моя любимая осень… я хочу умереть, чувствуя запах первого снега и опавшей листвы, и видеть над собой твои бездонные глаза, в которых нет ничего кроме блаженства. Осень… я хочу воскреснуть по весне, вместе с зеленой травкой и веселым щебетанием лесных птичек, хочу потечь ручьями и каплями сока берез... Хочу тебя, очень скучаю... очень преочень. Осень моя… машу тебе рукой, вслед улетающей стае журавлей... Словно покинутые души, тоскливо поют они свою добрую песню о том, что скоро придет весна, что все движется по кругу и любовь тоже... Любовь... ты вернешься, я верю.

Поваленное дерево возле дома. Ветвистая крона надломилась к земле. Листва, еще мокрая после ночной грозы, пахнет дождем. Ветер нежно колышет ее, словно утешает любимую. Черная птица низко кружит над деревом, затем поднимается выше и начинает биться в одно из окон.

В комнате спит Адам.

- Тишина… - шепчут губы во сне.

На добром лице его появляется улыбка. Кленовые листья покрывают спину спящего ярко-рыжим покрывалом. Он поворачивается и невольно вздыхает их аромат. От них пахнет свежим дождем. Черная птица улетает прочь, оставив после многочисленных ударов клювом треснутое окно.

Кто-то настойчиво просит открыть дверь. Дверная ручка поворачивается, но замок не поддается с первого раза. Адам поднимается с кровати, отряхивая с себя кленовые листья. Когда открывается дверь, сквозняк поднимает их в воздухе, кружит по комнате.

- Опять… - разводит в досаде руками горничная.

В комнате беспорядок. Треснутое окно, осколки стекла. Адам уходит в душ. Он отводит глаза, тем самым выдавая себя. Анна ходит по комнате, ища доказательства своим сомнениям, поднимает одеяло, шевелит листву. Она ищет следы другой женщины, и вдруг находит волос цвета огненной проволоки. Ее сердце вскипает от ревности. Она в негодовании машинально срывает постель. Под подушкой лежит пистолет. Она смотрит на оружие, затем берет его в руку, кладет подушку на место.

Женщина в элегантной шляпке и красивом вечернем платье сидела у горящего камина. Едва в ней можно было узнать горничную. Эта была опять прежняя Анна, верная спутница сенатора, смотрящая на мир с особой брезгливостью. Она слушала треск поленьев, слегка наклонившись к огню. Тонкие пальчики торопливо постукивали по крышке стола, словно отбивая какую-то ноту.

Заслышав шаги революционера, она улыбнулась так, что морщинки на ее запудренном лице сделали ее безобразной в бликах огня.

- Садись! – сказала она ему, указав напротив.

Адам сел в кресло, удивляясь переменам в женщине. Его мучили сомнения, что такие перемены связаны с чем-то нехорошим. Молчание было утомительным.

- Что случилось? – хмуро спросил он. - Где Айрат Тахирович?

Она не ответила на его вопрос, а вместо этого протянула какие-то бумаги.

- Что это? – недоверчиво спросил он, бегло пробегая глазами.

Это был договор о намерениях, в котором Адам отказывался в пользу благотворительного фонда от ценных бумаг, недвижимости, земельных участков, счетов в различных банках. Он догадался, что все эти активы прежде были закреплены за господином Мидиевым.

- Подпиши здесь, –  настаивала Анна.

- А ведь Айрат Тахирович, относился к тебе, как к родной дочери.

Помощница взвизгнула, словно ее ужалила пчела.

- Как к родной дочери? Не смеши, милый. Он пользовался моей молодостью, как разменной монетой. Ты хоть знаешь, под сколькими я стелилась, чтобы помочь ему провести удачные переговоры? Ты знаешь, сколько жирной спермы я наглоталась в подворотнях министерств? Но тебе никогда не понять! Ты святой!
 
Она слегка успокоилась.

- Подпиши и уходи.

- Но разве я владелец активов господина Мидиева?

Она кивнула.

- Завещание уже вступило в силу. Юридически ты наследник империи «Мидиев и сын».

- Что произошло с сенатором? – спросил он. – Почему я должен подписывать?

- Он умер во сне. Шесть пуль точно в сердце, - закинула ногу на ногу Анна.

Что-то волчье и звериное проступало в ее хищном взгляде, обезображивало все ее естество. Адам заметил, как блеснуло в ее руке знакомое ему оружие.

- Надеюсь, тебе понятно, почему ты должен подписать эти бумаги? И не делай попыток к бегству, учти, оружие заряжено.

- Ты все равно меня убьешь… - промолвил он.

– Это верно, - согласилась она, улыбаясь. - Все выглядит правдоподобно, не так ли? Ты узнал о том, что сенатор все тебе завещает, застрелил его и, не справившись с муками совести, перевел все средства на благотворительность и застрелился.

Революционер вдруг улыбнулся, раскачиваясь в кресле.

- Чему ты радуешься? – почувствовала подвох горничная.

- Ты израсходовала всю обойму, - ответил он.
 

Листья были похожи на золотые монеты. Они катились по асфальту, разносимые ветром, словно кто-то разбрасывал их под колеса машины, приветствуя финалиста. Стрелка на спидометре зашкаливала. Слушая, как под капотом ревут 250 диких мустангов, Адам давил беспощадно на газ. Одна нелепая случайность или ошибочное движение руля, и можно было взлететь на небеса. Небо хмурилось. Тяжелые облака плыли над лесом, постепенно засасывая в свою воронку слабое осеннее солнце. Адам поглядывал на соседнее сиденье, где была связанная.

- Отпусти меня…, - услышал он жалобный голос Анны.

Машина резко остановилась у обочины. Из-под колес в разные стороны вылетел гравий. На ее глазах были слезы раскаяния, но он не слишком верил в них.

Адам развязал ее и сказал единственное слово за всю дорогу.

- Иди!

Анна вылезла из машины. Она сделала несколько шагов вперед, по каким-то корягам, боязливо оглядываясь по сторонам. Ей показалось, что щелкнул затвор пистолета, и ноги сами остановились. Нет, она не боялась умирать, она просто ждала. Загудел мотор. Когда бывшая горничная сенатора обернулась, на обочине дороги уже никого не было.



ЧАСТЬ 2. ЧТО СКРЫВАЕТ МЕРТВАЯ СОБАКА

Наши дни….

 


I.


В детективном агентстве стояла необычная тишина. Причиной тому странному явлению были новые окна, которые Геннадий Викторович установил после утомительных переговоров с разного рода шарлатанами, как он любил называть всякого, кто пытался выколотить из него хоть какие-то деньги. Теперь шум с улицы исчез, и Геннадий Викторович  прислушивался к шуму внутреннему. Но телефон упорно молчал, и это волновало нашего героя. Мужчина смотрел на «кормильца» и насвистывал себе под нос. Как факир на флейте пробуждает змею заклинаниями, так и Геннадий Викторович колдовал над телефоном, и при этом, то выпучивал глаза, улыбаясь, то грозил пальцем. Но сезон курортных романов, приносящий основной доход конторе, закончился. Благоверные супруги вернулись в свои тихие гнездышки и предались тоскливым будням. Понимая все это, Геннадий Викторович тяжело вздыхал и посматривал на старенький вентилятор, который ему напоминал о лете. Вентилятор не работал, так как перегорел еще в июне, и детективу пришлось в прямом смысле тогда попотеть.

Геннадий Викторович был человеком старой закалки и высокой морали, привитой ему еще со школьной скамьи, но сейчас, когда у него посасывало под ложечкой, детектив делал многозначительный вид и покачивал головой.

- Перевелись видать рогоносцы на Руси… – вздыхал он и снова погружался в тишину.

Это был мужчина возраста ранней осени, когда еще можно увидеть листву на деревьях и услышать крик запоздалой птицы. Геннадий Викторович был полный, невысокий, с круглым лицом и недоверчивым прищуренным взглядом. Он никому не верил. Этим он во многом был обязан успешной карьере в главном разведывательном управлении и довольно «жесткой посадке», как он любил выражаться, когда вспоминал свое увольнение на пенсию. Сейчас на нем вместо кителя полковника была рубашка с расстегнутой верхней пуговицей, а вместо начищенных до блеска сапог белые тапочки, которые ему подарила его помощница Леночка. Возможно, здесь был безобидный смысл, так как Леночка была простушкой, но старый разведчик воспринял это как знак свыше и задумался о последствиях. Отмечали они день рождения накануне вдвоем скромно и без изысков. На следующее утро помощница детектива, «молодая рыжая бестия», как любил выражаться он о ней, когда эта самая бестия в конец выводила его щебетанием, взяла отгул. Сейчас Геннадий Викторович хмурил брови, оказавшись в неловкой тишине. В голове его шумело от выпитого накануне. Пространство давило на него, особенно шкафы, наполовину заполненные папками-делами. Как и вентилятор, папки были декорацией и производили на потенциальных клиентов впечатление. Гордостью офиса был портрет канцлера Бисмарка. Это был любимый политический деятель Геннадия Викторовича. Иногда он мысленно советовался с ним, когда занудство Леночки достигало критического пика. Обычно посетители путали Бисмарка с Шерлоком Холмсом из-за курительной трубки во рту, и тогда красноречие Геннадия Викторовича пробуждалось.

- Знаете, кто такой был Бисмарк? Это был такой-то, такой-то… Чем он прославился? Не знаете? Так и я не знаю…

Тут следовал истерический смех Геннадия Викторовича, напоминающий хрюканье, иногда даже со слезами на глазах. Этот смех смущал слушателей и был понятен только смеющемуся, но в конце детектив делал умное выражение лица, произнося решительно:

- Вы только послушайте, что этот товарищ говорил о нас! Поди, какой стервец! Как в воду глядел. «Могущество России, - говорил он, - может быть подорвано только отделением от нее Украины. Необходимо не только оторвать, но и противопоставить Украину России. Для этого нужно найти и взрастить предателей среди элиты и с их помощью изменить самосознание одной части великого народа так, что он будет ненавидеть все русское, ненавидеть свой род, не осознавая этого».

Тут Геннадий Викторович хватался за свою седую голову и имел себе непозволительную роскошь ругаться перед гостями: «Боже, какую страну проср..ли!». Какую страну он имел в виду, никто не знал, но многие считали Геннадия Викторовича заядлым семитом, так как слишком он любил материальные блага. При всем этом авторитет детектива поднимался, и рогатые супруги готовы были отдать деньги исключительно в патриотическом порыве.

На уборщице наш герой экономил, взвалив эту миссию на Леночку, а та в свою очередь на Господа Бога. Поэтому стол был завален кипой бумаг и фотографиями, из-под которых выглядывал ксерокс. Единственное, что непривычно бросалось в глаза, так это пустая бутылка водки, что распил он с Леночкой накануне. Надо заметить, что к помощнице своей детектив относился, как к родной дочери, и ни разу в нем не возникало чувство, которое обычно появляется, когда два разнополых существа работают вместе долгое время. Но сегодня он впервые задумался, а почему бы не сделать предложение Леночке.

«Она молода, симпатична, иногда радует свежей выпечкой, хохлушка, а значит, умеет варить борщ, а он еще не стар и имеет квартиру в Москве». И вот сегодня, глядя на пустую бутылку и фантик от конфеты «Мишка на севере», которой пришлось закусывать в столь радостный и одновременно грустный праздник, Геннадий Викторович воскликнул:

- Непременно женюсь!

Столь нежданный возглас поразил его странной уверенностью, что было несвойственно никогда Геннадию Викторовичу, отчего он даже попробовал засомневаться, но в голове настойчиво уже маячил образ, как сменяется табличка «Орион» на «Частное детективное агентство Малышевых». Он вытянулся мечтательно на стуле, закурил сигарету и стал смахивать пепел в пластиковый стаканчик. Именно в этом дыму, задумчивого и одновременно решительного детектива застала посетительница, которую Геннадий Викторович даже не заметил сперва. Вот как он был поглощен великими думами.

Это была женщина в черной шляпке и неприметном пальто. Лицо ее скрывала траурная вуаль. Вдова топталась на месте, не зная обо что вытереть выпачканную в осенней грязи обувь. В руках она держала авоську с хлебом. Геннадий Викторович поперхнулся и нервно стал отмахиваться от табачного дыма, словно расчищая видимость.

- Отдел социальной защиты находится на третьем этаже, - сказал он растерянно и убрал вытянутые под столом ноги.

Ему не хотелось, чтобы посетительница видела его белые тапочки. Женщина покачала головой, и детектив увидел, что она готова разрыдаться. Он спохватился, затушил сигарету и вежливо усадил незнакомку за стол.

- Благодарю! - сказала посетительница простуженным голосом и внимательно огляделась по сторонам.

Казалось, деловой беспорядок в конторе произвел на нее впечатление. Геннадий Викторович убрал со стола пустую бутылку, но она выскользнула у него из рук и покатилась в угол комнаты.

- Геннадий Викторович Малышев, - представился он, смягчив конфуз.

- Вот Вы мне и нужны! – обрадовалась вдова. - Я пришла по одному очень личному делу…

- Вы правильно сделали, что обратились в наше агентство… - начал привычную речь детектив, но посетительница прервала его.

Она достала из-за пазухи плотный конверт и положила его на стол перед собой.

- В этом конверте, - продолжала посетительница, - все необходимые средства.

Ее голос дрожал от всхлипываний.

- Может быть, чаю, - предложил детектив, оценивая плотность конверта, и вдова кивнула.

- Вот еще фотография того, кто мне нужен… - небрежно сказала она.

На фотографии был изображен молодой человек, смотрящий вдаль. На заднем плане темнело море или большое озеро, окруженное холмами в утренней дымке. Место было живописное, и сам человек на фотографии гармонично вписывался в пейзаж. В нем было выражено какое-то великое стремление. Молодой человек был одет в длинное пальто, имел темно-русые волосы, прямой, с небольшой горбинкой нос, и, проникновенный, красивый взгляд. Геннадий Викторович сразу же отметил, что на девушек этот парень мог произвести выгодное впечатление.

- Красивый молодой человек, - произнес детектив вслух, вернув фотографию.

- Сукин сын! - взвизгнула посетительница и положила свою ладонь на видное место.

Судя по первоклассному маникюру и дорогому обручальному кольцу, деньги у нее водились немалые. Сквозняк колыхнул траурную вуаль на ее лице, и детективу показалось, что там блеснули слезы.

- Значит, все-таки муж… - догадался детектив и подошел к окну, чтобы заварить чай для клиентки.

Ему было неловко, что чайный пакетик булькнул в чашку вместе с этикеткой.

- Муж, который оставил жену в первую брачную ночь! - возмутилась клиентка. – А я, между прочим, его еще долго ждала, двум олигархам отказала! Все надеялась, одумается, вернется.

Руки женщины задрожали, когда она поднесла чашку к губам и сделала осторожный глоток. Геннадий Викторович тоже разволновался, что даже зашмыгал носом.

- Я смотрю, Вы тоже здоровьем не блещете… - предложила она нашему герою носовой платок, но тот отказался.

- Вот-вот, мой песик тоже болел, все начиналось с обычного насморка. Все от моей помощи отказывался, нос воротил. Думал, все сам, все сам. Потом судороги, пена изо рта. У Вас я еще смотрю координация четкая. А его бедняжку так мотало, так мотало! Тут уж ничем не поможешь. Крысиный яд любого в гроб вгонит.

Геннадий Викторович вздрогнул. Заметив его смущение, незнакомка улыбнулась.

– Вы так о всех женщинах плохо думаете? Я сразу по глазам вижу…

- Ну, собственно я еще не успел ничего подумать, – засмущался Геннадий Викторович.

- А зря! – словно издевалась над ним незнакомка. – Думать всегда надо. Вот я расслабилась и спустила собачку с поводка. Откуда мне было знать, что какие-то сволочи на газоне крыс травили, а заодно и всех, кто на нем нужду справляет. Ах, если бы, ах, если бы человечество научилось бы воскрешать безвинно ушедшие жизни! Сколько можно было исправить ошибок! И я верю, верю, что настанет такой день, непременно настанет, и мой любимый песик вернется ко мне, и мы снова будем с ним гулять по газону, уже не опасаясь злодеев. Но дело сейчас не в этом. Дело в том, что я недавно стала вдовой. Мой муж пропал без вести, и мне нужны доказательства его смерти. По крайней мере, мне нужно вступить в права наследства, а отсутствие тела затрудняет эти процессы…

Она сделала паузу, удостоверившись, что детектив ее внимательно слушает.

- Я весь внимание, - не выдержал он ее сурового испепеляющего взгляда.

- Дело в том, - продолжила она, - что от меня ушел муж, ушел в первую брачную ночь, точнее даже не ушел, а  вырвался из моих нежных объятий, и это, согласитесь, не очень порядочно по отношению к женщине, которая его любит…

Тут незнакомка всхлипнула. Голос ее задрожал.

 - Вы, наверно, слышали о землетрясении на Алтае? - Там еще пещеру засыпало с человеком. Я спать не могу, как представлю…

- Я слышал об этой трагедии в новостях, – признался Геннадий Викторович. – Но власти утверждают, что в пещере никого не было. Показаниям местных жителей отказываются верить. Да даже, если и был кто-то, искать не будут. Туда экскаватор не доберется.

Посетительница слегка коснулась своими пальчиками края конверта и потянула его на себя. Геннадий Викторович машинально положил на конверт руку.

- Но мы сделаем все, что в наших силах, – выдохнул он. – Попробуем собрать доказательства его гибели. Может быть, у Вас есть еще пожелания?

– Когда муж уходил из дома, он взял с собой мой походный чемодан. Белый, кожаный, на колесиках, с удобной ручкой, настоящее немецкое качество. В этом чемодане по нелепой случайности хранилась моя любимая коллекция кружевных трусиков. Ну, Вы же, может, знаете политические взгляды моего мужа? Всем все раздать поровну, никого не обделить… И это, бесспорно, причиняет мне дискомфорт, когда я представлю, что какая-та шалава примеряет на себя мои бесценные вещички. Возможно, и я очень надеюсь, что этот чемодан отыщется и благополучно вернется его законной владелице. И, пожалуйста, я бы не хотела широкой огласки, - улыбнулась сквозь вуаль вдова.

У Геннадия Викторовича от того, что сделка чуть было не сорвалась, пересохло во рту и захотелось курить. Пачка сигарет оказалась пустая, и детектив смял ее от досады. Странная клиентка заметила это и угостила мужчину тонкой ароматизированной сигаретой. Они закурили, и, выдыхая облака кисло-сладкого дыма, еще долго разглядывали друг друга.

XVII.

Эту ночь детектив спал неважно. И снились ему кошмары. Сначала белые тапочки, которые вдруг превращались в кроликов и бегали по зеленой лужайке. Потом появлялся доберман и гнался за ними, а Геннадий Викторович хватался за сердце. Во сне приходила к нему и Леночка, вся обсыпанная мукой в домашнем халате. В руках она держала деревянную скалку и как-то неловко ударяла ей по своей ладони да приговаривала:

- Вы все спите да спите, а я Вам пельмени налепила!

Сам Геннадий Викторович накрывал голову подушкой, чтобы не слышать Леночку, и читал про себя «Отче наш!». После «Аминь» он пробуждался в поту, с жаждой в горле. Детектив вставал, подкрадывался к шкафчику, где стоял графин с водкой и наливал себе сто грамм. Руки его дрожали от волнения. Он выпивал все залпом, не закусывая, и снова ложился спать. Сон повторялся.

Когда зазвонил будильник, детектив встал с хмельной разбитой головой. Графин в шкафчике был пуст. День был ответственный, и надо было привести себя в порядок. Мужчина побрился, насвистывая «Александра, Александра, этот город наш с тобою», отыскал в закромах Родины чистую рубашку, которую надевал по особым случаям. По дороге в офис он заехал в торговый  центр и купил колечко для Леночки. Он колебался, приобретать ли подарочную коробочку, которую ему навязывал продавец по цене самого колечка, но все же согласился, признав, что так будет эффектнее. Геннадий Викторович сегодня ощущал себя щеголем, как будто он скинул лет эдак десять, а то и больше. Он прохаживался по улице, ловя взгляды проходивших мимо дам, и ему казалось, что он им нравится и все хотят познакомиться с ним. Настроение выравнивалось. Хмель улетучивался. У подъезда в агентство он поздоровался даже с дворником, и тот попытался угостить его папироской.

- Что ты, Егорыч! - отнекивался детектив. - Курение опасно для здоровья.

-  Папироска-то отменная, – огорчался дворник.

Офисная дверь была открыта. Геннадий Викторович решил, что его невеста пришла пораньше. Он поправил прическу, прокашлялся и толкнул дверь.

«Лучше я бы не заходил!», - подумал он, увидев перед собой опрокинутые стулья и поломанную мебель, а на коврике чьи-то экскременты.

В офисе что-то искали. Перерыли все, что можно. Шкафы с папками были опрокинуты на пол, компьютер исчез. Горшки с комнатными цветами разбились. Портрет Бисмарка медленно покачивался на стене на одном гвоздике.

- Вандалы! - ступил на взломанный паркет Геннадий Викторович и охнул, когда увидел свои белые тапочки.

Кто-то оторвал им ушки. Расстроившись, он присел на край стола и расслабил рубашку на шее. Ему стало невыносимо жарко. Детектив снял пальто и бросил его на вентилятор. В этот момент раздался шум. Гардероб затрясся и пошел ходуном.

- Выходи, руки за голову, стрелять буду! – вскочил детектив, и хотя оружия у него никакого не было, вид у нашего героя был устрашающий.

Но преступник затих. Геннадий Викторович потянулся, чтобы открыть дверцу, как вдруг оттуда вырвалось что-то большое и мохнатое, с круглыми черными глазами и огромными рогами. Оно с размаху боднуло детектива, да так, что тот согнулся в три погибели, держась за причинное место и вспоминая «чью-то маму», с охами повалился на пол. Нечто бесовское носилось по офису, издавая странные звуки и разнося то, что еще представляло кое-какую ценность.

- Баран! – узнал обидчика Геннадий Викторович.
 
Животное вдруг успокоилось, будто его назвали по имени, и стало пастись у окна, доедая остатки фиалок. В этот момент дверь отворилась, и в офис вошла невзрачная и даже немного страшненькая девушка. Она была невысокого роста, конопатая, в очках с толстыми линзами, в каком-то старомодном пальтишке. На ее голове торчал пучок рыжих волос, проткнутый китайскими палочками из суши-бара.

- Геннадий Викторович, здравствуйте, – улыбнулась помощница детектива, поправляя очки.

У нее было плохое зрение, и она не сразу могла увидеть разгром в офисе.

- Елена Михайловна, – развел детектив руками, поднимаясь с пола. - Кажется, Вы заканчивали сельскохозяйственную академию? Скажите, что за чудовище ест ваши фиалки?

Леночка вдруг вскрикнула, заметив постороннего в офисе. Потом она вскрикивала еще раз, и еще, а потом она уже вскрикивала постоянно, подходила к каждому предмету, который был когда-то цел, а сейчас представлял собой груду обломков. В этом вскрикивании было что-то женственное и простодушное, и Геннадий Викторович даже заулыбался.

- Вот, варвары, даже зеркало разбили! Куда я теперь смотреться буду? – причитала девушка южнорусским говором.

Тем временем, Геннадий Викторович отыскал в ящике стола веревку, которая осталась после установки окон. Он ловко смастерил петлю и прицелился, чтобы заарканить животное.

- Может вызвать полицию? – спросила Леночка, не сильно доверяя способностям босса в области ковбойского ремесла.

- Вы хотите, Леночка, чтобы на него еще наручники надели? Это кто-то из моих бывших сослуживцев пошутил. Юбилей же все-таки…
.
- А что это у Вас такое, Геннадий Викторович? - заметила Леночка бархатную коробочку, которую детектив оставил на столе.

- Безделушка, – растерялся он и неудачно бросил лассо в сторону барана.

- Какая милая безделушка… Вы что влюбились? – улыбнулась Леночка, сверкая брекетами.

- Влюбился...

- Нашли время влюбляться, когда кризис в стране…

- Я, Елена Михайловна, знаете, решил жениться. Так сказать, есть еще порох в пороховницах.

В это время баран заблеял, словно засмеялся над словами Геннадия Викторовича.

- Вы меня, откровенно говоря, удивляете даже больше, чем то, что за моим столом пасётся… - протараторила Леночка. – И кто же, позвольте поинтересоваться, эта счастливица?

Геннадий Викторович растерялся, теребя подарок в руках.

- Дайте угадаю… – продолжала девушка. – Та толстозадая кокетка, которая нам так и не заплатила за найденный бабушкин клад? Неужели это она?

- Да нет, Леночка! Как Вы могли подумать такое.

Баран опять заблеял.

- Да замолчи ты окаянный! – выругался Геннадий Викторович и показал ему кулак.

- Не ругайтесь Вы на него так, пожалуйста. Все-таки важный свидетель, - засмеялась девушка.

Детектив извинился и передал ей коробочку.

- Я люблю Вас, Леночка, - сказал он, с удовольствием разглядывая, как девушка раскрывает подарок и примеряет колечко.

Видно было, что колечко ей понравилось. Ее лицо засияло, но при этом она говорила совершенно обидные для Геннадия Викторовича вещи.

- Вот насмешили Вы меня, право! Я Вам во внучки гожусь. И когда такая нелепая идея пришла Вам в голову, Геннадий Викторович?

- Вчера пришла, – оправдывался мужчина, - вот сидел в тишине размышлял, тапочками любовался и вдруг вспомнил, что мне уже шестьдесят стукнуло, а я ни разу не женился, да что говорить, никого и не любил по-настоящему…

- Уж так никого и не любили? – недоверчиво спросила Леночка.

- Представляете, нет, –  грустно вздохнул мужчина, - Всю жизнь думал, что это все сказки и на те! Вчера я вдруг понял, что Вас люблю, Леночка, и хочу от Вас ребеночка.

Девушка словно не слышала Геннадия Викторовича, любуясь колечком на своем пальчике.

- Ой, прелесть-то какая!

- Правда!? – обрадовался мужчина, подумав, что девушка поддерживает его слова о ребеночке.

- Колечко-то прелесть! С камушком! Так про что Вы говорили?

- Про ребеночка.

- Какого ребеночка? – сделала круглые глаза Леночка, которые особенно получились круглыми через толстые линзы ее очков. - Я-то тут причем? Знаю я Вас таких! Сначала колечко, потом на крылечко, а потом на печку. Вы хоть представляете, как мы будем жить вместе?

- Хорошо будем жить! Я Вам кофе в постель буду приносить.

Девушка поморщила лоб.

- Так Вы не против, Леночка?

- Ну что я дура от московской квартиры отказываться! – засмеялась она, и баран заблеял вместе с ней.

- Ваш острый юмор, Елена Михайловна, даже животные оценили, – воспрянул духом детектив.

- Откуда у Вас деньги? Еще недавно Вы мне говорили: потерпите, Леночка, с зарплатой. Пластиковые окна, долги за аренду, а тут…

- Ну, вот те на! – улыбнулся детектив. - Подари женщине миллион алых роз, а она скажет, что ей нужна одна, но белая... Клиентка пришла вчера, заплатила вперед. Ищет мужа…

Детектив показал помощнице фотографию, которую оставила ему вдова.

- Каков казак! – облизнула губы Леночка и даже поправила очки.

Детектив почувствовал упрек в свою сторону, и волна ревности накрыла его с головой.

- Вы это, Леночка, на таких, знаете, не засматривайтесь, - даже стал заикаться он. - Ищут они ветра в поле. Тем более, у него жена была!

- Значит, порядочный! – заметила девушка, не выпуская из рук фотографию молодого человека.

Леночка, действительно, считала всех женатых и разведенных мужчин порядочными, а холостяков ветреными. К несчастью Геннадия Викторовича до последнего времени она его вообще не относила ни к никакой категории. Молодой человек на фотографии ей сильно нравился, и Геннадий Викторович, завидев этот лучезарный блеск в ее толстых очках, колебался даже, отпускать Леночку одну в длительную командировку или нет. Его успокаивал лишь тот факт, что этот мужчина был заживо погребен в пещере, а значит, ни как не мог претендовать на роль любовника Леночке. К тому же, нужно было отрабатывать деньги новой клиентки, а поездка на Алтай была необходима для галочки.

- Ну, на счет порядочности это Вы зря, Елена Михайловна. Бросил он жену свою в первую брачную ночь и сгинул без вести!

- Ну и что! Так это даже благородно! – сказала Леночка. - Одни всю жизнь живут и мучают друг друга, а этот каков! В первую брачную ночь! Ярко и красиво! Я хочу с ним познакомиться!

- Вот-вот! Сегодня же берите билет до Бийска. Там на месте и разберетесь. Я еще вчера обо всем договорился. Чудное место, райский уголок, красотища неописуемая! Одним словом тайга.

И баран заблеял, соглашаясь с ним…

XVIII.

Отыскать что-либо в горах - это все равно, что найти иголку в стоге сена. Геннадий Викторович это понимал, но, будучи человеком настойчивым и придерживающимся методов дедукции, все силы возлагал на сведения и факты. Начал он с места обвала, прикидывая возможности для проникновения в пещеру без лишней шумихи. Возможностей оказалось мало, поэтому все надежды детектив возложил на помощницу. Он бы и сам отправился вместе с Леночкой в это предсвадебное путешествие, но, во-первых, в Москве оставались дела: необходимо было навести справки по пропавшему мужчине, а во-вторых, Геннадий Викторович был не так молод, чтобы скакать по горам, как марал. На следующее утро он посадил Леночку на поезд, идущий до Бийска, и дал ряд ценных указаний. Затем он вернулся в офис, чтобы решить судьбу свидетеля погрома. После недолгих колебаний он решил отвезти барана к тетушке, которая жила в поселке недалеко от Москвы. Это была почтенная женщина с непростой судьбой. В тяжелейшие для страны годы Ася Васильевна работала в тылу врага на механическом заводе. После войны она выходила безногого инвалида, вышла за него замуж и про этот подвиг написали даже в газете «Правда». Затем она поступила на юрфак в МГУ. Геннадий Викторович гордился ей. В ней чувствовалось величие тех времен, когда слово «человек» звучало гордо. В наши дни тетушка волочила жалкое существование, хотя в советское время была заслуженным прокурором. Детей у нее не было. Она прожила шестьдесят лет с мужем-инвалидом и похоронила его, как и подобает сильной женщине, с поднятой головой. На следующий день, как обычно, взяла она свою тележку и поковыляла в магазин за хлебом. И никто не осмелился посочувствовать ей.

К старости баба Ася перенесла ряд сложных операций на голове и стала спокойной и молчаливой. Как божий одуванчик, улыбалась она беззубой улыбкой, когда ее любимый племянник приезжал навестить ее. Она встречала его в галошах на босу ногу, всегда в одном и том же строгом платье. Платков она не носила, поэтому на голове у нее было что-то вроде «одуванчика». В церковь тетушка также не ходила, но о боге вспоминала часто, особенно когда повышали оплату за газ. После смерти мужа она перебралась на дачу, поближе к воздуху, и чтобы сводить концы с концами, выращивала цветы для продажи и сдавала московскую квартиру студентам. Тетушка была прекрасным собеседником и хорошо понимала своего племянника. Бывало, они пили чай под вечер, а за окном шел снег. Он ласково покрывал спящий сад белым пушистым саваном. Снежинки ложились на землю, медленно и завораживающе, словно в сказке. И Геннадий Викторович невольно вздыхал, глядя на такую красоту. Тетушка тоже вздыхала, роняя украдкой слезинки, и лишь изредка нарушала тишину, предлагая попробовать варенье из яблок или блины, в которых она знала толк. У нее был еще кот, дикий и проворный, передушивший всех белок на соседних дубах, но с людьми он был ласковым и приветливым. Вот и сейчас, заслышав приближающийся к дому звук мотора, он выбежал во двор, распушив хвост, и стал мяукать. Спустя минуту, на крыльце появилась и хозяйка в пуховом платке. Геннадий Викторович кивнул ей и выволок из машины барана, но, открывая калитку, запнулся, и, как будто по какому-то зловещему сценарию, упал на колени, словно раскаявшись. Баран пытался вырваться.

 - Да что я с ним буду делать, окаянным! – развела руками тетушка.

- Мясо сейчас дорогое, а свадьба через месяц, - оправдывался Геннадий Викторович.

- Невеста-то кто, Геночка? – шепелявила старушка, вздыхая да охая.

- Хорошая невеста…

И баран, словно подтверждая сказанное, заблеял на весь поселок.

ХIX.

Детектив выяснил, что телефон, который оставила вдова для связи, зарегистрирован на подставного человека. По сводкам трагедия на Алтае действительно произошла год назад, когда без вести пропал турист из Москвы. Тело обнаружено не было из-за сложности рельефа. Также была установлена личность несчастного с некоторыми любопытными подробностями. Оказалось, что пропавший турист в прошлом привлекался к уголовной ответственности за революционную деятельность. Кроме того, суд приговорил его к пожизненному заключению за покушение на сенатора. Отбыв три года в тюрьме, он был выпущен на свободу под поручительство того же сенатора и разбогател после его же смерти, став наследником всей империи Мидиевых. Пропавший был женат дважды. Последняя супруга, судя по всему, и являлась клиенткой Геннадия Викторовича. Информация о ней была крайне скудна. Ни по каким базам данных она не проходила, лишь однажды упоминалось в СМИ о нашумевшей свадьбе. Поэтому детектив набрал номер первой жены несчастного и договорился о встрече, чтобы задать ряд деликатных вопросов, ответы на которые могли бы приоткрыть завесу тайны исчезновения Адама Григорьевича.
– Муж сейчас в командировке, а я вот с двумя детьми нянчусь. Да еще собаку выгуливать надо, –  словно извинялась Лаура, впуская детектива.

Комната в детской была открыта. Симпатичная девочка лет шести играла с куклой. В коридоре на коврике лежал английский бульдог, лишь иногда поднимая лениво голову и прислушиваясь к беседе.

- Чай, кофе? – спросила Лаура, торопливо протирая стол сначала влажной тряпочкой, а затем начисто сухой.

- Сколько у меня времени? – спросил детектив.

- Думаю, полчаса. Сейчас малыш спит, а дочь играет. Мы как раз можем поговорить.

Лаура с изяществом разлила чай по чашкам, и Геннадий Викторович невольно оценил талант хозяйки. Воздух насытился жасмином, располагавшим к беседе. Мужчина расстегнул верхнюю пуговку рубашки и сделал глоток:

- Чудесно…

Лаура присела напротив, подложив ладонь под подбородок. Русые волосы. Шелковый халат. Уставшее лицо со строгим взглядом. Очевидно, дела по дому забирали много сил. Геннадий Викторович показал фотографию пропавшего.

- Это ваш первый муж?

Лаура кивнула.

- Не понимаю, где он эту стерву подцепил? – нелестно отозвалась первая жена о второй.

- Кажется, они познакомились случайно в поезде, – заметил детектив.

- В поезде? – недоверчиво переспросила Лаура.

- Как Вы думаете, почему они расстались сразу после свадьбы?

- У меня своя семья, я не интересуюсь жизнью своего бывшего мужа.

На внешне спокойном лице женщины выступила морщинка.

- И все-таки...  – настаивал детектив.

- Я не понимаю, зачем они сошлись, – вздохнула женщина, - Видимо, ему хорошенько запудрила эта дамочка мозги, а он такой наивный. Его любовь – это мы все, понимаете? Он не может любить одну женщину, в мыслях у него народ. Вы разве не знали, что он был революционером?

- Довольно необычная история, - пригубил чашку детектив, – когда Вы видели его в последний раз?

 - Незадолго до свадьбы он навещал дочь.

Детектив достал блокнот и стал делать пометки карандашом.

- Помню, была ужасная вьюга, – продолжала рассказывать Лаура. - Адам был подавлен. Признаться честно, я даже не хотела его отпускать, но у меня новый муж. Вы сами понимаете, что есть вещи, которые недопустимы. Помню, дочь так и вцепилась ему в ногу. Она все это делает из баловства, но знаете, это тяжело выносить… Адам спешил, все время смотрел на часы. Странная штука – жизнь. Вот если бы я оставила его у себя, он бы не встретился с этой стервой. А что собственно вызвало расследование, которое Вы проводите?

- Вдова хочет доказательств его смерти, утверждает, что тело где-то на Алтае.

- Да, я слышала об этом, жуткая история, - растрогалась вдруг Лаура, - судьба этого человека для меня небезразлична. Он отец моей дочери, он слишком много сделал для нас…. Знаю, в глазах его друзей я, возможно, поступила аморально, уйдя к другому, но он сам виноват. Он любил только свою Революцию, все время бредил идеями. Я говорила:  «Ну, иди работай менеджером по продажам», а он возмущался.

Лаура улыбнулась, вспоминая о чем-то милом. Ее уставшее лицо на миг засияло.

– Помню, - продолжила она, - я тогда жила загородом. Обычно мои ухажеры провожали меня до остановки и сразу уходили, а он единственный ждал, пока автобус не скроется из виду. Иногда даже садился со мной вместе и провожал до самого дома, рискуя опоздать на последний поезд метро. Это было так трогательно…

- Были ли у него враги, которые желали ему смерти?

- Какие враги у революционера? – ухмыльнулась Лаура. – Это олигархи и всякие прохвосты, которых он обещал трудоустроить на Колыме.

В спальне вдруг захныкал малыш, и женщина переменилась в лице.

- Ой, Мишаня проснулся…, - вышла она из кухни.

Детектив убрал блокнот в портфель и заметил выглядывающую из детской девочку. Она была кудрявая, русая, с большими карими глазами. Одета была в колготки, красные носочки и сарафан.

- Дядя, а Вы кто? – спросила она с любопытством, так и не решаясь войти на кухню.

- Я друг твоего папы.

- А у меня два папы, – засмеялась малышка.

Лаура поднялась, считая разговор законченным. Детектив был вынужден подойти к выходу.

- Спасибо Вам, что уделили мне время! – сказал он почтительно. - Если вдруг у меня появятся вопросы, могу ли я Вам позвонить?

- Конечно,– ответила женщина, настойчиво закрывая дверь за детективом.


Над поселком уже склонился вечер.

- Тетушка? – постучал племянник в окно, но никто не ответил.

Слышно было, как мяукает кот. Подождав немного, Геннадий Васильевич отворил дверь. Тетушка держала ее всегда открытой, так как плохо слышала и ждала почтальона с пенсией.

- Тетушка? – опять позвал детектив, разуваясь в сенях.

Из комнаты прямо на него на задних ногах вышел баран. Детектив настолько изумился, что долгое время не знал, что делать. Баран недовольно посмотрел на мужчину и угрожающе мотнул рогами. Геннадий Викторович решил посторониться, но, споткнувшись о половик, ударился головой о косяк двери. Важный свидетель подошел к упавшему и бесцеремонно лизнул его в ухо.

- Бросайте, Геннадий Викторович, - проблеяло бесовское отродье, - эти расследования по добру, бее-е, по здорову, подумайте о Леночке лучше!

Затем баран выбил рогами дверь и побежал к калитке. Там его уже поджидали. Машина сверкнула фарами и уехала. Сознание нашего героя помутнело окончательно.

Кто-то заботливо ему клал примочки и целовал лоб, тяжело вздыхая и охая. Детектив пытался проснуться, но ужасно раскалывалась голова. Ему снился один и тот же сон. На лужайке паслись овцы, но наш герой почему-то знал, что это не обычные овцы, а овцы-людоеды. Светило солнышко. Геннадий Викторович сидел в тени дерева эдаким чабаном и курил трубку. К нему подбегал ягненок и смотрел на него глазами Леночки.

- Чего тебе надо, малыш? – гладил детектив ягненка, но ягненок скалился и рычал, обнажая брекеты.

- Елена Михайловна, и Вы с ними заодно? – ужасался Геннадий Викторович. – А я Вам еще колечко подарил, жениться хотел!

Ягненок вдруг вцеплялся в шею мужчине, и Геннадий Викторович с криком просыпался. Затем он опять впадал в дрему, и сон повторялся до самого утра, когда, наконец, соседская корова не замычала, требуя дойку.

- Ну что п-л-ишел в себя, голубчик? 

Детектив открыл глаза и увидел перед собой тетушку, расплывшуюся в счастливой улыбке.

- Вы живы? – удивился он.

- Типун тебе на язык!

- А где баран? – спросил детектив, хватаясь за ушибленную голову.

- Убежал д-л-ужок…- заохала тетушка – Блеял окаянный, соседи жаловаться стали, я его в дом и пустила, а он голодный, весь хлеб мой скушал, а глаза такие жалобные- жалобные. Потом вдруг водочку увидел и давай лизать! Ну, я и полезла в подпол за капусткой. Выб-л-алась, а тут ты на полу отдыхаешь. Идем кушать, золотой ты мой.

Только сейчас детектив понял, как проголодался. На столе стояла тарелка с блинами.

- Тут твоя голубушка обзвонилась… - тетушка лукаво прищурила глазки.

XX. Carpe diem (с латинского «Лови момент»)

Поезд издал протяжный гул, и сердце девушки затрепетало. Она смотрела, как дремлет равнина в утреннем тумане. Мимо проносились станции, полустанки и рассыпанные вдоль железной дороги дома, пыхтели машины на переезде, мальчишки-пастухи махали вслед поезду, и снова равнина, безграничная, красивая и до боли тоскливая, как сама Русь. Девушка сидела одна в купе. Поезд опять загудел, приветствуя встречный товарник, который с жутким грохотом пролетал мимо, унося за собой вагоны угля, нефти и леса. И прошлое, которое отразилось в темном окне вместе с листьями и каплями дождя, начинало тихонько нагонять тоску. Девушка поджала колени и обняла себя руками. Было прохладно. Колючий плед, наброшенный на плечи, едва согревал. Она еще раз посмотрела на свое грустное отражение. Когда встречный поезд промчался, отражение исчезло, и девушка облегченно вздохнула. Она протянула перед собой руку и стала любоваться колечком на безымянном пальчике. Дорога изрядно утомила Леночку, но до Бийска оставалось еще целые сутки. Чтобы не сойти с ума от тоски, девушка разгадывала кроссворды и перечитывала книгу о латинских пословицах. Вагон был наполовину пуст, проводники устроили пьянку, не стесняясь ни пассажиров, ни начальника поезда. Слышно было, как играют они в карты, громко смеются и что-то обсуждают.

- «Carpe diem», как говорили римляне, – решила девушка. - Вот вернусь и дам согласие.

В купе постучали. На пороге стоял мужчина в длинном пальто. От него пахло осенним дождем, а к ботинкам прилипли мокрые иголочки хвои. Очевидно, он зашел на последней станции. Мужчина закрыл за собой дверь, и Леночка уткнулась в книжку. Лицо попутчика ей показалось знакомым, но где она видела его раньше, припомнить не могла.

- Тебя не смущает, что мы вдвоем в купе? – спросил он, снимая пальто и разбавляя скуку каким-то естественным шармом.

Попутчик одет был шикарно: черный костюм, белая сорочка и, главное, галстук. Галстуки вообще были тайной страстью Леночки. Частенько она обнаженная перед зеркалом, примеряла галстуки своего отца, когда дома никого не было. Однажды мама застала ее за этим непристойным занятием, и был жуткий скандал.

- Если Вы о том, что мы разного пола, то меня это абсолютно не волнует. Я собираюсь вскоре выйти замуж, - сказала робко девушка и поправила очки.

- Тебе идут китайские палочки… - улыбнулся незнакомец, заметив их в рыжем пучке волос девушки.

- А Вам идет галстук, – ответила она любезностью на любезность. - Виндзорский узел, красный шелк.

Они какое-то время ехали, не разговаривая.

- И тишина...  – не выдержал молчания незнакомец и опять улыбнулся.

- А что Вы предлагаете?

- Позабавь меня чем-нибудь!

- Я Вам не клоун,  - вспылила помощница детектива.

Она взяла в руки книгу и стала читать латинские пословицы. Но сколько бы она не читала, смысл слов едва улавливался. Мужчина засмеялся, наслаждаясь тем, что ему удалось вывести девушку из равновесия.

- Хочешь, я тебе притчу расскажу? – предложил он.

Леночка отложила книгу в сторону. Красный галстук на шее незнакомца не давал ей покоя.

- Жили-были на свете парень и девушка. И парень каждый раз добивал девушку дурацкими шутками, а ей это не нравилось. И еще была у них всего одна подушка, а парень всегда отнимал ее у девушки и подкладывал себе под голову. И вот однажды, когда он уснул, девушка задушила его этой же подушкой, а потом легла рядом и уснула.

- Каждый делает свой выбор, на его взгляд наиболее правильный... – подумала вслух Леночка. - Судя по всему, у парня с девушкой не было ничего общего, кроме подушки...  Почему они жили вместе? Печально!

-  Все вы, девушки, влюбчивые дурнушки!

- А Вы собственно кто такой, чтобы так говорить? – возмутилась Леночка.

Ей ужасно хотелось поставить на место наглеца.

- Не помню, кто-то из великих мудрецов сказал: «Все люди делятся на живых, мертвых и плывущих по волнам». Я тот, кто плывет по волнам… - ответил мужчина.

- Скорее Вы тот, кто едет в поезде. И за что в Вас влюбляться-то? Тьфу!

- Да, любить меня пытка, и я разрушаю путь идущих со мной… - и мужчина расслабил свой галстук.
 
Леночка уличила возможность получше рассмотреть попутчика. Это был высокий мужчина лет тридцати, с правильными чертами лица. Внешность располагала. От попутчика веяло спокойствием. К нему хотелось прикоснуться, положить голову на плечо, закрыть глаза и плакать навзрыд. Попутчик посмотрел на Леночку, и их взгляды встретились. Девушка опустила глаза и покраснела.

- У тебя душа нежная... Ее ценить надо, беречь, – улыбнулся попутчик.

- Душа моя больна и уже давно.

- Это почему же?

- Была когда-то наивной, с открытыми глазами, и больно получила от жизни за наивность, хотя и сейчас страдаю за чрезмерно завышенное чувство справедливости...

Леночка собралась с мыслями и тяжело вздохнула.

- Нет любви в моей жизни, нет родного человека, только работа одна и спасает, чтобы не плакать ночами…

Слышно было, как стучат колеса несущегося на всех парах поезда и как смеются пьяные проводники в вагоне. Мужчина, казалось, понял ее боль.

- Надо ложиться спать, - сказал он, нахмурившись. - Можно я переоденусь?

Леночка вышла из купе. Простояв в коридоре некоторое время, она вернулась. Было темно. Попутчик лежал неподвижно, укрывшись простыней. Его костюм слегка покачивался на вешалке. И вдруг сердце девушки заколотилось. Приятная волна прожгла ее тело. Она увидела галстук.

- Вы уже спите? – шепотом спросила она, наклонившись над мужчиной.

В ответ было лишь ровное дыхание.

«Carpe diem», - мелькнула безумная мысль.

Фонари железнодорожной станции осветили девушку, замершую в нерешительности перед галстуком. Сердце ее трепетало от чего-то бесстыдного, а в голове возник строгий образ матери. Соблазн был настолько сильным, что она прикусила губу до крови, но боль лишь усилила возбуждение. Рука сама невольно потянулась к галстуку. Прошла, казалось, вечность. Спящий мужчина вдруг вздрогнул, и девушке почудилось, что он даже открыл глаза, и на его красивом лице появилась ухмылка. Какой позор мог быть для Леночки, если бы он увидел над собой ее крадущуюся руку, но все обошлось. Попутчик перевернулся набок. Девушка осторожно сняла галстук с вешалки и, прижав трофей к груди, нырнула к себе под одеяло. От ощущения быть разоблаченной она вся вспотела. И чтобы успокоиться, она вдыхала парфюм, идущий от галстука, и не могла насладиться им.
Утром в купе она проснулась одна. Полка напротив была убрана. Пустая вешалка болталась на крючке. Очевидно, попутчик сошел еще ночью. Девушка расстроилась. В голове еще мелькала надежда, что он просто вышел в туалет или в вагон-ресторан. Она вспомнила последние минуты, перед тем как заснула. Румянец невольно вспыхнул на веснушчатых щеках.

- Что же я натворила! – воскликнула Леночка и схватилась за волосы, едва сдерживая эмоции.

На ее шее висел измятый галстук попутчика. Очевидно, мужчина, обнаружив пропажу, решил понапрасну не тревожить сон девушки и оставил свой галстук в купе.
 
XXI. Ты будешь спать на кухне!

Первой любовью Леночки был Егор Орлов. Парень старше ее на два года. Высокого роста, тело атлета, блондин, голубые глаза, длинные, как у девчонки, ресницы, обтягивающая майка, сверкающие мускулы. На плечах татуировки в виде китайских иероглифов, смысл которых никто не знал. Но девчонки ходили за Егором толпами. Подмышки он не брил, дезодорантом не пользовался, и от этого его брутальная сущность пробуждала инстинкты даже в самых спящих натурах. Такой как раз и была наша Леночка. Золотая медалистка, первокурсница, подающая большие надежды на скорое возрождение сельского хозяйства на Украине…

Леночка поправила свои очки, как только он вошел к ним в общагу и… Тут вроде бы и сказке конец, но нашелся молодец! Пролетал он мимо с луком, и попала стрела Леночке прямо в грудь ее девичью, никогда не ласканную, и затрепетало там сердечко алое так, что жить она не могла без Егорушки. В мыслях одних был только он любимый.
 
