Один день

ОДИН ДЕНЬ

Скука. Гнетущую тишину нарушает душераздирающее жужжание мухи, попавшей в сеть паука. Духота. Нет сил,  повернуться на звук этого зова о спасении несчастного насекомого. Ну, а обострённое воображение рисует жуткую картину, как чёрный, с крестом на спине паук кружит вокруг, рвущейся на свободу полонянки, предвкушая обильный долгожданный пир. А пока он наслаждается её беспомощностью и её конвульсиями. Но Бог создал паука, если это Бог, чтобы съедать этих нахальных мух. Умники такое явление называют естественным равновесием экологической среды, и что на этом держится, если не весь мир, то пульсация земной круговерти.
        На расстоянии одного метра от моей кровати стоит такая - же, обшарпанная, видавшая виды, с жёстким неудобным матрасом, неопределённого цвета, кровать. На ней лежит мой собрат по несчастью, почти голый, в одних трусах с цветастыми узорами, лет шестидесяти пяти, старик. Он лежит неподвижно. Глаза его устремлены в одну точку. но её он не видит и лишь в его воспалённом уме, путаной чередой проплывают осколки его жизни. Я так думаю.
За  торцом моей кровати стена. Едва -ли она помнит прикосновение кисти маляра. Она вся облупленная и сильно потрескаявшая. В данном случае это хорошо. В нанесённых временем оттенкам разного цвета и самых разнообразных трещинах у меня есть возможность составлять самые невероятные композиции. Их можно сочинять до бесконечности и это позволяет мне не копаться в моей, на мой взгляд, такой паскудной жизни.
        Палата № 204 в кардиологическом отделении двухсотпятидесятитысячном российском городе. Своеобразный, очень хрупкий мостик, где каждый из нас надеется перейти на противоположный, хоть и зыбкий, но всё же – берег. Такие счастливчики, а может быть несчастные, случаются. Неизвестно, что лучше, завершить свою земную миссию сейчас или продолжать пробираться по этой зыби, хватаясь за каждую непрочную фалду ускользающей жизни. Что лучше?  Но, к сожалению, всё живое хочет жить и чем ближе к концу, тем сильнее проявляется это желание.
        Обход. В палату входит вся в белом. Ах, как эта белизна похожа на снежную вершину загадочного айсберга. Ах, как этот халат обрисовывает её прекрасные, Богом данные и привлекательные формы. Ах, как этот взгляд, такой близкий по расстоянии и, такой далёкий по существу, благоухает удовлетворением её женской сути. Но, в тоже время…  но, в то же время какое безразличие, лишенное всякого сострадания скользит мимо нас, не встречаясь с нашим жаждущим взглядом. А если и встречается, то это лишь мираж. Её взгляд пронизывает нашу оболочку, как прозрачное стекло, не задевая нашей материализованности, и ощупывает, что-то далёкое своё и не уловить её чувств и волнений. Сфинкс. Но Сфинкс красивый. Но. Сфинкс, жаждущей быть хорошо списанным с оригинала. И это ей удаётся, если судить по той загадочной полуулыбке, что застыла на её лице и, кажется, никакие эмоции не способны её изменить. Испытываешь что - то приятное и полубрезгливое, когда она меряет давление. Чтобы было удобно держать руку, она кдадёт её тыльной стороной себе на колени. А они точёные, а колготки придают им цвет изумительного загара островов Карибского бассейна и уходят вглубь её халата, нисколько не выдавая признаков хоть какой- ни будь юбки. Она разрешает такой жест не потому, чтобы приятно сделать мне, а для того чтобы видеть чудовищную пропасть между моим и своим телом. Чтобы ещё раз и ещё много раз осознать свою свежесть, чтобы измерять то расстояние, те дороги, что ей ещё суждено пройти, что ещё долго суждено порхать жизнерадостной птичкой. Потому, что только здесь, со всей наготой она понимает, как хрупкая жизнь только здесь, она очень ясно осознаёт, что есть начало и неизбежный конец. «Сто двадцать на восемьдесят» проворковал её безразличный, но, с приятными интонациями, голос. И казалось, что говорит она не мне, а чему-то сверхъестественному, в какую-то неизвестную ни  мне, ни  ей сущность, сообщая о состоянии какой-то машины, и пусть эта неизвестная сущность определит и поставит меня в определённый ряд.
