Октябрь

Октябрь, кроме того, что уныл и сер, как ссаная тряпка, так ещё вдобавок пуст на события.
Не нужно сдаваться на волю Божию, плакать не стоит, печалиться грех.

За мраморным столиком сидят трое: Толстый, Худой с бородой, Ненужный. В узеньких окнах бьётся дождь изо льда. Все ждут чего-то.
Плюс два - не ноль, но почти что зима.

- Может, закажем?
- Пожалуй.

И снова все принимаются ждать, теперь уж известно чего.

***
Разговор, было начавшись, вяло сполз к спору о метео.
Выдохлась водка. Сникли солёные огурцы. В тускло подсвеченной проруби булькал ленивый искусственный родничок.
Трое задумались. Каждый о своём.
Обёрнутые в белые простыни личинки.
Мягкие и распаренные.
Будто чужие.

- Завтра дадут, говорят, паровое, - заметил Толстый, сворачивая горло чешскому пильзнеру.
- Слыхали, слыхали, - подтвердил Худой, цыкая зубом на сиротливый шпрот.
- Тормознуться пора бы, - с тоской произнёс Ненужный. Поболтал остатком в графинчике, выплеснул молча в пиалу с чаем, зажевал сухарём.

Ровно гудел котёл. Мок в деревянной кадке березовый веник. Утро вползало в котлетный обед.
-Накатим по паре, и ходу, - ни к кому особо не обращаясь, предложил Толстый, и, опрокинув пиво, вышел в парную.
- Правильно, - Худой торопливо добил остатки и отправился следом. По пути двинув локтём по тумбочке.
- Вот олухи, - Ненужному в глаз попал пепел, - олухи...

За разбухшей дверью Толстый вывел дискантом: - «Пере-е-веди меня через майдан!»
И сразу, неожиданным басом грянул Худой, звякая в такт вьюшкой: - «Паскуда адова-а, переведи...»

Зашипела вода, оборачиваясь душистым паром в утлой тесноте по-над полком. Что-то стукнуло. Покатилось там, за разбухшей тяжелой дверью.
Замерло, наслаждаясь кипячёной стынью.
Краснея кожей и радуясь.
Чему- то, наверное, радуясь.
Ненужный сдёрнул простынь с вешалки.

***

- Поддай, - попросил Худой, едва он вошёл.
- Брось мальца, - поддакнул Толстый, распластанный на полке.
Он, кочергой оттопырив дверцу, жахнул. Через пару минут поддало, и дальше тишина прерывалась лишь потной картечью.
- Пар. Он всё лечит. Так ведь? –Бросил в густой серый мрак Ненужный.
- Ну, да, - сипло выдохнул Толстый.
И снова замерло всё в деревянной каморе.
- Ну, да…

Пока Худой шумно мылся, Ненужный сидел за столом напротив Толстого.
- Вот какой был собутыльник, и нет, - сказал Толстый.
Душ застонал напоследок. Стих.
Ненужный поднял голову, внимательно посмотрел.
- Я к тому, - смутившись, продолжил Толстый, - что пока мы здесь, мы как бы есть. А выйдем - как не было. Вот, скажем, если бы я сдох сейчас, а?
Ненужный вспомнил о добром десятке мест, где мог склеить ласты Толстый. «Толстый – ласты… Ласты – толстый…»… В роте считали, что он приносит удачу.  Причём последняя командировка в этот счёт не входила. Вышли все через медицину. Потрёпанные, но с грамотами…

Ненужный вёл счёт, записывая их маленькие победы в мятый блокнот. Что удивительно, он умудрился не проебать его, и, спустя почти двадцать лет, временами, осторожно листал надорванные страницы, силясь разобрать прыгающий почерк того, кем он тогда ещё был. 

