Таня

Памяти всех детей, умерших от онкологических заболеваний

«Меня зовут Таня, я живу в школе-интернате. У нас многодетная семья, у меня было еще четверо братьев и сестер. В 2006 году мне поставили диагноз лимфогранулематоз IIIб стадии. Сначала не верилось, а потом, когда начала понимать, было очень трудно.
Меня начали лечить химиотерапией: сделали шесть блоков, потом еще провели лучевую. Через пять месяцев случился рецидив, снова начали лечение: еще шесть блоков химии и выписали домой. Я начала учиться, а через два месяца поехала на проверку, которая показала, что у меня повысилась скорость осаждения эритроцитов, развилась пневмония. Врач назначила лечение противогрибковым препаратом, затем мне сделали два блока поддерживающей химии, а потом отправили в Петербург.
 Сейчас я нахожусь в клинике имени Раисы Горбачевой совсем одна, мне необходимы очень дорогие лекарства, впоследствии и жилье. Я очень надеюсь на выздоровление, и любая помощь будет бесценной для меня. Спасибо всем, кто откликнется».
Этот короткий бесхитростный рассказ до сих пор висит на сайте одной из благотворительных организаций. Там же Танина фотография…
Когда я увидела ее в первый раз, она показалась мне похожей на взъерошенного воробья в бейсболке. Именно так – воробей в бейсболке.
- Таня, почему ты в палате в кепке? Жарко ведь!
- Мне не жарко, мне ТАК удобно! – взгляд исподлобья.
Потом я узнала, что после химиотерапии у нее вылезли волосы, а стричься наголо она категорически отказалась. И носила не косыночку, как другие девчонки, а бейсболку. Еще я узнала, что у нее лимфогранулематоз – заболевание сложное, но вполне поддающееся лечению, что Таня не «тяжелая», а есть дети, у которых прогноз гораздо хуже. Например, Антон.
К Антону-то, я собственно, в больницу и пришла. Позвонила знакомая:
- Ты там живешь с больницей рядом, а в онкогематологии лежит мальчишка из интерната, диагноз плохой, он совсем один. Приходить к нему некому – интернат далеко от города, приезжал один раз директор, привез бутылку лимонада…
Собиралась я долго – все не пускали какие-то дела. Пустые хлопоты, это я сегодня уже знаю. Наконец, решилась, собрала какую-то еду, пришла в отделение… И все. С этих пор моя жизнь разделилась на «до» и «после».
Будучи совершенно безумной мамашей, обычные детские болезни воспринимала как катастрофу, а если нужно было по заданию редакции ехать в детский дом – отбояривалась как могла. Нет, моя тонкая душевная организация и хрупкая нервная система этого не выдержат. Я же их всех забрать захочу… Это без меня, пожалуйста! Я сама не поняла, что сделала, переступив погожим майским днем порог детской онкологии. Там, за окном, жизнь, синий горизонт и пьянящий воздух свободы, здесь – четыре больничных стены на долгие месяцы. И смерть.
От детей «уход» их соседей по палате старались скрывать. Да как же, скроешь от них…
- Сегодня умерла Женя, - будничным тоном сообщал мне кто-нибудь прямо в коридоре отделения. И пока я приходила в себя от шока, маленький пациент удалялся в сторону игровой комнаты, волоча за собой неизменную капельницу на колесиках.
Капать нужно было сутками. Без перерыва. Антону капали шесть блоков по шесть дней подряд, находиться рядом нужно было постоянно. На вторые сутки моего бессонного дежурства мама девочки, соседки Антона по палате, сжалилась:
- Да вы идите домой, поспите! Днем-то я и сама могу бутылки менять.
Эта капельница через каждые два часа, как только лекарство заканчивалось, начинала пищать противным «голосом», и нужно было быстро схватить бутылку со следующей порцией, сорвать толстую крышку из фольги, и закрепить бутылку на штативе, чтобы воздух не попал в трубочку с лекарством. Один раз не успела… Сонная медсестра долго меня отчитывала. А я стояла как провинившаяся школьница и в голову даже не пришла простая мысль – а не ее ли это работа? Потом Антон эти бутылки сам наловчился менять – днем, правда.
- А здесь лежит еще интернатская девочка, - лечащий врач Антона словно извинялся, - может, вы просто зайдете к ней, на минутку?
Тане такую «химию», как Антону, не делали. «Меня уже один раз вылечили, - поделилась она со мной при следующей встрече. – Это – рецидив».