Компания была веселая, пили пиво, пробовали курить. Когда Егор взял в руки гитару и стал ее настраивать, Леночка поклялась себе, что он будет ее первым парнем, чего бы только ей это ни стоило. А он, еще не знавший о том, что судьба его решена, уже орал под подпевание девчонок песню Жени Осина:

Плачет девочка в автомате,
Кутаясь в зябкое пальтецо.
Вся в слезах и в губной помаде,
Перепачканное лицо…

Эх, молодость! Пронеслась ты степным ветром, погнула ковыль, прибила бурьян да развеяла пепел прошлых ошибок. Где теперь ты гуляешь, с кем поешь свои раздольные песни? Но уж видно повелось так мечтам, что не суждено им сбываться. Пропал Егорушка. Как в воду канул. Поговаривали, что зарезали его в пьяной драке заезжие гопники, а также ходили слухи, будто видели его в Америке вместе с Ванессой Дель Рио, звездой порноиндустрии, в массовке. Поседели волосы нашей Леночки, выплакались глаза ее, истосковалось сердечко, и в один прекрасный момент уехала она в Москву работать менеджером по продажам изделий на постоянных магнитах. Сняла однокомнатную квартирку в Мытищах и зажила новой жизнью. И так продолжалось пять лет до одного чудного момента. Узнала она однажды от бывшей однокурсницы, что объявился наш Егор. И что был он все эти годы в Индии, ходил босяком по святым местам и учился у самого великого Раджанеша, известного в мире под именем Ошо.

- Тащи его, Юлька, ко мне! Тащи гадину! – словно сошла с ума Леночка.

Открылись, видимо, у нее чакры в оранжевых точках и не могла найти покоя она, пока не увидит сокола своего ясного. И скоро сокол ясный залетел в Мытищи. Это был уже взрослый мужчина, загорелый до безобразия на фоне мартовского снега. Он улыбался, часто кланялся, соединяя ладони, как тибетские монахи. Егор носил просторные одежды, отрастил себе бороду и длинные волосы и похудел, как узник концлагеря. Так что от того прежнего Егорушки и не осталось и следа. Разве что голубые глаза с ресничками подмигивали хитро-хитро, прожигая девичьи сердца москвичек обаянием Востока.

Так как Егору жить было негде, Леночка с удовольствием предложила ему остаться у нее переночевать пару дней, пока он не обустроится в Москве. Они жили как брат и сестра. Вместе готовили пищу, вместе стирали, вмести ходили в кино и просто гуляли по Москве, даже вместе спали в одной кровати, но ни разу мужчина не тронул нашу принцессу и лишь ласково называл ее Ленусиком Распрекрасным. Это очень огорчало Леночку. Она не могла понять, в чем причина столь странного поведения мужчины, и, как отчаянная феминистка, искала ее сначала в себе. Поэтому Леночка пошла в фитнесс-центр, стала заниматься с инструктором, записалась на массажи и солярии, стала обывателем салонов красоты и модных бутиков. Одним словом, спустила она на себя все сбережения, заработанные непосильным трудом менеджера. А Егорушка все сидел дома и медитировал. Когда однажды Леночке не чем было платить за квартиру, ему вдруг явилось духовное просветление.

- Это было подобно взрыву. Той ночью я стал пустым, а потом наполнился. Той ночью я погиб и родился заново. Но тот, кто родился, не имел ничего общего с тем, кто умер, – сказал он Леночке и снова ушел в медитацию.

«Ну, ничего - ничего! – успокаивала себя девушка, у которой по биологии на четвертом курсе была уверенная пятерка. – Скоро я его добьюсь. Ну, не может мужчина без секса жить!».

Леночка была уверена, что Егор не спит ни с кем, так как он выходил на улицу только с ней, а все остальное время сидел дома. Она была правильного воспитания, и приставать первой к мужчине считала ниже своего достоинства. Сказать, что она не предпринимала иных средств для достижения цели, означало - сказать неправду о нашей героине.

Однажды она даже напоила Егора до почти бессознательного состояния, но он опять оказался пассивен. Это было отчаяние, крик подстреленной птицы. Была поздняя ночь. Они лежали в обнимку. Горели свечи, освещая зловеще портрет гуру Ошо, виноватого, по мнению Леночки, во всех смертных грехах ее несостоявшегося кавалера. Дымились благовония, звучали индийские мантры.

- Егорушка, почему ты меня не хочешь? – шепнула девушка, и слезы брызнули из ее девичьих глаз.

Мужчина молчал, крепко обнимая ее.

– Я ждала тебя всю жизнь… - прохныкала она, - ну почему?

- Я лишь истина счастья. – Ответил он спустя некоторое время. – И я пришёл не заниматься с тобой любовью, я пришёл разбудить тебя.

Леночка вздохнула, вырвалась из объятий просветленного и побежала в душ.  Там она провела почти всю ночь, но Егор даже не предпринял попытки встать и спросить, как у нее дела, и не случилось ли с ней чего плохого. Все стерпит любящее сердце, все простит, ибо любим мы ни за что, а вопреки.

И вот однажды какой-то черт дернул Леночку потащить Егора в бильярдную. Игра настолько увлекла их, что они припозднились и здорово набрались. Егор отходил в туалет, произнося заплетающимся языком, что «мир статичен». Потом он возвращался и говорил, что «все меняется». Леночка же, привыкшая к странностям своего соколика, лишь пожимала плечами и скучала. Иногда она глядела по сторонам. Была пятница, и людей было много. За бильярдными столами выстроилась очередь поиграть. На Леночку смотрели потные здоровые мужики, официанты подмигивали, а гардеробщик глотал слюни так, что ему впору было надеть слюнявчик, но наша девушка была верна только одному Егорушке.

- Вселенная сама отмеряет свой срок, - закатил глаза Егор, вернувшись из уборной.

У него был вид абсолютно пьяного человека, по которому давно плакал вытрезвитель города Мытищи.

- Тебе плохо, милый? – испугалась девушка.

Она уже хотела набрать 03,  но мужчина остановил ее прыть.

- Ленусик Распрекрасный! Нас приглашают к тому столику интересные люди.

Леночка посмотрела туда, куда показывал Егор, и вздрогнула в предчувствии чего-то нехорошего. Там сидели две женщины бальзаковского возраста и махали им руками.

- С тобой хоть на край света, милый! – вздохнула наша Леночка и покорно пошла за Егором.

Они сели за общий столик. Заказали еще пива и стали общаться о разных вещах, как и положено в шумной компании. Время проходило незаметно, и вдруг Леночка увидела, что одна из женщин держит под столом за руку нашего соколика, и тот при этом не возражает. Это настолько потрясло Леночку, что она весь вечер просидела грустная и вставляла в разговор лишь редкие фразы. Татарочку, которая держала Егора Орлова за руку, звали Роза. Она была полная, в своем, так сказать, теле. Руки у нее были все в золоте, но под ногтями была грязь. Леночка Розу невзлюбила с первого взгляда, так как та определенно покушалась на самое «святое», на ее соколика. И Леночка, будучи существом чистоплотным (вы ведь помните, как она проводила ночи в душе) не смогла, как бы она не хотела, проявить симпатию к новым знакомым.

Бильярдная закрылась. Подруга Розы уехала еще час назад на такси, а у новых друзей закончились деньги. Поэтому галантный кавалер Егор Орлов решил предложить даме переночевать у них, то есть в снимаемой Леночкой квартире. У него было замечательное настроение. Он шел «летящей походкой», взяв под одну руку Розу, а под другую бедную нашу Леночку, которая вдобавок ко всем своим бедам перед подъездом сломала себе каблук.

- Почему ты такой радостный, милый? – спросила Леночка у парня.

- В чём причина моей радости? – задумался Егор, поднимаясь вверх по лестнице в подъезде.

Он пропустил вперед Розу и даже шлепнул на глазах Леночки гостью по толстому заду.

- У радости нет причины, - продолжал он, пока Леночка путалась в ключах, колдуя над дверным замком.

- Есть причина у болезни, но у здоровья? – говорил он многозначительно. - Спросите доктора: «Почему я здоров?» - он не ответит. Он может ответить на вопрос: «Почему я болен?» - ибо у болезни есть причина.

- Откуда ты, Егорушка, все это знаешь? - спросила Роза, и Леночке очень не понравилось, что женщина назвала его Егорушкой.

- Так говорил великий Ошо! - указал на закопченный зажженными спичками потолок парень.

И вот веселая компания после запозднившегося гуляния оказалась в однокомнатной квартире. Егор сам надувает матрас на кухне. Леночка дивится и думает, а в принципе, что тут такого? Какой же все-таки добрый Егорушка! Предложил незнакомому человеку переночевать у них, и ей, Леночке стоит засунуть свои амбиции куда подальше, потому что надо любить этот мир, помогать нуждающемуся и, если бьют по одной щеке, подставлять другую. Так думала она, помогая Егорушке стелить постель. Леночка даже дала Розе свое любимое полотенце, и довольная женщина ушла мыться в ванную, напевая «Ты уехал в ночь на ночной электричке». В этот момент и сказал Егор свою ключевую фразу, когда Леночка уставшая, но довольная плюхнулась к нему на кровать в комнате…

- Ленусик Распрекрасный, я тебе на кухне постелил!

XXII.

Поезд издал протяжный гудок, разгоняя бродячих собак на рельсах, и стал сбавлять ход. Он прибыл в Бийск раньше положенного расписания, и военный духовой оркестр, встречающий какую-то персону, спешно бросился за свои инструменты. Под «Прощание Славянки» делегация напустила важный вид, вытолкнув перед собой алтайку в национальном костюме. Женщина держала перед собой каравай хлеба и солонку соли и  пыталась угадать среди прибывших нужного ей человека. Каждый раз она делала движение, если сходивший с тамбура по каким-то только ей понятным причинам напоминал ту важную персону, но каждый раз ошибалась. В итоге каравай изрядно был пощипан, а солонка исчезла вовсе.

- Не приехал! – развел руками один из чиновников и перекрестился.

- Не приехал! – вторил ему хор голосов встречающих.

Вся делегация, эмоционально обсуждая неприбытие важной персоны, отправилась восвояси. Дирижер все еще махал палочкой. Трубачи, щеки которых наливались яблоками, отчаянно фальшивили, показывая тем самым на удаляющихся чиновников, но дирижер забылся в эйфории музыки и ничего не замечал. Проводник с похмелья, небритый и нечесаный, желал всем счастливого пути и делал смешные реверансы. Леночка вышла на перрон. Было тепло и безветренно. Девушка сняла шапочку и расстегнула куртку.

- Как здесь хорошо-то! – потянулась она, жмурясь от солнечных лучей.

Солнце на Алтае было другое, большое и ярко красное. Оно пряталось за горами, словно стеснялось прибывших. Вдали по склонам располагался город с невысокими и серыми домами. В небе кружил ястреб. У здания вокзала сидела торговка семечками в окружении цыганских детей. Возле них скучал милиционер, изредка отгоняя попрошаек от пассажиров. На лавках разлеглись солдатики - новобранцы. Носильщики-алтайцы с тележками бродили по вокзалу, предлагая свои услуги. Подозрительные и несговорчивые таксисты стояли поодаль и курили. На вокзале было много туристов, уезжающих в Москву, Новосибирск и Омск, замученных и уставших, жующих хачапури и фотографирующихся на память. Сезон отпусков заканчивался. Все было спокойно и размеренно. Даже кошки клянчили у отъезжающих остатки пищи, совсем не боясь греющихся на солнце вокзальных собак. Леночка поймала маршрутку, идущую до Телецкого озера. Дешевле было взять автобус до Горно-Алтайска, а там с пересадкой добраться до рыбацкого поселка Артыбаш, но ей захотелось доехать с комфортом. Но, как оказалось, комфорт в России - понятие относительное. В маршрутку забилось столько людей, что водителю пришлось открывать заднюю дверь, чтобы втиснуть поклажу. На Леночку он посмотрел как-то странно.

- Вам до «Серебреного берега»? – спросил он.

- Да, - кивнула она.

- Я довожу только до моста.
 
Рядом с Леночкой сидел молодой священник с бородой. У него были тихие глаза. Взгляд его был похож на море в ясный день, когда нет ни малейшего дуновения ветра, и лишь изредка вдалеке плеснет серебристая рыбка, уходящая от погони хищника. Леночка еще подумала, что если бы этот человек не принял сан, в женщинах он не испытывал бы недостатка. По ее мнению достоинство настоящего мужчины было в абсолютном спокойствии. Священник голосом, свойственным человеку, уверенному в своей избранности, пожелал девушке приятного времяпровождения.

– Не забудьте посетить нашу церковь… Я отец Сергий. Я буду молиться о Вас.

Он положил руку ей на колено, отчего у Леночки мурашки пошли по всему телу. Конечно, она понимала, что в праведных мыслях этого человека нет греха, но все-таки он был мужчина, из крови и плоти, хоть и пахнущий ладаном как черт в табакерке… Маршрутка рванула и, проехав по улицам Бийска, ушла на тракт, мимо скошенных полей пшеницы и всхолмленных степей. Пространство пестрило разнообразием палитры: зеленое, золотистое, серое, красное и вспаханное - черного и бурого цвета. Зеленели острова берез, сосен и тополей. Девушка любовалась панорамой через лобовое стекло. Сама трасса была проложена вдоль реки Бии и лишь иногда отклонялась от нее, минуя пойменные участки. Небо было так низко над дорогой, что казалось, маршрутка вот-вот взлетит в облака. Кругом были горы. Как груди молодых красавиц, манили они добрых путников своей девственной чистотой. Вдоль дороги текла голубая речка, быстрая и извилистая. Порой она терялась в лесистых кустах и горных выступах. По ней спускались на сплавах туристы с касками на голове и в надувных жилетах. Они кричали от восторга и махали проезжающим по дороге. Птица, похожая на коршуна, все время сопровождала маршрутку и подлетала так близко к окну, что едва касалась стекол крыльями. На склонах пасся скот. Иногда маршрутка останавливалась, пропуская стадо коров. Животные не спешили, ленно передвигались через дорогу, подгоняемые кнутом пастуха и слепнями. Чувствовалась отчужденность. Много домов заросло бурьяном. По развалинам бродили пестрые куры. Мелькали таблички «Продается». За Староажинкой изрезанность рельефа только усиливалась, к поверхности выходили глины необычного цвета, известковая охра и другие минералы. Когда дорога резко поднималась или опасно спускалась, виляя на поворотах, священник крестился. Иногда он перебирал четки, всматриваясь в окно, и тяжело вздыхал.

- В честь кого построили церковь? – спросила она у священника, чтобы тот перестал нагнетать обстановку.

- В честь Святого Прометея.

На рыжих лугах в низовьях реки паслись лошади с жеребятами.

- Это же мифический герой Древней Греции, - девушка подумала, что священник шутит.

- Прометей почитался русскими еще в незапамятные времена.

- Это христианская церковь?

- Христианская. - Перекрестился отец Сергий трижды.

Леночка заметила, что крестится он, соединяя все пальцы руки в одной точке, и решила, что он сектант.

За Удаловкой мелькнула гранитная скала, прижавшая маршрутку к самой реке так, что видно было, как плескается на мелководье хариус. Туристы заметили отвесный утес, на самой вершине которого был высечен барельеф Ленина. Священник опять стал креститься, пока дорога вновь не отошла от реки и по мосту через крупный приток Бии, реку Лебедь, вышла к райцентру Турочак. Здесь долину реки начали медленно вытеснять невысокие горы, а в нескольких местах дорога проходила через взорванные прибрежные скалы, покрытые маральником и дикой смородиной. Скоро показалось и Телецкое озеро. Над ним клубился туман. Водная гладь уходила вдаль, терялась в горах. По озеру резвились редкие катера, оставляя после себя, словно в небе самолеты, борозду волны. У моста, перекинутого на другой берег, прямо у того места, где из озера вытекала река, тихо покачивались на волнах рыбацкие лодки. Рыбаки монотонно забрасывали спиннинги. Над ними парили чайки. Все замерло, словно сон, в  ожидании рассвета. И солнце, купаясь в тумане и дыме печных труб, нежилось в этой сладкой нирване, неохотно поднималось из-за гор. Когда маршрутка подъехала к озеру и высадила скудный народец прямо у стелы защитникам Родины, зазвонил телефон.

- Геннадий Викторович, - обрадовалась девушка, - Какие же тут места красивые! У Вас голос какой-то хриплый, простыли?

- Головой ударился… - раздалось в трубке.

- Я уж давно заметила, - улыбнулась Леночка, и на ее щеках выступил румянец.

Она еще хотела что-то сказать, но связь прервалась. Отец Сергий терпеливо ждал, когда девушка закончит разговор, затем подошел к ней.

-  Вам через мост на ту сторону озера! – указал он ей дорогу.

Леночка кивнула и подхватила две дорожные сумки. Она думала о том, как люди могут посвятить себя тому, чего никогда не видели. Отец Сергий попрощался и отправился своей дорогой. Там уже виднелась рубленная из кедра церковь с голубыми куполами. Звонарь, вислоухий мальчишка лет тринадцати, с конопатым лицом, завидев священника, забил в колокол. От этого звона, разливавшегося по всему озеру, пошли волны. Коровы замычали, куры закудахтали, а местные жители стали подбегать к заборам и калиткам. Они предлагали жилье идущим по поселку последним в этом году туристам. Тень священника удалялась.

XXIII. Серебреный берег

Леночка отправилась в рыбацкий поселок Иогач, на окраине которого располагался пансионат «Серебреный берег». Вдоль озера стояло много почерневших от времени деревянных домов с пустыми окнами. Некоторые жилища поросли бурьяном, привлекая в свои заросли скот и кур. У самого берега чувствовалось прохлада. Леночка знала, что Телецкое озеро является одним из самых глубоководных после Байкала озер в мире. Красота тайги завораживала, горы уходили в синеву неба. Девушка осторожно взошла на пристань. Доски под ногами были старыми и скрипели. Ветер гнал волну прямо на пристань, местами накрывая ее водой. Воздух был чист и прозрачен. Ощущение безграничной свободы чувствовалось в каждом дуновении, и хотелось взлететь птицей и кружиться над озером. Недалеко от пристани под каменным мостом брала свое начало Бия. Она текла вдоль всего горного хребта по низине. Здесь росли лиственные леса и кустарники, еще не схваченные дыханием осени, зеленели луга, на которых паслись лошади. Леночка бросила взгляд на противоположный берег озера и заметила церковь с синими куполами. Постройка выделялась среди серых рыбацких домиков свежестью сруба. Все еще звенел колокол. Все озарялось какой-то благодатью, и девушка закрыла глаза от прилива эмоций.

Она представила себя вдруг в подвенечном платье. Под руку ее держал Геннадий Викторович в роли жениха. Он нервничал, а она улыбалась. Они стояли перед алтарем в окружении гостей. Единственное, что смущало Леночку и мешало наслаждаться гармонией счастья, так это то, что среди приглашенных были клиенты детективного агентства, и особенно та толстозадая дамочка в красной шляпке, что была неравнодушна к Геннадию Викторовичу. Леночка мысленно прогоняла эту дамочку из своего воображения, но та упиралась, цеплялась то за колоннады, то за подвенечное платье невесты, а то и вовсе за ногу жениху, отчего тот еще больше смущался.

- Согласны ли Вы, Геннадий Викторович, взять в жены Елену Михайловну Чижикову, - звучал тихий голос отца Сергия, и жених растеряно говорил «нет», потом извинялся и говорил «да», снова путался, пытаясь оттолкнуть ногой от себя даму с красной шляпкой.

- Согласны ли Вы, Елена Михайловна, взять в мужья Геннадия Викторовича Малышева? – продолжал священник таким же тихим голосом.

Он чуть ли не шептал и наклонялся к молодоженам, чтобы они лучше его слышали. От него пахло какими-то водорослями, словно это был не священник вовсе, а водяной. Отец Сергий, как ни в чем не бывало, клал свою руку Леночке на грудь и все как будто этого не замечали.

- Согласны ли Вы, Елена Михайловна, взять в мужья… – Продолжал шептать священник, приятно щупая грудь Леночки и лукаво подмигивая.

- Да! - Вырывалось из груди невесты. - Я согласна.

При этом она смотрела прямо в глаза священнику, отчего становилось неловко и даже стыдно. И здесь происходил еще больший конфуз, когда молодоженам предлагали обменяться обручальными кольцами, а невеста вдруг понимала, что колец-то у них нет вовсе. Либо они утеряны, либо и вовсе еще не куплены.

Леночка открыла глаза и посмотрела на свою правую руку. На пальчике поблескивало колечко, подарок от Геннадия Викторовича. Она облегченно вздохнула и сошла с пристани. У сельского магазина местные жители сказали ей, что «Серебреный берег» находится в конце поселка на краю тайги. Один рыбак любезно согласился подвести Леночку на велосипеде, если она добавит ему на водку. От него пахло копченой рыбой, но пахло вкусно и приятно. Леночка согласилась. Сумки были заброшены на руль, сама девушка села на раму, и велосипед покатился по буеракам размытой от дождя дороги, подпрыгивая на кочках. Скоро они подъехали к комплексу деревянных зданий с вывеской «Серебреный берег».

- Приехали, барышня! – улыбнулся велосипедист и, получив на водку, покатил обратно.

Леночка остановилась у калитки и увидела, что под лавочкой спит старая хаски. Дом хозяина пансионата скрывался за молодыми кедрами. Из трубы валил дым. Крыша была покрыта оцинковкой и поблескивала на солнце. В несколько метрах располагалось здание кухни с примыкавшими к нему туалетом и душевыми кабинами. Ближе к берегу стоял брусчатый двухэтажный дом с балконом, предназначенный, очевидно, для гостей. Двери и окна были открыты настежь, на пороге стояли несколько пар шлепанцев разного размера. Баня располагалась ниже по склону. Вдоль забора, отделяющего берег от пансионата, рос сад. Листва на нем была уже желтой, а на некоторых ветках виднелись плоды. Хозяин пансионата собирался топить баню и шел за березовыми поленцами как раз мимо лавочки, на которую присела Леночка.

- Елена Михайловна, а мы Вас заждались! – радушно поздоровался он и любезно пожал руку Леночке.

В этот момент проснулась хаски и выбежала, прихрамывая, встречать хозяина.

- Эх, старина Бакс! - потрепал псину за холку Николай Николаевич. - Хотел пристрелить давно уж его, но жалко! Отличным охотником был, скажу я Вам. А сейчас… хоть медведь на лавку сядет, и ухом не поведет!

Николай Николаевич был человеком энергичным. На вид ему было лет пятьдесят, но фору он мог дать и тридцатилетним. В каждом его движении чувствовалась какая-то размашистость. То ли воздух тайги оказывал такое воздействие, то ли гены далеких предков, вольных казаков. Это был человек космического масштаба, разговаривающий с тайгой на одном языке. Глаза его слезились от частого ветра, будто тосковал он почему-то далекому и безвозвратному.

- Тут тайга рядом, иногда с берега зверь заходит. Молодняк-то глупый, а этот… Никакого толку, но как вспомню, как с ним на медведя ходил, спокойнее становится.

Николай Николаевич подхватил сумки Леночки и повел ее к гостевому домику. За ними, прихрамывая, ковылял Бакс.

- Дом пустой сейчас. Я Вам дам комнату с камином на первом этаже.

- Ой! Всю жизнь мечтала о комнате с камином... - обрадовалась Леночка.

- Только камин не топится, – улыбнулся хозяин, показывая комнату. – А если уж замерзнете, включите обогреватель.

- А почему сейчас так мало народа?

- Конец августа - время пустое, а сезон охоты только через неделю…

Гостевой домик был срублен из кедра. На стенах местами выступала пакля, но все это сильно сближало с природой. Над камином висели рога оленя, по краям - фотографии хозяина на охоте. Из мебели: платяной шкаф да кровать у окна.

Леночка присела. Что-то мешало ей сосредоточиться. Она огляделась по сторонам, заглянула под кровать. Так и есть! Кто-то забыл женские трусики. Она брезгливо достала их двумя пальчиками и отнесла в мусорное ведро. Затем вышла во двор и помыла руки в умывальнике.

- Почему я не такая как все? - Грустно вздохнула она.

От долгой дороги чувствовалась усталость. Глаза слипались, голова тонула в мягкой перине. Но уснуть не пришлось. На той стороне озера снова зазвонил колокол, и Леночка решила завтра сходить в церковь. Ей был интересен этот Прометей, о котором упоминал отец Сергий. Там она планировала расспросить прихожан о гибели туриста из Москвы. Она открыла одну из своих сумок и достала фото пропавшего человека.

В дверь постучали.

- Завтрак готов. Такого в Москве не купишь. – Услышала она гордый за свою кухню голос Николая Николаевича.

В столовой никого не было. Леночка села за крайний стол с видом на озеро. Там уже стоял ее завтрак. На свежем воздухе ужасно хотелось есть. Леночка облизывала пальцы, ощущая, как тает во рту нежное мясо омуля. Обслуживала стол молоденькая алтайка с огненными, как грозди рябины, волосами. Белый халат едва скрывал выступающий вперед животик. Помощница детектива отметила, что лицо беременной притягивало необычной красотой. Глаза были умиротворенные, напоминали глаза послушницы перед иконой и светились мягко полыхающим светом, словно ангел держал перед ее ликом свечу.

- Вы случайно не знаете отца Сергия? – спросила Леночка служанку, но та лишь улыбнулась в ответ и поставила перед гостьей чай с блюдечком меда.

На кухню зашел хозяин пансионата и пожелал приятного аппетита. Он с минуту стоял, расхваливая то погоду, то местную рыбу.

- Это все мальчишки приносят. К сожалению, с каждым годом все теплее становится, и рыба уходит на глубины. Через год-два омуль будет большой редкостью. Но вот мед! Да Вы только попробуйте! Вы когда-нибудь пробовали медовуху?

Леночка отрицательно покачала головой.

- Непременно надо попробовать! Отменная медовуха!

- Может быть в другой раз… - робко сказала Леночка, но Николай Николаевич ушел в подсобку и скоро принес бутылку желто-мутной жидкости.

- Для Вас! – торжественно вручил он презент.

В этот момент служанка принесла чай хозяину пансионата.

- Спасибо, Тишина… - улыбнулся хозяин и обратился к гостье из Москвы, - Вы уже познакомились? Тишина – девушка с необычным восприятием мира, - грустно вздохнул он. - Она может разговаривать с ветрами и горами, понимать язык птиц и диких зверей, но люди… мы, обычные люди, не для нее… Она потеряла дар речи, когда была совсем маленькой. Эта давняя история, которая не заслуживает внимания...

- Мне очень интересно, -  и Леночка поправила свои очки.

Через широкое кухонное окно синело озеро. Вода рябилась от ветра, словно чешуя огромной рыбины и поблескивала на солнце. Тайга уходила за горизонты, тянулась на многие километры зелеными холмами.

- Как-то прихворала она тяжело… – продолжил Николай Николаевич. - И с каждым днем угасала. И тогда мать ее обратилась к шаману. «Возьми кусок хлеба, пойди ночью на мост и брось кусок хлеба в реку», - сказал он. Так ее мать и сделала. Наутро девочке стало легче, и она даже стала улыбаться и узнавать свою мать, но под вечер болезнь опять наступила, и женщина вновь обратилась к шаману. «Возьми ее рубашечку, пойди ночью на мост и брось в реку». Мать взяла эту рубашечку и пошла ночью на реку, но выбросить рубашечку пожалела. Жалко стало рубашечку, такая хорошая рубашечка, новая… все равно никто не увидит. Так и вернулась домой. Но никто не плакал уже в детской кроватке. Страшная тишина была кругом…

- Ох, Господи… - почувствовала дрожь по всему телу Леночка.

Служанка улыбнулась и пошла мыть посуду на кухню.

- С тех пор ни с кем она не разговаривает… - вздохнул хозяин пансионата, - но все понимает.

- А где же Ваша жена? – спросила Леночка, решив переменить тему.

- Я Вас вечером с ней познакомлю. У меня еще есть сын, но он сейчас учится в Новосибирске. Так что мы здесь одни почти. Сторожей нет. Был один, да спился. Им, местным, пить вообще противопоказано.

Хозяин встал из-за стола.

- Приходится пить в одиночестве… - грустно улыбнулся он.

Его взгляд привлекла бутылка медовухи, и он открутил крышку.

- А запах-то! Попробуйте только…

- Мне еще работать надо, - противилась помощница детектива. - Вы нам поможете?

У Леночки вдруг зачесался кончик носа, отчего она засмущалась. По приметам ее бабушки кончик носа чесался к скорым любовным утехам.

- Я скептически отношусь к этим поискам, - наклонился к помощнице детектива Николай Николаевич, будто речь шла о государственной тайне. Она уловила запах свежего лука.

- Скажите, а почему Адам остановился именно здесь? – спросила она, отодвинувшись.

-  Шамбала, - загадочно ответил хозяин пансионата и ткнул пальцем в муху на стекле. - По поверьям где-то глубоко под землей находится город, в котором спят боги, улыбаясь блаженной улыбкой нирваны. Там ответы на все вопросы, но не каждый может попасть туда и, уж тем более, выйти. Иногда Шамбала сама ведет человека, дает ему знаки. Здесь есть такие места, когда животное встает как вкопанное и не хочет идти дальше.

- Мне сказали, что одной в горы лучше не ходить.

Николай Николаевич кивнул.

 - Алтайцы не очень любят нас, бледнолицых, считают пришельцами. За озером начинается заповедник, а на тайных тропах можно встретить алтайца с ружьем, и что в его голову взбредет, одному шаману известно!

- А полиция?

- Никакой полиции тут нет, все живут по законам тайги. Последнюю власть еще осенью 1918 года разоружили и порубали, когда по Алтаю прокатилась волна крестьянских восстаний. Тут недалеко братская могила есть. Все в ней, и белые, и красные. Сейчас власть, правда, казаки похватили, наркоту не пускают.

- И где находится эта Шамбала?

- У! – и хозяин пансионата махнул рукой в направлении озера. – Плыть нужно часов семь на катере, а если встречный ветер и волна, то и сутки…. Там находится самый высокий водопад в Евразии. Вы, Елена Михайловна, что тоже Шамбалу искать поедете? Места дикие, только день по валунам на вездеходе ползти. И за все берут сумасшедшие деньги…

Хозяин пансионата почесал себе оголенный живот, довольный тем, что заинтриговал гостью.

- При всем своем уважении к Геннадию Викторовичу, - добавил он, улыбнувшись, - сопроводить Вас туда не смогу.

У Леночки не было денег для такой экспедиции, и она с сожалением посмотрела на свое колечко, мысленно расставаясь с ним.

- У меня есть кое-что. – Сказала она. - Вы пойдете со мной?

- Что Вы! Жена не одобрит. Здесь есть один конюх, Андрей, сводный брат Тишины. Я слышал, что он как раз собирался поохотиться в тех местах. Тем более, он и был проводником Адама в то злополучное утро.

- А что там произошло в пещере? – спросила девушка.

- Об этом лучше спросить у него. Я слышал, что вызывали вертолет, но спасатели отказались разбирать завал. Отличный парень был. Баню любил. Вы, кстати, в бане с дороги не хотите попариться? Я к вечеру ее затоплю.

- С удовольствием, но можно не сильно? Врачи говорят, у меня сосуды слабые.

- Не люблю я врачей: мнения разные, а исход один! Парилка должна быть такой, чтоб дышать было сложно.

XXIV. Случай в бане

Девушка незаметно нырнула между кустами к калитке, которая вела к озеру. Там стояли затащенные на песок два катера. На одном из них было написано «Серебреный берег», а на другом название было с двумя буквами «н». Она присела у берега, разглядывая свое уставшее отражение. Вода была жутко ледяная и прозрачная. Видно было, как играет пугливый малек.

От воды шел прохладный воздух. На глубине расходились круги от крупной рыбы. Недалеко мычала корова, жуя бузину у свисавших к воде садов. В прибрежной гальке ковырялся хозяйский петух. Вокруг него ходили пестрые куры. Петух важно тряс гребешком и расправлял крылья. Иногда его глаз зорко и удивлённо посматривал на гостью «Серебреного берега». Под вечер небо затянулось облаками. Лиловое зарево расползалось над озером, словно пьяный художник разлил свои нереальные краски. Солнце садилось за горами. Стая птица плавно опускалась в низину. В горах шумела река. Орел делал свой прощальный круг и жалобно кликал, отчего сердце путника наполнялось тоской по дому. С озера возвращались рыбаки, уставшие и чумазые, пропахшие костром, рыбой и потом. Они плелись вдоль берега, недовольные уловом, и расходились по своим лачугам, желая друг другу спокойной ночи. Их встречали сердитые жены, да куча ребятишек выбегала к ним с криками «Батя, а что поймал?». Но они отворачивали виновато голову в сторону. Рыба покидала Телецкое озеро. Редко уже был слышен гул моторных лодок, и одинокий крик в пьяном угаре разносился над поселком, и снова все погружалось в сон. Фонари не работали. Лишь светил проектор на другой стороне озера, освещая новую церковь. Мгла приближалась к «Серебреному берегу». Николай Николаевич вышел на крыльцо и вкрутил лампочку. Она раскачивалась на ветру, и мотыльки, ударяясь об это раскаленное солнце, падали опаленными на порог, едва перебирая мохнатыми лапками, и уносились куда-то ночным сквозняком. Леночка взяла полотенце и чистое белье и пошла по узкой тропинке, опасливо оглядываясь по сторонам. Ее сердце вдруг вздрогнуло. По забору пробежал полосатый бурундук.

- Чтоб тебя! – перекрестилась она на всякий случай.

Напарено было до невозможности. Даже в предбаннике единственное окошко покрылось влагой. Девушка сбросила с себя махровый халат, оставив на шее красный галстук. С этим фетишом ей было не так одиноко и не так страшно. Затем она налила из бочки воды, смыла косметику и на цыпочках открыла дверь парилки. Жар обдал ее с ног до головы. Леночка, затаив дыхание, присела на нижнюю полку, пригнувшись. На полу перед ней стоял таз с водой и березовый веник, но париться она не решилась. Ее удивило то, что, не смотря на высокую температуру, по полу ползали гигантские муравьи. В детстве Леночка часто проводила лето у бабушки под Винницей, и там, в лесу, с мальчишками ворошила муравейники, пробуя на вкус муравьиную кислоту. Для этого нужно было облизать тростиночку и подержать ее над муравейником несколько минут.

Она взяла ковш и плеснула на раскаленные камни. Облако пара с шипением поднялось над печью, и стало невозможно дышать. Секундой позже Леночка, как ошпаренная, выскочила из парилки в предбанник. Через окошко видно было, как висели сморщенные яблоки и редкие листья. По стеклу стекала влага от пара. Леночке показалось, что кто-то смотрит на нее сквозь эти струйки воды. Она сделала вид, что не замечает этого, но любопытство взяло верх. Так как очков у нее не было, она прокралась под подоконник и, собравшись с духом, резко встала так, что ее лицо оказалось на уровне окошка. В смутном очертании, прильнув к окну, смотрела на нее волосатая морда. В красных светящихся глазах зверя чувствовался разум, дикий и демонический. Глаза моргнули, и Леночка вскрикнула. Страх парализовал ее. Она даже не в силах была прикрыть наготу, а красный галстук, мокрый от пара, не спасал положения.

- Изыди, нечистая! - прошептала она, и уткнувшаяся в стекло морда исчезла.

«Может быть, это хозяин пансионата решил подшутить надо мной и надел маску», - пыталась успокоить себя Леночка.

В этот момент входная ручка предбанника повернулась, и кто-то сильно дернул дверь на себя. Защелка едва устояла.

- Помогите! Кто-нибудь! - издала истошный крик девушка.

На помощь прибежал хозяин.

- Иду - иду! - услышала она его недовольный голос.

Леночка набросила халат и вышла на порог. За Николаем Николаевичем стояла полная женщина с мешками под глазами. Видимо, что крик девушки застал их врасплох, потому что сам хозяин был в семейных трусах, а женщина в фартуке с кухонным тесаком, с лезвия которого капала кровь потрошеного петуха. Хозяин пансионата бегло осветил фонариком темные углы сада.

- Что случилось? – строго спросила хозяйка простуженным голосом.

- Кто-то пытался войти ко мне… - заикалась от пережитых эмоций Леночка, обматывая голову полотенцем.
 
- Медведь что ли? – спокойно предположила полная женщина и, махнув рукой, удалилась.

Хозяин посветил через забор берег, где покачались на тихой волне спящие лодки.

- Следов не вижу, – бормотал он озадаченно.

- Дурень ты! – выругалась хозяйка напоследок. – Калитку закрыл?

- Да что ее закрывать, - оправдывался Николай Николаевич, - а собака на что?

- Давно пора ее на шапку, если уж медведи к девкам в баню ломятся! – плюнула в досаде хозяйка и пошла к дому.

Мужчина развел руками.

- Кстати, Вы так и не познакомились, – обратился он к гостье. - Моя жена Анна Сергеевна.

Но Леночка еще не пришла в себя. Перед ее глазами все еще стояла страшная звериная морда.

- Но я же видела… - попыталась оправдаться она. – А потом еще за ручку, за ручку…

- Никого здесь нет! – улыбнулся хозяин, - Если только байбак шалит.

- А кто это?

- Домовой, по-вашему. Когда ложиться будете, поставьте стакан медовухи и хлебом накройте. Уважьте хозяина, а то всю ночь душить Вас будет.

- Николай Николаевич! – с упреком воскликнула Леночка, но хозяин уже пошел догонять супругу.

Фонарик  несколько раз прошелся по темному двору и потух.

Леночка еще долго размышляла над случившимся. Неужели ей показалось? Ведь зрение могло подвести. И, как говорится, у страха глаза велики. В потусторонних приведений и леших она, конечно, не верила, но подстраховаться для Леночки было обычным делом. Перед сном она поставила на стол стакан медовухи. Про хлеб она не забыла, но выйти на улицу и идти по тропинке на кухню помощница детектива долго не решалась. Всюду ей мерещился таинственный зверь, но сейчас глаза у морды были грустные и жалостливые. Они словно упрекали Леночку, что она не хочет угощать его хлебом. И мучаясь от зазрения совести, что байбак окажется голодным, наша героиня выпорхнула в одной ночнушке во двор. Практически в полутьме, на ощупь она прокралась в здание кухоньки и долго искала хлебницу. Каждый раз она прислушивалась к разным шорохам, то к скрипу оконных ставен, то как чешется и чавкает где-то в кустах хозяйская собака. Ее воображение рисовало странные образы, а сердце трепетало от страха. Затем с кусочком хлеба девушка побежала обратно к себе, словно за ней гналось полчище фашистов. Пару раз что-то цеплялось за ночнушку, хлестало по ногам, отчего становилось жутко не по себе. На пороге Леночка нервно пыталась потянуть дверь на себя, хотя та отворялась вовнутрь. Наконец, она смогла перевести дух и закрылась, зашторила окна. Робкая и жалкая улыбка не сходила с ее веснушчатого лица, словно какое-то предчувствие наваливалось на нее, неминуемо приближало к какой-то развязке тайны и еще больше будоражило воображение. Девушка нырнула под одеяло и распаренная после бани быстро заснула. Во сне ей было душно. Ей снилось, будто она прячется в темном лесу под лапами елей. Какой-то жуткий голос звал ее по имени. Она слышала крадущуюся к ней поступь, как хрустят под тяжестью чьих-то волосатых лап сухие ветки, сжималась от страха и закрывала глаза. Кто-то хохотал над ней.

- Отдай галстук…, - хрипел голос. – Отдай.

Леночка и рада была отдать галстук, но не могла. Узел затягивал, душил. Лапа с когтями тянула за галстук. Девушка ворочалась в постели и постанывала, не в силах избавиться от душителя. Пот стекал по ее лицу, но, в то же время, какая-то приятная волна накатывала на нее, и в глубине души Леночка не хотела отпускать ее, жадно глотая воздух и продлевая сон.

XXV.

Леночка проснулась и еще долго не могла прийти в себя. Бывает же такое! Просыпаешься, и не знаешь, где ты находишься и что здесь делаешь. Так и Леночка с неохотой потянулась в постели, припоминая последние события. Сквозь шторы проникал свет с улицы. Что-то навязчиво мешало сосредоточиться, и только спустя некоторое время помощница детектива поняла, что слышит звон колокольчика. Она на цыпочках подошла к окну. За оградой стоял белый конь. Колокольчик на его шее звенел, когда животное щипало с приятным хрустом траву или мотало гривой, избавляясь от надоедливых мух. Передние ноги были в путах. Леночка вспомнила, что собиралась с утра найти конюха и договариваться с ним о походе к таинственной пещере. Она открыла настежь окно, но после душной ночи этого показалось мало, и, она, потянувшись на носочках, высунулась на улицу.

На столе стоял полупустой стакан с медовухой. Куска хлеба на стакане не было. Это обстоятельство крайне удивило Леночку. Ведь дверь была закрыта изнутри шпингалетом. И если от жары медовуха могла испариться, хотя такая версия тоже была маловероятной, то куда мог деться кусок хлеба? Леночку не покидало ощущение, что кто-то был здесь этой ночью. Прохаживаясь по комнате и заглядывая по углам, она обнаружила, что из камина выпал уголь, испачкав край ковра. Она обследовала дымоход и нашла зацепившийся за решетку клочок густой шерсти. Это очень сильно напугало Леночку, но она отогнала от себя неприятные мысли. Надо было спешить к конюху. Девушка в раздумьях вышла во двор к рукомойнику. Посмотрев  на себя в зеркало, она ахнула. Ее шея была в кровоподтеках, похожих на следы засосов после ночи любви. Прежде ни одни мужские губы не осмеливались покуситься на бледность ее шеи, а тут, казалось, не было живого места. На пороге хозяйского дома появилась хозяйка Анна Сергеевна. Женщина вылила воду из таза под грядки с огурцами и стала выжимать кровавую тряпку.

- Доброе утро, Елена… – улыбнулась она. – Вы меня простите за вчерашнее! Стала резать петуха, а тут Вы закричали! А этот выскочил и по дому без головы бегает. Все кровью испачкал, пока перед иконой не пал.

- Все хорошо, Анна Сергеевна! Это я сама виновата. Привиделось же такое! Волосатый мужик! Видно от перепада давления.

- А Вы у нас подольше оставайтесь, Елена! И здоровье свое подправите, да тут и не такие кавалеры приходят!

- Да у меня жених в Москве есть! – смутилась помощница детектива, - Вот даже колечко перед поездкой подарил! – и она показала хозяйке подарок Геннадия Викторовича.

- Да что колечко! Тут под каждой горой золота да алмазов! А этот, судя по описанию, сам хозяин тайги был. Приглянулись Вы ему, Елена.

И хозяйка, довольная шуткой, было уж, пошла в дом, как заметила синяки на шее у гостьи.

- А что это у Вас? – спросила она, приглядываясь, но Леночка накинула себе на шею полотенце.

- Ерунда…

- У меня мазь есть против отёков, - понимающе сказала Анна Сергеевна  и скрылась в доме.

Через минуту она вручила Леночке уже изрядно помятый тюбик. Девушка поморщилась, когда увидела кровавые отпечатки пальцев хозяйки на нем.

- Вы сегодня что-то рано проснулись. Все Вам городским не спится.

- Дела, Анна Сергеевна, дела!

- Ну, коль дела, то надо Вам хорошенько подкрепиться!

Там на столе уже дымился завтрак. Работал беззвучно телевизор. С экрана молодой парень в наколках сидел за рулем шикарной машины и мчался вдоль океана навстречу ветру. Мелькали пальмы, слоны, солнце, облака, караваны верблюдов, а он все пел и пел. Его губы открывались, двигались, выдыхали звуки, сливающиеся в мелодию. Где-то в подсознании Леночка понимала, что парень поет о любви, и в подтверждение ее догадки в клипе появилась индианка, танцующая танец живота на раскаленных углях. В меру упитанная танцовщица умело раскачивала широкими бедрами, трясла животом и в танце поднимала руки вверх, показывая всем свои небритые подмышки. Помощница детектива взяла ложку и помешала ею суп. В этом водовороте она уловила петушиные потроха.

На стене висела книга жалоб и предложений. Помощница детектива предположила, что в ней может быть зацепка, которая поможет прояснить судьбу Адама. Она с любопытством стала читать отзывы гостей пансионата. В основном это были слова благодарности в адрес Николая Николаевича. Были и недовольные. Кому-то, например, не понравилось, что в пансионате было много детей, и они шумели, а одна женщина возмущалась, что хозяин напоил ее мужа. Помощница детектива перелистала всю книжку, но ничего связанного с Адамом не нашла. Зато она обратила внимание на необычную запись господина N, который пожелал остаться неизвестным. Подчерк был небрежный, но решительный. Это был даже не отзыв, а запись из дневника. На бумаге были видны разводы от слез, и некоторые слова плохо читались. Время написания совпадало с периодом пребывания Леночки на Алтае, но она знала точно, что других гостей, кроме нее на территории пансионата нет. Недолго думая, помощница детектива вырвала эту страницу и спрятала ее в задний карман брюк. Ей казалось, что данная запись как-то может пролить свет на исчезновение Адама.

Еще одна неделя прошла, оставила след в истории... Мне кажется, меня заколдовали. Такого не было ни с одной из моих бесчисленных женщин. Даже с чужой невестой в медовый месяц. Тщетно пытаюсь выяснить у друзей и знакомых, как часто можно заниматься любовью. Но не нахожу вразумительного ответа. Я не употребляю наркотиков, не пью особые коренья, даже голодаю... Вот уже двадцать день я прихожу в тот странный дом, к той, чье имя я даже не знаю, и мы любим друг друга в совершенно непонятной мне атмосфере разврата. Мы занимаемся любовью без права на отдых. У нас все идеально и необычно. Правы ученые, утверждающие, что оргазм действительно убивает клетки мозга. Когда она просит меня называть ее нехорошими словами и ругательствами, я стесняюсь и не нахожу слов, хотя всегда отличался богатым воображением. Сегодня я понял, почему на Земле все время не утихают войны. Из-за хорошей женщины. Нет, не потому что ее не поделили мужчины, а потому что это хороший повод отдохнуть душой и телом от нее. С уважением, господин N.

При выходе у калитки Леночку встретил хромоногий Бакс. Машины хозяйской не было. Николай Николаевич уехал рано утром в город за продуктами. Пройдя несколько дворов, девушка подошла к дому, где вчера видела лошадей. На забор была повалена деревянная крышка от гроба.

- Андрей, это Вы? – спросила она в приоткрытую дверь сарая.

Оттуда выглянул пожилой казак. На голове у него была папаха, а за поясом шашка. Это был сухой, жилистый старик с белесыми и повидавшими многое глазами. Он нахмурил свои мохнатые брови и взглянул на Леночку, словно коршун на цыпленка.

- Андрей на лугах, - сказал рассерженно он, держа в руках седло от лошади, и отвернулся.

Вскоре внизу по реке она услышала ржанье лошадей. Животных было шесть. Они паслись в живописном месте. На том берегу начиналось подножие горы, отвесной и непреступной. По склону росли хвойные деревья и маральник. Лишь изредка просвечивались красноватые лысины гранита. Со стороны дороги была болотистая низина с лугами и небольшими озерцами, которые днем хорошо прогревались и радовали местных мальчишек теплой водой. Весной, когда вода выходила из берегов, низина полностью затапливалась, привлекая цапель и уток. Чуть на пригорке стоял обуглившийся остов сосны. Хвоя еще была на некоторой части веток. Под ней и стояли двое: молодой человек и беременная девушка, в которой Леночка узнала служанку «Серебреного берега». В этот момент солнце начало всходить над горами, и низина засверкала золотистым цветом. Все вдруг оживилось, птицы радостно защебетали в ветвях деревьев, а лошади стали играть. Игры у них были простые и смешные. Лошади пытались положить головы на спину друг другу, одновременно отклоняя свои собственные спины, и перебирали ногами.

Мужчина посмотрел вдаль и зажмурился, заметив на горизонте первые лучи солнца. С ним была беременная алтайка, совсем юная. Она стояла поодаль и также любовалась рассветом. Ярким богатым золотом разлилась низина, а в голубом чистом от облаков небе уже парили хищники, выслеживая застигнутую врасплох добычу. Мужчина поманил к себе алтайку и небрежно обнял ее хрупкое тельце. С минуту они молча любовались рассветом, такие разные и чуждые друг другу. Он был похож на каменную глыбу, в грубой серой рубахе, в кирзовых сапогах и солдатских шароварах, совсем седой, не смотря на то, что ему вряд ли перевалило за тридцать, небритый, с суровым и таким же каменным как все его тело взглядом. Она же, наоборот, в дребезжащем от ветра платьице, босая, в белом платочке и с каким-то внутренним смирением походила, скорее всего, на послушницу. Сначала казалось, что эти люди собираются в дальний путь вместе. Но вдруг мужчина оттолкнул от себя девушку, размашистыми движениями указывая на ее беременный живот, и пошел прочь, не оглядываясь. Она побежала за ним, без крика и слов, спотыкаясь на буераках и падая, но вскоре остановилась, сорвала с головы платок, схватилась двумя руками за волосы и опустилась, словно подстреленная, на землю. Было видно, как содрогается от рыданий ее девичье тельце, и как тяжело ей давалась эта разлука. И долго заблудшей душой летал над низиной ее белый платок, подхваченный озорным ветром, теряясь в зарослях ковыля и полыни. Затем все стихло.