«Толстый тащил Худого с Ненужным как можно дальше от горящего  БТР.
Рвал ноздри горячий ветер, а над перевалом, звеня перегретой сталью, кружили вертушки, выжигая тех, кто ещё остался в живых.
Были дома из глины – больше домиков нет…
И когда вырос над гребнем, до которого было ещё буквально пара шагов, дух с коротким стволом, Толстый нажал на спуск, очертив горизонт, и подумал: - «Так и рождаем новые звёзды».
А потом приехал вечный октябрь, и стало совсем темно»…

Хлопнула дверь. В предбаннике возник Худой.
- Пиво осталось?
Толстый подвинул бутылку и снова спросил Ненужного:
- Что думаешь?
Ненужный покачал головой, думая о вчерашней дороге.

***

Вывернув, как обычно, со второстепенной на забитый поутру проспект, он изрядно подёргал рулём. В конце концов, занял левый ряд. Расслабился.
И тут же увидел её.

Остановившуюся перед очередным светофором. Во встречном ряду.
Сквозь суету дворников, смахивающих с ветрового стекла грязную финскую осень.
«Наверное, в аэропорт едет», - подумал Ненужный, на всякий случай, скосив глаза вправо. Но на пустом правом кресле, где ещё совсем недавно уверенно была она, сиротливо лежал пакет с бутербродом.
Без посторонних, совсем один.
Ненужный выдохнул.
«Без палева». 
И усмехнулся.

Светофор неожиданно замигал. Скрипнули тормоза. Впереди вспыхнуло красным, он, чертыхнувшись, слегка дёрнул рулём. В  этот момент она обернулась. Посмотрела. И время застыло ледяным слепком. Посмертной маской полуживой природы.
Застыли одинокие капли на ветровом стекле.
Застыли не успевшие растаять редкие снежинки.
Застыла неоновая реклама секс-шопа напротив.
Тихо и холодно.

Так тихо, что он не расслышал звук хлопнувшей двери, когда она вышла.
Так холодно, что обожгло пересохшие губы.

Она стояла и смотрела ему в глаза.
Замер летящий наискось снег.
Она улыбнулась.

И вдруг мир снова пришёл в движение. Требовательно загудел стоящий сзади автобус. Мигнул поворотником, объезжая, сосед справа. Застучал по стеклу унылый ледяной дождь.   
«Резину б сменить надо завтра…», - подумал он, сворачивая к заправке.

- Ты пиво добьёшь? – Худой толкнул его под локоть. - Или…
Ненужный очнулся, поднял глаза и увидел, что Толстый продолжает отчего-то кивать головой. Будто видит то, о чем он думает, и, даёт понять что соглашается. Хотя возможно и не совсем.
Подбадривает: - «Правильно, мол, всё делаешь… Правильно, братуха…»

Тогда Ненужный улыбнулся, нырнул под стол, выпрямился. Но уже с прозрачной бутылкой:
- Может, - сказал, с торжеством ввинчивая флакон посреди газет с вяленой чешуёй, - всё может.

***

И вот сидели они: Толстый, Худой с бородой, Ненужный.
Перед каждым стоял стакан, полный только их болью, снами и горем.
В узеньких окнах бился дождь вперемешку со льдом.
Ноль это почти что зима, но не совсем.
Поживём ещё.

***

С позавчерашнего позавчера Толстого доставал грипп. Ломало, начиная с локтей. Отдавалось иглой в коленках. В обед он заметил, что ладонь на клавиатуре дрожит, будто с похмелья. Но к дрожи примешалась незваная головная боль, плечи налило ртутными шариками, горло царапнуло ледяной крошкой вчерашнего виски.

«Если быть честным, - подумал Толстый, хотя бы с самим собой ведь нужно быть честным,- пар действительно лечит. Прав он. Прав».

Хотя, с другой стороны, мама то умерла… Умерла - и нет её. За сорок его куцых лет, начиная от первой, ещё в захудалом роддоме, сиськи. За шестьдесят, теперь уж её долгих, полных любви, заботы, потерянным временем. За вёсны - сначала из папы и одуванчиков. Потом из кубиков, порванных ранцев, девочек – пчёлок. Потом из наискось драных парадных.
Вечного ожидания утреннего звонка. Тоски…
«Сдох бы, если б не сын».