        Чуть повернувшись на стуле, переходит к моему визави. И я вижу, как он старается уловить каждые движение её ресниц, каждую мимику лица этого Сфинкса, каждый, еле заметный поворот её головы. Каждое движение мускулов вокруг её красивых губ. Он хочет сам определить, отгадать то пророчество своей судьбы, что написано на этой живой скрижали.. И что именно это живое совершенство укажет ту дорогу, длинную дорогу, а её так жаждет его душа. О, она для него сверхчеловек, сверхбожество и, что только она способна предотвратить те страхи, что  посещают его каждую бессонную ночь. Что, только она не задует огарок свечи, еле тлеющей в его теле. Его рука, так - же, как и моя ложится тыльной стороной на её колени. И я вижу, с каким ужасом он сравнивает свои морщинистые, покрученные подагрой пальцы с прекрасным телом пышущим жизнью её ног. Ей такое сравнение приятно. «Сто двадцать на восемьдесят» проворковал с таким же безразличием, в такую же пустоту её голос. И я подумал, что её неказистый прибор настроен именно на эти сакральные цифры., и ничего другого он сказать не может. «Выздоравливайте» - проворковал её голос и мы увидели её со спины со шлейфом почти белых волнующихся кос. Это слово выздоравливайте, с каждым стуком её удаляющихся  каблуков звучало всё тише и отдалось чуть слышным эхом, когда захлопнулась за ней дверь. Мой собрат пристально, с немым вопросом, неожидающим ответа, посмотрел на меня, что-то прошептал и лег, чтобы вновь уставиться в одну точку.
        Пришла медсестра. В руках две рогатые стойки с флаконами для капельниц. Как-то кокетливо  поправила  левой рукой волосы, и тут - же начала долбить мне вены. Я понял, что это было не кокетство, а своеобразный жест для подавления страха. Проклятая вена не поддавалась. На лбу у неё выступили капельки пота и она принялась за вторую руку. Эффект тот - же самый. Её лицо заливает краска, и обильней выступает пот. Молниеносно взглянула мне в глаза и в недоумении отметила спокойное лицо без признака протеста и возмущения.  Я чувствовал как она ненавидит меня и, за моё спокойствие тоже. Полагаю, как она проклинает те пропущенные лекции и практические занятия в медицинском училище, как она стыдится перед собой за выпрошенные в зачётную книжечку тройки, и как ей плохо сейчас. Вместе со злобой ко мне лицо её заливает краска стыда. Она не знает как мне жаль её, как я хотел, чтобы всё получилось, переживая не за себя, а за неё. Успокаивал её, что всё хорошо, всё как и нужно. Я представил как она искала эту работу, как стояла перед главным врачом, как дрожала перед возможным отказом, стараясь всем своим видом, всей своей неумелой изворотливостью добиться положительного результата. И может быть там, за стенами этой больницы остался её маленький ребёнок, и она представляет, как он плачет, как он хочет кушать. И может быть её с этим малышом оставил муж. Сейчас это так модно и так престижно оставлять жён с маленькими детьми, превращая мужчин в обыкновенных самцов. Я ей улыбнулся, и она ответила мне самой искренней и благодатной  улыбкой. Между нами рухнула отчуждающая стена. Я предложил ей успокоится и только через некоторое время перейти к неудавшемся акту, но она решила по иному и позвала другую медсестру.
         Появилось красивое молодое существо женского пола с очень серьёзным и холодным лицом. Она шла ко мне такой уверенной и стремительной походкой, что я мгновенно представил бушующее море с огромными рифами, о которые разбиваются со страшным шипением каскады необузданных волн, и корабль. А у штурвала капитан, настоящий морской волк, с загаром всех меридиан и параллелей, и он уверенно ведёт своё судно на эти рифы, уверенный в своей лоции, в своём уменье и в своей победе. Так и случилось, капитан победил. За пару секунд новая медсестра вонзила в мою вену иголку,  закрепила пластырём и без единой гримасы на своём лице, без единой задержки, резко повернулась и так же стремительно ушла, оставив за собой шлейф из паров спирта и прекрасное впечатление от её удаляющейся фигуры. Это событие внесло некоторое разнообразие, какой то непривычный ритм нашей монотонной палатной жизни.