Раздался свист конюха. Вороной конь ретиво подбежал к нему, и мужчина по-молодецки запрыгнул на него. Почувствовал над собой человека, конь сделал «свечку», за что получил удар хлыстом. Табун, услышав хлыст, оживился, и все лошади замотали гривами. Алтайка поднялась с травы, вытирая мокрые от слез глаза, и присела на пригорке под скрюченной сосной. Она обняла свои голые колени руками и смотрела вниз, уже не обращая внимания, как ее брат уводит лошадей в сторону поселка. Сама Леночка стояла на мосту и видела все хорошо. Она решила дождаться конюха здесь, облокотилась на перила, чуть свесившись вниз. Ветер продувал ее куртку, трепал волосы, но она терпеливо ждала, когда табун лошадей поравняется с ней.

- Вы Андрей? – спросила всадника  помощница детектива.

Он поднял голову и сурово посмотрел на девушку сверху вниз. Точь-в-точь, как его отец.

- Вы хотите покататься? – спросил Андрей, оглядываясь с тоской назад, где на бугорке белел образ его сестры. Конь потянул морду к Леночке.

- Мы можем поговорить? – испугано отстранилась она от животного.

- Садитесь на Черныша, – предложил конюх.

Конь фыркнул, обнюхивая одежду девушки.

- Можно я пойду пешком…

Андрей, смеясь, спрыгнул на землю.

- Вы ему нравитесь!

Он показал девушке, как надо вставлять ногу в стремя и подсадил ее, после нескольких возражений, на коня.

- Не волнуйтесь так, а то он на дыбы встанет! Бейте стременами в бок! Держите крепче узду! Но! – хлопнул он ладонью по заду Черныша, и тот послушно двинулся в путь.

Лошади шли вереницей вдоль дороги, цокая по асфальту подковами. Солнце начинало припекать, и девушка расстегнула одной рукой куртку. Минуя середину моста, они услышали шум мотора. Это был старенький мотоцикл с коляской. За рулем сидел парнишка без каски, в котором Леночка узнала того велосипедиста, который ее подвозил до «Серебреного берега» в день приезда. Он был одет в рыболовецкий плащ и охотничьи сапоги. В коляске сидел закутанный в шкуры животных алтаец, который закрыл глаза от встречного ветра. Его немолодое лицо в морщинах показалось Леночке умиротворенным. Сложно было понять, улыбается этот человек или злится. В крашеных волосах его были вплетены разноцветные камешки, какие-то веточки и пучки трав, а также белые косточки. На голове располагалась своеобразная корона из перьев и оленьих рогов с привязанным сзади хвостом дымчатого песца. Уши алтайца просвечивались на солнце, как вяленая рыба, и блестели множеством сережек. В ноздрях сияло металлическое кольцо, как у коровы, а на шее красовались бусы из деревянных фигурок алтайских божков. По мере приближения мотоцикла к лошадям Леночка увидела в руке алтайца амулет в виде птичьего глаза.

- Крепче держи узду! – крикнул Андрей девушке, когда мотоцикл поравнялся с ними.

Конюх и водитель поприветствовали друг друга взмахом руки. Алтаец в коляске никак не отреагировал. Глаза его по-прежнему были полузакрыты. Мотоцикл уехал, унося за собой облако дорожной пыли.

- Шаман Йо, – с гордостью сказал конюх, словно речь шла о местной достопримечательности. – Раньше он был трактористом, пил безбожно, бабился. Потом переквалифицировался в шамана и стал задабривать духов гор. Советую приобрести у него сувениры. Принесите ему продукты, а лучше водку, деньги он не берет... Вон видите дорогу, поднимающуюся вверх. – И конюх показал на лысую макушку горы. – Там его логово.

Леночка привыкла к Чернышу и уже уверенно держалась в седле по дороге в Иогач.

- Там, на лугах, была девушка. Кажется, она работает служанкой в «Серебреном береге».

- Это моя сводная сестра, - конюх остановил коня и достал из сумки, привязанной к седлу, бутылку воды.

- Почему она плакала? – спросила Леночка.

- Она носит под сердцем ребенка! – отпил он глоток воды. – Дуреха, а ей еще и семнадцати нет! Отец ее на днях ремнем высек прилюдно, чуток остепенилась, да вот ее мать не пережила…

Они спустились с моста и вошли в поселок. Вереница лошадей проходила мимо магазина, где у входа сидели на корточках с заплывшими лицами рыбаки. Пред ними стояла пустая бутылка водки. Завидев конюха, некоторые вяло подняли руку вверх в знак приветствия.

- Андрейка, когда похороны мамки? - спросил долговязый из них таким тоном, как будто спрашивал сколько времени.

Он даже привстал, и, еле держась на ногах, как дракон, стал выпускать облака табачного дыма через ноздри. Животные почувствовали неприятный запах и ускорили ход.

- О, Гаврилыч, да ты уж пьян! Всех моих лошадей закоптил, – выругался Андрей.

- Привет, Андрейка, какая цаца у тебя сидит… - процедил сквозь зубы другой рыбак.

- Отдай ее нам на закуску. - Поддержал его другой, и кампания рыбаков засмеялась.

Конюх улыбнулся им и, обратившись к девушке, тихо сказал.

- Они рыбу ловят и в магазин сдают, а там им водку дают за нее.

У забора стояло несколько человек с угрюмыми мрачными лицами. Андрей помог девушке спуститься и пошел привязывать лошадей.

- Мне пора, - сказал он угрюмо на прощание.  - Если что приходите завтра.

Шепот людей стал более оживленный.

- Тегене-Иголку выносят! – крикнул мальчишка и попытался пролезть под ногами взрослых, но старый казак схватил его за ухо.

- А ну-ка марш отсюда, сопливый!

- Дедушка, отпустите ради Святого Прометея! – умолял сорванец и скоро отскочил в сторону, мальчишки подняли его на смех, а он еще долго тер свое раскрасневшееся ухо и показывал им язык.

Гроб несли четыре казака. Никто не плакал, лишь изредка кто-то шмыгал носом. Солнце уже поднялось высоко, и в небе парили орлы. Леночка видела издалека острый нос покойницы, сухонькой, тонкой, как игла, старушки со сморщенным лицом. Смиренно лежала Тегене, скрестив руки на впалой груди. Седые волосы ее были заплетены в несколько косичек, украшенных яркими ленточками. Сама покойница лежала в нарядной длиннополой безрукавке, которые местные жители называли чегедек. Предполагала ли эта гордая алтайка, что вот так закончит она свои бренные дни? Леночка узнала идущего за гробом отца конюха. Угрюмо, опустив голову, шел он, сутулясь под тяжестью горьких дум. Может, вспоминал он счастливые годы, проведенные в браке с этой женщиной, а может, думал о том, как будет жить дальше, но только хмурился старый казак так, что багровело до черноты лицо его и становилось страшно и сомнительно, а человек ли это или демон.

Процессию возглавляла женщина в овечьем полушубке с распущенными черными, как смоль, волосами. Она несла перед собой распятие. Леночка обратила внимание на то, что распятый на изваянии был не Христос. Отличие было в том, что в груди святого мученика торчало копье, причем острием наружу, будто его кто-то проткнул насквозь сзади. Несущая распятие иногда останавливалась, и вся процессия тоже останавливалась. Затем она тяжело вздыхала, и люди тоже вздыхали. Рядом с этой женщиной шли девочки от трех до семи лет с кастрюльками, полными конфет. Они разбрасывали эти сладости по сторонам, будто сеяли хлеб в поле, а мальчишки норовили собрать их. И даже дрались, таская друг друга за волосы и давая тумаков и подзатыльников. Старый казак пытался прекратить это озорство, пугая их плеткой. Леночка заметила в толпе и хозяина пансионата с супругой. Они стояли в стороне. Николай Николаевич узнал ее и кивнул. Процессия двинулась вниз по склону к берегу озера. Здесь были и русские, и алтайцы. И всех их объединяли какая-то нищета с обреченным лицом и в зачуханной одежде. У берега процессию ожидала лодка, в которую под завывание баб опустили гроб с телом, и старый лодочник, одноглазый, с повязкой на лице, дернул за шнур мотора. Леночке напомнил он Харона из древнегреческого мифа, переправляющего души умерших через реку забвения. Мотор чихнул, но не завелся. Все терпеливо ждали.

- Ну, с богом, Тегене! – сказал лодочник покойнице и опять дернул за шнур.

Вдруг все затарахтело, лодку затрясло. Казаки отошли на берег и стояли неподвижно, провожая покойницу взглядом, лишь изредка в руках они переминали шапки. Затем провожающие отправились к мосту в соседний поселок к церкви Святого Прометея. По мере продвижения процессии к ним присоединялось все больше и больше народа. Рыбаки у магазина тоже пошли, но в неполном составе. Им так и не удалось растолкать двух своих товарищей. Один спал прямо на холодной земле, а другой на связке поленьев. Помощница детектива видела, как Андрей и его отец идут впереди процессии, но подойти к ним не решалась.

Небесный свод с изображением Саваофа: седовласый старик поднимает вверх руки и отпускает голубя. Темно, лишь у икон коптятся свечи. Народ на улице, а в церкви самые близкие. Казаки держат в руках шапки, женщины в платках воют. Отец Сергий отпевает покойницу, размахивая дымящимся кадилом. Вокруг гроба стоят взрослые и маленькая девочка лет десяти с испуганными глазенками. В руках медвежонок. Девочка прижимает игрушку к себе и боязливо смотрит на взрослых. Они склонили голову и крестятся, когда отец Сергий, упоминает рабу божию Тегене...

- Вот мы с вами здесь стоим у  порога  смерти,  у  тех ворот, которые должны перед нами открыться, может быть, довольно скоро.  Это я говорю не для того, чтобы вы омрачали свою печаль, которая и так уже  есть у гроба, а для того, чтобы смотреть в глаза правде, для  того,  чтобы  около смерти думать о жизни, о том,  как  правильно  жить... - надрывным голосом говорит он и размахивает дымящимся кадилом.

В этом дыму стоят две скорбящие женщины в черных платках. Одна шепчет...

- Бедная Тегене... Отчаяние разбило твое сердце.

Другая качает головой и смотрит на иссохший лик покойницы, которая лежит в гробу в причудливом чегедеке, словно участница хоровода из ансамбля народных песен прилегла отдохнуть на минуту. В застывших пальцах зажата свеча. Воск медленно плавится.

- Смотри! – указывает одна женщина на покойницу... – Смотри!

Удивленная женщина начинает креститься. Другая тоже ахает и крестится. Отец Сергий размахивает кадилом. Дым окутывает покойницу. По щекам усопшей текут слезы...

Девочка испугано прижимает к груди игрушечного медвежонка. В черных пуговицах игрушки отражаются свечи.

XXVI. Таинственная пещера

Бледное пятно, похожее на лицо одинокой женщины, поплыло по лиловому небу как в волшебном сне, словно искало кого-то. Свет от него грустным серебром окутывал горы, овраги и долины, забирался в расщелины и пропасти, манил в свои сети обезумевших мотыльков. Леночка остановилась в изумлении. Голова ее закружилась, в ногах появилась слабость. Так высоко и так далеко она не поднималась никогда. Андрей тоже остановился. Он видел полнолуние в горах сотни раз, но даже сейчас, когда небо склонилось над ними так, что, казалось, его можно коснуться рукой, он вдруг почувствовал прилив нежности. Его сердце упоительно забилось, бросая волнами кровь, опьяненную кислородом. Ощущение было необыкновенное. В тусклом сиянии манящего света отвесные кручи и тверди растворялись. Земля сливалась с ночным небом в одно целое, как миллионы лет назад, когда не было ничего, кроме Слова. Лишь медленно крались тени раскачивающихся на ветру деревьев, и где-то вдалеке слышно было, как воет зверь то ли от боли, то ли от лютой тоски. Этот вой в лунную ночь сковывал сердце даже самого смелого путника, пугал и терзал неопределенностью. Леночка вздрогнула, ощущая внутри себя, как пробуждаются далекие инстинкты предков. Внезапный порыв ветра заиграл с ее волосами. Стало вдруг прохладно. И она взяла за руку Андрея. Он взглянул в тревожные глаза своей спутницы и сжал ее маленькую, почти детскую, ладошку. Ему хотелось даже большего, прижать к себе эту странную москвичку, увлечь своим жарким поцелуем, сказать что-то приятное и волнительное, но он не решался.

- Нам надо поторопиться, Лена… - шепнул он и крепче сжал ее руку.

В этот момент где-то высоко раздался опять этот оглушительный вой. Все затрепетало, несколько птиц с криками вспорхнули над лесом и понеслись, кружась, в ночное небо.

– Ты слышишь? – спросил, тревожно прислушиваясь, Андрей.

Девушка отдернула руку.

- Это волки или гиены… - шепнула она, убеждая себя в сказанном, и конюх ухмыльнулся.

- Ты знаешь, у горских народов сохранилась легенда о великане, прикованном к скале. Он до сих пор умоляет путников освободить Его, так как каждое утро его печень терзает злой коршун. Возможно, так воет преданная Ему собака. Каждую лунную ночь она усердно пытается разорвать оковы своего хозяина!

- Это все легенда! – засмеялась Леночка.

- Не говори так, многим здесь это может не понравиться, - предостерег Андрей. – Здесь много фанатиков.

- Ну и за что его наказали? – перестала смеяться девушка, понимая свою нетактичность.

- Прометей возлюбил людей. Его сделали Царем, и он мудро правил. И называлась эта страна Прометея. Но нашлись враги, которые оклеветали Титана, приковали к скале, а все заслуги Его присвоили себе. Хотя во все это тебе сложно поверить, но это неважно, – и Андрей отмахнулся. - В любом случае власти ростовщиков не нужен конкурент в виде благородного Титана. Интересно, о чем бы ты спросила у Него?

- В моей ситуации не трудно догадаться, а ты?

- Я бы, наверное, спросил у него о том, что волнует меня больше всего, – тоже уклончиво ответил конюх.

Путники шли по горной тропинке. Где-то в темноте слышалось, как шумит вода. Становилось влажно. Таинственная пещера должна была быть уже близко. По дороге Леночка заметила заброшенный и покрытый мхом чемодан, который лежал на камнях. Словно кто-то оставил его и забыл. Чемодан был приоткрыт и пуст. Недалеко лежали разбросанные женские вещи, некоторые из них были до неприличия интимными, уже выцветшими на солнце и проеденными мышами. Она вопросительно взглянула на Андрея, но смутилась его взгляда. Легкий румянец выскочил на щеках помощницы детектива, но, славу богу, в сумерках он был не так заметен.

Они осторожно карабкались вверх вдоль горного ручья, ведущего к водопаду. Девушка видела, как в его чистых водах плывет за ней печальное лицо лунной женщины. Там, где поток был широкий, в заторах между камнями можно было видеть, как трутся друг о друга, виляя хвостами, небольшие серебреные рыбы. На душе было тревожно. Ее спутник молчал. Иногда он останавливался, чтобы подать руку в трудно проходимых местах. Наконец они поднялись на плато и, пройдя через хвойный лес, вышли к водопаду. Еще на тропе люди слышали, как шумит вода, падая с огромной высоты и разбиваясь о камни. Когда же они вышли на открытое место, им представилась чудная картина. Там высоко, на самой вершине горы, бледное размытое пятно зацепилось за верхушки деревьев и слегка покачивалось, как по волнам. Казалось, будто водопад изливается на землю прямо с луны. Серебристый поток уносил всю соль ночного неба вниз к подножию гор, в реки и озера Алтая. Леночка наклонилась к воде, дотронулась до нее, и в этой бурлящей стихии попыталась разглядеть свое отражение. Ее волосы были растрепаны, как никогда, поэтому она стала поправлять прическу. Андрей смотрел на нее с ухмылкой.

- Вот вы женщины – забавный народ! – сказал он тихо, махнув рукой - Сейчас ночь, ближайшая деревня в трехстах километрах, а она прическу поправляет!

Но Леночка не успела возразить и вскрикнула, отпрянув от воды, словно ужаленная.

- Ты чего? Змею увидела что ли? – подошел к ней Андрей.

- Кровь! – с ужасом рассматривала она свои руки.

Конюх нахмурился. В этот момент раздался плеск воды. Что-то бежало к ним, перепрыгивая с камня на камень. Брызги летели во все стороны. Инстинктивно мужчина снял ружье с плеча, загородив собой девушку, и направил в сторону угрозы.

- Что это за тварь!? – выругался он, различая в очертаниях ночи в приближавшемся существе зверя, похожего на собаку.

- Не стреляй! – вскрикнула Леночка.

Доберман без ошейника и с купированными ушами молниеносно подбежал к попутчикам, но на скорости ему не удалось остановиться сразу, и он сделал один круг.

- Боже, какая прелесть! - присела на корточки Леночка, всегда любившая собак, и пес лизнул ее в лицо. - Где же твой хозяин?

Собака, словно поняв, о чем ее спрашивают, побежала к скале. Несколько раз она останавливалась и оглядывалась на людей, затем завыла, словно звала за собой. Там, на отвесной скале, луна осветила таинственную пещеру, заросшую кустарником. Не слушая уговоры спутника, Леночка подошла к подножию, спотыкаясь о камни. Доберман подбадривал ее и несколько раз проносился мимо, то обгоняя, то делая круг назад.

- Шибко как скачет! – засмеялась Леночка, но, глядя на бледного Андрея с ружьем в руках, не понимала его беспокойства.

Собака казалась ей вполне безобидной, веселой. Возможно, она сопровождала туристов, и у Леночки возникло желание пообщаться с ними, расспросить о подозрительных вещах, которые они могли увидеть здесь и какие могли пролить свет на исчезновение человека, которого она искала.

-  У этого пса должен быть хозяин, – кивнул недоверчиво конюх на добермана.

Путники остановились перед отвесной скалой, забраться на которую было невозможно без подручного снаряжения. Лапы добермана напрасно скользили по гладким камням, пока Леночка, поправляя очки, изучала пещеру, заваленную камнями. Камни лежали хаотично и неустойчиво, и могли задавить ее. Доберман заскулил. Иногда он делал безутешную попытку с разбегу вскарабкаться на камни.

Андрей стоял в стороне и хмурился. Помощница детектива вопросительно посмотрела на него.

- Да, это произошло здесь, - сказал он неохотно. – Тут я расстался с Адамом.

- Ничего подозрительного не заметили?

- Да разве он взял с собой большой белый чемодан, – припомнил конюх. – Я все удивлялся, почему он не оставил его в номере.

Вдруг раздался шелест веток, и путники подумали, что собаке удалось запрыгнуть наверх, но она по-прежнему пыталась взобраться на скалу.

- Прячься за меня! – приказал Андрей и вздернул ружье.

Лицо его мгновенно изменилось. Это было уже лицо мужественное и суровое, глаза были устремлены в сторону, откуда могла идти опасность.

- Медведь? – тихо спросила девушка.

Андрей молчал. Его зоркий глаз внимательно скользил по камням, пытаясь понять источник опасности. В наползавшей на горы темноте уже сложно было различать четкие силуэты, и все же ему удалось увидеть тень. Эта тень вышла из-за укрытия, и, не смотря на то, что ружье конюха было направлено в его сторону, сделала несколько шагов вперед. Эта подозрительная фигура была в длинном пальто и, сняв с головы шляпу, приветливо махнула Леночке. Даже она с плохим зрением различила мужской силуэт. Ее больная фантазия уже рисовала узоры явления перед ней призрака погибшего туриста из Москвы.

Конюх вздернул затвор.

– Я думал, ты погиб… - вдруг признал он незнакомца.

- Ты ошибался, Андрей, – ответили ему сверху. – Мы не ведаем смерти.

Причем, слово «мы» было сказано с такой многозначительной силой, что Леночка ужаснулась, предполагая, что сейчас из-за укрытия выйдет целая банда подозрительных мужчин в пальто и шляпах.

- Я обещал сестре довести тебя до пещеры, но не обещал ей вытаскивать тебя из этих камней. Тебя предупреждали, что здесь очень опасно, -  оправдывался конюх.

В лунном сиянии его глаза засветились ненавистью. Он задыхался от овладевающего его чувства. Его речь стала прерывистой, в некоторых местах он стал даже заикаться.

- Ты обесчестил мою сестру... - с трудом сдерживая самообладание, выговорил он, наконец, так и не опуская ружья.

- Я люблю ее, – ответил спокойно незнакомец в шляпе. - Но тебе не знакомо это чувство.

Затем он сделал еще шаг вперед, словно готовый спрыгнуть. В этот момент из-за туч вышла полная луна и осветила его дьявольское лицо. Леночка ахнула от удивления, сразу признав в нем человека с фотографии. Неужели она нашла его? Пожалуй, как обрадуется Виктор Геннадьевич. Ее радости не было предела, и она искренно не понимала того напряжения между мужчинами, и почему Андрей все еще не опускает ружье. Тем временем его палец дрожал на спусковом крючке. С тех пор как случился обвал и похоронил вошедшего в пещеру, он стал чувствовать внезапные приступы головной боли, не отпускавшие его даже ночью. Гибель человека, по его мнению, повинного в позоре его семьи, не принесла удовлетворения. Лишь временное облегчение, что справедливость восторжествовала. Он пытался оправдать себя тем, что духи гор сами разрешили участь виновного. Теперь он увидел его воскресшим, этому он не мог сейчас найти объяснения, ибо сам лично видел, как камни погребли и закрыли пещеру.

- Не надо, Андрей… - стала умолять Леночка, вдруг ощутив накал страстей в душе конюха. – Пожалуйста, не надо больше крови…

Она подошла к конюху, и ее рука опустила ствол ружья к земле.

Андрей вздрогнул, удивляясь, как безропотно подчиняется ее воли, и неохотно отступил.

- А ну вас всех к черту! – выругался он, закинув ружье за плечи.

Он быстро пошел восвояси.

- Ты куда? – крикнула ему вслед Леночка.

Ей вдруг стало страшно.

- Я ухожу, – услышала она его нервный крик. – Ты хотела его найти, вот он перед тобой.

В этот момент подул сильный ветер, и Леночка закрыла лицо руками. Луна опять скрылась в тучах. В этой поглотившей горы мгле слышно было лишь журчание воды да веселый лай добермана.

- Не бойся, - сказал загадочно Адам, протягивая ей сверху руку, - я покажу тебе Рай.

XXVII. Похищение Леночки чудищем Йетти

Бывает же такое, то нет, да нет, все как- то пресно-неинтересно, не как у людей, а то на те! И чудеса случаются, да такие, что и не поверит никто. Да и не такая наша Леночка, чтобы чудесами своими делиться с общественным мнением. Хватило ей одного Егорушки Орлова, чтобы в мужчинах разувериться. Тут еще шестидесятилетний шеф со своим предложением жениться подвернулся, колечко подарил с камушком. Думай, Леночка, думай, сейчас такие мужики на дороге не валяются. Все-таки и квартирка в Москве, да и зарплата получается общая. Вот и думает Леночка, думает…. И вот на те! Командировка! Да еще какая! Алтай, горная местность, озера, чистейший воздух. Дикая тайга кругом, медведи к калиткам подходят, словно скот домашний. Обычное дело. И посреди всего этого кто-то каждую ночь медовуху выпивает да кусок хлеба съедает, а на утро просыпается наша Леночка, и вся шея в страстных засосах. Вот напасть! Да приятно с другой стороны. Столько внимания. А вчера кто-то на подоконнике полевой цветок положил, как будто случайно оставил. Тоненький такой цветочек, голубенький, колокольчик с двумя бубенцами. А пахнет-то как сладко и нежно…. Ну все, хватит! Пора и честь знать! Пошла Леночка в баню вечером, ждет незваного гостя, затаилась, и точно, кто-то в окошко глядит, любуется. И Леночка попривыкла, уж не кричит истошно, не зовет на помощь, улыбается.

- Кто же ты такой, зверюшко? – спрашивает она его. - Откуда взялся? Приглянулась ли я тебе что ли? Все ходишь кругами да закоулками, ночами балуешь, и не могу я проснуться от сладких поцелуев твоих. Уж больно сладко спится мне в такие ночи безумные.

А звериная морда посматривает сквозь круглое окошко бани и улыбается. Глаза лазурью влюбленной светятся, клыки острые, но не боится теперь их Леночка и не стесняется наготы своей девичьей. Сама отворяет защелочку, дверь со скрипом таинственным отпирается. И входит огромное чудище, согнувшись в три погибели. Лапы до земли с когтями невиданными. И дар речи теряется, и дыхание останавливается. Йетти. Сам хозяин тайги в гости пожаловал! Подхватывает нашу Леночку он на руки, словно лялечку детскую, и бежит в тайгу, что есть мочи. Один Бакс лишь хромой учуял зверя, да лает и лает, все пытается тяпнуть за волосатую ногу, но отстал и он. И напрасно Николай Николаевич с фонариком по участку ходит. Нет Леночки, и не скоро вернется. А вернется ли? И поселок уж скрылся за горизонтом. Темно. Несет чудище Леночку по горам, по долам, а она прижалась к волосатой груди его и спокойно ей так. Пахнет чудище снегом с вершин, шишками еловыми да ягодами лесными. Хорошо, как никогда не было! Слушает сопение зверя, и глаза сами закрываются, убаюкиваются.

- Ах, как хорошо с тобой, зверюшко! -  невольно с губ девичьих слова срываются.

И вот приносит чудище Леночку в место неописуемое. В небе луна полная. Лунный свет заливает долину. Все сияет здесь золотом да серебром. Пасутся тут стада оленей. Птички девушке на голову венок из полевых цветов надевают, белочка орешки ей подносит, да орешки очищенные, крупные. Поднимает хозяин тайги гору лапой своей, а там изумруды да драгоценные камни. Ведет к пещере, а там самородок на самородке, да все по полочкам. И нет конца и края богатствам этим. Опускает Леночку хозяин тайги и лапой своей показывает на долину сию. Мол, все твое, Леночка, бери, что пожелаешь. Робко ступает она по бриллиантам, монетам из чистого золота, все не верит глазам своим. Прохладно ночью в тайге. Редкой птицей ухнет филин, да завоет волк тоскливо на откосе у скал. Набрасывает Йетти шубу соболью на плечи девичьи. На, мол, укройся, моя ненаглядная, не хочешь шубу соболиную, возьми норковую, не хочешь норковую, возьми заячью, только отдай мне колечко свое маленькое, что на безымянном пальчике твоем сияет едва приметным светом жалости.

- Нет! Не отдам тебе, зверюшко, колечко мое маленько! – возмущается Леночка. Вспомнила она вдруг о женихе своем стареньком. Как он бедный сидит в белых тапочках в пустом офисе, на телефон молится, вспоминает ее, Леночку. Кто будет заботиться о нем, кто принесет стакан воды, если, не дай бог, простуда схватит его нехорошая? Тетушка его еле на ногах стоит, придет час кончины ее неминуемой и совсем один одинешенек останется, никто не позаботится, и в забвении забудется. Кто полюбит, пожалеет его, как не я, Леночка!

- Не нужны мне все богатства алтайские! – топает ножками девушка. – Не нужны мне Ваши поцелуи страстные, зверюшко таинственный! Ищите Вы лучше женушку среди подруг болотных или баб деревенских, а меня оставьте в покое. Богатство Ваше несчетное – мне не к чему! Мне милее и краше Геннадий Викторович. Забота о любимом - лучший выбор, чем то, если обо мне кто заботиться будет. Такова природа моя женская, доля не лучшая…

Завыл хозяин тайги от боли душевной, ударил себя в грудь, стал рвать волосы на макушке своей лохматой. Аж, луна задрожала в небе, загудел ветер, зашумели деревья в дикой пляске таежного ветра.

- Не сердись ты, зверюшко. Не сердись, миленький, – говорит наша Леночка. - Нет дороже колечка сего на всем белом свете. Отнеси лучше меня домой в постельку теплую и оставь свои ухаживания. Хорошо мне с тобой - не скрою, но сердце там, в Москве, среди улиц шумных и колоколов сусальных.

Ничего тут не поделаешь. Взял Йетти нашу Леночку и понес ее к «Серебреному берегу». Больно ему на душе его звериной, но понимает он, что боль сия от эгоизма и самолюбия его проистекает. Кладет он девушку в постель бережно, целует в щечку нежно на прощание.

- Прощай, Леночка, - говорит. - Больше тебя не буду тревожить. Вот тебе на память подарок мой к свадьбе вашей неминуемой.

И кладет у ног Леночки самородок с голову лошадиную. Вздыхает да охает, да уходит хозяин таежный в свои берлоги неизвестные. Как в воду канул, как туман поутру растаял. Лежит Леночка. Сама не своя. И сон тут наваливается. Глубокий. И снится ей Геннадий Викторович, жених ее, стоит он на перроне, ждет прибывающий поезд. Вот гудит поезд, стучат колеса, скрепят тормоза. Приехали. Выходит Леночка, а на поводке у нее собака дивная, доберман черный в наморднике.

- Ах ты, умничка какая! – радуется Геннадий Викторович.

И идут они рука об руку, а доберман вперед тянет да тянет, словно торопит.

- Я, Елена Михайловна, – говорит шеф как-то неловко, запинаясь. – Все думаю да боюсь спросить.

- Ну, спрашивайте, Геннадий Викторович, коли хочется, - улыбается наша девушка, и спрашивает шеф ее беспокойный, замученный.

- Подумали ли Вы над предложением моим отчаянным, над просьбой моей великосветской? Будете ли Вы моей женой милой, моей голубушкой ясной?

Молчит Леночка, улыбается, а глаза так и светятся лукавством девичьим.

- Это, значит, «нет», Леночка? –  в волнении спрашивает Геннадий Викторович.

- Это, значит, «да», Геннадий Викторович!

И от радости сей обнимает он ее крепко, целует в щеки ее алые, а у самого аж сердечко стучит, пошаливает, и слышит Леночка это и хмурится.

- Беречь Вам надо сердечко свое, Геннадий Викторович. Теперь Вы уж не обессудьте, но займемся мы спортом или фитнесом, будем бегать по утрам по парку городскому, по тропинкам протоптанным.

- Будем бегать. Будем, Леночка! – радуется жених избранный, и доберман тоже радуется.

Они, псины, чувствуют и понимают, что на душе человека творится, лучше, чем иногда сами люди, окружающие, близкие.

- И курить бросите? – не угомоняется Леночка.

- И курить брошу…

ЧАСТЬ 3. ИЗ ЗАПИСОК ГОСПОДИНА N

 
Не спи, мой верный демон!
Там за горизонтом уже рассвет встает.
И солнца острые кинжалы иссушат наши крылья.
Назад дороги нет. Там мрак, и плесенью пропахла сталь усопших в том бою...
И в паутине страшных черных птиц узнаем мы друг друга из тысячи,
И в тишине голодной я накормлю тебя словами нежности и доброты....
Не спи, мой верный демон!

Как я воевал

Мгновение…. Оно может быть счастливым, а, может, и нет. Столько всего было, а воспоминания о войне снятся до сих пор. Не могу забыть я это, хотел бы, да не могу. Чечня - оплот России на Кавказе, слава казацкой силы и непобедимости русского духа, наша земля, которую мы защищали в декабре 94-го, выполняя свой гражданский долг, брошенные и обманутые, но несломленные и жадно хотящие жить. Помню, как дымился город, валялись трупы жителей, солдат, животных, горела брошенная бронетехника, и уже сложно было понять, где свои, где чужие. Наш взвод пробивался к своим. У рынка мы наткнулись на "чехов". Сорок хорошо вооруженных боевиков нас встретили шквальным огнем и загнали в полуподвал. Мы заняли круговую оборону. Рация глушилась. В перерывах мы слышали чеченскую и арабскую речь, но чаще всего звучал русский мат. Когда убили первого из нас, был шок. С этим несчастным я ел из одного котелка, и он называл меня по имени... Сейчас он лежал в неестественной позе с перебитой головою и широко открытыми от удивления глазами. Смерть застала его внезапно. Офицер приказал каждому из нас перешагнуть через убитого товарища. Так он хотел, чтобы мы победили в себе страх и продолжили бой. И бой продолжался. Враг наступал и отходил, изматывая нас. И с каждой такой атакой мы несли потери. Двух ребят завалило у входа. И они еще живые долгое время стонали во тьме. Я слышал, как один из них просил пить и звал маму...

- Займи позицию, солдат! – приказал офицер, когда я пытался откапывать их.

И тогда я понял, что война - это страшная вещь, самое ужасное, через что может пройти человек. Я сидел у окна и палил по противнику, потому что он палил по мне. Я не жалел патронов и слышал, как кто-то чужой выл от боли, и потом все затихало. Когда рассвело, атаки стали отчаянными. Враг предпринимал все попытки выкурить нас оттуда. Постоянно орал в рупор с кавказским акцентом:

- Русский Иван, иди домой! Нам нужен только офицер...

Среди нас был чеченец Ахмед. Его родители были из Грозного, а отца, депутата Чеченской Республики выбросили из окна Горсовета "дудаевцы" еще три года назад.

- Вы не мусульмане, - кричал Ахмед им в ответ, - вы шайтаны, продавшие душу за деньги арабов и коррупционеров Кремля.

Ахмед умер. Осколком гранаты ему распороло живот. Никогда не думал, что такое возможно. Вот так просто перерезать человека как ножом масло. Вместе с одеждой и амуницией. Пар клубился над его внутренностями. Ахмед, бедный мой друг. Я плачу сейчас, вспоминая твое красивое лицо, твои глаза, в которых я видел себя, испуганного восемнадцатилетнего мальчика, который вдруг встал взрослым.

Второй день подходил к концу. Нас осталось четверо. Все мы были ранены. Офицера убил снайпер, когда он пытался перевязать солдата. Наш дух был сломлен. Мы бросили жребий, кому оставаться. Жребий выпал мне. Я прикрывал, а другие пошли на прорыв. В глубине души я завидовал им, но они не пробежали и нескольких метров... Их поймали и отрезали головы.

Мне не нравился один араб. Он был рыжий, как лиса, и отважен, как черт. Несколько раз я пытался достать его, но Аллах хранил его на мою погибель. Помню, как я сжимал автомат и молился, потому что оставалось не более двадцати патронов. На каждые автоматные очереди врагов, я отстреливал одиночные. Пока совсем не замолчал.

- Что, Ваня, закончились патроны? - смеялись снаружи "чехи".

Они подкрадывались. Я чувствовал, что они готовы разорвать меня, пытать перед смертью, унизить, изнасиловать, оскопить, растоптать. Все свои угрозы они выкрикивали в окно, всматриваясь в темноту... И больше всех кричал этот рыжий бородач. Мне обещали, клянясь Аллахом, поочередное отрубание всех конечностей и поедание собственных органов. Это были не люди, а звери. В самом страшном сне я не представлял, что окажусь здесь. Я крикнул им, обливаясь слезами. От страха я был мокрый...

- Твари, дайте мне умереть мужчиной! У меня остался штык…

Это было смешно. Кто не служил, тот не знает, что штык от автомата гнется при открывании даже консервной банки.

- Выходи, русский! – крикнул бородач. - Ты издохнешь, как собака.

Я выбрался, бледный и измотанный... Их было шестеро. Все что осталось от банды. Они стояли, опустив оружие, и скалились на меня, в предвкушении скорой расправы. Бородач достал кинжал и улыбнулся.

- Сейчас кишки резать будем! – сказал он.

А я так хотел жить! И нарушил слово... Я не стал идти в штыковую, дал очередь оставшимися патронами, положив всю эту нечисть на грязный от копоти снег.

После выстрела

Раздался выстрел, и эстонская девчонка отложила винтовку и забавно нахмурилась, когда не нашла свободного места для новой насечки на прикладе ее M-16. Словно это была какая-то детская игра. За каждую насечку ей платили тысячу долларов в независимости от звания погибшего. Такие девчонки убивали все, что движется. Нередко и своих. Главное, чтобы был хаос, чтобы никто не расслаблялся. Пуля попала мне в ногу, и я полз по инерции, корчившись от боли, а снайпер уже искала новую жертву. На этот раз в прицел ей попался старый чеченец, который вез на телеге бидоны с молоком. Война застала мирный город неожиданно. Нередко во время боевых действий работали рынки и кинотеатры. Она нажала курок, потому что старик ей не нравился. Она не любила старых мужчин.

Меня же настигли бандиты. Они сорвали мой нательный крестик и втоптали его в грязь, будто он был чем-то мерзким для них. Стащили мои сапоги. Мою голову насадили на кол и отдали чеченским мальчишкам, которые несколько дней носились с ней по двору, пугая девчонок. Моя душа не находила покоя. Я бродил по развалинам города, оплакивая свое растерзанное тело, оставляя босые следы на мокром снегу. Не помню, как я очутился в разбитой мечети. Несколько снарядов от танка сделали в ней огромные ужасные дыры, но она стояла посреди такого же разрушенного города, словно гордый и непокоренный горец в последние минуты своей жизни. Потом я услышал звуки зикра. Это ритмичная музыка лилась прямо с неба, через разрушенный и просевший местами купол. Где-то танцевали чеченцы. Я увидел их круг, как в каком-то сакральном, почти диком искуплении они бегают по этому кругу, держа друг друга за плечи. Иногда они останавливались и двигали руками и ногами в каких-то неестественных движениях. Тела их были воздушны, а ноги почти не касались земли. От этого танца веяло невероятной энергией. Меня словно засасывало в эту воронку, и я бы встал в этот круг и тоже бегал бы с ними, но мне было неудобно. Я был словно незваным гостем на чужом мне празднике. К тому же, спиной ко мне стоял очень страшный, рыжий араб и бранился на всех, словно на малых детей. Он размахивал очень острым кинжалом, и его речь была непонятна мне, я слышал только два-три русских слова. Это «резать» и «убивать». Кажется, он призывал их заняться каким-то кощунственным нехорошим делом. И я был очень рад, что чеченцы не обращали на него никакого внимания и были увлечены танцем.

Вдруг араб повернулся, и его злой оскал сильно напугал меня. Я хотел бежать, спрятаться за камнями и обнаженной арматурой, но он уже окликнул меня, тряся своей бородой.

- Ах, Ваня, ловко ты нас обхитрил, - прорычал он и пригласил к столу, который стоял у одной из стен мечети. На столешнице лежала туша быка с вспоротым животом и перерезанным горлом. От внутренностей шел пар, и несчастное животное еще дергало в агонии ногами.

Там уже сидело несколько чеченцев, не желающих танцевать зикр. Все они были иссечены пулями, и кровь еще стекала с их бледных тел, но они не чувствовали ни боли, ни ненависти ко мне. Я узнал их и сел рядом, ожидая чего-то. Странно, но я тоже не чувствовал к ним ненависти.

- Аллах Акбар… - вдруг бросились на колени убитые мной боевики, и я тоже последовал их примеру.

В ярком вспыхнувшем свете я увидел вдруг Бога. То, что это был Бог, сомнений ни у кого не было, и я описать его не могу, но не из-за яркого света, а из заполнявших мою душу эмоций, после которых ничего не соображаешь. Помню лишь, что у него была седая, мягкая как шелк борода, стелившаяся до земли, и мы касались ее дрожащими от волнения пальцами и прикладывались трепетно к ней губами. Животный страх пронизывал наши несчастные души. И спрятаться от него было нельзя. Я понимал, что моя судьба зависит от суровости этого взгляда. В руках Бога вспыхнул огненный меч. Он взмахнул им и рассек животное на несколько частей. Себе он взял голову, арабу дал сердце, мне печень, а ноги достались остальным. Мы почувствовали жуткий, почти звериный голод и жадно начали трапезу, отчаянно рвя зубами сырое мясо. Кровь струилась по нашим губам, словно вино на чьей-то бурной свадьбе, но я не чувствовал этот вкус.

- Тебе повезло, брат, ты стал шахидом! – шепнул мне араб. – Держи!

И он подарил мне свой страшный кинжал, которым еще при жизни хотел зарезать меня. Я сухо поблагодарил его.

- Всевышний очень зол на меня, - грустно сказал он, проглатывая бычье сердце.

- За что? – удивился искренно я. - Ты храбро сражался и убил много моих товарищей. И, если бы не моя тяга к жизни, убил бы и меня.

Араба звали Валли. У него в США остался дом, жена и скакун по кличке Макбут. А зол был Аллах за то, что Валли утаил от близких банковский счет в одном из швейцарских банков. И как гласит Священная книга: тяжкий грех быть ростовщиком или иметь с ним дело, потому что все банки мира принадлежат богу Яхве.

Трапеза подходила к концу. Мы насытили свои мертвые желудки, восхваляя Аллаха за щедрость.

- Ты еще совсем мальчишка, - улыбнулся Он, потрепав меня по плечу, - даже не умеешь грызть мясо зубами. Ты ни разу даже не целовался с девушкой.

Мне было стыдно, что все узнали мою тайну. Бородатые мужики засмеялись, стуча обглоданными костями по столу, но суровый взгляд старика остудил их пыл.

- Зачем Вы убивали русских? – разгневался Бог, грозно сверкая глазами. - Разве Я не говорил Вам, что убивать человека нельзя, ибо жизнь даю я, и только я могу ее и забрать?

Они потупили взоры, а я заплакал.

- Иди, дитя, с миром! Ты достоин лучшей компании, – велел Он мне, и я повиновался.

Валли подошел ко мне и обнял, как брата. Я ответил взаимностью. Некоторое время мы так и молчали.

- Прощай, - сказал я ему, наконец.

Его рыжая борода, запачканная бычьей кровью, больно щекотала мне лицо.

– Мы еще увидимся, - улыбнулся он, - когда ты познаешь, что значит любить женщину…

- Где бы мне ее найти… – вздохнул я.

- Найдешь! Только обещай мне кое-что… – и он украдкой посмотрел на танцующих зикр чеченцев.

- Останови Амину, – вдруг запнулся араб, - Она моя чеченская жена и скоро станет шахидкой, глупая девчонка…

Какая-то небесная сила подхватила меня и понесла прочь. Мой дух кружил над болотами, скованными льдами и дремлющим лесом. Когда я был маленьким, я часто бродил там со своим отцом, собирал грибы и ягоды. Сейчас была зима, но я узнавал места моего детства. Я вспомнил, как отец разбогател, и вместо прогулок стал откупаться дорогими подарками, так как времени на меня уже не оставалось. Мать оставила нас, когда мне было шесть лет. Отец переживал, и все свои личные неудачи срывал на мне. Деньги и власть заменили любовь и образовали пропасть в наших отношениях. Сейчас я незаметной тенью залетел в родительский дом, увидел отца. Он сидел в кресле перед камином, в окружении роскоши, молчаливо склонившись к огню, пытаясь согреться. В руках он держал мою похоронку. Его руки дрожали. Я не видел прежде в его глазах слез, при мне он никогда не плакал, и сейчас находиться рядом с ним было невыносимо. Он не догадывался, что единственный сын смотрит на него, хочет обнять, сказать, что любит. У него было больное сердце, и я побоялся напугать его, поэтому оставил его. Но он все равно что-то почувствовал, бросился  к окну и кричал мое имя. Долго и пронзительно. До хрипоты. И я рыдал вместе с ним.

Когда-то я гулял по Тверскому Бульвару еще до призыва в армию. Тут всегда было весело, влюбленные целовались на лавочках, и я решил пройтись здесь, немного прийти в себя. Вдруг кто-то окликнул меня, и я застыл в недоумении.

- Кто ты? – раздался глухой голос из памятника Сергею Есенину.

- Я русский солдат, который погиб на Кавказе от пули снайпера. – Ответил я.

- Неужели англичане до сих пор не угомонились? - вздохнул голос. – Ты уже видел Аллаха?

Я кивнул и подошел поближе, стараясь не затоптать красные гвоздики у подножия памятника.
 
– Он отпустил меня с миром, потому что я еще дитя.

- Он сказал «дитя»?

Я снова кивнул. Мне хотелось заглянуть внутрь памятника.

- Дети – самые удивительные цветы во Вселенной, – сказал печально голос. - Они, как звезды. В них нет ни зла, ни порока. Я бы хотел оставаться вечным ребенком, но я уже, к сожалению, познал женщину.

- Почему ты здесь? – спросил я незнакомца.

- Потому что мне не надо Рая! Дайте Родину мою!

И незнакомец рассказал мне, что здесь ему вполне неплохо, но любимая его ждет где-то на берегу какой-то реки. Он предложил мне покараулить памятник, пока он слетает к ней на свидание. Я согласился, и он облегченно вздохнул, потому что боялся, что в его отсутствие, памятник займут души бюрократов, которые постоянно околачиваются у Макдональса. Странно, что я верил этому патриоту, хотя ни разу не видел его лица и лишь слышал его глухой голос.

- Ты, Рассея моя... Рас... сея! Азиатская сторона!

И надо мной вспорхнул вихрь из гвоздик, рванувший к синему-синему небу.


Настоящий друг

Настоящий друг познается в радости. Искренне радоваться успехам друга есть великое счастье.

О родных местах

Где эти родные места? В каких краях я найду их после долгой разлуки? Но я счастлив, потому что знаю сердцем путь. Я бегу домой босиком по теплым лужам. Бегу, и нет такой силы, чтобы остановить сей неугомонный бег. Ибо небо в своей прекрасной лазури тоже бежит вместе со мной. Господи, как хорошо на душе! Как блаженно по дороге домой!

Это далеко-далеко, там, где ветер гуляет по склонам гор, где течет чистый ручей и где березки, словно девушки, шепчут путнику тоскливые песни о какой-то далекой, всеми забытой, несбыточной мечте… Там, где слышен смех нашего детства, и где мы помним голос матери, и запах скошенной травы по утру, там, где наше сердце сжимается от воспоминаний, что все проходит безвозвратно, и лишь любовь никогда не умирает, ибо она причина нашей истинной жизни и она причина нашего воскрешения.


Она любила ирисы

Она любила ирисы, и не изменяла им никогда, а я любил ее и только ее. Каждый раз на моих глазах, когда очередной поклонник протягивал ей эти нежные цветы, я вздрагивал, чувствуя ноющую боль в груди. Иногда я радовался, видя, как швыряет она в гневе очередному поклоннику розы или хризантемы. О, как она любила ирисы! О, как я любил ее! Однажды в Рождество она долго стояла возле меня, поглядывая на часы и перебирая своими сапожками от мороза. Очевидно, на встречу с ней никто не пришел. Из ее чудного ротика шел теплый пар. Он клубился надо мной, как чистая душа, поднимаясь к небу. Ее губы слегка подрагивали, и я заметил, как по ее щекам скатилась слезинка.

- Я тебя лю..., - сказал я ей тогда, нарушив тишину.

Мне стало страшно, что я больше ее не увижу. Женщина повернулась в мою сторону и удивилась. Ее печальные глаза вопросительно посмотрели на меня.

- Я тебя лю…, - сказал я опять.

Кажется, ей понравилась моя недосказанность, и она улыбнулась. «Неужели она меня услышала?» - подумал я тогда. В моем каменном сердце стало очень горячо. Я чувствовал ее взгляд. Меня, как магнит, тянуло к ее сладким губам. Когда я мысленно коснулся щекой ее щеки, моя голова закружилась от желания обладать этой красивой женщиной.

- Почему бог создал меня каменным?


Мне иногда хочется

Мне иногда хочется исцелять несчастных и больных лишь прикосновением руки... Ну вот, например, иду в метро. И навстречу мне какой-то убогий ковыляет, калека, чуть ли не на четвереньках ползет. А я его обнимаю, ласково так по головушке глажу, и он уже нормальный становится, ноги и руки отрастают, язвы все исчезают, а лицо красивое и ясное, как у ангела. Смотрит, улыбается, хочет меня запомнить, отблагодарить, но я исчезаю в толпе. Иногда мне кажется, что я даже обладаю таким даром.


Вопрос к слепой девушке

Однажды я сидел на лавочке на бульваре и ел мороженое. Было солнечно и по-весеннему радостно. На ветках щебетали птицы, в фонтанах детишки пускали бумажные кораблики. Я улыбался. «Хорошо, когда все хорошо...», - думал я. Вдруг я увидел золотистого ретривера, который вел женщину. От неожиданности я уронил мороженое, и четвероногий поводырь посмотрел на меня умными глазами. Он высунул язык и завилял хвостом. Мне выдался шанс разглядеть слепую. Она была бедно одета, в сером плаще, в очках и простеньких туфельках. В ее руках была трость, которой она прощупывала пространство перед собой. Я слышал, как медный кончик этой трости осторожно барабанит по моей лавочке, пока не наткнулся на мое колено.