Даже в прозрачной бутылке звенела тоска. Так яростно, словно и трёх лет не прошло с того памятного октябрьского утра,  в котором вязко месили глину смурные  таджики-волчата.

Толстый всегда представлял похороны калькой с Серова: чёрные пятна галок, тугой колокольный стон над туманной речкой, капли росы, как слёзы… Идиллия своего рода, да. Но он, втайне даже от самого себя, был уверен, что если и случится такое, то всё будет совсем не так и гораздо более обыденно. Проще, что ли.
Однако всё произошло именно так.
Без бунинских фиолетовых галок.
Речушек в туманах.
Без  киносценарных рассветов.
Так… походя… мимо.

- Впрочем, и черт с ним, - думал Толстый тогда, втягивая тёплую водку, смешанную с тяжёлым кладбищенским духом, - впрочем, и черт с ним…

Он знал, о ком вспоминал Ненужный. И знал, что Ненужный знает, о ком вспоминал он. В этом не было ничего страшного. Они привыкли.

***

Худой допивал пиво, сдерживаясь – водка однозначно была вкусней. Забористей. И цепляла. Цепляла. Чего так ему сейчас не хватало, так это надёжной сцепки с реальностью. Ибо мир, как он стал замечать примерно с полгода назад, начал удаляться от него. Или он. Или чёрт его знает. Но то, что происходило с ним или вокруг, Худому определённо не нравилось.

Впрочем, по утрам он частенько полагал, что окружающий мир в свою очередь аналогично сыт по горло Худым, и, осознавая весомость Вселенной, помалкивал. Окружавшее его Бытие до времени помалкивало.
«Молчали деревья, ночные вазы, кораблики… Всё пошло нахуй, мой баронет…».
Ну и, слава Богу.

Друзей, даже хотя бы таких, с кем можно ненадолго пересечься в кафешке и поговорить ни о чём, у Худого не было. То есть они конечно были, но к сорока плавно разошлись по сторонам, как тени от занавесок.

Остались Толстый с Ненужным, но встретиться с ними случалось лишь раз в год. В конце октября, как сегодня. И то хорошо – после службы был перерыв в десять лет.
И он, добирая до массы две банки крепкого, коряво лавировал между лужиц, в которых фиолетово плавал свет уличных ламп.
В последнее время Худой барыжил СПИДами, и поход в баню с бывшими однокашниками воспринимал как Благодать, позволявшую на полдня забыть об упоротых малолетках, забивающих его скайп двадцать четыре часа в сутки. Без обеда. Без выходных.

Скажи: - выхухоль?
- Сотка и пошёл на ***.
- До свиданья.
- Адьос, брателло…

Над Грибоедовым вяло вспухал поздний осенний рассвет.

***

- Я водку не буду, - на полном серьёзе Толстый потянул из кучи жирный хребет кумжи. – Я пиво буду. Водку мне ну никак сегодня не стоит.
Ненужный переглянулся с Худым, и миролюбиво шевельнув  плечом, откинул третий бумажный стаканчик.
- Да не вопрос.
Худой перегнулся через скамью: - Лови!
В руках Толстого вдруг оказалась коричневая банка «Охоты».
- Знаете, парни, - сказал Ненужный, приподнимая водку так, чтобы видеть сквозь запотевшее стёклышко жёлтенький банный свет. - Знаете, парни…
Ловко раскрутил в ладонях пузырь, встряхнул, и тут же разлил. Да так, что от неожиданности стаканчики сморщились и обмякли.
- Давайте за инфинити маханём.
- Какое ещё инфинити? – Вздрогнул Худой. – Какое нахуй инфинити? Я, если что, не брал!
А потом рассмеялся, и влил внутрь холод без льда. Не запивая:
- Философ, бля…