        Обед. В коридор ворвался запах кислой капусты, и он нахально пробивается через дверные щели каждой палаты. Конец августа. Сбор капусты. Но почему то её нужно собрать, засолить и только уже в кислом виде подавать на следующий год. А какой вкусный борщ со свежей капусты. Оказывается, нужно иметь свою тарелку и свою ложку. Спасибо у соседа по койке нашлись лишние два черепка, он здесь уже давно. Мимо палат проползает телега с больничным варевом в сопровождении двух дородных дам уже пенсионного возраста, с одинаковым телосложением. Как похожи их страдальчески злобные лица, с красными прожилками на носу. Как, они ненавидят свою работу и всех нас. Как им хочется сидеть со своими внуками и радоваться каждому их лепету, каждой их улыбке, и каждой проказе. Но со своей мизерной пенсией, и мизерной зарплатой их сыновей и  дочерей, они должны ненавидеть нас и отыгрываться на нас мелкими занозами. А халат! Такому халату позавидует любой живописец. Нельзя определить какой у них был изначальный цвет, что - то грязно коричневое, с грязно синими разводами и белесыми прогалинами на достаточно выпуклом животе. Конечно, он постиран. Но кода? Это определить невозможно. На телеге стоят алюминиевые кастрюли разных размеров. Такое впечатление, что их отливали очень давно, и всё это время колотили по ним молотом с последующей рихтовкой. Создалась небольшая очередь, человека четыре. Очень разнообразная публика. Подходит  скелет обтянутый коричневой кожей с огромным кадыком, который с определенным  ритмом то опускается, то подымается. В глазах пустота, в глазах безнадёга. Но ещё больше поражает безразличие к этой безнадёге. Он получает свою порцию, что-то шевелит губами похожее на шепот, неуклюже разворачивается и шаркает в свою палату. По пути разливает еду мелкими порциями на пол, который хвастается заплатками линолеума разного цвета, и разного возраста. Сзади два мужика  непомерных объёмов. Это диабетики из  соседней палаты. Они в одних трусах. Боже, как болезнь обезображивает человека! По бокам, на груди и на животе висят огромные складки жира. Вдобавок один из них весь с ног до головы заросший густой чёрной щетиной. Они пыхтят, они просят ещё добавки, потому, что эта болезнь в определенное время отличается прожорливостью. Не получив дополнительную порцию, недовольно уходят. Раздатчицы ехидно улыбаются и такое самодовольство на лице и какая- то плебейская радость в выражении их глаз. Как же, они властны казнить или миловать и не важно над кем, но власть- непомерно сладкая планета. Подходит моя очередь. Я протягиваю щербатую миску, и мне наливают борщ, но наливают так, чтобы чуть разлить на мои руки, благо он не горячий. И я получаю такую порцию недовольной брани, такой язвительный взгляд, что не так держал миску, и что каждый как хочет так над ними издевается. Я молчу и протягиваю миску для второго. Мне в сердцах туда заплёскивают ложку картофельного пюре и швыряют почерневшее крылышко курицы. Видимо эта курица была карликовой.
        Безразлично, мелкими глотками стараюсь проглотить это варево и удивляюсь. Как можно с одних и тех же продуктов  готовить такие разные по вкусу  блюда. Ведь ресторан получает ту же картошку, ту же курицу, с того же водопровода черпают воду? Как можно с квашеной кислой капусты изготовить блюдо не имеющее никакого вкуса? Ведь оно должно быть в худшем случае хотя бы кислое. Но нет, вкус хорошо распаренной и чуть остывшей травы. И думаю, наверное, Бог посылает в больницы специальных, хорошо обученных портить продукты, поваров. Потому, что мы заслужили такой кары. Каждый обязан сохранять своё здоровье сам, не возлагая этот труд на плечи других. Вот и получайте, вот и радуйтесь, вот и передавайте свой опыт другим, пусть и они получат свою порцию. Что за умное  и глупое это животное-человек? Но, это лишь моё определение. А может мы отрабатываем грехи ещё пещерного человека? Я смотрю на это скокоженное, почерневшее крыло и не собираюсь его есть. Мне захотелось проследить его короткую жизнь. Хорошо это, или плохо, что без всякой воодушевлённой радости прошла его жизнь, что от самого рождения, до нашего желудка они не видели солнца, не слышали зов своей матери, а растились машинами, превратившись в съедобные машины. Есть ли польза человеку от такой пищи? Будет ли от такой пищи человек человечней? Наверно нет. И я вспомнил своё детство.