- Извините... - улыбнулась женщина добродушной улыбкой. – Кажется, моя собака скушала Ваше мороженое.

Я промолчал. Просто смотрел на слепую, как ветер играл с ее волосами. Я растворялся в зеркале ее темных очков, и мне было стыдно, за то, что я не могу вымолвить ни слова.

Слепая потянула поводок, и собака-поводырь, радостно гавкнув на меня, послушно пошла дальше. Сердце мое изнывало от боли. Господи, как я хотел исцелить эту женщину своим волшебным поцелуем, дать ей зрение, вернуть то, что было отнято у нее по каким-то скрытым от меня причинам. Я хотел видеть ее удивленное лицо. Как она обнимает свою собаку, как ее трость падает из ослабевших от великого счастья рук, как в ее глазах блестят слезы, и она еще чувствуя мой сладкий от мороженого вкус на губах, ищет меня, но не находит... И я заплакал.

Я плакал так горько и искренно, что проходившие мимо меня люди останавливались и качали головами. Они не понимали причину моих слез. Они ничего не понимали, наивно полагая, что я какой-то ненормальный и плачу из-за оброненного случайно мороженого.

Утирая слезы, я задавался одним и тем же вопросом, который не давал мне покоя: «Могут ли слепые люди видеть красоту своего любимого?». Птицы радостно щебетали на ветках. Дети по-прежнему пускали в фонтан бумажные кораблики.


О бедном Артуре

Десять лет я отбивался от неприкаянных душ бюрократов. Я словно сросся с памятником. Угрюмо бросал я взоры на Тверской бульвар в слабой надежде, что рано или поздно мой друг вернется. Но он забыл меня. Не появлялась и девушка, которая любила ирисы. Вокруг меня по-прежнему собирались влюбленные парочки, и даже в стужу у подножия всегда были цветы. Благодарная Россия любит мертвых поэтов. Одиночество отравляло меня. Я зарос, волосы свисали с плеч до самых пят.

Однажды ночью я услышал хруст снега. Одинокая тень подошла к памятнику и остановилась в раздумьях. Я взглянул в глаза незнакомой тени и не увидел себя. Оказывается, даже духи не замечают духов, если их страдания невыносимы. Скорбь ослепляет их и никогда не отпускает. Как волна накрывает она их с головой и бросает в пучину, из которой нет спасенья. Эту горькую тень звали Артуром. Мне захотелось пожалеть его, обнять как друга после долгой разлуки. На вид ему было тридцать лет, рослый и красивый, с черными как смоль кудрями. Как все армяне он обладал приятным голосом и восточным обаянием. Руки у него были золотые, сердце добрым. Когда он говорил, то девушки собирались со всех аулов, чтобы послушать его мягкий голос. Но поговаривали, что он уже нашел невесту в Самарканде, и скоро привезет ее в Ереван знакомить с мамой.

Артур тяжело вздохнул. Снег ложился на бледное лицо его и не таял. Я увидел, что он подумал о русской девчонке из Самарканда, которую он еще не успел полюбить при жизни и которая все еще любила его после смерти. Любила, как может любить восемнадцатилетняя. И звали ее Галчонком. «Ну почему Галчонок? - возмущался он. - Птица какая-то черная». Вечерами сидела она на подоконнике родительского дома и ждала его, а он то приходил, то уходил, говорил, что придет на час, а пропадал на месяцы, а она все ждала и ждала... Ее мысли заполнял только он единственный.

- Артур, - вздыхала она, - где же ты, мой кареглазый, кого любит сейчас твое доброе сердце?

Галчонок нравилась ему своей скромностью. С ней он познакомился, когда бушевала перестройка. Он снимал с братом дом в кишлаке. Они наладили массовое производство попкорна. Было смешно наблюдать, каким способом они создавали свой бизнес. Это была тепловая пушка, в которую с одной стороны заталкивались зерна, и из сопла с другой вылетали воздушные сладкие хлопья.

- Бизнес по-армянски, - смеялся он.

Весь дом был завален хлопьями. Там же в кукурузных хлопьях, под шум тепловой пушки, он впервые познал эту девушку. Потом он, как порядочный мужчина, повез знакомить ее со своей мамой в Ереван. До чего Галчонок оказалась забавной девчонкой! Когда  Артур забежал к двоюродной сестре на минуту, чтобы поздороваться, эта девушка залезла на дерево и бросала камни в окно, потому что думала, что там он развлекается с другой. Стекло заменили, а соседям пришлось объяснять, что битье окон в Самарканде - обычное дело. Как-то раз Галчонок зашла в дом его матери и, увидев на полу ковер, решила разуться.

- У нас так не принято, - улыбнулся он, а она покраснела.

Три дня и три ночи Артур водил ее по друзьям. Они пили вино, жарили шашлыки в горах, пели армянские песни. Он ей рассказывал легенды об Ахтамаре и утирал ее слезы поцелуями. Долго сидели они на Севане, обнявшись как дети, вслушивались в шум набегавшей волны. И им казалось, что они слышали голос отчаявшегося.

«Ах, Тамар, ах, Тамар», - кричал кто-то с заблудшей душой  в надежде увидеть свет потухшего факела своей любимой.

Но скоро сказка закончилась. Пришло время отправить Галчонка в Самарканд. Она не хотела уезжать без него, но у Артура были еще дела здесь. Он с лучшим другом Мишиком повез девушку в аэропорт.

- Когда ты прилетишь ко мне, Артур? - спросила она его перед самым отлетом.

- Тогда, когда ты научишься готовить хинкали, - улыбнулся он, и больше они никогда не виделись.

Он провожал ее самолет таким грустным взглядом, словно предчувствовал, что она улетает навсегда. Мишик похлопал его по плечу и предложил везти машину сам, но Артур отказался. Они дружили с детства, учились вместе в школе, оба воевали в Нагорном Карабахе. Если кто знает, что такое настоящая армянская дружба между мужчинами, тот меня поймет. Они  могли обманывать друг друга по мелочи, но духовная связь между друзьями бывает настолько сильной, что дружбе такой может позавидовать даже любовь. Его большие глаза слезились болью. Я вдруг начинал видеть себя в них и чувствовал, что Артур замечает меня. В его кармане до сих пор лежала записка. Он протянул ее мне, хлопья попкорна упали на снег.

«Мама и Галочка, простите, но жить я больше не могу. Я ухожу за ним».

Я вдруг увидел в глазах Артура решительность, веревку и последнюю агонию, темноту, страх...

- Артур, - вскричал я. - Не делай этого. Какая глупая смерть!

Но это уже произошло несколько лет назад, и он лишь грустно улыбнулся.

- Мы были пьяны в тот день, бессонные ночи утомили нас. Мишик погиб на месте, я покалечил ногу...

Мысль, что он виноват в смерти друга, не давала ему покоя даже сейчас, терзала его душу.

- Господи, ну  почему ты забираешь самых лучших?! - заплакал я.

Я не хотел отпускать его и предложил кров. Он был рад, что я пригласил его к себе, и впервые за все годы скитания заснул. Мне еще долгое время виделась русская девочка, ждущая его на подоконнике родительского дома...

Я ушел под утро. Теперь я не боялся оставить памятник. Он был в надежных руках. Пока Артур спал, я взял из его кармана немного денег. Они ему были уже не нужны, а мне еще предстоял путь в мир людей. И снова падал этот снег. Он словно приставал ко мне. Как назойливые мухи, кружились вокруг меня снежинки, а я шел и шел....

О сексуальных женских фантазиях

Уверен, что существует много сексуальных женских фантазий, о которых мы, мужчины, мало что знаем... Эти фантазии, как заточенные дикие звери в клетках ждут своего часа, чтобы вырваться наружу!

Анна

Анна была старше меня. Мне нравилась ее стройность. Ах, эти ножки, ах эти глазки! Когда она надевала юбку и колготки со стрелками, а каблучки задорно отбивали по асфальту барабанную дробь, мужчины оборачивались, ловя каждое движение играющих на ходу ягодиц этой женщины. «Ну, где ты, мой достойный рыцарь?» - читалось в этих движениях. Мужчины терялись и, порою боясь разочаровать такую женщину, без боя отступали. Правда, у нее был горе-любовник Дима, какой-то военный из спецслужб. На протяжении двенадцати лет они встречались редко, но бурно. Обычно в кураже безвылазного запоя приползал он к ней и брал хамской, напористой страстью, а потом опять исчезал на месяцы в своих вечных командировках. Анна ждала, тосковала, ревновала к «горячим» точкам и каждый раз клялась, что больше не отпустит его при следующей встрече. Потом они поссорились окончательно. Однажды он проговорился, что был в плену и принял мусульманство, но ни о чем не жалеет. Он умолял Анну подобрать ему еще подругу и жить втроем. Она была в истерике, кричала, что это не мусульманство, а бл…тво.

Анна была обаятельной. Конкуренция в сфере услуг научила чувствовать настроение клиента и делать все от себя зависящее, чтобы клиент оставался довольным. Когда я зашел в салон красоты, волосы у меня спускались до земли. Я был одет в поношенную солдатскую форму, босой, с отрешенным, блуждающим взглядом. Парень с бейджиком «Питер» долго просматривал журнал записи и, найдя мое имя, поморщился. Всем своим видом он показывал пренебрежительное отношение ко мне, и еще немного и я бы ушел прочь, хотя уровень салона не позволял отказывать клиентам со странностями.

- Здравствуйте, -  Анна вышла из зала и вежливо улыбнулась.

Вряд ли к ней на стрижку до меня записывались снежные люди.

- Вы господин N? – спросила она, преодолевая волнение.- Присаживайтесь.

Я сел в кресло. Журчание воды успокаивало меня. Руки этой женщины коснулись моих фантомных волос и нанесли на них шампунь.

- Как будем стричься? – спросила она, разглядывая мое бледное отражение в зеркале.

- Хотя бы до плеч, - ответил я.

Пряди моих волос стали падать на пол. Я наблюдал за их падением, вспоминая, как в последний раз стригся перед отправкой в Чечню.

- А кто такой Карл? – спросил я вдруг. - Мне его рекомендовали на ресепшн.

- Ах, Карл?! Так это мой коллега.

- Я настоял, чтобы Вы меня подстригли.

- Почему? – спросила она, нанося мне на бороду пену для бритья.

- Потому что мне не с кем пойти в кино сегодня вечером - ответил я, - а у Карла есть Питер.

Я чувствовал, что уже нравлюсь ей. За годы пребывания в памятнике я возмужал и превратился из мальчишки в привлекательного мужчину.

- В нашей профессии много лиц нетрадиционной ориентации, но Карл нормальный.

- Все равно я хотел бы пригласить Вас, а не его… - улыбнулся я.

Мы договорились встретиться у входа в кинотеатр «Октябрь». Тогда шел популярный фильм «Глянец». Она опоздала, и мы сразу забежали в кинозал. Во время просмотра, я иногда смотрел на нее. На свидание со мной она пришла еще более красивой и желанной. Я был счастлив, что сижу рядом с ней, и мне хотелось взять ее за руку.

- Жизнь как мост через реку. Счастье встретить на нем любимую женщину, - сказал я вслух после сеанса.

Нам не хотелось расставаться. Мы шли по Новому Арбату и разговаривали уже на «ты». Пару раз мне удавалось рассмешить ее, и что удивительно, она не замечала, что я был босой. Или не хотела замечать. На улице было прохладно, таял снег. Уже темнело. Мы зашли согреться в ресторан. Халдей в сомбреро предложил выбор между французским и чилийским винами, порекомендовал сыр в нарезку. Моя спутница заказала телятину в овощном рагу, а я от еды уклонился, сославшись на то, что собираюсь худеть. Вино оказалось вкусным. Мы выпили за встречу. 
- Я бы хотела еще родить ребенка. Представляешь, мне однажды приснился сон, будто я нашла новорожденного мальчика в поле колосистой пшеницы, взяла его на руки, а он тыкается в мою грудь и молоко ищет, глупенький. Я бегу по полю и не знаю, что делать. Я такая впечатлительная, что набросала в этот же день карандашом рисунок. 
- Ты рисуешь? – удивился я.
- Я раньше хорошо рисовала, всем друзьям раздарила свои работы, а вот этот рисунок оставила себе. Он у меня над кроватью в спальне висит. Когда приедешь в гости, я тебе покажу. 
- В последнее время, - потер я кончик носа, - я избегаю общества красивых женщин.

- Даже не знаю, радоваться комплименту или грустить от отказа...

- Давай выпьем за удачу! – поднял я бокал вина.

- Давай! - она чуть-чуть отпила из бокала, - И все-таки у меня в голове не укладывается. Завтра ты пропадешь, и останутся только воспоминания?

Я знал, что Анна жаждала перемен и в то же время их боялась.

- Мы живем будущим и прошлым, забывая то, что есть сейчас, - сказал я, допивая бокал вина.

- Мне порой очень не хватает этого "сейчас"… - призналась она, и ее глаза блеснули от света свечи.

-  В твоей жизни часто попадаются не те люди…

- Такое ощущение, что ты меня уже давно знаешь. То, что ты говоришь, все верно и это действительно так...

- Не скрою, я талантлив в этом, - улыбнулся я, ощущая терпкость вина на вкус.

За годы, проведенные в памятнике, я утратил многие чувства, и сейчас мне захотелось плакать от счастья. Едва сдерживая слезы, я слышал, как бьется сердце женщины, которая хочет быть счастливой.

- О чем ты мечтаешь?

Она закрыла глаза, и ее влажные от вина губы прошептали:

- Представь, что горят свечи. Рядом потрескивают поленья в камине, играет приятная мелодия, добавляющая тепла в атмосферу...

Официант побежал за второй бутылкой вина. Я взял ее ладошку, которую хотелось прижать к своей щеке. Анна чувствовала нечто похожее, но что-то останавливало ее порыв. Может быть, женщины разучились полностью доверять мужчинам?

- Ты сидишь в кресле качалке с бокалом вина, - наклонился я к ней, - преданный пес лижет твои ступни, а ты все ждешь меня после долгой разлуки…

- Мы должны быть только друзьями, - открыла она вдруг глаза, пресекая мой поцелуй.

Я горько улыбнулся. Мне стало обидно, что она годами ждет нелюбимого человека только потому, что некому выгуливать ее собаку. Трясина осознания, что она разлюбила, и ее разлюбили, засасывала ее душу, тянула на самое дно, и где-то там отпускала. В болотном угаре, как беспомощный котенок, гребла эта женщина своими лапками, и уже видела безликие лица своих спасателей. Они так же беспомощно гребли к ней и чаще от нее, отчего становилось еще больнее и обиднее.   
- Я становлюсь какой-то материальной, – пожаловалась она. - Знаешь, откуда берет начало слово «мать»?

Я пожал плечами.
- От слова «материя», «земля».

Мне нравилось, как изысканно насаживает она кусочек мяса на вилку и подносит ко рту. Мой желудок заурчал. Я вспомнил, как в армии делил с товарищем банку тушенки. На столе стояла початая бутылка водки, и казалось, что все не так плохо. 
- Интересно, а отчего произошло слово «отец»? – задумался я. - Отец, отче, от чего-то… Мы оба засмеялись.
- А ведь верно ты подметил, - глаза Анны блеснули, - отец – это космос и, скорее всего, произошло это слово от чего-то такого, чего мы понять никогда не сможем…
Потом она погрустнела, и я увидел ее влажные от слез глаза. Я слушал о ее родном брате, талантливом музыканте, который погиб от передозировки наркотиков.
 - У меня всегда такое ощущение, что он рядом и не умер вовсе. Я даже иногда боюсь встретить его случайно на улице, - говорила она, оглядываясь по сторонам.

Мне тоже казалось, что на нас кто-то смотрит. Возможно, я ловил взгляд официанта, который внимательно следил за нами и вовремя разливал вино из бутылки. Разговор зашел об ответственности, и я отметил, как сильно меняется мужчина к тридцатилетнему возрасту. 
- Я чувствую ответственность за каждый шаг, тогда как прежде мои поступки зачастую были бесцельными и пустыми.
Уже было поздно. Мы вышли на прохладную улицу. Метро закрылось. Денег у меня осталось только на пачку сигарет и на такси Анне, и то, если  перейти через мост. Мы шли и курили, держась за руки, как дети. Впереди виднелась здание гостиницы «Украина», напоминающее в темноте ночи старинный замок.

- А ведь я давно не курю, а тут вдруг захотелось…, - говорила Анна, забавно выпуская клубы дыма, - потому что хорошо так… и не верится, что завтра рабочий день. Моя дочь в шоке будет, если увидит меня в таком состоянии, хотя сейчас, наверно, сама гуляет, зас..нка.
Над городом нависло хмурое небо, моросил дождик. Перейдя мост, мы пошли сквером к направлению Киевского вокзала. Там можно было поймать недорого такси. По дороге мы встретили лавочку, на которой, сливаясь с дождем, сидела неподвижная фигура женщины. 
- Там кто-то сидит или мне кажется? – шепотом спросила Анна меня и от страха сжала мою ладонь. 
- Это неприкаянный призрак Леси Украинки, - сказал я, уводя свою спутницу во дворы дремлющих многоэтажек.

Под большим раскидистым деревом я обнял Анну и поцеловал. Мы закружились в долгом тоскливом поцелуе и, уронив ее расслабленное тело прямо на выступающие из-под земли корни, я стал осыпать ее теплыми поцелуями, забываясь и не замечая ничего вокруг…
 - Что ты делаешь? Нас могут увидеть, - шептала она в шорохе листьев, слабо сопротивляясь.

Прости, что выбрал тебя

Я долго смотрел на тебя. Ты смотрел на меня тоже и, словно чувствуя мое желание, прятался за другими, такими же, как ты невольными. Вы все были обречены, все до единого, и, если бы могло случиться чудо и вам дали бы свободу, вы бы все равно погибли! У тебя были умные глаза. Я никогда не забуду этот взгляд. В нем была надежда.
Может быть, поэтому я указал на тебя пальцем и тем самым ускорил твои страдания.
Я был по отношению к тебе богом, твоя судьба была в моих руках, и в эти минуты я уже возносился, наблюдая, как тебя тащат ко мне.

Прости, что выбрал тебя, но я не мог иначе. На моем месте мог оказаться кто-то другой, но он не знал, что значит любить тебя. Ты задыхался от моих поцелуев. Тебе не хватало воздуха, и ты все время молчал.... Да, ты не сдавался, с достоинством наблюдая свой ритуал смерти, и когда я занес нож над тобой, ты вздрогнул, забился в конвульсиях еще до удара, и я вздрогнул вместе с тобой, рыдая и проклиная несправедливость. Я ощущал, как тает твоя последняя надежда, как ускользает в небытие твоя жизнь. И сердце мое трепетало, пытаясь понять твою боль. Прости меня, что выбрал тебя, но я хотел как лучше. Наша встреча была не напрасна. Я приготовил хорошую уху, я просуществую еще один день. Возможно, в следующий раз кто-то выберет и меня...

На мосту

Когда пишу я эти строки, звучит незнакомая песня. Откуда эта песня? Кто ниспослал ее мне, почему именно сейчас, когда назад дороги нет? Это песня цепляет меня так, что я чувствую бога. Ты так близко, мой добрый бог! Твое дыхание приятно колышет мои волосы, в твоих ладонях отражаются свет и сила, я жмурюсь. Волна жизни приятно проходит по телу. Ты смотришь на меня и улыбаешься. Почему же в твоих глазах слезы, почему ты все время молчишь?

Отрывки памяти, как опавшие листья, кружит ноябрьский ветер. В воздухе читается последний штрих осени. Я знаю, больше такого не повторится никогда... Я иду с девушкой, пытаясь вспомнить ее имя... В синем свете фонарей она загадочно красива, ее тело манит меня. За час до этого мы выпили по мятному Махито. Она говорила, как ей трудно с мужем, что она хочет подать на развод, но боится... Я верю. Таким красивым глазам нельзя не верить. Муж ее сидит с дочкой, думает, что супруга у подруги. Он тоже верит... Мы похожи в этом. Я не знаю ее телефон, но, наверно, это страсть. Та самая, о которой пишут в книгах...

Старая набережная. Как всегда безлюдна и нема. Мы останавливаемся, очарованные панорамой ночи. Эта девушка боится высоты, поэтому прижимается ко мне. Я ловлю ее парфюм. С моих губ срывается нежность. Голова кружится, когда я обнимаю ее. Мы целуемся прямо на мосту напротив Дома Правительства. Дует ветер. Я слышу, как она учащенно дышит, как хочет меня. Я пытаюсь остановиться, но не могу... И лишь чей-то оклик спасает нас от физической близости.


Идущая в рай

Амина прошла мимо фонтанов одна, и озябшие солдатики тоскливо посмотрели ей вслед. Пьянящий парфюм долетел до их мальчишеских ноздрей, возбуждая огонь, и они невольно улыбнулись, рисуя фантазии. Амина шла в метро. Жуткая боль разрывала ее сердце, грудь жгла жажда мести. Черные волосы развивались на ветру. Ей так и не позволили накинуть платок, так как боялись, что это привлечет внимание. Она шептала молитву Аллаху, который вел ее к Валли, обещая долгожданную встречу, но ее тонкие губы, словно не слушались, и плотно сжимались, отчего шепот переходил в какое-то жуткое завывание. Я слышал это завывание отчетливо, понимая каждое слово, летел за ним следом. Это молитвенная нить связывала нас, объединяла в одно целое. Амина шла, упорно стуча своими сапожками по брусчатке. Дорога утомляла ее. Каблуки цеплялись за выступы булыжников. Ветер дул в лицо порывами, сшибал с ног, и девушке все время приходилось поворачиваться к нему спиной. В этот момент я ложился у ее ног опавшим листочком и тоже затихал. Она не замечала меня, а я, всматриваясь в ее восточные черты, пытался постичь, что такое любовь. Я видел, как ее пальцы нервно искали в карманах зажигалку и сигареты. Ей хотелось курить, но Джимхан категорически запретил ей любые контакты с огнем, и она не могла ослушаться брата. Брат для нее был всем, и подвести брата, тем более сейчас, когда положение ваххабитов на Северном Кавказе оставляло желать лучшего, было для нее страшнейшим позором и неутолимым грехом. Ей казалось, что судьба целой нации, всего народа, в ее руках, что стоит лишь перейти черту, и эти проклятые русские вздрогнут. К тому же, ее любимый никогда бы не простил ей такой оплошности. При жизни он не знал, что она курит, и сейчас это еще больше пугало ее.

У входа в метро Амина все же закурила. Она с наслаждением втянула в себя дым и слегка закатила глаза. Я чувствовал ее мгновенную радость и тоже радовался за нее. В этот момент она была похожа на ребенка. Да сколько ей было на самом деле? Не более восемнадцати лет. «А вдруг это все не так?» - пронеслась мысль Амины, и я увидел, как она стала отгонять ее прочь. Но мысль цеплялась, когда мимо девушки мелькали лица прохожих, а дети, завидев затуманенный ненавистью взгляд смертницы, начинали плакать.

- Главное не смотреть на детей! Они могут выдать, а еще хуже, могут разжалобить, - процедила она сквозь зубы.

Царство Шайтана, как называл метрополитен ее старший брат Джимхан, работало, как часы, и, спускаясь по турникету, Амина боялась, что не успеет. Ей становилось страшно. Она уже слышала гул приближающегося поезда, пропасть притягивала к себе ярким светом, и лишь молитва помогала сосредоточиться на священной цели. Зайти и нажать.

Ей даже не разрешили проститься с отцом и сестрами. Для них Амина уехала в Москву поступать в институт на медицинский. Я представил, как она в белом халате лечит детишек, с какой нежностью и заботой относится к каждому ребенку, но это будущее было туманным, как сам я. Тот, кто был косвенно виновен. Сейчас она вспоминала араба с рыжей бородой, погибшего от пули неверного. Любила ли она Валли? Любила. И я завидовал ему только за то, что у него была такая жена. Мне было стыдно, что я разрушил их счастье.

Амина зашла последней в вагон и в плотном живом кольце старалась не смотреть на тех, кто должен был пойти за ней следом. Она встала к ним спиной, тем самым, показав презрение к ним, и стала молиться. С каждой секундой поезд набирал скорость, я видел, как рука шахидки сжимает мобильный телефон, как белеют от напряжения костяшки ее пальцев. Она должна была набрать номер Валли, и я знал, что как только пройдет сигнал, цепь замкнется и сработает детонатор. Но девушка медлила. Ей показалось, что кто-то пристально смотрит на нее. Как двое своих среди чужих, так и мы вздрогнули, словно пораженные током, заметив друг друга. Мы всматривались в наши отражения на дверях поезда, не отрывая взгляда. Я стоял прямо за ней, выше ее на голову и невольно вдыхал запах ее черных волос. Они пахли ручьями и небом на фоне снежных, как одежды Аллаха, шапок гор.

- Зачем? – спросил я, положив подбородок ей на плечо, - Ты слишком молода, чтобы уходить.

Мои щека едва коснулась ее щеки, и ей стало не по себе от такого касания.

- Так хочет Аллах, - слабо улыбнулась девушка, слегка отстраняя голову.

- Аллах хочет детей, хочет мир. – Вымолвил я, и шепот моих губ прошелся по ее нежной шее сладкими поцелуями.

Девушка еще больше задрожала. Слышно было, как стучит ее сердце. И от этой мгновенной близости, оттого, что нас тянет друг к другу, как мужчину и женщину, я верил, что не все потеряно, что я могу остановить ее необдуманный поступок.

- А как же Валли? – крикнула идущая в рай, гневно сверкнув глазами.

Она заметила на мне солдатскую форму, автомат на плечах и главное - кинжал Валли, с которым он не расставался даже в постели, и поняла, что я убил ее любимого. Ее гнев пронзил меня насквозь, стал рвать и метать меня в разные стороны. Вагон затрясся. Пассажиры схватились за поручни. Как тонущий в бездне, схватился и я за плечо чеченки.
 
- Амина…

Она повернулась ко мне так внезапно, что несколько ее слез попали мне на лицо. Наши губы соприкоснулись. Ее рука, держащая телефон, опустилась.

- Аллах Акбар… - подумал я, целуя ее нервные губы.

Двери открылись, и толпа вынесла нас на перрон. Амина побежала от меня, словно от прокаженного, встала на эскалатор. Я провожал ее взглядом. Знала ли она, что у Валли была еще жена-американка и арабский скакун, которого он выставлял на Дерби? Возможно. Предвидел ли ее старший брат Джимхан, что его сестра вернется в родной аул и бросится к ногам родителей со словами раскаяния, а сам он будет застрелен федералами следующей ночью? Радовался ли сам Валли, глядя на нас сверху, как его чеченская жена с поясом шахида целуется со мной в тесном метро? О, я не знал сам! Мимо меня проходили люди, толкали меня, а я все стоял и стоял, не шелохнувшись, все еще чувствуя вкус крови с искусанных губ той, что собиралась в рай.


Про любовь

От черной воды шел ужасный холод. Осторожно я подошел к берегу и заглянул в душу озера. По водной глади медленно кружила листва. На том берегу в темноте растворялась старая церковь, и, если бы не желтый глаз луны, ее бы совсем не было видно. Непроизвольно я поднял руку, чтобы перекреститься, но вместо молитвы мои губы прошептали пугающее откровение:

- Любовь все-таки великая сила на земле. Настолько великая, что не каждому под силу удержать ее в своем сердце.

Мои пальцы еще пахли пьянящим до головокружения ароматом этой красивой женщины.


Заброшенный пляж и призрак

Никогда не думал, что окажусь в столь загадочном месте поздним осенним вечером. Если Вы окажетесь в районе метро Щукинская и, добираясь до набережной, свернете влево под мост, то перед Вами предстанет дикое побережье. Здесь не горят фонари, лишь иногда вспыхивают огни отъезжающих иномарок с тонированными стеклами, и бог лишь один знает, зачем они приезжают сюда, и что в них творится в минуты стоянки.
Здесь тихо. Редкая птица запоет свою трель, да изредка пройдет корабль, и шум прибрежной волны напомнит Вам, что где-то рядом течет река Москва… Вы заметите ее красоту, и тоска наполнит Вашу душу. Далекие огни цивилизации мерцают на той стороне. Там Строгино. В это время тут практически безлюдно. Вы можете встретить рыбака, возвращающегося с вечерней рыбалки, здесь наверняка обитают маньяки и бродят, шурша опавшими листьями, их обреченные жертвы. Это место притягивает, притягивает своей тишиной, и не каждый отважится спуститься поздним вечером вниз и потрогать прохладную гладь воды. Я спускаюсь вниз по скользкому обрыву, почти падаю, бегу... Вековые ивы... Черные ветки свисают вниз и слегка касаются Вас. Вы обнимаете крону и чувствуете, как история этого места передается Вам обрывками воспоминаний. Вам хочется курить, Вы роетесь в карманах и ищете сигарету и зажигалку. Сильный ветер тушит огонь. По коже проходит легкая дрожь, когда какая-то тень скользнет, и Вы боковым зрением заметите ее силуэт. Пожалуйста, не курите! Это притягивает лишний взгляд. Темнота наблюдает, и тысячи невидимых глаз оценивают Вас, как чужестранца. Здесь не комфортно, но уже нельзя уйти, поддаться чувству страха. Вы должны до конца ощутить тайну заброшенного пляжа.  Здесь живет душа потерянной девушки. Ее одинокая тень в такие лунные ночи сидит на камне у воды и ждет Вас, чтобы заговорить. Я спрашиваю ее, хорошо ли ей здесь? И она отвечает, что давно не чувствует холода. Она говорит, что мои губы очень сладкие.

- Не мудрено! - отвечаю я, - ведь я пил сладкий шейк.

Сейчас я пьян как никогда. Я хочу ее, хотя не вижу лица, но она отталкивает меня и говорит, что замужем, что муж ее – изверг, и она боится обжечься. Я улыбаюсь и шепчу, что я давно уже потухший пепел, развеянный сто тысяч раз по ветру. И еще неизвестно кто из нас настоящий призрак. Мне кажется, я говорю это специально, чтобы увлечь ее за собой и мне становится больно.


О задушевных разговорах замужней женщины с чужим мужчиной

Любому мужчине нравятся задушевные разговоры с женщинами. Но если женщина ведет задушевные разговоры с мужчиной, то есть доверяется ему или признается в каких-то тайнах или грехах, причем часто, как правило, эти разговоры связаны с какими-то проблемами с ее мужем, разладом внутри семьи, либо она жалуется на свое положение, то это самый верный сигнал, что такая женщина доведена до крайности и способна на все вплоть до действий сексуального характера, потому что ее муж не является для нее авторитетом на данный момент. То есть она ищет другой авторитет, более выгодный и удобный.

Как из меня однажды сделали морального выродка

Лысый негр в красном камзоле и генеральских штанах потянул на себя вертушку. Я вошел в фойе, счищая с воротника снег. Роскошь и убранство отеля поразили меня. Я чувствовал себя чужим здесь, идя босиком по красной ковровой дорожке мимо колонн и мраморных статуй. Казалось, что сейчас метрдотель подойдет ко мне и попросит удалиться. Я остановился у витрины, где продавались украшения итальянских дизайнеров и товары народного промысла. Продавщица бросила на меня беглый безучастный взгляд и уткнулась в журнал «Форбс».

- Можно одну конфетку? - спросил я и взял из вазы на ее столе «коровку».

Времени еще было предостаточно, и я присел на кушетку из узорного велюра под старину, положив небрежно ногу на резной дубовый столик. Мне захотелось внимания, так как всеобщее равнодушие к моей скромной персоне в этом экстравагантном месте вызывало во мне неприятные чувства. Напротив меня сидел солидный господин в рубашке от «Версачи» с расстегнутым воротником и покуривал сигару. Как назло, клубы сигарного дыма скрыли мое бесцеремонное поведение от взора метрдотеля. И скандал не удался.

Мимо нас неторопливо проходили посетители. Это были в основном иностранцы с VIP-проститутками, но попадались и русские. Один из них, пропуская даму в лифт, выронил стодолларовую бумажку и не заметил этого. Купюра так и лежала на ковре, пока ее не поднял метрдотель. Его холеное, лоснящееся от жира лицо было невозмутимо. Казалось, что поднимать стодолларовые бумажки для него обычное дело. И мне вдруг стало обидно за тех мальчишек, которые отдали свои жизни в окопах Чечни. Там была беспощадная, никому не нужная война, а здесь текли деньги рекой. Казалось, что тысячи гневных мертвецов шевелятся в своих могилах от несправедливости. Я даже слышал, как хрустят их хрупкие кости.

Кинув взгляд на внутренний балкон, возвышающийся над фойе, я заметил, как какая-то женщина посылает мне воздушные поцелуи, держа в руках бокал с шампанским. Сначала я подумал, что ее внимание адресовано курящему господину, но все же кивнул и поднялся по мраморной лестнице. Скорее всего, женщина была пьяна и обозналась. Оказавшись на втором этаже, я потерял ее из вида. По-видимому, здесь проходила какая-то презентация. Ухоженные женщины бальзаковского возраста, сверкая дорогими украшениями, за столиками пили чай с пирожными. Они чувствовали себя богинями, выдавливая из себя улыбки фальши. Над всей этой суетой возвышался плакат какой-то девочки. Мне объяснили, что девочка пропала без вести несколько лет назад, и попросили принять участие в сборе средств на поиск несчастной и других пропавших детей. Но что-то было не так в этом общем благородном порыве. Я бродил между столиками, все еще не решаясь избавиться от последней монеты, и заглядывал во рты этих «матерей-Терез», которые аппетитно жевали свои булочки. Тут же на столиках лежали фотографии пропавших, заляпанные жирными пальцами их ищущих. Слегка пошатываясь от мерзости данного мероприятия, я решил было уйти, но аппетитное чавканье окружающих меня «спасительниц» обострило во мне чувство голода. Когда я подошел к шведскому столику, чтобы подкрепиться, то заметил ту женщину, которая недавно посылала мне воздушные поцелуи.

- Здравствуйте, - улыбнулась она и подала мне свою руку, но я проигнорировал этот привольный жест, жадно уплетая за обе щеки сэндвич с красной рыбой.

Женщина вовсе не обиделась.

- Меня зовут Вера, – представилась она. - Это я Вас звала...

- Надо же! - равнодушно сказал я и пошел к бару, где официант разливал соки и шампанское.

Вера была в элегантном вечернем платье, и на ее пышной груди сиял крупный изумруд. Было странно наблюдать, что эта обеспеченная женщина следует, не отставая, словно банный лист, за босоногим солдатиком. Мы взяли по бокалу шампанского и отошли в тень колонны.

- У меня к Вам одно предложение... - сказала Вера, сделав скромный глоток, пока я дожевывал бутерброд. - Мне не с кем пойти сегодня в ночной клуб, а муж уехал в Лондон.

- Здесь еще есть мужчины, - указал я на парнишку с модной прической, который только что вошел, щеголяя узкими, подчеркивающими бедра, брюками.

- Он голубой, - засмеялась моя спутница, обнажив свои ровные керамические зубы.

Она вдруг заметила, что я кинул ревностный взгляд в сторону шведского стола, где дамочки активно наполняли свои тарелки.

- Вы проголодались?

Я кивнул, и ее глаза засветились материнской заботой.

- Вам что-нибудь принести?

- Да, блины с икрой и пирожное с кремом.

Когда Вера ушла, я быстро осушил бокал шампанского и отправился к выходу, но она вовремя заметила мое бегство и догнала меня на ступеньках.

- Вы уже уходите? - слегка расстроилась она, держа в руке полную тарелку деликатесов.

Я виновато кивнул.

- Вам не понравилось мое предложение?

- Мы совсем не знакомы...

- Порою живешь с одним человеком всю жизнь и совсем его не знаешь...

- А что мы будем делать?

- Скрашивать мое одиночество. Мы будем пить Хенесси XO, курить кальян, и я буду не против, если Вы увлечетесь там какой-нибудь девушкой.

Неожиданно в наш разговор вмешалась высокомерная старушка. Ее тяжелые серьги безобразно оттягивали мочки ее вялых ушей. По манере ее поведения видно было, что она организатор этого благотворительного вечера.

- Верочка, почему ты скрывала от нас свою страсть к убогим? - надменно улыбнулась она, окинув меня с ног до головы холодным взглядом.

Ее хищный крючковатый нос вдруг заострился, словно клюв коршуна, готовый проткнуть в меня в любой момент.

- В обществе красивых дам мужчины теряют головы, а этот потерял еще и туфли, – заметила она мои босые ноги и вдруг завопила, точно укушенная. - Какое неуважение к пропавшим детям! 

Все замерло вдруг. Музыка оборвалась, официанты перестали разносить бокалы и разливать вина, и сотни негодующих глаз уставились на меня. По залу прошел неодобрительный шепот. Вера взяла меня под руку, пытаясь увести от скандала, но я  отстранился.


- Уважаемые дамы! – сказал я, запрыгнув на один из столиков. - Цель подобных мероприятий одурачить вас, играя на вашем сочувствии. Если хотите реально кому-нибудь помочь, сходите на вокзал. Там очень много людей, которые реально потерялись. У настоящей помощи не бывает пиара. Как вы вообще можете помогать детям? Каждая из вас с радостью перегрызет горло другой только за то, что та позволила себе усомниться в ее высоких намерениях.

Женщины поднялись со стульев, медленно дожевывая пирожные, и окружали меня. Они растопырили пальцы, угрожающе шевеля ими, словно крабы на охоте. Враждебное кольцо из бриллиантов и роскоши сжималось вокруг меня. Знамя добродетели, вырванное у них внезапно из-под ног, было сейчас, как красная тряпка для разъяренного быка. Из улыбчивых и добродушных женщин они превращались в страшных и безобразных фурий, алчущих растерзать меня только за то, что я усомнился в их добродетели.

- Вот, мерзавец! – слышалось из толпы.

- У меня мозг взорвётся. Может, я чего не понимаю в жизни...

- Топтать его, бабоньки! Топтать! – призывала к бою организатор вечера, выдвигая вперед плакат пропавшей девочки, словно икону перед дьяволом.

Старушка схватилась за сердце, и ее верные подружки замахали вокруг нее разношерстными веерами. Ее ядовитая слюна забрызгала паркет.

- Наташа, да не обращай ты на него внимание, - сказала одна из них. - Если на каждого обращать внимание, то можно с ума сойти.

- Страшно, ведь он такой не один, – поражалась основательница фонда. - Лучше бы он молчал, как бывает в большинстве случаев. Просто он меня поразил своим пофигизмом. Такой человек пройдёт мимо гуляющего ночью ребёнка в трусиках.

- Ну, такой не то, что мимо пройдет, он еще и может что-то сделать нехорошее. Моральный выродок. Бороться с ним бесполезно, только себе дороже выйдет.

- А вдруг у него еще совесть осталась? – кто-то тихо шепнул за их спинами.

- Мужчинка от себя в полном упоении, – пробасила одна солидная дама.

- М-да, с головой человек явно не дружит. Ему б хорошего доктора, глядишь и помогло бы.

- Мы привлекаем внимание не к пропаже этой девочки, а к проблеме, что дети пропадают, а ищут их добровольцы. – Била себя в грудь другая оскорбленная особа.

- Мне это не интересно. – Возразил твердо я, ухмыльнувшись.

Я все еще стоял на столике и смотрел на все это убожество сверху вниз.

- А хмылится, как абсолютный эгоцентрист. Пуп вселенной. Это не лечится, – попыталась столкнуть меня со стола одна дама.

- Я Вас всех прощаю, – поклонился я этим женщинам и спрыгнул вниз, а они с криками и воплями набросились на меня, словно на случайно зашедшего в женскую баню мужика. Я выбрался из кучи-малы и сам схватил Веру за руку. Мы поспешили удалиться. Заварушка наверху еще долго не утихала.


Не говорите женщине, что она не совсем счастлива в браке

Не говорите женщине, что она несчастлива в браке, даже если это кажется правдой или она это хочет услышать. Вы рискуете открыть ящик Пандоры. Любопытство замужней женщины сыграет с ней злую шутку, да и с Вами тоже.


Мужской стриптиз

Наш «Мерседес» несся по ночной столице. Вера сидела за рулем, а я всю дорогу думал, что жизнь не такая простая штука. У нее был муж, который уехал по делам в Лондон, у меня не было никого, и с этой женщиной меня не связывало ничего общего. Какая-то неведомая сила уносила нас навстречу неизвестности. Мы остановились у ночного клуба «Капитан Дрейк». Мне вспомнилась «Хромая Лошадь», где заживо сгорели двести человек. Заведение было аналогичное. Такие же узкие коридоры, горючие материалы. Выходя из машины, Вера дала мне пятитысячную бумажку:

- Пусть у тебя будут деньги.

Охранник просветил купюру и стал отсчитывать сдачу. Нам дали лучший столик. Официант был услужлив, но болтлив, хотя из-за громкой музыки его речь не всегда была слышна. К Вере он относился с нескрываемым почтением, так как от нее ему не раз перепадали хорошие чаевые.

Мне понравилась задумка дизайнеров клуба. Зал был оформлен под корабль из темного дерева. На мачте работал DJ, а по лестницам стояли матросы-негры в полосатых тельняшках и характерных шапочках, напоминающих мне льва Бонифация из мультфильма моего детства. Звучала энергичная музыка. Все внимание посетителей было приковано к танцполу, на котором дергались и подпрыгивали в лучах ультрафиолета, словно под током, девушки. Мы заказали коньяк XO, сок и греческий салат.
 
- Выбирай любую, - кричала мне сквозь музыку Вера. – Как тебе вот эта? – смеялась она, показывая на одну из танцовщиц.

Я делал равнодушный вид и даже зевал, но иногда мой взгляд все-таки цеплялся за ту или иную танцующую девушку. Мне нравилось, как они двигаются, как молодость дышит в их разгоряченных телах. Я знал, как легко я могу получить каждую из них, представлял их в своих объятиях, мысленно сдирая с них маски приличия. Девушки отвечали мне улыбками, шептались между собой. Все считали меня богатым, потому что только уверенный и обеспеченный человек может позволить себе такую причуду, как прийти в клуб в изношенной форме солдата да еще босиком. Они хотели узнать обо мне больше. Никто не знал, что творится у меня на душе, и даже Вера боялась спросить меня об этом. Перед нами танцевала молодая пара. Девушка модельной внешности была в блестящей открытой блузке и обтягивающих джинсах. Она умело танцевала и одновременно источала улыбки окружающим мужчинам. Ее кавалером был худощавый парень с влюбленными и грустными глазами. Очевидно, студент. Я уже видел недалекую судьбу их отношений. Скоро его спутница найдет себе лучшую партию, возможно, мужчину постарше и побогаче. Несколько раз наши взгляды с ней пересекались под лучами прожектора, и я чувствовал ее сильный интерес ко мне.

С Верой я молчал, но не из-за громкой музыки. Мне не о чем было разговаривать с этой женщиной. Она была проста, как пять копеек, хотя заказывала XO. Я медленно хмелел, рассуждая про себя, что жизнь удалась, если коньяк, который пьешь, старше женщины, с которой спишь. Иногда мы обменивались репликами, наклоняясь ближе друг к другу. В этом шептании зарождались какие-то интимные иллюзии. Мы словно уже были любовниками-заговорщиками. Я чувствовал, как поднимаю ей самооценку, слегка касаясь небритой щекой ее кожи.

Моя пассия вдруг сделала недовольную мину. Оказалось, что она зацепила дорогие чулки о гвоздик, который торчал на стуле. Мне пришлось даже поменяться стульями, но Вера не могла успокоиться. Слезы текли по ее щекам.

- Стрелка почти не видна, – взял я ее за руку, успокаивая.

- Чулки из кашемира и шелка Оскар де ла Рента за 990 долларов. – Вытирала она слезы платком.

- На Гаити погибло недавно двести тысяч человек, а ты расстраиваешься из-за ерунды. – кричал я ей сквозь музыку.

- Ты умеешь успокоить…

К нам подошла официантка, молодая белокурая девушка, которая о чем-то долго разговаривала с расстроенной Верой, и моя спутница понимающе кивала ей в ответ.

- Из нее выйдет хороший менеджер, - улыбнулась Вера, провожая ее взглядом.

- А что она сказала?

- «Извините нас, пожалуйста».

- Как все просто…

В качестве моральной компенсации нам принесли кальян. В этот момент негры-матросы вынесли на сцену столик, на который поставили черно-белую фотографию женщины, а напротив часы с большими стрелками. Под восточную мелодию появился дряхлый старичок с клюкой. Одет он был в клетчатый пиджачок и короткие старомодные брюки с подтяжками, так что были видны его белые носки. Зал встретил актера овациями. Стрелки часов побежали в обратном направлении. Старик бережно прижал фотографию к груди. Его руки задрожали в порыве воспоминаний, и он начал танцевать, преображаясь в молодого человека. Внезапно куда-то исчезла седая борода и плешь. Танцор сбросил пиджачок и продемонстрировал тело атлета. Он словно выпрямился, стал выше. Смелый блеск его глаз из-под накладных седых бровей заворожил толпу. Я внимательно следил за посетителями, среди которых опять увидел девушку в блестящей блузке. В ней сейчас появилось нечто особенное, что вызывало во мне мгновенное желание близости. Я чувствовал ее невольную дрожь, слышал, как трепетно бьется ее сердце, наблюдая за движениями стриптизера. Он же парил в облаках ее мечтаний, как Аполлон, сверкая мускулами, в красивом танце двигая совершенным телом. На ее глазах выступили слезы, что придало ее лицу еще большую выразительность.

Она, едва заметно, раскачивалась из стороны в сторону, словно решалась броситься в пропасть. В этом губительном прыжке она мечтала коснуться своего идола, почувствовать его запах и власть над собой. Я видел, как она прикусила до боли губу. Тем временем, танцор полностью обнажился, прикрыв свое естество красной розой. Ему удалось зародить желание у многих посетительниц, но больше всего его магией была околдована эта девушка. Она обнимала свое изящное тело руками, дрожа от возбуждения, и аромат этих нежных лепестков дурманил ее несозревшую душу. Я понял по ее дрожащим губам, что она молит бога, чтобы стриптизёр среди десятка восторженных зрительниц не прошел мимо и выбрал именно ее.

Я вижу, как он проходит мимо, словно не замечая ее. Ей страшно, что выберут другую. Она дрожит. Губы шепчут заклинания. Сейчас волна накроет ее. Ее напряженные пальцы на бляшке ремня. Они тянут вниз, джинсы почти слетают с ее худых бедер, обнажая сережку в пупке и бритый лобок. Я смотрю на ее бедного парня. Он стоит поодаль бледнее тучи, держит украшенный фруктами коктейль, который она только что отвергла. Сейчас она поглощена другим. Демон-искуситель берет ее за руку и выводит в центр танцпола. Поддаваясь инстинкту, она поворачивается к танцору спиной, прогибается, готовая отдаться ему. Он беспощадно дразнит ее, просовывает розу под ее блузку, касается лепестками ее твердых сосков. Все аплодируют. Она плачет от счастья… Я тоже.
Вера обижена и встает из-за стола, просит счет. Думает, что она старая и безобразная, что время ее давно прошло. Ее раздражает молодежь, этот беззаботный смех. Она хочет ехать домой. Говорит, что накажет меня за всю боль, что причинили ей мужчины в ее жизни. Когда я сопротивляюсь, она так впивается пальцами в мою руку, что мне становится больно. Я прошу ее сделать мне еще больнее, и она бьет меня наотмашь по щеке. Мне не хочется никуда ехать. Я не плюшевый медвежонок. Но все-таки мы выходим на улицу.

- Тебе надо вызвать такси! – беспокоюсь я, глядя, как она еле-еле стоит на ногах.

Меня мутит от ее рваных чулков за 990 долларов. Эти толстые ляжки убивают во мне гуманизм. Неудивительно, что меня тошнит на капот ее машины. Вера садится за руль, но я не отпускаю ее.

- Вылезай, с...ка. Ты можешь убиться!

Она послушно выходит и бросает мне связку ключей. Мне нравится, что я назвал ее «с..кой». Мы трогаемся.


Как я любил жизнь

Звучал Рамштайн. Ночной МКАД напоминал Млечный путь. Наматывая круги на бешеной скорости, я обгонял ползущих "шумахеров" и улыбался той странной улыбкой, которая появляется на устах внезапно в минуты просветления. Глаза слипались от усталости и совершенно дикого опьянения. Наш «Мерседес» бросало в стороны, когда я на секунду отключался. Сердце сжималось, и приятная волна адреналина обжигала душу. Я любил жизнь, а она любила меня. Мы были любовниками почти тридцать лет, и только сейчас, соскальзывая с Млечного пути в омут черных дыр, я отдавался ей полностью, искренне, безвозвратно. Человеку часто в голову приходят глупые и нелепые мысли, особенно такому, как я, но, поглядывая на малознакомую женщину справа, чья милая головка поднималась и опускалась над моими коленями, я думал исключительно об оргазме.