Через двадцать минут Худой спускался по лестнице доплатить за ещё два часа и добавкой. Посреди лестничного пролёта он остановился перекурить и заглянув в узенькое окно, увидел ту самую бесконечность, с которой только что стартовали: сквозь пустые глазницы кирпичного недостроя напротив, мягко, стремительно, неумолимо, наискосок летел снег.
И завёрнутая в серебристую плёнку фигура неподвижно стояла в чёрной раме недоставленного окна, лениво помахивая рукой. Худой плюнул. Спустился в бар.
- Толян. Напротив там, что за пассажиры тусят?
- Стройка, - охранник сосредоточенно жал на планшет, добивая несчастных кур, - стройка, дорогой.
И, бросив взгляд на торчащий из-под халата Худого флакон, добавил, зная их встречи:
- Ну, к ночи бывает и приходят долбоёбы всякие… Только мы сегодня до трёх, если что.
- Да ладно, Толян, - съехал Худой, не желая зла, - мы на пару часиков, и – баста, ну.

 ***
- Знаешь, почему я водку не пью? – пытался наехать Толстый, азартно перегнувшись через стол, - а потому, что если я сейчас выпью, как тогда, то всё…
Ненужный подумал над ответом, но Толстый после наезда немедленно нахватил сиротливую сотку Худого. И ответ растаял, запитый остывшим чаем. Рыбу Ненужный терпеть не мог. Толстый любил только красную. И то под коньяк.

Та, которая ещё пару жизней назад, казалось, была его женщиной, тоже что-то любила. Только Ненужный забыл, что именно – красную рыбу, баню, крепкое пиво, бухать с пацанами…
Вряд ли.
Но что-то ведь было такое, что соединяло их те столь короткие восемь? Что-то ведь, чёрт возьми, было?
Конечно, нет теперь ничего. Но думать об этом стало ему, по каким-то причинам, весело.
Жизнь…

Дверь отворилась пинком Худого, взболтав сигаретный дым.
- Вот вы тут жрёте всё, пидарасы, - с порога жизнерадостно бросил он, - а в катакомбах напротив – зомбэ!
Толстого передёрнуло, и он как-то сразу осел.
- Ерунду-то не городи, - сказал Ненужный, принимая сухарики и дробные катыши алюминиевых банок. - А водку на стол поставь. Видали мы зомби. Хорош. Что Толик там? По времени что?
- Лимит то пару часов есть. До трёх, Толян сказал. Но мы ж вроде раньше собрались переть, так? Утром темно, днём темно… Как в аду, бля.
- Всуе не гундось, а? – Толстый, выдвинулся из угла, - ад, ад. Не стоит на ад, дружище, и так осень.
- Вот! Именно! – Развеселился Худой, - И чем дальше, тем мы глубже.
- Давай, разливай, - он мягко надавил на податливую крышку, и потекла на стол белая пена.

***

Свет вырубили, как только Толстый опрокинул на себя в душевой бадью с ледяной водой.
Одевались без спешки, молча. Худой подсвечивал зажигалкой. Ненужный, глухо лязгая тарой, собирал в сумку остатки.
- Рыбу возьми, - прошипел Толстый, пытаясь вобраться в джинсы.
- Водку не проеби, - в проёме торопливо цвиркал кремнем Худой.
- Вот суки, - тихо клял суету Ненужный.
Спускались по лестнице медленно. Между пролётами, Худой вдруг тормознул.
- Вот! – Трагически прошипел он, - Смотрите! Там, напротив…
В полуслепые оконца по-прежнему бился снег. И некто в серебряном комбинезоне по-прежнему равномерно, как робот, помахивал серебристой рукой.
- Идиоты…
Ненужный прибавил ходу, слетел с лестницы и столкнулся с Толиком.
- Чой-то торопитесь?
Охранник помахивал фонарём, в темноте похожий на человечка «Michelin», только в чёрном, и оттого немного страшный.
- Толик, сука, иди уже чини свои пробки. – Толстый, протиснувшись вперёд, отодвинул его к стене.
У гардероба помаргивал аварийным зелёный глазок, в руках разомлевших тёлок из женского отделения вспыхивали зажигалки. Было суетно, но пока ещё внятно. Потом на кого-то, видимо, наступили, и лобби разрезал девчачий крик.