Слово, которое до недавних пор у меня ассоциировалось лишь со злостными нарушителями закона, приобрело здесь, в стенах детской онкологии, совсем другой оттенок и смысл. Более зловещий. И если рецидив правонарушений еще как-то поддается регулированию, то рецидив онкологических заболеваний у детей ведет себя, как ему вздумается, иногда в полном соответствии со своим звуковым файлом. Вслушайтесь: РРР-ЕЕЕ-ЦЦЦ-ЫДИИ-ФФФ. В конце – столб огня и дыма. Это огромное чудовище о трех головах, которое набрасывается на беззащитный детский организм и пожирает его за считанные дни.
- Господи, - вздохнула я, - откуда ты слова-то такие знаешь?
- Я все о своей болезни знаю, - снисходительно бросила девочка. К пакету с едой она при мне не притронулась. Я помолчала и вышла…
В коридоре меня догнала мама Оли, Таниной соседки по палате.
- Вы будете к ней приходить? У нее никого нет… Я как могу подкармливаю, но она совсем раздета, нет обуви…
- А что, в интернате не выдают? – растерялась я.
- Выдают… Вы бы видели, что это за одежда… А девчонке 16 лет. Они хоть и больные, почти все без волос, но тоже модничают, с мальчишками кокетничают. Никто не знает, сколько им осталось…
- Да бросьте, - я даже возмутилась. – У Татьяны простой рецидив, ее лечащий врач мне сказала, что все контролируется, она уверена, что…
- Ну-ну, - женщина зябко передернула плечами, - нам бы всем такую уверенность…
Я смотрела, как она шла по коридору в палату к своей девочке. Это позже я буду помогать им искать нужные лекарства, писать письма в благотворительные организации, высылать туда Олины документы, куда-то звонить, договариваться с Москвой… Позже. Когда у Оли тоже будет рецидив, практически не давший ей, в отличие от Тани, передышки. А сейчас я ей просто не поверила.
Да и что мне было ей отвечать? Что всю последнюю неделю, как сюда попала, хожу как сомнамбула, а в голове только одна мысль: «За что им такое?!» Что меня останавливают коллеги и озабоченно спрашивают: «У тебя все в порядке?», потому что такое сумрачное выражение на моем лице они не привыкли видеть. Что здесь в соседней палате есть еще один такой же «ничейный» подросток, и я дежурю у него по ночам. Что у меня дома семья, маленькая внучка, проблемы у сына, работа, наконец, которая отнимает остатки сил, и быт, который как был нашей женской прерогативой, так и лидирует в этом списке по-прежнему…
- Ирина, постойте! Ей еще что-нибудь нужно? Я буду ходить, хотя бы через день…
Таня привыкала ко мне долго, держала на расстоянии. Потом чуть-чуть отогрелась, разговорилась, стала подпускать ближе, как дикий звериный детеныш, попавший в неволю. Когда ей уж совсем надоедало больничное общество, она по вечерам приходила ко мне домой, благо пройти надо было каких-то 200 метров.
- Тань, как ты с охранником договариваешься?
- Ой, да они нас всех знают уже, отпускают погулять. Но до девяти мне нужно вернуться!
Она садилась на кухне, и пока я готовила ужин, рассказывала, рассказывала… Как папа убил маму у нее на глазах, как отсидел срок, вернулся домой инвалидом. Пьет… Рассказывала про маленьких племянников, сестру, про то, как хорошо было в семейном детском доме, но потом ее почему-то перевели в интернат в другой город… Про то, как она вылечится и поступит учиться на медсестру: «Я уже сто-о-олько знаю!»
Я ее слушала и верила каждому слову, особенно про медучилище. Радовалась – оживает девчонка. Гораздо большие опасения вызывало тогда состояние Антона. А Таня… Она держалась молодцом.
Осенью ее отпустили домой. Домой – это значит в интернат. Звонила ей на мобильный, звала на каникулы к себе. Вдруг – звонок: «Я в больнице… Придете?» Прибежала в больницу, сразу к врачу: «Что?..» Она отвела глаза: «Вызвали на плановый осмотр, пока причин для паники нет» И я опять поверила…
Ну а если бы не поверила? Я что-то бы смогла изменить? Наивный вопрос, но задаю его себе всякий раз, когда смерть буквально на глазах выхватывает еще молодого и полного сил человека из этого мира и уносит его… Куда? У меня нет ответа. Хотя очень хочется верить – туда, где лучше, чем здесь.