Стоит ли верить людям

Человек человеку рознь. Одним людям верить можно, другим нет. Если Вас обманули, то вина лежит именно на Вас, так как Вы не разобрались в этом человеке и доверились своим иллюзиям и надеждам. Если Вы восприняли этого человека как возможного обманщика изначально и имели с ним дело по каким-то скрытым причинам, и он все-таки Вас огорчил, разочаровал, то это был не обман с его стороны, а самообман с Вашей.


Испытание голодом

Слышу, как поворачивается дверной замок, а у самого течет предательская слюна. С невыносимым спазмом в желудке я бросаюсь на стену, жалкий и ничтожный, немытый и избитый, ненавидящий себя за слабость, за то, что Голод сильнее меня. Госпожа заходит всегда с тарелкой, на которой дразнящим заревом горят бутерброды с красной икрой. Она начинает их уплетать на моих несчастных глазах. С таким чудовищным аппетитом. Бутерброды тают во рту этой женщины, будто снег. Она облизывает губы, говорит «Ммм. Как вкусно!». Это самое легкое испытание, самое легкое... Ее муж еще в Лондоне. Он совсем не звонит ей, не пишет писем. Брошенным женщинам хочется, чтобы их утешали. И я начинаю утешать ее. Госпожа садится на край кровати, смотрит на меня печально и протягивает тарелку с крошками.

- Не хлебом единым, милая, - целую я ее бальзамированную кожу и отвожу стыдливо взгляд от тарелки.

- Что ж! - тяжело вздыхает она и уходит. - Ты еще не готов.

Я знаю, что она хочет, знаю, и она знает. Еще три-четыре дня, и я не выдержу... Я сомкну свои жадные челюсти на ее жирном горле, и буду грызть, грызть, пока не утолю свой Голод.


О саде-мазе

Мне иногда кажется, что бог очень даже любит саду-мазу, потому что вся эта жизнь одна большая сада-маза и все это ради удовольствия.

В комнате было темно, и мое лицо осветилось вздрогнувшим пламенем. Свеча догорала. Парафин стекал на столешницу, обволакивая опрокинутую рюмку. Вера сидела на кровати, поджав под себя ноги. Я сделал взмах плетью и замер.

- Если знания приумножают печаль, то бог, значит, и есть абсолютная боль? - спросил я вдруг.

- У каждого бог свой, у тебя он боль и страдания, у меня радость и любовь, -  повернулась она, оголяя мне спину.

Плеть обрушилась, оставляя красный след. Вера вскрикнула. Я снова занес над ней плеть, и гибкая извивающаяся как змея сущность плети вопреки законам физики снова зависла в воздухе.
- Ты совсем не боишься меня, – горько улыбнулся я.

- Любовь – это когда ничего не боишься.

Плеть опять опустилась, и женщина снова вскрикнула.

- Тебе хорошо со мной, любимый? Да? - преодолевая боль, дрожащим голосом спросила она.
- Нет, мне не хорошо с тобой. Мне ужасно не хорошо, потому что ты ничто!– хлестал я ее безжалостно по спине.
- А ты все….– повторяла она, закусив от боли губы.

Я устал, отложил плеть и присел на кровать рядом.
 - От жестокости до жалости один шаг. Сейчас дьявол и бог держатся за руки.
 Мне стало жалко эту бедную женщину. Я склонился  и стал целовать ее плечи и шею.


Побег

Следующей ночью я решился бежать. Не потому что я больше не мог терпеть все эти пошлости. Отнюдь! Признаться, я ловил себя на мысли, что мне нравится находиться с Верой, быть соучастником ее гадкого одиночества и поруганного самолюбия, выливавшихся на мою голову отбросами извращенного понимания о любви. Всякое безумие деградирует и наскучивает. Я настолько чувствовал эту тенденцию, что знал, что именно Вера предпримет в ближайшие дни. Она уже при мне советовалась с пластическим хирургом, как из мужчины можно сделать женщину. Они обсуждали мою участь, будто речь шла о смене прически. Вера хихикала в трубку, удивлялась простоте операции и негодовала, сбивая цену. Затем она успокаивала меня, словно глупенького ребенка, лепеча с сюсюканьем, что Михаил Иосифович - первоклассный специалист в своей области, проходивший стажировку в одной из лучших израильских клиник. «Милый, ты меня еще благодарить будешь!» - строила она грандиозные планы, показывая мне свою обновленную грудь с такой гордостью, что я вынужден был согласиться. Возможно, в последнюю минуту, перед тем как скальпель хирурга отсек бы мое мужское достоинство, она бы подошла ко мне и со слезами на глазах поцеловала мои дрожащие губы, взглянула в глаза, в надежде увидеть мольбу о пощаде. Возможно, она бы все-таки не решилась. Но в чем я не сомневаюсь, так это в том, что ее удивило мое внезапное исчезновение из запертой комнаты. Она не верила в фантомов.

За покорность Вера обещала купить мне белую яхту и помочь с поездкой в Индию, хотя я понимал, что все это лишь обещания и не более того. Рано или поздно она меня просто растворила бы в серной кислоте и спустила в унитаз, как всегда поступала с теми, кто ей надоедал.

- А сапожки из крокодиловой кожи тебе идут, - сказал я Вере накануне.

- Я их купила, чтобы ночами выгуливать тебя, – улыбнулась она, прикуривая одну из своих бесчисленных папиросок. - Скажи, а что мне не идёт?

Моя тюремщица присела на корточки, раздвинув бесстыдно свои колени, и дунула на меня облаком дыма.

- То, что ты без трусиков, – ответил я, когда она сделала глубокую затяжку, явно наслаждаясь своим превосходством надо мной.

Из ванной послышался женский смех, и я вопросительно посмотрел на Веру.

- Я решила тебе сделать маленький  подарок напоследок, – сказала она, стряхивая пепел мне на голову.

Все ее подарки были предсказуемы. У нее была шикарная джакузи. Иногда эта странная женщина устраивала для меня праздник, приглашая VIP-проституток. Обычно две-три девушки, крашеные блондинки с голубыми глазами. На большее у Веры не хватало фантазии. От природы у этих девушек были кукольно-фарфоровые лица и даже в походке чувствовалось что-то от манекена. Они носили пояса верности, так что классический секс с ними для меня был невозможен. Каждый раз я умудрялся обойти эти женские хитрости, но сегодня за день до хирургического вмешательства Вера превзошла мои ожидания. Она натянула на головы девушек кожаные шлемы и с особой заботой зашнуровала им забрало. Мне это напомнило образ купающихся гладиаторов перед боем. Затем Вера толкнула меня в их скромную компанию, а сама присела на край джакузи и о чем-то задумалась, глядя, как резвятся со смехом эти беспечные фурии, брызгая друг друга водой и пеной. Я плавал между ними, покоряясь судьбе и сопротивляясь бессмысленному желанию близости с ними, пока  хозяйка дома не принесла мне махровое полотенце. Я молчал, немного раздраженный, а она все смотрела на меня, будто спрашивала: «Ну, как искупнулся, милый?».

В старинных мутных зеркалах отражаются блики безысходности. Высокие потолки, хрустальные люстры. На мраморном полу следы от мокрых ног. Отдаленный смех девушек за ширмой. Бурлит водичка, сверкает пена, дымятся благовония... Я увенчан лавровым венком, словно Цезарь, посасываю бутылку Мартини. Меня омывает намыленной губкой обнаженная гладиаторша.

- Вера, ты почему скучаешь? – выплываю я из джакузи и беру у госпожи полотенце.

- Выдала себя, ну ладно.

Она сама вытирает мне спину.

- Тебе ласка нужна, внимание, – говорю я.

- Думаю, ты прав. Наверно, слепому видно. У меня муж неплохой. Он даже симпатичный, но мне нужны тонкость в чувствах и одновременно настоящий мужчина, а его я так долго и хорошо знаю, и меня просто раздражают его выходки, его грубость. Один день я могу играть роль счастливой женщины, а на другой день уже не могу. Вот такая канитель у меня.

- Он ревнует тебя?

- Да, ревнует…

Я позволяю ей застегнуть на своей шее ошейник. Вере финал несостоявшейся оргии особенно нравится. Она ведет меня на золотой цепочке к месту моего заточения.

- Не тогда человек ревнует, когда любит, а когда хочет быть любимым.

- Кто это так сказал? – вздрагивает она.

- Один английский философ.

- Только не надо мне о Лондоне.

Вера злится. Ее муж задерживается там уже больше положенного срока. Она останавливается перед тем, как закрыть за собой дверь, и оборачивается. Я сижу на кровати и листаю томик лирики.

- Почему ты никогда не присоединяешься к нам? – отрываю я взгляд от книги.

- Там же одни блондинки! – улыбается Вера.

Обычно после джакузи мне не хочется отпускать ее. Сейчас я разгорячен. Инстинкты играют, рвутся наружу, как ретивые кони, завидев бескрайнее поле. Завтра меня уже здесь не будет. Когда Вера зайдет в мою комнату, то увидит лишь пустой ошейник и порванную цепь. Я порву цепь специально, показывая этой надменной женщине, что я мог уйти от нее в любой момент и лишь позволял унижать себя по своему желанию, а не по ее прихоти. Она будет уязвлена. Возможно, будет страдать, искать меня, обвинять во всех смертных грехах Михаила Иосифовича, а через несколько дней вернется ее муж. И она словно забудет обо мне, забудет мое имя, и, может быть, когда-нибудь во сне я приду к ней, но это будет лишь сон - сладкое мгновение ее горькой жизни, которое она даже не сможет прочувствовать. «Бедная моя Вера, во сне ты бываешь очень красивой…».


Вежливые животные

Иду. Весеннее утро. Солнце в глаза. «Мерседес» припаркованный, рядом водитель справляет нужду прямо на тротуар. Брызги чуть ли не на мои ботинки. Увидел меня, засмущался и говорит вежливо.

- Извините, не удержался...

- Бывает..., - отвечаю я спокойно, сдерживая негативные эмоции.

Прохожу мимо. Стая бездомных собак. Обычно лают, грызут прохожих злобным взглядом, но тут тишина. Кобели обнюхивают суку и виляют хвостами. Течка, наверно.


Вербное пробуждение

Какое сегодня чудесное воскресенье! Солнышко светит, птички щебечут, ручейки текут. За окном весна пришла, вербушка зацвела... В колокольчики золоченные бьют, боженьку приветствуют. Какое счастье проснуться в такое замечательное утро! Так и хочется дать волю босым ноженькам и побежать по зеленой лужайке за голой, дышащей здоровьем деревенской девкой, дернуть ее за косу, шлепнуть по заду! Ах, лепота!


Дьявол о женщине

Эх, женщина, кладезь творения Божьего... Не спасение, но погибель хранишь ты в себе!
Улыбка чада, честь семьи и верность мужу, и любовь до гроба... и сладкий опиум, и капли слез по щекам разлуки. Все это конечно заманчиво, заманчиво по-детски и наивно по-детски. Но все это ничто по сравнению с реальным падением в омут греха, где тысячи грязных и костлявых рук терзают твою драгоценную душу, где ты, задыхаясь в зловонии и смраде, видишь перед собою тысячи белых глаз, ослепленных твоей невинностью, и верой. И в ту же секунду ты слышишь, как их пугающий шепот разрывает колотящееся в сумасшедшем танце, подобно дикой горделивой птице в железной клетке условностей твое слабое сердце, и этот шепот, противный и навязчивый, грубый и одновременно нежный, успокаивающий проникает в каждую клеточку твоей души, пожирает ее жарким обжигающим огнем измены. И ты непроизвольно говоришь «Да! Да, сильнее!», но говоришь не любимому человеку, не Отечеству, а неизбежному... Там в темноте, где нет солнечного света, и лишь раскаленные сердца грешников тлеют во мгле и горечи, ты опускаешься на колени одна, беззащитная, но не сломленная. Закидываешь юбку, кусаешь свои руки, чтобы не кричать и чувствуешь, как что-то отодвигает твои влажные до бесстыдства трусики в сторону, как что-то чужое, но безумно желанное, безумно большое и горячее входит в тебя, пытаясь разрушить оковы сокровенности, входит резким ударом. И ты рыдаешь навзрыд, но рыдаешь не от боли и унижения, а оттого, что время беспощадно бежит вперед, подгоняя тебя, как подгоняет бедного странника попутный ветер в спину к пропасти познания самой себя...


Качели

Была на редкость светлая ночь. Я шел дворами, слушая собственные шаги и звуки спящего города. Пустынная детская площадка привлекла мое внимание, и я остановился у качелей. Они слегка поскрипывали от ночного ветра, словно кто-то невидимый сидел на них. Почему-то мне стало грустно. Я подтолкнул качели и долго следил за их ходом.
На первом этаже зажегся тусклый свет, и в окне показался одинокий силуэт девушки. Я почувствовал ее пристальный взгляд, и какое-то время мы смотрели друг на друга. Затем она зашторила окна, и свет погас. Уже дома, лежа в кровати, я не мог заснуть. Мне вспоминалась та детская площадка, слегка поскрипывающие качели и незнакомая девушка, смотрящая на меня сквозь пелену ночи.


У дерева с новогодними игрушками

Я остановился под голым деревом. Стая бездомных собак осторожно обнюхивала меня. Им тоже было холодно, так же, как мне, но в отличие от них, у меня был дом.
Ветер едва качал ветки, на которых кто-то повесит старые новогодние игрушки.
«Интересно, кому пришла такая нелепая мысль нарядить это дерево новогодними игрушками здесь, на городском кладбище?», - думал я, опускаясь в снег.

Под каменным взором тысячи глаз я ощущал какое-то странное чувство отчужденности и печали. Ужасно хотелось закрыть глаза и заснуть, но я все-таки решился и достал из-за пазухи тяжелый топор. Животные завиляли хвостами и стали кружиться вокруг меня.

- Чудные вы! верите, что придет весна, - сказал я им.

У одной собаки, которая была ближе всех, все же сдали нервы, и она залаяла, почувствовав неладное.


Чужая невеста

Вчера была безумная ночь.... Мы сидели в кафе на берегу реки. Уже царила ночь, кубанская, теплая с фантомным призраком луны и каким-то космическим, молчаливым спокойствием, словно за нами наблюдало само небо.  Я даже не знаю, где это было. Помню, ей было не более восемнадцати. Гарная, сочная и настоящая, с голубыми глазами и доброй улыбкой. Ее вишневые губы все время шептали о том, что ей очень хочется вырваться из этой нищеты. Потом мы вышли на улицу и рухнули опьяненные друг другом в камыши. Где-то наверху нас искал богатый жених. Он выкрикивал наши имена, матерился, смеялся и одновременно рыдал, палил из обреза в воздух, а мы...

Мы затаились. Словно дикие звери, заслышав лай охотничьих собак, ощущали мы неминуемую гибель, прижимались друг к другу. И долго шумели камыши над нами под струнами южного ветра, нагоняя тревогу. До сих пор помню их болотный травяной запах с привкусом дикой природы. Я любил ее долго в каком-то тумане, неосознанно, страстно. Где-то наверху были люди. Изредка доносилась тоскливая казацкая песня. И камыши!  Они были так близки, что я слился в этой сумасшедшей близости, теряя всевозможные границы и задыхаясь от полноты ощущений. Она учащенно дышала. Ее гибкое горячее тело извивалось и подчинялось моей воле.  Я любил ее нежно, как никогда и никого в жизни. Она шептала, что я хороший, что она влюбилась в меня с первого взгляда...

Я путался в  белоснежном подвенечном платье, и целовал ее лебединую шею. Она не стеснялась меня. Никаких табу, ничего кроме нас и этой прошлогодней травы.

«Боже что со мной происходит... неужели это я?», - думал я тогда.


Нечаянная радость

Пишу и плачу. Нет, не жалейте меня, товарищи, не утешайте! Я плачу от счастья.
Сегодня я ходил в женский монастырь на Таганке и видел огромные очереди к иконам. Я с трудом пробрался в церковь и не мог даже купить свечку. Было душно. Вокруг меня крестились люди и молились. Многие из них держали цветы. Я тайком всматривался в лица верующих и чувствовал, как медленно, но верно во мне проявлялась любовь к ним.

Это такое необыкновенное чувство, его можно по силе сравнить лишь со страхом смерти.

«Господи, - думал я под иконами, - спасибо тебе, что я русский, что я православный».

И тогда я заплакал. Сначала я не мог понять причину своих слез. Я вытирал их платком, но не стыдился посторонних взглядов. Вокруг меня были мои братья и сестры. Я вышел на улицу, неловко крестясь и кланяясь, бросил мелочь калеке, и она со звоном шлепнулась в его консервную банку, остановился у ворот, глубоко дыша грудью, а затем, не спеша, побрел в сторону метро.


Слезы в метро

На одной из станций в наш вагон зашла молодая девушка. Она села напротив меня и стала плакать. Тушь текла по ее щекам, а ее тело содрогалось от всхлипов. Окружающие делали вид, что ничего не замечают, читали газеты и украдкой бросали взгляды на несчастную. Затем она вышла. Мне было интересно узнать причину ее горьких слез, и я последовал за ней. 

- Девушка, что с Вами случилось? – спросил я ее, сквозь грохот уходящего поезда, а у самого сжалось сердце от близости ее слез.

Оказалось, что у бедняжки вырвали телефон из рук. Если честно, я думал, что у девушки кто-то умер из близких. Так искренне убивалась она в своем нелепом несчастье! Не помню, какие доводы привел я тогда, но скоро она успокоилась, поблагодарила меня, и мы расстались друзьями.


На вопрос умеют ли русские пить

Напиться каждый может со стопки или с трех бутылок водки, но пить как русский, пить так, словно завтра трава не будет расти, иль случится Потоп, пить, словно провожать друга на войну, откуда нет пути назад, может только русский человек. Мы знаем, кто мы, пока пьем русскую водку, но как только переходим на понижение или иную иностранную бодягу, то будущее наше становится очень туманным.

Рука с неба

Этой ночью я сошел с ума, потому что не мог не сойти. Я лежал на полу, укутавшись одеялом. Мои новые друзья, две симпатичные девушки, спали на высокой кровати в той же комнате. Мы выпили достаточно, чтобы не различать сон и реальность, и когда рука одной из них коснулась моего лица, я задрожал. Помню, я так дрожал, когда на моих глазах убивали человека, какая-то необъяснимая дрожь, от которой содрогается все тело, и ты не в силах остановиться. Сотканные из нежности пальцы пахли дождем, я не мог напиться ими и, задыхаясь выжженными абсентом губами, жадно ловил их влагу. Как ребенок тянется к материнской груди, так и я тянулся к прохладе неба и дрожал этой дьявольской дрожью. Потом все прекратилось. С надеждой я вслушивался в тишину, с замиранием сердца чувствуя, как они целуются там наверху, бесшумно лаская друг друга, и забывался самым счастливым сном в моей жизни. Почему это произошло между нами, почему именно в эту ночь ее рука коснулась моего лица? Я не могу найти ответа.


Я фантом…

Я фантом, почему же мне больно?  Жизнь - песок, уходящий сквозь пальцы мои...


Кто не рискует, тот не пьет с блондинками

Потрепалось перышко, износилось.
Сердце от тоски остановилось.
Улетело перышко, оторвалось,
Одному лишь ветру досталось.

Меня застал дождь. Настоящий московский дождь после знойного дня. Я чувствовал первые капли еще задолго до того, как они упали в замедленном танце на теплый асфальт. Я знал, что дождь не минуем, как не минуемы наши случайные встречи. Сквозь полоски света капли падали на меня драгоценными камушками. Все куда-то бежали и бежали, прятались под зонтами, под козырьками подъездов, метро, автобусных остановок, а я шел, будто не было этого дождя вовсе, будто дождь и я были одним целым, чем-то самим собой разумеющимся. Шумели вросшие в асфальт деревья. Молодая листва насыщала взгляд сочными красками, и в каждом соприкосновении с каплями вздрагивала, будто простреленная, тронутая нежным небесным поцелуем. Капли дождя проходили сквозь мое фантомное тело, и я тоже вздрагивал. Босые ноги ступали по мокрому и дымящемуся асфальту. На небритом лице сияла улыбка. Улыбка осознания, что небо любит меня. Волосы намокли, солдатская форма стала тяжелой от дождя, и я почувствовал холод. Это было необыкновенное чувство, когда дрожь проходит по коже и невольно хочется прижаться к чему-то теплому и родному. Но это теплое и родное было недосягаемо. На миг возник образ отца, который часто дарил мне подарки. Обычно он делал это, когда собирался уезжать в командировку, и в этом была какая-то тоскливая горечь, которая даже сейчас не смывалась дождем, а, наоборот, усиливалась.

Я не заметил, как что-то черное и круглое накрыло меня от дождя, зависнув куполом на блестящей металлической ножке. Передо мной стояла женщина с зонтом.

- Ныряйте ко мне, - сказала она, улыбнувшись. – Я вижу, Вы дрожите.

- Мне нравится эта дрожь… - ответил я. - И мне нравится то, что Вы меня видите.

- Как же мне Вас не видеть! Вы идете такой поникший и к тому же разутый.

Я пошевелил утопавшими в луже пальцами на ногах.

- Не люблю обувь. Все должно быть естественно…

- Это новая мода индийских адептов или Вы жертва психологических курсов? Так и простудиться можно.

Женщина была одета в серый плащ. Волосы на голове ее были пепельно-белого цвета, лицо худое и с признаками южного загара. При разговоре она немного прикусывала давно нецелованные губы.

«Возможно, развелась около года назад, - решил я. - Сейчас еще поведет в обувной магазин».

- У Вас чудесная улыбка, - сказала моя спасительница. - Вокруг Вас словно свечение.

-  Да, это фантомное свечение, и я могу исчезнуть в любой момент.

-  Не надо исчезать! Я только вернулась… Вы были на Ямайке?

- Нет…

- А на Мальдивах? Нет? Боже мой! Вы даже не были в Турции!

Мимо нас пробегали спешащие люди, а мы так и стояли под зонтом, напротив друг друга, укрываясь от капель дождя.

- Я был в Чечне. Там тоже красиво. Эти горы в дымке. Они до сих пор перед глазами. Мокрые листья. Главное идти осторожно, не поскользнуться, иначе беда.

- Чечня? Не слышала ничего такого. Вы  там путешествовали?

- Путешествовал, - вздрогнул я от воспоминаний.

Зубы застучали от холода, и по коже прошла дрожь. Я вдруг схватился за шею, стал ощупывать ее с паническим страхом. Женщина с зонтом удивленно посмотрела на меня, и ее брови слегка выгнулись.

- Извините, что напугал Вас. Я подумал, что потерял голову.

- Вы продрогли. Пойдемте в кафе и выпьем чаю. Вы мне нравитесь! Почему люди стесняются говорить друг другу то, что чувствуют?

Сквозь пелену дождя блеснула вывеска кафе. Как моряки радуются в бушующем море свету маяка, так и эта женщина, воодушевленная понятной только ей эйфорией, подхватила меня под руку и потащила в спасительную гавань.

- А Вы, наверно, натуральная блондинка… -  предположил я.

- Да, блондинка, натуральная некрашеная.

- Кто не рискует, тот не пьет с блондинками.

Мы сели за столик. Женщина стряхнула капли с мокрого зонта и подперла свой остренький подбородок ладошкой. С каким-то умилением она разглядывала мою изношенную одежду. Если бы случайно под рукой оказались иголка и нитка, она бы непременно принялась бы за штопку. За окном хлестал дождь. В кафе было народа, как килек в бочке. Моя спасительница пристально смотрела на меня, словно опасалась, что я на самом деле исчезну, и она не успеет купить мне обувь. Оба мы ощущали прилив счастья, понятный только нам двоим, случайным попутчикам, застигнутым врасплох ливнем.

- У меня с собой настоящий ямайский ром. Это Вам не Бакарди!– женщина запнулась, собираясь с мыслями.

К нам подошел официант, и мы заказали зеленый чай.

- Ну, вообще-то, я эту бутылку украла у мужа, – прикусила она нижнюю губу.

- У мужа? – переспросил я.

– У бывшего, конечно. Он такой скряга! Весь хлам хранит в своем сейфе, наши семейные фотографии, даже свидетельство о разводе. С ума сойти. И ром! Но ничего не замечает! Я как год разведена, а он все забывает. Иногда приходит домой, как ни в чем не бывало, ложится на диван и читает газету. Представляете, читает и читает, и даже собаку выгулять может, а иногда в постель ляжет, обнимет сзади так сладко, а мне даже неловко ему напомнить, что мы уж как год не живем вместе.

Она открыла сумочку и вытащила из нее бутылку рома.

- Странно, что Вы носите бутылку ямайского рома с собой, - заметил я.

- Наверно, в этом что-то есть…- улыбнулась она и взяла мои холодные руки в свои. – Вам уже лучше? Согрелись? Вы как будто потерялись.

- Потерялся?

- Скорее, Вы даже похожи на перышко, которое оторвалось. Все кого-то ищите глазами.

- Хотите, я взлечу?

- Не надо, пожалуйста! Вы все время хотите куда-то исчезнуть. Неужели я такая страшная?

Женщина отпустила мои руки, и на ее кротком лице возник страдальческий образ человека, которому сейчас предстоит испытать разлуку с любимым и родным существом.
 
- Нет, вы, правда, очень даже не страшная, – смущенно сказал я.

- У меня такое чувство, будто я отпускаю Вас на войну, где Вы непременно погибнете. - Призналась она с мольбой в голосе, и в ее ясных глазах впервые блеснул ужас. - Знаете, по задумке какого-то чудовищного сценария непременно погибнете!

У меня вдруг накатили слезы.

- Я не хочу Вас отпускать сейчас, - шепнула она. - Никогда не думала, что в Москве могут быть такие тропические дожди. Словно во Вьетнаме.  Вы не были во Вьетнаме?

- О, что там Вьетнам! - улыбнулся я сквозь слезы. – Вы не были в Мордовии. Вот там дожди! Представьте поле кукурузы. Просто поле. Ну, это как море на Ямайке, только оно все в желтеньких метелках. Ну, как же Вам объяснить, как растет кукуруза? Вы ж, наверно, все попкорн да попкорн кушаете.

- Поле кукурузы…, – поморщила лоб женщина, представляя себе что-то сложное и непонятное.

- И вот это море кукурузы и дождь, как сейчас за окном…, - продолжал я. - И хорошо-то как! У Вас душа разрывается на части! Вы бежите по этому полю под проливным дождем, не зная куда, не зная от чего. И никакого зонта. И затеряться совсем не страшно.

- Я так живо представила, что даже взмокла от воображения! - лукаво улыбнулась незнакомка. - Мордовия так не похожа на Ямайку. Почему я не знала об этом?

Официант поднес поднос с чайником, и я разлил по чашкам чай.

- О, Вы еще многого не знаете! – воодушевился я, отпив глоток чая.

- Потому что я блондинка?

- Цвет Ваших волос не причем. Просто потому, что Вы видите меня, когда другие не видят. А значит, Вы знаете цену страданиям.

- Немножко знаю.

- Страдания нас возвышают, делают сильнее.

- Они и разделяют, унижают, губят.

- У Вас что-то случилось?

- Ну, я…, - собралась с мыслями моя спасительница, – мои дети… Их забрал к себе муж и не отдает. Муж, муж… Почему я все время говорю «муж»? Все никак не могу свыкнуться с тем, что он бывший муж. Дурацкая ситуация. Его адвокат говорит, что я никчемная мать. Эти суды меня совсем вымотали. Они хотят меня лишить родительских прав… Я так устала от всего этого, а он все приходит и приходит, ложится на диван и читает газету, будто ничего не происходит, будто ничего нет, ничего…

- Неужели нельзя поговорить с ним?

- Я пыталась, но он все молчит и молчит, а однажды вдруг посреди ночи разбудил меня и сказал: «Не трогай, пожалуйста, мой ямайский ром». Я потом долго заснуть не могла, все думала, к чему это, к чему…

- Вы, наверно, прожили лет десять вместе.

- Откуда Вы это знаете? Только двенадцать с половиной и потом развелись. Я сама подала на развод и ушла. Ну, как ушла? От себя разве уйдешь? А он все не может понять. Вот решил отнять детей. Разве это справедливо?

Незнакомка достала бутылку рома, открутила крышку и незаметно от окружающих плеснула немного жидкости в чашки с чаем.

Мы чокнулись.

- Хороший ром… - отметил я, почувствовав его божественный вкус.

- Почему в жизни все происходит не так, как хочется? – спросила она меня, осторожно делая глоток.

Я на секунду задумался и приподнял свою чашку на уровень ее добрых глаз.

- Представь, что чашка, которую я держу в руках, - это наша жизнь! И у каждого из нас своя чашка.

Незнакомка посмотрела на чашку в моих руках и поставила свою на стол.

- Смотри! – провел я чашкой перед ее носиком, будто гипнотизер. -  На моей стороне написано «Вини Пух», на твоей «Пятачок».

- Это тот поросенок, который любил воздушные шарики? – улыбнулась блондинка и еще раз посмотрела на чашку в моих руках.

Ее словно осенило, она даже слегка подпрыгнула на стуле.

- Но здесь ничего не написано. Чашка абсолютно белая! – воскликнула она вдруг. 

- Представь, что написано.

- Сравнивать чашку с нашей жизнью как-то глупо.

- Если ты знаешь, что написано на обратной стороне чашки, уже неплохо. У нас разный угол зрения, мы видим разные картинки. В данном случае  я вижу «Вини». Ох, уж этот чертов Вини! а ты, сидя напротив, читаешь «Пятачок»…

- Отлично! – хлопнула в ладони она, хотя не совсем понимала, чему радуется.

- Но это еще не все! Можно жить по-другому, крутя чашку, как тебе вздумается.
 
Я специально сделал неловкое движение, и чашка чуть не выскользнула из моих рук.
 
- Осторожно! – ахнула блондинка, глядя, как несколько капель упали на стол.

Я улыбнулся.

- Да, ты права. Чашка может разбиться, и тогда эти осколки соберут в совок и выкинут в мусор. Понимаешь?

- Понимаю… - кивнула она и взяла свою чашку, чтобы отпить из нее.

- Что ты видишь сейчас? – спросил я, увлеченный беседой.

- Сверху надписи не читаются, – заметила блондинка.

- Зато ты чувствуешь вкус рома! Это уже шаг вперед. Не каждый может это сделать! Они, – и я оглядел присутствующих в кафе, – лишь могут догадываться, что скрывает чашка, а ты уже знаешь.

Мы сделали по жадному глотку, и наши глаза встретились.

- Как вкусно! – призналась она, облизывая губы. -  На Ямайке, когда пьешь, почему-то ром не такой вкусный, как сейчас с тобой здесь, когда идет дождь за окном и ты рядом. Такой загадочный и умный. Мне хочется называть тебя господином N, хочется любить тебя…

- Вот видишь, ты уже знаешь мое имя! Ты способная… – улыбнулся я. - Пей до дна. Не оставляй слезы. Теперь не жалко разбить чашку. Теперь, когда она выпита до дна. Ведь, правда?

- Но нас выгонят!

- Это не причина, чтобы ее не разбивать. Единственный довод, чтобы ее не разбивать – это то, что у нас еще осталась почти целая бутылка…

Мы снова приготовили чай с ромом.

- Мне кажется, теперь я знаю, что такое любовь. – Призналась она вдруг.

- Неужели? И что же?

- Любовь - это ямайский ром с тобой.

Она протянула мне руку, надеясь, что я сожму ее.

- Ямайский ром с тобой… – повторил я ее слова медленно, словно пытаясь понять их сакральный смысл.

В какую-то секунду мне показалось, что за окном раздались раскаты грома.

- Ах, вот ты где? - услышал я за спиной знакомый голос и оглянулся.

Вера была в эффектном платье, с блестящей от лака прической. Она брезгливо посмотрела на мою спутницу, затем с негодованием на меня.

- Я тебя по всей Москве ищу, а ты тут прохлаждаешься!

- Как ты нашла меня? – удивился я.

- Вживила в твою задницу чип! – ухмыльнулась она и нависла над столиком.

Ее кулаки уперлись в бока, глаза сверкнули огнем. Еще немного и произошел бы скандал, но ситуацию спасла моя новая подружка.

- Присаживаетесь к нам. – Приветливо улыбнулась она Вере. - Мы тут философствуем.

- Я вижу, как вы философствуете… - съязвила жена олигарха и, совсем не обращая внимания на блондинку, спросила меня:

- Черт возьми! Ты был прикован, под замком за толстыми стенами. Тебя охраняли серьезные люди и ты, черт тебя подрал, ушел!

- Я не колобок, Вера… - пригубил я чашку с остатками чая и рома. - Я ни от кого не уходил. Меня просто не было. Все это у тебя в голове. Иллюзия моего прихода. Твои мальчики-стриптизеры тебе голову вскружили. Господи, Вера! Ты едва можешь читать только «Вини» на этой стороне чашки…

- Какой Вини?! Ты что обкурился?

Вера едва держала себя в руках. Грудь ее колебалась, словно вулкан, готовый извергнуться.

- Неужели ты не видишь на чашке надпись «Вини»? – грустно спросил я. – Даже блондинка видит.

Жена олигарха смахнула чашку со стола, и та вдребезги разбилась. Окружающие оглянулись. К нам подошел официант со шваброй.

- Мне нужно идти! – поднялся я.

- Куда ты? – испугалась блондинка. - Там же дождь…

- Прости! Жизнь слишком коротка, чтобы любить одних блондинок.

Я вышел на улицу и скрылся под проливным дождем, надеясь, что мои преследовательницы оставили меня в покое. Но это было не так.

- Эн, погоди! – услышал я за спиной отчаянный крик Веры.

Она неуклюже бежала на каблуках. Ее раскрытый зонт все время уносило порывом ветра. Я продолжил путь, причем ветер дул мне в лицо, запутывал мысли.

- Прости меня, мой хороший, – закричала Вера. - Я просто боялась потерять тебя. Ты такой  неуловимый. Всю жизнь я ходила по дамским клубам, смотрела на мужчин глазами потребителя, но они сами виноваты. Я платила им деньги, и они их брали! А мой муж, ну, какой он к черту мужчина? Так, ребенок, играющий в олигарха.

- Ты разбила мою чашку с ромом! – внезапно остановился я на мосту, и Вера, бегущая за мной, уткнулась мне в спину.

- Я знаю, мой хороший. Прости старую дуру! Хочешь я тоже куплю тебе ром, кубинский, ямайский, на любой вкус! Хочешь много, много бутылок? Мне не жалко для тебя! Если не хочешь пить его со мной, да черт с ним, пей, с кем хочешь, со своими проклятыми блондинками, только не уходи.

Мы стояли друг напротив друга. Дождь хлестал нас, накрывая водной стеной. Ветер порывами менял направление, отчего наши тела шатало, отталкивало друг от друга и, наоборот, внезапно сближало. Мы ухватились друг за друга и с минуту молчали.

- Вера… – покачал головой я. – Ты неисправима!

Я поднялся на перила и встал спиной к испуганной женщине. Внизу бушевала черная река. Мои руки были распростерты в стороны, будто крылья, готовые взлететь.

- Что ты удумал, мой хороший? Тут скользко, – крикнула жена олигарха сквозь дождь и попыталась стащить меня вниз.

Я увернулся и прошел по парапету несколько метров.

- Я, Вера, умею летать, потому что пью ром с блондинками, а что можешь ты? Ты даже не умеешь читать надписи на чашках. Прощай! Не пытайся меня остановить, иначе…

Я покачнулся, едва удержав равновесие. Под ногами чернела вода, покрываясь сильной рябью. Пошел град.

- Иначе что? – закричала Вера. – Иначе что?

Я молчал, завораживающе смотря, как в воде отражаются блики от фонарей с набережной.
 
– А может, я тебя люблю, Эн, а может, я тебя люблю…

Понимая, что она может потерять меня навсегда, эта женщина забралась на парапет и на каблуках неуверенно встала рядом.

- На босых ногах, наверно, устойчивее…- сказала она, поднимая над собой зонтик.

- Смешная ты, к чему тебе зонтик? - сделал я шаг в бездну.

Вера вскрикнула, так и не услышав удара моего тела о воду. Гнев объял ее уязвленную душу. Она в отчаянии закричала какое-то ругательство, но я уже не слышал ее. Я вознесся над этим серым городом, высоко над тучами, где уже не было ни дождя, ни града, а был лишь простор. Отсюда я увидел алтайские горы, и невидимый ветер понес меня к ним. Долго кружился я над их снежными шапками, все еще ощущая вкус ямайского рома.

- Я все равно найду тебя! – рыдала в тысячи километрах от меня Вера.

Она, словно канатоходец, шла по парапету, на каблуках, в вечернем платье, под раскрытым зонтом… Она шла и шла, все еще не решаясь прыгнуть следом, пока порыв ветра внезапно не надул ей зонт, словно парус, и не утянул к реке. Не желая расставаться с ним, она какое-то время держала зонт изо всех сил, не отпускала, но левый каблук запнулся о выступ, и женщина оступилась.

Ее тело кувырнулось и тяжело вошло в воду. От удара зонт сломался, но Вера его так и не выпустила из рук. Ей было жалко терять такую вещь. Она камнем опускалась на дно. Там среди автопокрышек и пивных бутылок, в многовековом иле исчезнувших цивилизаций было спокойно. Вера могла выплыть, но что-то случилось в ее надломленной, как ее зонт, душе. Глаза смотрели сквозь муть воды на фонари, склонившиеся над мостом, стойкий лак таял, и волосы, как на ветру, подхватываемые подводными течениями, красиво и завораживающе распускались, словно лепестки лилии в лунном сиянии. Сквозь толщу воды блекло растворялись лучи фонарей, пока совсем не погасли. Водостойкая косметика смывалась, и силы оставили Веру. Несколько раз губы ее еще шевелились в агонии, выпуская пузырьки воздуха: «Эн, мой хороший, я вижу Вини», пока в ее легкие окончательно не вошла вода, замутив навсегда сознание.


Размышление об эгоизме

Эгоизм - это мера. Как содержание спирта в браге. Чем выше мера, тем человек дурнее.


Глупая улыбка

Глупая улыбка украшает умную женщину.


Мудрость женщины

Мудрость женщины - казаться в глазах мужчины слабой, но в критических моментах жизни нести его на руках.


Кленовые листья

 
Кружит меня, как опавший лист, ветер.
Лучше забыться, не видеть печаль.

В моем остановившемся сердце нет любви, потому что бог забыл про меня. Все дозволено, а, значит, возможно. Нет греха, нет порока, нет того, чего нет. Нет ничего. Но если нет ничего, тогда есть ли я? Сейчас я на Алтае, скольжу легкой тенью над водной гладью за косяком мелких рыбешек. Вокруг меня дремлют горы, воздух кристально чистый и теплый, как дыхание новорожденного ребенка. Солнце поднялось над тайгой. Вижу, как у горной реки мочат лапы бурые медведи. Маленький медвежонок купается в высокой траве. Стрекочут кузнечики. Стоит на одной ноге белая цапля. Я делаю круг над ней и лечу как можно дальше. Быстрее ветра, внезапней мысли. Вот я уже в рыжих листьях клена, такой забавный и смешной, как тот маленький медвежонок, поддеваю их носом. С наслаждением жизни вдыхаю их аромат и влагу, и мне уже ничего не нужно. Вот так опавшим листом лежу я под обнаженным деревом, на ветках которого расклевывает кедровую шишку старая сойка. Я думаю сейчас о любви, о том, что одни любят, а другие позволяют любить. О том, как рождается любовь в сердце изгоя. Надеждой, как спичкой, чиркнет в ночи добрый Сказочник, и ты уже идешь не на ощупь.

Топот копыт… Кто-то медленно спускается с горки на белом коне. Я не вижу всадника, но понимаю, что это неизбежность. И вот уже меня подхватывает чья-то нежная рука и вкладывает в венок на голове. Венок из полевых цветов, последний вздох лета, за которым придет зима. Это молодая алтайка. Ее волосы пахнут костром шамана. Я вижу восточные глаза, широкую переносицу, припухлые щеки. Звенят медные сережки в ее ушах, и мне так спокойно и уютно, что меня подобрали… Ее зовут Тишина. Она не может говорить, но читает мысли, и сейчас она спрашивает меня, кто я и откуда? Ее ангельский голос будит в моем сознании дрожь. Я дрожу на ветру и становлюсь пурпурно-красным.

- Когда то я был русским солдатом, мне отрубили голову, - жмурюсь я.

Мне страшно, что сейчас меня выкинут, но Тишина другая. Она утирает слезинку. Ей жалко меня. Она очень худая, моя  Тишина. Почти мальчишеское тело, маленькая грудь, узкие плечи. Одета она в одну льняную рубашку, пеструю и в полосках. Рубашка мятая. И самое главное: девушка тоже босая. А значит, я смогу научить ее летать по воздуху. Я обещаю ей это, и она смеется чистым искренним смехом…

- А ты был красивым? А ты был смелым? - спрашивает она у меня. – А у тебя была девушка?

Сойка вспорхнула ввысь, выронив кедровую шишку. Странно наблюдать за нами. Алтайская девушка и кленовый листочек. И синее-синее небо над головой, свидетель зарождения новой любви, о которой потомки сложат великие песни.

Тишина…


Поцелуй

На поцелуй, что длится мгновенье, отводится вся жизнь. Счастлива та женщина, которая знала меня хоть мгновенье…


На крыльях любви

Никогда прежде высота не пугала. Наоборот, в ее свободных от предрассудков вихрях ощущалось непостижимое величие, та буйность геройства и тот сакральный смысл всей нелепости и невежества жизни. О, как мелочны были в такие мгновенья все законы тяготения, все беды, что простирались внизу, с отбитыми краями и рваными, мятыми ранами, в грязи и копоти былых баталий, с объедками прошлого счастья! О, как смешны были все людские несчастия, что ржавели под солнечными лучами, словно старая посуда на заборе!

Высота показывала мне, каким может быть человек, к чему он должен стремиться и как должно всегда биться сердце, если вдруг отбросить нелепости и тягости земной суеты. Как прекрасно может быть небо и бесстрашие чистой мысли! Как честно можно лететь к звездам, не боясь, что кто-то окликнет тебя или укажет пальцем! Здесь в высоте был вкус счастья, и в такие моменты я рыдал. И слезы смешивались с туманом туч и падали вниз моросящим дождем. И многие там внизу удивлялись солености этих капель.

Сейчас магическая сила подхватила меня и несла ввысь, к самому солнцу с каким-то жутким остервенением. Я жмурился, протягивал вперед руки, словно не хотел подчиняться ее воле. Там внизу, на вершине скалы стояла Тишина. Я чувствовал, как она смотрит мне вслед и как переживает. Мне хотелось быть в ее прекрасных глазах отважным, хотелось, чтобы Тишина восторгалась моим полетом, но страх сковывал движения. Меня мотало из стороны в сторону, и все выходило как-то неловко и неуклюже. Затем я стал снижаться, опаленный солнцем и несовершенством духа, и только сейчас стал различать красоту гор и самой тайги. Я слышал, как щебечут птицы в кедровых рощах, как рычит у водопада медведица, зовя к себе медвежат. Я даже слышал, как жужжит шмель, привлеченный нектаром желтушника. Тишина терпеливо ждала меня, манила взглядом. И ее хрупкое тельце, такое беззащитное и прозрачное, казалось, колыхалось на ветру, словно забытый колос пшеницы у дороги. О, как я хотел, чтобы Тишина улыбнулась! И в тоже время отвернулась и забыла меня, оставила, прогнала…

Я спустился к обрыву. Тишина обняла меня и нежно поцеловала в губы. Я уловил, как зазвенели ее сережки в ушах, как горячо ее сердце, и хотел поймать ее за руку, за край цветной рубахи, но она ускользнула, оставив лишь в моих пальцах горный воздух. Несколько камней полетело вниз, глухо ударяясь о склоны. И было слышно их долгое «ох-ох». Будто это были старики со своими болячками, пытавшиеся обогнать друг друга в этом падении. Этот глухой звук напугал Тишину. Она исчезла, спряталась в расщелинах гор, укрылась, как пугливый зверь от охотника. Я искал ее взглядом и не находил. Твердь земли ранила меня. Ступни кровоточили. Кровь окрасила камни алыми сгустками, привлекая внимание таких же багряно-алых бабочек.

- Людей нельзя обвинять в невежестве, - подумал я, - Нельзя обвинять в слабости и греховности. Люди видят только свои ступни, чувствуют лишь собственную боль. Небо для них всего лишь занавес, сотканный блестящими звездами. Люди ограничены. Они могут лишь мечтать. Птице же дано больше. И даже с одним глазом она отличит вымысел от правды. Люди подобны птицам, когда влюбляются. На крыльях любви все перелететь можно.

Тихо шептали мои еще влажные от поцелуя губы, и я еще долго глядел, как предо мной простирается бездонная пропасть, как внизу бежит река, похожая отсюда на маленькую блестящую змейку. Солнце слепило глаза, затеняя путь, но я верил, что ничего со мной не случится. Это вера порою пугала, туманила мысли и даже веселила. Я сделал шаг вперед, и нога зависла в воздухе, задрожала, не чувствуя опоры. Казалось, время остановилось. Какая-то тонкая грань между жизнью и смертью захватила меня в свои цепкие, как у коршуна, когти, и стало так тесно и невыносимо, что я воскликнул имя своей возлюбленной, словно просил помощи:

- Тишина!

- На-на-на... - отозвалось горным эхом.

Ветер подтолкнул меня к пропасти, раздувая одежду и волосы. И я замахал руками, как птица. И было в этом что-то безумное, но необыкновенно красивое.


Самый большой грех

Самый большой грех на Земле - отвергать любовь тех, кто любит тебя.


Когда я смотрю вниз…

Когда я смотрю вниз, в глубину бездонной пропасти, и ветер дует мне в спину, словно подталкивает сделать шаг в объятия вечности, моя буйная голова кружится от сознания мига жизни. Каждая секунда врезается в память, как кинжал в печень, а сердце бьется так бешено и неукротимо, словно в груди моей скачут ретивые кони, и хочется верить, что Бог любит меня и прощает все мои прегрешения...


Как я учил Тишину ходить по воздуху

- У нас такая разница в возрасте, - шепчет молодая алтайка.

- Понимаешь, ведь когда любишь жизнь, и жизнь любит тебя, время не важно, и возраст не важен! Ведь душа всегда молодая. Если я не прав, мы прыгнем вместе со скалы, держась за руки! – отвечаю я.

Белые облака за пиками гор. Внизу застыло озеро. Ни ветерка, ни птицы. На снегу следы босых ног. Одни следы девчонки, другие принадлежат мужчине. Словно они шли, держась за руку к краю бездны. Царство безмолвия. Тишина любит здесь бывать. Никто не беспокоит ее в такие минуты. Кажется, сам Господь приложил палец к Своим губам, и все стихло. Тсс, тсс, космос спит! Полусогнутая спина. Цветная рубашка. Венок из сине-голубых ирисов на огненных волосах. Тишина сидит на камне, свесив ноги в пропасть. Там внизу макушки деревьев и горные расщелины. Но ее глаза устремлены не вниз, а вперед. Они не моргают, зрачки не подвижны. Кажется, она в трансе. Ее тонкое тело начинает слегка раскачиваться.

«Дзынь-дзынь», - позвякивают сережки.

На ладошке девушки кленовый листок. Невидимый ветер подхватывает его, и листок начинает обретать очертания человека. Мгновение, и я, господин N, в солдатской форме зависаю в воздухе. Мои руки широко расставлены в сторону.

- Смотри, как я умею! – говорю я.

Девушка улыбается. У нее небольшая забавная щербинка. Раскосые глаза сужаются, а брови приподнимаются в удивлении.

- Дай руку мне! За твоей спиной крылья.

- Кто ты? – спрашивает девушка, но ее губы даже не шевелятся.

В глазах блеск и радость.

- Я грань между тем, где я есть, и тем, где меня нет.

Я подхожу к алтайке, ступая по воздуху, словно по мягкой земле.

- Сделай шаг вперед, а не вниз.

- Гибели моей хочешь? – улыбается она и встает, делая шаг навстречу.

Ее босая нога зависает над пропастью и начинает дрожать, не чувствуя опоры. Тишина смотрит испуганно на меня, но я одобрительно киваю.

- Не бойся, – говорю я.

- А если я разобьюсь? Я унижусь в твоих глазах?

- Каждый человек бог, который спустился на Землю, чтобы терпеть унижения.

Я, господин N, беру ее за руку и тяну к себе. Девушка уже не боится. Она шагает пораженная по воздуху, все еще не отпуская мои руки.

- Кто ты, что заставляешь мое сердце биться сильнее!? – восклицает она. - Кто ты, что слышишь мой голос, когда другим не дано его слышать.

- Кто ты, если видишь меня, когда другие не видят… - дразню я ее.

Тишина соединяет пять пальцев правой руки и начинает странно креститься. «Глупышка, она верит в Прометея». Я смотрю на нее с умилением, как будто вижу первые шаги ребенка, который тянет ручки к маме. Эти шаги еще не устойчивы, но что-то заставляет их совершать. Это инстинкт, стремление покорять пространство.

- Иди как можно дальше! – улыбаюсь я и выпускаю руки девушки.