- Я в рот такую баню… - Задыхаясь от смеха, Худой сидел, прислонившись к перилам.
Толстый добивал беспризорную водку. На глоток банной дряни - два глотка пива.
Ненужный пытался застегнуть куртку, прислушиваясь к скандалу на первом.
- Ну, что? Весело посидели?
Справившись с молнией, ему теперь казалось, что всё, ради чего он так долго ждал этой встречи, уже исчезло. Пропало то, о  чём хотелось поговорить с Толстым. Сгинул давно запланированный спор с Худым…
Всё наискось. 
Ду-ду-ду…

Худой прекратил смеяться, сунул руку в карман и бросил блистер Ненужному: - Пойдём, поглядим на зомбэ…
И тут же согнулся вновь в слепом пароксизме смеха.

***

- Я вот, к примеру, не злоупотребляю стимуляторами,  - Толстый дышал тяжело, но уверенно.
- Меня, если говорить честно, прёт только радикальное алко, - Хотя он чувствовал, что не так просто лезть на пятый этаж пешком.
- Да вы заколебали уже, скалолазы сраные!
Мать прошла мимо, оставив шлейф мятных пастилок и кардамона. На секунду остановилась, коснулась тёплыми пальцами и скрылась в хаосе капитальных стен.
 
- Эй! Ты где застрял там!
Худой решил повернуть назад и поискать друга, а Ненужный поднялся до чердака.

***

Белый и свежий. Он таял, не успевая заледенеть на промозглом ветру. Вечно с Залива, вечно в лицо. Когда-бы не вышел ты в этот город, особенно в его сердцевину – неминуемо канешь в лабиринт каменных стен. Но только там, внезапно остановившись, ты сможешь вдохнуть голубой осколок чистого неба. И – двигаться дальше.

Ненужный стоял на усыпанном остатками стройки бетонном полу чердака, а над ним, сквозь рваную крышу, светили неповоротливые созвездия.
- Сколько ещё тебе нужно, чтобы забыть? – Спросила она, положив руки ему на плечи, - что тебе нужно и почему ты всё время просишь прийти?
 Он слышал хруст разбитых бутылок под каблуками её как всегда элегантных туфель.
«Ты всегда врала мне», - подумал Ненужный, и сказал:
- Я всегда врал тебе. Теперь – уходи.
- Обернись, - ответила она, и ветер стих.
Ненужный медленно повернул голову и увидел, как Худой падает, наклонившись в бездонную пропасть под недостроенными этажами.

***

- А теперь, - Худого трясло от тёплого духа метро, - давайте-ка закинем по паре, и ходу! Какого чёрта на вас нашло…
Он который раз внимательно оглядел друзей: Ненужный присел на поребрик у остановки, подняв воротник куцего пальтеца; Толстый стоял, пошатываясь, будто недавно отхвативший по паре плюх боец…
«Дрянь дело, братва… Истинно, дрянь, - подумал Худой. - Зря, ****ь…».
 Он сунул каждому по разноцветной нычке, и, приплясывая как клоун, побежал ко входу в метро.
В серой толпе, разбавленной свежими пуховиками студентов, катящихся с пар, их накрыло уже за гермозатвором.
- А давайте-ка споём! – предложил Толстый.
И, скинув на руки Ненужному замызганный красной кирпичной пылью реглан, тихо вывел: - Здесь птицы не поют…
Замер на секунду, и продолжил старательно: - Деревья не растут…
Ненужный въехал в тему немедля: - И только мы, плечом к плечу, врастаем в землю тут.

