Р. -М. Рильке. Из Дуинских элегий. Восьмая

Перевод и комментарий
Валерия Липневича



Восьмая элегия

Во все глаза в Открытое глядят
земные твари. Только наши глаза
вывернуты наизнанку и как ловушки всему
у нор их нескрытных поставлены.
О мире наружном мы знаем только
по лику зверя. Ребенка даже
поворачиваем, принуждаем, чтобы видел
обратный образ. Но  не Открытое, что так
глубоко в зверином лице и не знает о смерти.
Ее мы и видим только. А зверь свободный
к обрыву смерти спиной повернут.
И бог перед ним. И если идет, то идет –
как фонтаны идут - в вечность.

Не для нас прозрачность пространств,
в которых цветы, восходящие бесконечно.
Не для нас этот мир, где никогда и Нигде
нет ничего без Нет. Чистое, неуследимое,
которое дышит и  всё понимая, не жаждет.
Словно ребенок, что забыл о груди,
потрясенный. Будто умер живым.
Кто близок к смерти – ее не видит.
Звериным взглядом глядит он сквозь.
Влюбленные, друг за друга не прячась,
вы также причастны этому и также
удивлены: за обыденным и обычным
мгновенно открылось это, стало миром,
благословенней которого нет.

Всегда повернуты к миру. И наша тень
его накрывает. Открытого отблеск
мы видим только. А зверь немой
спокойно глядит сквозь прозрачных нас.
Это судьба – быть друг против друга.
И мне и миру. Только это - всегда напротив.

В спокойном звере, идущем  навстречу
тропою окружной, сознанье
найти бы близкое нам. К истокам  устремилась бы наша жизнь. Как
его бытие неограниченно и бесконечно. 
И чисто всегда, как и то, что он созерцает.
И там, где только будущее зрим, он видит всё
и себя во всём, и  исцелен навсегда.

Забота и тяжесть большой печали
таится  в теплом и чутком звере.
И ему, и ему присуще, что нас
тревожит так  часто – воспоминанье.  Словно
это уже было однажды, напирало,
становилось ближе, вернее. Это общее с ним
трогает бесконечно. Здесь дистанция всё.
Там теплота дыханья. После родины первой
вторая, двуполая, так ненадёжна ему.

О блаженство маленькой твари!
Всегда нежиться в лоне, что выносило тебя.
О комариное счастье! Даже свадебный танец –
тогда лоном становится всё – остается внутри.
Наполовину безопасна птица,
что изначально знает о том и другом. 
Она, как душа этруска, что, мертвый,
ощущает пространство
спокойной фигурой на саркофаге. 
Как потрясенно вырывается из лона  то, что
призвано летать. Словно самим собой испуганное
мечется, познавая воздух. Как накрытое чашкой.
Это траектории летучих мышей
обламывает вечера фарфор.

Мы – зрители. Повсюду и всегда.
Противопоставлены всему и навсегда вне лона.
Переполняет нас. И мы толкуем мир,
внося порядок, первый шаг которого распад.
И наш распад, когда толкуем снова.

Кто повернул нас так, что сами мы и то, что создаем,
в странные вступило отношенья с тем, который
обгоняет нас. Он словно на последнем холме,
что еще раз покажет долину ему, - оборачивается,
медлит... Всегда прощанье! Так мы и живем.


Восьмая элегия, провозглашением замены рационального познания мира — иррациональным, очень близка философии экзистенциализма. Восьмая элегия и является попыткой героя найти истину, не рационализируя мир, но иррационализируя человека, чтобы воссоединить его с миром. Апология иррационального во всех сферах человеческого духа — это следствие и косвенное доказательство отчуждения личности, когда ближайшее — человеческое — становится недосягаемым, а зверь превосходит человека в счастье.
По всей видимости, в этом повинна и рационализация мира, но в чем причина всевластия рациональности? Не в той же всевластной и бездушной власти денег,  перед которой преклоняется буржуазная  цивилизация.
Вторая половина элегии  намечает, однако, разочарование героя в животном счастье.
Пожалуй, абсолютно счастлив только комар. Наполовину счастлива птица, которая «свободна, как душа умершего этруска», и в то же время привязана, несвободна, «как его изображение на саркофаге». Еще менее безопасны летучие мыши: траектория их полета вызывает мысль, что их кто-то преследует — «накрытые чашкой неба, они словно испуганы сами собой».
Счастье земных тварей, которое «во все глаза глядят в открытое», оказывается фикцией. Герой возвращается к человеку и с горечью констатирует:
Мы зрители. Повсюду и всегда.
Переполняет нас. И мы толкуем мир,
внося порядок, первый шаг которого распад.
И наш распад, когда толкуем снова.
Зрители — потому что, как кажется герою, мы не участвуем в жизни природы, видим ее только снаружи и вламываемся во всё, устанавливая свои законы и масштабы.
Герой забывает, что он сам — тоже природа, а не только чистый и бунтующий дух. И естественно, что толкование природы нашим разумом не может быть неизменным, хотя каждое поколение пытается закрепить и упрочить свое толкование. Познание мира — процесс, не только углубляющий наше знание о мире, но и одновременно реализующий нашу свободу. Знание о мире — результат нашей свободы и ее доказательство. А также и мера ее.
Сам человек — также процесс. И мы не можем определить себя единожды и навсегда. И жизнь — это бесконечный процесс познания, вечное прощание с тем, чем мы были, что знали, что делали. Да, всегда прощанье, как говорит конец элегии.