И вот мы парим над снежной поверхностью, уже не оставляя следов на снегу. В глаза нам светит солнце, и мы растворяемся в его лучах. Все искрится и сияет. На камне, на котором еще недавно сидела девушка, остался венок. Он медленно сползает к краю и катится вниз в пропасть. Девушка устремляется вперед. Весь горный Алтай лежит, как на ладони. Я спешу следом. Мы кружимся в небе. Под нашими босыми ногами парит орел. Мы видим, как развеваются на ветру перья птицы, каким зорким глазом выслеживает она дичь. Хищник пикирует и несется камнем вниз. На склоне гор зазевался пятнистый олененок.

- Хочешь сказать что-нибудь непристойное? – спрашиваю я девушку.

- Да хочу…

- Почему?

- Потому что ты хочешь это услышать…


Приворожи меня

Приворожи меня, чтоб мне башню снесло, чтобы страсть кипела, как безумие гения! Чтобы секс был такой, отчего вселенная вздрогнет тысячами звезд и начнется звездопад…


Медовые страсти

 

Манишь меня, как кровавый мак в горах...
Дикий ветер срывает росу поутру,
Улыбается доброй улыбкой Аллах.
Скоро буду с тобой и счастливым умру!

Нет ощущения слаще в сердце душевном, чем встреча влюбленных после долгой разлуки. А была ли разлука? Да так пустяк. Целая вечность и секунда боли. Однажды Тишина спросила меня, почему я славлю бога, восклицая «Аллах Акбар».

- Ведь ты крещеный, православный…

- Бог един. Мусульманин ли я, православный ли. Он любит нас одинаково, - пояснил я, закрывая глаза от счастья. – Просто мне нравится это арабское выражение и переводится оно, как «Бог самый великий».

Тишина смотрела на меня влюбленными глазами. Ветер трепал пух на ее белоснежных крыльях. Я прижался к ее груди, и вдохнул аромат ландышей. Сердце ее стучало каждой буквой: «Я тебя люблю, Эн, и хочу, чтобы ты был счастлив!».

Шел дождь. Я стоял под старым кленом, утопая в его разноцветной листве. Босой и почти незаметный. Тишина подошла и прижалась ко мне, и мы с наслаждением слушали мелодию падающих капель. Звучал осенний вальс.

- Пойдем, мой несмышленый мальчик, - взяла Тишина меня за руку и повела за собой.

Листва приятно шуршала под ногами. Мы шли под дождем, и я видел, как мокрое платье девушки облегает ее худое тело.

- Аллах Акбар, - шептал я, борясь с соблазном.

Тишина смеялась звонким смехом. Мы зашли в какой-то заброшенный дом, и она забралась на кровать и стала радостно прыгать. Я смотрел на нее с умилением. Она была как ребенок, не стеснялась меня.

- Тишина, Тишина! Не своди меня с ума, - улыбался я, а она улыбалась мне.

По комнате плавали мыльные пузыри разных размеров, маленькие и большие. Откуда они появлялись, я не знал. К нам проникал солнечный свет. Погода разъяснилась. Пузыри медленно кружились над нами, играя своей зеркальной поверхностью, в которых отражались наши счастливые лица, и лопались.

На кухне я нашел горшочек с медом. Когда я вернулся, Тишина была обнажена и лежала на животе. Я тонкой золотистой струйкой полил мед на ее изящную спину, вырисовывая надпись «Аллах Акбар». Потом я двумя пальцами, словно шагающим человечком, прогулялся по ее нежной коже, перепрыгивая медовую надпись. Тишине было щекотно. Никогда не думал, что девушки так могут бояться щекотки. Она заливалась беззаботным смехом. Я убрал в сторону огонь ее пахнущих полевыми цветами волос и поцеловал ее шею. Мои поцелуи были легки, как шепот, и едва касались ее кожи. Я чувствовал дрожь в этом невинном, изгибающемся от удовольствия теле. Мне хотелось большего, но я не решался. Передо мной была Тишина. Я боялся ее нарушить.

Когда мы пошли мыться, воды в кране не оказалось. На подоконнике стояла ваза со свежими ирисами. Еще тогда я подумал, что это знак к новому расставанию, но отогнал мысль прочь. И я поливал Тишину водой из вазочки. Мед плохо отмывался, и я слизывал кончиком языка эту священную надпись. Тишина смеялась над моими стараниями. Другие бы на ее месте меня ругали, а Тишина нет… Она другая. Она не такая, как все, моя Тишина.


В жилище шамана

Бабочка села на цветок ириса, пробивающийся сквозь снежные хлопья к солнцу. Он всколыхнулся, словно от пробуждения, и я тоже вздрогнул, околдованный таким чудом. К истинной красоте нельзя привыкнуть.
 
Я смотрю на Тишину, которая танцует вокруг меня и смеется задорным смехом. Где-то внизу раскинулось жилище шамана, в котором гуляет ветер. Сквозь конусное отверстие в крыше струится дым. Перед входом в шалаш в траве лежит разрисованный древними рунами череп быка. По убеждению шамана он охраняет его от злых духов тайги, а если долго смотреть в его пустые глазницы можно увидеть будущее. Я слышу горловое пение, и как шаман Йо бьет в бубен, предсказывая скорый дождь. В зубах его зажата трубка из кости марала, забитая хорошим дурманом. На голове перья птиц и рога животных. На груди позвякивают амулеты. За спиной шкура волка, а на лице костяная маска с клыками вепря.

- Пойдем к нему, милый, - говорит мне девчонка и улыбается.

Я послушно киваю и думаю, сколько накопилась в этом слабом на вид существе энергии, сколько невысказанности… В Тишине скрывается буйный взрывной характер.

По дороге к жилищу шамана мы разговариваем. Тишина спрашивает меня о моем материальном статусе. Она девушка, будущая мать, ей важно видеть во мне мужчину, на которого можно положиться.

- У тебя есть хоть что-нибудь? – удивляется она, когда я растерянно развожу руками.

Ее отец - атаман казачьего войска в одном из рыбацких поселков на берегу озера. У них много лошадей, свое хозяйство. Он удочерил ее, когда она была совсем маленькой. Мать ее - алтайка. К сожалению, она умерла недавно, и я еще застал эти похороны.

- У меня есть все. И даже ты! – отвечаю я, отвлекшись от раздумий.

- Почему ты так решил? – смеется она, обегает меня и танцует.

На голове ее венок из ирисов. Какая красивая моя Тишина! Никогда раньше я не видел ее такой красивой.

- Потому что я творец, и в моем мире все принадлежит мне. – Громко кричу я в небо.

- Эгоист!

- Почему? – я хочу ущипнуть девчонку за ягодицы, но она увертывается, смеется.

- Эгоист! – дразнит она меня. – Эгоист.

Я не согласен, бегу за ней, пытаюсь догнать, но догнать Тишину невозможно. Ее можно только слушать.

- Этот мир принадлежит мне на столько, на сколько я принадлежу ему. – Кричу я ей вслед, а по щекам больно хлещут ветви алтайских берез.

И вот мы у жилища шамана. Старый мотоцикл с коляской без одного колеса. Скрюченное сухое дерево с завязанными разноцветными ленточками. Шаман ждет нас. У входа неподвижно стоят два полуобнаженных воина с копьями. Они пропускают нас внутрь, и мы садимся у костра. Шаман подбрасывает сухие листья в огонь и начинает играть на глиняной фигурке в форме головы медвежонка. Он дует в нее и ловко перебирает пальцами маленькие дырочки. Рождается чудесная мелодия, от которой захватывает сердце. Мне иногда кажется, что я даже влюблен в Тишину, за те минуты, что дарит она мне своим присутствием, за ее чистоту сердца и простоту, которую я так и не нашел в прошлом мире. Я думаю сейчас о том, что всю мою жизнь мне помогали женщины, но я не любил их, а лишь питался их чувствами и переживаниями.

Шаман перестает играть. Он дает мне трубку с дурманом и говорит с надрывом на одном из алтайских диалектов. Голос его пугающий. Он гипнотизирует все вокруг.

- Помощь извне ослабляет мужчину, и уж тем более, если эта помощь исходит от любимой женщины.

Я понимаю его древний язык и соглашаюсь с ним. Потом смотрю на девчонку. Наши взгляды пересекаются сквозь облако дыма, вьющееся над костром.

- Я никого не люблю, но ты лучшая, что когда-либо было у меня, – признаюсь я ей, делая затяжку.

- Но я даже не варила тебе борщ, не рожала детей, в твоих постелях были белые женщины. Почему я? – смеются ее глаза.

Она вдруг сморкается и вытирает нос о свое платье. Такая смешная моя Тишина.

- Я хочу, чтобы ты страдала, полюбив меня однажды и навсегда…

- Ты злой… - говорит шаман, забирая у меня трубку, встревая в наш разговор.

Он сердится, топочет ногами и хочет, чтобы мы ушли.

- Зла не существует, есть только непонятое добро, - говорит Тишина и уводит меня из шалаша.

Мы бежим по лесной тропинке, я вдруг подхватываю ее на руки.

- Представь только вкус моего горячего поцелуя на закате, когда солнце кровавое и горячее, тонет в голубой глазури Индийского океана, - шепчу я, целуя ее нежные губы. - Ты чувствуешь, как я люблю тебя, и мир уходит из-под твоих ног... Мы падаем на остывающий песок... Начинается прилив... Он поглощает нас, манит в свои глубины, там нет ничего кроме вечности.


Пророчество Прометея

 

Мы зашли по щиколотку в ледяную воду и остановились, завороженные красотой лесного озера. Раздвигая осторожно камыш, словно занавес в потаенный мир дикой природы, я показал Тишине белого лебедя. Он грациозно плыл по безмятежному зеркалу водной глади. Небо так четко отражалось на поверхности, что казалось, лебедь плывет по облакам. Девушка замерла в изумлении и посмотрела на меня влюбленными глазами. 

- Что скажешь, принцесса? – улыбнулся  я довольный тем, что произвел на нее впечатление. 

- У меня нет слов, - обняла меня Тишина, и приятная волна пробежала по моему телу.

Я взял ее нежно за руку, и мы заскользили по зеркалу озера, совсем не проваливаясь в воду. Наши тела были невесомы, и лишь при соприкосновении стопы с водной поверхностью получались круги, словно от брошенного в воду камешка. Тишина была счастлива, что смогла обойти все известные ей законы природы и жить по другим, которые открыл для нее однажды господин N.

- Ты говорил, что много людей утонуло здесь, - шепнула она, вглядываясь в глубину лесного озера, и опустилась на корточки.

Солнечные лучи достигали дна, и видно было, как раскачиваются от течения водоросли.

- Утонуть в красоте не грех, а великое счастье достойных, – ответил я и страстно поцеловал девушку в шею.

Мы не хотели спугнуть лебедя, поэтому остановились в стороне.

– Я тебя люблю, - вырвалось у нее из самого сердца, - Это самый счастливый день в моей жизни!

Она шептала и шептала мне приятные слова о любви, ощущая сладкий нектар моих губ. Это был вкус кленового сока, и я рад был утолить ее сакральную жажду. Затем мы вышли из воды, держась за руки, словно боялись потерять друг друга, и побрели по тропинке.  В лесу росли могучие ели, и солнечные лучи, пробиваясь сквозь их мохнатые лапы, оставляли после себя столпы света. Ветер стих, и казалось, что мир накрыт невидимым куполом, оберегающим Землю от несчастий. Мое сердце стучало под щебетание птиц, и с каждым стуком Тишина сжимала мою ладонь и шептала:

- Ты живой, Эн. Ты живой…

Тропинка привела нас на опушку, на которой цвели подснежники. Над их бледными цветками жужжали пчелы и летали бабочки. В муравейнике, выстроенном прямо на тропинке, копошились проснувшиеся после зимней спячки муравьи. Тишина взяла влажную соломинку и положила ее в муравейник.

- Представляешь, я накануне видела сон, - призналась она, - будто мы занимаемся любовью, и ты в меня кончаешь, а я спрашиваю зачем, зачем, а ты улыбаешься и говоришь, что специально…

- Может так оно и будет, - задумался я, улыбнувшись.

Мы долго стояли, обнявшись, вслушиваясь в пение птиц и в звуки влюбленного сердца, как вдруг подул ветер. Макушки елей закачались, словно водили хоровод, и, казалось, солнечные лучи поливали поляну золотом.  Мимо нас прошуршал ушастый ежик.

- Тут так спокойно! – вздохнул я ароматы цветущей вербы.

Мои легкие насытились кислородом, и кровь забурлила в невидимых жилах. Я чувствовал этот радостный ток.

- Каждый вздох, как в первый раз, – поглядел я с тоскою на небо, и Тишина потянула меня за собою, взлетая ввысь.

Долго кружились мы над лесом, нежась в лучах алтайского солнца, пока небо не озарилось лиловым заревом. Это зарево медленно расплывалось над озером. Слышно было, как лают собаки на шум возвращающихся моторных лодок. Рыбацкий поселок укутывался дымкой. Темнота подкрадывалась со стороны леса, и вдруг оттуда появилась большая черная птица. Нет, она не кружила над нами подобно коршуну, она летела целеустремленно вперед, махая тяжелыми крылами в сторону высоких гор.

- Каждый вечер пролетает она над озером, а потом скрывается за горами, - шепнула мне Тишина и метнулась вслед за птицей.

- Постой! - крикнул я в тревоге, пытаясь догнать девушку, но разве есть силы в мире, которые могли бы утолить женское любопытство?


По серебру водопада скользила луна. Мы притаились, увидев прикованного к скале титана. Обломок копья выходил из его груди острием наружу, будто кто-то нанес ему мощный удар в спину. Голова мученика была опущена. Длинные волосы свисали вниз, прикрывая его наготу до самых пят. Черная птица подлетела к несчастному и вонзила когти ему в бедро. Титан ожил, и стон разнесся по тайге протяжным гулким эхом. Тишина закрыла уши руками, но звуковая волна была настолько сильна, что у девушки кровь пошла носом, а кленовый листок унесло ветром. Не в силах сопротивляться судьбе, напрасно кричал я:

- Тишина, я теряю тебя!

Девушка вдруг оступилась, и несколько камней полетело вниз, привлекая внимание страшной птицы. Чудовище расправило крылья и злобно каркнуло. Молодая алтайка едва успела прочитать заклинание и превратилась в воду. И напрасно птица клевала гранит и рыла когтями землю, пока не улетела прочь. Когда опасность миновала, девушка вышла из заводи у подножия водопада, и зачерпнула ладошками воду, чтобы поднести ее к губам титана. Не открывая очей каменных, долго утолял он свою могучую жажду. Ибо так был прикован к скале ухищренно мучителями, что находясь в окружении воды, не мог наклониться и испить ее.

- Тишина, долго ждал я тебя, – вздохнул титан и открыл очи. - Уже скоро, скоро… твой сын освободит меня.

- Кто ты, что ждал меня? И почему ты видишь будущее? - спросила Тишина, зависнув в воздухе перед его страдальческим лицом.

- Я Прометей, сын Фемиды. Я тот, кто дал людям огонь. Имя мое значит «предвидящий».

- Кто же наказал тебя так?

- Неблагодарные люди…

- За что?

- Они несли в себе глину своих глиняных богов, самоуверенность которых погубила все когда-то в одну секунду. Я призывал их опомниться, не повторять ошибок тех, кто слепил их и вдохнул жар души, но они не слушали меня, предпочитая рабство свободе, потому что их боги были сами рабами когда-то. Они строили другой мир, где сильный жрет слабого, где нет места любви. Сначала я сжигал храмы и разбивал их глиняных идолов, но потом разбили и меня. Помни, Тишина! Нет никакой силы в мире, способной противостоять предательству, кроме одной.

Титан приподнял очи свои к небу. И зашумел ветер так, что зашатались горы и пригнулись леса.

- Возмездие! – проговорил он сквозь шум начинающегося урагана.

- Возмездие! – вторило горное эхо.


Расставание с Тишиной
Иногда даже самый близкий человек не слышит твой голос,
и становится обидно и даже больно.

Заброшенный дом на склоне горы. На крыше свили гнезда птицы. Из окон пробивается бурьян. Облака белым саваном застыли на небе, словно нарисованные. Полное безветрие. Восходящее солнце освещает пустую комнату. Ставни открыты настежь, на подоконниках воркуют голуби. На леопардовой шкуре молодая алтайка с широко открытыми глазами. У нее овальное лицо с косыми скулами, ярко-красные волосы, чувственный рот, к которому она подносит медленно сигарету. На ее тонких изящных пальцах французский маникюр. Обнаженная грудь девушки поднимается при глубоком вдохе. Слезы ожившими бриллиантами сверкают на ее бледных щеках. Солнечный свет проходит сквозь хрусталь люстры и радужными бликами играет по стенам. Девушка задумчиво пускает кольца дыма. Наконец она отбрасывает окурок в сторону, и тот падает, еще дымясь, рядом с другими погасшими. На всех фильтрах видны следы губной помады.
- Я тебе никогда этого раньше не говорила, солнце, -  закрывает она глаза. - Я хочу, чтобы ты был не только первым, но и моим последним…

Лязг ржавых петель. Словно от внезапного холода на коже появляется дрожь. Дверь отворяется, и девушка открывает глаза. Мои босые ноги приятно скрипят по паркету. Я, словно не решаясь приблизиться, хожу кругами. Вот я уже в одном шаге от нее, ступаю на огонь разбросанных волос.

- Ты опять мечтаешь о том, кого не существует, - слышит она мой уставший голос и глубоко вздыхает.

- Я верю, что ты существуешь! Так же как существуют эта комната, как небо, как я…. 

- Мы все куда-то спешим и во что-то верим, чего-то хотим и ждем, а потом падаем на землю, как спелые вишни. 
- Мне уже хочется упасть временами… Ты безумный, Эн, - делает она плавный шлепок ладонью по полу, словно приглашая меня лечь возле нее.

И я бесшумно опускаюсь багряным кленовым листом рядом. Тишина, наблюдая за игрой света от хрустальной люстры, на ощупь ищет меня на полу. Она сжимает кленовый лист так, что ее острые ногти вонзаются в ладонь и кровь начинает течь сквозь ее пальцы. 
- Почему ты уходишь? – спрашивает она.
- Мне нужно подлечить немного нервы. С этой минуты ты должна забыть о моем существовании. Так будет лучше для нас обоих.
- Ты вернешься?
- Не знаю. Я слишком разочаровался в людях и разучился понимать их. 
- И во мне тоже разочаровался?

В полном безмолвии Тишина рисует в своем воображении образ океана, солнце восходит, и сквозь тревожные крики чаек слышна тысячелетняя музыка волн. Тишина стоит на вершине горы. Она держит за руку маленького мальчика с такими же раскосыми глазами и всматривается вдаль. Ветер треплет им волосы и осушает слезы. Манит чистой лазурью водная гладь, сливаясь с бесконечным небом. В солнечной ряби резвятся дельфины.

Знаю, как искала она меня среди опавшей листвы. Как парила над озером и сидела печальная над пропастью, болтая пятками над макушками сосен. Я оставил ее, потому что хотел понять, что такое любовь. Мне нужна была долгая разлука, но расставаться с Тишиной было нелегко. Я жаждал разрушения и даже гибели души, все больше убеждаясь, что чувство любви бессмертно. У Тишины были крылья, только я мог видеть эти крылья. Белоснежные крылья. И она верила мне. И однажды на закате, паря над Белухой, она увидела стаю черных птиц. Они кружились над ней, звали к себе. Это были птицы с одним глазом. Черные, пречерные, те, которых видел я во снах, которые пугали меня и хотели растерзать в клочья. С ними нельзя лететь, но Тишина сделала шаг.


Моя жизнь

Моя жизнь - бесценный подарок судьбы этому миру. Так я искренне думал, когда стоял на вершине горы и любовался девственно дикой тайгой. В этот момент вся моя жизнь зависела от одного единственного шага, и, ощущая это необыкновенное пьянящее чувство неповторения, я улыбался той блаженной улыбкой путника, которому пора поворачивать вспять. И я вернулся, вернулся другим, более свободным и честным. В моем сердце родилось что-то новое, чего нет у других, что-то такое, чего никогда не поймут читатели моих записей... Мою жизнь на Алтае можно сравнить с полетом дикой птицы или с прыжком леопарда, все было так стремительно и захватывающе... Все побеждает и все исцеляет любовь, прекрасная и  неописуемая. Ваш господин N.

Господи, дай мне силы понять женщину!

Господи, дай мне силы понять женщину! Оскар Уайльд считал, что женщины созданы для того, чтобы их любили, а не для того, чтобы их понимали. Другие утверждали, что понять женщину все-таки можно, но предсказать нет, что познание окружающего мира нужно начинать с себя самого. Трудно понять ту, которая сама себя понять не всегда может. Я не спорю. Возможно, все так оно и есть. Но в любом случае понимание своей женщины – это самый сложный путь, который любящий мужчина просто обязан пройти или не начинать этот путь вовсе. Потому что порою этот путь трагичен и даже жесток, требует от ищущего отваги и мужества не меньшего, чем на поле боя за честь Родины. Этот путь не всем дается легко, и иногда отчаяние толкает путника в пропасть.


Дьявол, реверанс

Листья кружили в медленном танце, касались стекла, скользили и скатывались вниз на подоконник. Если бы не листопад, можно было подумать, что сейчас самое лето, до чего ярко светило солнце. Я зажмурился, весело присвистнул и надел на себя свою солдатскую форму. Настроение было прекрасное, но что-то все равно беспокоило меня. Я подошел к зеркалу, и заметил в своих глазах блеск печали. 

«Самое ужасное, когда никто в твоей помощи не нуждается!», – подумал я, и отражение в знак согласия послушно кивнуло.

Сегодня опять приснился тот же сон. Серая, остывающая к закату пустыня. Мои ноги отчаянно топчут песок, взбивая облако пыли. Я танцую в центре круга незнакомых людей, как безумный, мотаю своей косматой головой, подняв руки к небу. На мне просторная белая бедуинская одежда. Люди пристально смотрят на меня, громко хлопают в ладоши, отбивая четкий нагнетающий такт, и поют хором: «Дьявол, реверанс, дьявол, реверанс». Их лица напряжены и враждебны. Круг расступается, и ко мне выходит Тишина со сложенными за спиной крыльями. Она все так же прекрасна и неотразима. Я обнимаю ее, и, глубоко вдыхая родной до боли аромат ландышей, начинаю горько рыдать. «Дьявол, реверанс, дьявол, реверанс».

 


Полярные грезы

В красных лучах заполярного солнца, далеко от городов и больших дорог на высоком скалистом берегу воздвигли отважные поморы деревянную крепость. Часами я стою у самого обрыва, опираясь на обледеневшие перила, и смотрю, как простилается предо мною Белое море со своими загадочными островами и заливами. Где-то вдали находится Арктика, чье холодное дыхание доходит даже до Москвы. Там пустыня ледяного ужаса, дрейфующий лед, родина самого крупного наземного хищника, длина которого может достигать трех метров, а вес доходить до тонны. Для белого медведя мы добыча, и я сам видел его мохнатые лапы с черными когтями, как он легко опрокидывает ими рыбацкие лодки. Мне жутко. Я слышал от поморов, как эти земли коварны.

Особенно к горизонту, где Северный полюс манит в свои сети первопроходцев, любителей острых ощущений и просто чудаков. Там можно затеряться навсегда, и никакой современный компас не укажет вам верное направление, ибо всегда будет показывать на юг. Поэтому я научился ориентироваться по чайкам. Часами стоя у обрыва, я изучил их миграцию, их уклад, научился различать хорошую пищу от плохой. Сейчас они кружатся над волнами. Видимо, в залив зашел косяк северной наваги или пикши. И если бы я мог так пронзительно кричать, как они, запрокинув голову назад и извергать звонкие и хриплые крики «гаг-аг-аг», которые в случае опасности повторяются многократно, что делает их похожими на хохот, я бы растворился в их серебристой массе. Но я очень устал. Я могу только стоять, облокотившись плечом о перила и молча наблюдать за их свободным полетом. Мое сердце уснуло, покрылось инеем, но все еще верит в любовь, верит в волшебное исцеление, когда другие уже не верят. Здесь на высоте особо чувствуются ветра, дующие с Ледовитого океана, и я грустно улыбаюсь, закутанный в смирительную рубашку, беспомощный и умиротворенный, не в силах утереть даже льдинку-слезинку.

- Боже, как же холодно! – шепчу я, вспоминая милый образ Тишины. – Как здесь холодно без ее улыбки…

Иногда из окна нашей клиники на втором этаже, где находится кабинет доктора, приоткрывается штора. Кто-то маленький с постной рожицей осторожно выглядывает в мою сторону, поглаживая свою козлиную бородку. От этой бородки пахнет рыбьим жиром и медикаментами. Я ненавижу этот запах. Нам на каждый завтрак, обед и ужин дают этот дурно пахнущий до рвоты жир, пичкают седативными микстурами. Даже сейчас этот запах проникает в мои ноздри, отравляя легкие и вызывая спазмы в желудке. Похоже, этот запах никогда не оставит меня. Я злюсь, хотя на моем безмятежном лице не вздрагивает ни один мускул. Но мысленно я впиваюсь руками в лед перил и представляю, как костяшки пальцев становятся белее снега. Я вижу боковым зрением, как блестит золотое пенсне доктора, как он бормочет себя под нос что-то мерзкое, поражаясь моему упорству.

- Нас не сломить никогда! – Выстукивают мои зубы чечетку.

Доктор Михаил Иосифович – главный врач нашей клиники, заслуженный психиатр, известный пластический хирург, гинеколог и проктолог. Это такой шампунь от перхоти, все в одном, только он ни черта не лечит. Он жадный до чертиков и экономит на обогреве. Я даже слышал разговоры санитаров, что им по полгода не выплачивают жалованье. Наверняка, здесь отмываются бюджетные средства и очень большие. Наши с Вами, друзья, деньги. Деньги честных налогоплательщиков! Мне хочется сломать эту систему, раскрыть масонский заговор, а еще лучше бежать отсюда без оглядки, и я вынашиваю планы.

У меня уже есть двое сообщников по палате. На них я возлагаю большую надежду. «Троица идиотов»,  - так нас называет доктор.

Его забавляет, что мы спелись. А мы и вправду вечерами поем. В основном русские романсы. Громче всех горланит Владимир. Ему наплевать, что в нашей клинике психи лечат не психов. Владимиру нравится «Гори, гори моя звезда». Он смакует куплет «Умру и я, и над могилою гори, сияй моя звезда!», вышибая слезу даже у Железной Стервы. Так прозвали мы между собой одну санитарку. Это приставленная к нам сухая, но на удивление живучая старушенция с трясущимися руками и почти беззубым ртом. Целыми днями она моет пол в коридорах, а по утрам палит по чайкам из «калаша», хохоча, когда несчастные птицы гроздями сыплются в  море. Будь я на месте доктора, я бы давно уволил ее за жестокое обращение с чайками. Ужасно смотреть на гибель ни в чем неповинных птиц, но еще хуже, когда вам не дают спать. Доктор проводит исследования, и Железная Стерва ему ассистирует. Так вот они обнаружили, что если здорового человека лишать сна несколько дней подряд, его личность неминуемо гибнет, а вот, если психа лишить сновидения, то тот, наоборот, излечивается от душевной болезни. Экспериментаторам здесь раздолье. Ни одна проверочная комиссия не доберется сюда.

Даже мои соседи сомневаются в благополучном исходе дела. Владимир, которого принудительно лечат от веры в светлое будущее, так и сказал мне однажды, крутя пальцем у виска:

- Дорогой мой Эн, зачем подвергать жизнь опасности ради какой-то иллюзорной веры? Здесь неплохо кормят, тут не так уж холодно, но там, в арктической тундре, заблудившись и сбившись с пути, все мы будем кусать локти друг другу, из-за того, что не умели ценить, что имели.

Владимир одержим идеей стать революционером, вынашивает тайные заговоры, мнит себя карающим Громом. Я даже признался в этом доктору. Вы бы видели, как доктор теребил от радости свою паршивую бороденку и гнусно шепелявил, что я иду на поправку. Он даже требовал, чтобы я продолжал доносить на Владимира. Странный доктор. Я-то понял, почему он переквалифицировался из пластических хирургов в психиатра. Он боится, и его можно понять. Однажды я прочитал в газете, что в Москве одного почтенного пластического хирурга зарезали посреди бела дня, когда тот выходил на улицу за хлебом. Подъехали на роликах двое бритых тинэйджеров и затыкали ножиком. Хлеб не взяли. Общественность думает, что это нацисты, но я-то знаю, за что у нас пластических хирургов тыкают ножиком. 

Сегодня вечером запланирован побег. Извините, Михаил Иосифович! Завтра Вы Владимиру назначили трепанацию черепа. Врачи это называют «прочисткой мозгов». Но я-то знаю, какая это прочистка! Вы вскроете черепную коробку ржавым ломом и посыплете возмущенный от дерзости мозг дешевой китайской пудрой. Экспериментаторы хреновы!

Я играю с Владимиром в шашки. Оба сидим в смирительных рубашках. Смешная картина переставлять фигурки своим носом. Но не просить же об этом Железную Стерву?

- Ты прав, дружище! – говорит мой сосед по палате и проводит шашку в дамки. – Сегодня вечером или никогда.

Владимиру лет сорок пять. Крепыш, среднего роста, коренастый. У него сильные кулаки. Квадратные, стальные. Взгляд подобен грому, всегда ожидаешь после этого бурю. Украшают Владимира черные тонкие усики. Он стал их отращивать после просмотра фильма про Эркюля Пуаро. Вообще он впечатлительный, поддается внешнему влиянию и собственным страхам. Когда у него плохое настроение, усики закругляются концами книзу, когда хорошее – вверх. Это придает Владимиру лоск. Не хватает разве что котелка и трости. По усикам даже можно сверять погоду. В ненастье они безнадежно спадают вниз. Владимир гордится своей уникальностью, всегда причесан и аккуратен. Он отлично смотрится, когда его вяжут санитары.

Видели бы Вы, с каким оскорблённым видом он выкрикивает лозунги: «Все психбольницы психам!», «море чайкам!», «санитарам зарплату!». Люди в белых халатах вяжут его, не спеша, уважительно бьют ногами и руками, а он все поправляет свои черные усики. Слушать его бесполезно. Он может часами разговаривать о русской культуре, о роли русских в мировой истории, о том, почему множество великих мира сего век за веком старались стереть наш народ с лица земли, и приводит удивительные факты. Я с ним соглашаюсь, хотя его речи доводят меня до какой-то бабской истерики. Мне хочется лесть на стенку от несправедливости. Я даже ощущаю своей шеей то чудовищное ярмо, которое взвалил на себя русский народ и прет, словно вол, под плетками и плевками своих хозяев, упорно в гору, на свою Голгофу… Мне хочется остановить Владимира, дать ему в морду, сорвать с него черные усики. Ведь я-то знаю, что они не настоящие, что их ему подарил доктор, но когда я гляжу, как Владимир размахивает кулаками, отбрасывая от себя толпу санитаров, у меня возникает эта бабская истерика. Я рву на себе одежды, словно меня что-то давит и душит, катаюсь по полу, пока не заходит в палату Железная Стерва. Она бьет меня наотмашь грязной тряпкой и выливает на меня ведро помоев. Почему-то она вечно моет коридор рядом с нашей палатой. Затем прибегают толстозадые санитары, надевают на меня смирительную рубашку и делают успокаивающий укол в ягодицу. Все что я помню потом, это как уборщица шаркает своими валенками. На ее валенках сидят бахилы, отчего она скользит по коридору, словно мастер по фигурному катанию. Она спешит объявить доктору, что у меня опять случился припадок. Она разгоняется по мокрому линолеуму и скользит на одной ноге, поднимая вверх швабру, как будто своего партнера по танцам. Сумасшедшее зрелище. Возможно, это галлюцинации. Последствия уколов и недосыпания. Ведь меня лишают сна уже три недели. Считают, что я наказан после неудачного побега…

Кто-то окликнул меня. Я оглядываюсь и вижу: Владимир зовет меня кивком головы поиграть в шашки. Его усики приподняты кверху. Он выбежал на крыльцо в смирительной рубашке. Ему нельзя волноваться перед операцией. Двое санитаров хватают его под белы рученьки и уводят. Сейчас ему вколют успокаивающую капельницу с розовой  жидкостью. Скажут, что это кровь марала, избавляющая от дурных мыслей, но я-то знаю, что тут работают одни хапуги, и вместо лекарства Владимиру вливают разбавленный томатный сок с аскорбинкой.

Солнечный зайчик попадает мне в глаз, и я невольно жмурюсь. Это ребячество умиляет, и я совсем не сержусь, догадываюсь, что это Теплый Ветерок. Блондинка, брюнетка, кто ее знает? Здесь она лысая. В больничном журнале она значится под номером 666, как Ирен Хайнз, с пометкой доктора – «Особый контроль». Она немка, вдова жуткого скупердяя, оставившего после своей смерти ей кучу долгов. Ей пришлось сменить имя, сделать пластику, сжечь до тла свой дом и даже усыпить свою любимую собаку, чтобы никто и никогда не рассказал другим о ее прежней жизни. В поисках новых возможностей она уехала в Россию на заработки, но как всегда такие мероприятия для иностранцев выходят боком. Ее лечат от веры в порядочность мужчин. Так, по крайней мере, говорит Владимир. Я ему верю, а вот женщинам не очень. Особенно после моего первого побега. Но Ирен другая. Вы бы видели ее хоть раз, она просто душка!

Ирен вышла на балкон в красном платье, потягиваясь, как кошка. Солнце озаряют ее правильный, гладко выбритый череп. Ирен очень красива и обаятельна. У нее узкие плечи, широкие бедра, длинные ноги. Вообще, она кокетка, но добрая и наивная. Когда вы смотрите на нее, кажется, что на вас дует теплый ветер. Я замечаю, в ее руке букет алых роз. Ирен высоко подбрасывает их, и розы падают в снег. Ветер разносит их лепестки по двору клиники. Пациенты ловят эти алые брызги, которые ветер сгоняет к обрыву. За пациентами бегут санитары, и вся эта суета забавляет Ирен. Она безумно счастлива и кричит им вдогонку:

- Я женщина - уникальный цветок Природы. Мои лепестки нежнее шелка, нектар слаще меда, и в красоте моей тонут лучи восходящего солнца!

На балконе за ее спиной появляется коротышка-доктор с шубой в руках. Он вальяжно покашливает. Шуба тяжелая, теплая, из гренландского белька. Некоторое время он наблюдает за тем, как санитары утаскивают пойманных пациентов в стационар, замечает мой безучастный взгляд, сердится. Ухмылка не сходит с моего лица.

- Странный молодой человек, фрау Хайнз. - Жалуется доктор на меня. – Когда все бегут ловить ваши розы, он словно примерз к перилам.

- Он задумал побег, Михаил Иосифович, – улыбается Ветерок. - Такие, как правило, копят силы.

Доктор набрасывает на нежные плечи пациентки шубу и хочет обнять. Ирен отстраняется. Они смотрят на меня и о чем-то переговариваются. Мне хочется помахать им рукой, но я в смирительной рубашке и лишь вежливо киваю.

У Ирен есть свои тайны, которые она тщательно скрывает. Одна из ее тайн – это преференции. Ей разрешается курить, пользоваться косметикой и облачаться в сногсшибательные вечерние платья. Ее я никогда не видел в смирительной рубашке, персонал клиники обращается к ней на «Вы». На днях доктор подарил нашей соседке куклу, которая умеет кричать голосом с китайским акцентом: «Мама, я тебя люблю», если на нее хорошенько нажать. И фрау Хайнз все время жмет, особенно ночами, когда всех клонит ко сну. Иногда что-то в кукле замыкает, Ирен матерится, швыряет ее об стену. Та ударяется и механизм срабатывает. Кукла снова говорит эту фразу, и все повторяется снова и снова. Доктору нравится это.
 
- Бессонница Вам только на пользу, - говорит он мне с отцовской заботой.

Думаю, он специально поселил красивую женщину в нашу палату и подарил ей эту чертову куклу. До этого с Владимиром мы были «не разлей вода», но теперь я замечаю, что мой друг как-то странно смотрит на меня. Я даже разговаривал с ним на эту тему. У нас был честный мужской разговор. Я привел ему примеры настоящей мужской дружбы, о взаимовыручке, и что  сильному человеку не свойственно чувство ревности, что он может только чувствовать боль и разочарование. Владимир не согласился. Он ответил, что сильный человек может ревновать, только он управляет своими эмоциями. Тогда я спросил его, зависит ли агрессия от умственного развития человека, и Владимир ответил, что не зависит, что жертве своей агрессии даже доктор может расколоть башку. Человек же слабоумный может потушить свою агрессию, улыбнуться мило и лишь потом во сне придушить тебя. Сказал, а сам улыбнулся так, что жутко стало. С тех пор я ложусь в кровать без подушки. Совсем потерял покой. Думаю и тут происки этого доктора.

Ну, сколько можно слепить глаза! Доктор все еще на балконе. Я вижу, как он направляет руку Ирен и ловит солнечные лучи, когда женщина слегка отвлекается на суету внизу, где пациенты дерутся между собой за лепестки роз. Я не отворачиваюсь. Мне нельзя показывать свою раздражительность. Я слышал от Владимира, что Ирен потеряла ребенка когда-то и все никак не может оправиться от этой трагедии. Она может легко впадать в детство, чего я часто и наблюдаю, но может внезапно впадать в ярость. Вообще внезапные смены настроения характерны для нее, поэтому я стараюсь с ней не разговаривать. «Так привет, мол, как дела? Доброе утро, давай споем песенку». Однажды я рассказал ей о том, что планирую новый побег. Она умоляла меня взять ее с собой, и я обещал. Вот такая я тряпка. Не могу отказать красивой женщине. Я знаю, что у нее шуры-муры с этим доктором, но я не ревнивый. Зачем ревновать к тому, что тебе не принадлежит? Просто меня возмущает факт, что доктор женат. Даже не верится, что у такого скупердяя может быть жена. Я раньше не знал это. Честно, не знал.

- Ну, сгинь ты отсюда, - я чувствую рыбий жир, исходящий от куцей бороды доктора, - ты мешаешь мне любоваться морем!

Вот подходит Железная Стерва.

- Прими, сыночек, таблеточки! – говорит она так ласково, что вы невольно теряете бдительность.

Думаете, сейчас эта милая старушка начнет почивать Вас вкусными блинами? Это самообман. Здесь никому нельзя верить, кроме этих кричащих чаек. Я беру эти таблетки с ее дрожащей ладони и заглатываю в рот. Корчу гримасу, будто я съел кислый лимон. Железная Стерва просит открыть рот, хочет убедиться, проглотил ли я таблетки или нет. Глупая старушенция! На меня не действуют лекарства, потому что я давно умер. Но ей абсолютно плевать на мои доводы. Часто она бьет меня под дых шваброй. Так и сейчас я падаю прямо на снег. Перед моим скорченным от боли лицом стоят валенки, обутые в голубые бахилы. Железная Стерва, убедившись, что я проглотил лекарство, разбегается и скользит от меня на одной ноге по кромке льда. Но я спокоен, абсолютно спокоен. Мне все равно. Я должен внушить им, что я смирился и стал таким же, как они, равнодушным к чужим страданиям. Я хочу вернуться к моей немой девочке, которая ждет меня где-то на Алтае, путаясь с чокнутыми йогами. Но санитары не верят мне! Они  лечат меня, лечат от Тишины. Они утверждают, что Тишина не существует, что ее невозможно любить. Ну, ничего! Сегодня вечером…

Ну, доктор, моржовый хрен! Ну, хапуга, морской еж! Представляете, главврач клиники использует труд своих пациентов. Наша армия психов готова на все, лишь бы избежать наказания. Особо отличившимся он даже разрешает смотреть «Дом-2» или «Камеди Клаб». И мы высаживаемся на льдины, охотясь за детенышем гренландского тюленя. Доктор раздает нам бейсбольные биты, и мы бьем этого белого зверька по голове. Он плачет, как ребенок, пытается ускользнуть от нас в воду, оставляя на снегу кровавый след. Господи! У нас у всех руки в крови. Если верить Владимиру, ему снятся кошмары, что к нему приходят в гости эти бельки. И он с ними играет в шашки, начинает проигрывать специально, словно хочет загладить вину, и бельки радуются… Если бы и мне давали поспать, возможно и ко мне пришли бы бельки… И слава богу, что я не сплю. Слава богу!
Бывают моменты, что я забываю, что нахожусь в клинике. Это бывает крайне редко, особенно, когда Теплый Ветерок слепит мне глаза солнечными зайчиками. Я злюсь на эту женщину с зеркальцем, и поднимаюсь. Знали бы, как это трудно сделать на льду, если у вас завязаны за спиной руки и вам слепят глаза. Получается только с десятой попытки.


Стоит ли жениться на хохлушке

Передо мной простирается Белое море с островами и заливами. Я как будто на отдыхе. Как будто в гостях у друзей. Словно помор, живущий тут с самого рождения, гордо вдыхаю свежий морозный воздух. Мне нравятся эти острова. Молчаливо я смотрю вдаль, выискивая ту или иную сушу, на которой я мог бы жить и работать. Но расстояние обманчиво и острова словно дрейфуют по морю. Можно даже разглядеть рыбацкие избы, в которых живут поморы все лето и коптят свою рыбу, но это все оптический обман - марево. Об этом я читал в книгах.

До ближайшего острова полсотни километров, но, кажется, что протяни руку, и можно даже дотронуться до раскинутых на берегу рыбацких сетей. Человек без навыков и определённых знаний обречен на гибель во льдах и коварных течениях Белого моря. До островов сложно добраться даже в тихую погоду на хорошей лодке, не то что вплавь. В день первого побега я был уверен в своем успехе. Как обычно с утра меня разбудила стрельба. Санитарка Железная Стерва палила по чайкам и жутко хохотала, когда птицы падали в воду. Я спустился незаметно с обрыва и притаился там. До первых процедур оставалось менее часа. К тому времени, когда меня должны спохватиться в клинике, я уже буду на ближайшем острове. Потом возьму лодку у поморов и доберусь на ней до большой земли. Я бы рассказал людям правду, всю правду об этом страшном месте, об издевательствах и унижениях человеческого достоинства, об экспериментах, о том, что в палатах находятся нормальные люди, вроде меня, но вот персонал и в частности доктор - сущие психи. Помню, как я намазывал себя заранее запасенным тюленьим жиром. Я знал, что это единственное спасение от переохлаждения. Ведь мне предстояло проплыть не один километр.

Волна прибивала раненых чаек. Они барахтались, стонали, пытаясь выбраться на берег, многие тонули у меня на глазах. Опутанный смутными переживаниями, я осторожно поплыл. Человек в такой воде может продержаться не долго. Для надежности я проглотил горсть таблеток от депрессии, потому что слышал, что у пессимистов в критических условиях меньше шанс выжить, чем у оптимистов. Но я не учел марево. Остров так и не приближался, словно я плыл на месте. Силы оставляли меня, и я замерзал. Помню, что я хотел вернуться назад, грезил, что меня вот-вот заметят с берега санитары, но голос мой был простужен, я не мог даже кричать.

Чайки летают низко-низко. Цепляют меня клювом за волосы и воротник, помогая мне не утонуть. Медленно волнуется море. Человеку в нем не место. Но вот мелькнет на высоком пороге неказистый карбус и снова скроется в пучине. В лодке молодая женщина. Она гребет изо всех сил, скорее всего, спешит к своему мужу, который коптит рыбу на одном из островов архипелага. Лишь изредка бросит она косой взгляд в мою сторону.

- Ты что тут делаешь? – спрашивает она.

- Плаваю… – цепляюсь я за нос ее карбуса.

Женщина поднимает весло. Для нее я сбежавший псих из психушки. Мы молчим какое-то время. Я барахтаюсь в воде, словно брошенный котенок, а она сидит в лодке, не зная, что со мной делать. Волна раскачивает лодку, а вместе с ней купола материнской любви. У меня проявляется сосательный рефлекс. Я замечаю русую косу, изящную шею, на которой висит ожерелье из ракушек. На стройных ножках туфли на высоком каблуке, будто здесь не отшиб цивилизации, а мегаполис с ночными клубами и фешенебельными бутиками. Я удивленно моргаю. И все это чудо прячется под плащом с капюшоном.

- А Вы чем здесь занимаетесь? – спрашиваю.

Не люблю я вот так молчать, когда надо мной весло зависло. Женщина хмурится.

- Просто живем, – отвечает. - Рыбачим, ловим сельдь и треску, ходим и за мягкой рухлядью, пушниной, и за моржовым клыком и кашалотовым зубом.

– Позволь мне всего лишь держаться за лодку, – протягиваю я руку, но она бьет меня веслом, и я ухожу под воду.

Добрая женщина. Я вижу из глубины, как днище карбуса, обросшее ракушками, поднимает волна. Здесь власть ветра, течений и волн.  И лишь одно желание возникает – увидеть берег и обогреться. Я теряю сознание. Впервые мне так хочется спать, и я засыпаю.

Очнулся я от прикосновения горячего веника. Баня напарена так, что мертвого отпарит. Женщина поднимает меня и дает большое полотенце, затем ведет в дом. В доме натоплено. Трещит русская печь. На голове у меня большая шишка от удара веслом. Я трогаю ее рукой, морщась от боли.

-  Зачем ты меня так? – спрашиваю.

-  Если человек тонет, его бьют веслом, иначе он может перевернуть лодку.

В комнате работает черно-белый телевизор. На дребезжащем экране диктор с пивным животом передает последние новости, о том, что из клиники сбежал пациент. Потом появляется постная рожица с козлиной бородкой самого доктора. Он рассержен и немного подавлен, нелепо разводит руками перед камерой, грозит кому-то пальцем. Доктор предупреждает, что сбежавший пациент крайне опасен гиперсексуальностью. Он просто кричит с экрана телевизора, что в случае встречи с этим пациентом нужно вести себя спокойно и соглашаться на все, что он пожелает. Рожица с козлиной бородкой снова дребезжит. Идут помехи. Женщина подходит к телевизору, наклоняется, обхватывая этот ящик руками, и переворачивает экраном к стене. Я отмечаю про себя, что у нее чудный зад.

- Не могу понять, за что психиатры получают деньги? – возмущаюсь я.

- Психиатр получает деньги, задавая пациентам те же вопросы, которые его жена задаёт ему дома каждый день, – отвечает она и выключает звук.

Она ступает на каблуках по разбросанным на полу книгам. Я отмечаю про себя, что ей чертовски подходит ее наряд: обтягивающие шорты, каблуки, коричневая кофточка. На стене висят рыбацкие принадлежности поморов, сложные механические конструкции. Все это как-то не вяжется со стильной и привлекательной женщиной. В печи варится борщ. Запах такой, что я невольно глотаю слюни. Мне наливают борщ в тарелку, добавляют петрушку, подносят сметану и с любопытством смотрят, как я жадно уплетаю борщ деревянной ложкой. Женщина подпирает ладонью свой подбородок и улыбается. Мне кажется, я ей нравлюсь. Она достает бутыль мутной жидкости и наливает мне в граненый стакан.

- Пей, тебе согреться надо.

- Как тебя зовут? – спрашиваю.

- Руслана.

Я выпиваю залпом самогон, занюхиваю черным хлебом и снова принимаюсь за борщ. Все никак не могу насытиться. 

- Какой вкусный борщ, Руслана! Неужели поморы варят борщи?

- Я вообще- то не поморка, а хохлушка, – смеется она. - Женишься на мне?

Я сразу соглашаюсь, продолжая нахваливать борщ.

- И все-таки славный борщ, всем борщам борщ. Отчего он такой вкусный?

Она смеется, наклоняется через стол и шепчет мне в ухо.

- А ты разве не знал, что все хохлушки добавляют в борщ своим женихам капельку своей менструальной крови? Это секрет, передаваемый из поколения в поколение по женской линии. Теперь ты, парубок, у меня завороженный.

Руслана гогочет, а я продолжаю хлебать жадно борщ. От таких слов вкус этого дивного пойла кажется еще более насыщенным.

- Накормила, напоила, в баньку сводила, - говорю я, отодвигая пустую тарелку, а сам тем временем смотрю на Руслану.

Женщин я часто оцениваю по борщу и постели, но эта хохлушка вне всяких тестов.

- И в постель уложу, – понимает мое желание она. – Ведь ты пережил большой стресс.

Она берет меня за руку и велит лезть на печку. Там тесно, но нам хорошо вдвоем. Мы любим друг друга, целуемся, признаемся в любви. Мне давно не было так хорошо. Мое сердце оттаивает. Она называет меня ласково «мой психик», а я уже представляю нашу свадьбу. Нам так жарко вместе, что простыня влажная от пота.

- Стоит ли жениться на хохлушке? – задумываюсь я после горячего секса.

- А почему бы и нет? – улыбается моя спасительница. – Какая разница, кто ты: еврейка, хохлушка, поморка. Главное, чтобы человек был хороший.