***

- Горит и плавится планета, - праведно дышал гневом забытой истории жёсткий вагон метро.
- Над нашей Родиною дым, - лихой дискант тощей бабки от правой четвёртой двери, рвал барабанные перепонки.
- А значит, нам нужна одна победа, - еле слышно просипел Худой, предчувствуя скандал.
- Одна на всех – мы за ценой не постоим! Одна на всех, мы за ценой не постоим!
Синий вагон мотало на стыках промежуточных станций. Время опять застыло, превратившись в холодный студень, и позволило станцевать хула-хуп, взявшись за руки Толстому и Худому. Разрешило сыграть на только что купленной тётенькой из Нечерноземья любимой племяннице скрипке Ненужному. Расслабило и усыпило других, не столь причастных. Сверкнуло ярмарочным фейерверком при въезде в конечную. Остановилось. Замерло.
- Не забывайте сумки и прочую дребедень! – Крикнул Худой, пытаясь нагнать куда-то спешащих товарищей.
- Век не забудем! – Глухо гудел, отдаляясь, вагон, - век, век, век…

***

Ненужный знал Лимбо, как свои пять. За столько лет, ещё бы… Он считал главным, что время для него не утратило привычного хода. Год шёл за год, час за час. Сны стали дольше, пожалуй. Вёсны цветистей, в дождях.
Лодка застыла, так и не сгнив до конца. А значит, котелок битума с вечно пыхтящего над мостом хопра, был вовсе необременителен.
Он сосредоточенно выкладывал узор из усохших сучьев, подкладывал пару смятых газет, чиркал спичкой и отходил в сторону за пару кустов. Ждал, пока разгорится костёр и забулькает проседью пузырей густая смола.
Ловил мелочь для щучьих живцов.
Вспоминал.

***

Худого с недавних пор во сне настигал один и тот же кошмар: вьётся над его головой комар величиной с добрую пачку «Явы». Вьётся, егозя изумрудным жалом, ноет. А в форточке дырка видится, этим уродом проделанная. Солидная, неравномерно разорванная. Как звезда о пяти концах.
И вот он встаёт. Поднимается, чтобы захлопнуть фрамугу – надоедалу. Вышвырнуть в ночь вместе с комарьём. Но, вместо звезды, вспучивается в окне тот самый, совершенно ни к селу, ни к городам изуверский шрапнель у Ненужного в животе. Вспучивается и не тает. Как треклятый снег.
Потом Худой, шатаясь, пробирается сквозь складские коробки к двери, отпирает и падает, не дотянувшись до...

Проснувшись, торопясь швыряет в потаренный бэк полотенце, веник, тапки. Идёт в баню. А шаловливое солнце, засвечивая пивной ларёк меж Касимовской и Кирпичиком, не даёт устаканить даты на чьём-то бюсте в стене. Увы и ах.

***

Рассвет застаёт их в обычной шестиэтажке.
Устало лыбится на телепузиков Толстый. Храпит, свернувшись в калач, Ненужный. На утлую кухню вплывает похрипывая заварной чайник. В пластиковый скафандр крепкой «Охоты», переделанный в кормушку, бьётся синица. Ровно лежит на шиферном скате первый снежок.
Худой поднимается, медленно идёт к холодильнику и, открывая дверцу, не может сдержать радостного крика: внутри, ровными рядами, смотрят на утренний свет пивные тузики. А между ними, где-то ближе к инеевой морозилке, спряталась морозная поллитровка.
Есть же оно, счастье! Есть, и искать не нужно!
Раскинув руки Худой медленно валится обратно в кровать, лишь в самый последний момент, перед кажущимся вот-вот касанием затылком пуховой подушки, замечая, что солнце чертит в окне рождающий звёзды огненный хоровод Толстого. Замечает, но, тем не менее, продолжает падать. 
И засыпает.

***

Ненужный прячет в портфель старый блокнот, полный воспоминаний, фантазий и лжи. Выбрасывает карандаш в форточку, паркует машину, сбрасывая одежду, идёт в душ. На журнальном столе его ждёт куб из «Black Label», пол Филадельфии, кола со льдом. Обязательно нужно помнить про завтрашний бутерброд.

И вот сидят они: Толстый, Худой с бородой, Ненужный.
Перед каждым стоит стакан, полный только их болью, снами и горем.
В узеньких окнах бьётся дождь вперемешку со льдом.
Ноль - почти что зима, но не совсем.
Поживём ещё.
Ну.