        Было естественно и красиво. Разве не красиво, когда пышущий жизненным здоровьем, с разноцветными перьями и распущенным хвостом, гордый петух взлетает на забор и громко, с интонациями превосходства возглашает своё кукареку? Вы бы видели как ободряются курицы, как они прихорашиваясь об землю вытирают свой клюв, расправляют крылья и такой зовущей, но гордой походкой дефилируют мимо, напевая дисконтом своё ко-ко-ко. Вы бы видели, как этот петух, ободрённый вниманием и нежностью своих подруг, слетает из забора, разгребает пушистыми лапами землю и, найдя зёрнышко, или червячка, зовет близко подошедшую курицу. Но подбегают все. Самая красивая и самая проворная получает награду. Он гордо наблюдает и радуется за себя, за своё джентльменство. Он не оставит без внимания и своих остальных крылатых подруг. И благодарная курица, где то в сарае на охапке сена, что пахнет таким жизнеутверждающим запахом, несет яичко и своим кудахтаньем оповещает о выполнении её главной миссии. У нас с сестрой была обязанность разыскивать эти яйца, потому, что курицы с огромным мастерством заботились о их сохранении и хорошо прятали.
         Как мы радовались, когда под кроватью в корзине рождались такие нежные, такие жёлтые, такие беззащитные цыплята. Нам так хотелось их ласкать. Но мы опечаливались, когда от квочки, их матери, получали клювом болезненные тумаки. Она не понимала нас и отгоняла нас, а ведь мы до глубины души любили её нежных детей. Эта, очень мирная, и очень покладистая курица, что раньше разрешала нам кормить её из наших рук и гладить её перья, превращалась в очень ревнивую и агрессивную мать. И попробуй дотронуться до её цыплёнка, когда она ходит по двору, а эти нежные комочки бегают за ней со своим детским призывным писком. А как они понимали её. Стоит ей издать упреждающий, только цыплятам понятный звук, как они мигом бежали и прятались под её растопыренные крылья. И мы, наконец понимали, что такое, и какая должна быть мать.. Мы осознавали нашу мать и переставали возмущаться нашими детскими душами, когда видели, казалось нам, излишнюю предупредительность и строгость. Мы начинали понимать, почему она не пускала нас на луг, к гусиному болоту, где было так приятно побродить по залитой водой траве, так интересно между самых живописных пней с причудливыми корнями поиграть в прятки, так интересно испачкать свою одежду, и забывать, что нужно прийти пообедать. И мы понимали, почему в центральной комнате под потолком, на крючке висит бессменно розгочка, предназначенная, якобы, урезонить наши излишние шалости. Однако, мы так и не узнали её вкуса. Наверно потому, что она просто существовала, и мы, не то что боялись, но понимали, зачем она там висит. А, в добавок, в углу висела, украшенная вышитыми полотенцами на украинский лад, с вечно горящей лампадкой икона. И в какой бы угол мы не ушли, она всегда порицательно смотрела нам в глаза, и никуда от неё не упрятаться. Да, ведь я о курице. Цыплята росли, оперялись в белые и разноцветные перья, и уже можно было разобраться где курица, а где петушок с закрученным его хвостиком. Природой так устроено, что мужская половина более цветистая. Природой так устроено, что мужская половина более хулиганистая, потому что от квочки больше доставалось наказания петушкам. Конечно, все они, в конце концов заканчивали свою жизнь в наваристом супе, но они увидели больше разнообразной жизни, чем бролерские цыплята, а поэтому и нагуляли более вкусное мясо. Они видели как растёт и как пахнет трава, они видели цвет и знали вкус разноцветных бабочек и жучков. Они научились у своей мамы грести землю и самостоятельно добывать свой хлеб насущный. Я так и не стал есть это скукоженное крыло. Мне первый раз в жизни стало стыдно, в этом плане, за себя и за нашего Творца, что он так, по варварски создал нашу жизнь. Наверное по другому невозможно. Поэтому нужно жить как есть.
          Ещё, но уже с большими перерывами, жужжала несчастная мух, и я ясно увидел, если можно так сказать, жизненную иерархию.  Муха создана для паука, паук для курицы, курица для меня. Но для кого и для чего создан я?