В жарких объятиях Русланы мне кажется, что я познал, что такое любовь. Мое сердце, вроде, любит, желает счастья этой женщине. Странно, я забыл Тишину. Мне даже кажется, что Тишины вовсе и не было никогда, что все это фантазии, вызванные длительными недосыпаниями.

- Я никогда не была прежде такой мокрой, – признается она и кладет свою голову мне на грудь, слушая, как бьется мое оттаявшее сердце.

И я засыпаю счастливым, но наутро меня толкают в бок. Мне так не хочется просыпаться.  Голова болит то ли от похмелья, то ли от вчерашнего удара веслом. Я открываю глаза, все двоится-троится. Я стараюсь представить образ Русланы, но вижу куцую бородку, нервно трясущуюся надо мной. Это бородка гневно кричит и в бешенстве куда-то уходит. В воздухе знакомый запах медикаментов и рыбьего жира. Меня грубо стаскивают с печи, закручивают за спину руки, поднимают за волосы голову, словно на допросе. Зрение возвращается мне. Я узнаю толстозадых санитаров из клиники и пытаюсь вырваться, но они ловят меня, снова закручивают руки, а один даже подмигивает:

- Ну, ты и прохвост! Это же жена доктора. Ну и задаст он тебе трепку! Ох, не завидуем.

В комнату заходит Руслана с распущенными волосами. Она приятно потягивается на цыпочках. Ночнушка просвечивает, и все мы замолкаем, любуясь красотой женского тела. Руслана словно не замечает меня. Как будто между нами ничего не было. Садится на лавку. Возле лежит моя постиранная и поглаженная форма. Меня ведут к выходу, и Руслана передает одному из санитаров мои шмотки.

- Побольше бы таких психов, – напоследок говорит она и тихонько зевает, начиная причесываться деревянным гребнем. - А что Вы хотели? Плывет мужик, я откуда знаю, что у него на уме. Хорошо, что адекватный еще попался, любитель борща и выпить…
Про любовь она ни слова! Про женитьбу тоже.


Показ страшного фильма 

Сегодня праздник, и по этому случаю новые эксперименты. Зал полон. Мы пришли в смирительных рубашках и садимся на свободные места на заднем ряду. Справа Ирен, слева Владимир, я посередине. Все взгляды устремлены на экран. Доктор собрал нас всех на вечерний показ документального фильма о войне. Ему интересно наблюдать за изменениями в нашей психике во время просмотра, а мне интересно наблюдать за ним самим. Доктор пыжится, словно воробей перед воробьихой, что-то записывает в своей тетрадке, хмурит бровки, почесывает плешь. Санитарка Железная Стерва как всегда моет грязной шваброй пол и косо поглядывает на нас. Когда она проходит мимо телевизора, и тем самым загораживая своим тощим телом экран, многие пациенты встают с мест, выгибают шеи и открывают рты, словно недовольные и шипящие лебеди. Фильм впечатляет нас, несмотря на то, что авторы его выполняли политический заказ, очерняя Верховную Ставку и самого товарища Сталина. Но это не главное. Одному из пациентов на первом ряду становится плохо. Он бьется в конвульсиях, катается по полу, ловко при этом увертываясь от швабры Железной Стервы. Он так жалобно плачет, что, признаться честно, и я чувствую, как теплая слеза течет по моей щеке. Звучит нагнетающая музыка, на экране мелькают ужасные кадры кинохроники. Слеза раздражает кожу. Я силюсь ее сдунуть, но ничего не получается. Кто-то за спиной ругается, просит, чтобы я сидел тихо.

Теплый Ветерок, как всегда обворожительна. В вечернем платье, в шапке из бельков и с букетом свежих роз. Я задумываюсь вдруг, кто сей ухажёр, что дарит ей каждый вечер розы? Откуда вообще берутся эти загадочные поклонники? Кругом Арктика. Может быть, это подношения благодарных бельков, шубу из которых эта красивая женщина любит носить на морозе, а, может, к Ирен прилетает волшебник? За клиникой есть вертолетная площадка.

Слеза ужасно щекочет меня. Я пытаюсь потереться щекой о щеку Владимира, но он как-то косо смотрит на меня и отстраняется. Ему интересен фильм, а не мой зуд. К тому же завтра утром у него назначена операция, и доктор запретил всякие физические контакты с другими пациентами. Слава богу, Ирен замечает мои мучения и ловко слизывает слезинку своим остреньким язычком. Я чувствую некую неловкость, ведь Ирен - немка, и, возможно, ее дедушка стрелял из пулемета в моего дедушку где-то в новгородских топях в апреле 42-го.

Истеричного пациента увели санитары, и доктор с улыбкой отметил это карандашиком в своей тетрадочке, поставил галочку, записывая время и фамилию пациента. Там у него целая сводная таблица на всех нас. И тут я заметил, что пошла повальная реакция истерик. На втором ряду не выдержал еще один человек, но вместо слез, он стал смеяться, да так заразительно, что я осмелился тоже хихикнуть. На это Теплый Ветерок укоризненно покачала своей коротко стриженой головкой.

Фильм рассказывает о нелегкой судьбе 2-й ударной армии Волховского фронта и предательстве генерала Власова. О том, как в неимоверных условиях наши солдаты поедают кору на березах и разложившиеся по весне трупы конины и при этом истребляют немецкие и испанские части, прорываясь к блокадному Ленинграду.

К концу фильма зал пустеет, и мы остаемся втроем: я, Ирен и Володя Гром. Идут титры, и доктор отстраняет бородку от записей в тетради. Грифель его карандаша от умственного напряжения ломается, и доктор вытирает испарину пота со лба. Видимо, он очень доволен экспериментом, хотя удивлен.

- Ну, Вы молодцы! Какая психика! Какие мышцы! Вот, что значит, спелись! – хлопает он в ладоши и крепко обнимает каждого из нас.

Обнимает даже Владимира, хотя тому до операции запрещены телесные контакты. Я делаю замечание по этому поводу, но доктор отшучивается.

- Не волнуйся, голубчик, от моих объятий никто еще не умирал.

Он подходит ко мне и сжимает меня так крепко, что у меня хрустит позвоночник. Видимо, доктор в прошлом самбист. Мертвая хватка. «Тебе бы за языком немецким ходить», - злюсь я про себя, все еще находясь под впечатлением фильма, но на моем лице благодатная улыбка. Ничто не должно выдать меня. Сегодня вечером или никогда.

- Как тебе повезло со мной! – улыбается доктор, ослабляя свои объятия. – Про таких, как ты, говорят: родился в рубашке.

- В смирительной, – уточняет Ирен, и мы все дружно смеемся.

Какие замечательные у меня друзья! Какой хороший доктор! За то, что мы досмотрели до конца фильм, нам полагается бонус. Ирен намекает об этом, теребя игриво доктору куцую бороденку. И скоро нам снимают смирительные рубашки и подают на ужин вареные креветки с пивом. Сегодня, оказывается, исполняется сто лет со дня рождения Железной Стервы. Все поздравляют престарелую санитарку, доктор дарит ей новую швабру, а мы поем экспромтом для именинницы романс на стихи Пушкина «Я помню чудное мгновение». От пива нас слегка разморило. Железной Стерве нравится. Она даже обещает не бить меня больше в печень.


Трое в лодке, не считая доктора

Мы сидим с Теплым Ветерком. Так сказать, присели на дорожку. Две души, объединенные одной целью. Сегодня вечером или никогда. Все почти готово к путешествию через тундру. Теплый Ветерок облачилась в красное вечернее платье и белые элегантные сапожки на высоком каблуке. По вязким болотам самое оно. От нее пахнет французскими духами, потому что она надеется, что это отпугнет хищников. Все на этой женщине сверкает и мигает, будто она новогодняя елка. Теплый Ветерок рассчитывает встретить по дороге туземцев и обменять эти сверкающие побрякушки на пищу. Она очень предусмотрительна. Я согласен, что с пропитанием будет тяжело в тундре. Мы втайне от персонала собрали по крупицам мешок продуктов, и то благодаря нашей диете.
 
Сейчас в палате мы одни. Теплый Ветерок качается в кресле-качалке, закинув ногу на ногу и обхватив колени руками. Это признак неизлечимого упрямства, и я мысленно готовлюсь к худшему. Мы знаем друг о друге все, и в тоже время ничего. Есть какое-то взаимное недоверие, и это мешает нашей сплоченности. Ирен теребит в руках свою любимую куклу. Слава богу, батарейка села. Ирен хочет забрать игрушку с собой и говорит, что плохая примета - оставлять в больнице после себя вещи. Якобы можно вернуться. Глупая женщина. Я не суеверен, но посидеть на дорожку с Ирен можно. Я даже предложил прилечь, но она замахала руками, словно раненная птица, и предупредила:

- Только с моего согласия!

И вот мы сидим и вздыхаем. На столе недоигранная партия в шашки. За окном полярные грезы. Нашего друга готовят к операции. Накладные усики валяются на его примятой койке. Владимир сдает анализы, и лишь иногда заглядывает в нашу палату. Он тоже, как и мы, готов к побегу, но все еще играет роль идиота.

- Каждому гребцу по веслу! – выкрикивает он из-за двери.

Я смотрю на Ирен и гадаю, почему она коротко стриженная. Несмотря на то, что у нее правильной и красивой формы череп, лысой беглянке сложно затеряться в толпе. Если конечно, это толпа не кришнаитов.

- Ты в кого-нибудь влюблена? – спрашиваю я.

Она смотрит на меня так, будто я задал ей вопрос о чем-то непристойном.

- А что это такое, Энчик?

Носок ее сапога вздрагивает и начинает раскачиваться.

«Нервничает», - думаю.

Кресло-качалка тихонько поскрипывает, когда я собираюсь с ответом:

- Если человек безумно влюблен, это лишний повод обратиться к психиатру.

- У нас достаточно и других поводов, -  вздыхает Ирен и поджимает под себя ноги. - Я, например, сюда попала, потому что сильно верила мужчинам.

- Да, мужчинам верить нельзя, – киваю я.

- Можно, Энчик! – не соглашается она. – Вот я же тебе верю!

От этих слов мне даже становится неловко. Она так искренно смотрит в мои глаза, что я невольно краснею.

- У меня вообще-то в каждом городе по невесте и все верят и ждут.

- А я не ревнивая…, - смеется она. - Была у меня ситуация в жизни: любимая подруга, ну и муж как муж. И вот как-то я проснулась, - продолжает она свою историю, – а муженька в постели нет. Обошла весь дом, а дом у нас был большой, три этажа! Ну вот, побывала я от подвала до чердака, заглянула к подружке в спальню. Она у нас, как у себя дома жила месяцами. Нигде нет! Я ее спрашиваю: «Моего не видела?». «Нет», - отвечает. Потом он заходит и говорит, что в бассейне купался, а там воды даже не было. Ха-ха. Утром все разъяснилось, он был с ней... Так вот, вместо закатывания скандала, я положила её спать следующей ночью с нами. Сама посередине легла, со словами: «Хочешь ее - перелазь через меня». Так и спали пару ночей, пока он не взмолился. Подругу я не хотела терять, и из-за какого-то козла ссориться не видела смысла, тем более он за ней постоянно волочился. Как женщину я ее понимала. Нудил, нудил и добил... Почему ты спрашиваешь меня про влюбленность?

- Нам предстоит долгая дорога через тундру, – пожимаю я плечами. - Мы должны знать друг о друге все.

- Должны? Не люблю это слово. Я никому ничего не должна, Энчик.

Я встаю, чтобы покинуть палату.

- Ты куда? – спрашивает она, удивившись.

- Пора! – отвечаю. - Встречаемся у заброшенной пристани.

Я прошел по коридору мимо столовой, где все еще бушевало веселье. Санитары поздравляли Железную Стерву и танцевали «Хаву Нагиву». Доктора не было видно. Возможно, он сидел в кабинете и работал над статьей о пользе метода насильственной бессонницы. Мне вдруг захотелось сказать доктору что-то доброе на прощание. Я был жутко не справедлив к нему и скептически относился к его экспериментам. Чувство вины охватило меня, и я даже решился признаться в побеге. Надеялся, что доктор оценит мой поступок и будет снисходителен. Скоро я оказался перед его кабинетом и постучал в дверь. Никто не ответил. Тогда я постучал сильнее, и дверь сама отворилась. Было темно. Я сделал несколько шагов на ощупь, и вдруг кто-то тронул меня за плечо.

- Что ты тут делаешь? Тебе надо идти за лодкой, – услышал я за спиной голос Грома, а когда обернулся, его злые хищные глаза уставились на меня.

От такой неожиданности я даже потерял дар речи. Гром усмехнулся, довольный тем, что напугал меня. Он показал мне несколько датчиков на своем теле и оборванную трубку от капельницы, свисавшую со сгиба его руки. Вокруг его головы была обведена фломастером черная линия для будущей трепанации. Сам он был в стерильном халате. Я попытался выскочить в коридор, но мне заслонили путь. Я реально боялся этого человека. Без накладных усиков сложно было определить, что у него на уме.

- Ладно, иди, – прорычал он сквозь зубы.

Я выскочил в коридор и поспешил на улицу. Было время прилива, и нужно было успеть увести лодку в устье реки. В противном случае пришлось бы все тащить на себе, проклиная все на свете. От берега пахло промозглой сыростью. Я посмотрел с тоской на небо. К северу стояли снежные облака, а вдали на островах мерцали слабые огни. Я  вспомнил о Руслане. Может быть, доктор этой ночью уплыл к ней. От этой мысли мне стало не хорошо. Я отвязал лодку, воспользовавшись тем, что охрана танцевала на именинах, и оттолкнулся веслом от берега. До заброшенной пристани плыть пришлось с полмили. И хотя море было спокойным, мне пришлось бороться с прибрежной волной и несколько раз меня чуть не унесло в открытое море. Я боялся, что меня могут случайно заметить, но, слава богу, все обошлось. Эту пристань я приметил еще задолго до побега. Мне стоило больших трудов изучить течение, чтобы ориентироваться в море. Здесь брала начало река, по которой можно было преодолеть просторы тундры и выйти к цивилизации. У самого устья имелась песчаная отмель. Летом она превращалась в чудесный пляж с белым, как снег, песком, но зимой она покрывалась тонким льдом и привлекала диких животных изобилием рыбы на мелководье. Проплыть тут можно было только по узкому фарватеру, необозначенному на картах. Подплывая к пристани, я заметил на ней Владимира с мешком наших припасов. Он походил на Деда Мороза, чью упряжку оленей только что угнали озорные детишки.

- Ну, где же она? – волновался он об Ирен. – Ох, уж эти красотки, вечно опаздывают.

Гром злился, и чтобы отвлечься, бросал камешки в воду по лунной дорожке. Вдалеке завыла сирена. Несколько прожекторов вспыхнуло в небе.

- Володя, надо плыть! – поторопил я его.

- Погоди, она придет, – скрежетали его зубы, когда мы взвалили мешок в лодку.

Сирена продолжала протяжно выть. Свет от прожекторов доходил и до пристани, ослеплял наши мрачные лица. Наше терпение было уже на пределе, когда кто-то выбежал на берег, запинаясь о камни и матерясь. Я узнал Ирен в шубе и шапке из белька.

- Ну, я же говорил!  - обрадовался Владимир и подал руку женщине.

Она, грандиозно ступив каблуками на раскачивающееся дно лодки, спустилась к нам, словно английская королева.

– Ах, мальчики, я еле-еле вырвалась к Вам! Спасибо, что дождались.

- А что там за шумиха в клинике? – буркнул Гром себе под нос и оттолкнулся веслом от пристани.

- Доктор исчез. Некому резать праздничный торт, – шепотом сказала Ирен. - Все словно с ума посходили!

Наша лодка преодолела последнюю отмель. Два часа мы искали проход к реке, натыкаясь на мелководье. Если верить рассказам поморов, во время прилива максимальная глубина в этом месте составляла не более двух метров, и пройти в реку даже на небольшом судне можно было только в тихую погоду. Мне пришлось встать на мыс лодки и мерить глубину дна веслом, давая то и дело указание Грому, чтобы он греб в том или ином направлении. Ирен безучастно сидела, облокотившись на мешок, и смотрела на полярные грезы.

- Мальчики, как же тут красиво! – восхищалась она разноцветным сиянием. - Даже уплывать не хочется!

Скоро мы оказались в болотистой местности с множеством травяных отмелей, покрывшихся льдом и талым снегом. Местами из воды торчали скрюченные и поломанные ветром деревья, в ветвях которых были свиты гнезда. Птицы еще не прилетели в эти места. Весна только пробуждалась. Лишь изредка залетала сюда полярная сова. Размах ее крыльев поразил меня. Она подлетала к нам очень близко, щелкала клювом у самого уха, и в ее круглых желтых глазах отражались наши испуганные лица. Я все еще отмерял глубину. Пузыри со дна, потревоженного моим веслом, поднимались на поверхность и отравляли воздух болотной гнилью.

Сирена стихла. Нас окружала одна заснеженная тундра со своим полным безмолвием. Зверь попадался все чаще и чаще. Мы видели стаю песцов, лежащую на пригорке. Они, греясь друг о друга, протягивали удивленно свои осунувшиеся морды в нашу сторону, и внюхивались в прежде незнакомые им запахи. Снег покрывал их согнутые полумесяцем тела и блестел серебром на шерсти от лунного света. Однажды мы наткнулись на белого медведя, пьющего воду у излучины. Он учуял нас и недовольно зафыркал. Очевидно, запах французских духов Ирен все же отпугнул его, и он не стал преследовать нас. Через час болотистая река стала мелеть и сужаться, пока не превратилась в ручей. Выручил старый поморский способ. Мы с Громом пошли вдоль берега по вязкому снегу, потянув за собой лодку за веревку. Ирен с мешком осталась в лодке. Мы все изрядно вымотались и проголодались, и ночлег решили разбить под какими-то корягами на возвышенности. Последние сотни метров дались нам нелегко. Уровень воды постоянно менялся.

Сильнейшие течения срывали лодку, прижимали к берегу. От холода я давно не чувствовал ног. Тундра есть тундра. Даже в июне температура здесь не поднимается выше 10 градусов. Владимир расправил свои широкие плечи и взялся за топор. Нам попалась наудачу разбитое судно, выброшенное на берег, скорее всего, пару веков назад. Возраст мы определили по шпангоутам и кованым гвоздям, да и само днище было вытесано из корневых частей елей. Костер быстро вспыхнул, и скоро мы уже с жадностью пили горячий чай, сваренный из еловых шишек и снега. Ирен пошла к лодке за продуктами, и вдруг вскрикнула. Я схватил горящую палку, думая, что на женщину напал белый медведь, и бросился  к ней на помощь.

- Что случилось, Ирен?

Теплый Ветерок полулежала на дне лодки. С ее головы слетела шапка, шуба расстегнулась. Огонь от моей горящей палки освещал изгибы ее сексуального тела, красивую грудь и согнутые в коленях ноги.

- Там… - смогла выговорить она, с ужасом показывая на мешок продуктов, который вдруг зашевелился.

- Боже мой, что это значит? – спросил я Владимира, который уже подошел к нам.

Верх мешка раскрылся, и на нас уставилось бородатое лицо в запотевших очках и с баранкой, вместо кляпа, во рту.

- Он сам напросился! – прорычал Гром.

- Михаил Иосифович, извините нас великодушно! – растерялся я и хотел помочь доктору выпутаться из мешка, но мой напарник угрожающе крикнул.

- Не смей! 

В его руках блеснул топор.

-  Мы так не договаривались, – возразил я. - Ирен, скажи же ему!

- Громчик, милый мой, зачем ты его связал? И где наши припасы? – чуть ли не плача сказала Ирен.

- Не беспокойся, зайка, – ответил Гром. – У меня все продумано.

Я почувствовал укол ревности и, не помня себя от ненависти к этому страшному человеку, бросился на него. Он успел взмахнуть топором, но лезвие врезалось о борт лодки, не задев меня. Зато моя горящая палка опалила ему лицо. Гром завыл от боли, и мы покатились в сугроб, одаряя друг друга хорошими тумаками.

- Мальчики, не надо ссориться! – визжала над нами Ирен.

Гром оказался сильнее меня и проворнее. Ему удалось уложить меня на лопатки, и он с такой яростью бил по моему лицу кулаками, что у меня из глаз засверкали искры.

- Тишина, помоги мне! - молился я, но кроме холодного ветра, засыпающего нас снегом, никто не приходил на помощь.

В снегу я нащупал ржавый кованый гвоздь и вонзил его Грому в бедро. Тот вскрикнул и  отскочил от меня, воя, как шакал. Я набросился на него и сбил с ног. Теперь и мои кулаки обагрились кровью. Еще немного, и я бы поверг эти квадратные скулы  в труху, но что-то оглушило меня сзади и где-то хрустнуло. Мне показалось, что так трещит мой череп, но прежде чем потерять сознание, я увидел обломок весла, падающий вместе со мной в забрызганный кровью снег.

- Извини меня, Энчик! – улыбнулась Теплый Ветерок.

Ее улыбка мила и прекрасна.


Как чайки спасли меня от людоедов

Мне не хотелось открывать глаза. Последние события не выходили у меня из головы. Мы все еще плыли по реке, когда Ирен злобно пнула меня локтем:

- Довольно, дружочек, симулировать!

В смутных очертаниях я увидел лицо этой странной женщины с впалыми щеками, в глазах которой читалось лишь одно желание перегрызть мне глотку. Она нервно кусала свои обветренные губы. Ее желудок урчал от голода, и она жадно грызла лед со своих рукавиц. Сквозь закрытые глаза я чувствовал ее леденящий душу взгляд, как она боролась с инстинктом, чтобы не отщипнуть от меня кусочек. Наконец ее терпению пришел конец, и она в отчаянии схватила меня за грудки и стала трясти мое обессиленное тело.

- Ты же мужчина, сделай хоть что-нибудь!

- Где доктор? – спросил я, открывая глаза и едва улыбаясь.

Нас окружала тундра. Все те же бесконечные заснеженные территории с редкой растительностью и талыми болотами. Мы медленно плыли по волнам вдоль старой, покрывшейся мхом ракиты. Ее тяжелые, исполинские ветки склонялись к воде и издали казались одинокими путниками, утоляющими жажду. Под тусклым солнцем распускались почки, и я слышал жужжание пчел, собирающих первый нектар. В камышах на болотах гоготали дикие гуси, разнося на всю тундру какую-то суматоху. Изредка пронзительный крик болотной выпи обрывал эти игрища, и все затихало на время. Тогда отчетливо слышно было, как за бортом плещет волна и как корпус лодки скребет талый лед.

Мое сердце трепетало. Воздух быстро прогревался, опьянял ароматами цветущих деревьев. Небо было голубое-голубое, и можно было часами смотреть на него, не встретив ни одного облачка. Я слегка приподнялся и с удовлетворением заметил, что руки мои не были связаны. На носу лодки сидел угрюмый Гром и молчаливо греб веслами. Его сутулая спина покрылась инеем, который начинал подтаивать на солнце и испаряться легкой дымкой. Над нами кружились гигантские чайки с серебристыми крыльями. Одна из них приземлилась на край лодки, тяжело качнув ее, и долго смотрела на меня. Я был поражен ее грациозностью и красотой. В этой птице чувствовался могучий разум. Блестящий на солнце клюв мог проткнуть меня насквозь, но я не чувствовал страха. Казалось, что чайка спрашивала меня о чем-то.

- Кыш отсюда, ненормальная! – прогнала любопытную птицу Ирен.

Чайка взлетела и еще долго кружилась над нами, не оставляя попытки присесть на край лодки.

- Кыш, кыш!

Ирен прижалась к моему плечу, словно маленькая девочка.

- Зачем ты прогнала чайку? – спросил я ее в недоумении.

- Она разжигает во мне аппетит, - призналась она и вдруг заплакала.

- Но-но, не стоит плакать, – обнял я эту бедную женщину, пытаясь успокоить и согреть ее своим слабым дыханием.

Ирен скоро успокоилась и запела по-немецки. Песня напоминала колыбельную. В этот момент лодка пошла по низине, и нас окутал туман. Я снова провалился в сон. Когда же проснулся, солнце уже стояло высоко. Воздух заметно прогрелся, а с носа лодки тянуло табаком.

- Где доктор? – повторил я свой вопрос.

- Революция требует жертв, –  сплюнул Гром желтую слюну и стал смачно посасывать трубку доктора. - Я до сих пор чувствую, что он у меня в печенках сидит!

Мои глаза наполнились слезами. «Бедный, бедный Михаил Иосифович», - подумал я и представил, как рыдает Руслана над мутной бутылью самогона и как несколько санитаров, восхваляя заслуги доктора перед отечественной медициной, лапают ее за ляжки, получая эстетическое удовольствие от того, что она не возражает.

Чайки уже садились на край лодки по несколько птиц и смотрели на нас удивленно, будто никогда прежде не видели обнимающихся. Ирен уже не прогоняла их. Она прижалась к моему плечу, и мы в таком положении еще долго плыли.

- Что ты к нему прилипла! – нарушил молчание Гром и, оставив весла, дал своим мышцам отдохнуть. -  Он что медом намазан? Ну не понимаю я вас, дур, ну не понимаю! Босой, худой, явно на голову шлепнутый и все равно…

- А ты не ревнуй, –  ответила Ирен, гладя меня по волосам. - Как вообще можно ревновать к нему. Какой он милый, хорошенький…

- Ревность… Сколько слов о ней сказано! – ругался про себя Гром, показывая нам свои кулачища. – Тьфу ты… Я бы вас, баб вот этими ручищами!

- А ведь ты революционер, Громчик! – засмеялась женщина. - Тебе должны быть чужды такие глупости!

В ее раздраженном голосе стал преобладать немецкий акцент.

- Тошнит меня что-то от этих провинциальных немок… - выругался Гром и принялся опять за весла.

Наши продолжительнее объятия не давали ему покоя.

- Не смей трогать немок! – заступился я за Ирен. - Германия покорила Рим.

На края лодки село еще несколько чаек. Они слушали нас внимательно, лишь изредка  чистя клювом свои серебристые перья.

-  Рим…. – задумался Гром. - Чего его покорять было? Рим сам развалился от вакханалий. Вы все такие хорошие, такие цивилизованные. Тьфу! Демократия, Вашу мать! Опять россияне - стадо беглых народов, заблудившихся в Сибири. Где твое, Эн, русское самосознание? Ты просто половая тряпка, стелящаяся в женской уборной. Лишь бы по тебе ходили эти чудные цивилизованные сапожки…

-  Фабрики рабочим, земли крестьянам! – закричал я неистово.

Стая чаек пугливо взметнулось в небо. Наша лодка закачалась, и Ирен прижалась ко мне еще ближе.

- Ты все шутишь, Эн, а я серьезно! – нахмурился Гром. - Прошлое надо уважать. В СССР было куда больше хорошего и главное: советский народ в своем сплочении разгромил фашистов…

- Смотрите, смотрите! – вскочила вдруг Ирен и показала в сторону горизонта.

Мы услышали далекий шум, и уже можно было разглядеть вращающиеся лопасти вертолета. Лицо Грома посерело, и он стал отчаянно грести к берегу, но весло не слушалось его. Лодка кружилась на месте.

- Все пропало, – твердил он, понимая что не уйти от погони. - Мы как на ладони.

- О, я несчастная! – заплакала Ирен.

Вертолет сделал круг, и нас обдало свистящим ветром. На воде появилась жуткая рябь. Лодка запрыгала, словно мы были на каком-то детском аттракционе.
 
- Всем оставаться на своих местах! –  услышали мы команду в рупор.

Железная Стерва с автоматом высунулась из кабины вертолета и для убедительности дала очередь по воде рядом с нами.

- Буржуи! – замахнулся Гром на вертолет веслом и чуть не задел его днище.

Опять раздалась автоматная очередь, и беглый революционер вздрогнул, хватаясь за грудь. Весло выпало из его ослабевших рук. Ирен в ужасе закрыла лицо руками.

- Не стреляйте! – закричал я. – Мы сдаемся!

- Русские не сдаются, – прохрипел Гром, сползая на дно лодки.

С вертолета уже сбросили канатные лестницы, по которым стали спускаться санитары.

- Что же делать, Громчик? – причитала Ирен, прикрывая его раны ладонями, но кровь текла и текла.

- Молитесь да услышаны будете… – Ухмыльнулся раненый и потерял сознание.

- О, чайки! Мои милые чайки, -  принял я его слова буквально.

И вдруг несколько птиц набросилось на Железную Стерву. Они стали клевать ее и махать над ней серебристыми крыльями. Старушка стала отмахиваться, но не удержалась и рухнула с борта в  воду. Все произошло стремительно.

- Проклятые птицы, - вынырнула она и поплыла брасом в нашу сторону.

В этот момент Железная Стерва была похожа на акулу во время атаки, и наши сердца трепетали, когда мы представили грядущие пытки и издевательства над нами. Фитиль свободы кто-то задул, и стало темно. Тем временем, чайки проникли в  кабину и стали сильно мешать пилоту. Он, отбиваясь от них, потерял управление. Вертолет закружило, словно юлу. Другая группа птиц перебила клювами канатные веревки, по которым спускались санитары, и много десанта упало в воду.

- Чайки, мои милые чайки! – молился я со слезами.

Когда Железная Стерва вцепилась в борт лодки, злобно скрежеща зубами, несколько сильных птиц подхватили меня за края одежды. Очевидно, от долгого недоедания мое тело ничего не весило.

- О чайки… мои милые чайки, – шептал я, поднимаясь вверх.

- Энчик! - услышал я внизу жалобный голос Ирен. – Ты куда?

Она подпрыгнула и повисла на моей ноге.

– А как же я? Ты обещал вывести меня к материку. Я не хочу обратно в клинику.
 
Ее руки вдруг соскользнули, и она упала на дно лодки, едва сдерживая слезы. Сверху мне казалось, что не женщина кричит вовсе, а белек. Уж больно был жалобный голос. Сильные клювы по-прежнему прочно держали меня и несли меня прочь, подальше от всей этой суматохи. Я подчинялся их воле, понимая, что ничего сам не в силах изменить.
 
- Господи, как справедлив мир! – кричал я во все горло. - К Тишине, мои милые чайки! Ого-го! Э-гей!


Воспоминания об Алтае

Приснился мне мой Алтай и на багряном закате его горы, заснеженные и девственно чистые... Звучала печальная песня шамана, и мы слушали ее молча, держась за руки.
Мы были с тобой вдвоем, ничего не зная друг о друге, а над нами парил орел.
Я посмотрел на тебя и вдруг понял, что искал тебя всю жизнь, и слезы потекли по моим щекам, превращаясь в лед. В ответ ты загадочно улыбнулась. Все вдруг затихло. И в этой дикой тишине орел спикировал над нами, едва касаясь нас крылом, и мы поняли, что миг бесценен...


Старая русская поговорка

Одна девушка хорошо, а две лучше.


Мысли вслух

Если бы Бог был женщиной, Он создал бы идеального мужчину. Почему же Бог-мужчина не создал идеальную женщину?


Вот я у открытой настежь двери

Вот, я у открытой настежь двери. Только что от меня выпорхнула женщина. Я даже не успел различить ее красоту, лишь уловил слабый запах ее любимых духов «Бьерк». Она не позволила обнять себя на прощание и не плакала, как другие. Я еще слышу угасающий стук каблуков. Женщина очень спешит, спешит так, словно бежит от себя самой. Уже хлопает с замиранием сердца подъездная дверь, отчего я вздрагиваю и отступаю. Мне нехорошо. Я ложусь на диван лицом вниз и почему-то вспоминаю кисти ее нежных рук, серебреный потускневший браслет с крестиком на тонком запястье, легкий пушок по оголенному предплечью, при виде которого хочется сокровенной близости. Горькие слезы текут по моим щекам. Одиночество наступает.


Об одиночестве

…растворяется граница между добром и злом, уходит страх, и нет места сожалению. Всю жизнь мы ищем того, кто бы нас мог выслушать и понять. Как заблудшие овцы, пасемся мы по полянам жизни в надежде услышать радостный возглас пастыря.

Познавая одиночество, мы начинаем ценить любовь, а когда любовь умирает, пустоту в сердце заполняет другое, до конца неизведанное, но не менее сильное чувство. Одиночество вечно, как вера в бога иль собственная гордыня. От него мы всегда бежим, и к нему всегда возвращаемся.

Вот и меня словно забыли в чужом и незнакомом месте и выбросили за ненадобностью, как безнадежно поломанную игрушку. И лежа на грязной мостовой с открытым от удивления ртом, я наивно полагаю, что все будет хорошо и какой-нибудь случайный прохожий обязательно поднимет меня, а не пнет ногой. Увы…

Рано или поздно мы все узнаем, как щиплет глаза песок разбившихся надежд. И, познавая горечь утраты, наше доброе сердце будет искать одиночество. Ибо только в одиночестве надежда бессмертна.


О судьбе и выборе человеческом

Человек имеет справедливый, свободный от предрассудков выбор, только когда абсолютно свободен. Воистину судьба есть, и ей я повинуюсь, потому что она обязательно сыграет злую шутку с теми, кто в нее не верит.

Сейчас я плыву на большой черепахе, держась за ее обтекаемый сердцевидный панцирь, в сторону дикого мыса. Сквозь толщи морской воды я вижу на дне, усеянном моллюсками и диковинными раковинами, старый, обитый ржавым железом сундук. Черепаха делает над ним круг, словно тяжелая птица, и я понимаю, что она знает тайну.  Под нами плавают в спокойной нирване тысячи рыб. Их чешуя блестит от солнца, словно золотые монеты. Я пытаюсь схватить их рукой, но они ускользают и так же спокойно машут пестрыми плавниками. Мы опускаемся ниже, и водоросли тянут к нам свои зеленые стебли, приятно щекочут нас, медленно раскачиваясь в подводных течениях, и я невольно задаюсь вопросами, что спрятано в сундуке. При близком рассмотрении я замечаю скелет человека, обнимающий сундук в своем последнем порыве. В этой пустой черепной коробке живут крабы и осьминоги. Они высовывают свои щупальца и клешни, пытаясь схватить меня за волосы и края одежды. Их это забавляет, а меня нет. Мне становится вдруг страшно, и большая черепаха выносит меня на поверхность.

Две уставшие девушки с берега машут мне рукой, и я отпускаю черепаху. Минута-две, и вот я карабкаюсь по скользким и жутко острым камням вулканического происхождения.

- Здравствуйте, девушки! – приветствую я их, и они приветствуют меня.

Они смеются и предлагают мне выпить с ними турецкой водки, объясняя такую беспечность тем, что их пьяные мужья беспробудно спят в отеле, а без посторонней мужской помощи трудно отрыть бутылку. Я присаживаюсь возле них и оглядываюсь. Море спокойное и красивое. Над нами ни облачка. Сплошная бесконечная лазурь. Воздух свеж и прохладен, хотя солнце давно в зените, и ветер гонит легкую волну к извилистой полосе дикого пляжа с белым, как снег песком. Мыс усеян желтыми лютиками и колосками пшеницы. Над нами возвышаются сосны, и я на минуту забываю, что нахожусь не в России. Как будто это мои родные места. Даже воробьи тут наши, и если бы не завывание муллы, призывающего правоверных молиться, я бы подумал, что нахожусь в Подмосковье.

- А ты видел Аллаха?

- Видел.

- И какой он?

- Хороший.

- А мы тут спорим о выборе человеческом и судьбе, – улыбается девушка по имени Надежда.

На ней провокационный белый купальник. Когда эта девушка выходит из воды, кажется, что она сама Афродита. Все просвечивает и завораживает, но достаточно беглого взгляда, чтобы понять, что она разочарована в мужчинах. При первом знакомстве Надежда сразу предупреждает, что у нее есть ребенок и она собирается скоро разводиться с мужем. Ее большие грустные глаза смотрят на меня, будто спрашивают, готов ли я взять на себя груз ее семейных проблем, но я уклончиво отвечаю, что фаталист. Мне ужасно хочется курить, и ее менее эффектная подруга угадывает мое желание.

Эта девушка старше Надежды всего на два года, и меня радует ее менее капризное отношение к жизни. Мы понимаем друг друга с полуслова. С ее губ срывается краткая история своей жизни. Оказывается, что эти девушки – родные сестры. Каждое лето они отдыхают на море вместе с семьями. И вроде бы все хорошо, а вроде бы и нет. С каждым разом они все более недовольны своими мужьями, и, уединяясь в каком-то укромном месте, у них словно открываются глаза на многие вещи. Они просто обожают созерцать красоту моря, жалея себя под бутылочку теплого раки. У Оксаны нет такого обворожительного купальника, как у Надежды, но зато на груди у нее агатовое ожерелье. Она верит, что это амулет, защищающий ее от плохих мужчин. Жаль, что она приобрела его после замужества. Теперь уж слишком поздно. Сейчас муж Оксаны отрывается в отеле. В России он не пьет, работает прорабом на стройке, а здесь надевает стринги, ставит полный стакан с водкой на голову и танцует стриптиз у бассейна, словно лихой клоун.

- Сестра тоже в судьбу верит, - замечает Надежда, улыбаясь.

- Давайте все-таки поспорим! – настаивает Оксана. – Вот, например, у нас есть выбор спрыгнуть с  этого мыса или нет?

- Ага! - смеется Надежда, пригубив бутылку. - Если это судьба - мы не разобьемся, а если не судьба - утонем.

Я подхожу к краю обрыва и смотрю вниз на чистые и прозрачные волны. Девчонки вдруг хватают меня за руки и тянут назад.

- Ты сошел с ума? – испугано кричат они. - Мы же пошутили.

- Значит, судьба – сажусь я между своими спасительницами и обнимаю их обеих за плечи.
Мы, словно закадычные друзья, вместе любуемся заходящим солнцем.

- Говорят, в Сиде закат еще красивее, – говорит Оксана.

Я соглашаюсь. Девушки такие милые и живые, что мне хочется пить с ними текилу и одновременно слизывать соль от морской воды с их узких бронзовых плеч. И лимон не нужен. И они будут не против, а только за, и будут подставлять свои обнаженные плечи.

- А где твои друзья? – удивляется вдруг Надежда. – Ты всегда плаваешь на черепахе один?

- Да, - грустно киваю я. – Все они остались в Чечне, в том подвале, разорванные в клочья.

- А ты? Почему ты здесь? – не унимается Надежда, хмуря брови.

Сейчас она думает, что я сбежал с поля боя и развлекаюсь вместе с ними.

- Потому что судьба! – отвечаю я.

Мое сердце болит и болит, и Оксана кладет ладонь мне на грудь.

- Эн, не надо думать о плохом! Мы верим, что ты честно сражался и не посрамил честь русского солдата.

О господи! у меня кружится голова. Я вспоминаю Тишину. Оказывается, в каждой женщине есть немного Тишины. Пока я жадно курю «Kiss с яблоком», сестры о чем-то шепчутся. Им не хочется возвращаться в отель, их мужья наверняка уже устраивают концерт у бассейна. Уже темнеет, а мы так и не решили извечный вопрос, есть ли у человека выбор, или вся его жизнь предрешена до рождения.

- Ну, разве, может быть у ребенка выбор, когда он только что родился или у беспомощного старика, который лежит на смертном одре и чувствует свой последний час? – размышляю я.

Вечереет. Мы лежим на поникших лютиках и любуемся закатом. Девчонки прильнули ко мне. Наша бутылка пуста, но хочется чего-то еще. Удивительное чувство покоя. Мы смотрим на небо, а внизу шумит море.

- Значит, выбор появляется в те моменты, когда человек уже понимает ответственность за свои поступки. – Соглашается со мной Надежда.

И все же она ревнует сестру ко мне. Поэтому тоже кладет свою руку мне на грудь, и слушает, как стучит мое мертвое сердце. Руки девушек опускаются мне на живот, умело расстегивают пуговицы на солдатской форме.

- Эн, – шепчут девушки, целуя меня в щеки и губы. – Ты, наконец, сделаешь выбор?

- О, да! - шепчу я. – Эта короткая встреча дана нам судьбой.


О дружбе между мужчиной и женщиной

Возможно, дружба между мужчиной женщиной существует, «как снег и дождь в раскаленной пустыне человеческих отношений». Между мужчиной и женщиной возможна только любовь.


Кошка мадам М

Я гляжу на нее, на все, что нас окружает, и мне ужасно хорошо. Ни с одной женщиной мне так не было хорошо, как с ней. Каждой женщине надо учиться любить мужчину у кошки. Сейчас ее хвост слегка касается моего лица. Она выгибает спину, показывая мне, какая она красивая. Когда я начинаю гладить ее, она выпускает коготки и вонзает их в меня. И чтобы я не убирал руку, прикусывает ее. Сначала нежно и аккуратно. Даже мурлычет. Потом до боли и даже до крови. Словно для нее высшая точка наслаждения - прокусить мою толстую кожу. Хозяйка перед отъездом попросила присмотреть за кошкой, и я не смог отказаться. Поэтому я здесь с этой пушистой кошкой дымчатого цвета, которая не умеет даже целоваться. Ее шершавый язычок приятно лижет мне веки.

В этой квартире не живут мужчины. Здесь живет мадам М, с неизлечимым диагнозом «Никакой личной жизни». Эта женщина работает с утра до ночи, вся деловая и в иллюзорных проектах. Ей звонят каждую минуту, назначают серьезные встречи. Она лавирует между ними, как акробат на канате. Одно неосторожное движение, и она - мокрое место на арене. Поэтому мадам М пьет дорогие вина и за день проделывает сотни километров на своем «Лексусе». Она встречается с банкирами, другими дельцами-мошенниками и даже с народными депутатами. Она вся в заботах, и у нее совсем нет времени на свою питомицу. Представляю, как поздно вечером кошка мадам М встречает свою хозяйку у двери, чуть заслышав звон ключей и поворот замка. Кошка жалуется, но вместо ласки получает свою порцию «Китекэт». Ведь ее хозяйка целый день пахала на бесчисленных переговорах, чтобы к ночи вернуться в одинокую квартиру и немножко взгрустнуть. И кошка видит эти слезы, потому что кошки отлично видят в темноте. Но не я. Я здесь впервые, и свет горит в каждой комнате.

Сейчас мадам М в Израиле. Уехала на неделю с тринадцатилетней дочерью к какому-то очередному другу. Сначала Тель-Авив, потом Хайфа, затем Эйлат. Удивительно, что при таком плотном графике она нашла время для отдыха. И даже взяла с собой дочь. Дочь не живет здесь. Она живет у бабушки в Беларуси, и эта совместная поездка на Землю Обетованную для обеих праздник. Точь-в-точь как для кошки - звон ключей у входной двери. Вот такой круговорот. Вроде все счастливы, а вроде нет.

Мурлычет. Вот дуреха! Создал же ее Господь такой беспечной, не замечающей, что Вселенная расширяется, а Солнце и все мы несемся со скоростью двести тридцать километров в секунду. Несемся к чертовой матери, а небо со звездами - всего лишь иллюзия прошлого, что этих звезд уже, возможно, и нет, лишь свет от них все еще бороздит просторы космоса и, попадая в наш зрачок, раздражает рецепторы мозга.

Мяу. У нее не было кота, и мой запах сводит ее с ума. Он действует, как красная тряпка тореадора на разъяренного быка. Цап-царап. И моя рука вся в царапинах, а еще секунду назад кошка мурлыкала. Ее непредсказуемость сводит меня с ума. Ее страсть внушает уважение. Она ценит каждый миг, проведенный со мной. Она знает, что я хочу, даже если я сам этого не знаю. Никогда раньше не думал, что кошки умеют так любить. Так искренне и бескорыстно. Ведь ей не важно, богат я или нет. Ей наплевать, сколько женщин было у меня до нее и сколько есть сейчас, она даже не спрашивает мое имя. Впрочем, я сам не знаю, как ее зовут. Хозяйка очень спешила и ничего не успела рассказать, потому что ее дочь долго капризничала, выбирая между Prada и Louis Vuitton. Я лишь успел вынести им чемодан и проводить взглядом их отъезжающий «Лексус». И потом вернулся в эту пустую квартиру.

Здесь угнетающая обстановка, хотя холодильник забит продуктами и алкоголем. Но мне это все не нужно. Мне нужна одна лишь эта кошка. Сейчас мы смотрим друг другу в глаза. У меня они карие с поволокой, у нее желтые с черным зрачком, реагирующим на свет. На свет моей любви. Любви с первого взгляда. Удивительно красивая кошка, просто чудо! Вот теперь она носится по квартире, как угорелая. Ее коготки проскальзывают по паркету, и она буксует на  месте. Я тоже начинаю носиться за ней, рискуя поскользнуться и упасть. Вот она прячется под диваном. Вот затаилась на подоконнике за кадкой с пальмой. Я хлопаю в ладоши, и она опять мчится по квартире. «Мой ушастик! Моя ласковая девочка». За окном опасность. Каждую ночь там кто-то скалит зубы. Этот кто-то прячется в кустах и ждет, когда кошка выпрыгнет. Мне приходится закрывать на ночь окна, и кошка счастливая засыпает на моем теплом животе, а затем засыпаю и я. Мне снится моя первая кошка, которой, как и меня, давно уже нет. Впрочем, нет нас, или мы есть, все относительно. Ведь мы – звездная пыль.

Смотрю телевизор. Израильтяне обстреляли какие-то лодки Мира, погибли люди, которые под флагом гуманитарной помощи пытались провезти оружие. Теперь жди войны. И значит, хозяйка может вернуться раньше, а я пообещал кошке, что больше не буду кормить ее ГМО, что в ее рацион будет входить исключительно природная пища - мыши. Мы убежим, милая! Прочь из мира потребителей и навязчивой рекламы. В тот мир, где тампаксы, дошираки и средства от геморроя будут не нужны. Где есть только я и кошка мадам М. И мы решаемся бежать ночью, потому что днем нам могут помешать соседи. Они будут считать, что я украл кошку. Будут рассчитывать на расположение ее хозяйки. Добрые люди. Одна соседка так и ждет, чтобы я вынес кошку. Потом она навалится на меня сзади, будет кричать на помощь и звать милицию. Вот сука! Все время смотрит в дверной глазок. Неужели ей нечем заняться? У нее свой Дом-2. Муж – безработный адвентист, а дети-сатанисты, не сдавшие ЕГЭ. Видимо та тварь, что сейчас под окном скрежет зубами, - продукт их дьявольского ритуала.

Кошка у меня за пазухой жалобно мяукает. Она высунула свою мордочку и испуганно смотрит по сторонам. Мяу… Мы выдаем себя, и я рассчитываю на свою способность летать по воздуху. И вот я разбегаюсь, но ноги не отрываются от земли. Слишком много земных забот окружают меня. И мне не смешно. Эта тварь прыгает за нами по ночной Москве. Прыгает, как кенгуру. Это и есть кенгуру, только с собачьей мордой и когтистыми лапами. Когда она машет ими, фонарные столбы падают как подкошенные соломинки. Я понимаю, что ей нужен не я, что эта тварь охотится исключительно за девственными кошками одиноких хозяек.

- Эй, кенгуру с собачьей мордой! Слуга тех, кто не сдает ЕГЭ, – кричу я ему, что есть силы. - Поймай нас, если сможешь!

Этим чудовищным криком я словно вмешиваюсь в его прямое предназначение и бегу-бегу босяком по мокрому асфальту. И за пазухой у меня моя красавица. Та, которая любит меня, и которую, возможно, люблю я. Кенгуру чуть не хватает меня, но с каждым разом его прыжки становятся все тяжелее. Он смиряется с тем, что я хороший бегун. А значит, есть надежда затеряться в городском парке. Я уже вижу мокрую лавочку под елками, где можно перевести дух и взглянуть кошке в глаза. Представляю, что подумает мадам М, когда узнает, что я сбежал с ее кошкой. Что скажут люди? Какие обвинения предъявят мне, как обольют грязью! Но мадам М смолчит, немного расстроится. Она отнесется с пониманием. Ей не привыкать, от нее часто кто-нибудь да убегает.

Кошка прыгает на лавку и обнюхивает ее. Кис- кис, и она у меня на коленях. Я поднимаю ее перед собой, вглядываюсь в ее глазенки. Древние египтяне верили, что кошки – это проводники между миром мертвых и миром живых. Что-то в этом есть. И мне безумно хочется целовать ее кошачьи губы, и она не отворачивает мордочку. Тоже целует меня и о чудо…! Она превращается в прекрасную девушку, говорит, что она принцесса и ее заколдовали. Называет меня своим избавителем. Для нее я босоногий принц, но мой конь пасется далеко отсюда. Мы сидим на лавочке и любуемся звездами. Я ей показываю Полярную звезду, а она смотрит почему-то только на меня. Влюбленная девушка-кошка. Я глупец, что тяну время. Совсем забываю о бдительности. И вот кенгуру с собачьей мордой перед нами хищно скалит зубы. Мне страшно. Страшно не за себя, а за девушку-кошку. Я вскакиваю, готовясь к битве. Где мой автомат? Где позывные? Девушка-кошка вскрикивает и прячется за мою спину. Враг злобно виляет своим обрубком хвоста, готовится, как и я, к прыжку. Для одного из нас этот прыжок будет последним. Чертова тварь! Ты не знаешь, на что способен русский солдат, защищая свою любимую!