Всю осень, зиму и весну следующего года Таня то возвращалась в больницу, то уезжала в интернат. Когда появлялась здесь, я возила ее по магазинам, мы как две тряпичницы-Марфуты с наслаждением перебирали тряпочки на стойках бутиков, мерили обувь и купили-таки зимние сапоги, какие ей хотелось. Она снова сидела вечерами у меня на кухне и снова говорила, говорила, строила планы… И я с ней вместе их строила. Думала: поправится, устрою в медучилище, а жить будет у нас. И опять – звонок: «Меня отправляют в Петербург, в клинику имени Горбачевой. Говорят, на трансплантацию…»
Допытываюсь у врачей:
- Это обязательно? Как она там будет одна? Здесь хотя бы я…
Да, другого выхода нет, уже оформляют документы. Где брать деньги? Операция по квоте, но нужны деньги для сдачи анализов (!), на питание, и съемное жилье после лечения – в клинике долго не держат, таких как Таня, много. Бросаюсь собирать деньги по друзьям и знакомым, соскребаю все, что было в доме на тот момент. Нахожусь в состоянии, близком к панике. Быстро сообразила подруга и по каким-то своим каналам со скоростью звука умудрилась сделать карту Сбербанка, на которую мы сможем переводить деньги. Ведь их понадобится много… Где искать?! А в голове словно метроном: «Таня-Танечка, держись! Таня-Танечка, держись!»…
Я рядом с ней в Питере не была, связь – только по мобильнику. Звоню. Голос слабый, далекий. Ухватиться бы за краешек-отголосок, притянуть поближе, и пусть говорит, говорит, как тогда на кухне… Так, без истерик! Нахожу сайт клиники. Слава Богу, с Таней работают волонтеры, собрали деньги на сиделку. Теперь читаю ежедневные сводки, словно с фронта:
«Таня приехала в клинику с тяжелой грибковой инфекцией, химиотерапию начинать было невозможно. После курса лечения состояние девочки позволило начать противорецидивную химиотерапию. Тане постоянно нужна материальная помощь на питание, текущие лекарства и оплату сиделки».
«Тане начат курс химиотерапии. Девочку сильно тошнит, но настроение боевое».
«Таня очень тяжело переносит химиотерапию, с осложнениями. Сейчас Таня на кислороде, состояние стабильное».
«Врачи планируют отпускать Таню из больницы, теперь она будет приходить только на обследования».
«Таня находится в НИИ микологии, где был проведен ряд исследований. Компьютерная томография показывает, что у Тани в легких есть очаги накопления контраста, но анализы показали, что это не микологическая инфекция. Ждем результатов дополнительных исследований»…
Волонтеры подарили ей ноутбук – сообщает с гордостью.
- А еще у меня спрашивали, какая моя самая большая мечта!
- И что же ты ответила?
- Я сказала, что никогда не видела море. И меня обещали отвезти, представляете!
У меня все заледенело внутри. Последнее желание?!
- Ух ты, класс! – фальшивое восхищение не «прокатило» бы, если бы она видела мои глаза. Но она их не видит. – И когда же поедешь?
- Да вот, еще один блок химии пройду… Наверное, в октябре. А еще про меня будут снимать фильм и покажут по НТВ!
Так, думаю, это уже они слишком, обещать ребенку повезти на море – это еще куда ни шло. Но вот с фильмом – тут явный перебор, что-то совсем из области фантастики.
- Таня, ты мне позвони, когда на море поедешь. Я так за тебя рада!
- А я по вас соскучилась…
…Промозглым ноябрьским вечером возвращаюсь с работы. Звонок телефона.
- Мама, быстрее включай телевизор, НТВ, там фильм про Таню, - дочь протараторила это за секунду.
Да где же этот пульт, никогда нет не месте! Замелькали кадры каких-то других каналов, наконец то, что нужно… Таня! Господи, Таня! Да как же это?! Ей же нельзя купаться, любая инфекция… А она просто сидела у моря, смотрела на волны, опустив в соленую тугую воду руку… Дальше ничего не помню – ее кто-то о чем-то спрашивает, она отвечает. Слезы туманом застилают глаза, звук куда-то пропадает, как будто меня накрыло той волной на экране, потом словно прорывается сквозь толщу воды, и я слышу: репортер рассказывает о девочке, больной неизлечимой болезнью, о том, как питерские волонтеры исполнили ее заветное желание…
Это – все, понимаю я.
Таня умерла 3 декабря. 6 июня умерла Оля, 15 июля – Кристина, 25 августа – Ксюша, 28 августа – Настя… Это только те дети из отделения онкогематологии, которых я знала, которых видела каждый день, пока ходила к Антону и Тане. Их светлые «доболезненные» мордашки смотрят на нас, взрослых, которые так и не смогли им помочь, со страницы памяти на сайте одного из благотворительных фондов. Их глаза невозможно забыть. Они очень страдали. А потом просто ушли, устав ждать помощи. Им будто кто-то протянул руку и забрал. Куда? У меня нет ответа. Хотя очень хочется верить – туда, где лучше, чем здесь.
Вечный им покой.