Ноги сами отрываются от земли, и мы настигаем друг друга еще в прыжке. Я слышу треск от столкновения наших костей. Секунда, и мы кубарем катимся по земле, вцепляясь друг другу в горло. Он душит меня. Я душу его. Иначе нельзя. Он сильнее меня, но это не значит, что я проиграю. Он не знает, что побеждает тот, кого любят кошки. Я чувствую, как я задыхаюсь, но я вижу, как кенгуру с собачьей мордой тоже задыхается, как мои пальцы смыкаются все крепче вокруг его мохнатого горла и, наконец, он в агонии. Но почему я не слышу аплодисментов? Почему, когда я отхаркиваюсь кровью и жадно глотаю ночной воздух, никто не предлагает мне белый платок?

Оглядываюсь и вижу, что никого нет. Девушка-кошка куда-то ушла. Обидно до слез, но я ценю ее поступок. Ведь она ушла гулять сама по себе. Бросила меня, и я знаю, что это карма: если ты кого-то бросаешь, значит, кто-то бросит и тебя… Я иду с поникшей головой. Мне кажется, что я тот самый кенгуру с собачьей мордой. Что все мы превращаемся в таких тварей, когда нас бросают кошки. И дети-сатанисты тут не причем, и адвентист тоже человек.


Опасные женщины

Присмотрелся так и есть. Они размахивают руками куда сильнее, чем мы. Это просто ходячие маятники с кувалдами. Бац-бац, и ты в три погибели! Одна идет и машет и машет. Не обойти ни справа, ни слева. Прокашливаюсь, мол, можно пройти? И хоть бы хны. Авоську в зубы и шнурует, шнурует. Рискую и бац по причинному месту.

Ой! Вскрикиваю. Оборачивается. Делает вид, что не заметила, что сам виноват, мол, чего бежишь... Все в порядке говорю, едва сдерживая досаду и боль. Спешу дальше. Другая идет. Лужу обходит и машет так, что не дай бог попасть под ее горячую руку. А рука еще в кулаке. ЕКЛМН! А мне плевать! Я опаздываю. Меня ждут. Догоняю. Рассчитываю заход ее руки от меня, прикидываю время броска и огибаю. Удачно! Удар миновал в пустоту! Значит, не все так плохо. Мой малыш мне еще пригодится.


Однажды летом на реке Жиздра

Однажды летом я испытал нечто удивительное близ деревни Березичи на реке Жиздра, что течет в Козельском уезде Калужской губернии и петляет как змея на сковородке.
Помню, была теплая ночь, невдалеке стояла в дымке старая церковь, в покошенных домах деревушки местами горел свет, кто-то пел тоскливую песню, ржали в хлеву лошади, и река... Она текла передо мной. Какая-то неведомая сила гнала эту стихию, скованную берегами к Оптиной пустыни, и я, не зная броду, вошел в нее, словно в любимую женщину и, опьяненный вином и красотой звездного неба, унесся вниз по течению, цепляясь за коряги и хвосты серебристых русалок...

Помню обрыв, как сильное течение подхватило мою счастливую душу и понесло дальше от берега, кружа словно щепку, на промозглую глубину. И на секунду возник страх... Мне стало не до философии, я понял, что зайти в одну реку можно дважды, а утонуть единожды.


О женщине, которая собирала пазлы

Я проникаю в тайну этой красивой женщины и украдкой смотрю на нее, дрожа то ли от холода, то ли оттого, что она чувствует мой взгляд. Ночь, далекая и родная, как вой умирающей собаки где-то в осеннем лесу. Эта ночь несет желание. В смутных обрывках воспоминаний я угадываю желание быть счастливым. Тонкое и такое же холодное, как мои губы, стекло разделяет нас. Я прикасаюсь к нему губами, мысленно представляя, что не стекло это вовсе, а лед… и я прожгу его насквозь своим дыханием. Но ужасный холод терзает меня. Идет дождь. Поздней осенью часто идет дождь, и ручейки по окну мешают мне наблюдать за мистерией в комнате.

Там, где горит свет и едва колышутся тени, я вижу силуэт женщины. Она сидит в одной мужской рубашке, склонившись над столом в легкой задумчивости. Курносый носик, длинные ресницы, волосы в бесстыдном беспорядке и изящная шея со следами грубых поцелуев. Ее пальчики что-то перебирают, и я знаю что. Они собирают детские пазлы. Женщина забавно морщит лобик. Вижу, как ее бровки изгибаются в тихой радости, когда один пазл подходит к другому и как скатывается слезинка по ее нежной щеке, когда пазлы не сходятся. Какая чувствительная эта женщина! Еще я вижу страшную кровоточащую пустоту в ее груди, кто-то похитил ее сердце. О, если бы у нее были крылья, она бы заметила, что у нее нет сердца, но нет такой силы, что отвлечет ее от этих диковинных пазлов. Нет такой силы, что заставит ее посмотреть на того, кто примкнул к стеклу по ту сторону комнаты.

Общая картина в пазлах – ее разбитое вдребезги сердце. Эти осколки она собирает многие годы. Вот она прикладывает пазл, на котором запечатлен фрагмент ее первой влюбленности: какой-то худенький мальчишка робко целует ее в щечку… Вот пазл свадьбы удачно подходит к левому краю картины: молодожены кружатся в счастливом танце. Я едва узнаю ее на этой картинке… Вот уже пазл с двумя детишками трех-четырех лет. Они беззаботно плещутся в ванной. А этот пазл мне знаком. На нем изображен злобный кенгуру с собачьей мордой. Здесь она целуется с ним на лавочке в каком-то сквере, а его когти царапают ей спину. Общая картина почти собрана. Остался последний штрих, и, кажется, нет уже ничего легче. Но женщина медлит. Ее многострадальное сердце вырисовывается четкими очертаниями своих любовных чувств. Там много мелких пазлов незнакомых мне мужчин. Они идут вереницей, как караван горбатых верблюдов. Словно чертова дюжина пьяных матросов, складываются они в один нижний ряд. Правда, мелькнет среди них тертый призрак принца на белом коне. Жалким обглодышем вставят этот редчайший пазл ее дрожащие пальчики, и снова пьяные рожи…

Вдруг я вижу до боли знакомый пазл и дрожу. Пазл лежит незаметно под ее правым локтем. Женщина совсем забыла про него, увлекаясь другими картинками, а ведь именно он является последним штрихом к общей картине. Я хочу дать ей знак, пытаюсь кричать и стучать в окно, но меня словно не существует. Есть только пазл кленового листочка, который прилип к окну по ту сторону комнаты. Слабый порыв ветра, и он сгинет в ночи.


Словно глупый мотылек

Сегодня был ночью в гостях у одной женщины. Я тихо подлетел к окну и порхнул в ее спальню, словно глупый мотылек на тлеющий огонь ее сердца. Мои губы пахли осенними листьями, дождем и ночной прохладой... Эта женщина не удивилась мне, лишь грустно улыбнулась, поглядывая на рядом храпящего мужа. Ей было жутко одиноко в этой убогой спальне, и я хотел научить ее летать. Она согрела меня добрым взглядом, ее сердце трепетно билось, когда мы, держась за руки, прыгнули в неизвестность...


На брудершафт с небом

Мне не спалось. Я вышел на балкон гостиницы и, разглядывая брызги звезд на ночном небе, увидел созвездие, напоминающее очертаниями рюмку. Я ухмыльнулся. Небо словно предлагало мне выпить на брудершафт. Было оно необыкновенно сказочным в эту ночь. Вдоль горизонта надвигалась большая черная туча. Небесные вихри прямо на глазах придавали ей форму разных животных. То она была похожа на бегущую по алмазным россыпям лошадь, то вытягивалась в караван верблюдов, переходящих невиданную пустыню. Но вскоре туча окончательно превратилась в крадущегося крокодила. Его зубастая пасть быстро проглатывала звезду за звездой.

- Ну что ж! Давай выпьем за дружбу! – обратился я к небу.

Сделав движение рукой, как будто пью на брудершафт с невидимым собутыльником, я осушил бокал до дна. Ром приятно обжег горло. Созвездие рюмки поблекло, и земля погрузилась в кромешную тьму. Подождав еще немного в надежде, что ветер разгонит скученность туч, я решил вернуться в номер. От балконной двери веяло ночной прохладой. Отхлебнув остатки рома, я отшвырнул от себя пустую бутылку и прилег на кровать. Осколки задели корпус настенных часов, отчего маятник, сделав несколько нервных движений, замолчал.

Неожиданно завибрировал телефон. Кто бы это мог быть в столь поздний час? Я поднялся и увидел, что номер был от неизвестного абонента.

- Алле! – сухо сказал я, и в ответ услышал чье-то робкое дыхание.

В голове промелькнули последние встречи с женщинами после расставания с Тишиной. Я не помнил лиц, не помнил имен, но их боль была одинаковая на вкус, словно горько-терпкая настойка из одной бочки глупого, но щедрого лавочника.


Что такое счастье?

Счастье - это когда я в поле-полюшке машу косой. Солнышко светит, пот ручейком течет, ветерок такой нежный в лицо дует, и я вижу, как на горизонте ко мне милая девушка спешит с корзинкой. А там молочко прохладненькое да пирожки с капуской, еще тепленькие, только что заботливыми руками выпеченные. Венок чудесный у нее из ромашек на голове, в легком платьице на голое тело, и так хорошо на душе, покойно... Я вытираю пот со лба, улыбаюсь так вот беззаботной улыбкой, и слова сами с уст срываются "Спасибо тебе, Господи, за то, что ты есть".


Размышления об измене

Страдания и переживания некоторых женщин воскресили меня. Я часто задумываюсь, изменял ли я моей Тишине? Было ли в моих поступках предательство? Ведь я никогда не говорил ей, что люблю ее, ничего не обещал, мы только целовались. И сейчас в пустой комнате я спросил об этом холодное веяние ночи. В ответ долго молчали, словно гудел ветер в проводах, и я вдруг понял, что Тишина нашла меня и теперь все знает.

- Позволь лишь одну встречу, всего одну, хочу увидеть тебя, почувствовать твой запах, каким ты стал, Эн… - услышал я, наконец, ее звонкий голос.

- Пойдем в лес за грибами… - грустно улыбнулся я.


По грибы с Тишиной

- Почему ты меня не отпускаешь? Нет, скорее всего, мне так кажется, как всегда, - Тишина сложила за спиной крылья. 
Она с надеждой посмотрела на меня, но я даже не повернул голову в ее сторону. После дождя в воздухе пахло муравьиной кислотой. Тишина горько улыбнулась и закрыла лицо руками. 
- Я знаю, ты не виноват, что не слышишь удары моего сердца. Не виноват…
Она на секунду остановилась.

- Мне нравится, когда ты делаешь мне больно. Главное расслабиться и из боли родить свет. Это красиво.
Я вслушивался в позднюю осень и жадно глотал воздух. Лес скрипел от раскачивающихся ветром деревьев, шуршал и дурманил забродившими листьями. Над нами вдруг вскрикнула пронзительным криком птица и вспорхнула с макушки ели. Тяжело махая крыльями, она скрылась в чаще леса. Тишина замолчала.
- Пойдем, а то скоро стемнеет, - взял я ее за холодную ладонь.

Мне стало как-то не по себе.

- Я никогда не собирала грибы, - призналась она мне.

- Закрой глаза и представь, что грибы играют с тобой в прятки.

Девушка кивнула и закрыла глаза. Я посмотрел на ее милое лицо. Оно было прекрасно, как неотделимая часть природы, но я с горечью уловил на нем слабую тень другого мужчины. Как опытный охотник замечает след неуловимого зверя, по каким-то только ведомым ему признакам и знакам, так и я понял, что Тишина была с другим. Вдруг она открыла глаза и заметила мое смятение.

- Ты чего? – спросила она, улыбнувшись.

- Нет, просто грустно вдруг стало, – ответил я, чувствуя нестерпимую боль в душе и едва сдерживая себя, чтобы не заплакать.

Все было справедливо. Я сам был виноват, что не разглядел в этой алтайской девочке настоящую женщину, способную жертвовать всем ради любви ко мне. Я оставил Тишину, боясь совратить ее незрелую душу, и ушел к другим женщинам. Каким я был глупым, что надеялся найти там любовь. А когда вернулся, мой заветный цветок кто-то сорвал.

- Прости меня, – сказал я ей с трудом. - Разве можно ревновать к тому, что тебе уже не принадлежит?

Тишина прикрыла мне рот поцелуем, отчего у меня закружилась голова, и я еле удержался на ногах.

- Мне нравится, когда в тебе играет чувство собственности и здорового эгоизма, – призналась она. - Это лучше, чем ничего.
 Я остановился и придержал ветки, чтобы они не хлестали по ее лицу. Кругом был бурелом, местами попадались поваленные березы, рос плотный ельник. Земля дышала под ногами болотной сыростью. Я присел на корточки, осматриваясь. Девушка тоже присела, но смотрела только на меня. Ей стало вдруг смешно. По козырьку моей кепки стекала вода, а на сапогах и плаще можно было увидеть прилипшие иголки и листья с сорванной паутиной. Я и правду походил на гриб.
  - Здесь ничего нет, может через неделю, другую опята полезут, но пока рано.

Тишина бросила в меня шишкой, и я недоуменно пригнулся. 
- Ты чего?

- Ты такой забавный, что тебя хочется забросать шишками, - и Тишина бросила в меня еще одной.

На этот раз шишка попала мне прямо в лоб.
- Ах, ты! – попытался схватить я Тишину, но девушка выскользнула из моих рук и побежала от меня, плутая, как заяц между деревьями.

Я долго бежал за ее звонким смехом, и вскоре мы выбрались из чащи.

- Дальше мне нельзя, - сказала Тишина и, расправив свои крылья, взмахнула ввысь.

Я не посмотрел в ее сторону и пошел по проселочной дороге в сторону города.


Ледяные люди

Я стоял на обочине дороги недалеко от нефтеперерабатывающего завода. За бетонным забором гнулся под снежным вихрем факел. Его пламя было заметно с окон жилых кварталов. На бывших полях аэрации, где еще прошлой весною гнездились утки, выросли новостройки. Но здесь еще остались промзоны: серые бесформенные территории, часто без вывесок, с лающими собаками и подозрительными людьми, скрывающими свои лица при встрече. По границе между цивилизацией и этими неосвоенными землями в сторону Капотни шла труба, за которой под высоковольтными линиями виднелись заброшенные огороды.

Летом я часто бывал здесь. Тут росли бесхозные садовые деревья и одичавшая малина. И при благоприятной погоде урожаи были отменные. Правда, бродя по этим плодородным зарослям можно было угодить в яму или старый колодец, заваленный кучей мусора. Бывало, здесь выгуливали собак любители бойцовских пород, и было неловко встретиться с такой мордой, радостно виляющей хвостом. Гасторбайтеры с ближайших строек частенько справляли здесь нужду, а мальчишки из школ напротив бегали по полю и собирали коноплю, которая произрастала здесь в большом количестве и удивляла своими размерами видавших виды биологов. Зимой же вся эта местность превращалась в арктическую тундру со следами зверей и собак, людей и замысловатых механизмов.

Снег валил такой плотной массой, что, казалось, наступил конец света. Человек не заметил меня, хотя я различил его черты. Это был мужчина лет тридцати в длинном черном пальто, немного сутулый, без шапки и перчаток. Он толкнул плечом мою робкую тень, и я упал в сугроб. Признаюсь, неприятно падать лицом в снег. Я хотел его окликнуть, потребовать извинений, но передумал. Нарушитель моего спокойствия вез за собой на санках свою дочь. Я понял сразу, что они родные, по схожей частоте их пульса, по улыбке и смеху, одинаковому взгляду светло-карих глаз, в которых отражалось мое изумленное лицо. Девочке было не более шести лет. Родной отец приезжал к ней, видимо, нечасто и ненадолго.

- Папа Адам, быстрее! – крикнула она, проносясь мимо меня снежным вихрем, и мужчина потащил санки еще быстрее, с необыкновенно ласковым чувством отцовства.

Я невольно пошел следом, превратившись в невидимого. Мне было интересно наблюдать за ними. Я словно попал в свое детство. Точно также несколько лет назад мой отец вез меня на санках из детского сада, и с моих губ не сходила счастливая улыбка. Я крался по оврагам, вслушиваясь в их разговор. У мужчины замерзли руки, но он продолжал тянуть санки, рассказывал дочери «Песнь о вещем Олеге». История тронула маленькую девочку до глубины души. Сначала она ее не понимала, но вдруг заплакала, жалея коня, и сердце мое вздрогнуло, и я тоже рыдал вместе с ней, отражаясь в ее чистых слезах. Отец успокаивал дочь, так и не дочитав «Песнь» до конца. Но я-то знал конец истории.

- Папа, смотри ледяные следы! – вдруг увидела девочка след моих босых ног.

- Это ледяной человек, бежим! – закричал ее отец, и санки весело рванули прочь.

«С раскрасневшимися от мороза щеками, счастливыми и смешными», - такими я запомнил их.

Девочка, закутанная в капюшон, смеялась, но иногда неповоротливо оглядывалась, словно и вправду за ней бежал ледяной человек. Но он не бежал. Он стоял у дерева, склонившись к нему головой, и ронял слезу.

Снег продолжал валить, но сквозь его плотную стену я вдруг услышал тоскливую песню. Ее пела женщина, и от ее холодных, непонятных слов леденела душа. Я пошел на голос, утопая в сугробах по колено, затем по пояс. Вскоре я уже греб, подминая под себя снег. Снег забивался за шиворот, попадал в легкие, и вокруг я видел много окоченевших трупов, которые так и не смогли добраться до этой женщины. У них были черные от обморожения лица с треснувшими, стеклянными глазами, а в открытых ртах синели заиндевелые языки. Как будто они что-то кричали. Может быть, звали на помощь. У одних я видел завязанные за спиной руки. Несчастные умерли от бессилья что-либо изменить. У других были связаны ноги, но эти мертвецы ближе всех подобрались к цели, гребя отчаянно руками, пока не потонули прямо у самой кромки под огромной трубой. Я понимал их страдания: они хотели вернуться к прошлому, но прошлое сплело им путами ноги, сделав медлительными. Последнюю часть жизни они ползли в мучительной агонии, не смотря по сторонам и не помогая друг другу.

Я зацепился за отогнутый лист алюминия и выбрался из снежного плена. Ледяная женщина в белом подвенечном платье сидела на трубе. Лед блестел на ее обледеневших одеждах и волосах бриллиантами. Взгляд ее был жестоким и равнодушным. Все, на что она смотрела, превращалось в лед, и на моих глазах синичка упала с хрустальным звоном мне под ноги.

- Спасибо, что обратили на меня внимание, – вдруг сказала женщина приятным голосом.
Я стал отряхиваться от снега, хотя это было бессмысленно. Снег валил со всех сторон. Мои босые ноги примерзли к металлу трубы.

- Обычно я не знакомлюсь так вот… - едва вымолвил я, и зубы мои застучали, - Я едва Вас увидел в этом снегопаде… Вы тоже фантом?

- Нет, я настоящая, – ответила она. - Просто хочу замёрзнуть и ничего не чувствовать...

- Не надо так… - я подошел  к ней поближе и посмотрел прямо в глаза.

Стало жутко холодно. Меня согревала лишь одна мысль, что Тишина любит меня, и если бы не эта мысль, я бы оступился и разбился на тысячи мелких осколков.

- Подумайте о тех, кому нужно Ваше тепло! – с трудом вымолвил я.

- Сомневаюсь, что оно кому-то нужно... Хотя... Может и нужно...

Искра надежды блеснула в ее чистом взгляде, но тут же превратилась в льдинку.

- Все беды идут от уязвленного самолюбия, – сказал я. - Простите всех и дарите тепло тем, кто и в правду в нем нуждается.

- Так я и делала раньше, но что-то случилось, и я захотела быть холодной и одинокой... Но, думаю, это временно и скоро пройдёт! Уже и сейчас я чувствую, что…

Она вдруг стала таять. Я увидел в ее глазах обильные теплые слезы. Мороз уже был не в силах сковать их. Лицо ледяной женщины озарилось лучистым светом и стало быстро таять.

- Оказывается всё так просто! – зажурчали ее бледные губы.

Женщина мило улыбнулась и стекла по трубе.


На что клюет золотая рыбка?

Гром с поднятым воротником шел, сутулясь, дворами, избегая ненужных встреч. Иногда он останавливался, опуская поля фетровой шляпы, и всматривался в тени вечернего города. Мимо проходили люди, проезжали машины, и Грому казалось, что за ним наблюдают. Каждое движение будило в нем подозрительность, отчего он хищно прищуривался, словно готовясь к броску, и сжимал свои кулаки в тесных перчатках. Я знал, что у таких людей обострённо чувство опасности. Да, он чувствовал меня, но я был, к счастью, невидим, иначе бы его стальные пальцы сдавили бы мое горло.

- Что же они с тобой сделали, приятель!– крикнул я ему из тайного укрытия, а он, разозлившись, бросился в темноту сквера, хватаясь за голову.

Иногда я даже подшучивал над ним и приближался так близко, что едва касался его холодного уха. Я шептал ему, что в жизни каждого мужчины наступает период, когда чистые носки проще купить. И он вздрагивал, опять хватался за голову и тянул на уши свою шляпу, будто она была резиновая. Я знал, что скрывалось под этой шляпой. Там был едва заметный шрам от трепанации. Да, мужчин украшают шрамы, но такие особенно…

Грома я узнал случайно, столкнулся с ним в переходе. Он сильно изменился. Его удрученное состояние притягивало меня, как магнит. Дома его ждала измученная женщина, разговор с которой не предвещал ничего хорошего, на столе стояла тарелка остывших и безвкусных щей, а в детской спал его сын с таким же серым и мрачным лицом. Я знал, почему его ждет эта женщина. Ей нужны были деньги. Большие затраты уходили на лечение их больного ребенка. Гром трудился с утра до ночи водителем ГАЗели, возил стойматериалы на частные стройки. Неудачи преследовали его, и с каждым днем он становился отчаяннее. Последней каплей стал инцидент у въезда в Солнцево. Когда гаишники вытолкали его из машины, сочтя его пьяным, он хотел передушить их. Медленно он просчитывал свои шансы на успех, и если бы стражей порядка было не трое, а двое, он бы так и сделал. Тогда он попытался сыграть на сочувствии, сказал, что у него стресс, что его ждет истеричка-жена и больной сын, но им было плевать на его проблемы. Они забрали его права, а когда он предложил им деньги, стали избивать, и его любимая шляпа упала в грязь.

- Я перенес операцию,  – хрипел Гром, падая на колени и хватаясь за голову.

Его били ногами, и от боли выступили слезы. Когда его обессилившего обыскали и  отобрали всю получку, кто-то надел ему на голову его испачканную шляпу и осведомился.

-  Зачем Вы упали?

Машину отправили на штрафстоянку, и Владимир долго шел пешком, сплевывая по дороге сгустки крови на промерзлую землю. Никто не останавливался, чтобы подвести его, видя жуткую раскачивающуюся тень несчастного человека. В переходе он увидел свою соседку с верхнего этажа, которая торговала цветами. К нему она относилась по-матерински, расспрашивала о жизни, но он, как человек закрытый, все время уклонялся от ответа и отшучивался. Так и сейчас старушка, приметив его, расплылась в беззубой улыбке.

- Володенька, что это ты, миленький, пешком идешь?

- Машина сломалась, – пробурчал он и еще выше поднял воротник пальто, чтобы было не видно следов от побоев.

- Ах, уж эта сов-л-еменная техника! – возмутилась соседка и взмахнула от досады рукой. - У меня тоже сти-л-альная машина сломалась! Сам черт голову сломит, даже племянничек сказал: «на свалку»… А кого на свалку, я не уточнила: то ли меня, то ли машину. Возьми цветочки жене. Да-л- ом отдаю.

Владимир покачал головой, но вдруг увидел в руках соседки куль мутной воды.

- Золотая л-ыбка, Володенька, – заметила старушка его любопытный взгляд.

- Говорящая? – спросил он недоверчиво.

- А как же!  За сто л-ублей уступлю.

- А откуда она у Вас, Ася Васильевна?

- Один п-лиятель для кота моего ловит, - улыбнулась соседка и поправила на себе прядь седых волос. – П-л-иухаживать вздумал, па-л-шивец.

Гром заснул руку в карман, но вспомнил, что денег у него нет, и тяжело вздохнул.

На пороге его встретила супруга. Вместо привычного поцелуя, она уперлась кулаками в бока и потребовала объяснений. Выглядела эта женщина на удивление хорошо. Грому показалось даже, что жена его покрасилась в блондинку и сменила прическу, но уточнять он это не стал.

- Милая, только не ругайся, – начал он, поддевая мыском пятку своего ботинка.

В руках он держал куль с золотой рыбкой.

- На меня напали бандиты…

- Ты сам бандит, Володя… - ухмыльнулась супруга и посмотрела недоверчиво на мужа. – Что за хрень у тебя?

- Это золотая рыбка, - ответил он.

- У тебя что, милый, осеннее обострение? Ты о ребенке своем подумал? – истеричная интонация в голосе женщины нарастала. - Я его пять часов укладывала, а он не спит, молока просит. Что ему кушать завтра, ты подумал?

Гром, не снимая шляпу и пальто, угрюмо прошел на кухню. От его грязных носков на полу оставались разводы.

-  Лучше бы карпа принес, - не унималась супруга, - его хоть сожрать можно, а это что за уродка? Глаза, словно на приеме у проктолога. Еще ядовитая, небось!? Где ты ее раздобыл?

- Прокуроршу нашу в переходе встретил. Она подарила.

- Бестолочь ты! Издевается она над нами. Все время спрашивает, как у нас дела. Да ху.. вые наши дела!

Гром попробовал обнять супругу, но она грубо отпихнула его от себя, и когда он плюхнулся за стол, потребовав ложку, жена выхватила у него из-под носа тарелку щей и вылила ему их на голову.

- Зря ты так…, - огорчился он. - Я же босиком тут хожу.

Гром подошел к плите и повернул газ. Золотая рыбка забилась в кульке, словно почувствовав неладное. Секунды две-три он думал о самоубийстве, пока кухню заполняло невидимое облако газа. Но в этот момент заплакал ребенок в детской, и супруги тревожно переглянулись. Никто из них первым не бросился успокаивать сына. Друг другу они хотели казаться жестокими и равнодушными. В конце концов, он чиркнул спичкой, и пламя ярко вспыхнуло. Супруга усмехнулась довольная тем, что ее муж проявил любовь к жизни. Ребенок продолжал плакать. Гром достал сковородку и раскалил ее докрасна.

- Говори, сука, говори!  - заорал он на рыбку, тряся кульком над плитой.

Он заорал так громко, что вопль его сына в детской на минуту замолк.

- Нет, ты точно спятил, Володя, – опять усмехнулась супруга. - Рыбы не говорят!

- О, еще как говорят! – повернулся он к ней, сверкая глазами и скрежеща зубами. - Когда тебе вместо моря суют в кулек с водопроводной водой, когда тебя продают по рублю в переходах. Я чувствую, как все накипело! Вот здесь, милая… - и мужчина стал тереть свою грудь, расстёгивая пальто.

Ему мешали перчатки, которые он так и не снял. Женщина вдруг подошла к мужу и обняла его.

- Это умная рыба, – сказала она тихо. - Все умные рыбы молчат, и тебе стоит взять с них пример. А что бывает с говорящими рыбами? Да, о них пишут в сказках, но на самом деле скармливают котам... Так и о тебе напишут, так и тебя переломят чьи-то вставные челюсти. – Женщина пошла в коридор и стала одеваться.

- Куда ты идешь на ночь, глядя? - испугался он.

- К маме.

Он опустил голову, всматриваясь, как в кульке плавает золотая рыбка.

- Володя, - сказала жена, накидывая на себя шарф. - Весь ваш коммунизм – утопия! Даже при самом гуманном режиме будет каста негодяев, та самая «белая кость», паразитирующая на теле таких честных идиотов, как ты.

- Потерпи, милая. Русские долго запрягают, но быстро едут.

Жена ушла в комнату и вышла с плачущим сыном на руках, укутанным в байковое одеяльце.

- Как бы это грубо не звучало, но надо сыну сменить подгузник.

Гром отвернулся в сторону. Кулек с рыбкой остужал его пылающие щеки. Дверь хлопнула, и мужчина остался один в рваных носках, с кислой капустой на ушах, поникший и угрюмый. Пошарив по карманам, он достал пачку папирос и закурил. Сквозь тонкие стены «хрущовки» у соседки сверху звучала песня Малинина:

Дай бог, чтобы твоя страна
Тебя не пнула сапожищем.
Дай бог, чтобы твоя жена
Тебя любила даже нищим.

Гром невольно вслушивался в песню. Многое представлялось ему таким неподъемным, что он казался себе маленьким мальчиком, до того маленьким, что ему стыдно было курить и материться от безысходности.

На набережной ловили рыбаки, мастерски выискивая открытую воду, так как у берега река покрылась утренней коркой льда. Гром был одет в то же грубое пальто с высоким воротом, в тесные перчатки и солдатские сапоги. Холодный ветер бил ему в лицо, срывал шляпу. Подойдя к парапету, он оглянулся по сторонам, и, убедившись, что никто не наблюдает за ним, достал из-за пазухи куль с золотой рыбкой. Его серые глаза сузились, всматриваясь в мутную воду. Рыбка радостно завиляла желто-красными плавниками, и он выплеснул ее в реку. В этот момент его кто-то окрикнул. Оглянувшись, Гром увидел деда в шапке-ушанке и бамбуковыми удочками. В руках он держал ведро, в котором что-то плескалось.
 
- Э-хе-хе… - крякнул дед. - Удивляюсь я щедрости русского народа… 

Он поставил ведро на землю, и Гром заметил в нем много золотых рыбок. Они высовывали головы кверху и рефлекторно глотали воздух с поверхности. Гром тяжело вздохнул. Где-то там, на глубине реки плавала его золотая рыбка, и ее, очевидно, ждала незавидная участь.

- Вы мерзавец, Дмитрий Борисович.

- Не меньше тебя, Володенька, - хихикнул рыбак и протянул ему сверток. - Вот права, деньги, машину заберешь, когда будет угодно.

Гром взял документы и быстро убрал их в карман.

- Бедная моя Родина! Грабят ее и грабят, – вздохнул он, и хотел было уйти, но рыбак преградил ему путь бамбуковыми удочками.

- Ее и раньше грабили, и ничего. Глупости все это.

Дмитрий Борисович с особой теплотой стал распутывать снасти. Гром, глядя на эти приготовления рыбака, закурил. Вдруг ветер сдул с его головы шляпу, и она покатилась по гранитному склону в воду.

- Не расстраивайся, Володенька. Скоро купишь другую, – успокоил его старый чекист и закинул удочку в реку.

- Если нет головы, то шляпа ни к чему.

Гром поднял воротник, выпуская клубы сигаретного дыма, и уже хотел уходить, как вдруг ему пришла любопытная мысль.

- На что же Вы ловите этих золотых рыбок?  - спросил он у Дмитрия Борисовича.

Ему казалась, что для ловли золотых рыбок нужна какая-то специфическая наживка. Рыбак поморщился, показывая всем видом, что ему не хочется раскрывать свои рыбацкие секреты. Но Гром не уходил. Поплавок качало на легкой волне, а предателю казалось, что он видит в темной воде свою золотую рыбку. Она отсылала ему воздушные поцелуи, прикладывая ярко-красный плавничок к своим полуоткрытым губам, виляла золотистым хвостиком.

- На мотыля, Володенька, – буркнул рыбак и подсек поклевку.


Мечта о Колыме

Каждой великой мечте суждено сбыться. Иногда я представляю себя на Колыме в окружении женщин разных национальностей и возрастов, девственниц и матерей-героинь, со сверкающими страстью глазами, под безумно красивым небом, посреди бездны снега и заброшенных приисков, вдоль колючих проволок ГУЛАГа. Они покорно идут за мной босиком по скрипучему снегу, слегка пригнувшись от напора вихрей и пряча лицо руками. Воет метель, где-то вдали горят огни Магадана и на вмерзлых в лед подводных лодках реет Андреевский стяг... Гудит тайга, колышутся макушки вековых сосен.

Фьють! Вот пронесся заяц-русак, и волки рыщут по его следу. Клубится пар над валежником. Это медведь в теплой берлоге забылся в блаженном сне нирваны... Колыма - царство истины и нетронутости... Мы молчим, вслушиваясь в бесконечность. Иногда тишину нарушает рык амурского тигра на старых сопках. Долгий путь он прошел от Амура в поисках свежей крови. Сверкают леденящие душу глаза, запах парфюма доносится до его ноздрей, опьяняя воображение... И хочется целовать снег под ногами и рыдать от безбожия. «Господи, спаси, помилуй нас грешных...».

Из леса смотрят на нас одичавшие, но не потерявшую надежду в светлое будущее лесорубы. От удивления они снимают со своих заросших голов шапки-ушанки. Одни радостно машут нам топорами с криками «хэй-хэй», другие становятся на колени и утирают украдкой слезу умиления.


Как причиняют боль, когда любят
Я люблю, значит, я существую.

- Я иногда хочу начать жизнь с нуля, забыть все, что со мной было, как страшный сон... – прошептала Тишина и прижалась к моей груди.

Сердце стучало, и было в этом стуке что-то болезненное и тоскливое. Я чувствовал в себе решимость разрубить этот узел. Девушка была беременная, а я не мог быть отцом ребенка. Другой мужчина познал Тишину, другой целовал ее губы. Над нами нависло звездное небо. Мы стояли на балконе гостиницы, падал снег. Тишина устало облокотилась на перила. Ей не хватало свежего воздуха. Она чувствовала себя, как рыба, выброшенная на берег и ждущая прилив.

- От тебя пахнет другими женщинами, Эн…

Я ничего не ответил.

- Почему так вышло?! – она посмотрела на меня.

В ее глазах блестели слезы, и я бережно обнял ее, стал сосать ее горький язык. Затем отстранился и вытер рот рукавом.

- Пойдем в комнату. Тут прохладно.

Мы вошли в комнату, и я зажег свечу. Почему-то у меня дрожали руки и ломались спички.

- О чем ты сейчас думаешь, Эн? – спросила меня Тишина.

В ее влажных глазах отражалось робкое пламя.

- Вспоминаю наши встречи. Как учил тебя летать…

- Ты обещал написать стихотворение обо мне…

- Нет вдохновения что-то. Вялость во всем теле. Вот купил витамины вчера.

И я стал рыться в кармане, достал баночку и потряс ей в воздухе. Слышно было, как звенят таблеточки. 
- Тебя только ром вдохновляет, - улыбнулась Тишина.

- И еще хороший секс, - добавил я.

Мне захотелось сделать ей больно, потому что я не мог представить ее в объятиях другого мужчины. Я открутил крышку баночки и глотнул горсть витаминов. Девушка смотрела на меня, как я тщательно жую таблетки, и ей становилось не по себе. Она тоже представляла лица многих женщин, склонившихся надо мной. В этих лицах читались и печаль, и радость, и беззаботное счастье, и даже страх.

-  Что для тебя хороший секс? – спросила она.

- Ну, как будто в первый раз с любимой девушкой, понимаешь? – сказал я и дунул на свечу.

Мои руки коснулись ее рук, но она убрала их. Она встала из-за стола, но я нашел ее в темноте по блеску глаз.

- Я тебя люблю, - признался я, и она тихо заплакала.

Как долго Тишина ждала этих слов от меня! Как долго ждал их я сам! Волна любви подхватила меня, словно парус в лучах восходящего солнца.

- О, Тишина! – заплакал и я, припадая к ее босым ногам. – Я всегда любил тебя! Прости, что не мог понять это сразу.

В глазах девушки отразилась молния. Но это была не гроза за окном.

- Кажется, кто-то стучит, - сказала она.

Я пошел открыть дверь, на пороге стоял Вали. Он был весь облеплен снегом. Его босые ноги зависли над ковриком, не касаясь его.

- Аллах вспомнил о тебе, – улыбнулся он, отряхивая свою рыжую бороду. - Для тебя забронирован домик на берегу очень тихой реки.

Мы обнялись, как братья. Затем я с тоской оглянулся назад. Мое сердце разрывалось от неминуемой разлуки с любимой.

- Кто там, милый? – спросила из комнаты Тишина, но я не спешил с ответом.

- Ради Амины, ради всего святого, –  умоляюще шепнул я арабу, закрывая перед ним дверь.

- Ты хочешь сказать «ради любви», – грустно улыбнулся Валли, и сильная вспышка молнии ослепила наши бледные лица.

- Дай мне только одну ночь!

- Хорошо, только одну ночь.


Слышишь стук колес?

Во всем виноваты рельсы, теряющиеся за поворотами судьбы. Слышишь стук колес? Наш поезд мчится в неизвестные дали. Мелькают огни одиноких станций, по стеклу ползут серые капли дождя, и ты все еще веришь, что любовь вернется.

Все слишком жестоко, я знаю. И вместо того, чтобы любить Тишину, я сажусь напротив тебя и думаю, что она нашла в тебе такого, чего нет у меня. Я вижу, что мы с тобой слишком похожи, и даже кажется, что ты это я, а я это ты. Все смешалось под стук колес, и я пытаюсь улыбаться, шутить, дурачиться, хотя на душе ужасно больно и слезы сами текут из глаз, будто я нервнобольной. Всего одна ночь. Всего одна зимняя ночь, чтобы понять, что значит по-настоящему любить женщину.


ЭПИЛОГ

 

I. Отец

Его рисовали облака. В белой дымке проявлялся родной образ любимого. Тишина сидела на вершине горы, у самого края и любовалась рисунком. Облака были нежными и воздушными, сладкими и волшебными. Похожие на улыбку родного ребенка, на запах родительского дома, на стук сердца матери. Потом подул ветер, и небо развеялось. Исчезло творение, растаяла мечта. Вздохнула тяжело земля, аукнулась горным эхом красавица Белуха, и лавина сошла вниз к самому подножию. Несколько несчастных душ взлетело в небо, подхваченные черными одноглазыми птицами. И все опять стихло. Тишина поджала под себя босые ноги и вспомнила день, который изменил ее жизнь навсегда. Когда-то здесь она, еще совсем девчонкой, смотрела на любимого, а он завис над пропастью прямо перед ней и протягивал руку.

- Не бойся, Тишина! Никогда не смотри вниз, смотри на меня, – говорил он.

Его нежный уверенный голос проникал в ее душу, и страх отступал. Тишина делала робкий шаг вперед, но ее нога не чувствовала опоры… Она испугано смотрела то на любимого, то вниз, где ненасытная пропасть раскрыла свою глубокую пасть.

- Если ты будешь бояться, то разобьешься, - улыбался Эн.

«Учитель, бог, единственный мой», - трепетало ее сердце, и было в этом сакральном трепете то великое и богатое ощущение жизни, когда каждая секунда, каждое дуновение и шелест запоминались в века, вгрызались в гранит недостижимого счастья, которое она уловила, так и не успев удержать! Он улыбался. Такой молодой и красивый… Он увидел за ее спиной крылья, научил ее летать по воздуху, научил преодолевать страх, показал, что перемены – это неизбежность, и она поверила ему. Но где сейчас он? Она готова была любить его таким, каков он есть. Бестелесный дух, душа погибшего солдата, сгусток энергии, плод больного ее воображения, призрак, но он ушел, оставил ее. Но его уход не был напрасным. Он лишь усилил чувства, пробудил дремлющее веками в каждой женщине желание быть любимой. Он показал насколько она любит его, на что способна, и как ей тяжело без него… Осознанно ли она выбирала другого мужчину, земного, теплого, мужественного? Покорилась ли она пророчеству Прометея, прислушалась ли к словам шамана? Жалела ли об этом потом или нет? Никто никогда не узнает, ибо душа женщины – потемки. Сейчас под ее сердцем билось маленькое сердце. И невольно эхом пронеслось в округе:

– Простишь ли ты меня, Эн?

Тишина утирала слезы, с тоской наблюдая, как ветер уносит последние облака. В раздумьях девушка не заметила, как кто-то в длинном пальто, утопая в снегу, с неимоверными усилиями взобрался на горный выступ и остановился за ее спиной, переводя дух. Попасть на такую высоту мог только физически крепкий и подготовленный человек. Видно было, что он несколько дней не брился. Из его рта клубился пар, а бороду и усы сковал лед. В руках забравшегося на вершину человека был большой белый чемодан, и необычно было видеть в непреступных горах этот совершенно житейский предмет.

- Тишина…, - услышала она его простуженный голос. – Хоть я не умею летать, как он...

В ее глазах не было ни страха, ни удивления. Все также эти глаза спокойно смотрели на небо перед собой в надежде, что облака снова соберутся здесь и начнут рисовать образ ее любимого. Она так и не повернулась к тому, кто потревожил ее уединение.

- Я тебя не люблю! Прости! – вырвалось из ее груди, но голос ее дрожал.

Только сейчас революционер почувствовал дикую усталость, и его ноги сами подкосились. Он воткнул чемодан в снег и сел на него буквально в метре от беременной алтайки. Они некоторое время не разговаривали и слушали, как свистит ветер по склонам гор и ущелий. Было в этом свисте что-то щемящее и болезненное, отчего трудно было укрыться, и мужчина закрыл уши руками и смотрел на снег, словно пытаясь разглядеть свое отражение.

- Шаман говорит, что нельзя отвергать настоящую любовь, – вздохнула Тишина. - Надо помочь тому, кто любит тебя, пережить это чувство. Мы должны не только принимать тех, кого любим, но и тех, кто любит нас. Если кто-то тебя любит, значит, что-то ты ему обязан дать. Ты видишь в небе черных птиц?

Мужчина посмотрел на небо, но оно было чистым.

- Я ничего не вижу, – признался он.

- Лавина сошла и погребла лагерь на склоне. Никто не уцелел. Все они пытались забраться сюда, на вершину, а сейчас их души во власти Аллаха. Почему же ты дошел до меня?

- Значит, так нужно Ему. Но если ты меня никогда не любила, зачем я был тебе нужен? Зачем посреди кленовых листьев я обнаружил твое лицо, зачем? Зачем!?

- Ты помог мне понять, что такое любовь. Я благодарна тебе. Только сейчас я понимаю, что люблю Эна. Что без него не смогу жить. Ты понимаешь это?

Адам кивнул, а сам почувствовал комок в горле.

- Тебе нужна другая женщина, более земная, материальная.

Она продолжала говорить, и мужчина в высшей степени нервного напряжения вдруг зарыдал, как ребенок. Его слезы, подхваченные морозным ветром, превращались в льдинки. Он плакал и плакал, совсем не стесняясь своих слез, а Тишина продолжала и продолжала  говорить. 

- Тишина, ты бываешь жестокой, когда говоришь! - плакал он, любуюсь ее родным и близким для его сердца образом.

-  У меня же другой путь, милый мой, хороший. Ты не виноват, не виноват,– шептала Тишина.

- Но у меня, кроме Вас, никого нет. Ничего нет… - выдавил он сквозь рыдание.

- У тебя еще будут дети, а я обречена.

- Но почему? – взмолился он.

- Он изводит меня, причиняет боль и, несмотря на это, я люблю его.

- А как же наш сын, - и он обнял живот Тишины.

- Он теперь не твой и не мой… Он тот, кто освободит Прометея и провозгласит победу над ростовщиками. Он не принадлежит нам в отдельности, Адам.

- Позволь мне лишь быть рядом с тобой, когда он родится! Не прогоняй меня!

Тишина оглянулась, и ее красивое лицо поразило революционера. Его раскрасневшиеся от слез глаза смотрели на Тишину, как на чудо.

- Откуда у тебя этот чемодан? – спросила она.

- Там мертвый доберман. Хозяйка любила его. Пожалуй, ради этой любви несчастной женщины, запутавшейся в своих желаниях, духи гор сжалятся над ней и оживят ее собаку. О, если это возможно, попасть в Шамбалу, я встану на колени и буду умолять их простить нам наше безумие…

Тишина привстала, и ее босые ноги зависли над снегом. Она словно скользила, приближаясь к мужчине. Он все еще закрывал уши руками. Девушка обняла его.

- Ты все такой же добрый, милый… Неужели, первое, что ты попросишь у духов, будет желание помочь той, кто тебя презирает и давно продала душу в угоду плоти? Какой же ты необыкновенный, мой… - Тишина вдруг запнулась. – Мой… Да, ты уже и не мой. – Она горько улыбнулась. - Хорошо, брат поможет тебе найти вход в пещеру. Только знай, что там должно быть опасно для тебя, что духи гор не прощают ошибок. Ты еще не готов. Лучше возвращайся в мир и живи, как все… Хотя, что я говорю, что я говорю! – она вдруг поцеловала Адама в макушку. – Иди смело в Рай. Только таким и открыта дорога. Иди же! А я последую за тобой, но позже… Вот видишь, что мы натворили… Мне с каждым разом все тяжелее летать.

Она взяла руку мужчины и приложила его ладонь к своему животу.

- Пусть он почувствует прикосновение родного отца и запомнит его. Благослови его, Адам. Благослови! У него будет трудный путь, но он пройдет его с достоинством и все победит… Благослови!

Адам встал на колени и стал читать про себя молитву. Он не знал слова молитвы, но они сами лились из его сердца. Это было чудо. Он обнял Тишину за ноги и прижался лицом к животу.

- Прости меня, Тишина, прости за ту пощечину. Позволь мне лишь быть рядом с тобой, позволь…

Революционер вдруг осознал, что любовь это не страдание, а великая радость видеть свою любимую женщину счастливой, пусть даже с другим. И это неожиданное открытие окрылило его, он увидел мир другими глазами, и, как знамение, услышал биение сердца своего ребенка. Его тело почувствовало невесомость, и он, как Тишина, завис над снегом. Он удивленно смотрел на девушку. Она улыбалась.


II. Как Тишина простилась с сыном

 Вчера израненной рукою касался я морской волны  И словно девушку любимую ласкал. С тоскою покидал и с болью в сердце, Оставив на прощание следы на девственном песке.  И море провожало нежным взглядом, смывая их и обещая ждать.  И с верою в любовь растаял я в горах, как утренний туман.
До боли шум в ушах. Холодный пот по коже. Затыкаешь уши, чтобы не слушать это, но это внутри тебя, и ты бессильна что-либо изменить. Ты даже не замечаешь столкновение. Немеет тело, приятная дрожь. Сначала не чувствуешь ног, от живота тянет тяжесть, такая болезненная и одновременно приятная… Боль как неотъемлемая сладость любви. Потом тяжесть переходит на руки и плечи, овладевает всем телом. Сквозь страх возникает чувство ошибки, что не должно быть так именно с тобой... А что потом? Потом недоразумение уходит, как волна откатывается назад в глубины, где зарождалась.

Слышите, как шумят волны? Видите, как сверкают молнии над черной воронкой? Это смерч на горизонте. Посейдон мчится на колеснице, запряженной длинногривыми конями, с трезубцем, которым вызывает бури и разбивает скалы. Когда-то его ребенком родная мать укрыла в океане, и вулканические существа морских глубин, подводные чародеи-демоны сумели воспитать в нем могучую волю и сильный дух. И вот спустя миллионы лет история повторяется. Мать прощается с новорожденным сыном, оставляя его одного в океане. Она кладет ребенка бережно в лодку и толкает ее от берега. Он улыбается маме, и лодка качается по волнам, убаюкивая его.

Тишина, зачем ты так жестока? Неужели в океане младенец будет в большей безопасности, чем в мире людей? Где самой матери нет места, где жестокость и подлость не знают границ. Где все дозволено, потому что безнаказанно. Где истинный царь распят на горе, и копье торчит в его теле.

- По пророчеству ты спасешь Прометея! – шепчет Тишина вслед уплывающей лодке, которая движется прямо на смерч. Прямо в черную засасывающую в свой омут воронку.

Мать не дала имя новорожденному, но это уже не важно. Ребенок накормлен и скоро заснет сладким сном. Тишина идет вдоль берега, волоча за собой по песку автомат возлюбленного. Ее белую одежду треплет ветер. Волны омывают ей босые ноги. Ярко-красные волосы закрывают лицо при порыве ветра, и она их отводит рукой, вглядываясь вдаль. Тишина печально смотрит вслед лодке. Младенец совсем не плачет, ему чудно видеть над собою серое-пресерое небо и слушать плеск волны. И никого нет с ним рядом. Никого. Лишь где-то вдалеке выпрыгнет из воды одинокий дельфин. Тишина идет вдоль берега, оставляя следы на песке. Там вдалеке ждет ее крутой утес. И поднимется она на него, как когда-то, и шагнет в неизвестность, но не вверх, а вниз.

Океан, извечный океан жизни. Бескрайняя водная гладь под раскаленным оком божественного Ра. Моя лодка дрейфует, тихо покачиваясь, словно колыбель со спящим младенцем. Облизывая сухие губы, я ожидаю попутного ветра. Какая ослепительная лазурь над головой! Я тяну свои израненные руки, в надежде прикоснуться к тебе, о, небо! Но ты все также недосягаемо и бесконечно.